Еврейский вопрос в моей детской жизни

Первый раз я столкнулся с еврейским вопросом на детской площадке перед домом, когда мне было лет пять-шесть. Запомнил я этот случай очень хорошо так, как уровень эмоциональных переживаний тогда просто зашкалил. Очевидно, дело было утром в субботу или воскресенье, потому что и мама, и папа были дома. Я вернулся с прогулки и меня усадили за стол. Наверно это был май или июнь – кухню заливал прозрачный солнечный свет, родители светились молодостью и счастьем, а я... я пришел в мрачнейшем настроении. Дело в том, что во время прогулки, по ходу какой-то детской разборки, меня обозвали... пархатым жидом. Сказано это было с такой Шекспировской интонацией, что я понял, что это не «дурак» какой-нибудь, а нечто поистине страшное (матов мы в этом возрасте тогда не знали, ознакомление с ними произошло позже). Родители, конечно, заметили моё настроение и начали потихоньку расспрашивать, что там на улице да как, во что играли, с кем, и так далее. Я без энтузиазма отвечал, а внутри меня жгла обида, многократно усиленная незнанием того, что же это значит – жид пархатый? Выражение явно запретное, поэтому спросить у родителей прямо с порога я не решился. Такое несусветно страшное ругательство лучше было бы обсудить попозже с моим другом С. – он в этих вещах разбирался лучше меня. Однако, родители деликатно, но настойчиво продолжали свои расспросы, а обида, смешанная с любопытством, жгла и я решился. После какой-то паузы я вдруг бухнул: «А что такое жид пархатый?». В то же мгновение я понял, что сильно недооценил ужас этого проклятия – надо было всё-таки сначала обсудить с С. Родителей моих перекосило так, что я просто ипугался.

- Где ты это услышал? Чтобы никогда, НИКОГДА ты этого не говорил! Кто это тебя научил?

- Это меня Эдик Либерман обозвааал, – почти расплакавшись, проблеял я.

- ...

Мама с папой взорвались таким хохотом, что я думал их родимчик хватит. Столь внезапная перемена совершенно меня озадачила, но зато сразу сняла эмоциональное напряжение от обзыва. После того, как родители пришли в себя, я попытался все же выяснить, что такое этот самый «жид пархатый», но ничего не получились. Они только подтвердили, что это очень плохое ругательство и потребовали, чтобы я никогда-никогда не употребял его. Мои попытки расспросить, почему такое страшное вызвало такое веселье, тоже ни к чему не привели. Родители как-то отговаривались, через слово начиная давиться от смеха. Вечером мой друг С. Подтвердил, что «жид пархатый» – это очень плохое ругательство, и что Эдик обнаглел. Но что это ругательство значит, С. тогда тоже не знал. Тут нужно сделать необходимую ремарку. Прикол был не только в том, что фамилия Эдика была Либерман, а ещё и в том, что моя фамилия одна из самых распространенных русских фамилий, вроде Петрова или Сидорова. По национальности я примерно на 70% русский, на 20% украинец, и на 10% поляк. Если копнуть дальше, в век 18-й, то одна генеалогическая линия идет из обрусевших немцев. В общем, разные народы поучаствовали в моей крови, но евреи не попали.

В следующий раз еврейский вопрос возник через несколько лет, когда я отдыхал на море у бабушки. Формально она относилась к тому социальному слою, который было принято называть «простые советские люди» (то есть не гнилая интеллигенция). Однако, бабушка не была ни простой, ни советской – непростая жизнь просто не оставила ей такой возможности. В редкие свободные минутки она любила разговаривать со мной на разные отвлеченные темы. В основном я ей рассказывал про всякие научные популярности, почерпнутые из замечательных книжек – я просто бредил тогда всякими научностями. И вот в один из таких разговоров, когда мы перешли от высоких материй к ежедневным заботам – огород, обед, пляж, отдыхающие – бабушка кого-то, совершенно нейтрально по интонации, назвала «тот жидок» или что-то в этом духе. Я возмутился, сказав, что нехорошо так говорить. Бабушка засмеялась, поняв по моим интонациям, что я имею весьма смутное представление о предмете, и стала расспрашивать, а что по-моему мнению значит «жид». В свои 7-8 лет я знал про планеты, про ядерные реакции (была предпринята попытка построить ядерный реактор из пластилина: гвозди в качестве урановых, а карандаши в качестве графитовых стержней), что телескоп рефлектор лучше рефрактора, что «из нефти можно делать молоко» (из нефти корм, корм в корову, из коровы молоко), и много другой интереснейшей всячины. Я был развитым ребёнком, но что такое жид я не знал. Не помню, в каких именно словах бабушка мне это объяснила, но выяснилось, что жид это просто еврей, а термины эти – в её версии – соотносились примерно как попа и жопа. Грубовато, конечно, но, как говорится, ничего личного, в Украине всегда так раньше говорили. Я уже ходил в школу и выдал ей лекцию, что даже если и так, то всё равно все народы равны, евреи хорошие, и так далее, и тому подобное. Тут зашел папа и бабушка с подколкой сказала ему:

