Государство и революция - бестселлер В. Ленина 7

[Глава книги  МЕТАМОРФОЗЫ И ПАРАДОКСЫ ДЕМОКРАТИИ: ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДОКТРИНА БОЛЬШЕВИЗМА (ИСТОКИ, СУЩНОСТЬ, ЭВОЛЮЦИЯ, АЛЬТЕРНАТИВЫ: 1903-1929 гг.). В 2-х книгах. Кн. II. Большевистская концепция демократии (1917—1929 гг.). Часть первая.— Кишинев: Editura «Arc», 1995.—XVI+280 с.]

3.2. Сочинение В. И. Ленина «Государство и революция»— теоретико-пропагандистская утопия (и ребус) большевизма, «литературный памятник» радикальнопримитивно-демократической,
революционно-охлократической (ясный смысл) и партолигархической (сокровенный смысл) политической культуры, выразитель психологии, менталитета стихийных движений пролетарских, люмпен-пролетарских масс

3.2.1.13. Институт двойного
(революционно-демократическогов
снизу и партократического  сверху) контроля как
важнейшая черта контролируемой пролетарской
демократии и проблема его совместимости/несовместимости
с российской политической традицией и спецификой
российской цивилизации

При текстуальном анализе не составляет большого труда убедиться в том, что Ленин одновременно и декларирует, что уклоняющиеся от такого контроля составят «ничтожное меньшинство», уповая на утопическую идею быстрой переделки человеческой природы вслед за революционным преобразованием общественных отношений, и вместе с тем реалистично полагает, что уклоняющиеся будут не только из состава буржуазии, но и из среды интеллигенции (той ее части, которая, по словам родоначальника большевизма, желает сохранить «капиталистические замашки»), и из рабочего класса (из тех, кто, по Ленину, глубоко развращен капитализмом![56]).
 
Во-первых, это означает, что рабочий класс должен будет надзирать не только за «социально чуждыми» — бывшей буржуазией и значительными слоями интеллигенции, но и сам за собой и в случае необходимости доносить сам на себя (в чем, согласно логике большевизма, ничего зазорного, безнравственного нет, ибо это не донос классово чуждой тебе власти, а публичное или тайное информирование своей, классово родной власти, участие в которой принимаешь и ты, т. е. — донос самому себе).
 
Во-вторых, чтобы знать, не нарушается ли мера труда и мера потребления в обществе, необходимо знать, кто, что и сколько потребляет и как «живут» в быту, семье его родные и близкие, словом, каков их уровень и образ жизни, а, следовательно, необходим контроль и надзор за частной жизнью граждан (включая пролетариев), что в свою очередь с неизбежностью приведет к регламентации и унификации частной жизни вслед за публичной в экономической, социальной и политической сферах.

Очевидно, что проектируемая Лениным система всеобщего и тотального контроля и доносительства несовместима с моделью либеральной демократии и с ее составляющей — индивидуальной свободой (а значит, прежде всего, с протестантской «моралью»), следовательно, в странах, где имеются устойчивая политическая традиция либерально-демократического политического устройства, политическая культура индивидуальной свободы и правосознание правового государства, ленинская система тотального контроля гипотетически может быть установлена (отвлекаясь от способов осуществления и всех иных обстоятельств), а тем более стабильно функционировать, только лишь посредством систематического и массового применения государственного насилия, террора.

Но реальная проблема состоит вовсе не в констатации этого банального факта, ибо противопоставление, а стало быть, указание на несовместимость норм и институтов «буржуазной» и «пролетарской» демократии есть альфа и омега большевистской политической доктрины.

Она — в другом: во-первых, в том, что модель пролетарской демократии (со все-пролетарским участием и тотальным контролем над меньшинством), которую теоретически сконструировал вождь большевизма, в случае ее воплощения в практику оказывается фатально нестабильной и краткоживущей и неизбежно трансформируется в иную модель, тоже пролетарской демократии, но уже не спонтанной, свободной прямой демократии масс, а управляемой, несвободной, где контроль над меньшинством имеет тенденцию преобразиться в контроль над подавляющим большинством и для своего стабильного функционирования нуждается в систематическом применении насилия; во-вторых, она в проблеме совместимости/не-совместимости ленинской системы тотального контроля с российской исторической традицией и политической культурой, сопряженной с православной системой ценностей.

