Первые встречи, последние встречи

Тамара Каменская
ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ, ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ


    Утро туманное, утро седое,
    Нивы печальные, снегом покрытые,
    Нехотя вспомнишь и время былое,
    Вспомнишь и лица, давно позабытые.

    Вспомнишь обильные страстные речи,
    Взгляды, так жадно, так робко ловимые,
    Первые встречи, последние встречи,
    Тихого голоса звуки любимые.

    Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
    Многое вспомнишь родное далекое,
    Слушая ропот колес непрестанный,
    Глядя задумчиво в небо широкое.
И.Тургенев

        Эти пятнадцать тетрадей, исписанные сложным «врачебным» почерком, перешли ко мне после смерти моей прабабушки, Тамары Каменской. Она родилась в 1908 году в Омске, умерла в 2001 году в Москве. Свои воспоминания прабабушка записала в конце 1990-х годов, в преклонном возрасте, не умея жить бездеятельно.
        Я счастлива работать с этим текстом, и надеюсь, что мне удастся довести эту обширную работу до конца – в память о прабабушке и для всей нашей большой семьи, чьей главой она была долгие годы.
        Отдельное спасибо моей маме, Юлии Фроловой, за неоценимую редакторскую помощь.
Мура Коган       

 

Часть 1. «…И В ХОЛОДНОЙ СИБИРИ МЫ СЧАСТЛИВЫ…»

   Отца моего звали Владимир Иосифович Каменский (из рода Равич-Каменских). Он родился в 1867 году в городе Белая Церковь под Киевом в дворянской семье. Помню, в детстве мы рассматривали роскошную родословную грамоту Равич-Каменских, писаную на телячьей коже. Было и одно фото семьи папиных родителей: отец его (мой дедушка), с бородой, сидел на фото в центре в белом костюме, и рядом мать (бабушка) в кринолине; у ног их сидели пять или шесть детей, все сыновья, младшим из которых и был мой отец. Увы, это все, что я о них знаю, никогда никого из них не видела. Отец не поддерживал с родителями и братьями никакой связи и не говорил о них.
        До мамы отец мой был женат на дочери полковника. Но брак оказался несчастливым и был расторгнут, несмотря на все трудности, через Синод. Первая жена тайком уехала от отца с другим мужчиной за границу. От первого брака
у отца была дочь Мария, которая по закону того времени была оставлена после развода с ним (девочке, вероятно, было на тот момент 2–3 года). Однажды, когда отца не было дома, Марию выкрали и вместе с няней увезли в неизвестном направлении. Что было потом – не знаю, но девочка осталась у матери. И вдруг, спустя долгие годы, папа получил письмо с фотографией дочери-красавицы, которой исполнилось 18 лет! Там было написано: «Уважаемый Владимир Иосифович! Мне 18 лет. Я выхожу замуж. Мария Каменская» Обратного адреса я не видела, а фотография эта сгорела потом в Смоленске в первые дни войны.
        Мама моя, Каменская (в девичестве Зенькович) Евгения Макаровна, родилась в 1877 году в городе Горы-Горки Могилевской губернии (Белоруссия). Отец ее был зажиточный крестьянин, имел свой дом, земельный участок, свое хозяйство (коров, лошадей и мелкий скот), владел также небольшим спиртоводочным заводиком. Дед Макар был дважды женат, имел четверых детей – двух сыновей (Прокопа и Василия) и двух дочерей (Евгению и Ксению). Моя бабушка, мамина мать, умерла от пятых родов вместе с младенцем. По рассказам мамы, бабушка была красивая, с длинными косами до колен, она была добрый человек и хорошая хозяйка. Дедушка был умным и работящим, его любили селяне, которым он всегда готов был помочь в сложной ситуации, часто безвозмездно. Детей он не баловал, воспитывал их в любви к труду, в честности, религиозности, и держал в «ежовых рукавицах». Мамины братья, будучи уже юношами, спрашивали у него разрешения, можно ли им пойти на гуляния, и требования отца всегда выполнялись в точности.
        Дедушку я видела дважды, когда он приезжал к нам гостить в Смоленск. Вспоминаю его осанистым, с большой окладистой бородой, говорящим по-белорусски. Помню, как он рассказывал, что в первый день, когда проснулся у нас в большой комнате на мягкой кровати с белоснежными крахмальными простынями, то спросонья воскликнул: «Чи то я помёр?!»
        Семья у дедушки с бабушкой была дружная, но вот случилось несчастье: любимая жена умерла от родов. Дед Макар безумно горевал, но что делать – дети, семья, хозяйство, работа на земле. В доме должна была быть хозяйка, и он женился снова. Но второй брак был неудачным, вторая жена его выпивала, детей недолюбливала, и были ссоры. Хозяйство начало разрушаться.
        Старшая дочь Женя, моя будущая мать, очень тяжело это переживала. Закончив учебу (вероятно – сельскую школу), она решила во что бы то ни стало получить достойное образование и специальность. Неоднократно она говорила об этом с отцом, но он и слышать не хотел, чтобы она уезжала из дома, говорил, что она – его оплот. Наконец Женя добилась своего и уехала в город (вероятно, в Ярославль), где поступила на Высшие женские курсы по молочному хозяйству и животноводству. Отец, провожая ее, сказал: «Смотри же: если я не только увижу, но даже услышу, что ты осрамила меня, я собственными руками покончу с тобой: на одну ногу наступлю, за другую дерну и разорву пополам». Такого нрава был мой дедушка.
        Окончив курсы, Евгения была направлена на работу в имение знатных людей – Морозовых, а затем – Шереметьевых, где она должна была возглавлять фермерские хозяйства, поставив их на высшую ступень оборудования и производства. Ездила в Германию, откуда она вывозила лучших представителей племенного хозяйства – быков, коров (помню, она называла их «семанталами», а свиней – «йоркширами»). Благодаря ей, хозяйство было оборудовано по последнему слову науки (стойла животных, корм, механическая дойка и т.д.).
        В имениях ее ценили и любили, относясь к ней запросто, как к своему члену семьи. Часто брали ее в театр в Москву, рекомендовали ей книги из своей библиотеки. Позже она особенно вспоминала теплое внимание графини Шереметьевой, которая очень к ней привязалась.
        Евгения быстро всему училась, много читала, отличалась прирожденным умом и хорошей памятью. Я хорошо помню мамину энциклопедичность, она знала всю историю, все даты, что, когда, при ком и при каких обстоятельствах происходило. Конечно, во многом на ее воспитании и развитии сказалось то общество, которое ее окружало, – она видела многих великих артистов, приезжавших к Шереметьевым, таких как Шаляпин, Собинов, и других.
        Но приезжая домой, к отцу, она заставала уже не ту обстановку, которая была при матери. Разногласия и ссоры между отцом и мачехой, скверное отношение к сестре и братьям, упадок в хозяйстве. Видя все это, она решила помочь младшей сестре Ксении, и добилась, чтобы та тоже поступила на курсы по животноводству. Ксении было тогда 16 лет, она была стройной и красивой, с большими черными глазами и иссиня-черными волосами. По маминым рассказам, сестра ее была не слишком ответственной, училась не очень усердно и все свободное время каталась с подругами на санках с гор. Курсы она так и не закончила, поскольку вышла замуж за директора курсов – Валериана Павловича Заварина, дворянина по происхождению, который полюбил ее и сделал предложение. Просил ее руки он уже у Евгении как старшей в семье, потому что их отец к тому времени внезапно умер от инфаркта.
        У Валериана Павловича и Ксении была большая разница в возрасте, около 20 лет. Поначалу Ксения дичилась, побаивалась его, старалась не попадаться на глаза, но затем его мягкое отцовское отношение покорило ее, она дала согласие, и свадьба состоялась. Прожила Ксения с Валерианом Павловичем всю жизнь. У них родилось пятеро детей – мальчик и четыре девочки. Одна из дочерей была хорошей пианисткой. Младшая, Аня, тоже обладала музыкальным слухом, играла на аккордеоне и изучала английский язык. Мальчик Всеволод ушел во время войны в партизаны (семья жила тогда в Смоленске) и погиб. Но это было уже в эпоху революции и войны в России.
        Расскажу пару слов и о маминых братьях. Дядя Вася окончил ремесленное училище, женился и уехал в Сибирь. Жил в Семипалатинске на родине жены, временами переписывался с Евгенией. У него было пятеро детей, все больше дочери, никого из них не знаю. Сам он умер в 1970 году.
        Дядя Прокоп стал агрономом. В 1914 году он был призван в армию, воевал на фронте Первой мировой войны, попал в немецкий плен. Однажды, когда мы жили уже в Смоленске, мама услыхала стук в окно. Отдернув штору, она увидела ободранного нищего и вышла, чтоб дать ему хлеба и денег. Вдруг он схватил ее за руку и сказал: «Женя, ты не узнаешь меня? Я твой брат Прокоп. Я бежал из плена». Дядя Прокоп много рассказывал о своих скитаниях и голоде, перенесенных в дороге. Отец и мама очень тепло его приняли и он жил у нас, пока не поправился, а затем уехал к себе домой в Горы-Горки. Я еще помню, как потом мы все ездили туда к нему на свадьбу, мне было, наверное, лет 7, Гале – 9, мы ехали на тройке в церковь и Галя торжественно сидела впереди с иконой в руках. Помню дом дедушки: спереди было большое крыльцо, а задние двери выходили прямо в сад, где было очень много сливовых деревьев. Сливы лежали на земле, и вечером в сад выпускали поросят поедать их.
        Когда дедушка умер от инфаркта, дядя Прокоп стал хозяином дома в Горах-Горках. У него было трое детей: Тамара, Галина (как у нас) и сын Аркадий, который погиб на фронте уже во Вторую мировую войну. Своих двоюродных сестер я никогда не видела.

        Мама, проработав несколько лет в подмосковном имении графа Шереметьева, поехала в гости к сестре Ксении в Ярославль, и там, у Завариных, встретила молодого красивого офицера – Владимира Каменского, моего будущего отца. Они полюбили друг друга и, будучи знакомы всего три дня, обручились. Некоторое время спустя они поженились в Ярославле. Надо сказать, что отец, будучи дворянином, по тогдашним законам не имел права оставаться в полку, женившись на крестьянке, и после свадьбы получил назначение в Омск на интендантскую службу. Там они и прожили первые шесть лет семейной жизни.
        В 1906 году родилась моя старшая сестра Галина, а через два года я. У меня до сих пор сохранилась фотография отца с матерью, сделанная в Омске, с надписью «...и в холодной Сибири мы счастливы!..». Фотография предназначалась тете Ксении и Валериану Павловичу. Оба молодые и красивые.

 


Часть 2. ПРИЕЗД В СМОЛЕНСК

   Из Сибири меня увезли в трехлетнем возрасте. Единственное мое воспоминание: я сижу на крыльце, выходящем на двор, и смотрю на свою любимую собаку Загинайку, которая бегает через весь двор на цепи, от будки ко мне. Галя принесла ей вкусную кость, которой та и занялась, но тут Галя захотела с ней поиграть. Загинайка зарычала, но так как Галя не отстала, то укусила ее за руку. Галя с ревом бросилась домой, поднялся шум, и, с перепугу, я тоже заревела.
        Из Омска наша семья переехала в Смоленск, где я и жила почти до двадцати лет. По приезде мы жили в квартире, пока отец подыскивал жилье поближе к работе. Потом купил дом, который для нас отделывали заново снаружи и внутри. По-видимому, мы переехали туда в 1913 году, поскольку Ляля, моя младшая сестра, родилась уже там. Помню, мы с Галей таскали ее в пеленках и однажды даже уронили, после чего нас к ней больше не подпускали.
        Отец мечтал о сыне, и когда ему сообщили, что родилась дочь, он сказал:
  Семья Каменских с дочерьми Галиной и Тамарой, 1908г.
«Опять ерунда-ивановна!», а мама очень расстроилась и плакала. Конечно, он любил дочерей, он был очень хорошим отцом, всегда в свободное время занимался и играл с нами. Помню, однажды вытащил на середину комнаты стол и очень ловко с него прыгал, потом ловил нас по очереди, и все мы пристали к маме, чтобы она тоже прыгнула. Она долго отбивалась, но потом все же решилась и прыгнула – бум! на обе стопы (она была плотненькая). Отец рассмеялся и сказал: «Ты даже не знаешь, как правильно прыгать, надо на пальчики, иначе можешь получить сотрясение мозга!». А она ответила: «Вечно ты, Володя, что-нибудь выдумаешь».
        Я очень любила ходить с мамой по магазинам, особенно в кондитерские. В Смоленске было две знаменитых: кажется, «Козловский» и «Ранфт», мы обычно бывали у последнего, и нас там знали. Я очень любила шоколадные бомбы с сюрпризом, и часто кроме покупок мне преподносили бомбу в подарок, внутри были разные мелочи – брошки и прочие бирюльки, и я торжественно надевала их в праздничный день. В воскресные дни папа брал нас с собой, как мы говорили, «в город» – в центре города были эти кондитерские и магазины детских игрушек. Папа не пил и не курил, но любил сладкое, особенно восточные сладости, и покупал их ящиками. Мама ему выговаривала: «Вечно ты, Володя, покупаешь целые ящики!» А он говорил: «Мамочка, если хочешь – никто тебе не мешает, можешь купить себе хоть четверть фунта, а мы с ребятами теперь обеспечены на некоторое время». Во вкусной еде у нас не было отказа. Наша няня Наташа (маленькая Ляля, начиная говорить, звала ее «бабка», и так все стали ее, любя, называть «бабка Наташа») очень хорошо готовила, так как до нас она служила у «знатных господ помещиков», где была помощницей повара и всему обучилась. Родом она была из Горы-Горки, где жил дедушка, он и прислал ее к нам.
        Бабка Наташа была настоящая белоруска и всегда говорила на своем языке. Она жила у нас до конца своей жизни, больше двадцати пяти лет, и была полноценным членом семьи – преданным, близким, родным человеком, очень потом помогала маме, когда она осталась одна с тремя детьми. А в 1931 году, когда у меня родилась Туся, Наташа уже было собралась приехать ко мне, чтобы ее понянчить, но по своей привычке отправилась среди зимы полоскать белье (несмотря на водопровод в доме) на Днепр и, получив воспаление легких, умерла. Для мамы это была большая потеря, так как мы тогда уже разъехались кто куда, и они жили в Смоленске втроем: Ляля, мама и бабка Наташа.
        Ляля, моя младшая сестра, росла слабенькой девочкой, часто подверженной простудным заболеваниям. Это отчасти приписывали тому, что мы переехали в дом зимой после ремонта, когда стены были еще влажные. Не знаю, так ли это, но у нее находили бронхит, который перешел в хронический, а потом – в астму. Ее очень оберегали и ничего не давали делать. Бабка Наташа Лялю очень любила и нянчилась с ней, а на нас часто покрикивала: «Дятёнке покоя от вас нет, як юлы носятесь!» Сама няня была крепкого телосложения и никогда не болела. Однажды, в эпидемию гриппа, она начала кашлять, и ей выписали микстуру по одной чайной ложке три раза в день. Вдруг у нее началась рвота! Оказалось, что она выпила сразу всю бутылку микстуры, решив по-своему: «Чавой-то я буду пить по ложке, тода ж який толх?!»
        Смоленск – очень зеленый город, стоящий на холмах, так называемых «горах». Мы жили на Казанской горе, которая идет к Днепру, как раз в самом ее начале. Она была крутая, спуск примерно с километр в длину. Мы любили зимой кататься с нее на санках. Это была опасная игра, так как там же ездили и ломовые лошади, и кареты. Машины тогда еще были редкостью, кругом сновали извозчики: лошадь запрягалась в маленькие сани на два пассажира, и ноги закрывались медвежьей полостью.
        Опишу наш дом. Половина дома имела только один этаж, а вторая была двухэтажной, второй этаж называли мезонином. С этажей были отдельные входы и выходы: так называемые «парадные двери» на улицу и выход на двор – черный ход. Вход в мезонин был со двора в виде красивого подъезда, туда же вела лестница, на которую можно было попасть через дверь из столовой.
        Сначала мы жили в двухэтажной части дома. Если идти с парадного входа, несколько ступеней вели на площадку, где мы с Галей любили сидеть и играть в разные игры или щелкать семечки, которые няня нам сушила в печке. В доме сорить не разрешалось, поэтому мы нащелкивали на площадке по целому стаканчику и ели, часто с гоголем-моголем. С нашей площадки попадаешь в переднюю комнату, где стоял шкаф для верхней одежды, вешалка и большой сундук, куда убирали вещи, не нужные по сезону. Еще было трюмо, куда складывали перчатки и платки, а на стене – оленьи рога, на которые вешали шляпы. На улицу выходило большое окно. Прямо был вход в гостиную, налево – дверь в нянину комнату, из нее – дверь в ванную, а затем в кухню. Кухня, также с большим окном, выходила в сени. В сенях была дверь в полутеплый туалет. Из кухни дверь шла в столовую, из столовой – в зал. Столовая была светлая, с двумя окнами. В ней одну из стен занимал большой высокий буфет для посуды, в нижнем ящике его хранились банки с вареньем и прочей консервацией.
        Посередине столовой стоял большой стол, а вокруг него – стулья. Здесь же находилась большая кафельная печь, так как отопление поначалу было печное. От нее большие кафельные плиты выходили в зал для прогревания воздуха. Зал представлял собой большую комнату, полностью застланную красивым ковром, там стояла мягкая мебель из красного дерева с красной плюшевой обивкой – кресла, стулья, диван и круглый полированный стол, большое трюмо в одном тоне с мебелью, с полочкой внизу. Зал был светлый, в четыре окна, около которых стояло много цветов: пальмы, фикус, филодендроны.
        Папа любил свет, и потому вместо плотных портьер у нас на окнах висели полотняные шторы желтоватого цвета с красивой вышитой каймой понизу, поднимающиеся и опускающиеся на нужную высоту при помощи шнура, который оканчивался продолговатой деревянной ручкой.
        В верхнем этаже, если подняться по витой лестнице с перилами, прямо при подъеме был папин кабинет, а налево, через маленький коридорчик, располагалась наша детская спальня. Из нее – родительская спальня, где для удобства был умывальник. Все комнаты были светлые и уютные. Что находилось вначале на остальной половине дома – не помню, вероятно, там шел ремонт.
        Выйдя из черного хода, попадаешь во двор: большой, с тремя сараями и глубоким ледником, который ежегодно в марте набивали льдом, чтоб хватило до зимы. По мере таяния льда лестница спускалась ниже и продукты всегда находились на холоде. Часто мы сами крутили мороженое с помощью мороженицы: в деревянное ведерко вставлялся цилиндр, вокруг которого клался лед; вращая его с помощью специальной ручки, можно было сбивать крепчайшее сливочное мороженое с разными ароматами. Такого теперь не попробуешь.
        Во дворе была вырыта большая сажалка, где плавали утки и гуси – у нас постоянно держали свою птицу, включая индюшек. Кур насчитывалось до шестидесяти, яйца всегда были свои, свежие, и закладывались на зиму, на время Великого поста, в деревянный ящик с крышкой, предварительно смазанной сливочным маслом, чтоб не портились.
        Вскоре во дворе был выстроен кирпичный красный дом, там размещалась большущая летняя кухня с плитой и русской печью, светлая, на три больших окна. Из кухни шла дверь в комнату, где жил папин денщик Григорий.
        Пройдя со двора через калитку в заборе, попадаешь в большой сад. Слева и справа забора – сады соседей. В нашем была сделана крокетная площадка, красивые клумбы, росло множество кустов малины, крыжовника и смородины всех сортов, сливовые деревья и две яблони – одна Галина, другая моя. На эти яблони мы любили залезать, на них было очень удобно сидеть, ветви были как кресла. Кроме того, папа посадил четыре куста необычайно красивых штамбовых роз, я таких больше нигде не видела. Кусты были в рост человека, розы очень крупные, красивой формы и нежно-розовой окраски. Также были кусты сирени и жасмина.
        На лето к нам приходила домашняя портниха, которая обшивала нас, в основном – детей, так как мама одевалась обычно в Москве в «Мюр и Мюрилиз», а верхнюю одежду шила у знаменитого смоленского портного Таршиса. В молодости мама была красивой и статной и всегда хорошо, со вкусом одевалась. На день рождения отец дарил ей дорогие вещи, и если она говорила: «Володя, зачем ты тратишь такие большие деньги?», он отвечал: «Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи». Помню, какой у нее был роскошный палантин из скунса, на белой шелковой подкладке. Еще помню каракулевый сак – тогда очень модный, который она носила с бархатной юбкой клеш и высокими до колен ботинками. Была у нее красивая легкая бархатная шубка на кенгуровом меху, а также ценные золотые вещи, часть из которых ей подарили ее бывшие хозяева Шереметьевы. Позже все это (кто бы знал) пригодилось и спасло ее детей от голодной смерти. Но это еще впереди.

 


Часть 3. ЖИЗНЬ В СМОЛЕНСКЕ: БЕЗМЯТЕЖНОЕ ДЕТСТВО

   За нашим забором, что шел поперек в конце сада, был чужой сад, спускавшийся вниз. В нем никогда никто не появлялся. Как только стаивал снег, вся гора покрывалась белыми подснежниками, а затем вырастала высокая трава. Сад был явно запущен, в нем не было ни единой тропинки. Однажды отец решил узнать, чей это сад, перелез через забор и, по пояс в траве, держась левого соседского забора, долго пробирался, пока не подошел к калитке, ведущей во двор. Пройдя двор, он очутился на Богословской улице (это примерно километр от нашего дома). Здесь его глазам предстал дом с мраморными львами, украшавшими вход в подъезд. Позвонив, он попросил разрешения представиться хозяйке, и через некоторое время его проводили на террасу, выходящую в этот сад. Хозяйка лежала в кресле – как выяснилось, она была парализована уже несколько лет. Отец спросил, не может ли она продать ему этот участок земли, которым, как видно, никто не пользуется. Она ответила: «Земля мне нужна, но мне хватит метров 50–70, где разбит мой цветник. Я любуюсь им лежа на террасе. Вы сделаете здесь забор, а за остальную землю мне заплатите, так как она мне действительно не нужна. Вот уже 10 лет в этот сад никто не входил». Мы получили часть двора и сказочный парк, в котором провели свое счастливое, но не очень долгое детство, которое я вспоминаю и до сих пор.
        Помню, одно время в том дворе размещалась выданная папе казенная лошадь с кучером Махмедом, а в сарае стояла коляска, на которой папа ездил в свой департамент, а мы в гости к тете Ксении и нашим близким знакомым по фамилии Дическул – Елене Феликсовне и Дмитрию Александровичу. Он был генерал, помню, решительного характера. У них я любила поваляться на огромной медвежьей шкуре с выделанной головой и глазами, которая лежала в зале. Хозяин дома любил охоту и ходил на медведей. У них было трое детей: Оля, наша подруга, и два сына – Саша, который учился в морском корпусе, и Мика – гимназист. Меня дразнили Сашиной невестой, отчего я обижалась и плакала, забившись в угол.
        В дальнейшем, когда мы уже разъехались по жизненным обстоятельствам в разные стороны, я в Москве встретила в трамвае Мику. Он рассказал, что мать его умерла, Саша погиб на фронте, а Оля живет с отцом в Москве и работает машинисткой и переводчиком. Отец не понимает, как сильно изменилась жизнь, и требует от нее, чтобы все было как раньше. Она угождает ему, как может, во всем отказывая себе. Оля так и не вышла замуж, посвятив себя отцу. Я даже однажды заходила к ней, нам было уже лет по сорок. Она всегда была веселая, хохотушка, и в то время была такой же оптимисткой! Но наше дальнейшее знакомство как-то не состоялось.

        Тетя Ксения Заварина – мамина сестра – тоже жила с семьей в Смоленске. У них был свой дом, просторный, пяти- или шестикомнатный, но довольно далеко от нас, за Молоховскими воротами. В большом зале стояли только стулья и рояль, на котором хорошо играла дочь Наташа, иногда дуэтом с отцом, который играл на скрипке. У них была кухарка и горничная Феня. Жили они хорошо: тетя Ксения уже взяла бразды правления в свои руки и была командиром в доме, а Валериан Павлович, тихий и скромный, не перечил ей и занимался своей педагогической наукой. Они были дружны с мамой, и тетя подражала старшей сестре в одежде.
        Из приятелей нашей семьи были еще Улласы (он латыш, известный адвокат, она русская, веселая и остроумная женщина, ее звали Евгения Михайловна), которые жили тоже на Казанской горе, на другой стороне улицы. Они почти каждый день виделись с моими родителями. У Улласов было трое детей: Верочка, с которой мы дружили, Коля (по прозвищу Котик) и еще один мальчик – кажется, его звали Петей. О Коле, как помню, Евгения Михайловна с возмущением говорила много позже: «Мой дурак Котик, как его ни отговаривали, поехал один в Москву, шилом патоку хлебать», – чтобы учиться в архитектурном институте. В дальнейшем, окончив институт, он стал в Москве известным архитектором и строил в Лужниках Большую арену.

        Итак, возвращаюсь к описанию своего любимого сада-парка. Этот запущенный полулес отец и его денщик Григорий привели в порядок. Сняв забор, они проложили широкую дорожку, идущую сначала наискосок к забору соседа, а потом вдоль него вниз, где ступени вели к красивой решетчатой беседке. Около беседки была разбита большая круглая клумба с разноцветными анютиными глазками, посередине возвышался куст георгина. Посыпанная песком дорожка, обогнув клумбу, возвращалась понизу обратно, а потом делала поворот, огибая с двух сторон большие заросли малины, теперь аккуратно подстриженные. Справа от беседки, поперек сада, стояли огромные четыре липы, ствол каждой из которых едва могли обхватить двое мужчин. Они были так высоки, что на одной из них свил гнездо ястреб, который таскал наших цыплят, за что в дальнейшем папа его подстрелил. Под липами росли ландыши, и мы, дети, любили собирать из них букеты. Когда же начинали цвести липы, в саду стоял необычайный аромат, и нередко мы приносили из дому самовар с трубой и пили чай в беседке, на чистейшем воздухе. В этом приобретенном саду было множество вишневых деревьев с черными крупными вишнями «владимирка». Вишни были высокие, надо было влезать на лестницу, чтобы собирать ягоды. Большая площадь была засажена клубникой, много кустов черной и красной смородины и крыжовника. Росла там и очень высокая груша, на которую взрослые забирались по большой лестнице, а мы ели те спелые груши, которые падали сами. В общем, фруктов мы ели столько, сколько хотели. После обеда папа, смеясь, говорил: «Идите пастись на подножный корм в сад».
        В детстве, лет в пять-шесть, я была довольно толстенькая, и потому не очень подвижная, не поспевала за Галей, которая, наоборот, была худощавого телосложения и очень прыткая. Дружила она больше с мальчишками из соседних домов, лазила по деревьям, играла с ними в казаки-разбойники, в палочку-выручалочку и, забираясь по забору во дворе, залезала на крышу, а оттуда прыгала вниз. В общем, она была сорванец и часто ходила с синяками и царапинами. Когда мы уходили в сад, мама говорила ей: «Не бросай Тамочку, играйте вместе». Иногда так и происходило, но бывало и по-другому. Когда мы ссорились и дрались, и победа была за ней, она мне говорила: «Не смей жаловаться маме, потому что ты тогда будешь жалоба-доносчица – паршивая извозчица, я всем расскажу, кто ты есть». И я молча терпела и плакала от обиды.
        Однажды, чтобы избавиться от меня, она сказала: «Хочешь залезть и посидеть на березе?» Береза была красивая, высокая, но Галя могла свободно лазить по ней. Я изъявила согласие, тогда она нагнулась, усадила меня на шею, поднялась и помогла мне усесться на разветвлении веток, после чего рассмеялась и сказала: «Ну и сиди здесь, ступа, пока я не приду за тобой!» И убежала. Я подняла рев, но никто меня не слышал, потому что это было далеко от дома. Хоть реви целый день! Так я и сидела до обеда, пока она не соизволила прийти за мной. Но, конечно, не всегда мы враждовали, иногда и мирно играли, а по большим праздникам даже делали сцену и устраивали выступления для родителей, читали стихи, разыгрывали шарады и сценки.
        Лет семи-восьми Галю отвезли в Москву в Институт благородных девиц, и года через два, а то и меньше, она стала совсем неузнаваема: куда делись ее мальчишеские замашки. Приехав домой на летние каникулы, она чинно сидела за столом, сложив на коленях обе руки, и важно, как большая, ходила, глядя на меня свысока. Тут уже я ее поддразнивала, и если дело доходило до драки, то стала ее побеждать, за что меня прозвали «Дарья Салтычиха».
        Когда мне было лет шесть, меня отдали в частный детский садик, где было очень интересно: там было много зверей и птиц, вплоть до крокодила, который лежал в длинной стеклянной ванне, а под ним зажигалась горелка для обогревания. Был красивый пестрый зелено-красный попугай, который кричал «попка-дурак!» и «Семен, подай воды!». Были и черепахи, и самые разные животные. Там же мы постигали и первую грамоту.
        В раннем детстве я была капризная, ревунья. У мамы для острастки висел на стене в зале зеленый шелковый шнурок, и бывали случаи, что нам за непослушание и вредность попадало. Папа же никогда так нас не наказывал. Он только говорил строгим голосом: «Встань в угол и подумай о своем поступке, а потом приди и скажи мне, права ли ты была». Однажды за какую-то большую провинность меня посадили в летнюю кухню, которая была во дворе, и оставили одну, сказав, чтобы я не смела выходить, пока за мной не придут. Я сначала ревела, но потом, когда поняла, что никто не обращает внимания, стала лупить себя кулаком по носу и биться носом об стол, пока не пошла кровь. Тогда я вылезла в открытое окно и пошла в дом. Первой меня увидела няня Наташа и стала причитать: «Вот до чехо довели рабенка!» Тут все всполошились и стали мыть и переодевать меня, а мне того и надо было. Правда, после этой самодиверсии у меня несколько раз самостоятельно шла носом кровь: наверное, повредила какой-нибудь сосуд. Даже показывали меня врачу.
        В другой раз, когда мама отказалась взять меня с собой в город, я подняла рев и встала у окна в гостиной. Мама, уходя, сказала: «Если не слушаешься, можешь реветь хоть до моего прихода». Но я, конечно, прекратила, когда мама скрылась из виду, и занялась своими игрушками, время от времени поглядывая в окно. И когда наконец я увидела идущую домой маму, я снова встала на то же место и подняла рев. Мама посмотрела на меня с изумлением и сказала: «Неужели ты все еще ревешь?»
        Конечно, такие негативные воспоминания – исключение. В целом наше детство, проведенное в полном довольстве, с дорогими, любимыми людьми, в незабываемом саду, было самым светлым и безмятежным временем нашей жизни.

 


Часть 4. СМОЛЕНСК, КИЕВ, И СНОВА СМОЛЕНСК
 
      В 1914 году началась война. У папы прибавилось много работы, так как надо было отправлять на фронт эшелоны с провиантом и овсом для лошадей. Теперь он поздно возвращался и мог уделять нам все меньше времени.
        В Смоленск хлынул поток беженцев из Прибалтики и квартиры стали уплотнять. Мы отдали второй этаж семье из Риги по фамилии Корчагины – мать Анна Всеволодовна с двумя сыновьями (кадетом Колей и гимназистом Митей), и их прислуга,

      Смоленск, 1917 г.
немка по фамилии Фриш, противная особа. А вторую половину дома еще с довоенного времени занимала семья полковника Иванова, который позже тоже был на фронте. У него была жена-немка, Ирма Петровна, и двое детей – мальчик Женя и девочка Тоня, с которыми мы дружили и играли вместе. Во время войны к Ирме Петровне приехала сестра – Эдит. Она была типичная немка и, по-видимому, ненавидела русских.
        В Смоленске во время войны было довольно тихо, жизнь текла своим чередом. Помню, у нас даже бывали гости и играли в карты. Обычно приходили тетя Ксения, Евгения Михайловна Уллас, наша верхняя квартирантка Анна Всеволодовна, иногда дядя Прокоп (пока его не взяли на фронт), и еще один седовласый мужчина, помню только его фамилию – Сандецкий. Вот они и играли – в «Девятый вал» и в «Chmen de fer» (по-французски, а по-русски – «Железка»). Папа никогда не участвовал в этих играх, он не любил карты.
        Незадолго до окончания войны отец вышел в отставку и мечтал переехать в Киев (под Киевом была его родина – Белая Церковь). Он очень любил Украину (тогда ее почему-то называли Молдавией). В один прекрасный день он поехал в Киев, чтобы подыскать там временную квартиру, затем продать дом в Смоленске и купить в Киеве. Через некоторое время мы все переехали туда, еще не продавая дом, и жили там, подыскивая место дальнейшего жительства. Отец, став штатским, преподавал русский язык в гимназии. Но тут кончилась война, и в 1917 году вспыхнула революция. Сначала февральская, затем октябрьская, а Украина, как житница России, была заманчивым куском для всех властей. И мы очутились в оккупации немцев и в центре боев. Киев переходил, как тогда говорили, четырнадцать раз из рук в руки, там был и гетман Скоропадский, при котором вводили обязательное изучение украинского языка, и Керенский, и Петлюра. Мы настолько уже привыкли к стрельбе, что не удивлялись, если ночью строчили пулеметы, – значит, входит опять какая-то новая власть. Была такая неразбериха!
        Когда мы переехали в Киев, меня отдали в подготовительный класс института благородных девиц, а Галю перевели в тот же институт из Москвы. Я проучилась там год до того, как началась революция. Помню, как мы ходили в форме: в камлотовых грубо-шерстяных платьях темно-бордового цвета (лифы с вырезом на шее и с короткими рукавами, к которым пристегивались белые рукава до кисти, от лифа шла слегка в сборку юбка до пят) и прюнелевых полусапожках с острым мысом. Ученицы старших классов были в таких же платьях, но голубого цвета. Сверху надевали белую пелерину, спадающую на плечи и завязывали спереди бантом. Утром, после умывания (причем мыли, как мы говорили, «шею по пояс» холодной водой), чистки зубов и одевания, мы становились парами и шеренгой шли в зал для молитвы, после чего также парами – в столовую на завтрак, а затем на учебу. В классе всегда кроме учителя присутствовала классная дама, как мы ее называли – «классуха», к которой мы могли обращаться только по-французски. Помню фразу (напишу по-русски): «Пермете муа де китэ ла клас», – что означало «разрешите мне покинуть класс», то есть выйти в туалет. Поэтому уборную мы называли «китэшка». Помимо других предметов, мы проходили Закон Божий и исповедовались у священника в своих грехах перед Пасхой.

        Кстати, сейчас я пишу за день до Пасхи 1995 года, и вспоминаю, как торжественно у нас дома проходил этот день. Во время поста мы не ели мяса, молока и яиц, больше шли в ход рыбные продукты, которые тоже были вкусны: помню, мы очень любили щи из снетков (маленьких рыбешек), всякую фаршированную и отварную рыбу, крабов, икру и другие вкусные блюда. Далее, по-моему, под воскресенье вечером, не евши с утра, мы шли в церковь с бумажными фонариками и свечами. Служба в церкви всегда была торжественная, с крестным ходом, и все молельщики с зажженными свечами шли вслед за священником вокруг церкви три раза. По окончании крестного хода каждый должен был донести домой зажженную свечу, а мальчишки хулиганили и всегда на ходу гасили свечи у девчонок, приходилось снова зажигать и охранять свою свечу.
        Придя домой, мы видели огромный разложенный стол, красиво убранный вокруг гирляндами какой-то мягкой зелени. На белоснежной накрахмаленной скатерти были расставлены всякие яства: на блюдах лежали большой копченый окорок, индейки, гуси, жареный поросенок с красным яйцом во рту, масса всяких закусок, икра и, конечно, куличи и бабки, искусно выпеченные и покрытые глазурью и разноцветными шариками. Все необычайно вкусное. Теперь – увы! – такого не попробуешь. Конечно, были и разные вина, и крашеные яйца, которыми христосовались и обменивались.
        На столе обязательно стояли несколько горшочков с гиацинтами, издающими нежный аромат. Вся семья садилась разговляться, а на другой день приходили визитеры с поздравлениями, родные и знакомые. Стол стоял накрытым несколько дней, добавляясь яствами, и папа с мамой должны были отдавать визиты, навещая родных и близких. И мы, дети, тоже ходили к своим друзьям и нередко устраивали представления для взрослых, разыгрывали пьески из Чехова и читали стихи.
        Так жила я нормально и безмятежно до 9 лет. В 1917 году, когда кончилась война и началась революция, все изменилось и пошли одни горести и страдания. Как я уже писала, в Киеве стремительно менялись одна за другой власти, на улицах шла гражданская война, люди убивали друг друга. Мирные жители сидели по домам, боясь выйти на улицу. Когда, наконец, наступила какая-то передышка и стало можно выехать, папа отправил нас с мамой в Смоленск в наш дом, а сам должен был приехать через неделю: необходимо было закончить с делами по работе, разобраться с квартирой и собрать оставшиеся вещи.
        Никогда не забуду этой ужасной дороги. Из Киева до Смоленска мы ехали четверо суток: пассажирские поезда не ходили, в теплушках ехали матросы и вооруженные солдаты, вагоны местного значения с сидячими местами были страшно переполнены. А мама ехала с тремя детьми и несколькими чемоданами, главным из которых был тяжелый саквояж с продуктами – в Киеве их еще можно было приобрести, а в других городах уже был голод и продукты выдавали по карточкам. И вот мама, с багажом и тремя детьми, просила вооруженных бойцов взять нас хоть до какой-нибудь станции. Иногда – брали, а иногда приходилось подолгу сидеть на станциях, не зная, что будет дальше. Запомнилась картина: подошел местный поезд, какой-то мужчина полез в окно, и когда долез уже до половины, а ноги были еще снаружи, у него с ног сняли валенки (следовательно, была зима), и так он в каких-то обмотках и исчез в окне.
        Помню и нашу печальную историю. Когда мы доехали до станции «Нежино», подошел поезд с сидячими местами. Это было рано утром, едва светало. К нам подошел мужчина и сказал: «Давайте я вам помогу». Подсадил нас, детей, на площадку вагона, потом и мама поднялась туда, и он стал передавать ей вещи. Самый тяжелый и ценный тогда был саквояж с продуктами: там лежали сахар, крупы, консервы, мука – то, чего уже не было в продаже, и на что была наша надежда по приезде в Смоленск. Этот саквояж он и должен был передать последним, но когда дошло до него, мужчина схватил его, перебежал с ним на другую платформу под вагоном – и был таков. Поезд тронулся, и мы остались ни с чем. Мама плакала, зная, что, если мы и доберемся наконец домой, ей нечем будет кормить детей.
        И вот, на четвертые сутки, все измученные, мы наконец добрались до дома. Мама хотела снова поехать в Киев, чтобы раздобыть там продуктов. Но ее все отговаривали, ведь со дня на день должен был приехать папа. В городе был голод, страшная девальвация, и не только это: бывшие в обращении царские деньги сменили сначала на «керенки», потом на советские деньги, аннулировали все бывшие ценные бумаги, находящиеся у государства от частных лиц, а также сберкнижки. Все стали нищими. У нашей няни Наташи было 700 рублей на книжке, которые она скопила за всю жизнь, как она говорила, «на старость и на черный день», и их ликвидировали. У родителей, я помню, тоже были в государственном сейфе ценные бумаги, но они отнюдь не были богачами, а жили так же, как жили тогда все образованные и культурные люди. Жены обычно не работали, а занимались хозяйством и воспитанием детей. Отцы работали и обеспечивали семью. Оклады тогда соответствовали жизни. Возможно, у отца были какие-то сбережения, он рассказывал, что до женитьбы у него была собственная типография.
        В общем, до революции наша семья жила, ни в чем не нуждаясь, как и все прочие, мы ходили в кино и в театр. Первая мировая война не отразилась на мирных жителях, нас не бомбили, жизнь шла своим чередом, мы общались с родными и знакомыми, работали все учебные заведения. Правда, были беженцы и им добровольно уступали жилье, уплотняясь сами. Но когда началась революция, образовалась полная неразбериха, возникли различные партии, которые ратовали кто за что, большевики, меньшевики, анархисты... Пошли митинги на улицах, появились беспризорники, преступники, грабежи. Однажды я слышала Троцкого, который выступал с грузовой машины, Ленина не видела. Стало страшно ходить по вечерам, магазины опустели, ввели карточную систему: кто работал – получал по 400 граммов хлеба, неработающие и дети – по 100.
        В ходу был лозунг «кто не работает, тот не ест». Кругом безработица, развелись спекулянты и мародеры, а девальвация рубля дошла до того, что коробка спичек стоила миллион. Распространились эпидемии сыпного и брюшного тифа, холеры и так далее…
        Папу ждали со дня на день. Почта работала ужасно, и наконец, примерно через месяц, мы получили телеграмму от нашего друга Яценко, в которой говорилось, что отец умер от тифа.

