Мочалкин блюз

Сценарий неснятого фильма

Я хотела бы пропеть документальный киногимн человеческой совестливости, молитвенному отношению к труду. Теперь оно, с приходом новой расчётливой эпохи, стало редким, потому, встреченное вдруг, так и радует, согревает. И тянешься благодарной душой к последним таким людям, и не знаешь, чем ответить на их открытость и бескорыстность.
Героиня наша Надежда Александровна Прилукова, впрочем, не так стара. Ей 56 лет, и она из тех, кто ещё несёт в себе лучшие черты, присущие истинным людям-труженикам. Истоки их должны стать понятными по ходу фильма, действие которого будет разворачиваться – пусть это не пугает! – в бане. Так уж случилось, что именно там сейчас Надежда Александровна работает. И желание снять фильм происходило вовсе не от экзотичности или модности темы (а бани входят в моду на экране), а от сияния личности, случайно мной обнаруженного.

Каждый периодически моющийся в общественных заведениях знает, как по-разному нас там встречают и сколь разное по качеству предлагают, знает, сколь часто приходится уходить пусть и чистым, но с испорченным настроением. Во владениях же Надежды Александровны отдыхаешь и телом, и душой, словно в гостях, где тебе всегда рады. Чистота, уют, предупредительность и приветливый разговор – боюсь, что при охватившем и бани хозрасчёте не каждому работнику удастся совместить эти человеческие достоинства с материальной заинтересованностью.

Другое, что важно нам уже как создателям фильма, – это возможность получить здесь срез жизни, достаточно плотный и выразительный, получить срез времени со всеми характерными приметами его, а также с пробивающимся сквозь него прошлым и угадываемым будущим. Успех будет зависеть от нашей терпеливости и умения организовать дело. Наперёд должно быть ясно, что и речи не может идти о подобии стриптиза, хотя и придётся нам поселиться в женском отделении (я допускаю обнажение только со спины). Чтобы не пугать население посёлка Металлострой, что в Колпинском районе Ленинграда, и не лишить баню выручки, нам, вероятно, придётся «мыть» в некоторые дни «своих», подставных женщин. Важно, что их не будет пугать камера, и беседу со словоохотливой героиней они будут вести в том русле, какое нам нужно. В остальном же – всё по правде, всё так, как бывает здесь каждый день.

Фильм должен быть отнюдь не бытовой, но – поэтический. И тут уж карты в руки оператору. Я же, в меру своих ощущений, вижу его задачу в том, чтобы акцентировать, выделять любой жест, любое движение в кадре: причёсывается ли кто-то у зеркала – мы видим только расчёску, только прядь волос; взвешивается ли кто-то – наблюдаем лишь за гирькой на весах да за босыми ступнями ног; одевается кто-то – следим за пальцами, которые застёгивают пуговки. На мой взгляд, должна быть живопись кинокамерой, которая только в таком случае убедит нас, что работа для героини – любима и люди все – желанны. При ином операторском решении картина не наполнится духовным содержанием, а значит, не получится.
По монтажу я вижу её похожей на документальный фильм «Скоро лето» – для меня тоже важны не эпизоды, а короткие планы, почти намёки на каждодневное, похожее, будничное течение жизни, за которым, однако, – многое. Что именно? Теплота человеческого общения, привычка творить незаметное добро, внезапный интерес и сочувствие друг к другу и т.п. За всем этим, при видимой незамысловатости, бездна житейской мудрости. Для выявления её нам не нужны длинные синхронны, только обозначение их; главное, слушая, всмотреться в привычную, не поэтизированную жизнь и – возвысить её над прозой и суетой.
Хочется, чтобы предлагаемый дальше текст читался и представлялся именно под этим углом зрения и на заданной крупности.

Вот, например, каким я вижу начало фильма.
Ярко вспыхивают в огромной печи дрова.
Мужчина-истопник поправляет их. Потом присаживается возле топки на корточки. Закуривает. Никаких звуков, кроме потрескивания дерева в печи. За спиной у мужчины горка поленьев, мусор на полу.
А на улице светит луна, выделяя чёрным контуром здание бани. Возле него тоже горка дров, побольше. В темноте она едва угадывается.
Зато на фоне неба хорошо виден дым из банной трубы.
В полуосвещённой тишине спит рабочий посёлок – старые невысокие каменные дома. На горизонте – силуэта новых многоэтажных зданий. Кое-где горит в окнах свет.
А в печи полыхает пламя, обжигая стены.
Истопник спускается по лестнице, выходит на крыльцо. Привалившись к стене, опять курит. Пробегает по улице собака, тявкнув на полночного труженика. Светит высокая луна.
Заглядывает луна и в пустое моечное отделение, высвечивая лавки, тазы…
А в печи меж тем уже угольки. Истопник ворошит их. Потом закрывает трубу.