Действительно, как многократно демонстрировала революционная практика (в том числе в России 1917—1918 гг.), попытка установления всеобщего и одновременно всепролетарского (всенародного) контроля приводит к разгулу революционной демократии, насилию, анархии, взаимным обвинениям, сведению личных счетов, бессудной или/и псевдосудебной расправе. (Что происходит, когда на волне революционного энтузиазма народ широко" привлекается к управлению, контролю, достоверно и в высокохудожественной форме изображено А. И. Солженицыным в «Марте Семнадцатого» в сюжете с А. Пешехоновым. Нас не должно смущать то, что А. И. Солженицын описывает события марта 1917 г., а у В. И. Ленина речь идет о воплощении концепции «государства—коммуны». Социально-психологический механизм и массовое политическое поведение идентичны.) Такой поворот событий быстро вынудит правящую партию (так и произошло впоследствии на практике) отказаться от спонтанного всепролетарского контроля. Вместо него на втором этапе упрочения и стабилизации власти с неизбежностью должен быть установлен только руководимый и контролируемый партией всеобщий организованный контроль.

И здесь мы оказываемся перед двумя основными вариантами развития.
Дело в том, что хотя вождь большевизма в «Государстве и революции» специально не обговаривает вопроса о вариантах воплощения в практику идеи «государства—коммуны» в зависимости от того или иного культурно-исторического контекста (дихотомия «Запад/Восток»), ибо полагает, что его проект пролетарской демократии имеет универсальное, всемирно-историческое значение, эта проблема реально существует, и следует выделить в качестве отдельного вопрос о мере совместимости/несовместимости ленинского проекта с российским конкретно-историческим контекстом 1917 г.

Но вначале еще раз, более пространно о том, что само собой разумеется, для стран с либерально-демократической традицией: всеобщий контроль за частной жизнью, от которого «некуда будет деться», вызовет у реального (а не вымышленного) человека XX в., приверженного ценностям индивидуальной свободы и правового государства, естественный протест и стремление уклониться от него, в результате чего граница между большинством (контролирующими) и меньшинством (уклоняющимися) станет подвижной до такой степени, что «ничтожное меньшинство» (всего лишь! — по гипотезе Ленина) уклоняющихся от такого контроля, противного политической культуре и правосознанию человека, сформировавшегося в лоне западноевропейского общества Нового времени, быстро трансформируется в большинство.

Чтобы этого не произошло и чтобы стабильно могло функционировать общество с таким режимом и необходимо систематическое и организованное насилие.

Таким образом, проектируемая Лениным диктатура тотального контроля над «ничтожным меньшинством» со временем самопроизвольно не может не преобразоваться в странах с либерально-демократической традицией, вопреки ленинскому замыслу, в диктатуру против большинства.

В подтверждение нашей интерпретации ленинских воззрений приведем соответствующий фрагмент текста, убедительно свидетельствующий, что осуществление означенного контроля и реагирование на уклоняющихся от него первоначально будет носить, по Ленину, не просто примитивнодемократический, а революционно-примитивнодемократический характер: <<...когда все научатся управлять и будут на самом деле управлять самостоятельно общественным производством, самостоятельно осуществлять учет и контроль тунеядцев, баричей, мошенников и тому подобных «хранителей традиций капитализма», — тогда уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием (ибо вооруженные рабочие — люди практической жизни, а не сентиментальные интеллигентики, и шутить они с собой едва ли позволят), что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет п р и в ы ч к о й>>[157].

В приведенном пассаже обратим внимание на два ключевых момента.
Первый. Согласно Ленину, именно вооруженные рабочие, поголовно участвующие в милиции, непосредственно будут «быстро» и «серьезно» наказывать уклоняющихся от контроля и учета, а значит и уклоняющихся от установленного экономического и социального порядка, при котором все «общество будет одной конторой и одной фабрикой» и все граждане будут служащими и рабочими <<одного всенародного государственного «синдиката» «с равенством труда и равенством платы>>[158].