- Смотри, как твой сынок евреев защищает. – Папа улыбнулся, правда, несколько странно, и ответил:

- Конечно, а что ж ты, мать, думала – у нас дружба народов!

- Ну да, ну да, – пробормотала бабушка и пошла по хозяйству.

На своём веку она повидала очень много, включая и дружбу народов в её самых разнообразных проявлениях и смыслах – от прямого до весьма переносного. Как все люди её поколения, особенно те, у кого были «неприятности», она не любила политических разговоров. Я не знаю, как передать всю вложенность смыслов этого простого диалога для молодого поколения. Возможно для них я должен в лоб пояснить, что, естественно, ни моя бабушка ни мой папа не были антисемитами ни в каких смыслах. За их отрывочными словами стоял жизненный опыт, заставлявший относиться ко всему несколько сложно-иронично-саркастично. После этого случая я понял, что тему евреев всегда сопровождает какой-то дополнительный двойной, а то и тройной смысл, что тема эта какая-то особенная, слегка запретная, и что дело тут совсем не в ругательствах.

А осенью того же года произошло нечто совершенно невероятное – семья Эдика Либермана уехала За Границу. Такого идиотизма я понять не мог. Как, уехать из Советского Союза?! Да ведь мы единственная страна в мире, где... где всё так хорошо устроено. Жвачек только нет, но – согласитесь – это такая ерунда. О существовании жвачек я знал от дяди, который изредка подфарцовывал ими в курортном Геленджике и от нашей квартирантки Оли, папа которой был капитаном дальнего плавания. Студентка Оля пару раз угощала меня совершенно фантастическими жуйками. Я до сих пор помню одну изумительную картонную коробочку с коричными подушечками. Но вот за этим (а за чем ещё?) уехать из СССР?! А семья Либерманов была очень славной, у папы Эдика были умные хорошие глаза. С Эдиком мы особо близкими друзьями не были, но приятельствовали – мальчик он был умненький, поговорить было о чем. Его характер и положение во дворе осложнялись тем, что его ежеминутно пасла бабушка, как может пасти внука только безумная еврейская бабушка. Она умерла в этот же год, незадолго до их отъезда. За пару месяцев до того на моих глазах грузовик задавил замечательного русского спаниэля Либерманов - я до сих пор помню эту жуткую картину. А потом они уехали. Всё это произошло почти подряд, похороны тоже были одни из первых, которые я увидел, и видимо сочетание всех этих событий усилило общий эмоциональный отпечаток от Либерманов и их отъезда. В общем, я потребовал у родителей объяснений. Помимо всего прочего, я волновался, что хорошие, но глупые Либерманы будут очень бедствовать за границей, скорее всего голодать. Родители успокоили меня, что «везде люди живут», что да, вот евреи это такие люди, они иногда хотят уехать за границу и им иногда разрешают. Всё это было туманно и опять чувствовалась какая-то недоговорённость, а сам отъезд так и не обрёл никакого смысла.

