Люська. Нравы московской Чудовки. Глава 15

Глава 15

В конце недели Люська потребовала, чтоб Борис Степанович перебирался к ним. Он заказал такси, так как своей машиной воспользоваться не решился. Это ещё могло вызвать во дворе ненужные подозрения и причинить Софье Владимировне излишнюю боль. Стараясь не смотреть на стоявшую и слепо смотревшую в окно жену, Борис стал бесчувственными руками доставать из гардероба свои вещи, а из книжного шкафа — книги, бумаги, конспекты… и укладывать всё это в чемоданы.
Чемоданов было два… с ними минувшим летом ездили на юг. Это была великолепная, чудесная поездка, которую долго ждали и о которой долго не могли забыть. Один — принадлежал ему, другой… следовало бы оставить. «Но тогда как увезти необходимое? Придётся ещё раз переносить пытку. Разумнее всего, конечно, забрать сейчас оба, а потом — один возвратить…» — рассуждал Борис.
— Делай, как тебе удобно, — не оборачиваясь, безучастно повторяла Софья Владимировна, — мне ничего не нужно. Прошу только об одном: пусть Вадик считает, что ты уезжаешь в командировку. Это моя единственная просьба. Я постепенно подготовлю его…
Перед дверью Борис задержался, не зная, что сказать напоследок. «До свиданья» — прозвучало бы фальшиво, «прощай» — слишком грубо. Вспомнились первые годы совместной жизни, когда оба работали и учились, щеголяли в стареньких потёртых пальто и не всегда знали, хватит ли до конца месяца денег или не хватит.
И тогда она, несмотря на непосильную загрузку, выучилась шить, стала брать заказы и сидела ночи напролёт. Это суще-ственно облегчило материальную сторону их жизни. К горлу подступил комок. «Нет, долее тянуть нельзя! Нужно немедленно уходить!»
Но что, какие слова сказать человеку, с которым прожито не мало времени, на прощанье? Что ж скрывать, теперь-то ясно: не любил… никогда не любил, а был лишь глубоко благодарен
за то тепло и материнскую заботу, которыми она постоянно окружала его. «Да, да — это самое верное — благодарен!» — и Борис с трудом выговорил дрогнувшим голосом:
— Спасибо, Соня! За всё спасибо!... — и, спотыкаясь, быстрыми шагами пошёл вон.
Софья Владимировна ничего не ответила. Но Борису Степановичу в самый последний момент почудилось, что она заплакала — тихо и почти беззвучно. Он задержался в нерешительности, потом пересилил себя и двинулся дальше. Не оборачиваясь, вышел на лестничную площадку и стал шумно спускаться, словно опасаясь погони. «Правильно ли я делаю?!.. То ли делаю?!.. Так ли поступаю?!..» — билось у него в висках, на что чей-то раздражённый голос ответил: «А как иначе?! Как ещё можно?!..»
Вырвавшись из подъезда, Борис Степанович едва не выронил из рук вещи: возле такси, с портфелем под мышкой, волновался Вадик и одолевал копавшегося в моторе шофёра.
— Папа! — радостно воскликнул он. — Так это ты куда-то едешь, да? А наша машина всё ещё не готова? Ты меня прокатишь! До площади!
Борис Степанович жадно смотрел на возбуждённое, сияющее лицо сына. Так и есть — опять испачкал в чернилах лоб! Ярко-красный, измятый галстук выбился из-под пальто. Двух нижних пуговиц не хватает.
— А почему ты сегодня такой… растерзанный? — он попытался спросить строго, но вышло виновато.
— Я?! — искренне удивился Вадик и с недоуменным видом осмотрел себя. — Мы… воевали, понимаешь? Но не на уроке. После! — и с чисто детской хитростью он перевёл разговор:
— Так ты возьмёшь меня прокатиться, папочка, возьмёшь?!.. Некоторое время Борис Степанович ничего не мог ответить.
Ему вдруг захотелось схватить сына в охапку и тискать его. И ещё он вдруг понял — попроси сын: «Останься!», и — остался бы. Страстно вдруг пожелал, чтоб Вадик сделал это.
Но тот не знал, что отец уходит от них насовсем, и был просто рад возможности прокатиться. Отворив дверцу машины, он уже взгромождался на заднее сидение, радостно щебеча и взвизгивая.
«Подожди, подожди, а как же мне теперь с ним быть-то? Куда я его повезу?.. — напряжённо соображал Борис Степанович. — Впрочем…» — и, втиснувшись в кабину сам, кивнул шофёру:
— Поезжайте…
Выехав со двора и осторожно огибая кучи земли и булыжника, машина медленно двинулась в сторону площади. Вадик жадно приник к боковому стеклу. С тех пор, как у них появилась собственная автомашина, он часто и много ездил с отцом, но всё равно был всегда очень рад лишний раз прокатиться. «Довезу до площади и там высажу, — решил Борис Степанович, боясь поглядеть на сына. На душе было беспокойно и жутко. – Вернуться?! Предотвратить катастрофу?.. Нет, поздно. Слишком поздно! Да и невозможно!..»