Конечно, постановка вопроса о наказании крайне абстрактна. Ленин не конкретизирует, посредством каких институтов и процедур будет осуществляться наказание (как и контроль). Но сама быстрота его исполнения (очевидно, что «вероятно» использовано для отвода глаз) дает все основания утверждать, что у Ленина речь идет о вне - или псевдосудебном порядке осуществления наказания на основании революционного и пролетарского «правосознания», прямого почина вооруженных масс.

Виртуальная же суровость наказания, причем не по отношению к активно сопротивляющемуся классовому врагу, а к «тунеядцам» и «мошенникам», в том числе и из рабочего класса, которое должны понести уклоняющиеся, сполна характеризует Ленина как приверженца насилия в качестве главного средства формирования нового общественного порядка и воспитания нового человека.

Кроме того — и это существенно важный дополнительный момент,— сам критерий определения «тунеядцев» и «мошенников» весьма расплывчат, что уже чревато большим произволом, а поскольку устанавливать вышепоименованные категории нарушителей будут полуграмотные, революционно-возбужденные, «освобожденные» от правовых норм и государственных институтов массы на местах, руководствующиеся «классовым самосознанием», собственным — преломленным сквозь специфику своей общей и политической культуры — пониманием партийных лозунгов и задач дня, то простор для произвола, злоупотреблений, сведения личных счетов, жестокостей станет поистине беспредельным. Впрочем, в отмеченном моменте сочинения теоретической новизны нет.

Напомним, что в годы первой русской революции Ленин точно так же призывал народные массы самостоятельно и непосредственно «чинить суд и творить революционное право» (на чем мы подробно останавливались в пер¬вой книге[159]).

Второй момент. Вопреки взглядам Маркса, согласно которым в ходе революционных преобразований общественных отношений одновременно будет изменяться индивидуальное и общественное сознание принимающих в них участие людей, Ленин придает репрессиям непомерно большое значение в деле формирования у взрослых людей дисциплинированности и требуемой «сознательности». По сути дела, он полагает, что только страх перед репрессиями будет вынуждать людей соблюдать правила человеческого общежития и превратит их в привычку.
Нет нужды объяснять, как далеки от реальности подобные предположения вождя большевизма, означающие на практике систему государственного террора и ГУЛАГа.
Много сложнее ответить на вопрос, в какой мере всеобщий контроль совместим с российской политической традицией.

Казалось бы, чего проще, ведь в гражданскую войну 1918—1920 гг. значительная масса россиян восстала против большевистской политики «военного коммунизма», включающего в себя и жесточайшую регламентацию и революционно-демократическийв контроль.

Но для специалиста очевидно, что причинами (не одной причиной) восстаний, сопротивлений, несогласий широких народных масс в годы гражданской войны являлся комплекс разнообразных факторов, включающий и экономические, и социальные, и политические, и карательные акции большевистской (и пробольшевистской) власти, где, в частности, террор продотрядов или комбедов в ответ на саботаж крестьянами продразверстки вызвал у последних ответную реакцию в виде вооруженных выступлений. Это с одной стороны.

С другой стороны, то, что многие пролетарии, крестьянская беднота, учащаяся молодежь, служащие нового поколения в 20-е гг. (задолго до «Большого террора») воспринимали становящуюся систему если не тотального, то близ¬кого к этому контроля как должное, само собой разумеющееся установление, наводит на мысль, что они психологи¬чески были согласны на такой политический порядок, а не следовали ему только из страха (или не столько из страха). Такой порядок был созвучен их политической культуре, традициям и образцам политического поведения, которые они усвоили в ходе своего формирования, а затем революционной практики, коммунистической пропаганды и агитации.

Данная, казалось бы, частная (хотя и важная) проблема непосредственно соотносится с более широкой и общей, дискутируемой в российской литературе начиная с середины XIX в. и вплоть до 90-х гг. XX в., где она вновь подвергается всестороннему обсуждению[160]: об особости российского пути, об евразийской природе России, о существенной специфике российской политической традиции, менталитета, политической культуры, что не может не детерминировать специфику политического устройства, формы правления, политического режима.

