Часть3. Служу Совет. Союзу или жутко веселые каник

Сидящий впереди, на счастье всех опять уснувшего пассажира парень, ненавязчиво посмотрел сначала на вздыхающего рядом седого мужчину, а потом большими как иллюминатор глазами заглянул в свое неестественно искаженное в нем отражение.
- Что, тоже боишься летать? – вдруг неожиданно спросил его незнакомец.
- Не-а, я еще не определился, - натянуто улыбнувшись, ответил парнишка и тайком еще раз покосился в иллюминатор.
- А-а-а, - понимающе протянул собеседник и одобрительно кивнул головой. – Я тоже себя неуютно чувствую. Хотя, если сказать правду и пострашнее бывало. Он пристально взглянул на широкий простор распластавшегося по ту сторону иллюминатора необъятного горизонта и, немного переведя дух, повернулся и спросил:
- И что там нынче пишет пресса?
- Да так сразу и не поймешь, - ответил парнишка и пожал удивленно плечами. - А Вы возьмите, сами почитайте, - предложил он.
- Да нет милок, спасибо. Я без очков всё равно не вижу. Ты уж сам читай, а я отдохну. Устал что-то, пока до аэропорта добрался. А ты-то сам не москвич?
- Нет, не москвич. Да я и в Москве-то всего один раз был.
- А что ж так? - удивленно спросил собеседник.
- Да, как-то всё повода не было.
- Да, я тоже всего один раз был. Правда, очень давно. Зато повод был, это точно. Я в сорок пятом году был участником Парада Победы на Красной площади. А вот с тех пор как-то больше и не довелось в Москве-то побывать. А сейчас вот к дочке лечу. Дочка у меня в Москве. Недавно замуж в третий раз вышла, так теперь к себе зовет. Вот я и поехал посмотреть. Погляжу как раз и парад ко Дню Победы на 9 Мая. Старый я уже, кто его знает - может больше и не доведется.
- У меня отец тоже воевал, - гордо поддержал тему разговора парень.
- Значит, стало быть, тоже фронтовик. А где ж он воевал?
- На втором белорусском фронте. Всю Польшу прошел. Его в сорок третьем призвали, когда ему восемнадцать лет исполнилось.
- Ну, а я с сорок первого. Чудом, наверное, остался жив. Обычно у танкистов век короткий. Сколько их, моих товарищей за пять лет войны полегло и не сосчитаешь, - немного взгрустнув, сказал он и достал из кармана пиджака носовой платок. - А зовут-то тебя как? – вдруг спросил он, вытирая им навернувшуюся слезу.
- Пашкой, - ответил парень и смущенно почесал лоб.
- А меня Степаном Георгиевичем, - сказал собеседник и, пожав Пашкину руку, принялся рассказывать о войне и своих товарищах:               
- Вот у меня на фронте один раз случай был. Стояли мы как-то на привале возле небольшого лесочка. Фронт был совсем рядом, и мы хорошо видели из-за леса яркие огненные всполохи и слышали доносящийся оттуда грохот разрывов. Мой товарищ Коля Петрухин сидел как обычно на своей тридцать четверке и наигрывал на трофейной губной гармошке какую-то мелодию. Даже не знаю, чего это он вдруг в тот раз нацепил на себя каску - обычно он всегда ходил в своем промасленном и потертом шлеме. Ну а мы с ребятами разлеглись в траве прямо у кромки леса. Вдруг слышим крик. Ну, мы повскакали, смотрим, кричит наш Коля, бросив на землю свою гармошку, а сам руками за каску держится и головой трясет как ошалелый. Ну, подбежали мы к нему, а он как-то непонятно смотрит на нас испуганными глазами и молчит. Мы его спрашиваем, что случилось, а он молча снимает каску, высыпает из нее кучу выдранных волос, и вдруг как-то обомлевши смотрит с удивлением на нее, а у самого аж руки трясутся. Взяли мы у него из рук каску, а в ней сбоку дырка от пули. Вот ведь как, оказывается, бывает. Пуля на излете по касательной попала Коле в каску, пробила ее, а с другой стороны не смогла, и стала по инерции крутиться внутри пока не вылетела. Вот она крутиться и волосы Коле дерет, а он орет на всю округу, а сделать ничего не может.      
- Да, бывает же такое, - с пониманием покачал головой Пашка. – Мне вот тоже отец рассказывал про похожий случай на фронте, когда его товарищ сам себе каску случайно прострелил.
- Ну, тогда расскажи и мне. Мне тоже очень интересно будет послушать, - попросил Степан Георгиевич.
- Ну ладно, - с радостью согласился Пашка и начал свой рассказ.