Тишину взрывает Гимн Советского Союза. Раздаётся он из одинокого приёмника на стене женского отделения. «Московское время шесть часов. Передаём…»

Истопник отправляется восвояси.
А улица уже полна разнообразных звуков: машины шумят, голоса перекликаются.

Гулкие шаги раздаются в банном коридоре. Это Надежда Александровна получила простыни, поднимается с ними по лестнице на второй этаж.
Разложила вещи в своём рабочем уголке, приготовила баночку с деньгами.

– Вы у меня сегодня первые, девочки! – приветливо отсчитывает сдачу. – Вся вода ваша будет!

Времени восемь часов с минутами. Передают обзор газет.
«В последнее время многие публицисты пытаются обосновать или оспорить необходимость глубокой реформы цен…»
– Ой, матушки, – вздыхает в кресле старушка, снимая боты. – Мы-то прожили, а каково-то теперь будет молодым…
– Не говори, милая, – подхватывает Прилукова, подсаживаясь. – Вспомнить страшно, как мы наголодались. У нас в Белоруссии не только лошадей, кошек всех приели!.. А работать пошла – вот такую долечку хлеба купишь, проглотишь и не почувствуешь! Спать пораньше ложились, чтобы есть не хотелось…

Давно уже бабушка согбенная прикрыла за собой дрожащей рукой дверь в моечную. И ещё кто-то исчез там. А разговор о деньгах да ценах долгий, больной, хоть и в обрывках, а нужный нам.
– А правду говорят, что теперь баня дороже будет? Что нужно доплачивать, если больше часу моешься?
– Вот уж у меня никогда этого не будет! – загорится Прилукова. – Я своему начальству так и сказала – хоть увольняйте меня, а людей обижать не стану! Да где за один час хорошо вымыться?  Вон хоть мать с ребятишками возьми. Или бабушка какая старая – она только продевается полчаса! Как же я её торопить буду или деньги с неё требовать? У неё их и так не лишку. Пусть моется на здоровье! Всё равно очереди у нас не бывает… Я хочу, чтобы ко мне приходили, как домой, и уходили бы довольные. Разве из гостей прогоняют?
– Но вы же теперь зарплату с выручки получаете?
– ну и что? Хватает. Я ведь теперь и за кассира, и за уборщицу… Это раньше к нам никто не шёл, потому что ставочки были маленькие, всего по семьдесят рублей. А теперь мы на хозрасчёте – больше поработали, больше и получили…Только больше трёхсот всё равно с пенсией нельзя…Так что мойтесь и не торопитесь. Пар-то хороший?

А время меж тем движется. Вот уже до детской передачи дожили. Специально для нас пусть прозвучит инсценировка «Мойдодыра». Прилукова будет вытирать за ушедшими клеёнки в креслах и слышать:
«Я хочу напиться чаю, К самовару подбегаю, Но пузатый от меня Убежал, как от огня. Что такое? Что случилось? Отчего же всё кругом Завертелось, закружилось И помчалось колесом?»

В это время бодро шагают в баню люди.
Вот старушка с тазиком.
Вот девушки, стыдливо спрятавшие банные принадлежности в модные сумочки.
Вот женщина с ребятишками, которые еле плетутся.
Вот мужчина с торчащим из авоськи веником.
Эту картину скрасят улыбкой такие, например, строки:
«Ах, ты, гадкий, ах, ты грязный, Неумытый поросёнок! Ты чернее трубочиста, Полюбуйся на себя: У тебя на шее вакса, У тебя под носом клякса, У тебя такие руки, Что сбежали даже брюки…»

Мамы, оставаясь в халатиках, будут раздевать своих ребятишек, повторяющих вслед за радио:
«Ты один не умывался И грязнулею остался…»