1. Прежде всего, следует напомнить очевидное: в революционное время главным фактором, обусловливающим специфику политического поведения масс, становится не особенность культурно-исторического контекста (как может показаться на первый взгляд) той или иной страны, в которой происходит революция, а то общее, что присуще всем революционным странам и связано с особенностями психики и поведения больших масс людей, участвующих в революционных событиях: ускоренная по сравнению с мирным, эволюционным этапом динамика социально-психологических состояний революционных масс, не менее значительная амплитуда пульсации их общественной энергетики, усиление роли иррациональных, подсознательных, эмоциональных детерминант политического поведения, в результате чего происходит «помутнение» рассудка, «озверение» нравов, повышение агрессивности и деструктивности революционных масс, что, кроме всего прочего, ведет к повышенной их манипулируемости со стороны демагого-популистских радикальных партий[161].

[Мы не будем касаться дискуссионного вопроса о природе агрессивности и деструктивности революционных масс людей. Достаточно констатировать очевидный факт всплеска насилия, террора, жестокости, зверства в ходе революции, ибо для нашего исследования не имеет особого значения, обусловлено ли проявление агрессивности человеческой природой (широко распространенная концепция врожденной агрессивности человека) или «деструктивным потенциалом, который произрастает в определенных постоянно действующих условиях» (Э. Фромм[162]) и дает резкую вспышку лишь в результате травмирующих обстоятельств].

Обозначенная специфика поведения революционных масс и обусловливает установление режима, который мы называем революционной демократией. Особенность же того или иного культурно-исторического контекста революционных событий, в том, что, воздействуя на объем вовлекаемых в революцию масс, длительность этих событий, ту или иную форму, меру жестокости, деструктивности проявления революционно-демократического типа политического поведения масс, в то же время не выводит эти различия за рамки указанного типа и не детерминирует возникновение иных типов поведения масс в революции. Весь революционный опыт человечества свидетельствует: тип поведения спонтанно действующих в революции масс при всех культурно-этнических различиях один и тот же — только революционно-демократический.

Этот тип выражается, в частности, как в создании революционными массами таких политических институтов, которые обеспечивают им возможность свободного прямого действия, устраняя препятствующие этому институционные и правовые преграды, так и в том, что революционный компонент (или революционное состояние) политической культуры и общественной психологии масс функционирует в качестве главнейшей детерминанты поведения не только у большинства непосредственных участников, субъектов революции, но и у последующих (по угасающей) поколений (разумеется, при соответствующей системе воспитания и образования), что сглаживает (вначале в большой, затем в меньшей степени) влияние культурных различий на характер функционирования политических институтов, отношений.

Однако по мере естественного угасания революционно-демократических проявлений поведения масс (могущих, правда, ненадолго искусственно продлеваться, что не меняет сути дела) и соответственно ослабления роли революционного компонента в политическом сознании нарастает влияние на характер политического поведения культурно-исторических факторов, способствующих трансформации революционной демократии в тот или иной возможный (в рамках данного культурно-исторического контекста) вариант политического режима.
Варианты метаморфоз революционной демократии зависят от множества причин, в частности от близости (или отдаленности) характера самой революционной демократии к политико-культурной и исторической традиции страны. И здесь мы переходим ко второй стороне темы.

2. Специфика российской политической культуры и менталитета широких масс не вызывает сомнения, и большинство полемизирующих не оспаривает этого факта. Камнем преткновения для них является проблема адекватной интерпретации особенностей российского исторического пути, российской цивилизации в целом, политической культуры в частности, и прежде всего (ввиду раскола российского общества на несколько субкультур) политической культуры народных масс.

(Говоря о специфике российской цивилизации, мы исходим, с одной стороны, из того очевидного положения, что какими бы факторами ни обусловливалась особенность российской цивилизации и российской политической культуры и в чем бы она ни состояла, отмеченная особенность для россиян первой четверти XX в. являлась данностью, в лоне которой они сформировались, пребывали и действовали. Вместе с тем, с другой стороны, своеобразие российского пути, воплощенное в своеобразии политического менталитета масс, будучи одной из детерминант их политического поведения, не является неизменным, тем более не укоренено в генофонде россиян и поэтому со временем,  несомненно, трансформируется в направлении, все более сближающим его с политической культурой родственных цивилизаций, прежде всего западно-христианской.)