— Остановите здесь, пожалуйста! — обратился он к шофёру, когда миновали забор, отделявший улицу от площади. Овладел собой и кивнул сыну:
— Ну, Вадик, ты приехал. Вылезай, дорогой! Ну, дай я тебя поцелую…
Он обеими руками притянул к себе голову сына. От испачканной рожицы пахло солнцем, молоком, мятными конфетами
ещё чем-то несказанно близким и родным. Борис Степанович крепко стиснул дорогую ему головку, прижимая к себе.
— Больно, пап, больно! — трепетно забилось в руках худенькое, юркое тельце.
Борис опомнился и со стоном отстранил сына, точно отодрал от себя кровоточащий кусок мяса. Отвернулся. Прерывисто вздохнув, с нарочитым вниманием осмотрел запоры чемоданов, словно это было единственное, что интересовало его в данную минуту. Скользнул взглядом по профилю шофёра.
— В общем, Вадик, будь мужчиной! Ты уже не маленький! Помогай маме, понимаешь?.. Учись хорошо. Даёшь слово?
— Да, пап, да. А когда ты приедешь?
— Приеду, сынок, обязательно приеду, — уже видя сына через перламутрово-переливающуюся плёнку, с трудом выговорил Борис. Стиснув зубы, высадил его из машины и долго с жадностью следил, как он, беспечно перепрыгивая с ноги на ногу и болтая на ходу портфелем, помчался домой.
После того, как выехали на набережную, Борис Степанович приказал шофёру завернуть в улицу с другой стороны.
— Позвольте, так мы же возвращаемся к тому же самому месту! — удивился тот.
— Не совсем, не совсем… — со вздохом возразил Борис Степанович…
Поднимался по лестнице в растрёпанных чувствах, почти не понимая происходящего. Постучал.
— Но отчего так до-о-лго! — открывая дверь, капризно встретила его Люська. Присутствие шофёра восприняла как должное. Остро оглядев обоих, не удержалась — презрительно кивнула на чемоданы:
— И это всё, что ты оттуда забираешь?
Живо подумала: «Да уж не прогадали ли мы с этим кандидатом?»
— После об этом, дорогая, после, — сгорая от стыда, умоляюще попросил Борис.
Он был уверен, что шофёр, поставивший на кухонный столик Марьи Андреевны кое-что из его вещей, давно уже всё отлично понимает и в душе презирает его.
«После?!.. — злобно подумала Люська. — Кто это там будет с тобой после разговаривать!» Кое-как расплатившись и отпустив шофёра, Борис Степанович, переборов робость и боясь привлечь внимание соседей, сбивчиво пояснил, что привёз с собою только то, что принад-лежит лично ему. Всё же остальное, что необходимо в быту, они непременно приобретут в самое ближайшее время.
— Я понимаю, всё понимаю, Боренька, — поспешила исправить свой промах Люська. — И я это вовсе не к тому, чтобы ты… Но — вообще!..
В полутёмную переднюю, в заношенном домашнем платье, стараясь казаться безразличной, выплыла Марья Андреевна, ещё со вчерашнего дня сгоравшая от любопытства. «Две проходимки», как она про себя в дни размолвок с соседками называла Полинку и Люську, с утра особо тщательно скребли и мыли в комнатах полы, протирали мебель и окна. «Да что бы это могло значить?!..» — терялась она в догадках, но спросить не отваживалась, так как вторую неделю была с проходимками «в контрах». Ясно было одно: кого-то ожидают. Потом краем уха уловила, что не то старшая, не то молодая выходит замуж. Кажется, всё же — Люська. Он — профессор, доцент, кандидат наук. У него — собственная «Волга» и внушительный оклад.
Под ложечкой у Марьи Андреевны противно засосало. Во дворе она слыла мягким, добрым, даже душевным человеком. Пожалуй, так оно и было. Что бы у кого ни случилось, что бы где ни стряслось — все стучались к ней. Она одна могла выслушать, посочувствовать, дать совет и даже оказать посильную помощь. Если где вспыхивала ссора, она бросала заниматься домашними делами и спешила на место происшествия с тем, чтобы утихомирить и примирить враждующие стороны. Правда, прибыв, немедленно ввязывалась в дело сама и через минуту была уже активнейшей участницей конфликта, нередко ополчая против себя обе враждующие стороны. Тогда от негодования, что люди неспособны оценить её благородных порывов, голос её делался пронзительным и визгливым. И самое безобидное недоразумение неминуемо перерастало в грандиозный скандал. Она обладала чудовищной памятью и отлично знала всю дворовую летопись. Помня огромное количество событий, она все факты мигом оборачивала против своих оппонентов. При этом её не смущало количество противников, и она могла одинаково легко разделаться как с одним человеком, так и с группой людей.