 

Часть 5 СМУТНОЕ ВРЕМЯ: 1918-1922
 
      Вот в таком положении очутилась мама: с тремя детьми без всяких средств к существованию. Было это в 1918 году, мне было десять лет, Гале – двенадцать и Ляле – пять.
        По приезде в Смоленск мы въехали в свои две комнаты внизу, но вскоре нас еще больше уплотнили. В нашей бывшей столовой поселили какого-то неразговорчивого штатского мужчину-латыша по фамилии Берзен. Дверь забили, а мы все очутились в бывшей зале. Ковер скатали, и он стоял скрученный в углу, доставая до потолка. Продуктов, которые выдавали по карточкам, конечно, не могло хватить на месяц: 500 г хлеба в день на пятерых (трое детей, мать и няня). Появился дефицит соли, она вообще исчезла из продажи, стала валютой. Началась цинга и всякие болезни: сыпной тиф, дизентерия, сап, и прочая, и прочая.
        Спекулянты скупили соль и меняли на нее ценные вещи по бросовому курсу. Помню, мама вначале продала свой красивый каракулевый сак за мешок соли, и на эту соль мы могли выменивать продукты. В продаже их не было, мама с няней Наташей уезжали под Смоленск в деревни и меняли соль на картошку, хлеб, крупу, сало и т. д. На вокзалах появились «заградительные отряды», которые отнимали – «реквизировали», как тогда называлось – все продукты у въезжающих в город. Помню, я как-то поехала с ними, няня вручила мне чайник, в котором было топленое масло, и я спрыгнула с поезда с другой стороны платформы и бежала вкруговую, по рельсам, пока, наконец, не выбралась из вокзала. А няня умудрялась привязывать мешок с крупой к животу, а сало – к коленкам под широкой юбкой до пят, и ее, как «беременную женщину», пропускали через эти заградительные отряды, не видя у нее никаких мешков и корзинок. Вот какая была тогда жизнь… Как писал один знакомый, «живем, как моль: проели пальто, теперь проедаем брюки».
        Итак, соль была валютой. Мама меняла свои вещи не жалеючи, лишь бы кормить детей. Следом за саком пошла шуба на кенгуровом меху.
        Вскоре мама и Галя поступили на курсы машинописи и, окончив их, устроились на работу. Галя в 13 лет работала машинисткой в штабе Западного военного округа. Ходить ей на работу было довольно далеко, но она уже считала себя взрослой, получала паек: сушеную воблу, яичный порошок и даже иногда консервы – тогда они было лакомством. Помню ее в 13 лет: в синей шубке с котиковым черным воротником. Няня поступила в родильный дом поварихой. Мама и Галя уже получали по 400 г хлеба, да мы трое по 100, это уже считалось большим достижением, хотя хлеб был далеко не первого сорта – там был и жмых, и горох, и все что угодно. А когда выменяли на соль поросенка и растили его до Рождества, у нас было мясо. Кормили поросенка так: няня на работе собирала все отходы – недоеденные супы, корки, очистки от картошки, помои после мытья посуды и т. д., а мы оставляли у своих знакомых ведро для картофельных очистков и потом несли его, продев палку в ручку ведра, почти через весь город. В саду рвали и рубили траву, поливали очистками и принесенными помоями. Так мы выкормили поросенка.
        За хлебом надо было стоять в огромной очереди, и мы с Галей посменно выстаивали, когда кто мог. Больше всего доставалось мне. Когда все старшие пошли работать, я делала все по дому: убирала комнату, мыла полы и окна, стирала и готовила еду, зимой – в голландской печке, так как было печное отопление, а летом – на примусе. Помню, однажды, когда не было керосина, я решила затопить русскую печь. Там надо было уметь управляться с ухватами, чтобы доставать котелок. Вот, сварив суп, я стала его вытаскивать этим ухватом и опрокинула, хорошо хоть не обварилась. Но суп вылился, и я горько плакала, так как знала, что скоро придут мама с Галей, а есть будет нечего. Впрочем, обычно у меня был полный порядок – везде чистота и опрятность, так мы были выучены с детства. Всегда аккуратно заправляли свои кровати, застилали их белоснежными покрывалами с кружевами. Игрушки убирались в шкаф, а книги расставлялись по полкам. У нас не было никогда беспорядка и грязи, и мы бережно относились к своим вещам и одежде, содержа все в чистоте. За обедом стол накрывался белоснежной крахмальной скатертью, ставились приборы, ложки и вилки клались на подставки, и у каждого была салфетка. Так продолжалось и в тяжелые времена, когда мы жили в скученных условиях и в такой, вдруг наступившей, нужде.

        В зале жить нам пришлось не очень долго: туда должен был вселиться какой-то комиссар, а нас переселили в другую, одноэтажную половину нашего дома, уплотнив жившую там семью Ивановых. Площадь что у них, что у нас была одинаковая, но к ним был вход со двора, и они в свои комнаты проходили через кухню, а у нас вход был с улицы, через передние комнаты. Между кухней и передней была ванная комната, но без ванны, и холодная, неотапливаемая. Там был только умывальник, а по другую сторону – кран с холодной водой. Эта комната так и называлась: «холодная комната», потому что когда умывались, при выдохе изо рта шел пар. Ванная комната была общая с Ивановыми, так же как и кухня, где в основном готовили на примусах.
        Итак, мы переехали: в передней с большим окном комнате, в которую входишь через крыльцо (как и в бывшей нашей квартире) стоял только шкаф с верхней одеждой и обувью. Дальше дверь в комнату примерно метров 16–17, в два окна. Там стояли три кровати – мамина, моя и Галина, обеденный стол и мамин большой сундук, где лежало в основном белье, отрезы материи и мамины еще уцелевшие костюмы и платья, которые постепенно уплывали в обмен на продукты. Огромный ковер и вся мебель остались в бывшем зале; удалось взять, пока еще не въехал комиссар, только трюмо, которое и украсило нашу комнату. Вторая комната была совсем маленькая, узкая, продолговатая, в одно окно. Там стояли кровати Ляли и няни Наташи, между которыми был только проход, а в конце комнаты стоял нянин сундук. Над ним и на соседней двери висела наша и нянина одежда, так как шкаф было уже негде поставить.
        Но вот въехал «комиссар», бывший матрос, а тогда – заместитель комиссара по морским делам, как его величали – «ЗамКомПоМорДел». За спиной, потихоньку его называли «замком по морде», так как он был очень толстый и очень грубый, настоящий хам. Во время переезда мы забыли взять любимую игру – зоологическое лото: плотные цветные карты с изображениями различных зверей и маленькие картонные квадратики с их названиями. Мы уговорили маму пойти к этому Муклевичу (так была его фамилия) и попросить у него детскую игрушку. Ей не хотелось идти унижаться, но все же она исполнила нашу просьбу и пошла. Муклевич игру не отдал, обозвал маму сволочью и сказал: «Убирайся вон, обойдутся твои дети и без лото». Помню, как она горько плакала.
        Мы часто видели в окно, как ему подавали оседланную лошадь, а он, такой толщенный и здоровый, никак не мог сразу перекинуть ногу и все скакал на одной ноге, пока сядет. Слава богу, этот Муклевич жил здесь не очень долго. Уезжая, он вывез все ковры, и мебель, и второе трюмо. Вместо него поселился другой военный комиссар, Лазарь Моисеевич, очень общительный и разговорчивый. Он хорошо ездил верхом, и его лошадь стояла во дворе. Я всегда очень любила лошадей, поэтому постоянно гладила ее, рвала ей траву в саду, и она знала меня. И вот однажды я попросила: «Разрешите мне покататься на вашей лошади». Он говорит: «Ну что ж, пожалуйста, только не ездите в центр, так как лошадь казенная, клейменая, у нее тавро. Чтоб не было недоразумений». Я сказала, что не поеду в центр, поеду к Свирским казармам. Он дал мне свои галифе, гимнастерку и головной убор с шишаком. Я облачилась и поехала вниз с Казанской горы. Свернула к этим казармам, а перед ними было большое поле, все в кустах, и все бы хорошо, но вдруг передо мной, на узкой дорожке, оказалась канава. Я натянула вожжи, думая, что лошадь остановится, но она сделала прыжок, как будто брала барьер, и я со всего маху перелетела через ее голову и хлопнулась копчиком на землю. Боль была невозможная, а лошадь от такой неожиданности шарахнулась в кусты. Я перепугалась, что она убежит – что я тогда буду делать? И, собрав все силы, со страшной болью поднялась и стала звать ее. Поскольку она меня знала, то послушалась и остановилась, и я, взяв ее под уздцы, медленно побрела домой пешком, потому что сесть на нее уже была не в состоянии. Дома я расседлала лошадь и бухнулась в постель, попросив няню Наташу отнести одежду и никому ничего не сказав. А на следующий день, когда комиссар спросил: «Ну, как прокатились?» ответила: «Спасибо, очень хорошо», но больше уже не просила.
        Надо сказать, что прибалтийские беженцы, которые занимали наш верхний этаж (Корчагины Анна Всеволодовна со своими двумя сыновьями), довольно скоро уехали в свою Ригу, а их прислуга немка Фриш осталась. Она якобы сделалась коммунисткой, сошлась с каким-то красноармейцем и стала писать доносы на свою хозяйку и на нашу семью. Мол, это семьи офицеров, неизвестно, где их мужья, и т. д. У нас неоднократно делали обыски, даже поднимали полы, когда мы еще жили в бывшем зале, но, конечно, ничего предосудительного не нашли, потому что ничего и не было. На место Корчагиных наверху поселилась моя подруга Таня Троицкая, которая до этого жила неподалеку. Когда освободилось место, я уговорила ее родителей, чтоб они исхлопотали и переехали к нам. Им дали одну комнату, бывшую мамину спальню. Интеллигентная семья: Танина мать очень симпатичная, красивая и изящная женщина, прекрасно играла на пианино. Отец был старше ее. Когда-то у них было свое поместье, а теперь он где-то работал – кажется, бухгалтером. Мы с Таней дружили, вместе занимались спортом.
        В другой комнате, бывшей нашей детской, поселилась простая девушка из деревни, «рабфаковка», комсомолка, она ходила в красной косынке. Некрасивая, но тоже была хорошая девушка. Мы сдружились и все вместе сговаривались купаться каждое утро в шесть часов, в любую погоду, с первого марта по первое октября. Бежали на Днепр и плавали вниз по течению три километра до первой дачи. Обратно, чтоб не плыть против сильного течения, делали пробежку по берегу, и эту зарядку мы выполняли очень аккуратно, а придя домой, брались за свои дела. Я тогда года два вовсе не училась, было некогда. К этому времени гимназии упразднили, появились школы с совместным обучением – мальчики и девочки стали учиться вместе. После я целый год занималась с учительницей Юлией Ивановной Дорошевич, у которой я когда-то училась в так называемой школке, после которой мы уже свободно читали и умели считать. Юлия Ивановна подготовила меня, и я поступила сразу в шестой класс. У меня была хорошая память и желание учиться. Расплачивалась мама за мое обучение тем, что еще уцелело из запасов в сундуке, – простынями, одеялами и т. п.
        В третьей комнате поселили какую-то затрапезную девку с ребенком, мать-одиночку, которая завывала деревенские песни и ребенка вместо горшка держала прямо над полом по всем большим и малым нуждам, превратив комнату в туалет и грязную яму.
        Галя после работы ходила в ВШФО (Высшая школа физического образования), окончив которую смогла работать тренером. Ей было тогда лет 16–17, и она и ее подруги по учебе – Таня Гурецкая (ставшая в дальнейшем киноактрисой), Лиля Вейтлиц, Маруся Шамовская и другие – смотрели на нас с Таней свысока, как на мелочь, недостойную внимания. Хотя я, Таня и Маруся Шкубер (тогда она была Ляшкевич) – моя подруга с детства, жившая поблизости, занимались там же, но не как основные ученики, а просто как физкультурная группа. Мы занимались тогда в основном гимнастикой, вольными движениями и на снарядах (турник, брусья, кольца и др.). Кроме того, все обучались танцам. У нас был прекрасный преподаватель по фамилии Рамза – поляк и, кажется, бывший офицер. Мы очень увлекались спортом, всеми видами, вечером зимой надевали ботинки с коньками и шли на каток, который был недалеко от нас в Лопатинском саду, и так как денег у нас, конечно же, не было – перелезали через забор или в известную нам лазейку и катались с упоением до конца, пока уже не начинали гасить свет. Иногда катались «цепью», и я любила быть на конце, так как на повороте всегда летишь вихрем. Помню, как я однажды оторвалась и пролетела через весь каток на попе, тоже молниеносно.
        Любили ходить и на лыжах – кататься с гор с бастиона, тоже в Лопатинском саду. Увлекались пинг-понгом, а в дальнейшем и легкой атлетикой – прыжками в высоту, волейболом и баскетболом. Но это уже когда мы были постарше и занимались сначала в ЦДКА (клубе Центрального Дома Красной Армии), а затем – в Динамо. Мы выступали на соревнованиях, я имела I разряд по гимнастике и должна уже была сдавать на мастера спорта но – увы! – тогда я уже была замужем, и муж устраивал мне страшные сцены ревости и не давал ни шагу ступить без его цензуры. Но это еще впереди.
        А пока мы в ВШФО увлекались с Таней танцами. Рамза обучил нас вальсам, мазуркам, полонезам, мы танцевали польку, венгерку, менуэт и т. д. Мы с упоением танцевали в огромной зале с натертым паркетом, по которому носились, как по воздуху. Эти занятия были для нас отдушиной в такой тяжелой окружающей нас жизни: холод, голод, нищета и притеснения.


 
Часть 6 МЕДТЕХНИКУМ, ТАНЦЫ И ПРОЧИЕ ШАЛОСТИ

      Однажды мы проснулись утром поздно как никогда, с тяжелыми головами (вероятно, было подсыпано снотворное – может, в еду на общей кухне?). Мама, вставшая первой, обратила внимание, что покрывало на ее сундуке сброшено. Она удивилась, поскольку точно знала, что им не пользовались накануне! Замки сундука были на месте, но, когда мама пошла в маленькую комнату, она увидела голую стену там, где еще вчера висела наша одежда.
        Все были в недоумении, заявили о краже. Через день был обнаружен небольшой сверток с отобранными старыми вещами, брошенный, вероятно, через забор на немецкое кладбище, которое было недалеко от дома. Больше ничего не нашли. В сенях, при входе в кухню, было вырезано окно, и два окна в кухонной двери. Подозрение падало на Эдит, сестру Ирмы, но доказательств не было.
        Итак, мы остались в платье, которое сняли вечером. Хорошо, что верхние пальто, висевшие в передней, не тронули, а также не смогли проникнуть в заветный сундук, где хранили тонкое голландское полотно, простыни и когда-то модные мамины платья. Все это произошло летом. Помню, тогда из маминого подвенечного платья перешили красивое платье Гале, в котором она потом щеголяла.
        Вообще Галя была интересная и элегантная девушка, у нее уже были поклонники, а сама она была влюблена в своего тренера Стася Янаниса. Они чуть не поженились, но что-то у них расстроилось, и мама почему-то была против. Он уехал в Ленинград, где поступил в институт Лесгафта и впоследствии стал его профессором. Они переписывались вначале, но потом переписка прекратилась. Галя стремилась закончить свое образование и уехать в Москву. В Москве она вначале поселилась у знакомой, затем сняла койку у какой-то старушки на Арбате, а потом, окончив предварительно курсы английского языка, чтобы получить диплом, стала работать переводчицей в университете и еще подрабатывала, печатая на машинке с иностранным шрифтом, – так и осталась жить в Москве. Одно время она состояла в гражданском браке с мужчиной по фамилии Фуков, но это было недолго. В дальнейшем она встретила очень порядочного человека, Георгия Ильича Колдомасова, и вышла за него замуж. Он окончил сельскохозяйственную академию и был замминистра сельского хозяйства. Очень скромный человек и выдержанный, идейный коммунист, не хапуга, как многие партийцы в те времена. Я помню, когда ему предложили на работе путевку в санаторий, он отказался: «Отдайте тому, кто нуждается в ней, а я могу купить себе сам». Жили они сначала в коммуналке на Малой Бронной в одной комнате. Правда, в квартире были все удобства - газ, ванная комната, что было в те времена далеко не у всех. Потом, через несколько лет, они переехали на улицу Герцена, теперь уже в скромную отдельную двухкомнатную квартиру в одноэтажном домике, вход со двора. В одной из комнат была перегородка, за которой значилась кухня без окна. Вот так, не то что теперь ответственные работники имеют хоромы и роскошную обстановку. У них было двое детей: Наташа и Оля. Жили скромно. Галя тоже работала. О дальнейшей их судьбе напишу позже, а пока возвращаюсь к своей смоленской жизни.
        Я училась в школе и уже не боялась больше мальчишек, а если они задирались или дергали меня за косу (у меня была толстая и длинная коса) – давала им сдачи. В школе я проучилась четыре года (тогда были девятилетки), ходила во вторую смену.
        Начались времена НЭПа, когда после голода и скудного пайка по карточкам в магазинах появилось вдруг всё, но по безумным ценам. Денег у нас не было, на всю эту роскошь можно было только смотреть. Появились спекулянты. Вообще была в те времена какая-то анархия, воровство и убийства. На улицах было опасно – раздевали и грабили. Помню, недалеко от нас убили одного «нэпача» и девушку...
        Улицы не освещались, и мне всегда из школы было жутко ходить. Попутчики были только до полдороги, а потом приходилось идти одной через длинный переулок и Казанскую улицу в полной тьме, а народу на улицах не было, так как вечерами все сидели по домам. Вспоминаю, как я шла во тьме и вдруг из калитки выскочил с гиканьем какой-то пьяный. Я бросилась бежать, а перед этим была гроза, и вдруг меня ударило током – по-видимому, наступила на оборванный провод. Я в холодном поту еле прибежала домой. Мама всегда ждала меня, чуть запаздываю – страшно переживала, не случилось ли что со мной.
        Окончив школу, я могла поступить только в техникум, потому что на весь класс в тридцать человек давалась всего одна путевка в вуз, и конечно, только комсомольцу. Поэтому я поступила в трехгодичный фельдшерско-акушерский техникум.
        Вместе со мной поступила туда моя подруга по физкультуре, которая жила недалеко от меня, – Маруся Шкубер. Мы часто бывали друг у друга, и наша дружба продолжается и до настоящего времени, хотя нам теперь по 87 лет и мы живем в Москве. Еще в Смоленске, после окончания техникума она вышла замуж за спортсмена-конькобежца Лёву Шкубера, в дальнейшем он стал инженером-строителем. Они уехали сначала в Минск, а потом в Москву, но мы все время переписывались, а теперь иногда видимся и созваниваемся.
        Я помню, в ДК Дома Красной Армии мы еще занимались ритмикой, которую преподавал Николай Дашков – двоюродный брат знаменитого тогда Касьяна Голейзовского. Это было новое течение – танцевали босиком (вспомните Айседору Дункан).
        Мы очень любили ритмику. Давалось какое-то задание, и нужно было отразить его в танце. Занимались большой группой, человек десять-двенадцать, куда входили и старшие, такие как Галя и ее подруги. Мы все участвовали в концертах, которые проходили по торжественным дням в ДК и имели большой успех. Танцевали мы в хитонах – свободной легкой одежде до колен, через одно плечо, черного цвета, волосы распущенные, черная ленточка через лоб завязывалась под волосами. У меня и еще у одной девушки, Кати Дубиневич (впоследствии по мужу Городской, она тоже стала моей подругой на всю жизнь), были очень хорошие волосы до колен. Дашков ставил «Танец Анитры» Грига – Катя Дубиневич танцевала в середине в красном хитоне – и второй танец, «Смерть Озе», где все были в черных хитонах. Было очень красиво. К сожалению, все мои фотографии пропали. Таня Троицкая, с которой мы жили в одном доме, тоже участвовала в этих танцах, и из ДК мы всегда возвращались вместе. Вдвоем идти было уже не так страшно, как раньше было в техникуме и в школе.
        Но вот однажды мы выкинули штучку! Таня, не помню из-за чего, повздорила с родителями, я ее поддержала, и мы решили: давай в пику им сегодня после занятий не вернемся домой! Изобрели план. Останемся в ДК, к вечеру пойдем в читальню и незаметно там спрячемся. Так и сделали. Когда все стали расходиться, мы незаметно забрались за диван, который стоял наискосок к углу и на нем был длинный белый чехол. Вот все ушли, и заведующая читальным залом, видя, что никого нет (кому придет в голову, что мы за диваном), погасила свет и заперла нас снаружи. Когда в коридоре наступила тишина, мы вылезли и расположились на диванах, стали думать, что же мы будем делать дальше. Конечно, не спалось, и мы понимали, что мамы теперь сходят с ума. Ведь если мы вдруг не вернулись домой, значит, что-то случилось. Уже мы и ругали себя, что заставили мам страдать, и действительно – они бегали одна к другой и не знали, что же делать: может, нас уже нет в живых.
        Мы не спали всю ночь. Наконец, часов в 5 утра, кто-то прошел по коридору – рядом была кухня и, видимо, пришел повар. Мы стали стучать, поднялся переполох, нам открыли дверь и стали допрашивать, как это мы сюда попали. Мы придумали, что задремали в уголке и нас не заметили. В общем – скандал. Но так как все было на месте, нас не стали вызывать к начальнику и делать разбор, в общем, все закончилось благополучно. Но нам было неудобно за наш поступок, и мы вскоре перекочевали в другой клуб – «Динамо».
        А в то утро, когда мы вернулись домой, мамочки были так рады, бросились нас обнимать и целовать, вместо того чтобы дать нам хорошую взбучку, а нам в глубине души было стыдно, что мы своей глупостью столько причинили им переживаний. Две дуры! – нам тогда было лет по 16.
        Через некоторое время Танины родители переехали в Москву, где жила сестра ее мамы со своими двумя уже взрослыми детьми, а Таня некоторое время жила одна. Я всегда старалась ее чем-нибудь поддержать – то картошки накопаем в огороде, то кусочек хлеба от себя оторву, так как она была очень нерасчетлива, и тех денег, что ей присылали родители, всегда не хватало. Бывало, как получит, подойдет под окно и кричит: «Тамара, идем лопать халву, мне пришел перевод!», причем она не произносила «л», так что получалось «Тамара, идем вопать хавву!».
        В дальнейшем Таня вышла замуж за Пригожина. Он окончил Красную профессуру. Потом они тоже переехали в Москву, и я как-то была у нее на даче в Подмосковье.
        Конечно, с возрастом (когда я закончила школу, мне было 16 лет) за нами стали ухаживать мальчики – в основном наши спортсмены. Но мы просто дружили с ними, болели за команду на футбольных матчах, гуляли вечером в Лопатинском саду, и ни о каком сексе, как это сейчас принято, не было и речи. Один из ребят, по фамилии Комаровский, учил меня ездить на велосипеде и часто возил на раме по парадному плацу (круг 400 на 500 метров). Мы были с ним в дружеских отношениях, и вдруг он делает мне предложение! Я пришла в ужас и три дня не выходила из дома, чтобы не видеть его, я просто возненавидела его и стала избегать.
        Многие наши девчонки были влюблены в Бориса Мачульского. Стройный, гордый, красивый юноша, он входил в сборную города по футболу, а также по прыжкам в высоту, был капитан команды. Мы звали его Бобкой. Там же был и Леня Любимский, его товарищ, более простой и симпатичный, которого называли Джек, потому что у него были вьющиеся волосы и он всегда сильно загорал. Однажды мы всей спортивной группой поехали на загородную прогулку, устроили пикник, игры и соревнования, гуляли, веселились. Я пошла прогуляться с Бобкой, и он признался мне в любви. Мы с ним обнялись и поцеловались. Обратно очень дружелюбно возвращались на грузовой машине, на которой приехали, и всю дорогу любезничали. Я была на седьмом небе, так как он мне давно нравился, но всегда он со всеми был какой-то немного надменный. Конечно, мне не терпелось сообщить о такой победе Марусе, но я смогла увидеть ее только дня через четыре. Услыхав мой рассказ, она сообщила мне, что вчера этот самый Бобка тоже признался ей в любви. Вот тебе и недоступный Бобка!
        После этой истории мы стали его презирать. Вероятно, он понял, что мы все рассказали друг другу, и начал нас избегать. Так был изобличен наш идеал. Года через два Бобка женился на спортсменке из другого клуба, но жизнь его закончилась печально: во время прыжка с шестом он неудачно упал, повредил себе обе почки, тяжело болел и вскоре скончался. Говорили даже, что якобы врачи уже констатировали смерть и его перенесли в морг, и будто он на какой-то срок пришел в сознание. Какой ужас! Мы все переживали за него тогда – ведь он был совсем молодой, наверное, не более 22 лет.



 
Часть 7.
1925-1928. ЖИЗНЬ, СПОРТ, ДРУЗЬЯ И КАВАЛЕРЫ
 
      Наша младшая сестра Ляля росла болезненной девочкой. Няня Наташа очень любила ее, баловала и ничего не давала ей делать по дому. Когда Галя уехала в Москву, у нас две зимы жила Аня Заварина, младшая дочь маминой сестры тети Ксении, она училась в одном классе с Лялей и дружила с ней. А родители ее, Валериан Павлович и Ксения Макаровна с детьми, уехали в Подмосковье, так как с такой большой семьей было невозможно прожить в городе.
        На каждое лето Лялю отправляли к тете Паше, маминой сводной сестре (от второго брака ее отца, моего дедушки Макара), которая с мужем Василием Куприяновичем и дочерью Таней жили на хуторе. Он работал фельдшером, у них было свое хозяйство и дом. Раза два ездили к ним и мы с Галей. Вокруг необычайно красивая природа, лес, где было в изобилии грибов и ягод. Они держали корову, овец, кур и гусей, откармливали свиней. Тетя Паша и ее муж были очень хорошие и добрые люди, они тоже старались помочь нашей семье в тяжелое время.
        Ляля после школы окончила техникум связи и работала на телеграфе по фототелеграммам.

        Когда я училась в медицинском техникуме, я была влюблена в нашего молодого преподавателя гинекологии – Петрашкевича (теперь даже забыла, как его звали, кажется, Семен). Но страшно боялась, чтобы он не узнал об этом, не дай Бог, даже не подумал! При встрече скорее уходила или, завидев, что он идет, спешила в другую сторону. Такая была шляпа и скромница, за что и поплатилась.
        В техникуме я проучилась три года. Все это время мы с моей подругой Марусей Шкубер продолжали заниматься физкультурой. Кроме того, помню, как мы все вместе с Лидой-рабфаковкой в течение месяца ходили на поденную работу – мыли сыры в подвале: наденешь спецовку, фартук из брезента, и с полки тебе туда навалят головок десять сыра, все покрытые сверху плесенью. Сваливаешь их в бак с водой (они не тонут), оттуда вытаскиваешь по одному и в специальной бочке моешь их мочалкой, а затем в сетке опускаешь в другую маленькую бочку с красной краской, потом этой сеткой выбрасываешь их на стол с бортиком – и вот он настоящий «голландский сыр». Чтобы стать душистым и вкусным, он должен созреть – «доспеть» в течение двух-трех месяцев в подвале на полке, стать сочным и приобрести свой вкус. Иногда кто-нибудь (нас там работало шесть человек) якобы случайно ронял головку сыра, и он раскалывался – весь сочный и душистый, и мы лакомились тогда им, сколько хочется. Помню, я после этой работы купила себе красивое шерстяное платье с отделкой и маме пушистый теплый платок.

        Итак, учась в техникуме, я продолжала заниматься физкультурой, имела I разряд по гимнастике, медаль за бой на рапирах (фехтование) и значок «Ворошиловский стрелок». Записалась на прыжки с парашютом с самолета, но – увы! – меня не допустила медкомиссия, найдя глухие тоны в сердце, из-за чего я была очень расстроена, так как многие ребята и пятеро наших девушек-спортсменок были допущены и сделали по пять прыжков. Конечно, я им завидовала.
        В техникуме в меня был влюблен Володя Пацановский, сын видного врача. И вот однажды он подходит ко мне и говорит: «Я должен уехать в Ленинград, туда переводится мой отец. Тамара, давай мы поженимся, и ты поедешь с нами! Переведешься в техникум…» Я не была в него влюблена, просто он был хороший мальчик, и я знала, что ему нравлюсь. Ребята звали его Пуся (от его фамилии). Такой высокий длинноногий блондин, воспитанный и тактичный. Я сказала ему: «Пуся, ведь мы оба учимся, что же мы должны сидеть на шее у твоих родителей? Я не могу этого сделать, тем более, окончив техникум, я должна помогать моей маме, ей пора уже бросать работу». Так мы и расстались.
        Помню еще среди наших друзей Жана Соловья, он был латыш или эстонец, его настоящая фамилия, кажется, Нахтигаль, что означало в переводе на русский «соловей». Так его все и звали – Жан Соловей. Красивый стройный парень и хороший боксер, которого я попросила научить меня боксировать, а потом в ярости оттаскала за волосы, когда, не успев защититься, получила удар в лицо. На том и кончилась учеба. И вот однажды я сидела дома у открытого окна и вдруг вижу, что идет этот Жан под конвоем: два солдата с оружием с обеих сторон. Я очень удивилась и спрашиваю: «Куда это ты собрался?», а он говорит: «Я упросил своих конвоиров подойти на минутку, чтобы проститься с тобой навсегда. Меня сослали в Соловки за то, что я не выполнил своего задания. Я всегда любовался тобой, ты непосредственная и хорошая девушка, хотя и смотришь еще на мир через розовые очки. Но я не принадлежал себе, и теперь прощай навсегда». В это время конвоиры скомандовали: «Смирно, шагом марш!», он нагнулся и поцеловал мне руку, а я только успела поцеловать его в голову и крикнула вдогонку: «Жан, не переживай, все будет хорошо, ты вернешься!», на что он, не оборачиваясь, покачал отрицательно головой.
        Я тут же побежала к Тане наверх и все ей рассказала, мы с ней всплакнули и решили, что, наверное, в «Динамо» все чекисты. Лучше бы мы оставались в клубе Дома Красной Армии. И действительно, может, это было бы и лучше, так как здесь же, в «Динамо», в меня влюбился начальник особого отдела Письменский и сделал мне предложение быть его женой, от которого я насилу отвязалась. Рыжеватый, с О-образными кавалерийскими ногами, с цепким взглядом, он повадился ежедневно – каждый вечер! – ходить к нам и сидеть часов до 10 (тогда ответственные работники обычно работали по ночам). И я, как только завижу его в окно, тут же через черный ход убегала к Тане наверх, а бедная мама должна была часами говорить с ним на разные темы.
        Если я возвращалась и еще заставала его у нас дома, я здоровалась и тут же брала книгу и начинала читать, отвечая на вопросы «да» или «нет». Чего он только мне не предлагал: присылал рысаков, запряженных в сани с медвежьей полостью (как тогда ездили). Но я ему твердо отвечала: «С Вами я никуда не поеду». Прислал абонемент в театр на весь сезон. Ответ: «Я с Вами никуда не пойду». Тогда он говорит: «Ну, ходите с кем хотите, эта ложа за Вами». Говорит со спокойным видом, но глаза у него становятся металлические и как бы наливаются кровью. Мама была в ужасе и говорила мне: «Будь ты с ним повежливей, ведь он может посадить нас за решетку всех». Я отвечала: «За что, интересно? Что мы сделали такого? Чего он ходит, я его ненавижу». Был какой-то «звездный пробег» на мотоциклах с колясками, в котором он участвовал, опять предложил мне ехать с ним, говорил, что это очень интересно. Ответ был тот же. Он был назойлив.
        Возможно, он проверял нашу семью, так как старался познакомиться с родственниками. Однажды, когда мама собралась ехать к тете Паше на хутор, он поехал с ней, познакомился также с моим двоюродным братом Всеволодом, сыном тети Ксении. Если он уезжал в командировку, то оттуда присылал мне письма в стихах с изъявлениями любви, которые мы с Таней читали и хохотали. Длилось это достаточно долго, и надоел он мне достаточно. Помню, как за несколько дней до Нового года проходило официальное посещение нашего «Динамо», приезжал даже Тухачевский (он был тогда командующим Западным округом). Были и спортивные выступления – гимнастические на снарядах (брусья, турник и т. д.). Я тоже выступала в женской команде.
        А спустя несколько дней, перед самым Новым годом, был вечер с танцами. Играл духовой оркестр, и мы все – спортсмены и некоторые сотрудники – танцевали в огромном зале с натертым паркетным полом. Мы с Таней танцевали и радовались, как вдруг подходит ко мне этот Письменский и говорит мне: «Я хочу Вас познакомить с моей мамой. Я много о Вас говорил ей, и она приглашает Вас встретить Новый год у нас дома. Народу будет немного, наши знакомые и некоторые сотрудники». Я ответила, что никуда не хочу ехать, здесь мне очень весело и хорошо в своей компании. Пристал и не отходит: «Хочу встретить с Вами Новый год, и мама просила. Я отвезу Вас сам». Тогда я говорю: «Хорошо. Осталось полчаса до Нового года, я поеду с Вами, если Вы дадите мне честное слово, что через 15 минут после встречи Нового года привезете меня обратно. Иначе я не поеду». Он дает мне слово, и я еду с ним домой. Приезжаем – стол накрыт и ломится от разных вкусных вещей (в голодное время!). Тут и икра разного вида, и целый окорок ветчины. И гуси, и индейки, и конфеты, и т. д. Вероятно, хотел поразить меня тем, как богато он живет. Познакомил меня с матерью – приветливая, на вид симпатичная старушка. Через несколько минут пробило 12 часов, все подняли бокалы с шампанским и стали закусывать. Через 15 минут я сказала: «Выполняйте свое обещание, я поеду обратно, там меня ждут». Тут все начали вопить, куда да зачем и тому подобное. Говорю: «Я Вам обещала и выполнила Вашу просьбу. Теперь Вы, дав мне слово, выполняйте, иначе я поеду на трамвае». Извинилась, попрощалась, вышла в переднюю и оделась. Ему ничего не оставалось, как снова с металлическим блеском в глазах, делая невозмутимый вид, сесть за руль и отвезти меня назад.
        Я с воодушевлением и удовольствием танцевала часов до двух, пока ходил транспорт, а потом мы с Таней поехали домой в сопровождении своих ребят.
 