- Это было в Польше при наступлении, когда мой отец со своими товарищами - пулеметчиком Зорченко и снайпером Давыдовым догоняли ночью в лесу свою ушедшую вперед роту. Случилось это зимой. Как уж так получилось, но часть их наступающего вперед батальона случайно захватило самым краем залпового огня бьющей по фашистам «Катюши». На счастье, очухавшись целехонькими после грохочущего взрывами своего же смертоносного артиллерийского огня, они, не раздумывая, направились вслед за своим ушедшим на запад батальоном. И вот, пробираясь по заснеженному лесу, они неожиданно заметили, как невдалеке от них за высоченными, шумящими от порывов ветра соснами промелькнули какие-то неясные очертания небольшой группы осторожно крадущихся куда-то человеческих силуэтов.
«Стой, кто идет?» - выхватив из кобуры свой «ТТ», негромко выкрикнул по привычке мой отец, но в ответ услышал только лишь резкий хруст наста под ногами стремительно удаляющихся вглубь леса немцев. Резко сбросив со спины свой ручной пулемет, его товарищ вдруг наугад без жалости выпустил вслед убегающим фашистам длинную оглушительную очередь. Когда гул от пулеметных выстрелов рассеялся, вокруг было удивительно тихо. Не слышны были даже далекие разрывы уходящего в сторону фронта. В тот момент казалось, что и нет никакой войны, а есть только сосны, зима и ощущение скорой Победы. Да, ну так вот, - задумчиво протянул Пашка, собирая в кучу разбегающиеся от гула самолетных турбин мысли.
- Ну-ну, - принялся от нетерпения поторапливать его заинтересовавшийся развивающимся сюжетом Степан Георгиевич.
- Ну, значит так, - продолжил свое повествование Пашка и поудобнее оперся рукой на мягкий подлокотник своего кресла. – Ну, вот мой папка-то вдруг и решил посмотреть, зацепило кого-нибудь из этих спешно ретировавшихся в лесную чащу фрицев шальной очередью или все пули как назло проскочили мимо. Ну, прошли они метров пятьдесят и видят на снегу несколько следов. А один, ну прямо уж очень какой-то сильно подозрительный. Стали они крадучись продвигаться вперед, и вот метров через десять смотрят, а на этом странном следу вдруг появляются капли крови. Ну, батя мой, как ни в чем не бывало, так и продолжает идти впереди своих товарищей. Всё-таки командир – есть командир. И вот где-то метров через сто след вдруг зачем-то сворачивает и направляется к невысокому кусту с не опавшей и пожухлой серой листвой. Ничего не подозревая, он осторожно подошел к этому кустику, огляделся и вдруг заметил, что кровавый след неожиданно резко куда-то теряется. Почуяв неладное, мой отец стал медленно обходить куст с другой стороны. А по другую его сторону на чужой, «горящей» под ногами захватчиков земле, лежал раненый фриц с пистолетом на изготовке. В его шальной от смертельного ранения голове вдруг промелькнули воспоминания двухгодичной давности тяжелой оккупации небольшого русского городка:
По широкой, очень похожей на деревенскую улице, поросшей вдоль покосившихся деревянных заборов колючими малиновыми кустами с давно оборванными наглыми и самодовольными прохожими в незнакомых для местных жителей погонах ягодами, вот уже который месяц подряд, уверенно матерясь, вольготно расхаживали по своим фашистским делам вконец обнаглевшие немецкие солдаты и офицеры.
- У, шайзе! – пыля коваными сапогами по разухабистой проселочной дороге, с ненавистью прошипел размеренно и неторопливо вышагивающий худощаво-подтянутый солдат в нацистской униформе, нервно тыкая дулом своего автомата в опасливо выглядывающего из-за редкого штакетника бесстрашного мальчишку в потрепанной дырявой рубахе. - Руссиш швайне! – пренебрежительно бросил он в направлении испугавшегося мальчишки и залился на всю улицу противным громогласным смехом. Его попутчик в офицерском мундире сдержанно промолчал и лишь нахмурился при виде подрастающего партизана.
Мальчишка, не дожидаясь активных действий со стороны немецкого солдата, шустро прошмыгнул в кусты разросшейся у забора малины и мгновенно скрылся из виду за углом обмазанного коровяками старого деревянного домишка. Солдат удовлетворенно ухмыльнулся и на ходу достал из кармана небольшую губную гармошку. Быстро закинув свой специально не поставленный на предохранитель автомат на плечо, он слегка и часто поплевал на чужую неприветливую землю и, вдруг плотно прильнув губами к своему музыкальному инструменту, еще более уверенно зашагал по разбитой немецкой военной техникой дороге. 