Отдавая должное её душевным качествам, можно сказать, что чужие несчастья она переживала, как свои. Слёзы у этой женщины были очень приближены к обстоятельствам. Поэтому лицо её, часто следуя за движениями души, приобретало такое выражение, словно она постоянно прислушивалась к чьему-то большому и неутешному горю. Марья Андреевна считала себя интеллигентной и образованной женщиной и, хотя давно уже ничего не читала, любила поговорить о литературе и писателях. В театре в последний раз она была ещё до войны, но отлично знала всё об артистах и их частной жизни. Мужчин в душе презирала, считая всех «тёпами». Но снисходила до того, что выслушивала их и делилась с ними жизненным опытом. Мужа своего, человека бессловесного и робкого, она ни во что не ставила и заставляла заниматься хозяйством: чистить картошку, бегать по магазинам, мыть полы и прочее. Детей, двух белоголовых, очень похожих на неё мальчишек, выдрессировала точно собачек. Они говорили ей «вы», не смели без разрешения в её присутствии сесть и на все вопросы отвечали только полными ответами.
Интуитивно почувствовав, что незнакомый мужчина с двумя чемоданами как раз и есть новый муж Люськи, Марья Антоновна с удовлетворением отметила, что он — вполне интеллигентный и воспитанный человек, так как при её появлении сразу выпрямился и, сдержанно поклонившись, сказал: «Добрый день…» И это подкупило Марью Андреевну.
— Добрый день! Добрый день! — сконфузившись за своё небрежное домашнее облачение, ответила она и покосилась на Люську. — Уж вы меня извините… я попросту… и все здесь свои! — из её комнаты, что выходила в переднюю, выглянула сначала одна, потом другая светленькая головка, а вслед за этим и бесшумно вышли два мальчика лет десяти и двенадцати. — Позвольте представить — это мои дети!
Мальчики заученно сказали «Здравствуйте!» Люська не стала перебивать соседку. Ей было приятно, что Борис Степанович понравился даже такой строгой и придирчивой женщине. И потом — неловко было сразу обнаруживать, что они враждуют.
— Добро пожаловать, добро пожаловать! — говорила между тем Марья Андреевна таким тоном, что Люська даже с интересом поглядела на неё. Это означало, что Борис Степанович принимался безоговорочно.
На кухню бесшумно вышла Анна Антоновна, молча взглянула на Бориса Степановича и, сдержанно ответив на его приветствие, пошла обратно в комнату, не пустив выходившую оттуда Веронику.
«Тоже мне ещё! — едва презрительно не фыркнула Люська. — Подумаешь! Воображают из себя!» Вовремя спохватилась и изменила выражение лица:
— Ну хорошо, хорошо, Боренька, проходи в комнату. Мама давно с нетерпением ждёт тебя! — и она повернулась и пошла, привычно ориентируясь в темноте передней. Распахнула перед ним дверь комнаты.
Марья Андреевна ахнула: «Какая ловкая! Ну какая же ловкая! Ведь только что спорили с матерью, принимать этого «профессора кислых щей» или не принимать. И вдруг — с нетерпени-ем!..» Она случайно подслушала их разговор перед приходом гостя.
Извинившись, Борис Степанович подхватил с пола чемоданы и пошёл… навстречу новой жизни. «Вот здесь… вот тут жила всё это время она, Людмила!» — с волнением думал он, робко входя в комнату, осторожно опуская багаж возле самого порога и не смея ступить дальше. Вспомнил, с каким трепетом останавливался на противоположной стороне улицы и наблюдал за её окнами. Днём в них были видны тюлевые занавеси, а по вечерам, когда горел свет, — стол, изогнутые спинки стульев двигающиеся фигуры людей. Иногда он узнавал и её среди других. И тогда — не дыша, наблюдал за движением своей далёкой «мечты»…
Из висевшего на стене репродуктора лилась тихая грустная мелодия, напоминая о только что пережитых минутах, о Вадике.
Но Борис Степанович, для чего-то поправив чемоданы, усилием воли заставил себя не слушать и не вспоминать. Жадно огляделся.
«Ну, конечно же, как я и ожидал, всё тут дышит наивной свежестью и чистотой, — думал он. — И эти трогательные безделушки на старомодном камодике перед зеркалом, и разноцветные подушечки на диване, что помещается в простенке меж двух окон, и вязанная, вероятно, руками матери Людмилы скатерть с бахромой, и знакомые стулья с изогнутыми спинками с четырёх сторон стола…»
— Вот наша комната, Боренька! — коротко взглянув на стоящие возле ног Бориса Степановича чемоданы, ласково сказала Люська. С матерью они специально на проходной порешили, чтобы он новую жилплощадь поскорей выхлопотал.
— Здесь мы и будем жить! — она кивнула на пухлую, возвышающуюся возле стены громоздкую кровать слева от Бориса Степановича. И добавила капризно:
— Но я надеюсь, что это недолго протянется! Надоело старьё! — она бросила взгляд на тёмное пятно, где несколько минут назад висела картина. Её после короткого совещания решено было всё-таки снять.
Борис, конфузливо скользнув глазами по кровати, горячо заверил:
— Обязательно, дорогая! В ближайшее же время… займусь этим!
Из маленькой комнаты, не умея до конца подавить в себе робости — «Как же — доцент, профессор, кандидат наук!», — вышла Полинка и остановилась, не зная, как вести себя дальше: «Просила ведь у идиотки-Люськи, чтоб дала хоть на сто грамм! По-другому бы себя чувствовала! Теперь вот как говорить, что говорить?..» — она впилась изумлёнными глазами в чемоданы.