Часть 8. НЕОЖИДАННЫЙ ГИПНОЗ СЕРГЕЯ СЕЛИВЕРСТОВИЧА

      Ни о каком замужестве я и думать не думала, и никто мне всерьез не нужен был, но — из огня да в полымя. Через некоторое время я снова попала в ловушку: по окончании техникума я должна была встать на учет на биржу труда, поскольку была безработица. Я ходила туда отмечаться чуть ли не каждый день и обязана была поехать в любое место работы, как только мне его предложат на бирже. Я считала, что раз я окончила техникум и имею специальность, то должна работать и помогать семье, потому что все (Галя, мама и няня Наташа) работают, а Ляля еще учится в школе.
        У мамы была приятельница Надежда Петровна – интеллигентная женщина, пианистка, часто у нас бывала, и в последнее время часто рассказывала, что она аккомпанирует какому-то врачу, который берет у нее уроки пения (сильный бас, но еще недостаточно поставленный). Он гинеколог и гипнотизер, работает в клинике и проводит операции под гипнозом, живет где-то недалеко от нас – на Богословской, кажется. И вот однажды Надежда Петровна сидела у нас около открытого окна и увидела, что этот врач идет с Казанской горы. Кричит ему: «Доктор, доктор, Сергей Селивестрович, зайдите к нам в гости!» Он и заявился.
        Познакомились за чашкой чая, и конечно, зашел разговор и о том, что я окончила техникум, но сижу без работы, состою на бирже труда. Он говорит, что клиника у них закрывается летом на ремонт и через два дня он едет работать на периферию. Обещал, что если там окажется место, то он мне сообщит. Я, конечно, не приняла это всерьез. Речь зашла также и о гипнозе. Было жарко, и мама с Надеждой Петровной пошли в сад, приходите тоже, говорят, мы посидим в беседке. Я стала расспрашивать его о гипнозе. «Неужели, — говорю, — правда, что каждого человека можно усыпить без его воли?» Он отвечает: «Да».
        — Ну, попробуйте меня усыпить, я не верю, что я могу вдруг заснуть.
        — Садитесь на стул и закройте глаза, я буду говорить медленно, а вы будете слышать только мой голос.
        Я села и закрыла глаза. Он что-то говорил и вдруг подошел и поцеловал меня. Я вскочила и расхохоталась, потом насмешливо сказала:
        — Так вот какой вы гипнотизер! Вы просто нахал, вот и сидите тут со своим гипнозом. И больше не являйтесь к нам, а я пойду погуляю в сад.
        И ушла.
        Мама с Надеждой Петровной спрашивали, где же Сергей Селивестрович. Я им о случившемся ничего не рассказала, а ответила, что он сидит в комнате.
        — Он ведь не мой гость, идите его развлекайте, а мы с Таней идем на тренировку.
        Назавтра он пришел опять и сказал, что хочет попрощаться, так как уезжает в какие-то Толстики на три месяца на работу. Был очень любезен, извинился передо мной (когда мама вышла) и сказал, что это была глупая шутка с его стороны, которая никогда не повторится. Я подумала: «Дурак, на что ты мне нужен, я и не думаю больше с тобой встречаться!»
        Он действительно уехал, и вдруг через несколько дней получаю от него письмо, что, мол, акушерка на том пункте, где он работает, пошла в декретный отпуск и что место свободное, так что я могу приехать работать туда временно до ее возвращения. Я прочла и, не говоря ни слова маме, разорвала это письмо и спустила в туалет, конечно, ничего не ответив. Как же, думаю, поеду я к такому нахалу!
        Время идет, я по-прежнему отмечаюсь на бирже труда, и вдруг меня вызывают в Здравотдел к начальнику. Он говорит:
        — Вы состоите на бирже труда. Вы хотите поехать работать на периферию на летний период?
        — Да, конечно. И куда мне надо собираться?
        — В село Толстики Смоленской губернии.
        Я сразу вспомнила обратный адрес на конверте, эти самые Толстики.
        — Нет, куда угодно, хоть на Дальний Восток, но туда я не поеду.
        — Почему? — спрашивает начальник.
        — Не поеду, и все.
        Тогда он спросил, есть ли у меня профсоюзный билет (в то время было трудно получить профсоюзный билет, не все окончившие могли его получить, только отличники).
        — Да, — говорю, — имею.
        — Покажите мне.
        Я вынимаю билет, он берет и запирает его в стол.
        — Какой же вы, — говорит, — профсоюзный работник, если вам предлагают работу, а вы отказываетесь? Вы тогда вообще работы не получите.
        — Я же сказала вам, что поеду куда угодно, но не туда. Это мое дело!
        И ушла. Прихожу расстроенная и рассказываю маме, что у меня отобрали профсоюзный билет, так как я отказалась ехать в Толстики, куда поехал «этот ваш знаменитый гипнотизер». Мама, ничего не зная о том случае, говорит: «Но почему бы тебе и не поехать? Ведь все-таки отчасти знакомый, да и Надежда Петровна его знает… Тем более временно, на лето, а там, может быть, получишь место в Смоленске. Если ты отказалась от работы и у тебя в Здравотделе отобрали профсоюзный билет, так теперь тебе долго ничего не дадут».
        Я ревела потихоньку, наверное, неделю. Каждый день ходила на биржу труда. Через некоторое время решила пойти в Здравотдел за своим билетом, в надежде, что кого-нибудь уже послали на то свободное место. Оказалось, ничего подобного!
        — Я пришла за своим профсоюзным билетом, — говорю начальнику.
        — Вы согласны ехать в Толстики?
        Я съехидничала:
        — Безработица в стране, а место до сих пор свободно? Хорошо, я поеду на летний период. Но мне бы хотелось на постоянную работу, чтобы не переезжать с места на место.
        — Там видно будет, а пока мы вас оформляем туда. Вот направление, идите оформите его в такую-то комнату, а потом получите ваш билет.
        Так я и очутилась в этих Толстиках.
       Как выяснилось через долгое время, этот заведующий Здравотделом, по фамилии Сказка, был товарищ Сергея, его однокашник. Сергей ему написал, чтобы он вызвал меня и направил на работу. Вот так!

        Прежде я жила всегда в семье и в городе, и вдруг очутилась одна, в глухомани — 60 километров от Смоленска, где нет даже железной дороги. Там был просто медпункт (не больница), где шел прием больных и вызывали акушерку на дом на выезд, иногда за много километров полями и лесом. Причем в этой глубинке бытовало дикое пещерное понятие, что если к роженице вызывают акушерку, то значит она какая-то неполноценная женщина, которая не смогла сама родить с бабкой-повитухой. А потому акушерку везли только ночью, чтобы никто не видел, а это значило, что ты заведомо едешь на патологию, где бабки уже применили все свои методы безуспешно.
        Поселили меня в доме, где была амбулатория для приема больных, аптечка, и еще одна комната, которую мне и отдали для жилья. Я очутилась совсем одна в нежилом доме, который стоял на краю села, на расстоянии от других домов. Ночью слышно только лай, а то и вой собак. Как только наступает темнота, я зажигаю маленькую керосиновую лампу и с ужасом жду, что среди ночи постучит в окно какой-нибудь мужик и придется ехать на телеге в темнотище по лесам и долам за несколько километров. Иногда под телегой для освещения привязывали фонарь. Первые дни я просила, чтобы у меня ночевала санитарка, но она переночевала ночи две, а потом не стала, так как у нее семья и дети. Я потеряла сон, обычно до рассвета не спала, засыпала под утро, и ходила потом как сонная муха. Рада была, когда начинал собираться народ – больные на прием, санитарки и врач. Он относился ко мне внимательно и серьезно, называл меня на «вы» и Тамарой Владимировной, все мне объяснял и показывал, разбирал больных с тем или иным диагнозом, диктовал мне, чтобы я выписывала рецепты, привыкая к дозировкам, ведь я прямо со школьной скамьи и у меня еще не было опыта. Конечно, в техникуме мы проходили и всякие болезни, и фармакологию, но одно дело теория, а другое — настоящая работа. Правда, с родами я справлялась хорошо, так как целый год мы ходили на практику и обязаны были самостоятельно провести двадцать пять родов под руководством акушера.
        Но здесь нормальные роды были редки, возили в основном на патологию. Особенно запомнились мне два случая. Привозят меня в хату, где третьи сутки не может разродиться первородящая, совсем еще молоденькая и худенькая женщина. Вся уже изможденная, почти без пульса. При этом на ней надето тяжелое шерстяное домотканое платье со следами когда-то запекшейся старой крови, а к спинке кровати привязана веревка, которую она должна тянуть на себя и тужиться. Бедняга вся в поту. Говорю: «Почему она у вас в таком тяжелом и грязном платье? Первым делом давайте снимем и наденем на нее легкую рубашку». Тут вылезает какая-то старуха: «Вот еще что придумала! В этом платье рожала ее бабушка и ее мать, оно специальное для родов и лежит у нас в сундуке из поколения в поколение!» С трудом мне удалось превозмочь это табу — снять с нее этот ужас, сделать инъекцию. Измерив таз, я убедилась, что она не сможет самостоятельно родить, надо делать кесарево сечение срочно, так как пульс у младенца тоже ослабленный. Сказала мужу, все объяснив, чтобы скорее запрягал лошадь, надо везти роженицу в больницу, так как в опасности ребенок и мать – может быть разрыв матки. На что услышала в ответ: «Вот еще что выдумала! Тебя за тем и привезли, чтобы оказала помощь, а не можешь – значит, иди обратно пешком, я жену ни в какую больницу не повезу и тебя тоже». Как я ему ни доказывала, заявил: «Моя жена, я и решаю. Как сказал, так и будет». Тогда я помчалась в сельсовет, чтобы меня соединили с больницей, а председатель сельсовета тем временем оседлал лошадь и поехал уговаривать мужа, но тот уперся как осел – не повезу жену, и точка. Наконец я договорилась с главным врачом больницы, он обещал, что примет срочные меры для эвакуации роженицы к ним. А лошадь на обратную дорогу мне дал сельсовет.
        Второй же случай был такой: среди ночи приезжаю в избу, где стоит рев пяти малых детей, сидящих на печи, бабка причитает и охает громким голосом, а на постели лежит в луже крови бледная женщина без пульса. Ребенок родился, а послед не отошел. Я сделала ей инъекцию камфоры и кодеина, быстро тщательно вымыла руки, вспомнила все, что надо делать в таких случаях, так как на практике я такого не видела. Надев перчатки и проведя асептику, я вошла в полость матки и стала осторожно отделять послед от стенок матки, затем сделала нажим снаружи на матку, и послед вышел, после чего проделала массаж живота. Кровотечение вскоре остановилось, но все равно оставить такую больную дома было нельзя. Она потеряла слишком много крови, ей необходимо было делать переливание. Снарядив ее и ребенка, мы тронулись в путь на телеге с фонарем, я не отрывала руку от пульса, и если он исчезал – снова делала инъекции при свете фонаря. Я очень беспокоилась за нее — ведь у нее пятеро детей. Слава Богу, мы доехали до больницы. Потом я звонила туда и удостоверилась, что все обошлось, к счастью, благополучно.



Часть 9. НЕПРОСТОЕ ЗАМУЖЕСТВО

      Сергей Селивестрович относился ко мне очень хорошо, все подробно разъяснял и давал мне работать самостоятельно. Он проводил и профилактическую работу – ездил по деревням читать лекции и брал меня с собой. В таких поездках я была ассистентом – развешивала плакаты и т. д. Во время приема пациентов иногда применял он и свой гипноз. Помню, привели девочку лет двенадцати, которую лошадь ударила копытом в
голову – на лбу открытая зияющая рана и видна лобная кость. Ее внесли кричащую, с окровавленной повязкой из платка. Он сказал мне: «Мойте руки, будете зашивать рану». Потом подошел к девочке, спросил мать, как ее зовут, и сказал: «Успокойся, Катя, никакой боли ты уже не чувствуешь, сейчас мы тебе сделаем все, что надо, и поедешь домой». Она замолчала и заулыбалась. Я зашивала ей рану без всякой анестезии и спросила: «Катя, тебе правда не больно?» Она ответила: «Нет, теперь совсем нет, а по дороге сюда мне было очень больно».
        Со мной Сергей был очень вежлив и тактичен, никаких сомнительных поползновений не предпринимал. Теперь он мне даже нравился, как человек с добрым сердцем и добросовестный врач. Ночные вызовы меня очень угнетали, я по-прежнему не спала ночами и ждала рассвета. Так продолжалось с месяц, Сергей все больше вызывал у меня уважение, и я рассказала ему о своих страхах и переживаниях. И вот однажды он мне сделал предложение: «Будьте моей женой. Я вас очень полюбил, и работа у нас общая, будем вместе. Давайте напишем вашей маме письмо о нас, получим ее согласие и пойдем в ЗАГС распишемся. В Смоленске у меня есть своя комната недалеко от вашей мамы, я через год кончаю аспирантуру и смогу, наверное, остаться в Смоленске или на периферии быть главврачом или завотделением большой больницы, где, конечно, будет и хорошая квартира. Будем работать, и вы сможете помогать своей маме, а потом будете учиться в институте, как вы хотели». Я сказала, что подумаю, и решила: лучше я выйду замуж, чем так мучаться здесь, тем более, что от акушерки, которая была в декретном отпуске, пришло заявление, что она не вернется на работу, поскольку ее мужа, военного, переводят в другое место и она уезжает с ним. Перспектива остаться здесь навечно привела меня в ужас, и я дала согласие, но сказала, что маме пока писать не будем, так как я не хочу регистрироваться в этих Толстиках. По приезде в Смоленск скажем маме о нашем совместном решении, зарегистрируемся и отпразднуем свадьбу.
        Так я неожиданно вышла замуж. Страх и одиночество исчезли, часто на тяжелые случаи Сергей ездил со мной или даже один. Он был моя защита. Я была по существу совсем девчонкой и первое время очень стеснялась его, даже в туалет, который был на природе, старалась пойти, чтобы он не видел.
        Прошел еще месяц, все было хорошо. Я привыкла к нему и доверяла, когда вдруг меня поразил такой случай: в доме, где мы жили, в комнате с отдельным входом обитал пожилой рыжий мужик-мельник Иван Петрович. Я села делать месячный отчет, и у меня не было линейки. Я постучала ему в стену и спросила, нет ли у него линейки на время, он ответил, что есть, и я сказала, что сейчас прибегу возьму. Взяла, и схожу с его крыльца. В это время Сергей возвращался домой и, увидев меня, спросил, почему я иду от Ивана Петровича. Я объяснила, и вдруг он учинил мне целый скандал и кричал: «Как это ты могла пойти к одинокому мужчине?!». Я даже не могла понять, о чем он говорит, недоумевала. А он еще и пошел к этому мельнику сказать, чтобы тот «не разговаривал с его женой»!
        Когда же мы вернулись в Смоленск, началось что-то страшное. У меня там было много знакомых и по школе, и по спортклубу, и по техникуму, и когда мы шли по улице и встречали кого-то, все меня приветствовали и здоровались. И каждый раз я получала скандал! Почему я улыбнулась, почему я на «ты» с мальчишками? Я объясняла, что это мои однокашники и наши спортсмены из клуба, где я занималась (и дальше буду заниматься!) спортом. Дома из-за этого вечные скандалы. «Ты теперь замужем и должна все время посвятить мужу, не смей увлекаться физкультурой, это все глупости».
        Маме я ничего не говорила, потому что размышляла так: если это будет продолжаться, зачем мне такой муж? Может, он ненормальный или самодур? Что же, я ему раба и должна стать старухой в 19 лет? Но мама заметила, что у нас какие-то странные отношения, и стала меня расспрашивать. Я ей рассказала всё как есть: что теперь он показал себя в другом свете, не хочу я с ним регистрироваться. Но от этого разговора вышло еще хуже. Мама пришла в ужас и стала меня упрекать, как это я могла позволить себе сойтись с ним без ее ведома и без брака? Говорила, что я ее опозорила, что теперь надо обязательно оформить отношения, и даже пыталась отравиться – выпить какую-то мозольную жидкость. Делать было нечего – пришлось идти в ЗАГС.
        Я переехала к Сергею в комнату метров пятнадцать на втором этаже. Сцены продолжались. Он говорил, что он меня убьет или зарежет, если я ему изменю, а у меня даже мыслей таких не было. Вначале я плакала потихоньку от обиды на его дурь. Он же ревновал меня даже к Марусе: зачем она приходит и тянет, мол, тебя то на каток, то в клуб. Пусть не приходит!
        Приходя к маме, он то же говорил и ей, она возмущалась и пыталась увещевать его: «Что же вы к ней так относитесь? Она ведь не девка с улицы, а вы унижаете ее своим отношением!».
        Кроме того, он сказал мне, что хочет иметь не меньше двенадцати детей и я должна рожать каждый год. Я ответила, что жена – это не предмет и не конвейер, что я хочу учиться в институте, а потом уже думать о детях. Нет, сначала роди ребенка, а потом уже учись в институте. Я решила, что он хочет привязать меня этим, и надо спасаться от него совсем, так как сцены глупой ревности продолжались на каждом шагу. Например, он мне говорит: «Ты ходишь в какой-то клуб, неизвестно, чем ты там занимаешься». Я ответила: «Достану тебе пропуск, приходи на соревнования по гимнастике и смотри, чем там занимаются, раз не знаешь». Он пришел, сидел как сыч в углу, а потом всю дорогу пилил меня и внушал, что я должна все это бросить и сидеть дома. Потом купил себе коньки (не умея кататься) и сказал, чтобы я каталась только с ним. Я говорю: «Научись раньше кататься, ведь ты даже стоять не можешь – ноги у тебя ходят ходуном во все стороны. Я не смогу даже удержать тебя на месте, не то что поднять, когда ты падаешь каждую минуту». В это время, не зная, что к чему, подъехал ко мне один из наших спортсменов и говорит: «Тамара, проедем кружочек?» – и мы поехали. Проехав круг, вернулись. И тут (комическая сцена в красках) Сергей с озверелым лицом и болтающимися во все стороны ступнями ног пошел на него с криком: «Оставьте в покое мою жену!» Спортсмен опешил, сделал пируэт и поехал дальше. Все стоявшие поблизости разинули рты от удивления. Я со слезами на глазах помчалась в раздевалку, сняла коньки и пошла домой. Через некоторое время появился и разъяренный Сергей, схватил висевший у него на стене финский нож, а меня за горло и сказал: «Я тебя зарежу!» Я говорю: «Ну и режь, я и так знаю, что ты мерзавец, и всем показываешь это и позоришь меня, я не могу с тобой жить». Тогда он бросил нож и стал просить прощения и лить крокодиловы слезы.
        Этот эпизод стал последней каплей. Я поняла, что должна во что бы то ни стало кончать такую дикую жизнь и уходить от него куда глаза глядят. Мы прожили с ним около шести месяцев и за это время я стала его почти ненавидеть. Каторга продолжалась, никто не мог ходить к нам и мы ни к кому не ходили, бывали только у мамы, но и ей он долбил те же свои угрозы, отчего она приходила в ужас.
        Я снова встала (без его ведома) на биржу труда и попросила отправить меня хоть на край света, и вот однажды мне предложили место в Вяземском районе. Я согласилась, побежала к маме и взяла с нее слово, что она ни за что не скажет, где я. «Тебе я говорю, чтобы ты не волновалась, жди письма, все будет хорошо». Здесь она была на моей стороне и обещала молчать. Я, правда, не сказала ей, что уже полтора месяца как в положении, о чем знал Сергей и лелеял мечту о ребенке.
        Короче говоря, я втихомолку сбежала от него, когда он был на работе в своей клинике.
        Приехав на место, я попала в хорошую обстановку. Больница располагалась в бывшем имении графа Шереметьева (говорили, что у него было более шестидесяти имений, и я подумала, что может быть здесь жила и мама, когда в юности работала на животноводческом хозяйстве у Шереметьевых). Дом был большой. Внизу больница, а на верхнем этаже жил медперсонал. Я получила большую светлую комнату с мягкой мебелью и даже с пальмой. Рядом со мной, в еще более обширной комнате, жила врач Женя Кикель, только что окончившая институт молодая красивая женщина, с которой мы очень сдружились. У меня даже где-то есть ее фотография, где она написала в стихах: «Акушерка со врачом собирались вечерком, до бесчувствия ели-пили и попутно блох ловили». В течение дня мы столовались у главного врача, жена которого очень хорошо готовила, а ужинали дома.
При этом имении был большой скотный и птичий двор и конюшня с рысаками. Мы могли недорого покупать свежие яйца, молоко и мясо, иногда даже катались на рысаках, а в огромном парке почти каждый день ходили на лыжах.
        Родильный дом, где я работала, тоже был хорошо оснащен, в общем, я попала в прекрасное место. Сразу написала маме письмо обо всем, и напомнила про обещание не говорить Сергею ни звука. Мама отвечала, что он потерял голову и разыскивает меня, но она ему ничего не говорит.
        Когда я впервые вошла в квартиру главврача, мне бросилась в глаза знакомая фотография выпускников вуза (такая же висела у Сергея на стене). Оказывается, этот главврач Шорохов учился и кончал вуз вместе с Сергеем. Через какое-то время Сергей отыскал меня через уголовный розыск и прислал отчаянное письмо, мол, «как ты могла так поступить, ты ведь знаешь, что у нас должен быть ребенок и что я так радовался этому», и т. д. Я написала ему, что он сам виноват в случившемся, что я нахожусь на хорошей работе и буду помогать маме. Я получала от него чуть ли не каждый день письма, чтобы я скорее возвращалась, что он, мол, уже купил коляску для ребенка, и т.д.
        Познакомившись с врачем Шороховым, я сказала ему, что Сергей, с которым он учился, – мой муж, что я в положении и прошу его сделать мне аборт. Он спросил, а согласен ли на это Сергей, и я ответила, что да. Муж работает в клинике аспирантом, у нас трудное материальное положение, поэтому я приехала сюда подработать на какое-то время. Он согласился и сделал то, что я просила.
 


Часть 10. ПРИГОДИВШИЙСЯ ГИПНОЗ

      Скоро мне надоело читать восторженные письма Сергея о кроватках и колясках и я, наконец, написала ему, что ничего этого уже не нужно и что возвращаться я не собираюсь. Наступил некоторый перерыв в письмах, а затем я получила гневное послание, где он, акушер-гинеколог, пишет мне не о самом факте аборта, а о том, «как это ты могла показаться постороннему мужчине в таком виде», и что он сомневается, сможет ли теперь прикоснуться ко мне. На это я ему вообще ничего не ответила, и вдруг, неожиданно, он заявился ко мне в Вяземскую больницу. Умолял и плакал, что приехал за мной, что просит простить его за все огорчения, которые он мне причинил, и что с его стороны все теперь будет хорошо, он никогда не скажет и не сделает мне ничего плохого, очень страдает и переживает. Так продолжалось три дня. Я, дурочка, поверила ему и после шести месяцев отсутствия снова очутилась в Смоленске.
       Две недели наша жизнь была спокойной и благополучной, а потом началось все сначала. Он сказал, что на лето мы снова уедем на работу на периферию, и увез меня в глухомань в Ярославскую область, чтобы я не имела ни с кем общения. Это было село Капцево, и попасть в ближайший город – Ростов Ярославский – можно было только на пароходе по озеру Неро. Сергей был там заведующим медпункта, а я работала фельдшерицей на приеме больных. Кроме нас была только санитарка. Оставшись полностью во власти мужа, я была снова в положении. Я не хотела ребенка — просто потому, что знала, что не могу и не хочу связывать с Сергеем свою жизнь.
        Попав снова в ловушку, я не знала, что же мне делать, а срок беременности был уже около трех месяцев. Наверное, на нервной почве у меня началась неукротимая рвота, организм не принимал никакую пищу, я была в ужасном состоянии. И начала применять всякие меры для выкидыша: прыгала с высокого окна, посмотрела смертельную дозу хинина и выпила полдозы (5 г), отчего совсем оглохла. Я поняла это, когда Сергей вошел в комнату и стал говорить со мной, а я не услышала ни звука. Повернулась к стене и сказала, что я хочу спать и что у меня болит голова. К вечеру глухота уменьшилась, но результата никакого не случилось. Однажды он куда-то ушел, я решила сделать горячее спринцевание, но внезапно он вернулся и, застав меня за этим делом, разъярился, бросил об пол стеклянную кружку и стал кричать: «Ты понимаешь ли, что ты делаешь? Если у тебя начнется кровотечение, то я ничем даже не смогу тебе помочь, потому что здесь нет никаких инструментов для абортария, и ты истечешь кровью и умрешь!»
        Я сказала, что не могу терпеть эти муки, что меня рвет от всякой пищи, я постоянно чувствую слабость и головную боль. Он сказал, что это пройдет, и действительно — вроде мне стало полегче. Вскоре он должен был ехать в Ростов за медикаментами, а я упросила его не оставлять меня одну и взять с собой. После некоторых колебаний он согласился, мы отправились с ним на пароходе, и, как только остановились в гостинице, я стала просить, требовать и настаивать, чтобы он уговорил своего приятеля-гинеколога, который работал здесь в больнице, сделать мне аборт.
        Бурная дискуссия продолжалась целую ночь, но я категорически сказала, что если он этого не сделает, то я утром с первым поездом уезжаю в Смоленск и больше не хочу его видеть ни при каких обстоятельствах. Наконец он взял с меня слово, что если он пойдет на это, то я вернусь с ним обратно. Тогда он договорился со своим знакомым врачом, присутствовал при процедуре весь бледный с перекошенным лицом, и мы вернулись назад, в Капцево.
        Через некоторое время мы уехали в Смоленск, Сергей бросил свою аспирантуру и взял назначение заведующим акушерским отделением большой больницы в поселке Гаврилов-Ям (в то время – Заря Социализма) Ярославской области, где могла работать и я. Больница была при знаменитой раньше фабрике купца Локалова, которая производила голландское полотно для женского белья и постельных принадлежностей.
        Сотрудники жили в доме с коридорной системой, и мы получили две комнаты. Вокруг было очень зелено, поблизости протекала река Ока, в которой было много рыбы. Я научилась сама коптить больших лещей — это оказалось очень вкусное блюдо. В больнице работали врачи разных специальностей, и мы сдружились с Валентиной Иосорович — молодой докторшей, которая жила рядом с нами, и с еврейской четой (она — зубной врач, он — протезист), которых я просила научить меня еврейскому языку, и мы обменивались с ними отдельными фразами. Это была наша компания. Были и другие врачи, с которыми мы встречались по утрам на общей большой кухне.
        Если бы не безумная необоснованная ревность, может быть, все было бы по-другому и мы с Сергеем смогли бы жить нормально. Как человек он был добрый, мог стать хорошим семьянином, не пил и не курил, всегда стремился домой и, наверное, искренне любил меня. Но зачем же тогда возводить такие пошлые и глупые обвинения, думая обо мне так плохо? Я не могла привыкнуть и смириться с этими незаслуженными обидами.
        Я не записала один эпизод, который произошел, когда мы вернулись в Смоленск. Как-то Сергея командировали на неделю в одну из больниц под Смоленском. Мы вечером возвращались с Марусей из клуба домой и встретили ее брата Васю, который шел с Петрашкевичем (предподаватель гинекологии в техникуме, в которого я была когда-то влюблена). Он был интересный, вежливый и тактичный человек.
        Так вот, увидев Васю — своего брата, Маруся говорит: «Вот и хорошо, пойдем вместе домой». Подошли, он любезно раскланялся, и пошел общий разговор. Дошли до того места, где мы должны были расходиться в разные стороны, распрощались с Марусей и Васей, а Петрашкевич сказал, что, конечно, проводит меня домой.
        И вдруг он стал объясняться мне в любви, говоря, что он просит моей руки, так как еще в техникуме я ему очень нравилась, но не обращала на него никакого внимания, а наоборот, всегда бегала от него при встрече. Что каждый раз, приезжая в Смоленск, он надеялся встретиться со мной, чтобы сказать мне о своем чувстве. Я ответила ему, что, увы, я уже замужем, тоже за врачом-гинекологом. Он был удивлен и спросил: «За кем? Может, я его знаю?»
        Я сказала.
        — Не может быть! Он вам совсем не пара, это некультурный и невоспитанный человек. Он прославился в клинике своим гипнозом, и все роженицы стремятся к нему попасть.
        — Не будем об этом говорить, — сказала я. — Он мой муж.
        — Может быть, мы еще встретимся, — сказал он на прощанье.
        На другой день я написала ему письмо, в котором призналась, что, будучи студенткой техникума, была в него влюблена, но избегала его, чтобы он не узнал об этом, а теперь я замужем и муж у меня очень ревнивый и ничего изменить нельзя.
        Сергей был в командировке и со дня на день должен был приехать. Дня через три – звонок в дверь. Я спрашиваю:
        — Сергей, это ты?
        — Нет, это не Сергей, а Семен Петрашкевич.
        — Боже мой, разве вы не получили моего письма?
        — Оттого я и приехал, — говорит он, — что получил. Я не знал, что вы имели ко мне чувство, вы как-то всегда меня избегали. А теперь, если это так, то мы должны быть вместе. Я знаю, что Сергей вам не пара, умоляю вас, возьмите развод и мы поженимся.
        — Я ничего не могу изменить, — ответила на это я. — Это невозможно. Он безумный ревнивец и способен убить меня или вас. Я не знала его характера и пыталась уже однажды от него уйти, но ничего не вышло. И теперь, если у вас есть действительно какое-то чувство ко мне, никогда мне не пишите и не стремитесь встретиться со мной. Это принесет мне только очень большие неприятности.
        Мы распрощались с ним и больше никогда не виделись.

        Итак, мы с Сергеем работали в Ярославской области (недалеко от его родины — села Великого). Он настоял, чтобы я сначала родила ребенка, а потом уже поехала учиться. Я взяла с него слово, что если я так сделаю, то он в дальнейшем не будет возражать против моего образования.
        Через девять месяцев, 9 июня 1931 года, я родила прекрасную девочку весом четыре килограмма.
        Рожала я без всякой боли. Когда в 3 часа ночи у меня начались схватки, я разбудила Сергея и умоляла его помочь мне, чтобы не было болей. В роддоме он проводил такие роды, и женщины старались попасть к нему. Он сел около меня и сказал медленно: «Успокойся, чувствовать боли больше не будешь, роды будут идти нормально». Боли вдруг прошли, я лежала спокойно и разговаривала с ним, утром встали и преспокойно пили с ним чай, а потом под руку пошли в роддом (который был недалеко). В 10 утра у меня была уже дочь. Я ничего не почувствовала за эти семь часов.Так я впервые испытала на себе его внушение. До этого он ни разу не мог воздействовать на меня своим гипнозом, потому что я смеялась и не верила ему.
        Пока я была в роддоме, Сергей поскорее побежал в ЗАГС и записал дочь Татьяной, в честь своей матери. У меня было припасено другое имя, но изменить уже было ничего нельзя, пришлось смириться. Я звала дочку Тусенькой. Кормила ее до десяти месяцев, а в апреле отняла от груди. Она была плотненькая толстушка с перевязочками на ручках и с черными длинными волосами, так что ей сразу можно было завязывать бантик. Сергей не мог на нее нарадоваться, и я тоже.
        Правда, мне сразу очень не повезло с няньками. Тогда после родов давали отпуск только два месяца, и это время мы провели у отца Сергея в селе Великом, где он (отец) когда-то служил священником. Все это время я подыскивала няню. И вот однажды ко мне пришли мать с девочкой Зиной 16 лет, на вид симатичная девочка, блондинка с голубыми глазами, очень скромная. Мол, слышали, что нам нужна няня, девочка еще нигде не работала, но работящая и привыкла обращаться с детьми, так как у них двое маленьких, которых она нянчила, и матери хотелось бы, чтобы она пошла к хорошим людям. В общем, я была рада, и мы договорились. Она действительно была очень расторопная, стирала пеленки, гладила, но за стол с нами не садилась — «я не смею, я потом». Сама скромность. Ну, думаю, привыкнет.
        Прошло три дня, через пару дней нам уезжать домой к месту работы, и вдруг рано утром я просыпаюсь от крика и ругани на кухне — мужик кричит нецензурной бранью, а ему в ответ тем же матом орет моя скромница. Не веря своим ушам, я выхожу в кухню. «В чем дело?» Он говорит: «Ваша девка украла у меня сапоги, и когда я ее поймал, она бросила их в кусты в вашем саду». Я пришла в ужас и отправила ее домой, дав ей вперед деньги.
        Вернувшись домой, нашли с трудом какую-то старуху, которая приехала со своими перинами. Положила их на кровать и взгромождалась на эти перины, подставив скамейку, а также любила пить чай с вареньем, пока в самоваре не кончится весь кипяток. Однажды прихожу с работы покормить девочку и вижу картину: нянька храпит на своей перине, а бедная Тусенька ползает по полу в луже. Пришлось и ее отправить восвояси.
        Наконец нашли хорошую девушку лет восемнадцати, дочь местных жителей.
        А месяцев через шесть Сергея однажды вызвали на вскрытие трупа, и обнаружилась такая картина. Та самая Зинка, которая украла тогда у нашего соседа сапоги, оказалась убийцей. Она попросилась к женщине-шинкарке зимней ночью в метель якобы переночевать, а на самом деле — с целью ограбления. Убила ее, ударив топором, и вытащила в сени. А так как та еще стонала, эта девка ей воткнула деревянный кол в горло. Сергей говорил, что это была страшная картина. Оказывается, и мать этой Зинки была авантюристка, которую разыскивали, она где-то ограбила сберкассу. Страшно было даже представить, с какой целью Зинка нанялась тогда к нам! Вероятно, думала, что врач — уважаемый обеспеченный человек, да и я работаю, наверное, здесь есть чем поживиться. В каких руках могла оказаться моя Тусенька, что бы могло случиться, если б не эти украденные сапоги, которые спасли нас!..



 
Часть 11. ТЯЖЕЛО В УЧЕНИИ

      Тусенька росла чудной девочкой. У меня было много молока, но в апреле я решила, что пора уже отнимать ребенка от груди. Сергей говорил мне, что делать это перед летом опасно, но я сама очень похудела и чувствовала себя неважно, часто кружилась голова. Молока было так много, что после кормления я даже еще сцеживала и отдавала его другой кормящей женщине, у которой молока не хватало. Сергей оказался прав: вскоре после отлучения от груди Туся заболела диспепсией и на глазах стала таять, из крепкого ребенка превратившись в скелет. Я проклинала себя и чего только не делала, куда только не обращалась — ко всем врачам педиаторам, на молочную кухню, но ничего не помогало. Она была настолько истощена, что спала с открытыми глазками. Мне сказали, что она безнадежна. Лишь один врач посоветовал: последняя надежда – найти кормилицу и перевести девочку полностью на женское молоко. Сергей в своем родильном доме нашел такую, и мы носили Тусю к ней несколько раз в день. И вот произошло чудо: через три дня стул приобрел нормальный цвет и Тусенька стала поправляться. Через месяц она опять стала такой же, как раньше. Вот что значит для ребенка грудное молоко! Эта женщина спасла нашу девочку, чудо свершилось, мы обрели прежнего ребенка. К году она стала ходить, и все вошло в свою колею.

        Наступило следующее лето, и я поехала сдавать экзамены в вуз.
        Еще до того как я решилась на то, что у меня будет ребенок, я съездила в Москву, взяла вступительную программу на медфак и на всем протяжении беременности и кормления усиленно занималась подготовкой. Мне сказали, что надо сдавать русский (письменный и устный) и политэкономию. Но оказалось, что была еще математика: алгебра и геометрия.
        По тем предметам, о которых я знала, я подготовилась хорошо. Тогда был в моде Горький, и я штудировала его добросовестно, думая, что он будет наверняка. Получила тему, как сейчас помню, «Этапы развития творчества Горького» и написала на 5, политэкономию тоже на 5, русский устный тоже на 5, математику, увы, на 3, потому что к ней не готовилась. И вот я студентка 2-го Московского медицинского института, а до начала учебного года пока работаю и живу в Гаврилов-Яме. Сергей, конечно, рвал и метал, но, как говорится, «уговор дороже денег». Я свое обещание выполнила, родила и выкормила чудную девочку, но своего намерения не изменила.
        Вдруг получаю телеграмму от своей старшей сестры Гали: «Выезжай немедленно». Я очень испугалась, так как она была в положении. Думаю, что случилось? Помчалась снова в Москву. Приезжаю, а Галя говорит: «Ты поступила в институт, можешь пользоваться моей квартирой, так как Георгия (ее мужа) переводят в Подольск налаживать какой-то совхоз (он окончил сельскохозяйственную академию и работал заместителем наркома по сельскому хозяйству Тихона Юркина). Срок его командировки — от года до трех.
        Меня прописали, я забрала Тусеньку с нянькой и поселилась на Малой Бронной, в комнате метров двадцать в коммунальной квартире со всеми удобствами. Тогда еще далеко не у всех был газ, у них же на большой кухне стояла газовая плита, была нормальная ванная, душ и телефон. Было еще две комнаты — в одной жила интеллигентная старушка, в другой — приятные молодожены.
        Но приключения с няньками на этом не окончились. Однажды я прихожу после учебы и вдруг застаю такую картину: моя нянька, которая прожила у меня месяца четыре и уже стала более-менее ориентироваться, вдруг судорожно связывает свои вещи в узлы и кричит , что уходит.
        — Что случилось? — спрашиваю я.
        — Приходил миллицонер, сказал, чтобы в 24 часа меня здесь не было.
        — В чем дело, ведь ты здесь прописана, у тебя справка на полгода, потом я буду хлопотать о дальнейшей прописке. У тебя же есть справка, что тебя отпустили из колхоза!
        — Эта справка за деньги, на самом деле я раскулаченная и меня могут сослать. Дай мне денег, и я должна как можно скорей уехать.
        Я дала ей денег вперед за месяц, и она, схватив свои узлы, помчалась с лестницы и скрылась из глаз. Что же мне теперь делать? Мой ребенок снова остался без няньки.
        Дала телеграмму Сергею, чтобы срочно искал няню и она приезжала. Девочку на время отвезла к Гале в Подольск.
        Примерно через неделю приехал Сергей с нянькой — пожилой женщиной, а меня за это время несколько раз вызывали в милицию, что, мол, я их обманула про няньку, и куда я ее дела, когда я духом святым ничего не знала и сама осталась в таком тяжелом положении. Новая нянька снова прожила у меня месяца три. У нее образовалась водянка живота, я хотела поместить ее в больницу, но она наотрез отказалась, сказав, чтобы ее отвезли домой, так как она хочет умирать там.
        Сергей забрал ее и Тусеньку и увез их в Угодский Завод, село в Калужской области, где он теперь работал. Хорошо, что оставалось каких-нибудь две недели до летних каникул, и я, окончив 1-й курс института, уехала к ним и посвятила все свое время дочке. Место было очень красивое — лес и поляны, полные земляники. Ко мне приехала погостить моя институтская подруга Люба Кестнер. Мы с ней очень подружились, собирали грибы и ягоды, проводя весь день на воздухе. Тусенька росла и стала уже кое-что лепетать.
        Лето незаметно проскользнуло, надо было собираться в Москву, но тут я узнала, что Галя с семейством уже снова вернулась в город, и теперь я осталась без места жительства, так как у нее родилась дочь Наташа и все они плюс нянька разместились в этой одной комнате. Я поехала в институт хлопотать об общежитии, но, увы, все места уже были распределены в первый год, и я, можно сказать, осталась на улице. В таком же положении была и еще одна студентка из моей группы — Лена Щеглова из Грозного, которая тоже не получила общежития. Мы писали заявления о предоставлении жилья, стояли в длинных очередях, но получали один и тот же ответ: «Нет, не будет, и не ходите».
        Начались наши скитания. Как наступал вечер, мы не знали, куда нам идти ночевать. Иногда шли к нашим студенткам в общежитие, устраивались по двое на узкой студенческой койке, стесняя их. Это было запрещено, и мы боялись, что заведующий общежитием, обнаружив нас, может среди ночи выставить на улицу. Иногда я ночевала у Гали, укладываясь на полу, и она перешагивала через меня, вставая ночью к грудному ребенку. Иногда ночевали у Сони Батюшковой, жены Галиного деверя Жени, они жили на Арбате, тоже в одной комнате огромной коммунальной квартиры. Однажды мы с Леной ехали в трамвае и вслух размышляли, куда же поехать нам сегодня. Рядом стоял какой-то студент и, слыша наш печальный разговор, сказал: «Девочки, мы жили с товарищем в небольшой комнате на Солянке, недавно он умер – у него было тяжелое заболевание легких, и теперь его кровать свободна. Если хотите — займите ее». Мы пошли с ним и увидели в коммунальной квартире маленькую комнатушку с двумя кроватями, столом между ними и двумя стульями. Комната была довольно грязная, а стена, где раньше спал умерший, была заплевана кровью. Мы пришли в ужас, но решили, что завтра придем и все приведем в порядок, а сегодня поедем в общежитие к своим подругам. На следующий день приехали на Солянку, мыли пол и стены, приводя все в порядок, колотили матрац и, постелив постель, улеглись спать.
        Надо сказать, этот парень, у которого мы расположились, был очень вежливый, скромный и порядочный. Он всегда выходил, когда мы собирались ложиться спать, а рано утром уходил, когда мы еще не вставали (мы тоже появлялись только поздно вечером, занимаясь в библиотеке). Сейчас уже забыла, как его звали, но наш приют был недолгим — примерно две недели, так как дотошные бабки этой квартиры подали заявление в ЖЭК, что тут живут две без прописки, и нас выдворили оттуда.
        Дальше мне удалось устроиться за небольшую плату у каких-то супругов, где я спала на диванчике, но и там повторилась та же ситуация — жильцы коммуналки заявили в ЖЭК, и мне снова пришлось уйти.
        Так прошел семестр учебы, и я, отчаявшись, подала заявление в деканат, что вынуждена оставить занятия, так как мне негде жить, и недели две не посещала институт, уехав в Угодский Завод. Тогда мне дали общежитие далеко от института, в Алексеевке.
        Это было барачное строение без всяких удобств (туалет в холодных сенях), куда надо было ехать на трамвае-челноке. Если опоздаешь или не влезешь в трамвай, приходилось очень долго ждать, пока он снова не вернется обратно, так как это была окраина Москвы и тут еще не было других путей сообщения. В итоге я часто стала опаздывать на занятия и висела на «черной доске».
        Не думала я, что на старости лет (мне 87) я буду жить в этом Алексеевском районе, а за ним еще далеко-далеко распространится Москва с метро, и бывшая Алексеевка будет застроена красивыми домами, в одном из которых мы живем в трехкомнатной квартире со всеми удобствами. Вокруг много зелени, рядом Сокольнический парк и электричка, за семь минут доезжающая до Ярославского вокзала. Район стал неузнаваем.
        Несмотря на то что помещение общежития было без удобств и холодное, я была рада, что имею теперь свое место. Лена тоже получила жилье, но ей повезло больше, так как располагалось оно в центре, на Театральной площади. Правда, потом меня перевели в другое общежитие, на Цветном бульваре, где я и жила в общей комнате на восемь человек до конца второго курса. Затем меня окончательно переселили на Якиманку, уже близко и к институту, и к нашим клиникам. В комнате нас было четверо: я, моя подруга Фаня и две девушки из пединститута. Это общежитие было оборудовано нормально, там были души и даже прачечная.
        Каждую субботу я уезжала домой в Угодский Завод и возвращалась в понедельник на учебу. Эти дни я проводила с Тусей, которой было уже три года. Она всегда встречала меня с радостью, и мы с ней возились и целый день гуляли. Сергей тогда заведовал больницей, у него была трехкомнатная квартира с террасой, няня была хорошая старушка, любила девочку, и у них была отдельная комната. Сергей не оставил свою дурь и часто неожиданно приезжал в Москву (к чему я уже привыкла и не реагировала), чтобы узнать, где я и что делаю.