Либерманы уехали осенью, а весной, на 9 Мая, соседи сверху, тетя Аня и дядя Моисей, пригласили нас на праздничный завтрак, чтобы вместе парад смотреть. Они были чуть старше моих бабушек и дедушек и, по-моему, у них не было ни детей, ни родственников. Мы познакомились, когда в первую же весну после заселения дома с ними и соседями по площадке посадили под окнами по одному дереву. Война обошлась тете Ане и дяде Моисею дорого и День Победы был для них особым праздником. Может они тогда что-то про те годы и рассказывали (хотя знакомые мне ветераны не любили эти разговоры), но запомнился мне этот день не воспоминаниями, а ощущением весны, праздника, всеобщей радости. Солнце через распахнутые окна скользило по комнате, мы сидели за столом немного нарядные, по телевизору шел парад и было так хорошо-хорошо – празднично и по-домашнему одновременно. Дядя Моисей даже снял пиджак, так как из-за количества наград в нем можно было, наверно, только стоять и фотографироваться, но никак не сидеть за столом. И вот этот стол меня тогда поразил тем, что еда была «другая». Вроде бы во многом это был обычный советский праздничный набор – Оливье & Co, но были и совсем незнакомые блюда, а вкусы даже у привычных ед были другие. Это меня заинтересовало и я потом порасспрашивал родителей (вкусы-то были очень вкусные, а я и в детстве любил поесть). Так я познакомился с еврейской кухней, а заодно выяснил, что тетя Аня и дядя Моисей евреи.