— «И это всё его добро?.. Да-а, видать, его баба не дура, не дура! Не всё отдала!.. Либо просто — никудышный профессор и доцент, коль все свои пожитки в два чемодана уместил!..» — с пренебрежением подумала она и вдруг ощутила, что робость и смущение уходят, уступая место чувству превосходства, с которым обычно смотрела на всех мужчин.
— А! Зятёк, зятёк, наконец, к нам пожаловал! — смеясь своими сумасшедшими глазами, проговорила она с ухмылкой и протянула растопыренную пятерню. — Что ж, давай знако-миться!..
— Сердечно рад! Сердечно рад! — с волнением шагнул навстречу Борис, принимая развязный тон за проявление добродушия… Он заметил, как похожа на неё Людмила: и глаза,
брови, и губы. Только у Людмилы всё это, как ему казалось — благороднее и целомудреннее. И он почувствовал благодарность к этой женщине и острую потребность сделать что-то приятное… оказать особое уважение. Но подходящих слов или других средств, которыми можно было бы выразить то, что чувствовал, под рукой не оказалось. И потому Борис ощутил лишь ещё большее смущение и неловкость.
Полинка же сразу заметила, что человек, о котором она минуту назад думала с тревогой и даже боязнью, сам потерялся и оробел. Это придало ей ещё больше уверенности, и она мигом забыла, что до смерти боялась показаться дурой неотёсанной. Теперь хозяйка была даже непрочь поговорить.
Люська же, в планы которой разговоры не входили, нетерпеливо посмотрев на чемоданы, сказала:
— Ну, хорошо, мама, хорошо! Нам с Борей сначала нужно заняться делом!
Почувствовав в голосе дочери суровые нотки, Полинка с трудом сдержала раздражение. Подумала с ненавистью: «Ах, стерва! Видит, что мать временно ослабла — села на мель, и вон как разговаривать стала! Ну, обожди же…» В комнате воцарилась давящая тишина, которая неизвестно бы чем кончилась, если бы из другой комнаты не вышла Оленька. Ей, правда, было строго-настрого приказано сидеть в своём уголке и не подавать голоса. Но с тех пор уже прошла целая вечность, и приказание, как ей представлялось, утеряло всякую силу.
— Здравствуй, милая! Так ты, оказывается, дома?! — воскликнул Борис, обрадованный тем, что нашлась подходящая причина разрядить сгустившуюся атмосферу. И шагнул к ней навстречу, почувствовав большую симпатию к девочке.
— Дома… — тихо ответила Оленька, поочерёдно смотря на бабушку и мать и как бы заверяя их: «Я слушалась и всё время сидела тихо!..»
— Ну и очень хорошо! — заглядывая в её большие, полные недетской грусти, глаза, ласково сказал Борис. — Меня зовут: дядя Боря! А тебя как?
— Я — Оля, — ответила девочка.
— Очень хорошо! Очень хорошо! — и Борис ощутил, как его всего охватывает нежная жалость к этой худенькой, бледненькой, с просвечивающимися сквозь прозрачную кожу на руках
шее синими прожилками девочке. Он вспомнил, что купил ведь для неё и Вадика по плитке шоколада, да забыл одну отдать, когда прощался с сыном. Вытащил из кармана обе разом.
— Это тебе! Кушай, милая!
Полинка хищно скользнула взглядом по этикеткам. «Ого! Экстра! Пожалуй, всё же — «кредитный» мужик!..» И поняла, что не уступить дочери нельзя. Сказала уже иным тоном:
— Ну, ладно, ладно! Говори, что делать-то… Люська с трудом сдержала торжество: «Поединок с матерью, кажется, выигран! У, теперь всем в доме распоряжаться буду сама! — хотела небрежно кивнуть, как кивают домработницам избалованные хозяйки: дескать, поставь-ка один чемодан на… но спохватилась, — Хотя нет, это лучше — без него, — в следующую секунду передумала она, посмотрев на склонившегося к Оленьке Бориса Степановича.
Неожиданно в дверь постучали и послышался голос Марьи Андреевны:
— Людмила! Вас спрашивают… Бросив тревожный взгляд на мать, Люська выпрямилась и
замерла. «Кто… да кого ещё там принесло?!» — засуетилась она. Но, взяв себя в руки, безразлично сказала:
— А, наверно, Надька… поболтать пришла… — и кивнула Полинке:
— Поди скажи, что меня дома нет! Не до неё.
Стряхнув с себя оцепенение, та шагнула из комнаты, и из передней тотчас же донёсся её сердитый голос. Ему ответил другой — очень похожий на мужской. Затем снова загремел — Полинкин, после чего гулко хлопнула дверь, и всё стихло.
— Ну да — это Надька! — входя в комнату, буркнула она. «Странно, совсем не женский голос был…» — беспокойно посмотрел на неё Борис, но тут же урезонил себя: «Что за глупость! Есть и женщины — басом говорят!»
— Ах, как неучтиво! Ах, как неучтиво! — вывел его из задумчивости голос Люськи. — Дама что-то говорит, показывает, а он даже внимания не обращает!
Бросив на неё взгляд, Борис с виноватым видом наклонился к Оленьке и ласково спросил:
— Что, что ты сказала, моя хорошая? Прости, пожалуйста, я не слышал!..