 
Часть 12. СТУДЕНТКА И МЕДСЕСТРА

    Поселившись в хорошем общежитии, я могла серьезно заниматься. Мы с Любой еще на первом курсе увлеклись анатомией и в свободное время ходили в анатомичку (помимо обычных групповых работ), когда там никого не было, и занимались препарированием на трупах. Бывало, приходит сторож, дает нам ключ от морозильной комнаты,
где находятся горы трупов, и мы должныбыли найти свой, который нам дали на группу по норме, и, положив его на носилки, нести в свою рабочую комнату. Там перекладывали на стол и работали по несколько часов, после чего должны были отнести его на место.
        Наши препараты были лучшими, мы углубленно работали и нередко спорили по тому или иному вопросу. Товарищи над нами подтрунивали и говорили: «Опять мнения ученых разошлись: Каменская и Кестнер спорят».
        Иногда в свободные вечера мы с Фаней ходили на каток в Парк культуры им.Горького, где однажды познакомились с парнем-билетером из Большого театра, который потом бесплатно проводил нас на все спектакли. В течение зимы просмотрели весь репертуар, бывали и на закрытых спектаклях, даже когда театр посещал Сталин. Если он сидел в ложе «у барьера», овациям перед началом спектакля не было конца. Однажды мы оказались в ложе почти напротив Сталина. Впереди сидела его дочь, тогда еще совсем девочка, и мальчик, оба в пионерских галстуках, а Сталин вошел позже, когда уже начался спектакль, и сел в уголок ложи. Я навела на него бинокль, и вдруг, откуда ни возьмись, ко мне подошел мужчина в сером костюме и сказал: «Опустите бинокль». Мы с Фаней решили, что нас, как «зайцев», в антракте выведут из ложи, но все обошлось благополучно.

        Так шло время. В больницу, где работал Сергей, приехала врач-терапевт, которая недавно окончила институт, — женщина с рыжими волосами, довольно интересная. У нее был годовалый сын, а муж, тоже медик, еще учился на последнем курсе. Нередко мы ездили с ним вместе в праздничные дни на посланных за нами лошадях, так как от станции до больницы было еще 10 километров лесом. Случилось так, что эта Ирина влюбилась в Сергея, о чем он мне как-то сказал. Я равнодушно заметила: «Дай то Бог». «Ты что же, не ревнуешь меня?» Я ответила: «Конечно нет, ты убил во мне всякие чувства своей глупой необоснованной ревностью. А ревность – это низменное чувство, мне оно вовсе незнакомо».
        В следующий раз, когда я приехала, как обычно, в воскресенье, он мне сообщил, что сошелся с Ириной. Я перекрестилась и сказала: «Слава Богу! Теперь я спокойно могу развестись с тобой, так как ты изменил мне первый».
        Он думал, что я пошутила, а я отправилась в ЗАГС, заплатила три рубля и оформила развод. Когда он спохватился и прибежал туда, ему оставалось только расписаться.
        Дома был ужасный скандал, я ушла к Тусе в комнату, где она жила с няней, и легла с ней спать. Ночью, когда я заснула, он пришел и стал меня душить. Я закричала спросонья, девочка заплакала, нянька вскочила и закричала: «Что вы делаете!», и он отпустил меня, в бешенстве сказав: «Ты не уйдешь от меня к другому».
        Наутро я пошла к Ирине. Она встретила меня напряженно, но я ей сказала, что не имею к ней претензий, и давно не люблю Сергея за его дикий характер, мы с ним просто чужие люди, и если ты его полюбила и можешь создать ему семью, то я буду очень рада, я не стою на вашем пути. Тусеньку я возьму к себе, как только закончу институт (это было, когда я переходила на 4-й курс), а пока она будет жить у отца, так как мне ее некуда взять, я живу в общежитии. Я буду по выходным дням навещать свою дочку, которую очень люблю. В общем, все было сказано, и мы разошлись по-хорошему. Я уехала в Москву.
        На следующий же день он приехал ко мне, снова умолял и плакал, что он просто пошутил и хотел возбудить во мне ревность, и что он не любит Ирину, и что я должна к нему вернуться. Я была неумолима и сказала, что между нами все кончено, мы совсем разные люди и никогда не будем уже вместе. Девочка пока останется с тобой и Ириной, я думаю, что ты не дашь ее в обиду.
        Он приезжал еще, но разговор не сдвинулся с места. Я сказала: «Если она любит тебя и тоже хочет детей, то вы создадите хорошую семью. Вам надо пожениться, тем более, что муж ее тоже взял развод».
        Я ездила к дочке по-прежнему каждую неделю, Сергей всегда посылал на станцию за мной лошадь и укутывал меня медвежьей полостью в возке. Наконец он смирился, и была назначена свадьба. Я нарочно не поехала в тот вечер, отложила на следующий, но у них почему-то была перенесена свадьба на неделю, и в следующие выходные, приехав к вечеру, я как раз попала на этот праздник. Все сидели за столом. Меня, конечно, знали все врачи с их семьями, и я оказалась в неприятной ситуации. Сергей сидел на конце стола хмурый как сыч, а Ирина что-то брякала на гитаре, водворилась тишина, и гости постепенно начали расходиться. Я вышла в переднюю комнату, чтобы проводить мужа и жену – моих приятелей, и сказала, что ночь такая лунная и прекрасная, с морозцем, я провожу вас до дома. В это время Сергей вышел за мной и, схватив за рукав шубы, сказал:
        — Куда ты идешь?
        — Сергей, веди себя тактично, это твоя свадьба, а куда я иду — это тебя не касается, будь человеком, — сказала ему я.
        И мы ушли. Вернувшись, я спала в Тусиной комнате, а наутро Ирина вышла к чаю заплаканная, и когда я спросила, что с ней, она ответила, что всю ночь проплакала, так как он ей сказал, что он ее не любит, а любит только Тамару. Бросилась ко мне и стала плакать. Я утешала ее и сказала, что все образуется, но она продолжала его ревновать ко мне и все старалась увезти его подальше. Наконец они уехали в Ярославль. Я сказала Сергею, что оставляю Тусе свою кровать с шелковым одеялом и подушкой, а там обставите себя сами.
        Но когда я приехала к ним на Рождество, чтобы повидаться с моей крошкой, я увидела, что она спит на маленьком диване с проваленными ямами и торчащими пружинами. Я сказала: «Как ты мог допустить такое, чтобы девочку согнали с материнской кровати и на ней разлеглась Ирина?! Поставьте все на место, и только она будет здесь спать». Ирина предложила, что ее мать может взять Тусю к себе в Люберцы и будет за ней ухаживать, но я возмутилась и возразила, что у ребенка есть отец, а ты, Сергей, ответишь мне за девочку в случае чего. Как только я закончу учебу, она ни одной минуты здесь не будет. Я возьму ее к себе. Забегая вперед, скажу, что так я и сделала: забрала Тусеньку, еще даже не получив диплом и не обосновавшись на определенном месте.

        А пока что я продолжала жить в общежитии. Однажды нас с Фаней вызвали в Горздрав и предложили поехать сопровождающими костно-туберкулезных детей в Евпаторию в качестве медсестер. С нами должен был ехать и врач. У нас в это время шла сессия, переход на 5-й курс, осталось сдать кожно-венерологические болезни, на которые давалось семь дней. Мы ни разу еще не видели море, поэтому решили в случае чего оставить на осень «хвост» и дали согласие.
        Приехав в Евпаторию с детьми, мы пришли от моря в восторг и сказали: «Сдадим экзамен и вернемся работать к вам». Нам, конечно, не поверили.
        Мы же уехали, заперлись в Галиной свободной комнате на улице Герцена — тогда они уже получили квартирку в одноэтажном доме, а сами были на даче. Усиленно позанимавшись день и ночь в течение трех дней, пришли к ассистенту сдавать экзамен. Венерологические сдали без заминки, а кожные заболевания, где было множество разных лишаев, — неважно, так как у нас в головах все перепуталось. Ассистент говорит: «Не знаю, девчонки, что с вами делать». Тогда я рассказала ему, что нам надо ехать в Евпаторию работать по костному туберкулезу с детьми. Он сказал: «Обязательно поезжайте, я поставлю вам тройки». Мы были очень рады и тут же поехали обратно.
        В крымском санатории им.Семашко мы проработали все лето. У нас была комната с террасой на самом берегу моря. Питание было хорошее, одного обеда хватало на двоих с лихвой. В 7 часов был первый завтрак, в 10 — второй завтрак, затем обед, к которому полагалось 2 кг фруктов, затем полдник, ужин и на ночь — бутылка кефира. Мы жили как в раю и заработали хорошие по тем временам деньги. В 7 часов утра отпускали ультрафиолетовые ванны, научились делать гипсы и занимались ими до двух часов дня, потом были свободны и катались после обеда на яхте, купались в море. Заплывая на яхте километра на два, мы с Фаней прыгали в воду и плыли к берегу — это был наш спорт. Однажды, прыгнув, мы попали в целое море огромных медуз. Мы подняли крик, так как было очень противно разгребать эти слизистые массы, яхта вернулась и нас спасла.
        Я скучала без Тусеньки, и по приезде первым делом поехала к ней, привезла ей много винограда и фруктов. Узнав, что я приехала, она побежала мне на встречу и вдруг остановилась, посмотрела на меня своими удивленными черными глазищами и стремглав унеслась. За три месяца в Евпатории я стала совершенно черной от загара, и она испугалась, не признав свою маму.
        В Евпатории мы занимались и наукой. Из Свердловска приезжал профессор Ч., известный даже за рубежом, и читал интересные лекции для своих учеников и врачей санатория. Эти лекции были очень увлекательными и полезными, и заканчивались обычно ужином или чаепитиями, причем каждый санаторий соревновался, у кого лучше угощение.
        Лето прошло плодотворно, и мы договорились, что после окончания института приедем работать в санаторий им.Семашко врачами.


 
Часть 13. СВОБОДНАЯ ЖИЗНЬ

    Избавившись от мужа-тирана, я почувствовала наконец себя свободной, взяла пятилетнюю Тусеньку и на летние каникулы поехала с ней к маме в Смоленск. Надо сказать, что бедную маму к тому моменту уже выселили из нашего дома и дали ей комнату, разделенную неполной перегородкой, за которой находилась полутемная кухня. Это было недалеко от старого дома, на той же Казанской улице во дворе Казанской церкви. С мамой жила тогда только моя младшая сестра Елена (Ляля), которая окончила техникум связи и работала на телеграфе, занимаясь фототелеграммами.
        Мы провели у них месяца два. Как-то раз мама повела Тусю в церковь. Она была очень любопытная и впечатлительная девочка, ее все там поразило – и горящие свечи, и иконы, она остановилась перед иконой Николая Угодника и громко на всю церковь объявила: «Смотри, бабушка, дед Ленин!». Люди стали оборачиваться, и мама скорее с ней ретировалась. Мама была религиозной и переживала, что мы не крестили ребенка, но тогда это было как-то не принято. Вероятно, она крестила Тусю тайком от меня, тем более что жила прямо во дворе церкви.
        Однажды мы с моей двоюродной сестрой Наташей, которая тогда жила в Смоленске (это дочь тети Ксении, маминой сестры), были у наших друзей Уллас. И вот мы сидим за столом, вдруг звонок, и входят двое мужчин – один в военной форме, другой в штатском. Последний – это их друг, брат жены Тухачевского, который был тогда начальник Западного округа. Когда же я взглянула на военного, у меня как будто все перевернулось внутри, я поняла, что это тот человек, которого можно встретить только раз в жизни, а то и вовсе никогда. Это была любовь с первого взгляда. Поздоровавшись со всеми, он сел рядом со мной и не отходил от меня весь вечер. Оказалось, что в Смоленск он приехал в командировку на несколько дней, а живет и работает постоянно в Москве. У него на погонах было две или три (не помню) «шпалы», как тогда назывались эти различия – значит, он был каким-то высоким офицерским чином.
        В конце вечера он предложил своему товарищу Максу пойти погулять в Лопатинский сад, который был рядом с домом, и мы пошли: я с Александром (так его звали), а Наташа с Максом. Немного потанцевали на танцплощадке, а потом разошлись по парам в разные стороны. Он распрашивал обо мне и рассказывал про себя. Говорил, что он был донской казак, потом окончил военное училище, был в разных военных ситуациях, а сейчас живет в Москве. Что он был женат, но сейчас в разводе и что завтра мы снова должны встретиться и быть вместе, и вместе поехать в Москву. Сказал, что у него сразу появилось большое чувство ко мне, но здесь ему осталось пробыть всего три дня и мы должны воссоединиться в Москве. Я ответила, что поехать не смогу, потому что моя девочка заболела скарлатиной, и несмотря на то, что у меня через два дня начнутся занятия в институте, я буду ждать ее выздоровления. Я ее не повезу отсюда, пока она не окрепнет после болезни, потому что могут возникнуть осложнения. Александр сказал, что Макс устроит нас в санитарном вагоне, но я повторила, что уеду, только когда она будет совсем здорова.
        На другой день мы снова встретились с ним в Лопатинском саду. Он говорил, что всю ночь думал обо мне и что он безумно влюблен, и мы должны принадлежать друг другу на всю жизнь, и ни в коем случае не можем расстаться. Я тоже призналась ему в своих чувствах, но заметила, что если он меня действительно любит и уважает, то сейчас не может требовать чего-нибудь большего, чем наши взаимные поцелуи. Он ответил, что он совсем обезумел и просит у меня прощения, и что завтра перед его отъездом не будем больше встречаться наедине, а пойдем в театр, где мы будем на людях, но все же вместе. И взял с меня слово, что по приезде в Москву я немедленно позвоню ему по такому-то телефону и скажу слово в слово: «Я приехала», и он тут же придет ко мне.
        Мы пошли в театр, после чего он проводил меня до дома и, крепко обняв и поцеловав, сказал: «Я буду ждать вас каждый день и каждую минуту. К сожалению, командировка кончилась, но я обрел любимого человека и я уверен, что это судьба и мы навсегда будем счастливы вместе. Вы будете моей любимой и любящей женой. Сразу же позвоните мне, как договорились, и не забудьте наш пароль – если и не я подойду к телефону, то мне передадут». И мы расстались.
        Меня несколько удивила такая конспирация, и я почему-то решила, что он, наверное, какой-то засекреченный разведчик или что-нибудь в этом роде.
        Я задержалась еще на неделю в Смоленске, пока Тусенька не поправилась окончательно и не начала уже выходить гулять. Я не стала звонить Максу и не воспользовалась санитарным вагоном, как мне советовал перед отъездом Александр. В Москве я отвезла Тусеньку к отцу, так как другого выхода у меня не было и она жила теперь с папой и Ириной, у которой был тоже сын от первого брака.
        Я позвонила по оставленному мне телефону и сказала: «Я приехала, Александр К.» (его фамилия начиналась на «к», не хочу называть полностью). Не прошло и часа, как он приехал в общежитие, но пробыл недолго, сказав, что у него масса дел, которые он должен сегодня закончить, с тем чтобы мы вечером пошли в Большой театр на «Лебединое озеро», и, оставив мне билеты, обещал к семи часам заехать за мной.
        Я была на седьмом небе, такая веселая и счастливая, пошла в парикмахерскую, сделала маникюр и прическу, надела самое красивое свое платье. Фаня сказала, что я очень хорошо выгляжу. Я ждала его с нетерпением.
        Но наступило семь и восемь часов, когда спектакль уже давно начался, а его все еще не было. Я страшно переживала и думала, как же он мог так поступить со мной? Если даже что-то случилось, он должен был сообщить мне об этом каким бы то ни было образом (телефона в общежитии не было). Я считала, что это непростительное оскорбление с его стороны, собрала необходимые вещи и в девять часов уехала к Гале, сказав Фане: «Если он и появится, скажи, что я уехала из Москвы к каким-то своим родственникам, а куда – не знаешь». Я даже Фане не сказала, куда я еду.
        Я пробыла неделю у Гали, никуда не выходя и не посещая институт. Я верила ему, и была оскорблена в лучших своих чувствах, потому что я серьезно и глубоко полюбила его и ждала от него того же. Значит, он недостаточно меня уважает, если мог так поступить.
        Как потом выяснилось, он приехал в семь часов утра, чтобы застать меня до ухода в институт, и сказал Фане, что очень переживал, но ничего не мог сделать, так как вызвали на совещание в Кремль, где он пробыл до одиннадцати часов вечера. В тот вечер также решалась его судьба: его по работе откомандировали на восток, куда он и должен будет через два дня уехать. Фаня объяснила ему, что я ждала его с нетерпением, а поскольку он не сообщил о себе ничего, я в девять вечера уехала куда-то, получив письмо от своих родственников. Он был очень расстроен, как сказала Фаня, и оставил мне письмо, где писал, что надеется, что я действительно полюбила его и поеду с ним в качестве жены, и он сделал бы перевод в институт, где я могла бы закончить мое медицинское образование. Он задержался еще на два дня после срока его назначения и каждый день ездил в мой институт в надежде, что я там появлюсь, но так и уехал, не узнав, где я.
        Я долго думала потом, кто из нас виноват в этой странной разлуке, и решила, что такова судьба. Я знала, если бы между нами уже была близость, я бы поехала за ним на край света.
        Позже я еще встречусь с ним. Это будет года через полтора, уже после окончания института, и об этом я напишу потом.

        После окончания института мы с Фаней стажировались шесть месяцев по костному туберкулезу в лучшем санатории Москвы в Сокольниках, на 4-м Лучевом просеке, которым заведовала Зинаида Юлиановна Ролье, которая получила образование в Швейцарии, а консультировал знаменитый профессор Краснобаев. В те дни мы жили с еще одной выпускницей нашего института, Тамарой Яковлевной, при санатории, в деревянной постройке, где у нас было две кровати, стол и печка с лежанкой. После протопки этой печки температура в комнате поднималась до тридцати градусов, а к утру опускалась до нуля. Но нас это мало трогало, жили мы на всем готовом, так как сотрудникам санатория полагалось питание, и даже получали какие-то (правда, незначительные) деньги. Мы с Фаней очень надеялись получить распределение в Евпаторию и там применить полученные знания.
        Увы, после окончания мединститута нас распределили по разным местам. Мне выпало ехать в Рязань, но так как у нас был месячный отпуск, мы снова отправились в Евпаторию. Я взяла с собой Тусю и оттуда решила поехать в Москву, надеясь сменить распределение в министерстве на крымский санаторий им.Семашко, потому что там нужны были врачи. Но в министерстве некая Сендерова орала и кричала, чтобы я немедленно приступала к работе по своему месту назначения в Рязани, в санатории «Солотча». В это же время приехала другая врач, которая со слезами упрашивала эту Сендерову, чтобы ее отправили на восток, где у нее были родители, и ей тоже отказали.



Часть 14.СТРАШНЫЙ ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОЙ ГОД

    Профессор Ч., читавший лекции и проводивший занятия в Евпатории, был известный хирург-ортопед и травматолог, по многим его книгам и сейчас еще учатся студенты-медики. Его свердловскую книжку знали и за границей, а в Америке он был почетным членом еще до «железного занавеса».
        Этот знаменитый профессор обратил на меня внимание, и мы не раз беседовали на разные темы, он интересовался, кто я и как живу. Однажды, когда я уже вернулась в Москву, он вдруг явился в наше общежитие и пригласил меня в театр. Очень деликатно относился ко мне, после театра проводил на такси до общежития, сказав, что во время следующей командировки надеется снова встретиться.
        Читающий эти записки о моей жизни может подумать, что я описываю свои любовные похождения, но это не так. Мой первый брак оказался неудачным: я пережила тяжелые годы с мужем, который постоянно тиранил меня, подозревал в том, в чем я не была виновата, измучил меня своей безумной ревностью, угрожал лишить жизни и устраивал ужасные сцены. Я не могла встречаться со своими друзьями и подругами, вообще нормально общаться с кем бы то ни было. После развода я чувствовала себя хотя и свободной, но одинокой. Я должна была самостоятельно зарабатывать, чтобы жить самой и помогать пожилой матери, не могла взять к себе свою любимую дочку, потому что у меня не было в Москве никаких условий для жизни с ребенком. Работа в Евпатории позволила заработать немного и почувствовать себя самостоятельной. Я поняла, что могу быть нужна и полезна, могу жить без посторонней помощи. Я уже серьезнее относилась к жизни, получив такой урок в своем замужестве, строго присматривалась к людям, которых встречала на своем пути, и так же строго относилась к себе. Я хотела встретить настоящего человека, которого я бы любила и уважала, и чтобы он отвечал мне тем же. Теперь я должна была хорошо узнать человека, прежде чем связывать с ним свою жизнь.
        Тем более, что жизнь тогда была очень сложной и в политическом смысле. В 1937 году, когда я была студенткой пятого курса, начались повальные аресты невинных людей, не только стоявших у власти или занимавших высокое положение, но и обычных, простых людей, и крестьян, которых тоже стали разделять на «кулаков» и «бедняков». Людей большими группами отправляли в ГУЛАГ за якобы участие в каких-то заговорах против правительства, и многие подвергались тайному расстрелу даже без суда. Иногда за пустяковый анекдот, по доносу, люди исчезали как «враги народа».
        Такая беда случилась и с семьей Гали, моей старшей сестры.
        Я уже писала о том, что, уехав учиться в Москву еще до развода, я сначала жила с Тусей и няней в пустовавшей квартире Галиной семьи на Малой Бронной, но потом они вернулись и я была вынуждена отвезти Тусеньку в Угодский Завод к отцу. Муж Гали Георгий Ильич Колдомасов был скромный, умный и хороший человек, и они жили дружно. У них было две дочери – Наташа и Олечка. Георгий Ильич был заместителем Наркома по сельскому хозяйству Юркина), а стоящие у власти люди тогда подвергались гонениям в первую очередь. Когда был снят и арестован Юркин, через некоторое время забрали и Георгия, преданного своей работе и честного человека. Забрали ночью, как это обычно тогда делалось, и больше она его не видела.
        Но она знала, что он ни в чем не виноват, и ждала. Когда прошло месяца три, а его все не было, она стала о нем хлопотать, всюду ходить и писать. Ей сообщили, что он осужден на десять лет и сослан без права переписки. Она сходила с ума и собиралась писать Сталину. А так как тогда и жен сажали вслед за мужьями, брат Георгия Евгений Ильич уговаривал ее, чтобы она не ходила по инстанциям и перестала хлопотать, потому что это бесполезно и она, мать двоих маленьких детей, подвергает себя большому риску. Она страшно возмущалась, когда он приводил ей примеры и настаивал, чтобы Галя согласилась подписать бумагу, назначающую его опекуном ее детей, если с ней что-то случится. Я поддерживала Женю. Она ничего не хотела слышать, кричала, что мы, значит, действительно думаем, что Георгий виноват в чем-то и что он враг народа, как его обвинили, и что она ни за что такую бумагу не подпишет. Мы долго ее уговаривали: «Ты же видишь, что сажают невинных людей и их жен, ты должна думать о худшем – случись что с тобой, твоих детей заберут в дом сирот, и ты их никогда не увидишь. Пусть лежит этот документ, разорвем его, когда пройдет это страшное время...». С большим трудом уговорили ее подписать бумагу, и она заперла ее в шкатулку.
        Наступил январь 1938 года, приближалось Рождество, детям купили елку, я привезла Тусеньку в Москву, и мы с ней осталась погостить у Гали. В один из этих дней мне предстоял экзамен, и накануне я ушла к себе в общежитие, чтобы всю ночь готовиться. Мы договорились, что я приду сразу после экзамена. Вечером я позвонила Гале. «У нас все в порядке, – сказала она, - собрались еще и знакомые дети и все сейчас играют и поют под елочкой».
        Наутро я получаю телеграмму от Жени: «Приезжай немедленно, дети у меня». Я в ужасе все бросила и поехала на Арбат. Женя мне рассказал, что ночью пришли и забрали Галю, и только когда она показала бумагу об опекунстве, которая соответствующим образом была заверена и лежала у нее, вызвали Евгения Ильича по телефону и отдали ему Наташу и Олечку, а иначе их отправили бы в детдом как детей «врагов народа», причем в разные дома по возрасту. Предъявили Гале ордер на арест как «жене врага народа» с сохранением имущества и оставили охранников до опечатывания квартиры, и уж эти оставшиеся, сжалившись, разрешили Жене взять детские вещи и Галино зимнее пальто и костюм. Все остальное, что оставалось в квартире, несмотря на то что было написано «с сохранением имущества», было вывезено и ничего не вернули даже после реабилитации.
        Дали знать маме в Смоленск, так как надо было спасать детей. Евгений и я думали, что и нас может ждать та же участь, а пока кто чем может – будем помогать маме. Мама, конечно, приехала и забрала детей к себе в Смоленск, в ту крошечную квартирку, где они жили с Лялей. Конечно, ей было нелегко.
        Вот такой был ужас. Я пыталась разыскать Галю, ходила по разным тюрьмам, чтобы как-то ей помочь, хотя бы передачей. Это было «хождение по мукам». В каждую тюрьму можно было обратиться только в определенные дни: например, в Бутырской шел прием на букву «к» такого-то числа каждого месяца, в Таганской на букву «к» – другого числа, и т. д. Шли месяцы. Я методично обходила все тюрьмы в назначенное время, везде сказали – такая не числится, и тогда, уже изучив все порядки (узнаешь о них, стоя в бесконечных очередях, от таких же пострадавших людей), поняла, что можно узнать только на Петровке, 38. Я отправилась туда в 5 утра, зная, что там страшные очереди, и простояла до 6 вечера, когда передо мной наконец распахнулось окно и грубый женский голос спросил: «И кого вам искать?» Услышав фамилию, она стала рыться в толстых книгах, потом спросила: «Ее одну забрали?» Я сказала: «Сначала мужа». Она заорала: «Так бы и сказали сразу!» – и стала рыться в другой книге, и снова заорала: «Ходите всё, давно увезли из Москвы». «Куда?» – спросила я. «Узнаете, когда напишет» – и захлопнула окошко.
        Я, сама не своя после всех этих хождений и полученного ответа, села в первый попавшийся троллейбус и разрыдалась во всю мочь. Тут ко мне подбежали, начали спрашивать: «Что с вами? Что случилось?». Совали мне в рот какие-то таблетки, мне было ни до чего и ни до кого. Я сошла на Арбате, пошла к Евгению и Софье Георгиевне и осталась у них ночевать.
        Через некоторое время я получила записку, которую Галя сбросила на ходу поезда в щель, наверное, у какого-то населенного пункта. Там было написано: «Было холодное осеннее утро, когда я уезжала из Москвы в неизвестном направлении, в теплушке с такими же, как я, невинными людьми, оторванная от своих близких и детей. Куда – не знаю, как только буду знать, где я окажусь, напишу вам. Я жертва бесправия, как и мой Георгий. Целую всех крепко. Спасибо тебе и Евгению, что позаботились о моих детях. Целую всех, ваша Галя». И мой адрес. Бумажка была сложена треугольником, и печатными буквами сверху было написано: «Люди добрые, не откажите мне, может, в последней просьбе. Отошлите эту записку, положив в конверт, по указанному адресу».
        Прошло, наверно, около полугода, когда уже из Карагандинского ГУЛАГа наконец пришел адрес, куда можно было писать письма и изредка посылать посылки. Время было ужасное: если ночью раздавался звонок – значит, за кем-то пришли. Соню и Евгения тоже на какой-то период высылали из Москвы, у них в комнате жила тогда Маня – сестра Евгения, и я часто ночевала у нее. Я была уверена, что и меня постигнет та же участь, хотя за мной ничего не числилось, так же как и за Галей, Георгием и другими знакомыми.




Часть 15. СРАЗУ ПОСЛЕ ИНСТИТУТА

    Что касается моей личной жизни, то я была свободной и разумной женщиной. Профессор Ч. нашел меня в Москве и у нас (он тогда жил в Свердловске) началась переписка. У меня долгое время хранилась груда его писем, очень содержательных, добрых и ласковых. Когда он приезжал в Москву, мы встречались, и я не видела в этом ничего плохого, хотя вначале корила себя. Но он так искренне ко мне относился, что я привыкла и привязалась к нему. Правда, мне не нравились некоторые его черты: он бывал заносчивым и высокомерным, ставил себя выше других, подчеркивая это. Это неинтеллигентная черта – чем человек культурнее и умнее, тем он проще и скромнее относится к себе. Но Василий Ч. знал, что он знаменитый хирург, и любил подчеркнуть свое превосходство над другими.
        Я держалась независимо, ни разу не разрешила ему сделать мне подарок и, конечно, никогда не брала у него даже копейку денег, и чувствовала, что он ценит во мне это и уважает меня. Слишком многие видели в нем денежный мешок и вешались ему на шею из-за его богатства. Правда, мы ходили с ним в театры и рестораны, но это – другое дело, это естественно. Я составляла ему компанию и таким образом мы могли общаться. Он был интересен мне как человек и я многому училась у него в профессиональном плане, по хирургии, вплоть до того, что он давал мне задания, которые я должна была подробно проштудировать и доложить в следующий его приезд. Он искренне привязался ко мне и говорил, что я единственная женщина, которая видит в нем человека.
        Я привыкла жить на свои средства, и если надо было – работала на полторы и даже две ставки. Уйдя от Сергея, я работала в 1-й градской больнице на ночных дежурствах, а затем два лета в Евпатории, пока не закончила институт. Став врачом, я все равно при необходимости совмещала несколько работ, так как надо было помогать маме. Долгов я никогда не делала и не унижалась ни перед кем.
        Живя в Сокольниках, я часто бывала у Жени и Сони, и там как-то однажды познакомилась с Петром Яковлевичем – мужем Сониной двоюродной сестры, дочери генерала Плюцинского. У нее был сын от первого брака, мальчик лет 14–15. Жили они в двухкомнатной квартире недалеко от Арбата. Случилось так, что Петр влюбился в меня, стал искать встреч со мной и чуть ли не каждый вечер приезжал к нам в деревянный домик, где мы жили с Тамарой Яковлевной. Привозил нам всякие фрукты и конфеты, мы затапливали печурку и коротали вечерок. Он был остроумный и веселый, прекрасный рассказчик, и просиживал у нас до полуночи (у него была тогда казенная машина – он работал консультантом у киргизского постпреда).
        Петр был исключительно интеллегентен и умел относиться почтительно к женщине, ничего себе не позволяя. Я как-то сказала ему, что у меня есть мужчина, профессор, с которым я временами встречаюсь. И вот однажды был такой инцидент. Я засиделась у Сони на Арбате и совсем забыла, что Василий (профессор Ч.) был приглашен к Марусе Шкубер, куда и я должна была прийти к определенному часу. Я вспомнила, что он будет ждать меня в Кропоткинском переулке, быстро оделась и распрощалась. Идти было недалеко, но Петр сказал, что он меня проводит. И вот – картина: мы подходим под руку с ним к дому Маруси, и навстречу нам быстрым шагом с недовольной миной мчится Василий. Я замедлила шаг, встретила его, не отнимая руки у Петра, и говорю: «Познакомьтесь: это профессор Василий Дмитриевич Ч., а это инженер Петр Яковлевич А.». Петр галантно приподнял шляпу, а В.Д. грубо буркнул «очень приятно». Далее я распрощалась с Петром, и мы пошли к Марусе. Василий разъяренно что-то мне выговаривал, но я напомнила, что говорила ему о том, что за мной ухаживает П.Я., и вполне естественно, что он меня проводил от Сони, как положено мужчине. «Теперь вы знаете своего соперника», – поддела я его. Петр был элегантен и красив, к тому же моложе его – так что первенство было за ним, по крайней мере по виду и выдержке.
        Моя стажировка в Сокольниках подходила к концу. Но у меня впереди был отпуск на лето, два месяца. Я собиралась взять с собой Тусю и поехать работать на это время в Евпаторию, уже врачом-специалистом, о чем писала раньше. Незадолго до отъезда Петр сделал мне официальное предложение, сказал, что разводится со своей женой и просит моей руки. Я ответила, что пока ничего не хочу менять в своей жизни, так как еще неизвестно, где я буду жить – может быть, останусь в Евпатории, а может – поеду в Рязанскую область, куда меня распределили после окончания института.
        И вот наступил день отъезда. У меня уже билет в кармане на одиннадцать часов вечера, я поеду в Евпаторию с Тусей. У меня еще полно дел, хотя вещи сложены, но надо в Наркомате здравоохранения получить диплом врача об окончании института и отвезти казенные книги в библиотеку. Я стремглав бегу по Трубному переулку за дипломом, слышу вдруг – резко затормозила машина, из которой кто-то выскочил и схватил меня за руку. Боже мой, после почти двух лет это оказался пропавший без вести Александр К.! «Я внезапно, как во сне, увидел ваш облик, и даже будучи не совсем уверен, что это вы, выскочил из машины и схватил, может быть, даже и незнакомую женщину за руку! Но к счастью это вы, и теперь уже вы от меня не уйдете». Я была поражена и даже как-то потеряна, но сказала: «Увы! Я сегодня в одиннадцать вечера уезжаю в Крым, а сейчас страшно спешу – мне еще надо получить диплом, а потом ехать на Погодинку в библиотеку, сдать книги». «Я буду вас ждать, – говорит он, – буду сидеть в машине хоть до вечера, дайте мне ваши книги в залог» – он забрал сетку с книгами и пошел к машине. Я пробыла в Наркомате около часа, и далее мы поехали в библиотеку. Я внимательно приглядывалась к Александру. Нашла его похудевшим и изменившимся, каким-то усталым. Он рассказал, как искал меня, и что получил тогда назначение во Владивосток, где и находился два года на очень напряженной работе, а сейчас возвращается из неврологического санатория, где отдыхал месяц, и что он должен заступить на ответственную должность, на которой будет по счету десятым, и все его предшественники на этом месте бесследно исчезли.
        Я спросила его: «А где Макс?». Он ответил: «Макса нет в живых». Я даже как-то невольно отодвинулась от него. Думаю, «твоего товарища нет в живых, может в этом и твоя вина?». И сказала ему: «Не рассказывайте мне ничего, я буду бояться вас».
        Ведь только что произошла трагическая история с Галей, о чем я ему не сказала, но подумала: «Я ничего не знаю об этом человеке, могу ли я жертвовать собой из-за него? Ведь он о себе ничего не говорит, а просит дать слово, что по приезде я напишу ему до востребования». И хоть я и пообещала, но решила, что не должна продолжать с ним знакомство.
        Я не написала ему и больше никогда не видела. И может быть, к лучшему. Конечно, эта встреча очень меня взволновала, я много думала, взвешивала, но я сказала себе «нет». У меня есть дочь, которую я наконец обрела, я свободный независимый человек, я не могу рисковать собой и хочу спокойной жизни. Я должна сдерживать свои чувства.
        В Евпаторию нас с Тусей провожал Петр. Он сразу же очень хорошо отнесся к моей дочери, и она полюбила его.

        В санатории им.Семашко меня прекрасно приняли. В комнату поставили вторую кровать для Туси. Рядом со мной жила Базилевская, симпатичная и добрая женщина, ассистентка профессора Ч., со своей девочкой Юлей, ровесницей Туси, они очень сдружились. Другие врачи тоже были с детьми, и мы организовали катание их по утрам. В шесть часов утра приезжал за ними пожилой грек на большой устойчивой лодке, и в течение часа они совершали прогулку по морю. Море в это время было удивительно прозрачным, были видны на дне все камешки и плывущие рыбки, воздух изумительный.
        Питание было исключительным, работа – интересной. Больные дети находились не в палатах, а жили на свежем воздухе – лежали на берегу под тентом в гипсовых кроватках или на вытяжке. Те, кто уже поправлялся, ходили на костылях или с палкой. Дежурные сестры и дежурный врач были с ними круглосуточно. Лечащие врачи строго следили за правильностью лечения, занимались гипсом и соответствующей коррекцией больных органов пациентов. Профессор читал лекции и подробно разбирал каждого больного, устранялись дефекты костей и контрактуры. В общем, дело было поставлено хорошо, и с врачей требовали знание всех случаев, а также идеальное умение читать рентгеновские снимки.
        Время в санатории пролетело незаметно. Во время приездов профессора Ч. мы с ним, конечно, были в официальных отношениях, – он приезжал с семьей и с плеядой своих врачей. Жена его, тоже врач, была пожилая и некрасивая, одевалась безвкусно – с какими-то вечно бантами и брошками, а руки ее были унизаны кольцами на всех пальцах. С ней были мальчик лет четырнадцати и девочка лет шести.
        Фаня познакомилась с симпатичным молодым человеком, инженером по специальности, они поженились и уехали к месту его жительства и работы. Мы с ней переписывались какое-то время, а потом потеряли друг друга. Перед отъездом из Евпатории нам устроили проводы и банкет, и все разъехались по своим местам. Василий со своей свитой врачей – в Свердловск, я со своей дочуркой – в Рязань.