Непосредственно из первой следует вторая проблема. Она состоит в выявлении меры и. характера детерминации отмеченными особенностями специфики политических институтов, норм и отношений, устанавливающихся в России на том или ином этапе современной истории.
 
Частной разновидностью разрешения второй проблемы как раз и является отыскание ответа на вопрос: в какой мере система тотального контроля над массами и вместе с тем контроля самих масс, т. е. массового самоконтроля трудящихся, разработанная Лениным, совместима с политической культурой именно российских и именно революционных масс, с их правосознанием, с политической традицией государства, этнопсихологической  спецификой русского народа, исторической ролью русской православной церкви и т. д.

Причем речь идет о проблеме совместимости ленинского проекта тотального контроля с двумя последовательно сменяющими друг друга в ходе естественной метаморфозы режимами: вначале с революционной демократией, затем с партолигархическим большевистским режимом, опирающимся на согласие, поддержку и контролируемое участие в управлении значительных масс.

Нам представляется (не аргументируя, а постулируя здесь наше утверждение), что основная масса российских низов первой четверти XX в. была привержена не ценностям индивидуально-либеральной демократии и гражданской культуры (что вполне понятно), а биполярной модели политического устройства, в которой особый, патримониальный и этатистский авторитаризм верховной власти и подданническая культура народных масс сочетались с особой коллективистской и ограниченной по сфере компетентности демократией внизу, в сельской общине.

Данная особенность политической ментальности и позволяет сделать вывод, что ленинский проект тотального контроля, встроенный в бинарный (одной из составляющих которого является революционная демократия), а затем в «полуторный» режимы, вполне совместим с традициями политической культуры российских низов.

Таким образом, ленинский проект, неприемлемый в пер¬вой четверти XX в. для стран западно-христианской цивилизации, вполне был приемлем для России того же времени, если бы только его осуществление не сопровождалось социальным бедствием трудящихся масс, что, естественно, не могло не вызвать их стихийного протеста и сопротивления.

С социально-психологической точки зрения важно не то, что всеобщий и двуединый — сверху и снизу — контроль и учет, как показали многие исследователи, на практике не¬осуществим, а то, что массы на первом, революционно-демократическом этапе спонтанно вовлекаются в него, идентифицируя себя с властью (не замечая, что подобного рода самоконтроль равнозначен по сути дела самоистреблению пролетариата, одних пролетариев руками других), вследствие чего на втором этапе они согласны довольствоваться лишь ролью субъекта, руководимого партией контроля и учета.






(Продолжение последует)

ПРИМЕЧАНИЯ

156 Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 101—102.
157 Там же. С. 102. Подчеркнуто нами.
158 Там же. С. 101.
159 См.: Волков-Пепоянц Э. Г. Метаморфозы и парадоксы демократии. Кн. 1. С. 319—320.