В это время на задворках бани пусть поработают солдаты, которые обычно разгружают дрова, кидают в машину тюки с грязным бельём.
«Если топну я ногою, Позову моих солдат, В эту комнату толпою Умывальники влетят…»

На миг, пожалуй, стоит заглянуть и в моечную – чтобы увидеть намыленную детскую головёнку, в которой будут бегать материнские руки, а потом – ушат воды, опрокинутый на эту головку.
«Моем, моем трубочиста Чисто, чисто, чисто, чисто! Будет, будет трубочист Чист, чист, чист, чист! Тут и мыло подскочило,  И вцепилось в волоса, И юлило, и мылило, И кусалось, как оса. А от бешеной мочалки Я помчался, как от палки…»

Потом ребёнка этого будут заботливо вытирать огромным махровым полотенцем. И ребёнок этот будет видеть крупным планом детали той жизни, которая пока у него безоблачна: летающие мамины руки, глаза, волосы, чьи-то сумочки, яблоки, подносимые ко рту, чай, наливаемый из термоса.
А Прилуковой вспомнится:
– Один только раз я сорвалась, нагрубила…Совсем уже поздно пришла женщина с деточками. Когда ж она управится с ними? А мне в парилке прибирать надо, а истопник уже пришёл, скоро дым туда найдёт, задыхаться буду…Вот и наворчала я на неё…И так уж потом переживала, так переживала! Всё извинялась перед ней. Сказала – приходите в другой день пораньше, я вас бесплатно намою с деточками…А сама уж и не помню её!
И тут же соскочит Прилукова с кресла, в котором сидела, подбежит к двери, встречая новых клиентов.
– Вот сюда, мои хорошие, или вот сюда А у окошечка дует сильно, я бы вам не советовала.
Кто-то протянет ей крупные деньги. Она пороется в баночке и разведёт руками:
– Нету сдачи, милая. Пускай уж до другого раза. Вы ведь всегда к нам ходите? Вот и рассчитаемся, не переживайте!
Спросит её кто-то – как это она доверяет?
– Да как же не верить, милые? Я всем людям верю. Бывает, кто и забудет, пока моется, что сдала сдачу, снова потребует. Я никогда не спорю, всегда подам. Не обеднею. А ссориться с человеком я не буду, не люблю. Всякое бывает у людей, зачем их обижать…

Сходит Надежда Александровна в другую комнату за шваброй, пройдётся мокрой тряпкой по полу –  в который уж раз за день. Кресла протрёт, что-то передвинет, поправит. Руки у неё ищут работы, а когда её нет –  она всплёскивает ими, отражая бурю чувств внутри.
А чувства, разговоры – их и посетители приносят, и радио подсказывает. Вот напомнило оно о жилищной проблеме: всем дать обещают по отдельной квартире. Управятся – не управятся? Больших дискуссий в бане не бывает, но реплики – обязательно.
– Вон у нас сколько понастроили домов, и всё с ваннами, скоро в баню ходить некому будет!
– Ничего, здоровье забарахлит – побегут в парную.
– А ведь как мы-то жили – даже не верится! – этой фразы можно ждать от Прилуковой. – На десяти метрах – шесть человек, две семьи. Вспомнить страшно. А всё равно счастье было!
– Молодые, поэтому…
– Наверно. Только вот муж стал пить – уже никакой мне квартиры не надо, пусть бы капало с потолка, только бы не вместе, только бы без скандалов, в тишине.
Прилукова задумается. И лицо её станет красивым, как в молодости. На фотографии – есть такая, пусть мелькнёт, как видение, – волосы у неё чёрные. Красавица! А теперь – побелела голова. Да и морщинки на лице. И руки уже не те…
А когда-то было всё, как сегодня у молодых, – как у тех вон девушек, что промелькнули стыдливо за дверь, – и фигурка была, и надежды. И песни, особенно про любовь, – какие теперь вот по радио передают, – она слушать любила. Тоскливо от них, правда, но куда денешься?  Всё позади,  стыдиться и скрывать нечего, и в свободную минутку отчего не пожаловаться на свою бабью долю?