В последующие годы я узнал детали 5-й графы еще нескольких наших соседей – начался большой исход евреев из нашего дома. То, что они евреи, я понимал, когда становилось известным, что они уезжают. После Либерманов уехали Осецкие. Их мальчик Боря был на пару лет старше меня, но мы немного дружили. Он хорошо играл в шахматы, у него была настоящая взрослая медная труба с клапанами, он умел делать всякие стрелячки, машинки из катушек из-под ниток, спичек и авиационки, и много всякого другого. И вот Осецкие тоже решили уехать. В это время папа Осецкий стал чаще заходить к нам за какими-то мелочами, иногда говорил о чем-то с родителями. Зачем они уезжают, почему – никто не объяснял. Всё это было очень странно. А потом уехали Штейнбаумы. Тогда я уже был чуть постарше и этот случай запомнил хорошо. Отъезд Штейнбаумов был, вообще, для дома самым громким, хотя и последним, привлекшим внимание широкой общественности. Потом евреев становилось всё меньше, а их отъезды стали обычным делом. Были, правда, такие евреи, которые заявляли, что никуда не поедут. Самые стойкие из них уехали в конце 80-х начале 90-х. Но вернемся к Штейнбаумам. Это была большая еврейская семья, возглавляемая Лазарем Самуиловичем, с двумя дочками, зятьями и внуками. Зять, который жил с ними, работал врачом скорой помощи, дочки были, по-моему, парикмахершами – обычная семья. Лазарь Самуилович был коммунистом с огромным стажем, ветераном войны. Его все знали в доме, так как он организовывал этот кооператив и пробивал по инстанциям. Лазарь Самуилович был коммунистом настоящим и отъезд был для него трагедией. Но дети поставили его перед фактом – они уезжают в любом случае (а это внуки) – и Лазарю Самуиловичу с женой не оставалось ничего, как присоединиться. Отъезд Штейнбаумов стал потрясением и для меня. Дело в том, что в этой истории я познакомился с некоторыми аспектами того, как смотрит на еврейский вопрос Советское государство. Никаких политических разговоров со мной ни родители, ни тем более бабушки с дедушками, не вели, так что я рос в твердой уверенности, что во-первых, СССР самая лучшая страна в мире, а во вторых, что мне несказанно повезло в ней родиться. Нет, общий остов этой концепции тогда ещё сохранился, но некоторые детали меня озадачили. Сразу после утверждения разрешения на выезд, Штейнбаумов «вычеркнули из всех списков» – внука отчислили из школы, взрослых выгнали с работы, Лазаря Самуиловича исключили из партии еще ранее, а всех вместе сняли с медицинского обслуживания, отключили телефон – наверняка там был длинный список всякой советской «мсти», но я был ребёнком, а меня ещё и ограждали от этой темы. Про телефон я запомнил, потому что Штейнбаумы бегали к нам звонить. Они жили на седьмом этаже, а мы на втором, но бегали они звонить именно к нам, тогда я не обратил на это внимания. Однако то, что действительно потрясло нас всех, то, что не укладывалось ни в какие рамки, и то, что просто убило Лазаря Самуиловича – это было лишение его боевых наград. Так же как и дядя Моисей, он провоевал всю войну и у него было много орденов и медалей, кровью заработанных в те страшные годы. Наверно в тот момент в моих отношениях с Родиной образовалась первая трещина. Лазарь Самуилович, и без того старый больной еврей просто посерел за эти последние недели перед отъездом. Уезжали Штейнбаумы в аэропорт на шести или восьми такси, вместе с многочисленными провожающими родственниками и друзьями. Из разговоров зятя Штейнбаума с родителями я знал, что евреям почти ничего не разрешают вывозить и последние недели перед отъездом они жили какой-то эфемерной «богатой» жизнью. Деньги на такси у них были. Такие кортежи я раньше видел только на свадьбах. Но свадебные были суетливо-радостные, а этот был нервно-грустно-решительным. На сгорбленного, съёжившегося Лазаря Самуиловича было страшно смотреть, пожилые родственники Штейнбаумов всхлипывали, собравшиеся возле подъезда соседи желали отъезжающим удачи на новом месте. Судя по интонациями, большинство из них в эту удачу не верило. Сейчас мне кажется, что какая-то бабушка даже перекрестила этот выезд, но может это уже наслоение других впечатлений. Ровно через пять лет в нашу дверь раздался звонок. Папа пошел открывать и сразу из коридора понеслись радостные восклицания. Мы с мамой тоже выскочили к двери – на пороге улыбался сиящий здоровьем Лазарь Самуилович. Прошло пять лет и он приехал проведать близких и посмотреть на родные места – раньше было нельзя по законам то ли США (нужно было получить гражданство), то ли СССР. Родители сразу затащили его в комнату и стали расспрашивать. Лазарь Самуилович, помолодевший лет на десять, был весел жизнерадостен, рассказывал про трудности и легкости эмиграции. Теперь о них все знают, а тогда для нас это были удивительные заморские рассказы. Про то, как их вначале выручала ветеранская пенсия Лазаря Самуиловича, как он вел финансы семьи и выискивал распродажи, как трудно было зятю подтверждать свою медицинскую квалификацию, как тяжело даётся язык, про смешные заморочки еврейской диаспоры, про то как его замечательно «подлатала» тамошняя медицина, про американское изобилие, возможности для детей и внуков, и так далее. Рассказ Лазаря Самуиловича отнюдь не состоял сплошь из приятностей, но оставлял ощущение от американской жизни (даже эмигрантской), совершенно противоположное тому, которое сформировалось к тому времени у меня. Я уже понимал, что люди там не голодают и негров на улицах не вешают, но всё равно это было что-то вроде Мордора. А тут я слушал рассказ Самуила Лазаревича и по всему было видно, что это страна, в которой материально люди живут явно лучше, чем у нас, возможностей для самореализации у них больше (тихая жена Осецкого стала руководить там каким-то бизнесом), а об истреблении рода человеческого американский народ, как ни странно, совсем не думает

А что же школа? После третьего класса я из школы спального района на левом берегу Днепра перешел в хорошую с математическим уклоном на Печерске. В момент перехода еврейский вопрос состоял в том, что после седьмого математику в нашем классе должен был вести знаменитый учитель – Эмиль Рувимович. «Старый еврей математик» с уважением говорили про него родители и тётя (я немножко написал про него в рассказе «Марки»). Но это предстояло в восьмом, а после пятого к нам в класс пришло еще несколько ребят с левого берега – Илья, Матвей, и Влад, и у нас прямо такой левобережный кружок образовался. Они тоже любили математику и физику, домой мы часто возвращались вместе, по дороге обсуждали всё на свете – в общем, было здорово. С Матвеем мы особенно сдружились. И вот в классе, наверно, уже восьмом произошел обычный школьный мальчуковый инциндент. На Матвея «наехал» один тип из параллельного класса. Я не застал начала «дискуссии», но перед обменом какими-то детскими тычками Тип обозвал Матвея еврейским именем и жидом. Я к тому времени уже знал, что многим привычным именам соответствуют еврейские (отъезжавшие евреи рассказывали родителям, как иногда трудно было выбивать эти справки из каких-то советских кгбэшно-лингвистических заведений). Прозвучало это очень грязно. Матвей стычку потом обсуждать не хотел, а я поделился своим возмущением с Владиком.