160 Алмонд Г., Верба С. Указ. соч. С. 122—134; Артамонов В. Катастрофы в истории российской   государственности //ОНС. 1994. № 3. С. 61—68; Арушанов В. 3. Либеральная и социалистическая идеология в России: Опыт развития и взаимодействия  с  точки  зрения  политической  культурологии  //ВМУ. Сер.  12. 1993. № 6. С. 74—77; Афанасьев М.  Н. Клиентела в России вчера и сегодня // Полис. 1994. № 1. С. 121-126; Ахиезер А. С. Социокультурная динамика России // Полис. 1991. № 5. С. 51—64; Он же. Россия как большое общество // ВФ.  1993. № 1. С. 3—15; Он же. Самобытность России как научная проблема // ОИ.   1994. № 4—5. С. 3—45; Балакирев  А.   В.  «Русская  идея» и советская  идеология // ВМУ. Сер. 12. 1993. № 6. С. 47—52; Баталов Э. Политическая культура как социальный феномен // ВМУ. Сер.  12.-1991. № 5. С. 68—73; Он же. Советская политическая культура   (к исследованию распадающейся парадигмы)  // ОНС. 1994. № 6. С. 32—40;  Берман X. Дж.  Контрреволюция или эволюция: проблема возникновения правового государства в СССР // Кентавр.  1991. Октябрь—Декабрь. С. 35—38;  Бессонова О. Раздаточная экономика как российская традиция //ОНС. 1994. № 3. С. 37—48; Бородай Ю. Почему православным   не   годится протестантский капитализм // НС. 1990.№   10.   С.  3—16;   Валицкий А. По  поводу  «русской идеи” в русской философии // ВФ. 1994. № 1. С. 68—72; Вегель О. Азиатские народы // Человек: образ и сущность: Человек и власть. Ежегодник № 3.   1992. С.   125—134; Восток. Античность. Запад: Государство и политика (сводный реферат)"//РЖ. ОНР. Сер. 4.  1990. № 2.  С. 56-70; Гаврюшин Н. К. Русская философия и религиозное сознание //ВФ. 1994. № 1.С. 65-68; Гаджиев К. С. Политическое сознание или политическая культура? // Кентавр. 1991. Октябрь—Декабрь. С. 14—25; Он же. Политическая культура:  концептуальный аспект // Полис. 1991. № 6. С. 69—83г Он же. О смене общественно-политических парадигм // ВМУ. Сер;  12.   1993." № 1. С. 30—46; Герасимов И. Российская ментальность и модернизация // ОНС, 1994. № 4. С. 63—73; Грехнев В.С.-Харизматическое сознание в  политическом  выборе  россиян // ВМУ, Сер.  12, 1993. № 6. С. 47—52; Громов М. Н. Вечные ценности русской культуры:  к интерпретации отечественной ценности // ВФ.  1994. №  1. С.  54—61; Додин Е, Я. Демократия: образ мысли, образ жизни, ход истории // Человек: образ и сущность: Человек и власть. Ежегодник. № 3. 1992. С. 44—70; .Ерасов Б. Россия в евразийском  пространстве //. ОНС. 1994. № 2. С. 57—66; Земцов Б. «Откуда есть пошла.. российская   цивилизация»  //  ОНС.   1994.  № 4.  С,  54—62; Иванов А. В. Уровни русского самосознания // ВМУ. Сер. 12. Ш9а  № 6.  С.  56—63;   Игрицкий  Ю. И.  Познание  России: мучительный  поиск  истины  //  Россия и современный мир. 1993.  №  1. С. 78—96; Ильин В. В., Ильина Т. А.  Россия: Опыт  национально-государственной  идеологии//ВМУ. Сер. 12. 1993. № 1. С. 3—15; Ионов И. Кризис исторического сознания  в   России  и   пути  его  преодоления  //' ОНС.   1994. № 6. С. 89—102;  Исаев И. Евразийство: идеология государ-ственности // ОНС.   1994. № 5.  С.  42—55;   Камалов М. М. Демократическая политическая культура: американский опыт // ВМУ. Сер.  12. 1991. № 5. С. 73—78;  Кантор В. К. Западничество  как проблема «русского пути» // ВФ.   1993. № 4. С. 24—34}; Он же. Стихия и цивилизация: два фактора «российской   судьбы»   //   ВФ.   1994.   №  5.   С.   27—46;  Кантор К.М. Путь к цивилизации  — каков он? // ВФ.   1992. №   11.  С.  34—43; Кантор В. К. Российское «своеобразие». Генезис проблемы // СМ. 1994. № 10. С. 78—35;Каплан-А.