Она, Надежда Александровна, хорошо, эмоционально говорит о прошлом.
– А когда второй раз полюбила, долго не записывались, пять лет. И ещё пять я потом с ним от счастья плакала. В пригороде нет того пенёчка, где бы мы не посидели с ним. На всё время находили – и на цирк, и на театр, и на цыган. Хорошо жили. Он учился вечерами…
Есть фотография, где она со вторым мужем. Весёлые, счастливые.
– Он всё подшучивал надо мной с сыном: «Миленькие! Умницы! И где бы мне ещё заказать таких?» А теперь…

А теперь и этот муж у неё пьёт. Несколько уже лет живут, как чужие. Сколько он получает, она не знает, и чем занимается, тоже. Дома, правда, ночует…Но захочет ли она это нам рассказать? Надо ли это нам? Ведь не про непутёвого мужа мы снимаем – про добрую терпеливую женщину. Так что достаточно будет, если Прилукова просто махнёт рукой: дескать, что говорить, и так всё ясно.
Но вот следующая фраза нужна нам непременно, даже если при монтаже займёт другое место.
– Говорит, я тобой брезгую, что ты в бане работаешь! – сознается она обиженно. И с надеждой на понимание спросит: – Ну, что я делаю позорного, скажите? Ведь это самое благородное дело – накормить и вымыть человека. Разве не так?
И она снова примется вытирать, убирать.
– Я уже пять лет в бане, год была на гардеробе, четыре года – кастеляншей, а теперь вот сюда. Здесь больше всего нравится!

В гардеробе кто-то получает пальто, кто-то раздевается. Пьют газированную воду из автомата. Лица раскрасневшиеся.
В моечном отделении туманно, да и не надо нам никого разглядывать. Послушаем только бряканье шаек-леек. Да в парилку на мгновение заглянем.
Вот чьи-то руки плеснули воды на каменку. И ринулся из неё пар. И закрякали от удовольствия женщины, захлестались вениками. Мы слышим их, глядя на белый свет сквозь оконные квадратики стёкол. Галка сидит на дереве под окошком. Люди куда-то спешат по своим делам.

– Да мы никакой работы не боялись! – набрели на новую тему женщины. Они вовсе не спешат одеться и уйти. Многие знакомы и рады встрече.
Кто-то взвешивается. Кто-то накручивает у зеркала волосы на бигуди. Кто-то тапочки споласкивает.
– Истинная правда. Вот я, например…
Но нас будет интересовать исповедь героини. Вот она вся вкратце, из которой мы потом выберем необходимое.
– Мы ведь с детства на себе огород в деревне пахали. Нам с десяти уже лет была норма – от зари до зари работать. Вот ничего и не боялись потом в жизни. я в восемнадцать лет приехала в Могилёв на клеевой завод наниматься. Ватник рваный, ботиночки тоже, и сама – коротышка. Директор посмотрел и сказал: «У меня кукол нет играть!» Как я ему тогда в ноги бросилась!.. Взял. Вот уж мы с сестрой и старались. Костей в большой чан навалишь, потом бензина добавишь и пару – бензионерами мы были. И всегда в «молниях» о нас писали, что мы сверх плана работаем. А ведь как похвалят, так и совсем из кожи лезешь, стараешься. Вот тогда я себе на первое платье заработала…
Есть фотография, где Прилуковой восемнадцать лет, и она в этом самом первом своём платье. Мелькнёт это видение-воспоминание…
А женщина призадумается, подперев голову рукой и глядя на девушек. Вон они – даже в баню в каких нарядах нынче бегают! Явно не на свои денежки куплено, раз не берегут. А раньше…
– А потом я в Ленинграде на цементном заводе семнадцать лет отработала…
Увидеть её прошлое кратко не помешало бы: атмосферу эту пыльную, звуки – что-то везут, сваливают, смешивают. Надо вместе с героиней вырваться за пределы здания, в котором находимся, а заодно – и за пределы времени.
– Тоже на доске почёта всё время висела…Пыли наглоталась на всю жизнь! Вот на пенсию с сорока пяти и пошла.
Есть и такая фотография – с доски почёта. Чудная женщина на ней, умная, интеллигентная. И такие-то у нас десятками лет глотали пыль? Зачем?
– А куда денешься? Садиков не было, а там хоть можно было иногда домой выбежать, проверить ребёнка…

