Перелом 7 - 2

 

 
Во время стояний в очередях, из разговоров с местными людьми Мария поняла, что Похмельного ей не отыскать без лагерных служак. Он мог работать на одной из двадцати карагандинских шахт, в спасских рудниках, строить жилье на отдаленной точке - вообще оказаться невесть где. Всезнающие бабы объясняли: все зависит от статьи. Если осужден по 58-й, то в здешний отдел ОГПУ обращаться бесполезно, даже опасно. Если статья попроще, то Марии хорошо бы сходить в Долинку, в управление Казитлага. Правда, и там дело случая. Возможно, смилуются, разрешат пожить возле мужа несколько дней - если, конечно, она предъявит брачное свидетельство, - а могут и погнать взашей или примкнуть в "садилку" до выяснения, бывало и такое. Скорее всего, он работает на строительстве какой-нибудь железнодорожной ветки, которые сейчас спешно тянут от Караганды к рудникам. Ей бы там побывать, поспрашивать. Мария не стала рисковать - обивать пороги в опасных учреждениях, поэтому, когда в конторе "Желдорстроя" ее направили на карабасскую ветку, она даже обрадовалась.

Там, где обрывалось железнодорожное полотно, невдалеке от обсыхающей под ветрами рыжей насыпи, среди бугристо-взрытой, перекопанной земли, серым рядком виднелись десятка полтора палаток, в которых жили заключенные. Не доходя до них с полкилометра стояли ещё две - в них бытовали вольные рабочие. Питались строго раздельно. Заключенные сами готовили в приварок из того, что им привозили недельным пайком. Для вербовочных имелся свой пищеблок - огромная повозка, на которой высилась большая, грубо сколоченная будка в два оконца, с клепаной печкой внутри, со столом и лавками - кухня, она же столовая в холода и дождливую погоду.

Направили Марию посудницей в помощь кухарке Григорьевне - крепкой, грубовато-властной женщине, муж которой работал здесь же, по найму, дорожным мастером. Обязанности посудницы оказались несложными, но утомительно мелочными, растянутыми по времени. Рабочий день обе женщины начинали с общего подъема, о чем их извещали дальние частые удары молотком по рельсам у зековских палаток, а заканчивала Мария, когда вольные уже отдыхали. В дровах недостатка не было. Их привозили со станции вместе со шпалами и рельсами на железнодорожных платформах, везли на бычьих и конных подводах - обрезки горбылей, досок, прочий древесный мусор, всегда сырой; долго ждали, когда сквозь едучий дым блеснет живой огонь, потом подсыпали сверху уголь. Случалось, Григорьевна опаздывала с обедом, тогда доставалось всем - дровам и начальству, мужу и подручным, а больше всего - своей незадачливой судьбе. В помощь пищеблоку ежедневно выделяли помощника из числа заключенных. Он рубил дрова, таскал воду из водовозки, помогал по прочей мелочи. За это он ел, сколько мог и с собой уносил ломоть хлеба. Иногда один заключенный работал два-три дня. Это означало, что ему дают возможность чуток отдышаться. Часто приходили настолько измученные, обессиленные, что впору им помогать - накромсать на чурбаке дровишек, зачерпнуть пару ведер воды из водовозки.

На стану, в тени громоздкой будки, кормился вольный люд: техники дистанций, дорожные мастера, десятники, комвзвода охраны, - немало народу к часу дня усаживалось вокруг длинного дощатого стола. Подходили еще люди, которым и отказать нельзя, и кормить их всех накладно.

 
То подойдет бригадир, выделяющий зеков в помощь, то придут непомерно чумазые, скрытно-кичливые машинисты, которых Григорьевна единственных уважала за доставленный уголь и умение обращаться со сложной машиной, или выйдут из степи к стану измученные геологи, а то прибудет начальство с проверкой, либо неожиданно заявятся агенты-снабженцы, поставляющие материалы и продукты на стройку, на ту же кухню...

Как бы ни была трудна работа вольных людей, она не шла ни в какое сравнение с рабским трудом заключенных. Все они были разбиты на бригады, и каждая имела свою обязательную нормовыработку. Техники вели разметку очередного участка - намечали кольями осевую линию полотна очередной дистанции, и для заключенных после короткого перерыва вновь начиналось невыносимо тяжелое. Одни копали лопатами землю, другие носилками и тачками доставляли ее к месту, третьи, взявшись вчетвером за ручки огромных колод, утрамбовывали насыпь, придавали ей надлежащую форму. На строительстве работало около тысячи заключенных, и с утра до позднего вечера неслись оттуда крики и размеренное, тяжкое уханье колод. Когда участок был готов, по нему выкладывали шпалы, затем подкладками и накладками выравнивали высоты и расстояния между рельсами, костыльщики и болтовщики стягивали их болтами, еще раз промеряли. На ровных местах было еще терпимо, хуже всего приходилось там, где попадались кочкарниковые низины или кремнистые бугры. Чтобы засыпать небольшую ложбинку, приподнять в ней насыпь, требовалась уйма кубов земли, а взломанный кирками и ломами бугорок равнялся по трудоемкости десятку метров полотна.