- Дойче зольдатен ундер официрен…, - вскоре послышалось громкое немецкое пение, сопровождаемое в перерывах виртуозной игрой на губной гармошке. – Э-э-э, уля-ля! – вдруг перестав играть, возмущенно крикнул всё тот же грубый немецкий голос и следом сильно забарабанил тяжелым кованым сапогом в дверь преграждающего высокого забора аккуратно побеленного белой известью дома с резными ставнями.
Голодные дети, в это время осторожно поглядывающие в окошко дома через узкую щелку между плотно прикрытыми бязевыми шторами, вдруг перепугались и тот же час скопом со всех ног забились под стоящий в углу комнаты завешанный чистой белой скатертью высокий круглый стол.
- Не бойтесь, - с волнением произнесла небольшого росточка женщина в темно-бардовом переднике и заторопилась на улицу открывать еле выдерживающую такой неистовый натиск непрошеных гостей уличную дверь.
Осторожно приоткрыв дверь, она увидела стоящего перед ней высокого подтянутого солдата в серой нацисткой форме, с автоматом на плече и сверкающей надраенной нержавейкой губной гармошкой в руках. Рядом с ним, впившись цепким взглядом в появившуюся перед ним женщину, стоял пожилого возраста немного грузный немецкий офицер в идеально подогнанной на голове фуражке с высоко вздымающейся кверху тульей с черепом на околыше.
- Эй, матка! - пренебрежительно громко крикнул женщине немецкий солдат. - Яйко, млеко давай! – потребовал он, стаскивая с плеча заряженный автомат. - Бистро, бистро!
- Да нет у нас уже ничего, - испуганно ответила женщина и развела руками в стороны. - Всё ваши солдаты уже давно забрали.
- Тогда шнапса неси! - грубо прикрикнул на нее молодой фриц, искоса поглядывая на своего важного попутчика.
- И шнапса тоже нет, - еле слышно пролепетала в ответ женщина и попятилась назад.
- Ты матка смотреть, если что прятать – смерть! - высунув язык, строго сказал солдат и показал рукой затягивающуюся на шее удавку.
Перепуганная женщина прикрыла рукой рот и промолчала.
- Наш гаспадин обер-лейтенант будет жить у вас дома, - с небольшим акцентом вдруг произнес немецкий солдат и посмотрел на стоящего рядом с ним офицера. – Если с его сторона будет какой-нибудь жалоб, вы весь будет расстрелян. Яволь?
Женщина, еле держась на ногах от страха, не произнеся в ответ ни слова, молча стояла в дверях калитки. 
- Понятна? – хватаясь за автомат, рассерженно рявкнул на нее фашистский оккупант.
- Да-да, понятно, - очнувшись от оцепенения, замахала головой женщина и отпрянула в сторону, пропуская во двор господина обер-лейтенанта. Господин офицер прошелся по двору и, зайдя в сени, вытер ноги о лежащую у входа порванную тряпку.
- Я есть у вас жить и ночевать, - строго сказал обер-лейтенант и, не дожидаясь великодушного на то разрешения, уверенно толкнул рукой неприкрытую входную дверь ухоженного без хозяйской мужской руки аккуратно побеленного дома.
С того самого дня пожилой австриец в чине обер-лейтенанта теперь жил в отдельной комнате с высоким круглым столом и бязевыми шторами на окнах. Вальтер Хёльц всё свое свободное время просиживал за понравившимся ему столом с белоснежно-чистой скатертью и бесконечно делал какие-то важные записи в своем уже наполовину исписанном дневнике. Когда он куда-нибудь уходил по своим только ему известным важным делам, этот драгоценный дневник он всегда аккуратно клал в свой кожаный портфель и обязательно забирал с собой. Если же подходило время обеда, он, никуда в тот момент не собираясь, всегда звал к себе живущую вместе со своей матерью в соседней комнате девушку Таню лет пятнадцати от роду, давал ей небольшой походный алюминиевый котелок-фляжку и просил как обычно сходить на немецкую полевую кухню, разместившуюся здесь же невдалеке от дома в конце улицы. Принося с кухни полную порцию ароматного горохового супа или щей, Таня осторожно стучалась в дверь своей комнаты и, зайдя, ставила нестерпимо пахнущий едой котелок на широкой подоконник у входной двери. Обер-лейтенант при виде девушки всегда резко захлопывал свой дневник, но по обыкновению не прятал, не раз удостоверившись в честности молодой хозяйки этого дома. Помниться, как в первый раз, послав ее на полевую кухню, он, получив порцию своего обеда, оценивающе заглянул внутрь принесенного ею котелка и, прикрыв его крышкой, вышел с ним из дома. Вернувшись вскоре обратно, он позвал к себе Таню, отлил половину содержимого в широкую тарелку и протянул ее девушке.
- На Танья, кюшай, - потребовал он, внимательно приглядываясь к реакции девушки. – Кюшай, кюшай, - повторил он, протягивая ей свою ложку.