Часть 16.ЧЕМ СЕРДЦЕ УСПОКОИТСЯ

    Итак, мы очутились в Солотче Рязанской области. Санаторий был расположен в очень красивом месте, в лесу среди зелени, рядом река Старица, старое русло Оки с большим песчаным пляжем. Детский санаторий на двести коек, пять корпусов с верандами и просторными палатами, стены которых красочно расписаны различными сюжетами из сказок Пушкина. Санаторий был оснащен хорошими ортопедическими кроватями на колесах, так как летом дети жили на свежем воздухе на террасах, а зимой – в палатах, и в «тихий час» после обеда их вывозили на террасы в меховых спальниках.
        Зимой здесь проводились учебные занятия по школьной программе, так что кроме врачей держали еще и штат учителей. Для лежачих больных были сделаны специальные накроватные столики, на которых можно было лежа читать и писать. В санатории было пять врачей, по количеству корпусов, каждый отвечал за свой корпус как заведующий, а над всеми стояла заведующая медчастью – пожилая женщина с палочкой, прихрамывающая из-за перенесенного в прошлом туберкулеза костей. Это была симпатичная и интеллигентная женщина, с семилетним сыном, муж которой был репрессирован. Позже, когда он вернулся из ссылки, она уехала, передав мне полностью заведование всей медчастью. Директором же санатория был просто партийный работник, не имевший отношения к медицине и занимавшийся в основном хозяйственной работой.
        Среди врачей санатория была Мария Семеновна — очень милая женщина и моя приятельница. Далее – Фрида Моисеевна и Лариса, тоже молодые врачи, приятные и дружные. В дальнейшем еще приехала Галина Михайловна Бельсон — хороший по натуре человек, но с физическим дефектом, на костылях, перенесшая в детстве костный туберкулез. Были еще врач-лаборант Ситникова с дочерью, девочкой лет шести, но она держалась отдельно от других. Еще зубной врач, довольно-таки простая женщина, и музыкальный работник Таня, игравшая на аккордеоне и пианино, с которой мы тоже общались в дальнейшем в Москве.
        Вскоре после моего приезда нам прислали еще одного врача, молоденькую, только что окончившую институт Марию Ивановну, еще совсем неопытную, которую я вводила в курс дела. Мы с ней подружились и уже потом, в Москве, в течение многих лет были близки семьями.
        Летом на продолжении территории, принадлежавшей санаторию, открывался пионерский лагерь, где в отдельных домиках среди леса жили ребята. За этой территорией начиналось село Солотча, там, в трех километрах от санатория, находилась школа, в которую вскоре начала ходить Туся.
        Питание для детей в санатории было очень хорошее. Правда, деревенские дети, непривычные к такой еде, выбрасывали за бортик террасы бутерброды с черной икрой, говоря «фу, опять лягушачья икра!». А для сотрудников была столовая, довольно приличная, где можно было за умеренную плату получать завтраки и обеды.
        Я договорилась, что по мере надобности к нам будет приезжать консультант, чтобы можно было отправлять в Москву нуждающихся в операции детей. К нам приезжал профессор Мочульский, стопудовый толстяк, из института туберкулеза. Осматривал подготовленных для консультации ребят, и некоторых мы переводили (конечно, с согласия родителей) в Москву для операции. Мне хотелось, чтобы наш санаторий был связан с клиникой и не отставал от столичного.

        Временами я на выходные ездила в Москву, и привозила что-нибудь вкусненькое, чтобы побаловать свою дочку. В Москве останавливалась у Сони и Жени, который был другом Петра и не упускал случая сообщить ему о моем приезде, так что я постоянно у них виделась с ним. Петр нравился мне все больше, так как всегда относился ко мне очень благожелательно и искренне.
        Переписка с Василием тоже продолжалась, и вот однажды неожиданно он приехал сам в наш санаторий в качестве консультанта. Санаторий ему понравился, он провел беседу-лекцию с врачами, подсказал, какое еще оборудование надо приобрести, и т. д. Я устроила ему прием. Помню, фигурировал заливной поросенок и фаршированная щука, которую я научилась там готовить, поскольку у нас в озере водилось много щук. Он сказал мне, что хлопочет перевод в Москву, хотя у него в Свердловске клиника поставлена на высшую ногу и ее знают даже за границей, и сказал, что делает это ради меня. И что он знает, что в Москве его недолюбливают в ЦИТО, где сидят сплошь консерваторы от науки и держатся за свои кресла, а его критикуют за новаторство как в медицине вообще, так и в хирургии в частности.
        Действительно, он брался за таких больных, от которых все отказались, делал новаторские операции и добивался успеха. Он впервые стал оперировать на позвоночнике при сколиозе и горбах – в те времена «фиксация позвоночника» костной планкой, взятой из голени, в России еще не делалась, как и многое другое. Я очень обязана ему своими знаниями в травматологии, они мне очень пригодились в дальнейшем. Кроме того он советовал мне обязательно изучать иностранный язык, и я, будучи еще в Москве, поступила на курсы немецкого, а уехав в Солотчу, продолжала учить его заочно.

        Итак, у меня была обширная корреспонденция: Свердловск, Москва и Смоленск. Маме я помогала материально, и в первое же лето Ляля гостила у меня во время очередного отпуска. Так шла работа и жизнь.
        Туся росла, крепла и уже ходила в школу, была умной и способной девочкой. Время шло, и скоро близился конец моей трехлетней обязательной работы после института, которую я выполняла добросовестно. Теперь я должна была определиться, останусь ли здесь дальше.
        Пора было решать и свою личную жизнь. Мне было уже 32 года.
        Чем больше я виделась с Петром, тем больше он мне нравился, характер у него был мягкий, во всем он был очень благородный и тактичный. Петр был влюблен в меня, умел как-то особенно красиво ухаживать, всегда приносил мне цветы. Никогда не подчеркивал своего «я», хотя занимал тогда приличный пост – был заместителем постпреда Киргизской республики, часто ездил в командировки и выполнял большую работу.
        Что касается Василия, я его очень уважала как отличного хирурга и крупного ученого-новатора. Что и говорить, в какой-то степени мне льстило, что он влюблен в меня. Он говорил, что мы должны быть вместе, но что для этого я должна подождать какое-то время, пока он переведется в Москву. Но многие его черты, как я подметила, говорили, что характер у него «не сахар», он бывал резок, груб и нетактичен с подчиненными, выставлял напоказ свое «я». Это мне не нравилось в нем и говорило не в его пользу, а я в свое время достаточно настрадалась уже от Сергея.
        Однажды меня больно поразил такой случай: мы с Василием спускались по лестнице какого-то ресторана, и вдруг он увидел издали своего товарища. Быстро отойдя от меня, он сказал: «Подожди внизу, я приду». Почему же он не мог меня представить как знакомую? Испугался, что тот может о чем-то подумать или проговориться? Я медленно вышла на улицу и хотела сесть в автобус, но он догнал меня и стал извиняться.
        Второй раз я была неприятно удивлена, когда он при мне стал выговаривать официанту, что тот приписал что-то в счете. Неужели он такой мелочный и жадный? При его средствах! Это было противно и бестактно.
        Петр же характером был удивительно мягкий и ровный, я чувствовала и ценила его надежность, зная, что он очень предан мне.
        И вот однажды Петр, все с тем же Женей, заявился ко мне в Солотчу. Решил, наверное, пойти ва-банк, так как я все еще не дала ему ответа на его предложение выйти за него замуж. Он сказал, что ждет моего последнего слова и решил: если я ему сейчас откажу, он тут же отправляется добровольцем и пойдет в первый же батальон (тогда была какая-то заваруха не то в Японии, не то в Китае, куда были направлены наши войска). Он сказал, что развелся с женой и даже поменялся квартирой (вернее, комнатой) с ее матерью, и что он ждет моего окончательного ответа. А если нет – он сейчас же отсюда поедет под пули. Он говорил, что первый брак его был неудачей и он наконец встретил человека, которого полюбил всей душой. Я сказала: «Хорошо, я подумаю и на днях приеду в Москву». Он был такой непосредственный, прямой, я знала, что он сделает, как говорит.
        Невольно я сопоставляла характеры одного с другим, и мое предпочтение склонялось в сторону Петра. Я искала преданного и верного друга жизни. Петр шел на все, предлагая мне руку, кроме того, у него не было детей. У Василия была семья и дети, которые могли страдать из-за ухода отца и меня ненавидеть. Плюс еще возраст – разница в семнадцать лет, что со временем скажется.
        Материальная сторона меня не беспокоила, мы будем оба работать, и я знала, что Петр будет во всем помогать мне, тогда как Василий вел себя как барин. Мне не нужны были его деньги, мне нужен был настоящий, надежный друг жизни.
        И вот, взвесив всё, я написала Василию, что выхожу замуж за Петра.
        Вскоре в ответ получила телеграмму: «Воздержись решением выезжаю». За это время у нас с Петром было уже все оформлено, мы зарегистрировались в ЗАГСе 3 марта 1941 года. Скромно отметили наше бракосочетание в его комнате на улице Станиславского среди своих друзей.
        Что же касается Василия, я встретилась с ним и имела открытый разговор: он был взбешен моим поступком и сказал, что задержка во времени зависела не от него. Рассказал, что его жена тяжело больна и находится в безнадежном состоянии, о чем он мне не хотел говорить. У нее рак печени, и дни ее сочтены. Он не имел морального права, да и врачебная этика не позволяла ему оформить развод в таком ее состоянии, тем более и дети были уже достаточно взрослые и, конечно, осудили бы его за это. Что теперь он брошен и совсем одинок и несчастен, что он очень полюбил и привязался ко мне и никогда не думал, что я предпочту ему другого. Я видела, что он действительно очень расстроен, мне было жаль его, но я считала, что поступила правильно. И не ошиблась.



Часть 17. ЗАВТРА БЫЛА ВОЙНА

    Комната, где мы собирались жить с Петром, находилась на улице Станиславского в коммунальной квартире на втором этаже. За стеной обитала многодетная семья, причем число детей увеличивалось ежегодно и наконец дошло до семи человек (с родителями и лежачей бабушкой их было десять!). В третьей комнате жили две сестры — старые девы с ужасным характером. Про жизнь этой коммуналки и всех ее обитателей можно было бы написать отдельный роман, и, хотя это не входит в мою задачу, позже я расскажу немного и о них.
        Наша комната площадью семнадцать метров была заново отремонтирована, но из обстановки имелось лишь самое необходимое, поскольку Петр ушел из прежней двухкомнатной квартиры с одним своим чемоданом, оставив все бывшей жене. Но мы не горевали и решили, что со временем у нас все будет. Зато здесь уже стояла кроватка для Туси — Петр сразу полюбил девочку, как свою дочь. Она отвечала ему взаимностью, называя «дядя Петро», и сразу у них установился полный контакт, чему я была очень рада. Он любил детей и мечтал, что у нас со временем будет сын.
        Я уехала в Солотчу заканчивать дела, а Петр уже исхлопотал мой перевод в Москву, так что я поступала теперь, после трехлетней отработки на периферии, в распоряжение Наркомздрава. Эта бумажка сохранилась у меня и до сих пор, но — увы! Она так и не пригодилась…
        У меня был еще неиспользованный отпуск. В конце мая я оформила его и приехала в Москву, забрав уже с собой часть вещей. После отпуска я должна была передать заведование медчастью санатория другому врачу и переехать в столицу насовсем.
        В то время о войне никто не помышлял,так как недавно у нас с Германией был заключен мирный договор и пакт о ненападении. В начале мая военкомат, как обычно через какой-то промежуток времени, вызвал Петра на терсборы, и мы собрались с его товарищами и моими друзьями, чтобы отметить это и проводить его на два месяца на обычную переподготовку. Было очень весело и уютно. Проводив его в Тульскую область, я решила: чего мы будем сидеть здесь во время отпуска? — и дала маме телеграмму, что мы с Тусей приезжаем к ней в Смоленск погостить, а заодно посмотреть на их новое жилье, так как их уже переселили из церковного двора в трехэтажный дом напротив (в нем же было и студенческое общежитие). Мама жила тогда вместе с Лялей и двумя Галиными дочерьми.
        И вот билет на поезд у меня в кармане, вечером мы должны выезжать, я стою с чемоданом посреди комнаты и заканчиваю сборы. Вдруг открывается дверь, и Туся, бледная как полотно, стоит в проеме, как бы в шоке, и из носа у нее льет кровь, заливая лицо и платье.
        Я в ужасе схватила ее, остановила кровотечение и сразу повезла в клинику на рентген костей носа. Выяснилось, что она играла с соседскими мальчишками в лапту, и один, посылая мяч, размахнулся дощечкой и ударил ее (конечно, нечаянно) по переносице. На снимке оказалась трещина кости носа без деформации, но когда я привезла ее домой, у нее не только распух нос, но и заплыли глаза.
        Куда же мы могли ехать? Я позвонила маме, рассказала, что случилось, и предложила ей: «Приезжайте ко мне с девочками, я перенесу отпуск, две недели побудем в Солотче, а потом погостите у меня в Москве».
        Так и решили. Мама собралась, но и тут не обошлось без приключений: билет был на 14 июня, на 5 часов. А они, не разобравшись, приехали на вокзал 14-го к 5 вечера, следовательно — к 17 часам. Поезд ушел утром, и билет был недействителен. Мама с вещами и детьми горестно сидит на платформе и не знает, что же ей теперь делать. На пути стоит поезд Смоленск–Москва, осталось 10 минут до отхода. Бежит носильщик и говорит: «Что же вы сидите?!» И узнав, в чем дело, говорит: «Давайте скорее 15 рублей, и я вам прокомпостирую билет на этот поезд». Мама заплатила и ждет, думает, что и тут, наверно, все пропало. Вдруг он бежит, хватает вещи и говорит: «Бегите скорее, осталось две минуты до отхода поезда». Быстро впихнул их в вагон, и поезд тронулся. Я же, ничего не зная об этих приключениях, встретила их вовремя, поскольку мне она и говорила, что выезжает вечером. Все успокоились, и назавтра мы уехали в Солотчу.
        Это было 16 июня 1941 года. Мы гуляли, купались, стояла хорошая погода, у всех было прекрасное настроение. Так продолжалось вплоть до 22 июня. Утром я шла по дорожке парка к своему корпусу посмотреть, все ли в порядке, и навестить своих подопечных. Я искренне привязалась к ним за три года, как и они ко мне, и теперь должна была вот-вот передать их другому врачу. Расставаться было жаль, но впереди меня ждала новая жизнь.
        Вдруг я остановилась как вкопанная, услышав нечто ужасное. По громкоговорителю передавали: «Сегодня в ночь немецкие войска вероломно напали на наши границы и бомбили Минск, Киев и Смоленск, одновременно атакуя громадными силами артиллерии и танков наши границы. Наши пограничные войска проявляли огромное мужество, стойко сопротивлялись, но силы были явно неравны, и враг прорвался». Началась война, и все перевернулось вверх ногами.
        Я побежала обратно сообщить маме эту ужасную новость. Все были в отчаянии, что теперь делать? А тут еще такое осложнение: я по беспечности, зная, что на днях должна совсем переехать в Москву, оставила там свой паспорт и военный билет. В то время как теперь, при этих обстоятельствах, я должна с этими документами в 24 часа явиться в военкомат, а в противном случае меня, военнообязанную, могли расценивать как дезертира и привлечь к ответственности. Я помчалась в Рязань к начальнику областного УВД в надежде, что он сможет отправить меня с каким-либо транспортом в Москву за документами. Приема, конечно, не было, и я с трудом умолила пустить меня на одну минуту по личному неотложному делу. Он сказал, что помочь мне ничем не может, так как сейчас все железнодорожные графики перепутаны и все пути забиты эшелонами, идущими в сторону границ, а не на Москву, и он сам ничего не знает. Единственное, что он может, — это чиркнуть записку нашему начальнику, чтобы, если вдруг их машина пойдет в Москву, он отправил меня с ней.
        Я поблагодарила его и снова помчалась прямо к начальнику в Солотчу. Здесь мне повезло - в ночь шла их грузовая машина в Москву, и он распорядился, чтобы шофер забрал меня. Я была счастлива, ехала в кабине, и даже немного подремала. По приезде в Москву он остановился в каком-то дворе и сказал: «Прибудьте сюда, по этому адресу, в такой-то час». Я забрала свои документы, кое-какие вещи и продукты, которые вошли в чемодан, и отправилась к назначенному месту. Каково же было мое удивление, когда я увидела машину битком набитую людьми, которые заполнили не только кабину, но и весь кузов, орали и суетились. Это были беженцы из Москвы, которую уже аккуратно ежедневно бомбили. А шофер мне заявил: «Давай пять тысяч, тогда повезу» (тогда это были большие деньги). Я сказала: «Где же я возьму вам сейчас, по приезде в Солотчу разберемся, ведь начальник сказал вам, что меня надо привезти обратно!» Тогда он ответил: «Попробуй, если влезешь в кузов, а не то останешься». Я с великим трудом протиснула туда свой чемодан под крики и ор, что больше некуда лезть, поставила его «на поп;», прижав к заднему краю машины, и села на него. Так я ехала всю дорогу на ветру, прыгая на чемодане по рытвинам дороги, и все же, еле живая, доехала.
        При явке в военкомат мне пока дали «бронь» как заведующей медицинской частью санатория, который должен был эвакуироваться с детьми на Алтай. До этого мне было поручено отправить по местам часть ребят, которых еще можно было отдать семьям. В итоге из 200 детей осталось 80 человек, которые были размещены в двух корпусах, а три были сразу заняты автобатальоном военных. Но в Рязанской области находился еще один детский санаторий, который эвакуировали в первую очередь, а когда дело дошло до нас, уже было поздно, так как немцы шли полным маршем и часть Рязанской области уже была в оккупации. Ехать было некуда. И тогда исполком принял глупое решение — перевезти детей в глубь области, на шестьдесят километров от Рязани, и разместить в какой-то школе. Когда я приехала в Облздрав по делам санатория и услышала эту новость, я сказала чиновнику: «Это совершенно необдуманное решение! Даже здесь, когда мы расположены в восемнадцати километрах от Рязани, все равно надо бесконечно ездить туда и обратно и решать проблемы то с питанием, то с отоплением. И вы ведь знаете контингент больных детей — они кто на вытяжке, кто в гипсовых кроватках и нетранспортабельны для перевозки на машинах. Здесь они в приспособленных условиях, а там что? Они умрут от холода и голода еще в дороге, и кроме того неизвестно, с какой стороны будут наступать немцы, может быть как раз с той». Он заорал на меня: «Вы что, хотите попасть под трибунал?! Немедленно выполняйте приказ исполкома!» Я ответила, как тогда было принято: «Есть выполнять» — и тут же отправилась в исполком. Опять-таки с трудом прорвалась, там шло совещание, я попросила три минуты по делу детей и сумела им объяснить, что, принимая во внимание контингент больных, решение было недостаточно продумано. Я убеждала, что целесообразнее оставить детей на месте, раз не удалось эвакуировать их из Рязанской области. Сказали: «Хорошо, мы еще раз продумаем этот вопрос и сообщим заведующему Облздравом». После чего решено было оставить ребят на месте.
        Вот так приходилось бороться с общественными делами. А что касается личных, то я знала, что на мне лежит ответственность за мать и детей, которые очутились в Солотче голые и босые с одним чемоданчиком и сменой белья.
        Позже Ляля, остававшаяся в то время в Смоленске, рассказала: ее с первого дня мобилизовали, так как она была связисткой и работала на смоленском телеграфе, держа связь с фронтом. Через три дня, когда ей пришлось проходить по улице, где они жили с мамой, она увидела на месте дома одну лишь воронку — причем пострадал не только их дом, но сгорел от зажигательных бомб весь квартал деревянных домов.
        Как не верить в судьбу? Если бы не Тусин разбитый нос, мы все погибли бы в Смоленске в самые первые дни войны.



Часть 18. ПОД УДАРОМ

    Немцы продвигались с неумолимой быстротой. Стремительно они подходили к Смоленску. Как рассказывала Ляля, горел уже низ смоленского телеграфа, а им все еще не давали команду выходить из здания. Только когда немецкие танки вошли в город, сотрудникам разрешили спасаться кто куда. Ляля с подругой под бомбежкой и градом пуль, где ползком, где перебежкой, где прячась за трупы людей и лошадей, добрались до железнодорожного вокзала. В это время как раз отходил последний эшелон с забитыми беженцами теплушками, куда невозможно было пробиться. Тогда они влезли на дверь вагона и оттуда прыгнули на головы в толпу. Если бы поезд захватили немцы, их расстреляли бы или взяли в плен, поскольку они были в военной форме. Где-то в пути они переоделись в деревенскую одежду, и когда поезд прибыл в Тамбов, их посадили в кутузку до выяснения личности. Там они просидели несколько суток, полуголодные и завшивевшие, после чего их привели в порядок и направили в действующую армию. Ляля всю войну прошла связистом, была и на передовой, где во время боя приходилось ползать по-пластунски, восстанавливая связь. Затем она получила звание лейтенанта и стала начальником взвода связи. Несмотря на свое слабое здоровье, моя младшая сестра пробыла на фронте три с половиной года и затем была демобилизована после тяжелой контузии позвоночника и головы. Она пролежала пять месяцев в госпитале и осталась инвалидом 1-й группы.
        Итак, вернусь к своим детям и маме. Я должна была обязательно одеть их, чтобы подготовить к зиме. Много раз под бомбежками самым разным транспортом я ездила в Москву, откуда привозила свои вещи и вещи из одежды Петра, чтоб перешить для них, так как купить ничего готового было нельзя. Приобрела кроличьи шкурки, сшила им по шубке и на селе в Солотче скатала всем валенки. В Москву мама всегда благословляла меня и провожала со слезами, так как неизвестно было, вернусь ли я. Столицу бомбили с немецкой аккуратностью ежедневно с десяти вечера до четырех утра.
        Однажды с запоздавшим эшелоном я приехала в Москву ночью, во время воздушной тревоги и комендантского часа. Помню, пришлось ночевать в метро и спать прямо на голой платформе, положив под голову пустой чемодан. Метро служило тогда своего рода бомбоубежищем, куда к вечеру собирался народ, кто с подушкой, кто с одеялом. Вместе с детьми укладывались там спать на время бомбежек. Люди привыкли к этому, как будто так и надо: кто-то шел в бомбоубежище поблизости от дома, а кто-то в метро.
        Я помню, как Паня (так звали нашу многодетную соседку по квартире) в первое время поднимала, простите за каламбур, настоящую панику при первом же звуке сирены, сообщающей о воздушной тревоге, и с воплями металась по квартире, собирая свои вещи. Дети ревели и, уцепившись за ее юбки, шли за ней в бомбоубежище. Приехав домой примерно через месяц, я увидела полное спокойствие, и когда была объявлена воздушная тревога, Паня зашла ко мне в комнату и спросила: «Ну что, пойдем в бомбоубежище или лучше попьем чайку дома?». И мы усаживались пить чай при крошечной коптилке, так как окна были плотно завешены темными шторами, чтобы не было ни малейшей щели, способной служить прицелом для бомбардировщиков. Москва была темная, страшная и безлюдная, только ходили патрули, которые забирали запоздалых прохожих. Однажды я вышла во двор и лишь выглянула из ворот на улицу, как откуда ни возьмись появился патруль и потребовал предъявить документы. Я сказала, что живу в этом доме, но мне ответили, что я не имею права ходить во время воздушной тревоги. Потащили меня в подвальное бомбоубежище рядом с домом, где мне пришлось сидеть до конца бомбежки. Там рев детей, причитания и резко раздающийся грохот от падения бомб производили неприятное впечатление. Многие предпочитали оставаться дома и даже ухитрялись спать — человек привыкает ко всему.
        Начались холода. Я была рада, что выполнила свою миссию и одела моих беженцев. Мы жили очень дружно. Туся сдружилась с Наташей, а маленькая Олечка льнула к бабушке и ко мне.
        Наступила холодная зима 1941 года. В Рязанской области был взят уже город Михайлов (7 декабря), и изрядно бомбили Рязань. Мы с мамой по ночам во время воздушной тревоги уже не будили детей, которые мирно спали, привыкнув, под шум самолетов и грохот снарядов. Две бомбы упали рядом — одна в нашу реку, недалеко от санатория, другая на поле. Мы с мамой выходили из дома, я забиралась на крышу, а она стояла около окон, где спали дети, чтобы тушить зажигалки в случае бомбежки.
        Так мы жили, не зная, что будет с нами дальше. И вот однажды, когда я в очередной раз поехала в Рязань в Облздрав, его начальник сообщил мне, что с меня снимается бронь, потому что получен приказ развернуть в городе эвакуационный госпиталь на шестьсот коек. Врачей нет, и меня мобилизуют как вольнонаемную. «Начальником госпиталя буду я сам, поскольку больше некому, — сказал заведующий Облздравом Демидов Павел Гаврилович. — Срочно нужно приступать, поскольку мы уже очутились в действующей армии». Я сказала: «Разрешите мне только позвонить матери, она будет очень волноваться и подумает, что я попала под бомбежку».
        Я поговорила с мамой и сказала: «Не волнуйся, я буду теперь в Рязани и при первой же возможности буду звонить вам. Столовой для сотрудников вы сможете пользоваться, мою зарплату я переведу на вас. Крепко всех целую».
        Итак, началась срочная работа. В бывшем Пединституте развернули несколько отделений с палатами для раненых бойцов на шестьсот коек. Работа была напряженная и сложная, она осложнялась еще больше тем, что начались сильные холода, а в дальнейшем и морозы. В результате полопались водопроводные трубы и не было отопления. В приемном покое был поставлен ряд «титанов», в которых грели воду, и стояли спиртовые баллоны. При мытье раненых в стоявшую рядом ванну наливали спирт и зажигали, чтобы хоть немного согреть воздух в ванной комнате. Поток раненых был беспрерывный, из эвакопункта шли приказы «принять эшелон», «отправить эшелон». В операционной работало всего три врача: старший хирург Яковлев, Мария Семеновна (моя приятельница-врач из нашего санатория) и я.
        Теперь трудно поверить: бывало, когда шло наступление, мы не выходили из операционной по пять суток. Откуда брались силы? По-видимому, они заложены в организме и мобилизуются в экстренных случаях, когда надо совершать то, что невероятно по обычным меркам. Другого выхода нет. Вот и здесь — куда можно было уйти, когда в операционную очередь: на носилках лежали несчастные, ни за что искалеченные люди, ждущие помощи, которые находились в стократно худших условиях, чем ты — без сна, но здоровая. И вот иногда при записи истории болезни (а после каждой операции надо записать, чтобы не перепутать потом диагнозы и что кому сделано), бывало, от изнеможения ткнешься носом в руку на какую-нибудь минуту, и как будто уже ободрилась и получила возможность продолжать свою работу дальше. Получившие помощь отправлялись дальше: легкораненых оставляли в следующем госпитале на долеживание и снова посылали на фронт, а тяжелораненых перевозили в тыл.

        Немцы приближались к Рязани. Наступил момент, когда они стояли от нас в каких-нибудь пятнадцати километрах. Это означало, что в любое время, через часы или даже минуты, они могут быть в городе. Работая без перерыва, мы не замечали постоянных бомбежек, не задавали себе вопросов о будущем.
        И вот в этот тяжелый момент я получила записку от мамы, что Туся тяжело больна: у нее корь, осложнившаяся двусторонним воспалением легких. Мама спрашивала, не могу ли я отпроситься, чтобы приехать хоть на несколько часов повидаться с дочкой, она очень скучает без меня. Я с горечью должна была ответить, что я не только не могу просить, но даже и подумать не могу куда-то отлучиться — такова сейчас обстановка, я бессильна что-либо сделать. «Я знаю, как трудно тебе и всем вам, но не падай духом, будем надеяться, что все образуется и мы снова будем вместе. При первой возможности, если такая представится, конечно, я повидаю свою Тусеньку и всех вас, моих родных, дорогих и любимых. А пока я надеюсь на врачей, которые там остались, что они сделают все, чтобы Туся скорее поправлялась. Особенно попроси от меня Галину Михайловну Бельсон, чтобы она внимательно следила за ходом болезни и не забыла ввести противокоревую сыворотку Наташе и Олечке, так как они в контакте с Тусей и, вероятно, заболеют тоже. Целую вас всех крепко, обо мне не беспокойтесь, у меня все нормально».
        Зима была очень суровая. Морозы стали доходить до сорока и более градусов. От директора госпиталя мы узнали, что Рязань — открытый город и что воинское командование звонило по прямому проводу Сталину, прося срочное подкрепление. Получили ответ: «Продержитесь три дня, подкрепление будет». Немцы же, заняв соседнее село, вероятно, из-за сильных морозов решили сделать передышку и вдоволь пограбить зажиточных крестьян, у которых было много скота и птицы. Немецкие войска были одеты в легкие шинели и ботинки, что никак не соответствовало такой стуже. Так что морозы играли большую роль в театре военных действий. Как говорится, «не было бы счастья, да несчастье помогло».
        Через три дня действительно пришло подкрепление наших войск из 10-й сибирской армии. Все одеты в полушубки, валенки, ушанки и теплые стеганые штаны, мороз им нипочем. Внезапно началось наступление наших войск, они выбили немцев из села и погнали дальше. Это было просто чудо! Но никогда я не забуду ужасное зрелище: немцы, отступая, в ярости подожгли амбар, где находились в эти ужасные морозы наши пленные бойцы. Их не кормили. И вот к нам в госпиталь пришло два автобуса с этими несчастными людьми: обмороженные, голодные и обгоревшие. Страшно было видеть нечеловеческие страдания: снимая с них сапоги, мы обнаруживали совершенно черные омертвевшие вследствие обморожения и гангрены голени. Не забуду обгоревшее лицо молодого летчика со впадинами вместо глаз. Почему люди не могут жить без войн, превращающих человека в зверя…
        Время шло, и в первое полугодие войны немцы сумели почти достичь Москвы, но, как известно, мечта их не сбылась, и в ряде других мест окружения они получили отпор. Уже почти стоя одной ногой в Москве, они должны были повернуть обратно.
        Через некоторое время, когда началось отступление вражеских орд от Москвы, наконец и к нам тоже пришло подкрепление – прибыл эвакуированный из Ростова-на-Дону госпиталь с пятнадцатью врачами, и наша бригада, перенеся все трудности и ужасы наступления, могла вздохнуть. Первое, что мы с Марией Семеновной Моховой сделали — пошли к начальнику госпиталя и попросили: «Разрешите нам поспать после стольких бессонных ночей». Получив разрешение, взяли меховые мешки и отправились в деревянный нежилой домик во дворе, легли в изнеможении и проспали целые сутки, до того дала себя знать усталость. Через сутки нас хватились, забеспокоились, живы ли мы, нашли и разбудили.
        С приездом пятнадцати врачей и отступлением немцев работу уже можно было распределить между всеми по графику, и меня наконец отпустили в Солотчу. Я хотела перевезти Тусю в инфекционную больницу.




Часть 19. ЖЕРНОВА ВОЙНЫ

    Из госпиталя меня отпустили всего на одну ночь, с тем чтобы  утром я уже была на месте. Я обрадовалась, но заведующий автобазой, к которому я обратилась по поводу транспорта, сказал, что у него нет ни единой грузовой машины в распоряжении — все до одной ушли подвозить боеприпасы к фронту. Видя мое огорчение, он сжалился: «Единственное, чем могу помочь, — дать вам легковую машину, но чтобы она сразу, без задержек, вернулась обратно. Дорога не чищенная, и путь будет трудный».
        Итак, я отправилась в Солотчу за Тусей. Ехали мы действительно с большим трудом — восемнадцать километров в течение трех часов. Машина застревала в снегу и буксовала. Шофер, солдат и я постоянно выходили с лопатами, расчищали снег и выталкивали машину. Все же в конце концов я доехала и увидела своих: Туся была очень исхудавшая и слабая, но
температура тогда первый раз упала: вероятно, был криз, перелом болезни. Мы с мамой решили, что теперь, как обычно в таких случаях, наступит улучшение.
        Я решила остаться с дочкой до утра и отпустила машину, потому что задерживать ее не могла. «Как-нибудь доберусь, зато ночь побуду около нее». Но, к моему ужасу, температура снова поднялась до 39. Что же я натворила?! Машина ушла, как мне теперь быть?!! В санатории была своя лошадь, и тогда, на розвальнях, закутав Тусю в меховой мешок (мороз не отпускал), я все-таки повезла ее в Рязань и положила в инфекционную детскую больницу. Доехали мы благополучно, и даже быстрее, чем на машине. Теперь по ночам, когда я бывала временами свободна, я приходила и сидела с ней. Постепенно она начала поправляться.

        В то время мы все ничего не знали о моей младшей сестре Ляле и ее судьбе - на протяжении полутора лет с начала войны никаких известий от нее не было. Вдруг на почту в Солотчу пришел запрос, проживаю ли я здесь, и Лялин обратный адрес. Мы все вместе написали ей письмо, и через некоторое время она приехала к нам в отпуск на три дня. Радости не было конца! По сей день сохранилась фотография с ее приезда в Солотчу: она в военной форме и я. Позже время от времени приходили короткие треугольники, оповещавшие о ее перемещении по фронту, вплоть до тяжелейшей контузии в 1944 году, которая оставила ее инвалидом.
        Нелегко пришлось и Петру. Я остановилась на том, что он уехал на территориальные военные сборы в начале июня 1941 года, даже и не представляя, что уезжает на годы. Когда началась война, он был отправлен на Ленинградский фронт, был командиром батальона 477 стрелкового полка. Однажды, получив задание «взять высоту», повел в атаку свой батальон. Высота была взята, но Петр получил тяжелое осколочное ранение в бедро. От него пришло письмо о том, что он легко ранен, лежит в госпитале, но скоро поправится и вернется в свою часть. Время от времени стали приходить такие краткие сообщения, и по штампам на письмах я видела, что он передвигается в тыл, куда отправляют только тяжелораненых.
        Я поняла, что он пишет неправду, не желая меня волновать и огорчать. Когда пришло письмо со штемпелем города Кирова, я написала начальнику госпиталя, чтобы он сообщил мне о состоянии здоровья моего мужа. И получила ответ, что он находится в тяжелом состоянии, поскольку после осколочного ранения бедра у него общее заражение крови (сепсис), и что уже два консилиума врачей дали заключение, что необходима ампутация всей поврежденной конечности (вплоть до таза). Сказано было, что Петр между жизнью и смертью, но категорически не соглашается на ампутацию, поэтому врач не может дать мне определенного ответа о том, как будет развиваться его болезнь.
        Представьте мое состояние после получения этих известий!.. Но что было делать? Невозможно было даже представить себе поездку к Петру в Киров. Я была связана по рукам и ногам и могла надеяться только на его собственный опыт и жизненную силу. Ведь к этому моменту ему было уже сорок четыре года, и за свою жизнь он участвовал во множестве боевых действий. Еще в юности, совсем мальчишкой он пошел добровольцем на фронт Первой мировой, где служил на одной из первых подводных лодок. Затем во время революции был вынужден бросить экономический институт (ушел с третьего курса) и воевал с басмачами в Средней Азии. Эти факты сложно сочетались с тем, что Петр имел мягкий и совсем не военный характер, был очень добрым и человечным… Что же, жизнь его сложилась таким вот образом — очень много ему пришлось воевать. Помню, сильно позже моя внучка Юлечка, а потом и правнучка Машенька пытались добиться от него «рассказов о войне», и он всегда как бы рассеянно переводил тему, не находя, видимо, ничего интересного в военных историях.
        Но вернемся к нашему повествованию. Я не обманулась в своих надеждах: пролежав в Кировском госпитале несколько месяцев и так и не согласившись на ампутацию (а ведь тогда не было еще даже пенициллина!), Петр все же выкарабкался и сохранил ногу.
        И вот однажды ночью, когда я была у Туси в больнице, мне позвонили по телефону из Облздрава: приехал ваш муж и вас разыскивает. Я помчалась туда и смотрю — где же Петр? У окна стоит худой, совершенно седой мужчина на костылях. Уходя на фронт, он был еще молодым и черноволосым! «Тамара, ты не узнаешь меня?» – спросил он, и я бросилась к нему. Мы обнялись. Он был в легкой шинели с запекшейся на ней кровью, так его отправили из госпиталя – в чем прибыл с ранением, в том и вышел. Лицо его было отечно, и сильно болела поясница.
        Ему дали месячный отпуск. Весь месяц он провел в Рязанском госпитале: сперва с воспалением почек, затем с повторным нагноением раны в бедре, откуда все еще выходили металлические осколки. Я очень боялась, что снова будет сепсис, но, слава богу, постепенно Петр поднялся и стал понемногу ходить на костылях.
        После закрытия раны его комиссовали и снова дали ему отпуск, который он провел с нами в Солотче. Затем он был признан нестроевым и направлен на интендантскую службу. Место его службы часто менялось, он передвигался со штабом в разные места и в конце концов оказался в городе Горьком, где получил должность начальника штаба по интендантской работе. Итак, мы снова разъехались. Лишь года через два Петр приезжал снова на три дня на побывку.