— Я сказала, что все мои игрушки сейчас спят. У них — мёртвый час, — покорно повторила девочка.
Люська обрадовалась: вот к игрушкам-то и нужно обоих отправить! А за это время — спокойненько с чемоданами разобраться. Сказала бодро:
— Но ведь мёртвый час, доченька, бывает не больше двух часов. А они у тебя, по-моему, гораздо больше спят. Поскорее иди и буди их всех, а то они станут ленивыми и заболеют! Кстати, познакомишь с ними дядю Борю… — она свирепо посмотрела на собравшуюся было возражать дочь. — Познакомишь, да?
Не умея совместить в своем сознании грозные взоры и ласковые речи матери и крайне удивляясь этому, Оленька, кивнув: «Да, Люка…» — послушно направилась в сопровождении Бориса Степановича в другую комнату.
Когда дверь за ними затворилась, Люська с Полинкой обменялись взглядами и облегчённо вздохнули: ну, кажется пронесло! Полинка шепнула:
— Марь Анндревна говорит — уже третий приходил, ломился! Двух-то сразу удалось спровадить, а этот, зараза, уж очень настырный попался!..
— Ладно, чёрт с ними, — раздражённо оборвала её Люська, косясь на дверь в маленькую комнату. Ей давно уже хотелось курить, да она всё никак не решалась начинать при Борисе. — Ставь-ка лучше на стул чемодан. Посмотрим что он там приволок-то…
Полинка нагнулась, оторвала от пола оба чемодана разом и прищурилась, оценивая, который из них разбирать прежде. Побагровев, грохнула один на стул.
— Да потише ты, — вскипела Люська, — сломаешь! — и бесцеремоно отстранив мать, завозилась дрожащими от нетер-пения пальцами с запорами, которые, точно на зло, не желали открываться. Наконец, они почти одновременно щёлкнули, и крышка откинулась.
Сталкиваясь головами, обе разом сунулись и… разочарованно переглянулись: большую часть чемодана занимали книги и какие-то бумаги.
— Да где же у него вещи-то? — возмутилась Полинка. — Кандидаты и профессора ведь большую деньгу гребут!
Люська промолчала и выложила в сердцах на стол несколько книг и тетрадей, оголяя замятый рукав пиджака. Жадно попробовала на ощупь качество материала: «Ничего особенного — и рабочие такие носят!» Полинка тоже пощупала и презрительно пожала плечами: «Нечего сказать, привела!..»
— Много ты понимаешь! — прошипела Люська. Ей и самой показалось вначале подозрительным: учёный человек — кандидат наук, и вдруг — ни одной приличной вещи.
«Нарочно не привёз? Там на всякий случай оставил?.. Да нет, не похоже на него». Потом смекнула: «Это же хорошо! Значит, не особенный любитель одеваться! Есть мужчины, которые на этот счёт хуже всяких баб. Сама знала одного такого: с женой разошёлся из-за тряпок — всё на себя норовил! А этот — выгоднее, о себе не думает… Машина своя. От сырости такие вещи не заводятся.
Люська сбивчиво пояснила свои мысли матери и предупредила, чтоб та не смела больше фамильярничать.
— Громче молчи, если не спрашивают, ясно?! — втолковывала она ей. Это тебе не Лёшка-Таракан или там Кручёный! Давай-ка другой чемодан.
— Ладно, ладно — не дура, небось… — багровея от тяжести, хрипела Полинка. — Куда ж мы теперь — всё это? Гардероб наш не резиновый…
— Новый купим, — раздражённо возразила Люська. — И книжный шкаф — обязательно. Теперь комната без книжного шкафа не комната. Да! И не спорь, пожалуйста! — она взглянула на комод, — «Из-за него вчера чуть не поцапались с матерью…»
— А этот драндулет… немедленно — в маленькую комнату! Пока всё не сменим!
— Ты с ума сошла, — нетвёрдо возразила Полинка. — Какая это жизнь без комода!
— Ах, мама, ты совсем от моды отстала! Уже нигде в хороших домах этого нет! — Люська покосилась на мать и, не давая той опомниться, крикнула:
— Боря! Слышь, Боренька?.. Требуется твоя помощь! — и сразу — опять матери, кивая на заваленный стол:
— А ты пока убирай «это» обратно в чемоданы…
Со вздохом вспомнив о своей былой власти в доме, когда каждое её слово было законом, Полинка нехотя сдвинулась с места.
А Люська тем временем говорила выходившему из другой комнаты Борису Степановичу о комоде и о том, что с прибавлением его вещей крайне необходимо теперь купить более вместительный гардероб.
— Да и вообще, чтоб начинать новую жизнь, нужно, по-моему, всё новое! — капризно заявила она. — Как ты считаешь?
— Конечно, конечно! — воскликнул Борис Степанович, напряжённо думая о том, почему Оленька называет Людмилу не мамой, а Люкой. Но сделал над собой усилие и отогнал прочь эту проблему. — «Как-нибудь в другой раз выясню…» — подумал он.
— Ну и очень хорошо, — удовлетворённо проговорила Люська и, кинув на Полинку выразительный взгляд, небрежно похлопала ладошкой по комоду:
— А вот это — сейчас же в ту комнату! Пусть пока там постоит, потом выкинем.