Б. Психологическая характеристика  различных типов абсолютных монархов (историко-биографичеекий аспект)//Человек: образ и сущность. Человек и власть. Ежегодник. № 3. 1992.  С. 76—96; Капустин Б. Г. Кризис ценностей и шансы российского либерализма // Полис.  1992. № 5—6. С. 76—83; Он  же. Россия и Запад на пути к миру миров (критика политической философии)// Кентавр.  1993. № 1. С. 48—59; № 2.  С.  79—92;  №  3.  С. 45—55;  № 4.  С.  37—49;  Он  же. Либеральное сознание в России // ОНС. 1994. № 3. С. 69— 76; № 4. С. 32—41;  Капустин Б.  Г.,  Клямкин  И. М. Либе¬ральные ценности в сознании россиян //' Полис.   1994. №  1. С.  68—92;  Кейзеров   Н.  М. О соотношении гражданской и политической культур // СПН. 1991. № 7. С. 121 —128; Клименко В. Энергия, климат и историческая перспектива  Рос-сии // ОНС.  1995. № 1. С. 99—105;  Ковалев А. М. Азиат¬ский   способ производства и особенности развития в Россия // ВМУ. Сер.  12.  1993. № 1. С. 3—15;  Коваль Т. Этика труда православия //ОНС. 1994. № 6. С. 55—70; Козлова Н. Н. Волны российского просвещения, или зачем  играют в слова // ОНС. 1993. № 6. С. 48—59; Козулин А Об источниках прав человека // ГиП. 1994. № 2. С. 144— Конституционализм, государство и идеология в Западной Европе (сводный реферат) //РЖ ОНР. Сер. 4. 1990. J G. 70— 93; Кульпин Э. Социально-экологический кризис  XV века и становление российской цивилизации // ОНС. 1995. № 1. С. 88 — 98; Кюстин А. Резюме путешествия // ВФ. 1994. № 2. С.86-109; Лаппо-Данилевский А. С. Идея государства и главнейшие моменты ее развития в России со времени смуты и до эпохи преобразований // Полис. 1994. J С. 178 — 185; Медушевский А. Н. Общество и государство в русском историческом процессе // ВМУ. Сер. 12. 1993. С. 15 — 30  0н же. Конституционная монархия в Европе, Японии и России // ОНС. 1994. № 6. С. 71—88; Межуев Б.В. «Русская идея» перед вызовом современности // ВМУ. Сер. 12. 1993. № 6. С-.29— 34; Милов Л. Природно-климатический фактор и менталитет  русского крестьянства // С 1995. № 1. С. 76-87; Налимов В. В. На изломе культуры: некоторые наблюдения и вольные размышления о них // Полис. 1991. № 6. С. 5— 18; 1992. № 1—2. С. 150—166; Он же. Власть и противостояние ей // Полис. 1992. № 3. С. 100 -  112; Народ, интеллектуалы и государство: социально-политический протест и его пределы в Российской империи и Советском Союзе // РЖ ОНР. Сер. 4. 1990. № 5. С. 36; Нестеров Ф. Связь времен: опыт исторической публицистики.  М.: Мол. гвардия, 1980. — 239 с.; Омельченко Н. А. Споры о евразийстве (Опыт исторической реконструкции) // Полис.1992. № 3. С. 156— 4.63; Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: НГ, 1993.— 421; Панарин А. С. Западники и евразийцы//ОНС. 1993. № 6. С. 60—69; Пастухов В. Б. Будущее России вырастает из прошлого: Посткоммунизм как логическая фаза развития евразийской цивилизации // Полис. № 5 — 6. С. 59 — 75; Политическая культура, политическая система, политическая идеология России: прошлое, настоящее, будущее (обзор) //РЖ ЗЛ. Сер. 4. 1993. № 3—4. С.3-16; Ракитов А. И. Новый подход к взаимосвязи истории, информации и культуры: пример России // ВФ. 1994. № 4. С.14-34; Рендторф Т. Власть свободы. Отношение протестантизма к государству и демократии // РЖ ОНР. Сер. 4. 1991. № 6. С. 32 — 54; Ретроспективная и сравнительная политология: Публикации и исследования. Вып. I М.: Наука, 1991. С. 8—104, 255—288; Российская ментальность (материалы «круглого стола») // ВФ. 1993. № 7. С. 3—39; Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн: Антология М.: Наука, 1993,— 268 с.; Седов Л. А. Место русской культуры среди мировых культур // Полис. 