– А теперь молодые…
– Да, испортили мы их, – скажет Надежда Александровна. – Всё жалеем, жалеем, а им же хуже делаем. Вот жизнь и пошла плохая! Всё бабули да мамули убиваются, работают на них. А они же здоровые, питаются получше, чем мы в их годы. Чего бы им не работать?.. Меня вот жизнь научила, и я огрубела, строже стала.
Что тут положить в зрительный ряд? Прилукова ведь ходит по посёлку, всякое видит – и толпы ребят-бездельников тоже. Если такое нужно, то очень кратко – словно мысль мелькнула и – тут же сменилась следующей.
– Мне вот старший сын говорит: «Мама, мы Алёшу испортим, он совсем трудностей не знает!» И правда. Мы-то с Геной бедненько жили, чай с маргарином пили, экономили. Но праздники всё равно устраивали, с тортом. Он мне всегда помогал. Поэтому, наверно, и поваром стал…

– А сколько у вас детей?
Надежда Александровна задумается.
– А вот сколько…Цыганка нагадала мне, что будет у меня трое. Я всё удивлялась – откуда трое, если два. А потом поняла: у меня ведь племянник с девяти лет воспитывался, как сын был. Потом вот только неладно с собой сделал…
Она заплачет, махнёт рукой.
– Нервы у меня совсем плохие стали!.. И вообще здоровье не то – то аллохольчик, то ношпочку принимаю. Врач удивляется: «Вы такая цветущая женщина!» А я просто не умею падать духом!
И снова она сорвётся с места, приветливо встретит  вновь пришедших, перебросится с ними парой слов – совсем на другую тему, словно и не она только что плакала, жаловалась.

– А вы какие огурчики будете сажать?
– Нежинские. Но говорят, что…
– А мне никак не дождаться лета, скорей на дачу охота! – засветится Прилукова. – Мы уже сервант туда отвезли, диван. Знаете, там ведь свалка была. А мы всё расчистили, домик сделали из горбыля, тёпленький такой – зимой зайдёшь, даже окна отпотевают. А земли? Земли нам хватает. Мы там старые яблони выкорчевали, навозу машиночку привезли, опилочек…
Несомненно, что надо нам побывать несколько секунд с героиней и на даче, чтобы слова её обрели реальные очертания. Дача – это ведь то, чем она живёт долгую зиму, снова и снова намывая своё отделение в бане…Вместе с героиней мы вздохнём на свежем воздухе, на Неву поглядим, которая рядом. Других людей увидим, которые тоже копаются в земле…
– Я люблю солнышко, водичку и цветы! – восторженно скажет Надежда Александровна. – Мы клубнику сажали уже, а теперь ещё я посажу цветочки…А солнышко… Как солнышко выглянет – так я уже и здоровая, так я уже и богатая, и счастливая!

Лицо Прилуковой при этих словах непременно будет счастливым, почти блаженным. Есть в ней немножечко что-то такое, как бы вам сказать?.. И открытость эта безмерная, приветливость, нормальным людям почти не свойственная… Пускай зрители сами сделают свои заключения о героине. Меня же это её не очень ровное состояние души не смущает, напротив– ведь не интеллекта же мы ищем в данном случае, а доброты, по которой стосковались, совестливого отношения к труду, который лично нам может показаться если не унизительным, то – достаточно бессмысленным. Мы бы таким заниматься не стали, правда? Но ведь кто-то должен? И как прекрасно, когда дело делается от души!

– А нас воспитывали так, – ответит героиня, продолжая с кем-то, словно с камерой, разговор. – Отец нас всегда учил: живите только своим трудом, только своим! Вот я всю жизнь и стараюсь всё сама делать. И ремонт дома сами делали…
А дома у неё чистенько – на кухне всё бело, хоть и тесновато. Ненадолго стоит заглянуть и домой – ведь это только фильм наш един, а по сути через это единство, через один день мы показываем множество дней этой женщины, со всеми их заботами, которыми она полна постоянно.
– Я и постельное бельё без машины сама стираю: в ванночке замочу сначала, потом прокипячу, потом накрахмалю…
Она так вкусно и радостно говорит о своих трудах, что просто хочется хоть мельком увидеть этот процесс, мелькающий в её воображении как желанный! И только в конце этого отрывка нам понадобится синхрон. Извиняющимся тоном Прилукова добавит:
– Я всё хочу делать для себя сама, пока могу. А то мне кажется, когда я не сама, я эксплуатирую чужой труд!