— Что ж, — поняв, что сопротивление бесполезно, криво усмехнулась Полинка, — вам, конечно, виднее: вы народ учёный!..
Однако выполнить желание Люськи оказалось непросто. Чтобы передвинуть комод в маленькую комнату, надо было открыть вторую створку двери, вплотную к которой стоял буфет. А это означало, что его также необходимо отодвигать. Но чтобы сделать это, надо прежде оттащить в сторону сундук, стоявший рядом и мешавший подойти к буфету. Словом, вся эта операция требовала больших затрат времени и сил.
Впрочем, Люська, почувствовав себя хозяйкой и упиваясь полнотою власти, не обращала внимания на трудности затеи. И Борис Степанович с Полинкой, — один — со сбившимся галстуком, другая — с растрёпанной причёской, оба красные и пыльные, вскоре двигали, поворачивали и ставили вещи так, как она требовала.
Выполняя все эти полезные действия, Борис время от времени замирал и с волнением думал, не веря себе: «Я у неё… у Людмилы!.. Неужели это не сон?!..» Оленька, прижимая к груди шоколад, насторожённо наблюдала за каждым движением «дяди». И ей пока было неясно, одобряет она его появление в доме или не одобряет. Правда, он сразу подарил ей вкусные вещи и, когда встречался с ней взглядом, приветливо улыбался. Словом, вёл себя не как другие, которые только к маме целоваться лезли! «Пожалуй, всё же он не может быть плохим!» — думала девочка.
— Вы будете у нас жить, да? — не удержалась и спросила она, когда Борис Степанович оказался рядом, сама ещё точно не зная, хочется ей этого или нет.
— А ты не против, деточка, если я действительно останусь? — вместо ответа с волнением спросил он.
— А вы умеете зайчиков рисовать?
— Умею.
— Ну, тогда, если не обманываете… А то все дяди, которые приходят к нам, всегда только обещают, а сами… не умеют.
«Дяди?.. — ревниво подумал Борис. — Здесь бывали разные дяди?» Сам же горячо возразил: «А что тут особенного? Разве Людмиле не могли ходить её знакомые?!»
— Ну, ты чего, чего здесь?.. — подходя, сурово взглянула на дочь Люська. Поправила-обдёрнула на ней платье.
— А где мне надо быть, Люка?
«Опять – Люка!» — подумал Борис и поспешил на выручку:
— Она не мешает, Людмила! Она — умница… Так, значит, можно, да? — снова спросил он девочку.
Поглядев на мать своими большими выразительными глазами, Оленька едва приметно кивнула.
— Вот и спасибо! — Борис с восторгом подхватил девочку на руки… и вдруг ощутил, как больно сжалось сердце: она пахла так же, как Вадик!..
Мигом вспомнил расставание с сыном: «И ради чего?! Ради вот этого чужого ребёнка, в синих жилках которого течёт чужая кровь?..» — и он враждебно заглянул девочке в глаза. Но тут же почувствовал угрызение совести, интуитивно угадав, что перед ним — одинокое, ни в чём не повинное, страдающее существо. Девочка эта достойна участия и внимания, а никак не ревности и неприязни. Торопливо спросил, стараясь, чтоб вышло как можно ласковее:
— Так, значит, мы заключаем прочный, нерушимый союз, да?..
Девочка опять покорно кивнула, не вполне уяснив смысл того, что ей было сказано. Она хотела знать, будет ли дядя ходить с нею в парк и купит ли ей в воскресенье куклу… Но в дверь громко постучали, и в комнату, не дожидаясь разрешения, протиснулся крупный в расстёгнутом модном пальто краснолицый мужчина лет пятидесяти, прижимавший к груди увесистый свёрток.
— Принимай гостей, Фёдоровна! — пьяно гаркнул он, обращаясь к Полинке, которая радостно рванувшись навстречу, в следующую секунду в смятении оглянулась на дочь. «Ах, какая жалость! Не к разу, не к разу принесла тебя нелёгкая!..»
Это был один из самых щедрых Люськиных поклонников — директор крупного Гастронома, Котик — человек широкого размаха и не знавший счёта деньгам. С ним всегда бывало сытно и удобно. Но в последнее время он куда-то пропал. Думали, не завалился ли. И вот, нате вам, явился!..
Напряженно глядя на гостя, Борис бесшумно опустил Оленьку на пол.
Поняв, что всё зависит сейчас от её находчивости, от точности и чёткости хода, Люська решительно двинулась на вошедшего: «Козырь-то какой — обратился не к ней, а к матери!»
— Не вовремя, не вовремя вы пришли! — осаживая его к двери, неприветливо заговорила она. — Маме сейчас очень и очень некогда, понятно?!
— Ах, вон как!.. — пятясь бормотал тот и перевёл мутный взгляд на Бориса. — Всё ясно, всё ясно!.. Ну что ж, как говорится, была бы честь предложена, а от убытков бог избавит!
Он повернулся и шагнул было в отворённую дверь, но неожиданно задержался на пороге. Хрипло крикнул:
— Только смотрите, ласточки, не прогадайте!