        Когда Демидов (заведующий Облздрава и временно исполнявший обязанности начальника эвакуационного госпиталя) передал госпиталь вновь прибывшему начальнику эвакуированного госпиталя из Ростова, мы, вольнонаемные врачи, были отозваны Облздравом на свои места. Я должна была снова заняться санаторием, восстановить его корпуса, освобожденные автобатальоном, и наладить нормальную работу.
        Итак, мы с Тусей, которая поправилась, но была очень слаба после болезни, вернулись в Солотчу к маме и девочкам. Общей радости не было конца, наконец мы снова были вместе. Я могла теперь как-то разгрузить маму и помочь ей.
        Как только я приехала, Фрида Моисеевна (одна из врачей санатория) рассказала, что когда шло наступление немцев, бухгалтер и директор санатория Ходько распоряжались как хотели имуществом санатория и все, что возможно, тащили себе. Так, растащили по своим квартирам пианино, которые были почти в каждом корпусе, мебель, кровати, белье, одеяла и подушки, и т. д. На продовольственный склад ходили как к себе домой, и сестра-хозяйка давала им что угодно по первому требованию, тогда как больные дети питались плохо. Я сказала: «Так что же ты молчала?», на что она мне ответила: «А что я одна могла сделать? Ведь я — никто, я тебе доложила как заведующей медчастью». После этого мы сели и написали обо всем в ревизионную комиссию и рано утром отправились в Рязань. Там ответили, что завтра же они выедут и разберутся с этим вопросом.
       Не успели мы вернуться обратно, как уже через кого-то было известно, куда и зачем мы ездили, и поступил приказ Облздрава, что я и Фрида Моисеевна распределяемся в разные города. Но назавтра утром прибыла ревизионная комиссия, и мы сказали: «Вот результат нашей поездки к вам — нас немедленно перераспределили». Они ответили, чтобы мы оставались на месте, пока они не произведут полную ревизию и не разберутся полностью в ситуации.
        Итог был таков: все подтвердилось, бухгалтер был арестован, директор смещен и сестра-хозяйка тоже. Не знаю, был ли замешан здесь заведующий Облздрава Демидов, но вскоре и он сменил место работы, уехав в другой город. Нас оставили на месте, и санаторий вновь стал пополняться больными детьми, после того как была проведена дезинфекция и некоторый ремонт корпусов.

        Во время нашей жизни в Солотче мама развела подсобное хозяйство, которое очень помогло семье: кур, цыплят и поросенка. Летом мы откармливали поросенка крупными улитками, которые во множестве водились у берегов нашей реки Старицы. Они были огромные и жирные, с нежным мясом; мы варили из них похлебку, которой поливали рубленную траву. Зимой собирали очистки и отходы с кухни и посыпали отрубями. Свинина к Новому году была прекрасная.
        Интересно, что идею кормить свинью улитками подала нам соседка-француженка, не знаю уж каким образом оказавшаяся под Рязанью. Она собирала их для себя и с удовольствием питалась ими. Мы, конечно, сами не дерзнули их попробовать, но суп для свиньи был роскошный, наваристый, и поросенок быстро рос и жирел.
        Наташа с Тусей ходили в школу в село Солотча, делая около трех километров в один конец, но вдвоем им было весело и не страшно. В свободное время они катались на лыжах, а летом купались и загорали на «море песков», как они называли песчаный большой пляж у реки. Оля еще была мала, у нее были свои подруги. Я никогда не делала разницы между детьми, они все были мои, и если надо было в чем-то потесниться, то скорее давалась привилегия девочкам, а не Тусе, так как у них отняли отца и мать, обездолив их внезапно ни за что.
        Санаторий постепенно восстанавливался и снова стал функционировать на прежнем уровне, многие ребята вернулись обратно и поступали новые. Так жили мы там до 1944 года, когда я начала думать, как бы нам всем переехать в Горький, куда перевели Петра начальником штаба на интендантской службе. Жилья там не было, Петр жил на казарменном положении в здании, где располагался штаб.
        Мы решили с мамой, что я возьму отпуск и поеду на разведку — посмотрю, есть ли возможность найти там какую-нибудь квартиру.



Часть 20. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

    Перед отъездом я сообщила в Облздрав, чтобы они начали подыскивать мне замену. По приезде в Горький мне удалось снять койку у матери одного из солдат, но с жильем в городе было очень плохо, с детьми никто не хотел пускать. Тут Фрида Моисеевна из санатория мне написала, что на место бывшего директора санатория Ходько прислали врача, который переселил маму с девочками в одну комнату, а сам занял нашу трехкомнатную квартиру и собирается снимать их с общественного питания (столовой для сотрудников), хотя я была в официальном отпуске и еще даже не подавала заявления об увольнении.
        К счастью, Петру разрешили поместить семью на территории штаба, где жили военные с семьями. И вот я поехала за мамой и детьми.
        Была весна, март 1944 года. Вскрылась Ока, и мы со всем скарбом плыли на пароходе. Мама даже забрала свое хозяйство – кур в клетке, которые по дороге неслись и громогласно кудахтали. Мама очень боялась, как бы их не обнаружили, и каждый раз, как кто-нибудь проходил мимо, садилась на клетку, закрывая кур юбками. Вот такой у нас был веселый маршрут.
        По приезде в Горький я поступила на работу в гарнизонный госпиталь №401, где и проработала до конца войны в хирургическом отделении. Жили мы в деревянном домишке летнего типа во дворе штаба. Дверь с улицы открывалась без всякого тамбура прямо в кухню, где стояла большая плита. Из кухни попадаешь в комнату, разделенную перегородкой на две - примерно метров двенадцать и восемь. В них размещалось пять человек: я, мама, Оля спала с мамой, и Туся с Наташей. Тепло в доме не держалось, и по стенам была изморозь. Петр по-прежнему жил на казарменном положении при штабе.
        Расскажу пару слов о работе мужа. Как когда-то и мой отец, Петр занимался поставками провианта на фронт. Под Горьким было подсобное хозяйство, откуда распределялись продукты питания: картофель, овощи, зерно. Петр был начальником штаба на интендантской службе.
        Он был исключительно щепетилен и честен на своей работе, для себя никогда ничего не делал и своим подчиненным такого не позволял. Картошка эшелонами отправлялась на фронт, а мама ходила за ней на рынок, покупала на последние гроши по три килограмма. Петр говорил: «Я хочу спать спокойно, и никто меня ни в чем не может упрекнуть. Мне положено казенное питание, как и всем военным, и я получаю достаточный оклад». Он был безжалостен к тем, кто злоупотреблял своим положением, и отправлял в штрафной батальон. При этом весь свой казенный паек он перевел на моих девочек, которые даже не были ему родными.
        Так прожили мы около года. Туся и Наташа ходили в школу. Затем к нам приехала Ляля, которая после тяжелой контузии пролежала в госпитале почти полгода и была демобилизована как инвалид 1-й группы. Ей некуда было деваться – в Смоленске никого и ничего не осталось. Мы были рады ей, но как нам всем разместиться? На ночь я ставила себе раскладушку, и пройти уже было невозможно. Тут с горечью пришлось обратиться к сестре Георгия Колдомасова, отца Наташи и Оли, чтоб она хотя бы временно взяла к себе Наташу. Они с мужем имели свой дом под Москвой в Перловке. И вот произошло это тяжелое вынужденное расставание, все плакали, но другого выхода не было.
        В 1945 году Петра снова признали строевым, несмотря на сохранившуюся хромоту, и опять направили на фронт. Еще мы не имели никаких известий от него, как вдруг однажды проснулись среди ночи от громких криков и выстрелов в нашем дворе. Вскочили узнать, что случилось, и – о чудо! Оказывается, было объявлено по радио об окончании войны! Все высыпали на улицу, смеялись, радовались, обнимали друг друга.
        Вскоре Петр, доехав до какого-то пункта на пути к своей части, был возвращен обратно в военкомат, где получил новое назначение: работать начальником лагеря военнопленных немцев в подмосковном Царицыно.
        В Москве, в нашей комнате на улице Станиславского, разбомбило всю крышу, с потолка текло в комнату. Всё, что там оставалось, пришло в негодность и сгнило. Книги, которые были сложены в большую корзину, а также и стулья соседи пустили на протопку печи-времянки, поскольку им нечем было отапливаться. Стол уцелел: его распилить соседи, видимо, не успели. На кухне через крышу было видно небо и звезды по ночам. Потолок в комнате в правом углу провис и грозил обвалиться. Так что нам с Петром возвращаться было тоже некуда.
        К этому времени бедная Галя, моя старшая сестра, отсидев восемь лет в лагере как жена врага народа, была освобождена и поселилась в Караганде, так как и ей было некуда ехать. Мы с ней переписывались, она устроилась работать библиотекарем и получила жилплощадь. Галя хотела наконец увидеть своих детей, и девочкам тоже, конечно, не терпелось встретиться с матерью.
        Итак, наша семья должна была распасться. Маме и Ляле дали жилплощадь в Горьком – комнату пятнадцать метров на втором этаже деревянного дома. В доме не было водопровода и канализации, холодный туалет находился в сенях. Воду приходилось таскать из колонки с улицы вверх по лестнице. В комнате было печное отопление, дрова выдавались на складе в ограниченном количестве. Сколько мы ни ходили и ни хлопотали, добиться ничего другого не смогли, и мама, которой было почти семьдесят лет, с Лялей, инвалидом 1-й группы, переехали туда.
        Мы с Тусей уехали к Петру в десятиметровую комнату без всяких удобств в Царицыно, откуда Туся каждый день ездила в школу на Малую Бронную.
        Наташа с Олей уехали к своей маме в Караганду в сопровождении кого-то из знакомых.
        В общем, на 1946 год положение у всех было аховое.
        В Царицыно, куда Петра отправили служить начальником лагеря, мне было негде работать. Когда же Петра демобилизовали, мы поехали к его матери в Малаховку и там жили буквально впроголодь. Петр долгое время не мог никуда устроиться на работу, так как была безработица, и надо было отмечаться на бирже труда. Ежедневно он ездил в Москву и возвращался ни с чем. Мы получали по карточкам скудный «безработный» паек, собирали щавель и варили пустой суп, хлеба не хватало – мы голодали. Довольно скоро (в феврале 1946 года) я поступила лаборантом в стоматологический институт, куда ездила ежедневно, но зарплата была скудная и на всех четверых все равно не хватало.
        С трудом я договорилась с молочницей, чтоб она давала мне в долг пол-литра молока в день. Туся брала его с собой в школу с кусочком черного хлеба, а мы и этого не видели. Я очень похудела, и меня с дистрофией положили в клинику.
        Когда, наконец, через полгода Петр получил какую-то работу, нам стало полегче. Посовещавшись, мы решили: надо возвращаться на улицу Станиславского, заново обживать нашу разрушенную комнату. Приехав, сколотили из досок топчан и сделали диван, а Туся первое время спала на раскладушке. С потолка по-прежнему текло, а в том углу, где провис потолок, мы подставили корыто. Сколько ни писали в домоуправление, никто и не думал ничего делать, только издевательски предложили поставить подпорку под падающий потолок. Отопления не было, в комнате стояла переносная железная печка, труба из которой выходила в форточку, и при встречном ветре дым шел обратно в комнату. Готовили мы на примусе.
        И вот однажды среди ночи раздался страшный грохот – это обвалился провисший потолок со всем перекрытием. Хорошо, что мы спали у входной двери и никто не пострадал. Лишь после этого наконец явились рабочие, отремонтировали потолок и залатали крышу. Из какого-то ящика я сделала себе туалетный столик, накрыла его салфеткой и водрузила зеркало. Постепенно приобрели стулья, пригодился и уцелевший стол. Так мы начинали нашу московскую жизнь после войны.
        На зиму 1947 года к нам приехала мама Петра из Малаховки, так как ей нечем было топить и она замерзала в своей комнате. Продукты мы получали по карточкам в небольшом количестве, жили без электричества, но «коптилки», которые были во время войны (еле мерцающие самодельные светильники с фитильком) сменились на небольшие керосиновые лампы, что было уже благодатью.
        Как-то вскоре и Ляля приехала к нам ненадолго из Горького. Когда мы с Петром провожали ее обратно, на вокзале со мной произошел такой печальный случай: я стояла в проходе вагона, устраивая Лялю на нижней полке, в это время вошли еще какие-то пассажиры, кто-то стал укладывать чемодан с вещами на третью полку и уронил его оттуда прямо мне на голову. Хорошо еще, чемодан упал не плашмя, а ударив меня в затылок. Как подкошенная я села на полку, в голове все закружилось, я чуть не потеряла сознание. Все вокруг переполошились и стали охать надо мной. Собрав все силы, зная, что Ляля будет переживать всю дорогу, я сказала, что все в порядке и что я просто испугалась от неожиданности. Петр быстро устроил Лялины вещи, мы распрощались и вышли. Я стояла на перроне напротив окна, опершись на Петра, и махала Ляле рукой, еле видя ее из-за страшного головокружения и боли в затылке.
        Поезд отошел, и Петр, еле дотащив меня до такси, увез домой. Я слегла. Участковый врач на следующий день сказала, что у меня сотрясение мозга и надо лежать не вставая. Мне было очень плохо, тошнота и головокружение не проходили, я находилась в какой-то полудремоте. Была уже осень, в доме холод. Петр перед уходом на работу протапливал печку, закрывал окно и зажигал керосинку для тепла, так как печка быстро остывала.
        В то время я работала в клинике на Соколиной горе у профессора Сельцовского, который, узнав, что со мной, сказал, чтоб я немедленно приехала и легла на лечение в свою клинику. Но я не хотела никуда ехать и отказалась. Дней через пять я получила от мамы письмо, взяла конверт и – кошмар! Я ничего не могла прочесть на нем, все сливалось в одну линию. Я не видела ни одной буквы, я ослепла! От этого сознания я в ужасе поднялась с постели, подошла к этажерке и взяла книгу, на которой было крупными буквами написано «ХИРУРГИЯ», и там я снова ничего не увидела, кроме одной прямой полосы…
        В панике я снова вызвала врача, и та направила меня в глазную лечебницу на улице Горького. Я немедленно отправилась туда, идти было недалеко – мы жили у Никитских ворот. Не помню и не знаю, как дошла, как переходила Садовое кольцо с двусторонним движением. Кругом машины, сплошной водоворот... в общем, в клинику я явилась в ужасном состоянии, являя, видимо, собой печальное зрелище, поскольку ко мне сразу вызвали знаменитого тогда профессора Наталью Александровну Плетневу. Она тщательно осмотрела меня и сказала: «Кто же вам разрешил встать, да еще и идти одной по городу! У вас кровоизлияние в затылочную область, и вы должны срочно госпитализироваться». Но я, несмотря на ее уговоры, категорически отказалась. Тогда она велела, чтобы взяли ее машину и отвезли меня домой.
        Участковый врач на следующий день сообщила, что ничего у меня не находит и выписывает на работу. Я возмутилась: я же ничего не вижу, как я смогу оперировать больных? В то время был очень знаменит профессор Ланда, хирург. Я с трудом нашла к нему ход, он меня внимательно выслушал и посмотрел, сделал мне рентген позвоночника и обнаружил перелом шестого шейного позвонка. Полтора месяца я пролежала на вытяжении в его клинике, после чего выздоровела и стала нормально видеть.
        Удивительная издевка судьбы: испробовав страшное ощущение слепоты в сорок лет, я теперь заново узнаю его в девяносто…



Часть 21. НЕПРОСТАЯ МИРНАЯ ЖИЗНЬ

    Осенью 1949 года вернулась вдруг Наташа, Галина дочь, из Караганды и сказала мне: «У меня нет матери». Я возмутилась и ответила: «Как ты можешь, ты же знаешь, что пережила твоя мама! Если ты говоришь мне о ней такое, то у тебя нет и тети!» Тут она расплакалась и рассказала, что мать очень сурово их встретила и всячески тиранит. Однажды она велела им в десять часов вечера быть дома, и когда они на десять минут опоздали, Галя не пустила их внутрь и оставила ночевать осенью во дворе на скамейке. Увидев их из окна, соседи сжалились и вынесли девочкам одеяло и подушку, потому что на улице было холодно. Наташа рассказывала, как мама чуть что била их и таскала за волосы. Кроме того, старшая дочь хотела поступить в вуз, но Галя жестко сказала: «Нечего тебе учиться, иди и ищи себе работу». И тем не менее Наташа вырвалась от деспотичной матери и приехала в Москву сдавать экзамены. Первые дни она жила то у меня, то у сестры отца под Москвой, а потом поступила в институт «Цветметзолото» и поселилась в общежитии. Частенько она бывала в те времена у меня в гостях, и я помогала ей понемногу чем могла. Вскоре она вышла замуж за своего сокурсника Славу, и у них родилось двое детей - Леночка и Коля.
        Младшая Галина дочь, Олечка, окончила в Караганде геологический техникум и стала ездить в экспедиции. Высшее образование ей получить не удалось, поскольку она рано вышла замуж и у нее родились две дочери — Ира и Люся. Через несколько лет Оля развелась с мужем и вышла за другого, с которым по настоящее время и живет в Новосибирске, у них тоже есть дочь Светлана. Приезжая ко мне, она рассказывала, что часто с удовольствием вспоминает нашу дружную жизнь в Солотче. Однажды, много лет спустя, в середине 1980-х годов она даже съездила туда, прислала мне трогательное письмо с описанием знакомых мест и привезла фотографии нашего старенького санатория.
        Итак, я писала, что мы с Петром и Тусей вернулись в Москву в нежилую комнату и должны были начать все с нуля. Постепенно мы приводили ее в порядок и приобрели все необходимое для жизни. В это время Петру предложили должность директора завода радио и телевизоров, но он пробыл там недолго и ушел по собственному желанию, так как был неспособен по своей натуре к разным компромиссам, которые стали ему там предлагать. Он вернулся на прежнюю работу в Цекомбанке, где его ценили, и стал начальником отдела. Работа была связана с командировками, он ревизовал банки на Кавказе.
        Наша коммуналка на улице Станиславского, как я уже упоминала, заслуживает отдельного рассказа. Во второй ее комнате обитали две очень вредные старые девы по прозвищу «Крысы», которые делали всем мелкие пакости и устраивали склоки. К примеру, они постоянно выскакивали и гасили свет в нашем общем коридорчике, а затем требовали, чтобы с них вычитали за электричество, так как они не пользуются этой лампочкой. Чтобы не платить за свет в туалете, ходили туда со свечой. Если ставили чайник на газовую плиту, то держали его за ручку, пока не закипит, чтобы им в чайник не плюнули — вероятно, они были вполне способны сделать это другим. Бывало, вставали часов в шесть утра и кипятили его, пока все спят. А однажды случилась катастрофа: поставили чайник и забыли! Он сгорел дотла. Вдруг, очнувшись, одна из старых дев услыхала, что кто-то пошел на кухню, бегом опередила его, голой рукой вцепилась в свой чайник и, конечно, обожгла себе всю ладонь.
        Мы жили на втором этаже, а свет на лестнице зажигался у нас наверху в коридоре. Крысы выжидали, пока я собиралась на работу и выходила за дверь, выскакивали и гасили свет, и мне приходилось спускаться по лестнице в темноте. Однажды мне это надоело, и я попросила Петра: «Выйди и спроси, для чего они это делают?». Они ему ответили: «Чтобы твоя красотка сломала себе ноги». И так далее, и тому подобное... На них старались не обращать внимания, но все это было очень противно. Кто жил в коммуналке, тот знает, что это такое.
        В третьей комнате жила большая и колоритная семья: Паня (так ее звали), семеро ее детей, придурковатый муж, который таскал ее за волосы, и лежачая бабушка. Иной раз среди ночи поднимался крик и рев, и дети гурьбой бежали ко мне: «Тетя Тамара, спасите, папа маму убьет!» Один раз я вмешалась, но это было бесполезно.
        Паня была гречанка, на редкость беспечная. Дети могли ходить на голове и орать — ее это не касалось, она спокойно сидела на кухне и разговаривала с соседкой из нижней квартиры. Однажды, помню, Паня в очередной раз болтала с соседкой на кухне, и в квартиру зашла какая-то женщина. Паня решила, что это, наверное, ко мне. И вдруг видит, как женщина выходит обратно с Паниной же скатертью, снятой с ее стола! Тут Паня — как была, с вилкой в руке и в тапочках на босу ногу — с ужасным криком кинулась следом. Та — бегом, Паня с воплями за ней вниз по Никитской улице… Картина была потрясающая! В конце концов воровка бросила скатерть и возмущенная Паня с причитаниями и отвоеванным имуществом прибежала обратно.
        Паня была безобидная, но удивительно безнравственная. Когда муж уезжал в командировку, она приводила в эту же комнату (при детях и лежачей матери) своих любовников. Она спокойно рассказывала, кто из детей у нее от какого мужчины и какой национальности. Дочки ее с грехом пополам кончали четыре класса, потом работали в кафе подавальщицами и шли по ее стопам. Помню, как Женя, вторая по возрасту девочка, собираясь на свидание, протирала мокрым полотенцем декольте, потому что мыться целиком было лень. Она даже вышла замуж, но месяца через два муж привел ее обратно и сказал: «Заберите ее себе, она ничего не умеет и не хочет делать. Мне такая неряха и пустота не нужна!»
        В этой коммуналке мы прожили двадцать пять лет, с окончания войны и до 1971 года.

        Но вернемся к нашей истории. В 1948 году Туся окончила школу и поступила в МГУ на географический факультет. На третьем курсе она вышла замуж за Мишу Г., прошедшего войну студента-фронтовика на десять лет старше ее.
        Но Тусин брак не был удачным, хотя женились они по любви. Миша был абсолютно избалован своей матерью, Марьей Владимировной, которая в нем души не чаяла, все для него делала, подавала и прибирала. Сам он никогда не ходил в магазины и даже не знал, сколько стоит хлеб и где он продается.
        Я помню, когда маленькая Юля, дочка Миши и Туси, начинала плакать ночью, Марья Владимировна вскакивала и кричала няньке: «Унеси ее подальше в кухню, она разбудит Мишу!» Нянька возмущалась: «Может быть, мне ребенка еще и на мороз вынести?» «Неси куда хочешь, Мише надо спать!» — был ответ.
        Он был суховатый и малоразговорчивый человек, к ребенку относился индифферентно. Смыслом его жизни была наука о льдах, гляциология. Однажды он оскорбился до глубины души, когда Туся уснула на диване, пока он читал ей отрывок из своей диссертации об Арктике.
        Помню, как-то я была у них в гостях, и Туся радостно рассказывала, что она достала билеты на премьеру «Анны Карениной», простояв три дня в очередях. Он равнодушно спросил: «А на какое число?» И когда она назвала, ответил: «В этот день я буду занят». Вытащить его куда-нибудь было почти невозможно. Туся как-то говорила ему: «Я для тебя как мебель в комнате, которая привычно стоит на своем месте. Ты никогда не уделяешь мне внимание и никуда со мной не ходишь, а только сидишь со своими книгами».
        Такая жизнь была ей в тягость, она была общительной, разносторонней и многим интересовалась. После Университета Туся окончила трехгодичные курсы английского языка и годичный курс литературного института. Кроме того, по характеру она была романтик и писала талантливые стихи.
        В итоге Туся все же ушла от него — по-дружески, без скандалов. Когда был развод, они с Мишей сидели в зале суда и мирно беседовали. Судья была поражена, что такая хорошая пара разводится, и даже пыталась их примирить. Позже, уже после развода, Миша не раз предлагал: «Давай все забудем, начнем сначала, поедем вместе в экспедицию», но она отказывалась, а я не стала вмешиваться, чтобы потом не быть виноватой.
        Туся, романтичная и эмоциональная натура, была непрактичной и недальновидной. Я помню, однажды Миша приехал из экспедиции и дал ей достаточно денег, сказав: «Купи себе, что тебе хочется». Она пошла и купила роскошный бархатный халат красного цвета на белой шелковой подкладке. Надо сказать, в то время они жили в частном деревянном домишке с печным отоплением в Рубцовом переулке. Семья Г. занимала там первый этаж, у Миши с Тусей была одна комната, разгороженная пополам — это были спальня и столовая. Выход на улицу был через кухню. В другой комнате жила Лена, первая жена Мишиного старшего брата Вениамина, с которой он разошелся. Хозяйство вела мать Миши. Лена, интересная блондинка, вела очень светский образ жизни, но совершенно не была приспособлена к жизни. Она происходила из некогда богатой репрессированной семьи. Ее дочь от Вениамина, Ирина, по характеру пошла в нее — несамостоятельная, легкомысленная и недалекая. Бабушка Марья Владимировна опекала ее и старалась ничего ей не поручать, потому что у нее все валилось из рук. Сама же Марья Владимировна была очень деловая и расторопная, хорошо готовила и шила как превоклассная портниха. Миша был ее кумир, идеал и свет в окне.
        Когда Туся надела свой роскошный халат, он, конечно, не подходил к окружающей обстановке, и Марья Владимировна ей сказала: «Что ты будешь золу подметать своим подолом!» Миша промолчал, и Туся, расстроившись, отнесла халат в комиссионку и продала с убытком. После этого случая крупных денег он ей не давал.
        Прописываться к мужу, как было тогда принято, Туся на стала, потому что Марья Владимировна была решительно против: «Одна невестка уже забрала у меня комнату, так что эту гастролершу не пущу» (так она называла Тусю, потому что она иногда, не выдержав язвительного характера свекрови, уезжала пожить ко мне). Непрактичная Туся даже не обратила на это внимания и осталась прописана у нас, в комнате на улице Станиславского.
        После развода она вернулась к нам, а летом, как обычно, уехала в экспедицию. Ее дочка Юля с нянькой Настей в это время жили у Миши, но однажды нянька рассказала мне, что бабушка кричит на внучку и якобы как-то раз даже бросила ее на диван от злости. Я тут же поехала и забрала Юлю к себе. Миша стоял, смотрел и ничего не сказал, пока я собирала девочку… Позже он защитил докторскую диссертацию и стал видным ученым с мировым именем, но как был сухарем, так им и остался.



Часть 22. МЕДИЦИНА - МОЯ ЖИЗНЬ

Первая же Тусина экпедиция на Чукотку после окончания Университета (когда уже была маленькая Юля) обернулась ужасной катастрофой, в которой погибли два ее товарища-геолога. Студентов-выпускников забросили на необитаемый берег Берингова пролива и оставили одних, без связи, посреди коварной чукотской природы. Она описала все происходившее в своем дневнике, а позднее превратила эти записи в рассказ, основанный на трагических событиях, которые в итоге были всеми, включая руководство Университета и геологической партии, замолчаны.
        Когда Туся уезжала на лето в экспедицию, Юля оставалась с нами. Летом нередко мы жили в Быково — на ведомственной даче Минфина, которая полагалась Петру от работы. Дача была благоустроенная, с большой территорией. Петр души не чаял в Юлечке, и она очень любила его и звала «диденька». Он очень любил детей и когда-то мечтал о том, что у нас будет сын, но война изменила все планы. О чем тут можно было думать, когда у меня на руках были мать, дочь и две племянницы?.. А потом стало уже поздно. Петр никогда не упрекал меня, а наоборот, всю жизнь любил моих родных и заботился о них как о своих близких, и его все любили и уважали. Сорок четыре года мы прожили в мире и дружбе без ссор, решая все вопросы сообща.
        И вот однажды я встала перед серьезным выбором. Дело в том, что в начале 50-х годов я работала в больнице «Соколиная гора», клинике профессора Сельцовского. Я увлекалась травматологией, но в этой больнице не было тогда травматологического отделения, а только несколько палат, которые я и курировала. Кроме того, я вела две палаты плановых больных и работала полостным хирургом в отделении экстренной хирургии — это была изнурительная и сумасшедшая работа, когда за сутки мне надо было прооперировать не менее десяти тяжелых больных, привезенных «Скорой помощью».
        К этому времени у меня был накоплен материал для диссертации, проделаны 150 операций на ценную, животрепещущую для послевоенных лет тему — «Отсроченная первичная обработка ран с пенициллином». Раньше считалось, что рану можно зашивать наглухо только в течение шести часов после ее получения, потому что по истечении этого времени инфекция поступает в кровь и запускает воспалительный и гнойный процессы. Мне же надо было доказать, что если в рану ввести пенициллин (он тогда только появился и творил в медицине чудеса), то ее можно зашивать наглухо вне зависимости от времени получения раны. Поэтому, когда бы ни поступили такие больные, дежурный врач вводил в рану пенициллин и оставлял этого пациента для меня.
        И действительно, все раны (за незначительными исключениями) после их обработки и зашивания наглухо заживали первичным натяжением. Это было большое открытие в медицине, так как открытые раны, которые не разрешалось зашивать по прошествии шести часов, обычно долго не заживали и гноились, а больные страдали и продолжительное время оставались нетрудоспособными.
        И вот моя диссертация уже на стадии окончательного оформления: необходимо перепечатать начисто, сдать в переплетную, отдать оппоненту, согласовать с профессором. Конечно, требовалось еще сдать кандидатский минимум по хирургии и сделать перевод на английский язык. Оформление диссертации со всеми перипетиями по ходу действия требовало времени и немалых средств, которых тогда у нас не было — после войны мы оказались в бедственном положении.
        И в это время судьба снова свела меня с Василием Ч., который был так раздосадован, когда я вышла замуж за Петра в 1941 году. С тех пор я его долгое время не видела, но знала, что жена его умерла и он с горя женился на подруге своей дочери, которая была к нему неравнодушна. Она родила ему двоих детей, затем он ее бросил и, переехав в Москву, женился на бывшей жене певца Козловского, актрисе. На тот момент он заведовал клиникой на базе 4-го госпиталя инвалидов Отечественной войны, это была клиника ортопедии и травматологии, филиал ЦИТО. И вдруг он предложил мне участвовать в конкурсе на место травматолога в его госпиталь. Это было очень, очень интересное предложение.
        Дело в том, что в клинике Сельцовского акцент был сделан на ортопедию, которая была для меня новым направлением в медицине. Она не очень мне нравилась, мне не хотелось изучать ее «с нуля», поскольку я давно уже выбрала себе две специализации — полостная хирургия и травматология — и с большим интересом работала в этих областях. Я подала документы на конкурс, особенно не надеясь пройти, поскольку меня предупреждали о придирчивости московской комиссии и большом количестве кандидатов. Но — прошла.
        Когда я сообщила профессору Сельцовскому, что перехожу травматологом в 4-й госпиталь инвалидов ВОВ, он топал на меня ногами и криком кричал, что я «дура и старая керосинка». Мне тогда было 43 года, и старой я еще не была. Он заявил, что дает мне три дня на размышление, а в случае моего ухода из клиники требует, чтоб я передала всю свою диссертационную работу другому врачу для ее дальнейшего оформления и защиты.
        Что мне было делать? Конечно, я посоветовалась с Петром, сказала ему, что клинику возглавляет Василий Ч. и что я при переходе потеряю кандидатскую. Несмотря на это, он мне ответил: «Решай сама. Работа — это твоя жизнь, твоя медицина, которую ты так любишь. Тут решить можешь только ты». Он доверял мне вполне, как самому себе.
        Происходило это в 1951 году, когда Туся, окончив школу, поступила в Университет, а мы еще только начали приходить в себя после войны и всех ее последствий. Я писала, что дошла тогда до физического истощения, и суточные дежурства в экстренной хирургии два раза в неделю мне были даже в тягость.
        И вот после непродолжительного размышления и разговора с Петром я приняла решение перейти в 4-й госпиталь. Сельцовский снова орал на меня, в приказном порядке велел сдать все работы старшему ассистенту. Я, говорит, подпишу вам увольнение как по сокращению штата. Тут я тоже обозлилась и ответила: «Тем лучше – значит, я получу выходное пособие». И ушла, хлопнув дверью.
        Диссертацию было до слез жалко. Но я никогда не была тщеславной, не стремилась к славе и регалиям, больше всего мне нравилась сама работа и ее результаты. Так я и не защитилась никогда и осталась просто врачом без научной степени.

        В 4-м госпитале инвалидов ВОВ я сразу установила чисто официальные отношения с В.Д.Ч.. Надо сказать, перед ним все трепетали, поскольку он был большой авторитет, требовательный и даже деспотичный. Перед его обходом все бегали как угорелые, развешивали рентген-снимки и готовили доклады о каждом больном с историей болезни, всяческими диаграммами и анализами, потому что боялись попасть впросак.
        Профессор любил заходить в операционную и экзаменовать хирурга прямо перед операцией. Однажды он подошел к столу, где лежала пациентка с повреждением мениска, которую должен был оперировать молодой ординатор, и велел: «Доложите больную: какой диагноз? Что именно вы будете оперировать? Какой намерены делать разрез? Расскажите всю анатомию коленного сустава». Разумеется, анатомию, идя на операцию, хирурги знали как свои пять пальцев. Ординатор рассказал ему все детально, без сучка и задоринки. Не удовлетворившись этим, профессор спросил: «А вот не помните ли вы случайно, здесь еще отходит тоненький волосик нерва — что он инервирует?» Хирург растерялся, потупился и молчал. Тогда профессор встал и, обращаясь к сестре, огласил приговор: «Увезите больную в палату, врач не знает анатомию!». Больная, которая давно ждала операции и наконец уже, казалось бы, лежала на операционном столе, разрыдалась.
        Все врачи, присутствовавшие при этом, промолчали. При случае я сказала В.Д.: «Как вы могли поступить так нетактично по отношению к больной и к врачу? Ведь этот волосик нерва не имел никакого значения для операции». Он ответил: «Это не важно, я требую безукоризненных знаний и ответов на все мои вопросы».
        В дальнейшем, видя мое безразличие в личном плане (хотя я всегда относилась к нему с уважением в профессиональных вопросах), профессор начал придираться ко мне по мелочам в присутствии других, что меня очень возмущало. Так, однажды он проводил очередную консультацию, где присутствовали все наши лечащие врачи со своими больными. На таких консультациях мы получали его разрешение на операцию, без которого она была недопустима. Итак, он быстро просматривал больных и давал свое заключение. Врач должен был немедленно записать его слова в историю болезни и отдать ему тут же на подпись. И вот я протягиваю ему историю болезни на подпись, и вдруг он говорит: «Что-то я не разберу, какая здесь в слове стоит буква — «а» или «о»?»
        — Конечно «о», а дальше идет связь с другой буквой, — удивленно отвечаю я.
        — Надо писать отчетливей! — говорит он.
        Тут уж я не сдержалась:
        — Записывать приходится быстро, и у каждого свой почерк. Ведь вы знаете, что ваш почерк никто не может разобрать, и часто даже обращаются к секретарше!
        Он вскочил, заявил, что консультация закончена, поскольку ординатор посмела сделать ему замечание, и, хлопнув дверью, ушел. Все набросились на меня, потому что врачи ждут этих консультаций чуть ли не по месяцу, а тут я ее, мол, сорвала. Могла бы и промолчать… но мне надоело молчать на его мелкие, ничем не обоснованные придирки.
        Не знаю, о чем он думал, принимая меня на работу. Я была замужем, он вновь был женат, и я сразу дала ему понять, что у нас только профессиональные отношения. Я уважала Василия Дмитриевича как гениального ученого и хорошо относилась к нему как к человеку, но я никогда не позволила бы публично придираться ко мне. Если он считал это допустимым, то единственным вариантом для меня было подыскать себе другое место работы.
        Так я и сделала: подала заявление об уходе главврачу. Узнав об этом, В.Д. вызвал меня к себе в кабинет и спросил, в чем дело и почему я не обсудила предварительно такое решение с ним. Я сказала: «Да, я ухожу, потому что вы стали ко мне плохо относиться. Я этого не заслуживаю, так как всегда работаю добросовестно». Пожелала ему всего хорошего и вышла из кабинета.
        Я решила, что пора мне уже быть более свободной и заняться своими семейными делами. Уйдя из госпиталя, я перешла на спокойную работу — травматологом в спортивный диспансер, где получали медицинскую помощь наши ведущие спортсмены.



Часть 23. 1950-Е ГОДЫ

    Мы с Петром продолжали жить в нашей комнате на Станиславского, и Паня с семейством устраивали нам постоянно какие-то новые номера. На праздники мы приспособились уходить к кому-нибудь из наших друзей с ночевкой, потому что у Пани собиралась толпа мужчин, которые пили до потери сознания, и каждый праздник кончался драками, поножовщиной и приездом милиции, которая кого-нибудь увозила в отделение.
        В остальном жизнь постепенно налаживалась, и люди уже несколько вздохнули после всех революционных, военных и послевоенных периодов. Позади были и карточная система, и безумные очереди за хлебом непонятного происхождения, и за другими продуктами — кониной и воблой, которые распределялись по карточкам. Теперь появились все нормальные продукты и началась свободная торговля. Мы жили не роскошно, но были всегда сыты и нормально одеты. Это уже было достижение.
        Туся все эти годы постоянно переписывалась с Сергеем — своим отцом и моим первым мужем. В первый же день войны он был мобилизован и, пройдя всю войну военврачом, дошел до Берлина. Даже с фронта он регулярно слал Тусе военные «треугольники», потом приходили фотографии и письма из Польши, затем из Германии. Довольно долго после Победы он еще оставался за границей, не знаю уж по какой причине, и периодически присылал ей оттуда посылки, одежду и как-то раз даже меховую шубку. Помню, как в 1947 году Туся с большим нетерпением ждала его появления.
        После приезда в Россию Сергей не вернулся в семью к жене: кто-то сказал ему, что она, мол, изменила ему во время войны. Тогда он просто не появился домой, даже и не поговорив с ней. Не знаю, развелись ли они затем официально, потому что больше он не женился. Со своими двумя сыновьями от этого брака он впоследствии поддерживал отношения. Жил он, как врач, в самых разных местах, а позже обосновался в Ярославле, где ему дали небольшую комнату в промышленном районе.
        Мы с Петром оба работали. Туся окончила университет и тоже работала. Теперь я могла помогать маме, которая жила с Лялей в Горьком, а Ляля приезжала ко мне на время летнего отпуска на дачу в Быково. Она тоже немного окрепла и работала на телеграфе в Горьком, хотя здоровье ее, конечно, оставалось неважным.
        Но в 1955 году у мамы случился инсульт. Вообще мамина судьба сложилась ужасно. После прекрасной благополучной жизни до революции, после безоблачного брака с любимым мужем она потеряла все, осталась практически без крыши над головой пережила все ужасы военных и послевоенных лет. Сразу после войны мама с Лялей жили в Горьком настолько плохо, что вышли за черту бедности и голодали. Мама была вынуждена продавать на рынке газеты, лавровый лист, который ей присылали родственники с юга, и мелкое барахло, чтобы купить хлеба. И до самого конца все мамины заботы были не о себе, а о больной Ляле, даже в последнем своем письме ко мне она переживала больше всего о том, как же будет жить Ляля, когда в скорости останется одна. Мама просила меня, чтоб я не бросала сестру, заботилась о ней. Бедная мама даже не дожила до того, когда Ляле наконец дали отдельную однокомнатную квартиру…
        Когда мне прислали телеграмму о том, что у мамы инсульт, я немедленно взяла отпуск, деньги в кассе взаимопомощи и срочно выехала в Горький. В течение месяца я была с ней, ухаживала и готовила ей все, что она хотела, и постепенно она стала поправляться. Но сознание ее путалось. Как-то раз, когда я принесла ей фруктов и винограда, она сказала мне: «Зачем ты даешь мне все это? Пусть бы кушала Юлечка!» Я говорю: «Мама, ведь Юлечка в Москве, а ты в Горьком. Она там тоже кушает фрукты, не беспокойся». Она отвечает: «Что ты мне говоришь, вот же она лежит со мной, я глажу ее черную головку!» Незадолго до этого мама гостила у меня, пока у них в комнате был ремонт, и очень полюбила маленькую Юлю…
        Но через месяц мой отпуск закончился и мне надо было ехать в Москву, чтобы оформить еще пару недель за свой счет. Я сказала об этом маме и обещала вернуться через три дня. И вдруг, на второй день моего пребывания в Москве, когда я уже собиралась покупать билеты, пришла телеграмма, что мама умерла.
        Меня это поразило как громом, она ведь начала поправляться! Я так плакала, мне стало плохо с сердцем. Я думала, это мой отъезд повлиял так на маму, наверное, она решила, что я не вернусь. Все мои коллеги собрались вокруг меня, долго приводили меня в чувство и кто-то помог мне добраться домой. Петр поехал за билетами, и ночью я отправилась в Горький, уже не к маме, а на ее похороны.
        На следующий день туда же приехала и моя старшая сестра Галя, которой я сообщила по телефону. Ляля же лежала в это время в госпитале и ни за что не хотела видеть маму мертвой в гробу. Я, говорила она, хочу помнить маму такой, какой она была при жизни. На похороны Ляля так и не поехала.
        Мама была верующей и просила, чтоб ее отпели в церкви и похоронили по церковному обычаю. При подъезде к церкви, которая стояла на высокой горе, я увидела, что священник как раз садится в машину и она уже трогается с места. Еще одна минута — и он уедет! Выскочив из машины, я встала на дороге и подняла руку. Машина остановилась, и мне удалось уговорить священника провести отпевание. Гроб занесли в церковь, на лоб маме надели венчик, вышли монашки с зажженными свечами и пели молитвы… Вот так, чудом, удалось выполнить мамину просьбу.
        Когда-то мама рассказывала, что давным-давно, в молодости, когда еще был жив наш отец и все было благополучно, какая-то гадалка ей предсказала, что она умрет в нищете. Тогда над таким пророчеством можно было только посмеяться. Но, увы, предсказание сбылось.