- ...и вообще, причем здесь еврейский вопрос, – злился я.

- То есть, как это при чём? – удивился Влад.

- Ну, Матвей же не еврей – к чему была вся эта гадость.

- То есть как это не еврей? Матвей самый настоящий еврей. – Тут видимо до Влада стали доходить масштабы моей девственности в этом вопросе. – Ты что действительно не знал, что он еврей?!

- Нет... – растерянно ответил я.

- Ну ты даёшь, – восхитился Владик. – А то, что я еврей ты тоже не знаешь?

- Нет...

- А то что Илья еврей – тоже?

- Не...

В. тогда, конечно, насмеялся. Дело в том, что у Ильи и Владика были характерные еврейские фамилии, а у Ильи (да и Матвея) ещё и соответствующая внешность. До этого знаменательного разговора евреи для меня были неким отвлечённым понятием (примерно, как узбеки или эстонцы). Они где-то вели своё таинственное существование, изредка материализуясь перед эмиграцией. А тут выяснилось, что евреев можно встретить просто на каждом шагу, хотя из ликбеза проведенного Владиком я узнал, что в классе их немного. Дома я задал какие-то вопросы и по ходу дела выяснилось, что муж маминой сестры, мой дядя, с которым я любил обсуждать всякие математические и шахматные дела... тоже еврей. К тому времени я прекрасно улавливал наличие антисемитских настроений в обществе, но до сих пор это было что-то абстрактное, на уровне забавной песенки Высоцкого, грязной ругани каких-то уродов, чего-то далекого.  Я не представлял себе, что это может касаться близких мне людей, друзей и даже родственников. У дяди с тетей была неплохая библиотека и в классе девятом я прочитал у них «Иудейскую Войну» Фейхтвангера. Это было очень интересно и я даже обсуждал книгу с ребятами, но темы современного еврейства мы не трогали. Возник этот вопрос, пожалуй, еще раз по касательной с Ильёй в конце школы. Он сказал, что поедет поступать в университет в Тарту.

- А почему в Тарту?

- Там хороший универ и брат мой там уже учится.

- А брат почему туда поехал? – Илья замялся...

- Мы евреи, да ещё с плохой анкетой, и нам может быть сложно поступить в Киевский универ.

Однако. Дома я выяснил, что моему дяде в своё время поставили тройку по математике за абсолютно правильный ответ на вступительных в КПИ, чтобы срезать. Правда, дали поступить в КАДИ. А совсем недавно, когда Илья приезжал ко мне с семьёй в Сидней из Штатов, он рассказал, как тогда оказался в нашей школе. Незадолго до того они подавались на эмиграцию. Их отовсюду «вычеркнули», но в последний момент решили не выпускать. Илье и его брату, очень талантливым ребятам, круглым отличникам, было очень трудно найти школу – их просто не брали, пока наконец Илью. не согласилась взять наша директрисса.

А потом был институт. Евреев на потоке было мало, еврейского вопроса вроде не было, а может в свойственной мне манере я просто не замечал ни первого ни второго. Для нашего года рождения тогда сняли броню и, проучившись пару курсов (про одну историю из того времени я рассказал в «Материализм и Эмпириокритицизм или не ходите девки замуж»), я ушел в Советскую Армию. В первый же день из окна раздачи пищи меня очень строго спросили:

- Ты что еврей? – видно интеллигентская внешность наводила на серьёзные подозрения.

- Да, ты чё, совсем?! – Как можно более развязно и негодующе ответил я.

- Ну, смотри у меня, – строго сказал из окна очередной олух царя небесного в погонах, а я двинулся в казарму.