— Иди, иди — не бойся, — грубо подтолкнула его Люська. Мужчина выбрался в переднюю, и Полинка шмыгнула за ним.
Борис стоял, не двигаясь, и сосредоточенно смотрел на закрывшуюся смаху дверь.
— Но, отчего же… мы стоим?! — кинув на него взгляд, капризно проговорила Люська. — Ты только взгляни, Боря: за окном уже темно, а мы ещё ничего не сделали!
Отогнав от себя беспокойные ревнивые мысли, Борис навалился грудью на комод и с трудом сдвинул его с места. Из передней донёсся звук захлопнувшейся двери, и в комнату вошла Полинка.
— Боренька! Да ты не туда — сюда толкай, сердито взглянув на неё, простонала Люська. — Ещё правей!..
Выбрав момент, Полинка шепнула:
— Рассерчал. Говорит: «Такого поищите!»
— Невидаль какая! — в душе досадуя, что пришлось так поступить, презрительно фыркнула Люська.
— Невидаль не невидаль, а много ты встречала, чтоб по полсотни за вечер вышвыривал?!..
Люська ничего не ответив, бросила брезгливый взгляд на побагровевшего от напряжения Бориса и крикнула Полинке:
— Не видишь, да? Помоги же!..
Но в следующую секунду спохватилась и сказала с упрёком:
— Мамочка, ты же сама хотела побыстрей!..
Недоумённо посмотрев на дочь, Полинка сорвалась с места и обеими руками упёрлась в комод…
Когда с расстановкой мебели было покончено и Полинка вымыла пол, Люська заглянула в буфет и, погромыхав в нём для виду тарелками, капризно заявила, что хочет в ресторан.
— Пора ужинать, а в доме ничего нет!
— Конечно, конечно, — горячо поддержал Борис Степанович и упрекнул себя, что не подумал об этом сам. — Оленька, ты хочешь… — обратился он к девочке, намереваясь пригласить и их с бабушкой. Но Люська перебила:
— Ни к чему, Боря, — и выразительно посмотрела на начавшую было одеваться мать. — Мы им денег оставим. Так будет лучше! Правда, мам?
— Да, лучше, — буркнула Полинка, хмуро швыряя кофточку обратно на спинку стула.
Борис с виноватым видом вытащил из кармана пять рублей и протянул.
— Это им много, Боренька — мягко выхватила деньги Люська.
 «Пропьёт ведь, зараза!..» — и, порывшись в сумочке, дала матери рубль, потом полтинник. Подумала-подумала и дала ещё тридцать копеек.
— Да что ж мы — на них?.. — вертя деньги в руках, недовольно пробурчала Полинка.
— Достаточно, мама, очень даже достаточно! — с трудом сдерживаясь, ласково возразила Люська. — Не забывай: нам предстоят большие расходы. Надо думать. Пойдёмте одеваться, вместе выйдем, — и она утянула мать в маленькую комнату.
Оставшись один, Борис поискал глазами платяную щётку. Не нашёл и осторожно стряхнул пыль с одежды и галстука кончиками пальцев… «Неужели всё это не сон?! — озираясь вокруг, в волнении думал он. — Неужели всё, о чём я и мечтать не смел, совершилось?» Он с умилением задержался взглядом на Люськином платье, висевшем на спинке стула. В нём — не раз видел её. Оно казалось необыкновенно красивым, волновало, и от него как бы исходил свет. Борис увидел фотографию на стене. «Да, да — такой она была в школьные годы! Именно такой я любовался издалека!..»
Он обернулся на шум и в восхищении замер: из другой комнаты, обе в одинаковых голубых плащах с капюшонами и очень похожие друг на друга, выходили Оленька и Люська. «Но отчего же всё-таки дочь называет её Люкой?» — невольно улыбаясь, снова озабоченно подумал Борис.
Бросив проницательный взгляд на «профессора» и поняв, что требуемый эффект произведён, Люська сказала жеманно:
— Мы поедем на своей машине или она ещё неисправна?..
— К сожалению, да, милая! — краснея, солгал Борис. Успокоил себя тем, что так нужно и что он не имеет права наносить новый удар Соне. Со временем машина будет переведена на Людмилин двор. Но сделано это будет незаметно и безболезненно.
— Ну, хорошо, тогда бери такси! Мама, ты скоро? Мы вас до площади проводим…
Когда сели в такси, Борис Степанович всё же задал свой вопрос относительно имени «Люка».
— Ах, ты об этом! — воскликнула Люська, словно речь зашла о чём-то малозначительном. И небрежно пояснила:
— Это у неё, у маленькой, так получалось, понимаешь? С тех пор и зовёт… — она нахмурилась, вспоминая, с каким трудом отучала дочь называть себя мамой, даже била не раз. — «Надо будет сказать, чтоб больше так не говорила!..»
Из ресторана возвратились в третьем часу. Люська отлично понимала, что для неё теперь кончилась та беспросветная каторжная жизнь, при которой требовалось рано вставать, наскоро есть и мчаться к «проклятому» фургону. В этот вечер она чувствовала необыкновенный подъём, без устали танцевала и кокетничала. А Борис Степанович, позабыв обо всём, любовался ею и танцевал сам, ощущая при этом удивительную лёгкость и уверенность в себе. Правда, его время от времени озабочивало, что завтра в институте ему предстоит читать совершенно новый материал, а он почти совсем не готовился к этому!..