        Вскоре после маминой смерти Ляле, наконец, дали однокомнатную квартиру, в которой было электричество, вода, туалет и ванная комната. Это было уже счастье по сравнению с тем, что было до того. Но квартира была угловой и на первом этаже, и она оказалась очень холодной. Мне больших трудов стоило, звоня из Москвы по телефону, добиться того, чтобы поставили добавочную батарею, что несколько улучшило зимнее проживание. Но Лялино здоровье было подорвано: возникшая астма уносила ее силы, и в 1955 году она должна была выйти на пенсию. В тот год умерла мама, и конечно, это горе подкосило ее совсем.
        Переехав в однокомнатную квартиру, она вынуждена была пускать к себе квартиранток, которые приносили продукты из магазина и помогали по дому. В какой-то момент я поставила Лялину квартиру в Горьком на обмен, чтобы перетащить ее в Москву, но желающих долго не было. Когда же появился такой обмен — в двадцатиметровую комнату в коммунальной квартире – она приехала и, разговаривая с жильцами, сказала: «У меня собачка». Одна из будущих соседок ответила: «Только этого нам не хватало!». Переезжать в эту квартиру Ляля наотрез отказалась.
        Так она и осталась в Горьком одна. Правда, постепенно ее жизнь улучшилась: она стала получать приличную пенсию, и продукты ей приносила на дом сотрудница собеса. Но все равно она была одинока и часто болела, лежала в госпитале.
Ляля была очень интересным человеком, многое пережила, но была настолько скромной, что наотрез отказалась публиковать свою книгу о фронтовой жизни, которую написала после войны. «Нас было там много, — сказала она. — Вдруг прочтут мою книгу фронтовые друзья и скажут: «Что же она, больше нас, что ли, воевала, больше нас сделала? Зачем она хочет выделиться?» А книгу уже готовы были издать… так она и пропала.
        Уволившись из 4-го госпиталя инвалидов ВОВ, я перешла во врачебно-физкультурный диспансер и работала в центральном медпункте Большой арены в Лужниках, где мы курировали тогда ведущих спортсменов страны. Вся остальная территория и спортивные учреждения Лужников тоже относились к этому ведомству, и в случае травм все обращались на центральный медпункт, которым я заведовала.
        После напряженного графика в госпитале здесь был просто санаторий! Знаний у меня для этой работы было предостаточно, меня ценили и уважали. Я работала со многими известными спортсменами, а в 1980 году дежурила в качестве травматолога на Большой арене во время Олимпийских игр. Разнообразной была и культурная жизнь: во Дворце спорта постоянно проходили концерты, где выступали многие советские и зарубежные артисты и музыканты, и для нас вход всегда был открыт.
        Вскоре мне даже стало казаться, что нагрузка для меня слабовата, как будто даже мне скучно, и я начала изучать методику лечения вен вместе со своей приятельницей, врачом-дерматологом Женей Кохельник. Ее кабинет был рядом с моим.
        Женя сама страдала расширением вен, а тогда этим распространенным заболеванием никто не занимался. Отыскав в Москве профессора Шотина, старичка, тоже кожника, она стала лечиться у него частным образом. Но ей приходилось очень далеко ездить, трудно было совмещать с работой, и тогда мы договорились, что будем его учениками. Он охотно согласился, обрадовавшись, что у него нашлись последователи, дал нам литературу по этим заболеваниям, изданную за границей и у нас, которую мы тщательно проштудировали. Затем мы взяли двух больных, которым провели лечение под его наблюдением.
        Старичок дал нам состав своего лекарства, который мы назвали «препарат профессора Шотина». Это был йодистый препарат, с которым надо при изготовлении долго возиться, поскольку вместо стерилизации его необходимо было проводить через тончайшие фильтры, и аптечные работники не принимали его на изготовление. Готовила его для нас только одна аптека, поэтому позже мы перешли на заменитель, «тромбовар».
        Итак, мы начали лечить вены. После проведения курса нужно было еще месяц бинтовать ноги, так что нам пришлось искать первых пациентов не среди наших непоседливых спортсменов, а среди сотрудников диспансера. На них хотя бы можно было положиться, что они будут следовать всем указаниям и соблюдать назначения. Результаты оказались прекрасными! Лечили мы совершенно бесплатно, исключительно для души, и перелечили всех страдавших этим заболеванием на нашем стадионе и в диспансере. Проделав сто случаев, я выступила на конференции (конференция была в масштабе СССР, туда съехались врачи всех республик) с докладом по лечению вен, который вызвал большой интерес. Мне задавали очень много вопросов и даже просили продлить регламент.
        После этого мы напечатали статью в научном журнале, и к нам стали приезжать больные из разных городов, появились и ученики среди врачей. Больница, к которой был прикреплен диспансер, переняла наш опыт и открыла у себя флебологическое отделение, которое возглавила тогда профессор Зинаида Захаровна Баткова. Отделение это существует и до сих пор. Сейчас, конечно, в Москве и других городах есть множество специалистов и клиник, занимающихся лечением варикозного расширения вен, и я очень рада, что есть и мой вклад в это молодое направление медицины.

Часть 24. ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

В 1957 году Петру исполнилось 60 лет и он вышел на пенсию. Пока он работал, хозяйством (одновременно со своей работой) занималась я, но, выйдя на пенсию, он очень заинтересовался кулинарией, просил, чтобы я научила его тому или другому блюду, купил себе поваренную книгу. Еще одну, знаменитую «Книгу о вкусной и здоровой пище» подарила мне, как я хорошо помню, Галя, на ней стоит дарственная надпись: «Милой Тамусе от Гали. Желаю, чтоб у тебя всегда были все эти продукты! 1955 г.» Петр стал поваром первой руки и изумительно готовил, особенно жаркое в духовке и дичь, которой одно время было много в продаже. Он умел не только вкусно приготовить еду, но и красиво ее оформить и всегда очень изысканно накрывал на стол.
        Каждый вечер он ждал меня к обеду и ни за что не садился есть один, а я часто задерживалась из-за ненормированного рабочего графика. Не раз я говорила ему по телефону: «Ты ведь знаешь, что я могу задержаться, не жди, садись!..», но он упрямо отвечал, что без меня у него нет аппетита, и все равно ждал.
        Туся очень увлекалась своей работой и, несмотря на первую трагическую поездку, продолжала ездить в геологические экспедиции. Они преодолевали всякие невзгоды и трудности, а я бесконечно переживала за нее, поскольку они постоянно бывали то в тайге, то в других неизведанных районах, откуда даже не шла почта, а провизию им сбрасывали с вертолета. На мой взгляд, там было слишком много опасностей, и я всегда с нетерпением ждала ее возвращения.
        Юлечка, Тусина маленькая дочка, в дошкольном возрасте ходила в частную детскую группу: воспитательница гуляла с детьми на Тверском бульваре, затем они шли обедать (обед каждая мать готовила своему ребенку сама и приносила утром в группу). После обеда дети спали на диванчиках, стоявших в комнате вдоль стен (у каждого свое постельное белье из дома), затем снова шли гулять на бульвар, и к вечеру их разбирали по домам. Туся работала в Подмосковье и очень рано уезжала, поэтому я вставала в 6 часов утра, готовила обед и отводила Юлю в группу. Позже я исхлопотала ее устройство в детский сад при Академии наук (от работы Миши, ее отца) и отвозила ее по дороге на работу, а на обратном пути забирала домой.
        Отношения с Мишей у Туси были странные, они оставались друзьями, но жили врозь, долгое время без развода. И все же в 1960 году, по возвращении Миши из годовой экспедиции на Север, у них состоялся развод, и вскоре Туся снова вышла замуж – и снова за геолога.
        Звали его Игорь Н., он был красив, окончил Геологоразведочный институт и был умным, очень талантливым и разносторонним человеком, но имел нервный тик и обладал взрывным, неуправляемым и грубым характером. Его отец, полковник МГБ, от которого Игорь унаследовал жесткий нрав, скоропостижно скончался от инфаркта незадолго до свадьбы сына (Туся успела с ним познакомиться), и Игорь, умоляя Тусю выйти за него замуж, бил на жалость: мол, с матерью у него плохие отношения, и после смерти отца он стал таким одиноким. Мать Игоря была из простой семьи, без всякого образования и любила с большим пафосом произносить фразу: «Мы – семья полковника!».
        Молодые поселились сначала в коммуналке на Соколе, а потом купили кооперативную малогабаритную трехкомнатную квартиру в пятиэтажном панельном доме (то, что теперь называют «хрущобы») на Соболевском проезде. Поблизости находилась хорошая английская школа № 9, куда было решено перевести Юлю. До этого она три года проучилась в обычной школе, поэтому нам пришлось нанять репетитора по английскому, и через несколько месяцев Юля пошла держать экзамен – сразу в четвертый класс.
        Как сейчас помню эту картину: собралась комиссия из учителей, и завуч экзаменовал Юлю по английскому языку. Мы с Тусей тоже присутствовали: Туся хоть немного знала язык, учила его в университете, а я ни бум-бум по-английски. И вот мы сидим и слушаем. Сначала ей дали читать и переводить, затем начали спрашивать по грамматике и задавать разные вопросы. Смотрю, она все бойко отвечает. И вдруг преподаватель ее о чем-то спросил, а она понурила голову и молчит. Ну, думаю, плохо дело, и спросила тихонько Тусю, что такое. Оказывается, Юлю просят рассказать, как она провела лето, а она растерялась, не знает с чего начать. Тогда я быстро огляделась по сторонам и увидела на стенах плакаты, посвященные лету – купание, грибы, ягоды, и т. д., и говорю ей: вот, смотри на картинки и рассказывай, все это ты делала летом в Прибалтике!
        Экзамен Юля сдала на «пять» и поступила в английскую школу. Она проучилась там до окончания, и по сей день у нее сохранилось много друзей и подруг (Марина Костюхина, Марик Фрейдкин, Андрей Ракин) из класса и школьного театра, который организовал их любимый учитель по литературе. Они готовили спектакли и выступали, а мы с Петром всегда приходили на них смотреть.

        Туся с Игорем прожили мирно и дружно, пожалуй, полтора-два года, и в 1961 году у них родилась дочь Оля. Но затем начались ссоры: после смерти деспотичного отца, став главой семьи, Игорь постепенно почувствовал себя полноправным хозяином, на которого уже никто не давил, и стал проявлять свой характер.
        Кроме того, еще до женитьбы он съездил в продолжительную командировку в Китай, где заработал какие-то баснословные по тем временам деньги, и совсем распустился. Начал выпивать и в дальнейшем стал алкоголиком, вплоть до того, что пропил какие-то казенные деньги в экспедиции. Вместо того чтоб, как другие геологи, в экспедициях зарабатывать, он не присылал семье ни гроша и приезжал оттуда часто даже в долгах. Если бы не мы с Петром, Тусе хоть по миру иди с таким мужем.
        Маленькая Олечка росла, но Игорь совершенно не интересовался ребенком, он жил своей жизнью, не учитывая существование семьи и детей. Когда он выпивал дома, то становился странным, начинал кричать, ругаться, ко всем придираться и т.д. Помню, как однажды Юля, еще школьница, приехала вдруг ко мне в начале первого часа ночи на улицу Станиславского, возбужденная и взбаламученная. Мы с Петром уже почти спали, и я спросила: «Юлечка, что случилось?» Она ответила: «Ничего, просто я хотела поехать к вам с дедушкой», забралась ко мне под одеяло и, свернувшись калачиком, заснула. Я встала и позвонила Тусе. Оказалось, что Игорь напился, разбушевался и среди ночи выгнал всех чуть ли не в ночных рубашках на улицу — Тусю, свою мать и Юлечку, а была уже поздняя осень и холод.
        Однажды я случайно увидела, выйдя из кухни, как он грубо толкнул Тусю и она ударилась о стенку. Я мгновенно дала ему с размаху пощечину, после чего он сделался «шелковым» и, как лакей, с улыбочкой подавал мне пальто, когда я собралась уходить. Туся терпела его ради детей — мол, и вторая моя дочь останется без отца. Но наконец ее терпение лопнуло и после очередного конфликта, когда ей пришлось запираться от него в комнате, а он выломал дверь и швырялся мебелью, она подала на развод. Но даже после развода ей пришлось еще почти три года жить с ним в одной квартире, потому что уехать ей было некуда. Позже квартиру удалось разменять, и Туся с Олей поселилась в угловой двухкомнатной квартирке на первом этаже в том же доме.

        У нас же с Петром в 1971 году произошло знаменательное событие. Почти 30 лет прожив в коммуналке среди чужих людей, мы вдруг узнали, что наш дом будут выселять – рядом с нами было агентство ТАСС, и они должны были расширить свою территорию. Нам с Петром дали ордер на однокомнатную квартиру в Тимирязевском районе на Дубнинской улице. Мы были на седьмом небе от счастья, которое омрачалось только тем, что квартира эта была очень далеко от моей работы в Лужниках, выходило полтора часа езды в один конец через весь город. Я стала хлопотать о смене ордера поближе, написала заявление и взяла с работы бумагу от администрации. Мы с Петром пришли в домоуправление, и вдруг оказалось, что начальник заболел и выйдет только недели через две, а без него решать ничего не могут. Тогда я сказала, что мы будем ждать и протянула им заявление и ордер. И вдруг Петр выхватывает у меня из рук ордер на квартиру и отправляется к двери. Это был небывалый случай, у нас никогда не было споров, мы все обдумывали и решали вместе!
        Но тут Петр не готов был больше терпеть. Он настаивал, что нельзя ждать «кота в мешке», раз мы уже смотрели квартиру и она нам понравилась. Долгая дорога на работу была единственным минусом, но мне ведь скоро выходить на пенсию. Придя домой, мы в первый раз за 30 лет поссорились, и я несколько дней с ним не разговаривала, но он не отступил.
        Вскоре мы переехали, и это было необычайное счастье! Квартира со всеми удобствами располагалась на втором этаже девятиэтажного дома, вокруг было много зелени и просторов, неподалеку – железнодорожная станция, от которой электричка шла до Савеловского вокзала. Никаких соседей, никаких пакостей, никаких скандалов, мы наконец одни! Ради этого стоило смириться с полуторачасовой поездкой на работу.

        Окончив школу, Юля и ее подруга Марина поступили в МГУ на филологию – так сильно запал им в душу школьный театр и литературные уроки. Днем Юля училась, а рано утром, вставая в 4-5 часов, работала на почте и разносила газеты по домам. Жить с отчимом в сумасшедшей обстановке ей было тяжело, на какое-то время она даже переехала к какой-то своей приятельнице, и я очень беспокоилась за внучку, оказавшуюся в такой непростой ситуации.
Но тут ее отец, Миша, собрался в длительную командировку и попросил Юлю пожить у его матери, Марьи Владимировны, в квартире на ул. Архитектора Власова в Черемушках. Она стала совсем старенькой и не могла уже обслуживать себя.
        Надо сказать, что через несколько лет после развода с Тусей Миша опять женился – на своей сотруднице Нине. Снова появился человек, который мог следить за бытом (я писала, что Миша совершенно не был приспособлен к хозяйству, не мог купить даже хлеба), и они переехали в отдельную квартиру. Миша часто ездил в экспедиции и летал в командировки, и в первое время как-то заботился и о Юле, привозил ей подарки из-за границы. Но его жене это не нравилось, как и все его контакты с дочерью.
        И вот Юля согласилась пожить у бабушки в Черемушках и ухаживать за ней, и Миша сказал, что будет передавать ей 30 рублей в месяц материальной помощи через Нину. Юля сообщила мне и маме, радуясь, что папа все же думает о ней и как-то заботится, была ему благодарна. В назначенный день она пошла к Нине и… вернулась оттуда вся в слезах! Я ни разу не видела эту мачеху, но она действительно сразу показала, кто есть кто. Миша был доктор наук, профессор, ездил в загранкомандировки, издавал книги за границей, жена его тоже работала, и ни в чем они, конечно, не нуждались. Но когда Юля пришла к ней, она начала причитать, что они так бедны, она не знает, как сводить концы с концами, а тут еще эти деньги, которые Миша оставил Юлечке... В результате сказала: «На вот тебе 25 рублей и возьми моточек ниток».
Юля опешила, ушла как оплеванная и сказала, что ни за что больше к ней не пойдет. Еще один раз я ее уговорила, сказав, что эти деньги ей оставил отец, и она не просит ничего у Нины, а просто забирает передачу. Но комедия повторилась, и больше она туда не пошла, сказав, что она не нищая, чтобы с ней так обращались.
        Интересно, что когда приехал Миша, Юля об этом даже не узнала — он ей не позвонил. И вдруг, месяца через два звонит Нина и говорит: «Что же, папа приехал, а ты и не звонишь ему, он на тебя обижен!». Я сказала Юле, чтобы она сообщила ему, как все было, но она наотрез отказалась втягивать его в эти мелкие, по ее словам, дрязги, и мне запретила. Я очень жалею, что послушалась ее, потому что таким образом этой подлой Нине удалось поссорить отца с дочерью — он перестал ей звонить, а в ответ на ее звонки был сух и неразговорчив, и отношения их стали натянутыми...
        Нина же родила Мише дочь, которую вырастила в своем духе. Сейчас, когда все старые распри вроде бы позади и делить уже нечего, они вновь общаются, и Юля с семьей ездит к папе на Юго-Запад, навещая в день рождения и по праздникам. Но тогда, в начале 70-х, семейная наша картина была такой. В этом состоянии мы подошли к 1973 году, который был богат на события и снова перевернул нашу жизнь с ног на голову.


Часть 25.
МИР НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

    И вот он наступил — этот ужасный 1973 год, который перевернул всю нашу жизнь.
        Однажды, вернувшись из экспедиции, Туся приехала ко мне и сказала, что она обнаружила у себя в груди какое-то уплотнение. Я посмотрела: уплотнение было примерно с орех, и мы тут же поехали с ней в онкологический центр, чтобы ее обследовали. Ей сделали пункцию и отправили на анализ, велев прийти через три дня. Я поехала за результатом одна, все же надеясь на лучшее.
        Молодой дежурный врач послал за ответом и, прочитав, равнодушно сказал: «У вашей дочери найдена раковая опухоль грудной железы, надо делать операцию». Повернувшись к молоденькой докторше за соседним столом, он продолжил говорить с ней о чем-то своем.
        У меня закружилась голова, и я опустошенно села на стул. Спросила: «Доктор, это правда?» Он ответил, все так же между делом: «Я же вам сказал, с этим не шутят.
Возьмите с собой вот это стеклышко, и можете записаться в очередь на операцию к нам или в другую больницу».
        В голове у меня потемнело, думаю, боже мой, такие равнодушные люди. Я должна поместить Тусю в самую лучшую больницу Москвы, ни в коем случае не сюда...
        Я тогда мало была знакома с онкологией, но была в курсе, что рак — страшная болезнь и надо спешить. Сказать Тусе я сразу не смогла, сообщила только, что ей надо лечь на обследование и я в ближайшее время выясню, в какую клинику лучше обратиться. Занявшись этим вопросом, я говорила с разными врачами и специалистами, выяснила, что по этой специальности считается светилом профессор Блохин, и решила во что бы то ни стало попасть к нему.
        И тут я вспомнила, что сын Василия Дмитриевича Ч. работает в клинике у этого самого профессора Блохина. Найдя телефон Василия, я договорилась, что приеду с Тусей к нему поговорить.
        С момента моего ухода из 4-го госпиталя инвалидов ВОВ, где я работала с В.Д.Ч., прошло 16 лет, все эти годы мы с ним не встречались и не виделись. Я нашла его сильно постаревшим и выглядевшим болезненно. Он радушно принял нас, посмотрел Тусю и написал Блохину, которого он лично знал, письмо с просьбой принять и осмотреть дочь врача Каменской. Кроме того, он договорился со своим сыном, что тот поможет мне попасть к Блохину, сказав, чтобы мы подъехали утром к нему в клинику.
        Но на следующее утро сын В.Д.Ч. принял нас вовсе не дружелюбно. Выяснилось, что ближайшие два часа после назначенного им же времени он будет занят, и я решила, что нет никакого смысла просто так сидеть и ждать: надо попытаться самой попасть к профессору Блохину. Узнав, в каком корпусе его кабинет, я надела свой врачебный халат, и мы отправились туда.
        Приоткрыв дверь кабинета, я увидела, что это комната секретаря и в ней много врачей в халатах. Значит, окончилась утренняя конференция, и пока врачи шумели и разговаривали, я незаметно проскользнула внутрь и передала Блохину письмо от В.Д.Ч. Он стоял уже одетый, в плаще, и складывал какие-то документы в портфель, но прочел письмо и очень любезно сказал: «Как видите, я уже на ходу, меня ждет иностранная делегация. Я очень извиняюсь, но если вы сможете прийти завтра, я, конечно, осмотрю вашу дочь сам. Или, если хотите, я сейчас позвоню и вызову в свой кабинет заведующую онкологическим отделением — профессора Светухину, она сразу осмотрит вашу дочь и скажет, что делать дальше».
        Я решила, что не стоит опять откладывать, вдруг профессора завтра не будет, и сказала, что мы согласны на осмотр прямо сейчас. Блохин тут же позвонил и, вежливо простившись, ушел. Через некоторое время появилась профессор Светухина и ворчливо спросила секретаршу, почему это ее вызывают к больным в кабинет главврача. Но Тусю она осмотрела и велела нам идти в регистратуру, записываться в очередь на операцию. Я стала упрашивать ее, чтобы Тусю положили как можно скорее, но она ответила довольно грубо: «Что вы думаете, ваша дочь тут одна?» — и надменно ушла.
        Мы уныло побрели в регистратуру. Запись шла на июнь (на дворе стоял апрель). Я расстроилась и позвонила сыну В.Д.Ч., что, мол, нас уже осмотрела профессор Светухина по просьбе профессора Блохина, но операция по записи только через два месяца, и не может ли он помочь лечь в клинику раньше, на что он ответил, что не распоряжается поступлением больных, и повесил трубку.
        И тут мне помогла регистраторша, которая, видя мое отчаяние, сказала: «Вы знаете, скоро майские праздники, в это время многие выписываются, а ложатся в эти дни меньше. Позвоните мне в начале мая, если будут места, я вам скажу и вы сможете попасть на операцию раньше, чем по записи». Я была ей очень благодарна — мир не без добрых людей…
        Итак, 3 мая 1973 года Туся легла в больницу к доктору Светухиной, похожей больше на солдата в юбке, чем на профессора. Операция состоялась 16 мая, в день моего шестидесятипятилетия.
        Накануне я разговаривала со Светухиной, которая должна была оперировать. Она сказала мне, что у Туси свежая, еще не запущенная форма болезни, и что она молодая, а потому ей будут делать не полное удаление груди, а лишь частичную резекцию — эту операцию делают, мол, только в этом институте, и она хорошо себя зарекомендовала в легких случаях. Я не спала всю ночь и утром была в больнице, пока Тусю не увезли после операции в специальную палату. Мне сообщили, что все прошло благополучно.

        Миша, первый муж Туси, в это время уехал на длительный срок в командировку в Арктику и просил Юлю присмотреть за его матерью Марьей Владимировной. Когда сломали деревянный частный дом в Рубцовом переулке, где когда-то жили Туся с Мишей, он получил однокомнатную квартиру на двоих с матерью в Черемушках, на улице Архитектора Власова.
        И вот Юля переселилась к бабушке. Ей было очень трудно, потому что Марья Владимировна была совсем старенькой и становилась уже недееспособной. У нее появились странности: она могла открыть газ и, не зажигая конфорку, поставить чайник, или прикурить папиросу и сунуть ее в рот зажженным концом, или, поговорив по телефону, клала трубку не рычаг, а рядом... Выйдя на улицу, она не могла найти свою квартиру и т. д. Поэтому, уходя, Юля должна была проверить газ, выключить из сети телефон и убрать его, спрятать все опасные предметы. Иногда Марья Владимировна требовала «отвести ее домой», называя какой-то адрес, по которому она жила еще в молодости. Она собирала в сумку вещи, заставляла Юлю одеть ее и вывести на улицу. Выйдя наружу, они проходили несколько шагов, бабушка забывала, куда и зачем идет, и они мирно возвращались назад.
        Юля боялась надолго уходить из дому и не могла пригласить к себе никого из друзей или подруг. Когда к ней кто-нибудь приходил, она выходила на лестницу и никого не впускала в квартиру — бабушка сильно возбуждалась, видя незнакомых людей. И Юлю-то она принимала сразу за нескольких разных людей: в белых брюках один человек, в джинсах — другой, в юбке — третий... В общем, Юле было нелегко, уход за бабушкой - это была огромная работа, и я решила попытаться прописать ее в этой квартире, чего она заслуживала. С отчимом (с которым Туся уже была в разводе, хотя и продолжала жить в одной квартире) она оставаться не могла, так как он вел себя безобразно — пил и устраивал скандалы. Я писала, что Юля даже некоторое время жила у своей приятельницы, а мама ее лежала в онкологическом институте и не могла ей ничем помочь.
        В те времена прописать внучку к бабушке было очень сложно, даже дочь к матери не всегда прописывали. Я решила, что надо идти в Моссовет и хлопотать, тем более что Миша тогда уже жил отдельно со своей новой семьей, и в случае смерти Марьи Владимировны квартира отошла бы государству. Но как попасть в Моссовет? Вдруг я вспомнила, что наш бывший директор стадиона Разумовский— нынешний председатель Комитета физкультуры Моссовета. В свое время я, работая в медпункте, поставила ему диагноз «разрыв Ахиллова сухожилия» и настояла на срочной операции, которую ему сделали в ЦИТО. Он всегда был благодарен мне, что не остался хромым.
        Итак, я отправилась в Моссовет, а когда спросили пропуск — показала свой врачебный пропуск в Лужники и сказала, что я по срочному делу в Комитет физкультуры к Разумовскому. Ему позвонили, он велел меня пропустить, и, поднявшись к нему, я попросила помочь мне попасть на прием к председателю Моссовета Промыслову. Это оказалось абсолютно невозможно, но Разумовский повел меня к заместителю Промыслова, зашел в кабинет и попросил меня принять.
        Я вошла и стала объяснять, в чем суть вопроса: я прошу прописать мою внучку к бабушке. Он перебил меня и спросил, есть ли у нее родители. Я ответила, что в этом-то и дело, они и есть и нет, и рассказала, что мать с отцом в разводе, у него другая семья, а мать лежит в онкологическом институте после тяжелой операции, и если с ней что-нибудь случится, девочка останется под открытым небом. Она уже уходила из-за отчима из дома, поскольку он пьет и ведет себя отвратительно. Сейчас она уже около года живет у бабушки, матери отца, ухаживая за ней, так как та недееспособна. При этом девочка работает на почте в ночное время, а затем, покормив бабушку, идет в Университет, где при этом учится на отлично. Даже показала ему Юлино фото, сказав, что она серьезная девушка, а не какая-то пустельга.
        Тогда он сказал мне: «Все, что вы рассказали, должно быть отражено в справках: о состоянии бабушки от врача, из ЖЭКа о метраже, из больницы о состоянии матери, нужно еще заявление от отца и справка о разводе родителей. Если сможете за неделю все это собрать, то приходите и мы разберемся в этом вопросе».
Я сказала, что обязательно смогу. В результате он докладывал Промыслову о моем деле, и тот подписал, что не возражает. «Моссовет все со своей стороны сделал, - сказал мне заместитель Промыслова при нашей последней встрече, — теперь документы пойдут в МВД и вопрос будут решать там, а свое решение передадут в ваше районное отделение милиции». Я благодарила его от всей души и сказала, что буду ждать результатов. Через несколько месяцев Юлю вызвали в милицию и сообщили, что теперь она прописана на улице Архитектора Власова.
        За это время состояние и болезнь бабушки все ухудшались, и психиатр настаивала на том, что ее необходимо положить в стационар для более эффективного лечения. Я посоветовалась со старшим сыном Марьи Владимировны Вениамином, и мы пришли к выводу, что надо решиться на госпитализацию. В скором времени ее поместили в 15-ю психиатрическую больницу. Мы навещали ее там, приносили ей гостинцы и теплые вещи, так как в палатах было прохладно. Бабушка была слаба и апатична, путала события: говорила, что Миша погиб в авиакатастрофе и мы это от нее скрываем. Иногда она вовсе меня не узнавала, принимая за кого-то еще.
        Когда в конце августа Юлечка сообщила ей, что теперь будет жить у нее на легальных условиях, бабушка сказала, что это хорошо, но почему же Миша не приходит ее навещать? Насколько я знала, и Миша и Вениамин были у нее буквально накануне, а значит, память у нее не улучшается. В довершение ко всему она заболела гриппом (была эпидемия) с осложнением на легкие и в середине сентября умерла — организм не выдержал.
        Это был все тот же 1973 год, в который произошло столько всего: развод Туси с Игорем, болезнь Туси и операция, прописка Юли и смерть Марьи Владимировны… К сожалению, не все возникшие проблемы этот тяжелый год унес с собой, некоторые имели дальнейшее продолжение.



Часть 26. КРУГОВЕРТЬ

    Хотя Юля теперь жила одна, но покоя мне с ней не было. У нее вскоре поселилась какая-то девушка — Регина, которая произвела на меня неприятное впечатление. Мне стоило больших усилий поймать момент, чтоб поговорить с ней тет-а-тет и объяснить, что эту квартиру для Юли мы получили с большим трудом, ее только недавно прописали, а она теперь подводит Юлю, живя без прописки. Соседи, мол, выражают недовольство и грозят обратиться в милицию, чтоб провели проверку, кто здесь живет.
        После разговора со мной она вскоре исчезла. Но у Юли появились какие-то странности: она вдруг решила, что ей не надо никакой обстановки, раздала по знакомым стулья, стенные часы и прочие вещи. Шкаф развернула, сделав себе отдельный угол в собственной комнате. Спала на полу на медвежьей шкуре, стены в кухне расписала какими-то чертями. Иногда у нее останавливались какие-то приезжие незнакомые люди. Все это меня тревожило. Я боялась, как бы тут не было какого-нибудь сектантства, которое тогда было
распространено среди молодежи.
        А однажды произошло вот что. Приходит Юля к нам с Петром в гости на Дубнинскую, и я, как обычно, ставлю на стол все самое вкусное, что у нас было — рыбку красную, которую она любит, конфеты, чтобы попить чайку всем вместе. И вдруг она говорит: «Убери все обратно в холодильник, мне противно смотреть на это!». Вытащила какую-то бутылочку и сделала из нее несколько глотков. Я в изумлении открыла рот: «Юля! Что случилось?!» Она мне сказала, что соблюдает диету, чтобы не полнеть и очистить организм от шлаков.
        Об этой диете, как выяснилось, она вычитала из книжки профессора Николаева. Надо вообще оставить всякую пищу и пить только чистую воду через определенные промежутки времени. Я пришла в ужас и спросила, сколько же времени она занимается этой «разгрузкой». Оказалось, уже неделю. «Боже мой, Юля, — говорю я, — ведь ты голодаешь, а ходишь в университет и еще работаешь, ты с ума сошла, ты же в Москве, где такое движение и шумиха, у тебя закружится голова и ты попадешь под машину! При чем тут шлаки, и где ты видишь полноту?» Она и так была стройная, с хорошей фигурой, о чрезмерности в еде не было и речи, наоборот, она явно недоедала и я всегда была рада ее подкормить.
        Я не спала всю ночь, думая, как мне найти этого профессора. Он был психиатр и работал в психиатрической больнице, попасть туда было почти невозможно, но я решила, что должна это сделать. Туся, впервые после операции (прошло полтора года), была в экспедиции, и ответственность за такую очередную глупость была на мне.
        Днем я отправилась и разыскала эту клинику. Вошла в предбанник, где увидала на стене объявление, что профессор Николаев в связи с уходом в отпуск никого не принимает. Я позвонила, дверь отперла медсестра — женщина средних лет. Я сказала, что мне срочно нужно видеть профессора Николаева по личному делу. Она ответила, что его нет и не будет, и захлопнула дверь. Но я была настойчива, и с третьего раза мне удалось проникнуть внутрь и найти дверь с табличкой «профессор Николаев». Поняв, что я не отступлю, медсестра быстро зашла в кабинет и вернулась, сказав: «Профессор примет вас». Я вошла в кабинет и увидела пожилого человека, который пристально посмотрел на меня и спросил, в чем дело.
        Я сказала: «Профессор, меня привело к вам отчаяние. Моя внучка, начитавшись ваших книжек о лечении голоданием, вот уже семь дней пьет одну воду. Она студентка МГУ и еще работает по ночам, мать ее в экспедиции, отца тоже нет. Живет она одна, я на другом конце города, врач и тоже работаю. Я прошу вас — спасите ее, иначе она погибнет...»
        Он мне говорит: «Видите ли, она читала мои книги, но упустила главное: я пишу, что это можно проводить только в стационаре, под наблюдением персонала. Так чем же я могу вам помочь, ведь бывает же, что люди кончают и самоубийством». От этих слов я пришла в ужас: «Профессор, вы должны мне помочь, меня она не слушает и будет продолжать это безумие. Ну пожалуйста, пошлите вашего врача к ней на дом, чтобы он разъяснил ей, в чем суть». «Этого сделать я не могу, — сказал он и, подумав, продолжил: — Завтра я работаю последний день, приведите ее ко мне в два часа дня, я поговорю с ней». Я готова была его расцеловать!
        Теперь надо было как-то убедить Юлю, чтобы она согласилась пойти со мной. Я придумала такую версию. Вчера, мол, я была на примерке в ателье, где шью платье, и случайно оказалось, что оно рядом с этой самой клиникой. Я зашла туда, между прочим поговорила с профессором Николаевым, он заинтересовался и сказал, что хочет с тобой поговорить.
        Реакция была неожиданной. Она удивилась. Как это тебе, говорит, удалось попасть лично к профессору Николаеву?! К нему приезжают со всей страны и никакими силами не могут попасть на прием! Я, конечно, буду счастлива поговорить с ним.
        Я была в восторге. Чуть раньше назначенного времени мы были на месте, сидели у кабинета. Наконец нас пригласили.
        Юлька потребовала, чтобы я не ходила, она, мол, хочет пойти одна. Я махнула рукой, радуясь, что свидание состоится, и заметила время на часах. Через пятнадцать минут она вышла довольная и сказала: «Пойдем домой». Но я тут же открыла дверь и вошла в кабинет. Профессор сказал мне, что все в порядке: ваша внучка очень начитанная, умная и хорошая девушка, я все ей объяснил и она поняла. «Самое главное, — говорю я, — она теперь не будет продолжать это безумие?» Он повторил: «Не волнуйтесь, все будет в порядке». Я обняла его и прижалась к нему, как к родному отцу, говоря, что я очень ему благодарна, что он спас от гибели мою любимую внучку.
        Впрочем, вскоре с Юлей возникла новая проблема — она влюбилась в Колю, который окончил ту же школу, но на шесть лет раньше. Я видела его как-то у нее дома и не имела бы ничего против него, если бы не одно важное обстоятельство: он был женат и имел ребенка. Его жена тоже была из их школы, на несколько лет старше Юли. Я разговаривала с Юлей, зачем, мол, тебе встречаться с женатым человеком, у которого маленький сын, которого, конечно, он любит. Туся разделяла мое мнение и говорила, что Юля еще совсем молодая (ей было 20 лет) и еще встретит свободного человека, которого полюбит, тем более что она была красавица и умница и многим нравилась. Но она сказала, что ей никто не нужен, лучше Колечки нет на свете, и они любят друг друга. Что было говорить, она стала уже взрослой, имела свою квартиру и заканчивала университет, работала и училась. Все, что было возможно, я для нее сделала.