Поглядим на этого «эксплуататора» ещё раз за наведением чистоты в женском отделении.
Вечер уже, о чём оповестит нас радио, и до этого периодически врывавшееся со своими дополнениями к беседам. Вполне может зазвучать теперь передача «Взрослым о детях». И не исключено, что придёт помыться беременная женщина – мы догадаемся об её положении по объёмному платью…
– Я ведь второго совсем поздно родила, – разоткровенничается Прилукова. – А получилось вот как. Стала я часто болеть, и никто понять не может, почему. И температура, и сердце, и в туберкулёзном лежала, и уролог смотрел, и гомеопаты. Тогда врач мне и говорит: «Нужно вам обновить организм, ребёнка родить». Я даже покраснела вся – ведь мне уже сорок лет, стыдно! А она и говорит: «Быть матерью никогда не стыдно». Вот так вот.
Стоит она на фото, гордо показывая свёрток с младенцем. Надо видеть её лицо при этом!
– Уж такая я была тогда счастливая, такая счастливая! – вспоминает она и сама. – А сейчас Алёша в техникуме учится, на повышенную стипендию.
На наших глазах, через фотографии, становится «свёрток» почти взрослым человеком, похоже, единственной, кроме внуков, радостью.
– А недавно вот музыку ему купили, за двести шестьдесят рублей. Только я сказала – надо, пойди и заработай!.. Заработал он сто сорок, остальное набрали. Что поделаешь, если надо…

Теперь радио очень кстати может выдать нам что-нибудь молодёжное, из рок-музыки. И совсем бы неплохо услышать из «Ассы» песню «Мочалкин блюз». Ведь мочалка – нелегальная героиня нашего непритязательного фильма.
Под этот блюз Надежда Александровна будет готовиться к завершению рабочего дня, вместе со своими помощницами. Будут брякать тазы, шаркать щётки, будет литься много воды, мелькать в руках резиновые коврики… Здесь нам тоже пригодится комментарий Надежды Александровны, сделанный заранее:
– Нам пишут благодарность за чистоту… И в сауне у нас тоже чистюлечки  прибираются, жена вместе с мужем приходит… А в воду мы добавляем щавелевой кислоты да порошочку, а когда и хлорки – люди ведь разные приходят, надо продизенфицировать. А ещё надо стеночки в моечной протереть, иначе ржавчина быстро появляется… И я должна, кроме этого, ещё им парилочку прибрать. А там жарко, тяжко… Мы с Зоенькой, напарницей, полы там трём с мылом, а на полке даже ножом и корчёточкой…
Зачем, спрашивается, так убиваться, самим себе работу искать? Какая тут может быть профессиональная гордость, если никто даже не поймёт, тёрто или не тёрто щёткой?
Вот видите, для нас с вами вопрос об этом – вполне естественный, ибо мы лично не стали бы так тратить себя на сизифов труд. Но задавать такой вопрос этой женщине, пожалуй, неприлично, она может даже не понять, о чём мы. Она – о своём:
– Если всё по-честному делать, то ведь у нас много дел, вы не подумайте! Если честно, то надо и то, и это… Зато уж когда всё намоешь и приберёшь, так чисто и приятно станет, что домой уходить не хочется, правда.
И впрямь: поглядите – всё блестит. Тазы сложены горками. Коврики сверкают. Вынесен на помойку бак с мусором, который мы с вами оставили после мытья.
На улице уже опять взошла луна, заглядывает в окошко.
Давно отзвучал вечерний Гимн по радио. Тихо стало. И в тишине Надежда Александровна сама, может быть, запоёт: говорила, любила петь, умеет. За работой хорошо поётся.

А потом все, кто убирался вечером в бане, потихоньку разойдутся от банного крыльца в разные стороны.
И только истопник останется за своим делом: подбросит дров, подметёт у себя в каморке пол.
Ярко дрова будут гореть. А он, покуривая, будет посматривать на них и вместе с нами слушать Прилукову:
– Вы думаете, что топят там, где парятся? Не-ет, топка с лестницы… Красиво там, когда дрова горят. И всегда можно угадать, какой завтра пар будет. Если темно в печке, то жарко не будет. А когда все стенки светлые, то на целый день хватит, и все довольны будут…
Поглядим вместе – как вам покажется, будет ли завтра радость людям, которые придут мыться?
Мне очень важен этот круг времени, который замыкается – от огня к огню. Есть в нём что-то выше слов и мудрее всяких философий, потому и воздержусь от комментариев.

1989


Старая баня. Фото автора