С одной стороны мне было очень стыдно подленькой поспешности и радости моего ответа, а с другой стороны, я понял, как мне повезло, что я не еврей в стране советской. А если б тут были мои друзья – Матвей, Влад, Илья? Они ведь евреи. Эх, отвратительное чувство малодушие. Но про армию принято рассказывать залихватски или хотя бы прикольно, попробую и я. Так сложилось, что вскорости после призыва я попал в госпиталь и там познакомился с двумя славными ребятами из Одессы – А. и Юрой. Мы разговаривали о литературе, искусстве и это было очень здорово, потому что именно нормального общения нам троим не хватало в армии особенно сильно. А. куда лучше меня разбирался в искусстве и был более начитанным, а я до того, пожалуй, и не встречал сверстников, которые были бы значительно начитанее меня. С ним мы потом подружились на всю жизнь. Как вы уже наверно догадались, А. и Юра были евреями, но, мне это в голову не приходило. Прояснился еврейский вопрос совершенно случайно. А. вышел на какие-то процедуры и Юра спросил меня:

- А где наш Альбертик?

- Что это значит? – взвился я.

- ?

- Почему ты А. называешь Альбертом? Намекаешь, что он еврей?

- Во-первых, Альберт не еврейское имя, во-вторых, А. таки еврей (так же как и я), а в-третьих он по паспорту именно Альберт, просто с детства привык, что его все А. зовут.

Вошедший в это время в палату А. всё подтвердил. Я им тогда рассказал про свои аналогичные школьные открытия и мы долго смеялись. Еще раз в прикольном аспекте еврейский вопрос в армии возник только один раз. Ближе к концу службы я опять попал в госпиталь и там познакомился с Жорой, первогодком из Десантно-Штурмовой Бригады. Он был из Одессы с интересной историей попадания в армию вообще, и в ДШБ в частности. Дело в том, что он был призером каких-то союзных юношеских соревнований по шашкам, соответственно КМС или МС (не помню) и должен был идти служить в спортроту. Но помимо шашек Жора с детства занимался карате и в этом деле тоже преуспел. А когда ему стукнуло 18, он, разбив сердце своей мамочки, пошел к военкому и потребовал, чтобы его зачислили в десант. Жора хотел там совершенствовать своё карате («секретные системы спецназа») и вообще становиться мужчиной-воином. К моменту встречи со мной, он уже всё понял и рассказывал об этом со смехом. В виду исключительности его ситуации, военком, который вначале по-отечески говорил ему: «п...й в спортроту и не вые...я», в конце-концов сдался и направил его каким-то специальным приказом в ДШБ. И вот Жора прибыл в свою десантуру. Потом ребята рассказали ему, что накануне на политзанятиях им отдельно осветили национальный вопрос, дружбу народов, и даже что-то вроде того, что евреи тоже люди. Зачем это было нужно все поняли уже через неделю, когда в ДШБ появился наш Жора – единственный еврей на всю бригаду, с внешностью не оставляющей сомнений в 5-й графе. Из-за своего спец приказа он прибыл намного позже остальных новобранцев, поэтому к нему одному приставили двух сержантов для ускоренного индивидуального КМБ (курс молодого бойца). Первые пару дней к Жоре относились, как к пальме за полярным кругом. Потом произошло несколько проверочных стычек, отбивших у энтузиастов армейских традиций охоту развивать эту тему со странным салагой. А так, как Жора был славным, веселым, общительным пареньком, а в этом ДШБ было некое пусть и очень отдаленное, но все же подобие порядка (с характерными серьезными травмами ребят оттуда в госпиталь не привозили), то и каких-то проблем со службой у Жоры не возникало. Другое дело, что конечно, идея совершенствования карате или освоения серьезных военных навыков, оказалась полной фикцией. В качестве молодого он в основном занимался всякими уборками в нарядах, а по праздникам показательными выступлениями со своими ката перед начальством и дембелями.

Когда я вернулся на гражданку, СССР оставалось жить всего несколько лет. В первые же год-два после дембеля уехали мои школьные друзья Илья и Матвей, но этому я уже не удивился. Я не хотел дотягивать этот рассказ до такой взрослости, но как-то одно за другое доцеплялось. Конечно, еврейские вопросы с которыми мне пришлось сталкиваться в жизни, не исчерпываются описанным, но мне хотелось остаться среди детских впечатлений, на том и закончу. Все описанные события реальны, все имена изменены.