        В то же время мы с Тусей предпринимали все возможные усилия, чтобы как-нибудь разменять квартиру, в которой она была вынуждена жить с Игорем, несмотря на состоявшийся развод. Это было очень трудно, поскольку квартира была кооперативная. И вот однажды появился вариант обмена их трехкомнатной квартиры на две двухкомнатные. Я понимала, что это уникальный случай, который уже не повторится, и решила во что бы то ни стало не упустить его. Но у меня не было денег, которые надо было сразу внести (требовалась 1000 рублей — по тем временам большая сумма). Я должна была достать их.
        На мое счастье, Таня Арясова — моя двоюродная сестра, жившая на севере, где люди получали большие зарплаты, согласилась перевести мне эту сумму телеграфом. Мы, наконец, смогли оформить этот обмен.         Но Игорю тоже надо было внести довольно большую сумму денег, а он был в экспедиции. Я давала ему телеграммы, с трудом дозвонилась по телефону, но он только пробормотал, что приехать никак не может. Тогда я послала ему «молнию», и он наконец прилетел. Я объяснила ему ситуацию, что появился вариант обмена, который нельзя упустить. «А что меняться? — он говорит, — у меня нет денег». Пришлось мне идти с ним к моей сестре Гале, которая уже жила в Москве и работала в университете, и просить для него 500 рублей. При этом ручаться за Игоря я не могла, поэтому должна была взять этот долг на себя. К его чести надо сказать, что в конце концов он все же рассчитался с Галей сам.
        Это был редкий случай: весь обмен производился в одном доме. Одна квартира была на первом этаже, другая на третьем в соседнем подъезде. Конечно, Игорь выбрал себе лучшую, на третьем этаже, хотя его матери было тяжело подниматься по лестнице пешком. Туся с Олей поселились в угловую квартиру на первом этаже, к тому же без телефона.
        Но Туся была счастлива, что наконец избавилась от бесконечной грубости и хамства Игоря. Я заняла еще 500 рублей на приобретение необходимых вещей для квартиры у своей племянницы Наташи Емельяновой и ежемесячно добросовестно выплачивала в получку по 100 рублей. Я получала тогда на работе 170 рублей и, не заходя домой, отправляла по почте сначала по 100 рублей в Северодвинск Тане, а потом, выплатив этот долг, стала рассчитываться с Наташей. Я рада была, что Туся может свободно вздохнуть и жить с Олечкой без вечного кошмара.
        Первые два года после операции Туся чувствовала себя хорошо, ни на что не жаловалась и периодически ходила на обследование в больницу. Она уже вышла на работу и летом 1975 году снова поехала в экспедицию в Якутию на три месяца, несмотря на то, что я была категорически против.
        По приезде я ей все время говорила, что надо обследоваться. Она даже рассердилась на меня, что я, мол, все время напоминаю ей о болезни, в то время как она нормально себя чувствует, но в начале декабря все же пошла в клинику. Не знаю, что тогда у нее нашли, но 8 декабря ее вторично госпитализировали и сделали операцию по удалению яичников. Через неделю ее выписали домой, дав бюллетень на три недели с назначением химиотерапии и гормональных таблеток.
        Около четырех месяцев Тусю держали на больничном под наблюдением. Мне ничего конкретного не говорили: так надо для прохождения профилактического курса лечения. Конечно, я страшно волновалась, подозревала самое страшное, старалась доставать ей все лучшее для питания — фрукты, икру... Мы с Петром часто бывали у нее, хотя она говорила, что я зря
Туся, 1976г.
беспокоюсь и все в порядке. Но 1976 год был тяжелым: она почти все время была на больничном, не работала и еще дважды лежала в этой онкологической больнице, где ей проводили интенсивную терапию. Я часами обзванивала аптеки, чтобы достать тот или иной нужный препарат. В конце 1976 года ее снова положили и сделали операцию — тотальную резекцию грудной железы.
        Будь проклята эта Светухина с ее экспериментами на людях! Вместо того чтоб сразу на первой операции сделать полную резекцию, максимально исключив вероятность развития болезни, она воспользовалась случаем сделать «частичную». Это был, как я выяснила впоследствии, ее конек, с помощью которого она хотела прославиться как новатор в онкологии. И теперь я видела, как на глазах у меня погибала моя любимая единственная дочь, молодая и красивая, так хотевшая жить!..




Часть 27.
БЕСПОМОЩНОСТЬ И БЕССИЛИЕ

    Когда Туся снова заболела, Юля хотела бросить университет, чтоб иметь возможность работать и больше быть с мамой и сестрой, которая еще училась в школе. Туся умоляла меня, чтобы я во что бы то ни стало помогла Юле закончить учебу. Я обещала, что сделаю все возможное.
        Тогда я работала на полторы ставки в Лужниках и еще на полставки была совместителем в 4-м врачебно-физкультурном диспансере на Новослободской улице, чтобы иметь возможность помогать дочери и внучкам.
Юля и Маша готовятся к экзаменам, 1978г.
Материально Туся с Олей тогда очень нуждались. Игорь и раньше не помогал ей деньгами, а теперь и подавно, он даже ни разу не навестил Тусю в больнице. Один раз приезжал Миша, а Юля практически жила у мамы в больнице, где ее все знали и она могла постоянно быть с ней рядом.
        С трудом мне удалось уговорить Юлю не бросать учебу, поскольку мама очень больна и ее это сильно угнетает и расстраивает, в то время как ее надо беречь. В какой-то момент Юля все равно ушла в академический отпуск, так как в 1977 году у них с Колей родилась их старшая дочь Машенька – моя первая правнучка, в которой мы с Петром души не чаяли.
        Спустя год Юля пришла в университет восстанавливаться, и вдруг выяснилось, что за это время ее по какой-то причине отчислили! Мне пришлось идти в деканат и объяснять ситуацию, что мама ее тяжело больна, а девочке надо учиться и вставать на ноги. Обещала, что она будет ответственно подходить к занятиям, хотя Юля и так всегда училась с удовольствием и прилежно, получая образование одновременно на двух отделениях филфака – классическом и русского языка. Тогда Юлю восстановили, и она благополучно окончила филологический факультет МГУ в 1981 году.
        Олечка в это время еще училась в школе, в старших классах. Она была очень способной, на хорошем счету и, конечно, страшно боялась за маму, которой становилось все хуже и хуже.
        Я не находила себе места, переживая весь этот
Тамара и Петр с правнучкой Машей, 1977г.
ужас за Тусю, ее детей и за такую несправедливость судьбы. Много думала, могла ли я что-то изменить, как-то повлиять на ситуацию? Следовало ли мне положить ее сразу же в ту, первую клинику, которая показалась мне такой недружелюбной? Тогда ее оперировал бы другой врач, и исход первой операции мог быть другим… Может быть, оказавшись уже в клинике Блохина, мне нужно было настоять на том, чтоб делали тотальную резекцию груди, несмотря на уверения Светухиной в том, что лучшим выбором была операция по частичной резекции? Я не была онкологом, не могла судить о том, какое именно лечение было необходимо Тусе в ее положении! Всеми силами, со всем своим упорством я пыталась найти хоть какой-то выход, хоть какое-то решение Тусиной проблемы, но оказалась совершенно бессильна и бесполезна.
        Я очень переживала за нее все те годы, чувствуя, что ей не выкарабкаться из беды. После третьей операции ей становилось все хуже и хуже, почти весь 1976 год она находилась в этом онкологическом институте. В мае 1977 года она снова поступила в стационар и пролежала долго. По-видимому, тогда у нее начались метастазы в суставы и кости... От меня все скрывали, добиться ответов было невозможно.
        Она очень похудела, у нее стали
Туся, 26 февраля 1978г.
появляться боли в руках, ногах и пояснице. Падал гемоглобин, ухудшалось общее состояние, ей стало трудно ходить. Я помню, когда она лежала в больнице, то даже не могла поговорить со своими детьми, потому что у нее в квартире не было телефона, а Игорь наотрез отказался перевести свой номер на нее. Ей приходилось, дойдя с трудом до больничного телефона, звонить подруге из другого подъезда, чтобы она сходила за детьми и дала ей поговорить с ними. Позже мне удалось добиться, чтоб Тусе дали досрочно 1-ю группу инвалидности и поставили в быструю очередь на подключение телефона, но было уже поздно.
        Последний, шестой раз она поступила в клинику в январе 1978 года, когда у нее стала подниматься температура и держалась на высоких цифрах два месяца подряд. В середине февраля ее выписали под наблюдение районной поликлиники, которая продолжала делать ей инъекции морфия, поскольку из-за болей она не могла спать. Туся держалась очень стойко и никогда не пожаловалась на свою судьбу, хотя уже не надеялась на лучшее и знала, что ее ждет. Она очень исхудала и практически не вставала с постели.
        Тогда мы с Петром заперли свою квартиру на Дубнинской улице и переехали к ней, чтобы не оставлять ее одну и хоть как-то облегчить последние дни. Это было ужасно — она, конечно, знала, что это конец, и мы все тоже, и сердце разрывалось от этого кошмара и полного бессилия. Страшно даже об этом вспоминать.
        15 апреля 1978 года к нам в гости приехала Юлечка с маленькой Машей, и весь вечер они пробыли с Тусей. Машеньке было семь месяцев, она была в желтом комбинезоне, и Туся сказала: «Маша похожа на космонавта». Малышка была прыткая и быстро ползала по полу. Мы посадили ее на диван-кровать, развернув его спинкой в комнату, чтобы она не упала, и Туся любовалась ею. Поздно вечером они уехали, а в одиннадцать часов Тусе стало плохо, пульс почти не прощупывался. Я вызвала «скорую», которая сделала ей инъекцию и уехала.
        Я не отходила от нее ни на шаг, держа пульс. Она вроде задремала. Но в половине двенадцатого пульс стал снова пропадать, и Петр опять вызвал «скорую». Но еще до приезда врачей Туси не стало. Я закрыла ей глаза, обхватила ее и заплакала, сказав Петру, что Туся умерла. Ей было сорок шесть лет.
        Олечка спала в другой комнате. Я попросила Петра, чтобы он ничего не говорил ей до утра и не звонил Юле. Всю ночь я провела, не сомкнув глаз, в одной комнате с дочкой. Утром позвонила Юлечке, она немедленно приехала, и они горько рыдали с Олей, обхватив друг друга руками. Юля простилась с мамой, а Оля все боялась зайти в комнату и увидеть ее мертвой…
        Все, что было потом — как в ужасном сне: гроб, масса цветов, заполненная людьми территория у дома… На похороны приехали все сотрудники их управления и пришли многие друзья и соседи. В траурной машине мы доехали до районного Долгопрудненского кладбища, где оказалось, что предоставленная могила залита водой. В ужасе я спросила: «Что же, вы предлагаете нам опускать гроб в воду?..» Гробовщики предложили за тридцатку сейчас же «найти другую», и через две могилы оказалась сухая. На поминки пришли сотрудники ее экспедиции, и было много хороших и добрых речей...
        Мы с Петром остались жить у Олечки, так как она, бедняжка, была совсем одна. Тогда она училась в девятом классе, и мы должны были поддержать девочку, оставшуюся в беде и без средств к существованию.

        Так мы опять начали новую жизнь. Я продолжала работать на две ставки, Петр занимался хозяйством, ходил по магазинам и готовил обед, стараясь порадовать нас вкусными блюдами. Он очень любил внучек и правнучку, заботился о них. Петр был редкой души человек, я очень ценила его за это и была ему благодарна за его неизменное благородство.
        Школа Олечки была рядом, она успешно училась, в этом же доме у нее были и подруги. Игорь жил в соседнем подъезде и, проходя мимо окон, изредка заходил, не проявляя, впрочем, никакого интереса к ее жизни.
        Через год Оля окончила школу с отличием, и ей дали направление на поступление в вуз на востоковедение без экзаменов, но, увы, почему-то не в Москве, а в Ленинграде. Мы долго думали, как быть. В Ленинграде у нас не было никаких родственников и близких знакомых, а значит, ей пришлось бы жить в общежитии, неизвестно как и с кем. Кроме того, после смерти Туси мое здоровье пошатнулось, у меня был длительный гипертонический криз и находили сердечную недостаточность, и я не могла сказать, смогу ли я еще пять лет работать, чтобы содержать Олю во время учебы. На ее отца никакой надежды не было.
        В итоге мы даже отправили в Ленинград ее документы, и тут мне пришлось пообщаться с жилищным кооперативом, к которому относилась Олина квартира. Стало ясно, что, уехав, она рискует потерять жилплощадь. Тогда я взяла над ней официальное опекунство и сказала: «Оля, решай, ехать ли в Ленинград, последнее слово за тобой. Думай, чего тебе хотелось бы». И Оля решила остаться в Москве, поскольку тут были все ее родственники и близкие люди.
        Документы вернули, но в вуз поступать было уже поздно. В результате Оля сдала экзамены в трехгодичное училище при Внешторге (как тогда говорилось, «с выездом за рубеж»), которое и окончила благополучно. По окончании она поехала с Юлиными друзьями на Черное море, в Пицунду, где
Оля с мужем, 1981г.
познакомилась с переводчиком с испанского языка Николаем Ф., который был старше ее на 22 года, и они влюбились друг в друга.
        Я серьезно разговаривала с ними обоими, советуя хорошенько все продумать, поскольку со временем такая большая разница в возрасте может сказаться. Но Оля мне ответила: «Бабушка, я больше никогда не встречу такого интеллигентного и хорошего человека». Вскоре выяснилось, что они уже тайком подали заявление в ЗАГС, потому что опасались, что мы с матерью Николая будем против. Николай рассказал мне, что в прошлом он был женат и у него есть сын, который живет с его первой женой в трехкомнатной кооперативной квартире, которую после свадьбы можно будет разменять.
        Итак, они поженились. Бывшая жена Николая к этому времени тоже уже вышла замуж и не пошла ни на какие обмены. Он оставил ей всю квартиру с имуществом и, прописавшись к матери, переехал к Оле. В 1982 году у них родился сын Леша.
        Мы же с Петром вернулись домой, прожив с Олечкой три года. Все это время наша квартира стояла запертой.




Часть 28.
ВСЁ БЫЛО СНОМ 

Итак, в начале 1981 года мы снова вернулись в свою квартиру, стали потихоньку налаживать свою жизнь и чаще ездить к Юле, у которой росла Машенька.
        Еще в 1979 году Юлино семейство переехало с улицы Архитектора Власова на улицу Вавилова — в трехкомнатную квартиру на 15-м этаже, поменяв Колино и Юлино жилье на общее. Несколько лет с ними жил и Колин старший сын Осип, так что к моменту переезда у них было уже двое детей — семилетний Ося и двухлетняя Маша. Юля
Семья, 1981г., слева направо: Юля, Коля, Тамара, Маша, Ося, Петр
приняла его как своего сына, и он тоже привязался к ней.
        Поначалу, когда Маша была маленькой, Юле пришлось туго. Через полтора года после рождения ребенка ей надо было выходить на работу и в университет, и пришлось отдать малютку в ясли. Дома Маша была крепыш, спокойная и здоровая девочка (даже зимой она спала на свежем воздухе на балконе), а в яслях почти сразу же заболела и получила воспаление легких.
        Как нарочно, зима 1978/79 годов была на редкость холодной. Юля возила Машу в ясли на санках, закутав в теплое шерстяное одеяло, а в яслях детей высаживали на горшки в комнате с холодным кафельным полом. Помню, она мне позвонила и сказала, что у Маши грипп и она сидит с ней дома. А через несколько дней у девочки якобы нашли брюшной тиф (!) и велели завтра же госпитализироваться в инфекционную больницу. Я сказала ей ни в коем случае никуда не отдавать ребенка и рано утром приехала. Увидела похудевшую Машеньку, которая почти все время спала и ничего не хотела есть, отстраняя от себя ложку с плачем. Когда мне удалось посмотреть ротик и горло, я увидела на слизистой щек и на внутренней поверхности губ мелкие язвочки, а на грудке была мелкая сыпь. Я спросила, какие лекарства ей давали, и оказалось, что по назначению районного врача ей вот уже третью неделю давали ампициллин — это маленькому ребенку! Стало ясно, что это отравление и реакция на антибиотики. Конечно, никакого брюшного тифа у нее не оказалось.
        Вскоре после этого нам удалось устроить девочку в садик от Академии наук, где работал Миша, Юлин отец. Миша взял с работы бумагу, и Машу приняли в хороший ведомственный детсад недалеко от дома.
        Машенька охотно приезжала погостить к нам с Петром на Дубнинскую улицу. Около дома был большой луг, где мы с ней гуляли: она резвилась, бегала по тропинкам и всегда приносила домой букет полевых цветов. Иногда мы сидели на скамеечке около голубятни, и Маша любила смотреть, как голуби всех мастей прилетают и улетают из домика. Нагулявшись, мы приходили домой и ели что-нибудь вкусненькое, приготовленное Петром для Машеньки. «Диденьку», как его называла еще Юля, Маша тоже очень любила, как и он ее. Бывало, посадит правнучку на плечи и бегает с ней вокруг стола, иногда вприпрыжку, что называлось «галопом», а она хохочет и кричит: «Давай есё гаёпом!» Однажды во время такой игры спросила: «Дедушка, а почему у тебя наверху
        Петр с друзьями, 70-е годы , слева направо:
        Павел Успенский, Виктор, Александр Жаворонков, Петр Андрианов
пустая голова?», увидав его поредевшую макушку. Машенька была общей любимицей, и все ее баловали. Когда Петр начал болеть, он всегда просил меня привезти ее в гости: «Она споет нам, и станцует, и развеселит нас, и мне станет полегче».
        В мае 1983 года я вышла на пенсию. Мне исполнилось 75 лет и было уже тяжело ездить полтора часа общественным транспортом из Бескудниково в Лужники. Произошло это ровно накануне рождения Сашеньки — сына Юли и Коли.
        Пока мы были немного моложе, у нас часто собирались гости: Петр был душой компании и любил посидеть с друзьями, но совсем не умел пить, не знал меры. Иногда гости начнут уговаривать его: «Давай-давай!», а он и слушался. Мне всегда было обидно за него. У меня от алкоголя была прививка с юности, с тех пор, как я работала акушеркой в больнице в Вяземском уезде. Помню, мы всем коллективом отмечали Масленицу, и меня подначили выпить разом стакан коньяку. С тех пор за всю жизнь я никогда не позволила себе быть в таком мерзком виде, могла даже выпить водку, но всегда знала, когда надо остановиться. Мне непонятно было, как можно не уважать себя, не знать меры, и я говорила Петру: «Что ж ты, сам не видишь, что уже пора прекратить?», но это был, пожалуй, его единственный недостаток, проявлявшийся, впрочем, нечасто.
        В 1983 году здоровье Петра резко ухудшилось. Ему было уже 86 лет, и до тех пор он никогда ничем не болел (не считая тяжелого ранения во время войны), был подтянутым и худощавым, не признавал врачей и ни на что не жаловался, а тут вдруг подвело сердце. Я думаю, виноваты были папиросы — он много курил, не меньше двух пачек «Казбека» в день. Когда началась стенокардия, ему запретили курить, в крайнем случае требовали хотя бы перейти на минимум, но он никак не мог преодолеть эту ужасную привычку. Он говорил, что курит с детства, с девяти лет. Я всячески старалась помочь ему в борьбе с
Петр, 1983г.
этой напастью, но все было бесполезно...
        Когда-то, во время войны, курила и я. В эвакогоспитале приходилось не спать по пять суток, так, бывало, закуришь во время записи историй болезни или когда чувствуешь, что совсем уже начинаешь клевать носом. Покуришь — и, кажется, отвлеклась, и сон прошел. Даже после войны, когда мы переехали с Петром в свою комнату на улице Станиславского, мы, бывало, с ним вечером садились на кухне и покуривали вместе. Но когда у меня раз-другой приключился приступ стенокардии, я тут же бросила и больше никогда не интересовалась папиросами. Но, конечно, для меня это было просто временное баловство, а он всю жизнь систематически отравлял свой организм.
        Он очень страдал в тот год — перенес три инфаркта, трижды приезжала «скорая» и увозила его в реанимацию. В 5 утра 8 января 1984 года это случилось в четвертый раз. Ему стало очень плохо, боли в сердце не снимались ничем. Я вызвала «скорую», и его отвезли в 81-ю больницу. Я, как всегда, поехала с ним.
        Петра отвезли в палату и, как я ни просила, не разрешили мне туда зайти. Я только поцеловала его, пока его везли на каталке. Тогда я вызвала врача, чтобы он сразу посмотрел Петра, но врач все равно запретила мне входить, сказав прийти к 12 часам.
        И вот я собираюсь домой и вдруг смотрю, дверь палаты приоткрывается и Петр зовет меня: «Тамара!». Сестра загородила дверь и не дала мне даже подойти к нему. В отчаянии я приехала домой и сразу, позвонив врачу, спросила, как он себя чувствует и что он хотел мне сказать. Она ответила, что все в порядке, он уснул. А когда я позвонила в 11 часов, уже собираясь выезжать в больницу, мне лаконично сообщили, что он умер и чтобы я не приезжала. Так я и не знаю, что он хотел мне сказать, мы даже толком не попрощались...
        Потом были все эти ужасные процедуры, похороны, кремация в Донском монастыре... Во время поминок у Юли на улице Вавилова я все еще держалась. Но затем, когда вернулась домой и осталась одна в своей квартире, у меня был тяжелый гипертонический криз со стенокардией, и эти кризы стали часто повторяться. Иногда я уезжала к Юле и лежала у них — мне было страшно одиноко дома одной со своими мыслями.
        В это время я снова попыталась уговорить свою младшую сестру Лялю переехать из Горького жить ко мне, но она не согласилась. И вот однажды она полезла закрывать форточку и упала, сломав шейку бедра. «Скорая» увезла ее в больницу, где она долгое время лежала на вытяжении. Я, по телефону из Москвы, собирала консилиум врачей в Горьком по поводу проведения операции, но он признал операцию невозможной в связи с общим состоянием организма.
        В момент получения известия о том, что она находится в тяжелом состоянии, я лежала с приступом гипертонии. У Юли было уже трое детей, и как раз тяжело болел Сашенька. В Горький выехала наша племянница Наташа,
       Елена(Ляля) Каменская со своими воспоминаниями о войне
дочь Гали, которая еще застала Лялю живой. Но в ночь Ляля скончалась, а я не смогла даже попасть на похороны. Организационные вопросы все легли на Наташу, спасибо ей за эту помощь, что бы мы без нее делали... Это случилось в 1986 году. Ляля была младше меня, ей было 73 года, и хотя она была душевным и добрым человеком, жизнь ее была тяжелой и одинокой.

        Несколько лет я прожила одна в квартире на Дубнинской улице в Бескудниково. Мне было почти 80 лет, я уже давно ходила с палочкой, дала себя знать болезнь суставов. Начало падать зрение, все чаще проявлялись гипертония, стенокардия и аритмия. Тем не менее я пока справлялась: продуктовый магазин был рядом, под окнами много зелени, просторные поля для прогулки.
        Но жизнь без Петра была сложной и горькой. Мне было невыносимо одиноко одной, без моего дорогого друга и мужа, надежнее которого никогда никого не было. Почти полвека мы прожили с ним душа в душу. Кроме того, Петр нес на себе почти все домашние заботы, он был хороший хозяин и заботливый муж, и однажды я обнаружила, что не умею даже открыть консервную банку — получилась вырезанная в днище спираль.
        Постепенно я привыкала к одиночеству, тем более что периодически в гости приезжала Юля с детьми и Оля с сыном Лешей. Но здоровье начало подводить: однажды я упала в обморок в магазине, и меня увезли в больницу, где я провела месяц. Слава богу, выходя из дома, я выключила чайник и закрыла форточку! В другой раз у меня закружилась голова и я упала дома, на кухне, и только придя в себя, могла позвонить Юле, чтоб она вызвала «скорую». С трудом поднявшись, я пошла вдоль стенки, чтоб заранее открыть им дверь.
        Надо было что-то решать с дальнейшей жизнью.



Часть 29.
ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ

    О многом еще можно было бы написать, но я теперь стала очень плохо видеть и пишу кратко. Зрение мое падает все больше и больше: в тетради я пока еще немного вижу линейки, но пишу по памяти, не разбирая букв. Сегодня я расшифровала дату прошлой записи, но слова прочесть уже не могу. С тех пор как я вышла на пенсию в мае 1983 года (как раз за день до рождения моего правнука Саши), я много читала книг, перечитывала классиков, следила за газетами и событиями дня, смотрела и телевизор. Теперь же я вовсе не могу читать — не вижу даже самый крупный шрифт, не могу шить и делать мелкую работу, вижу только предметы без их деталей. Это ужасно для меня.
        В 1994 году, в 86 лет, я решилась на операцию по замене хрусталика, чтоб излечить катаракту, сделала все анализы, необходимые для этого, но мне так и не смогли пообещать, что я снова буду читать. Я поняла, что в случае неудачи вовсе ослепну, и решила оставить все как есть — что будет, то будет.
        Спасибо и на том, что у меня
Тамара Каменская, 25 апреля 1998 года
сохранились память и разум, и я могу хотя бы вспомнить свое прошлое.

        В декабре 87 года мы съехались с Юлей и ее большой семьей.
        Я рассудила так: если я умру, то квартира пропадет (завещать тогда еще было нельзя). Жить отдельно мне стало уже тяжело, давление и сердце беспокоили, и все чаще я приезжала поболеть к Юле — чтобы не оставаться одной, рискуя снова потерять сознание дома или на улице. Пусть же моя дорогая внучка получит хорошую просторную квартиру для своей семьи, а я на старости лет буду жить среди любимых и родных.
        Конечно, оказалось все не так-то просто.
        Этот обмен я искала и готовила три года. Для начала надо было найти подходящую большую квартиру на северо-востоке Москвы, желательно по Ярославской дороге — у Юлиного семейства был деревенский домик по этому направлению. Много раз мои многоярусные «цепочки» рассыпались. Когда же достойная квартира нашлась, участники обмена никак не хотели ехать ко мне на Дубнинскую из-за того, что пьяницы ближайшего водочного магазина облюбовали подъезд в
Правнуки Саша и Лиза, 1991 год
качестве туалета! Мне пришлось приложить определенные усилия, чтоб его закрыть — не магазин, а хотя бы отдел, и в этот момент мы как раз успели сменяться.
        Мы переехали к метро Щербаковская, в кирпичный «сталинский» дом. Прямо рядом есть станция Ярославской железной дороги, по которой Юлина семья ездит летом в деревню, а за дорогой — Сокольнический парк, где очень много зелени и простора. Квартира досталась нам действительно большая: три комнаты по 20 с лишним метров, кухня, коридор, ванная, туалет, все удобства.
        Конечно, нам пришлось сделать большой ремонт, поскольку квартира раньше была коммунальной и находилась в аварийном состоянии. Повезло, что почти сразу после нашего переезда в доме проводили капремонт, и какие-то основные
Тамара Каменская и Марианна Шкубер в Новый год-2001,
последний для обеих подруг
ляпсусы залатало, таким образом,государство. После этого мы стали обживаться: одну комнату выделили мне, другую взяли Юля с Колей, а третья досталась детям – Маше, Саше и Лизоньке, для которых неподалеку нашлась и хорошая английская школа.
        Ося, старший сын Коли, к этому времени уже давно вернулся к матери, а затем стал жить самостоятельно. В 1990 году он уехал в Копенгаген, где живет до сих пор, получив вид на жительство в августе 1991 года, во время правительственного переворота в Москве.
        Маша окончила Гнесинку, а теперь заинтересовалась журналистикой. Работает, кажется, где-то в «Известиях». В 1997 году она вышла замуж за своего однокурсника из Гнесинки и у них родилась Анечка — моя первая праправнучка.
Саша и Лиза пока еще учатся в школе. Они хорошие, добрые ребята, умненькие, но воспитание у них хромает… Все мои замечания у них называются дурацким словом «лекция», для них я уже устарела и не представляю интереса. Таков печальный удел старости.
        Коля с Юлей очень много работают, им приходится нелегко. Но семья у них получилась нормальная, они любят и уважают друг друга, Коля — благородный человек, и оба они добрые, отзывчивые люди. Я благодарна им, что они терпят меня и ухаживают за мной, хотя у них и без этого хватает в жизни сложностей. Случаются у нас, конечно, и конфликты, и ссоры, что я никак не могла представить себе раньше. Моя жизнь была устроена совсем иначе, и привыкнуть теперь к их распорядку мне непросто.
        Оля, младшая дочь Туси, спустя 14 лет развелась со своим мужем Николаем и не так давно вышла замуж за другого. В 1997 году у них родилась дочь Вероника.
        Сергей, мой первый муж, до самой своей смерти писал мне письма из Ярославля, где он поселился после войны. Его жизнь сложилась непросто, и каким-то образом получилось, что на старости лет он — ветеран войны, известный врач — оказался никому не нужен, кроме собаки, с которой делил маленькую комнатку в промышленном районе. Он писал мне о том, как, пока он был в больнице, соседи убили его собаку, и о том, как врачи упрекают его, что он зажился: 88 лет, зачем, мол, вы так долго живете? А ведь Сергей когда-то хотел жить до 150 лет и много работал как медик над вопросами продления жизни! Но в девяносто все выглядит иначе. После смерти Петра в письмах предлагал мне приехать и снова стать в его доме хозяйкой. Но как можно это себе представить? Я даже не показывала эти письма Юле, она добрый человек и сделает все, чтоб помочь дедушке, пусть даже поселив его в свою квартиру… В 1989 году очередное мое письмо вернулось с пометкой: «Адресат умер уже год».
        Умерла и Галя, моя старшая сестра, в 1994 году. Ей было 88 лет, и до самой смерти она сохранила тяжелый характер, доставивший множество проблем ее дочерям, особенно Оле, у которой она жила в последние годы в Новосибирске. Ужиться с Галей было невозможно, Оле надо поставить памятник.
        Но что характер… Тяжело быть старым, немощным и чувствовать себя ненужным. Вот и я зажилась, мое время вышло. Умерли обе мои сестры, давным-давно не стало мамы, ушел Петр, погибла моя дорогая Туся… Все мои друзья ушли в вечность, никого не осталось,  кроме Маруси Шкубер, моей подруги детства из Смоленска. Мы постоянно с ней перезваниваемся и можем разговаривать часами. Несколько раз она даже приезжала ко мне    на новогодние праздники. Она тоже сильно постарела, болеет, конфликтует с дочерью, но она счастливый человек — все еще пишет свои картины, у нее осталось любимое дело!        А для меня все стало пресным: еда безвкусна, зрение подводит, и главная моя радость – изредка сыграть в шашечки с Машей, как когда-то мы любили во времена ее детства, да когда собираются ко мне гости. Теперь это случается не часто, но иногда, в основном в день моего рождения 16 мая, съезжается родня: племянницы, мои внучки с семьями, друзья… мы с Юлей печем пироги и накрываем большой стол.
        Однажды мы посчитали, что за одним столом собраны пять поколений: моя праправнучка Анечка, правнуки Маша, Леша, Саша и Лиза, внучки Юля и Оля, две Наташи — мои племянницы (сверстницы Туси) и, старшая, — я.
        Иногда я сажусь за пианино, которое все еще стоит в одной из комнат, хотя никто сейчас им не пользуется, и одним пальцем, на ощупь, наигрываю свой любимый романс:
                Утро туманное, утро седое,
                Нивы печальные, снегом покрытые,
                Нехотя вспомнишь и время былое,
                Вспомнишь и лица, давно позабытые...

        Это Юля подсказала мне: пиши, чтобы чем-нибудь заняться, свою биографию, потом я ее перепечатаю, и нам будет интересно почитать о твоей жизни. И я, когда одиноко и тоскливо, пишу свои воспоминания. Наверное, постараюсь потом их уничтожить… Кому они нужны, да еще такие неразборчивые.





ПОСЛЕСЛОВИЕ

    Тамара Каменская, моя прабабушка, была полна неистребимой жизненной силы. Я помню, она страшно боялась впасть в маразм на старости лет, но это было невозможно даже себе представить, настолько она была всегда логична и разумна.
       Жизнь с прабабушкой была непростой. Единственный человек, который действительно долгие годы непоколебимо и стойко справлялся с ее бурным темпераментом, был ее второй муж Петр — наш добрейший «диденька». От прабабушки можно было ожидать самых разных сюрпризов и поворотов событий.
       Последние описанные здесь события относятся примерно к 1998 году — прабабушке стукнуло 90 лет. Скажу только, что вся двадцать девятая часть воспоминаний написана мной на основании последних двух тетрадей
Прабабушка рассказывает историю
мемуаров, то есть это не прямой прабабушкин текст, а переработка. В общем-то, весь текст воспоминаний в той или иной степени отредактирован, но все факты, детали и действующие лица, разумеется, сохранены. Сохранен и стиль — авторский, уникальный, отражающий, на мой взгляд, несгибаемый прабабушкин характер.
 Изначальный рукописный текст выглядит примерно вот так:
 
Рукопись воспоминаний Тамары Каменской
       Таких тетрадей — тринадцать штук, плюс несколько дополнительных листов, почему я и говорю, обобщая, о пятнадцати тетрадях.

       Теперь немного любопытных фактов из последнего периода прабабушкиной жизни лично от меня:
       …Однажды мой папа, человек спартанского спокойствия, пробил ударом кулака кирпичную стену, разговаривая с прабабушкой. А мама в отчаянии разбила об пол чугунную сковородку.
       …Однажды, во времена популярности латиноамериканских сериалов, прабабушка очень талантиво и вполне успешно изображала амнезию на протяжении месяца.
       … Однажды прабабушка в возрасте 90 лет отказалась обратить внимание на 70-летнего «жениха» со словами: «Фи, старпёр!»
       …Однажды (а может и не однажды!) прабабушка сгоняла моих младших брата и сестру со шкафа шваброй.
       Среди маминых друзей ходила фраза: «Юлина бабушка это бы не одобрила». И прабабушка действительно многое не одобряла, высказывая свое мнение в лицо и оперируя крайне цензурными, но не всегда лицеприятными выражениями.
       Так случилось, что, когда прабабушка умерла, родители мои, фигурирующие в воспоминаниях как Юля и Коля, были в длительной поездке, и хоронили прабабушку мы — правнуки. Мне, как старшей и (простите меня, Саша и Лиза!) любимой правнучке, досталась вполне закономерная роль организатора, что было весьма символично: мама отдала бабушке дань любви и уважения, прожив с ней ее последние годы день за днем, а я — проводив ее в последний путь.
       Случилось это в Подмосковье, в гостях у тети Наташи, прабабушкиной племянницы, куда прабабушку отвезли погостить на время отсутствия родителей. Я же была в Москве и по молодости даже и не представляла, как за такие дела браться, но среди преподанных бабушкой уроков был четко обозначен план действий — не отступать, не бояться и плевать на условности. Тамара Каменская, примерно 1930г.
       Руководствуясь этой тактикой и с помощью моего брата Саши (Санчес, ты даже не представляешь, как я тебе благодарна за те дни), я оказалась перед моргом подмосковной больницы. Морг был тих и безжизнен, на звонки в дверь не откликался и не сообщал никакой информации о часах работы. На зеленой лужайке за моей спиной стояла усталая пожилая родня, измученная последними несколькими сутками, и мне было необходимо что-то сделать, потому что больше было некому.
       И тут, еще практически не зная сюжета историй, которые теперь подробно изучила в прабабушкиных воспоминаниях, я поступила точно так, как, оказывается, часто делала и она: открыла дверь и зашла, не размышляя, можно это или нельзя. Войдя и побродив по коридорчикам, я до полусмерти напугала молоденькую служащую, заполнявшую за столом, сидя спиной к двери, какие-то бумажки. Дверной звонок оказался сломан, нас никто не ждал. После того как я отдала дрожащей девушке прабабушкины вещи, давным-давно приготовленные ею для такого случая, и подписала какие-то бумаги, формальная часть процедуры была соблюдена.
       Подмосковные родственники попрощались с прабабушкой возле машины, которая должна была везти нас с ней в Москву. Прабабушка была маленькая и высохшая, мне непривычно было не видеть движения этих тонких морщинистых рук. Через два дня в Николо-Архангельском крематории прошла кремация, где присутствовали мы — ее правнуки Маша, Леша, Саша и Лиза — и Ольга, моя тетя, прабабушкина младшая внучка.
       Тамара Каменская, моя прабабушка, умерла 2 июля 2001 года в возрасте 93 лет. Похоронена она на Долгопрудном кладбище вместе с мужем Петром и дочерью Татьяной.

       Спустя два года после прабабушкиной смерти я добралась до ее воспоминаний и начала потихоньку их разбирать. Текст был сложный, цель работы — неопределенная, "для себя", и дело продвигалось медленно. Сделав электронный подстрочник первых нескольких тетрадей, я отвлеклась на текущие жизненные задачи, а воспоминания лежали, ожидая своего часа, у меня в рабочем столе.
       Полтора месяца назад, в сентябре 2011 года, эти мемуары представляли собой 70 000 знаков электронного текста плюс еще шесть нерасшифрованных тетрадей (с несколькими дополнительными листами). Обнаружив сообщество
 so_rodichi, преследующее серьезные цели с последующей публикаций текста, я немедленно вспомнила про воспоминания и позвонила Андрею Иллешу, отцу-основателю сообщества. «Ты начни, выложи пару частей, а там посмотрим», — сказал Андрей, и я (прямо скажу, с сомнением) взялась, без особого понимания, к чему
План дома Каменских в Смоленске, начерченный племянницей Наташей (дочерью Гали)
со слов Тамары Каменской
все это приведет.
       И буквально за первую неделю работы мне стало ясно, что именно надо делать и к чему идти.
       Я не была уверена, что выдержу взятый изначально темп: глава (10 000 знаков) в день. При том, что сначала надо было работать с готовым подстрочником, а дальше наступал конец света: непаханое поле нерасшифрованных тетрадей! Удивительно, но с
общей помощью я справилась, и, честно говоря, неоднократно у меня было ощущение, что где-то рядом, за спиной, стоит прабабушка и гордо воздевает руку с победоносным кулачком: «Молодец! Так держать!»
       За полтора месяца этой работы мы с мамой перелопатили огромное количество разных материалов. Это не только сами воспоминания, это и фотографии, и разнообразные документы — начиная с метрик начала прошлого века и заканчивая почетными грамотами советских времен. Очень быстро подтянулись многие родственники и помогли с фотографиями из своих архивов и воспоминаниями из бесед с бабушкой. Были и люди со стороны, проникшиеся историей прабабушкиной жизни и, видимо, моим вдохновением, которые помогли информацией, дискуссией, разными очень нужными подсказками.

       И, в завершение, мои безграничные благодарности:
        — Юлии Фроловой, моей маме, за неоценимую редакторскую помощь и поиск материалов;
      — Александру Когану, моему мужу, за помощь в обработке фотоматериалов и неизменную самоотверженную поддержку;
        — Татьяне Лаврухиной, за помощь в расшифровке текста и интерес к моей работе;
        — поисково-историческому смоленскому форуму «SmolBattle.ru», за гостеприимство и огромное количество полезной информации и конструктивных обсуждений;
        — Анне Бондаренко, за потрясающую поездку в Смоленск и бесценную помощь в налаживании контактов;
        — Андрею Иллешу, за вдохновение и поощрение, давшие мне стимул для того, чтоб начать действительно работать с этим текстом;
        — всем вам, читатели и комментаторы.

        Полтора месяца моей жизни прошли полностью под знаком этих воспоминаний. Даже мои сны были исключительно на тему очередной главы, которую предстояло завтра публиковать... Хорошо, что собранных материалов хватит не на одну книгу и не на один месяц дальнейшей работы.
        Ну, и хватит громких слов… Юлина бабушка этого бы не одобрила!
        ВСЁ.


http://www.mariakogan.ru/projects/memoir (С)Мура Коган