Мария на этот раз времени терять не стала, сразу выяснила, что Похмельного здесь нет. И все-таки, когда перед ужином у нее появлялось немного свободного времени, она поднималась на свежую насыпь, садилась, подстелив ветошку, на горячий, в красной ржавчине рельс, подолгу всматривалась туда, где в конце полотна копошилась серая масса заключенных, слушала неясно-напряженный шум, лай собак, отдельные крики. Порой возникало какое-то нездоровое любопытство, хотелось пойти туда, посмотреть, как они живут, едят, о чем разговаривают, как они вообще выглядят в работе таким числом и скученностью. Ей все думалось: больных и обессиленных зеков уводят со стройки, взамен приводят других. Не было его там неделю назад. А вдруг привели вчера и он теперь рядом, усталый, голодный... Однажды обозналась, вскочила в радостном страхе: так вот же он - тот, кто отошел в сторону и помахал ей рукой: услышал, что такая-то ищет его, и машет, подает ей знак, сам-то пока отпроситься не смеет... Григорьевна во второй раз предупредила:

- Ты не приглядывайся. Тебе сказано: приведут его - сразу сообщат. А подолом их дразнить нечего. Уволокут в степь, и оттуда тебя на носилках принесут, коли еще жива будешь. Никакая охрана не поможет. Народ там сама видишь какой. Ни на шаг от кухни!

Мария и без подсказок понимала, чем может закончиться ее прогулка к заключенным. Она видела, какими взглядами оглядывают ее столующиеся вольные рабочие. Один из них, рыжий разметчик, сразу предложил:

- Зачем он тебе нужен, искать его, судимого. Выходи за меня. Не веришь? Я на полных чувствах и серьезе, - смело говорил он, полулежа в траве за станом, где Мария чистила песком чугуны. - Закажу водки в Акмолах, и такую свадьбу отгрохаем - все Караганды ахнут!

-  Где же мы жить будем? - мягко отозвалась Мария, боясь некстати засмеяться: разметчик был худ, коротконог, неприятен нечистым скуластым лицом, несообразно крупным носом и непомерно заносчив. - В будке, что ли? Григорьевна не позволит, она мужу всходить к себе не позволяет.

- У матери под Рязанью домина - что барская усадьба. Брат служит в военкомате... Да у меня самого денег - артистку содержать могу, - хвалился он, не то щурясь от махорочного дыма, не то скрывая за гримасами вранье. - Договор у меня осенью кончается, пока так поживем. Хочешь, я тебе сейчас денег дам? Купишь себе что-нибудь...

-  Хороший ты парубче, Паша, тебя сразу видно, — пыталась она остановить его и в то же время опасалась обидеть влиятельного на стройке человека. - Но ты мне по плечо будешь. Как мы, к примеру, в госте пойдем по твоей Рязани?

Разметчик кривился в неловкой улыбке, но отвечал с прежней развязностью:

-  В мужике, Марусенька, другое главное. В постели уравняемся, а по гостям ночью пойдем. У брата тоже жена выше, а живут душа в душу!

Тогда Григорьевна предупредила в первый раз:

- Ты от него держись подале - известный ****ослов. А наше с тобой дело - строгое. Если Евдокимыч заметит за тобой хоть одну шашню - немедля сгонит, - говорила она, подразумевая мужа. Мария не сомневалась: дорожный мастер был требователен, крут с вольными, безбоязненно строг с заключенными, ему одному, как власть имеющему и над ними, подчинялись охранники, но, надо отдать должное, и уважали все. И когда разметчик, выбрав минуту, вновь с ласковой нагловатостью, чуть ли не требуя, словно уже имея какое-то право на это, заговорил о том, чтобы им вместе уехать отсюда, она, зная, что ее услышат, гневно и громко накричала на него. К ним удивленно обернулись, Евдокимыч перевел недоуменный взгляд на жену. Побледневший разметчик вернулся к столу, скорчил глупую рожу и беспомощно развел перед ними руками - показал, насколько посудница лишена чувства юмора, не понимает шутливого заигрывания.

Позже, сожалея о своей выходке, она подумала, что ее беды почему-то связаны с теми, кто по-мужски желал ее и мог бы помочь в жизни. Гуляевские молодые мужики... Похмельный... Костюков... уполномоченные... Журавлев... Следователь, когда вел дело о гуляевском извозе, останавливался у нее. Продрогнув к ночи в холодной горенке, он вышел на кухню и прямо-таки потребовал: или она идет к нему согревать постель, или он к ней на теплую лежанку. Она, посмеиваясь, предложила третье - раздобыть дров и самому протопить печурку в горенке. А согласилась бы - сейчас жила бы в своей хате: Костюков быстро бы успокоил гуляевских активистов... Покрасовалась, сдуру наорала разметчику... Если отыщется Похмельный и будет переведен сюда, то неизбежно окажется под его началом. Теперь надо как-то загладить вину, подластиться к невзрачному рыжему нахалюге...

Ветка медленно уходила на юго-восток, строители время от времени переносили палатки, катили вслед громоздкую повозку, оставляя по обеим сторонам полотна исковерканную рытвинами серо высыхавшую землю, по которой уже пробивались слабые ростки зелени.