Таня осторожно взяла из рук немецкого офицера чистую ложку и принялась прямо тут же, недоверчиво поглядывая на обер-лейтенанта, медленно есть наваристые на мясном бульоне щи.
- Каращё, - сдержанно обрадовался офицер. – Остальной можна забрать с собой, - сказал он и выпроводил девушку из комнаты.
- Если бы не эта кухня, мы бы на мерзлой брюкве долго не протянули, - в очередной раз грустно вздохнула женщина, деля принесенный по зиме дочерью суп на несколько спасительных порций.
Что такое голод Татя давно знала не понаслышке. Слишком уж медленно тянулись эти голодные дни нестерпимой фашисткой оккупации. Но вот в один из стылых от лютого мороза февральских дней в комнате Вальтера Хёльца почему-то было особенно тихо. В тот день он не послал девушку как обычно на кухню за обедом и практически не выходил из дома. Уже ближе к вечеру он тихонько позвал Татьяну к себе в комнату.
- Танья! – грустно, но очень уверенно шепотом произнес он. – Мы завтра с утра вэк, а ваш русский зольдат ком на хаус. – Мой никогда не хотел война. У меня дома в Австрий остался сын и дочь. Мой всецело не разделяй взгляд фашистский Германий. Я лоялен к местный населений. Мой никогда не стреляй в русский мирный людей. До свыданья! - с резким немецким акцентом грустно произнес он и прикрыл за вышедшей из комнаты девушкой дверь.
Вспомнив это, немецкий офицер медленно приподнял руку и прицелился. В этот момент посреди лесной тишины Пашкин отец вдруг неожиданно услышал позади себя раздавшийся, казалось бы на весь лес хлестко-оглушительный выстрел. Сообразив, что это по нему, но он почему-то живой, молодой лейтенант оглянулся на своего шедшего позади себя товарища. Смотрит мой отец, а его снайпер Давыдов стоит за кустом весь белый как привидение, а его продырявленная каска валяется рядом у его ног, а в полуметре от него, уткнувшись лицом прямо в снег и, выронив из своей ослабевшей руки новенький вороненый «Парабеллум», лежит в маленьком окопчике оглушенный прикладом немец. Это только потом мой отец узнал, что когда он отвернулся, притаившийся за кустом раненый фриц в белой камуфляжной одежде незаметно поднял пистолет, но, правда, не успел до конца прицелиться. Снайпер Давыдов заметив этого фашистского гада, не теряя ни секунды шлепнул его прикладом по его прикрытой капюшоном шее. Целился, правда, по голове, но, к сожалению промахнулся. Вот от этого-то удара как раз и пальнула в небо его окаянная винтовка. Скорее всего, от того, что в снайперских винтовках очень слабый и нежный спуск, так мне отец рассказывал. И выстрелила она так, что опалила его товарищу лицо и тоже пробила каску.
- Да брат, на фронте всякое бывало, - с пониманием произнес Степан Георгиевич и вздохнул, видимо так явственно вспомнив и свои фронтовые годы. – А что ж с тем фрицем-то стало? – вдруг спросил он закончившего свой рассказ Пашку.
- А что с ним еще могло быть на войне, когда он моего отца со спины чуть не шлепнул, - без жалости ответил Пашка.
Вдруг самолет внезапно наклонился на один бок и стал резко проваливаться вниз.
- Ой…Что-то страшновато летать на этих … самолетах! - запинаясь проговорил Степан Георгиевич и еще раз посмотрел в иллюминатор.
Совсем близко, казалось под самым пузом еще до конца не набравшего высоту самолета, медленно проплывали красивые белые перистые облака. Яркое солнце освещало всю, как будто бы заснеженную до самого горизонта долину, и в ее рваных «проталинах» где-то далеко-далеко внизу виднелась серая и пока что еще совсем невзрачная в это время года земля с ее ровными, как будто бы вычерченными по линейке полями. Немного поморщившись от раскинувшегося без края белоснежного пейзажа, Степан Георгиевич тут же отвернулся от окна и, посмотрев на Пашку, неожиданно спросил:
- Ну, я-то понятное дело, к дочке лечу, а тебе-то чего дома не сидится?
- Да я как раз домой и лечу. Отслужил срочную.
- Ну, это дело хорошее, а главное нужное. И что ж у тебя за служба такая была, ежели не секрет?
  - Да нет, не секрет, - немного задумавшись, ответил Пашка.
- Ну так лететь еще давича долго, вот и расскажи мне про свою службу, а я послушаю как сейчас наши ребятишки Родину свою защищают.
- Ну что ж, отчего не рассказать, - ответил Пашка и, устроившись поудобнее в кресле, начал свой рассказ…