1994. № 4. С. 97-111; Селиханов Е. Государство и либеральные ценности Три взгляда на государство: христианские демократы, либералы, социал-демократы: Сб. обзоров. М.: ИНИОН РАН, 1992. С. 41—80; Селунская Н. Б. Россия на пути от патриархальности к цивилизации // ВМУ. Сер. 12. 1993. № 6. С. I3-19; Семенникова Л. И. В трудных поисках самих себя: феномен России // Там же. С. 3—13; Сербиненко В.В. О русской идее» и перспективах демократии в России // Там же. С. 34—47; Скворцов Л. В. Россия: на пути к новой духовной власти // Человек: образ и сущность: Человек и власть. Ежегодник, № 3. 1992. С. 7—27; Он же. Цивилизованная власть: политические и нравственные основания // Там же С. 28-43; Скэплан Д. Нужна ли России русская философия // ВФ. 1994. № 1. С. 61—65;  Славный Б. И. Проблема власти: новое измерение // Полис. 1991. № 5. С. 38—50; Он же. Человек и власть // Полис. 1991. № 6. С. 40—54: Советское общество и советский человек — точка зрения Александра Зиновьева (материалы «круглого стола») // ВФ. 1992. № 11. С. 44—56; Страда В. Западничество и славянофильство в обратной перспективе // ВФ. 1993. № 7. C.57-63; Такер Р. Политическая культура и лидерство   в Советской  России // США—ЭПИ. 1990. № 1. С. 76—85, № 2. С. 87-96, № 3. С. 73—83, № 4. С. 77—90, № 5. С. 70—81; Тредголд Д. Влияние православного христианства на политические взгляды русских писателей XIX в.: Гоголя, Достоевского, Лескова // ВМУ. Сер. 7. 1992. № 1. С. 24—29; Уайтхед Дж. В. Иудео-христианский взгляд на право и гражданское правление // Кентавр. 1991. Октябрь—Декабрь. С. 25—35; Флиер А.Я. Цивилизация и субцивилизации России // ОНС. 1993.№ 6. С. 70—83; Фурсов А. И. Человек и власть: историческая ретроспектива и перспектива // Человек: образ и сущность. Человек и власть. Ежегодник. № 3. 1992. С. 71—75; Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? // Полис. 1994. М С. 33—57; Хлопин А. Феномен «двоемыслия»: Запад и Россия (особенности ролевого поведения) // ОНС. 1994. N С. 44—60; Хойман С. Е. Взгляд на правовую культуру предреволюционной России // СГП. 1991. № 1. С. 121— 127;Цимбаева Е. Н. «Я мало видел, но многое угадал...» // ВФ. 1994. № 2. С. 79—85; Черниловский, 3. М. Индивид — общество—государство // СГП. 1990. № 7. С. 127—131; Шапиро Я. Демократия в период перехода от коммунизма к капитализму // Кентавр. 1991. Октябрь—Декабрь. С. 7—13; Шаповалов В. Россиеведение как комплексная научная дисциплина // ОНС. 1994. № 2. С. 37—46; Он же. Неустранимость наследия // ОНС. 1995. № 1. С. 106—117; Щербинин А. И. От полицеизма к тоталитаризму // Полис. 1994. № 1. С. 186-190; Эйдлин Ф. Сила и бессилие системы коммунистической власти // Полис. 1991. № 6. С. 84—92; Яковенко И. Православие и историческая судьба России // ОНС. 1994. № С. 47—56; Ямпольский М. Россия: культура и субкультуры// ОНС. 1993. № 1. С. 58—66.

161 Литература на этот счет огромна. См., например: Канетти Э. Масса и власть // Канетти Э. Человек нашего столетия. М.: Прогресс, 1990. С. 392—448; Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // ВФ. 1989. № 3. С. 119—154; № 4. С. 114-155; Фромм Э. Анатомия  человеческой деструктивности. М.: Республика, 1994.— 447 с; 0н же. Бегство от свободы. М: Прогресс, 1990.— 270 с.;  Царство толпы (Из истории Великой Французской революции по книге Лебона и Тарда). Из 2-е / Отв. ред. Давыдова А. С. Л.: Санкт-Петербург, 1990,24 с.; см. также: Зиновьев А. Коммунизм как реальность. М.: Центрполиграф, 1994. С. 32, и др.

162 Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности С. 237. Сравните позицию Э. Фромма с точкой зрения К. Лоренца: Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло») / Пер: нем. М.; Прогресс, 1994.— 272 с.