«Ничего, — подходя к спящему домику и со страхом взглядывая на тот, который ещё вчера называл своим и который теперь враждебно смотрел на него своими большими тёмными окнами, — подумал он, — как-нибудь!..»
Люська шагала, томимая нехорошими предчувствиями: оставлять матери деньги — риск!.. Первой вошла в комнату, в которой ярко горел свет. Грязно выругалась про себя, увидев спящую за столом Полинку. Ловко сняв и сунув под стол стоявшую перед ней пустую бутылку, она умилённо проговорила, обращаясь к шедшему следом Борису:
— Ты только посмотри, Боренька, как трогательно: ждала и не дождалась! — и незаметно ткнула Полинку в бок кулаком…
— Мамочка, слышишь? Мы пришли!.. Устала, бедненькая! Ну, пойдём же, пойдём, я тебя в твою кроватку уложу! — «Нажралась, стерва…» — негодовала Люська.
— Чего?.. Кто?.. Куда?.. — не соображая, где она и что от неё требуют, бормотала Полинка.
— Мамочка, это мы… домой вернулись, понимаешь? — загораживая от Бориса обалделое лицо матери, продолжала Люська и с трудом удержалась, чтоб не швырнуть её вместе со стулом на пол. — Пойдём же к тебе, пойдём!
— А-а!.. Ну, пойдём-пойдём…
Проводив женщин глазами, Борис с ужасом снова вспомнил о предстоящей лекции. «Как-нибудь!..» — тут же успокоил он себя.
А по двору наутро пошла гулять новость: «Люська себе нового мужика привела!» Дворничиха Анфисья, видевшая, как накануне Борис с вещами въезжал во двор, мигом признала в нём жильца из соседнего дома. Она остановила возвращавшуюся из магазина тётю Феклушу и, основываясь на точнейших приметах и описаниях, в одну минуту установила его личность.
— Не может быть, — усомнилась тётя Феклуша. — Уж такой-то обходительный, такой-то вежливый мужчина! И вдруг — нате вам!.. Да и жена у его хорошая, сынок… — Сама видала! «Не может быть»!
Вынесшая на помойку мусорное ведро Марья Андреевна подтвердила, что поселившегося со вчерашнего дня в их квартире нового мужа Люськи действительно зовут Борисом Степановичем. Не удержавшись, добавила, что это очень интеллигентный и милый человек.
— И скажи, пожалуйста, кого опутали! — никак не могла прийти в себя тётя Феклуша. — Профессор, грамотный человек — и поди ж ты! И где только глаза у людей? Неужто не видют, к кому идут-то?!
— А мужик, он что? — презрительно махнула рукой дворничиха. — Известное дело: дурак! Пошуми возля любого юбками — глянь, а он уж и губы развесил, голыми руками бери!.. — Она помолчала. Потом сокрушённо заметила:
— Заездиют они его теперича, попомните моё слово — заездиют! Одного удавили и с этим что-нибудь сотворят!..
Мнение, что Борис Степанович — порядочный человек, было настолько неоспоримым, что ему прощали даже то, что он увлёкся другой женщиной и оставил жену и ребёнка.
— Да нешто он в этом виноватый?! — резонно продолжила Анфисья. — Тут надобно Люську казнить: «Гляди, стерва, откудова берёшь! Гляди! Не отымай, гадюка, у дитё кормильца!»…
И дворничиха возмущённо крикнула вышедшей трясти половики Полинке:
— Эй!.. И вам несовестно опосля этого, а? Мало у вас и без его мужиков-то, бесстыжие ваши бельмы?! Зачтётся… ох, зачтётся вам на страшном суде такое злодеяние! Беспременно зачтётся!
— А тебе что, завидно, да? — хлеща о слетевшую с петли дверь пыльной дорожкой, огрызнулась красная от напряжения и злости Полинка.
Она с ненавистью оглядела налитыми кровью глазами дворничиху и стоящих возле неё людей.
— Завидки берут? Да захотим, мы его всего, со всеми потрохами, схряпаем! Вот так вот возьмём, — она злобно скрутила красными руками дорожку, — и… схряпаем! И ничего ты нам не сделаешь!..
Вечером Люська решила, что «на зло всем» сменит в ближайшее время обстановку в комнатах, справит всем троим к зиме новые шубы, меховые ботинки и прочие вещи. — «Пускай во дворе эти поганки от зависти полопаются!»
— А хватит ли у него… этого самого-то?.. — потирая в щепоть сложенными пальцами, усомнилась Полинка.
— А нам какое дело! Пусть знает, как с красивой жить! — в сердцах выпалила Люська, которую очень затронул инцидент с дворничихой.
Под конец она вспомнила о машине:
— И её пускай завтра с того двора сюда перетаскивает! Не можем же мы везде пешком ходить…
Уже совсем ночью двор облетела ещё одна новость: Лёшка-Таракан загулял. Часы и получку пропил, с себя всё спустил, и в одних подштанниках его добрые люди домой приволокли!