Барак на Варшавке

    Когда-то, в пятидесятые годы, до начала шестидесятых, на Варшавском шоссе, на «Варшавке», стояли двухэтажные деревянные бараки. В них жили люди. В одном из таких бараков жил и я. В нём было двенадцать комнат на первом этаже и столько же на втором. Комнаты были крохотные, клетушки, вроде школьного пенала.

    В нашем пенале у одной стенки стояла кровать родителей, через узенький проход – моя койка, у самого окна втиснулась мамина ножная швейная машинка. Она же при необходимости служила столом, на котором я готовил уроки. Двери комнатушек выходили в длиннющий темноватый коридор с небольшим окошком в торце. Кроме него коридор освещала одна лампочка в сорок ватт, висевшая голо под потолком. Частенько перегоревшую лампочку долго не меняли, и тогда по вечерам приходилось передвигаться по коридору в темноте, сталкиваясь носами с соседями.

    Жили в нашем доме люди простые – слесари, электрики, шофера, продавщицы, уборщицы. Они вели в нём свою незамысловатую жизнь, как мне кажется, счастливые и довольные тем, что они живут в этом городе, называемом Москва, в этой стране, под названием СССР, порой, не зная даже как расшифровываются эти четыре буквы, и в этом мире. На все неурядицы, происходившие с ними, их  любимой присказкой были слова: «Всё перемелется. Главное, чтоб не было войны».

    Справа от коридорного окошка была кухня. В ней стояли двенадцать кухонных столов и две газовых плиты. Взрослым из двенадцати комнатушек приходилось делить восемь конфорок плиты. Война в доме за них шла постоянная.

    Дрались обычно женщины. Они матерно орали, драли друг на друге волосы и царапались, не соблюдая весовых категорий. Как-то тётя Сима, маленькая, худенькая с остреньким носиком сцепилась с тётей Груней, дородной, грудастой бабой в вечно засаленном халате с прорехой под мышкой, сквозь которую светилось её белая кожа с тёмными густыми, длинными подмышечными волосами, с голыми толстыми ногами в голубых прожилках вен. Тётя Груня напирала на тётю Симу широкими грудями, громоподобно обзывая её ****ью, а тётя Сима в ответ пищала: «сукина дочка», уворачивалась от неё, как от танка, пока тётя Груня не зажала противницу в угол и принялась таскать за волосы. Та, недолго думая, укусила её за сиську. Был вой и рёв. Находившиеся в тот час на кухне бабы с трудом  растащили их.

    Тётя Фая Кувшинова обычно плевалась. Она плевала в лицо очередной своей «вражине» и вопила: «На тебе, мразь, лахудра, швабра, х*есоска, тварь неё*аная, получи от меня офицерский сифон, чтоб твой лохматый сейф облысел». В войну она была на фронте и по её же словам «давала всем напропалую, пока не подхватила сифон». На её языке «сифон» означало сифилис.

    Бабы побаивались её сифилисных плевков и жалели её мужа Федю, тихого, узкогрудого, мужичка с бледным печальным лицом, на котором не росли ни борода, ни усы. Федя работал холодным сапожником и чистильщиком обуви, сидя в будочке с весны до поздней осени. Зимой он чинил обувь на дому, негромким надтреснутым голоском напевая: «Замучен тяжёлой неволей…», либо «…Догорай, моя  лучина, догорю с тобой и я...», либо ещё что-то грустное и безнадёжное.

    Тёти Грунин муж дядя Коля, как и его супруга, был высокий, широкоплечий с крупной квадратной головой и красным наглым лицом. Он напоминал шкаф. От него всегда пахло перегаром и чесноком. С ним в доме никто не связывался.

    У тёти Симы муж был, но он сидел в тюрьме, кажется, за уличный грабёж. Его посадили, когда я был ещё маленький, а ко времени его освобождения, мы уже переехали в новую квартиру.

    В общем, бабьи драки и стычки у нас не были чем-то из ряда вон выходящим. Их избегала только моя мать и тётя Зина. Её в наш дом привёл дядя Сеня. Он работал в каком-то театре электриком, а тётя Зина портнихой.

    Мама с нею сразу подружилась, считая её человеком близким к искусству. В свободное время они могли подолгу разговаривать о моде, и смаковать различные театральные сплетни.

    Тётя Зина, невысокая, светловолосая, миловидная, с приятными ямочками на румяных щёчках и лазурными, широко распахнутыми глазками была полной противоположностью дяди Сени – худющего, сутулого великана, упиравшегося головой в потолок и часто стукающегося ею о притолоку. Ему было уже за сорок, и он почти на двадцать лет был старше жены. Непостижимо, что их могло связать. Но он любил её.

    Почти каждый вечер дядя Сеня мыл тётю Зину, словно ребёнка, в детской ванночке. А через день сначала в тазике тётя Зина мыла свои шелковистые волосы.

    Почему я это так хорошо знаю? Да потому, что в наших дверях были такие большие замочные скважины. Глядя в такую дыру, можно было обозреть всю комнатку, как в телевизоре «КВН». Не раз и не два я, улучив момент, приставлял глаз к замочной скважине их двери и наблюдал за всем процессом купания. И ни разу не попался.

    Дядя Сеня грел воду на плите в ведре, разбавлял её холодной, отдельно в лейке готовил воду, чтобы облить жену после купания и смыть мыльную пену. Водопровода у нас не было, и он носил воду для мытья жены из колонки, что находилась от нашего дома метрах в семидесяти. Каждый день сверх тех вёдер, что требовались для приготовления пищи и других повседневных надобностей, он приносил ещё два-три.

    В соседней с ними клетушке жила татарская семья. Дядя Ахмет был немолод, лет сорока, кривоног, с морщинистым коричневым лицом, украшенным отвислыми чёрными усами и жиденькой бородкой и хитрыми тёмно-карими глазами. Его жена Наиля была молода, круглолица, с низко отвисшими грудями  из-за непрерывного кормления детей. Она в шестнадцать лет родила своего первого ребёнка, в двадцать – третьего.

    Ахмет работал конюхом. В то время ещё в некоторых местах в Москве использовалась конная тяга. Наиля сидела дома, точнее, на кухне, с постоянно обнажёнными грудями, то и дело кормя своим молоком крупноголового карапуза, третьего по счёту, не отказывая и второму мальчугану, двух лет, в удовольствии пососать мать. Молока у Наили хватало на обоих.

    В свою комнатку, весь пол которой занимали три матраса, застеленные серыми тряпками и лоскутными одеялами, она с детьми удалялась только на ночь. Ахмет, придя домой, тоже весь вечер сидел у своего кухонного стола, смолил папиросу за папиросой и играл с детьми.

    По-русски, приехавшая из казанской глубинки, Наиля говорила плохо, но зато недурно материлась и храбро, точно кошка, дралась за своё место под солнцем, то есть, за конфорку на плите.

    И ещё одну примечательную особу я хочу вспомнить. Её звали Аполлинария, по-домашнему – тётя Поля, за глаза – Полька. Было ей в то время лет тридцать пять. Она работала официанткой в ресторане. Тётя Поля была не замужем и жила в комнате одна.

    Она одевалась с претензией на моду и старался молодиться. Лицо её было нежно и бархатисто от пудры, губы всегда в ярко-красной помаде, голова в перманентной завивке. На её кухонном столе всегда бывали вкусные вещи, приносимые ею из ресторана, о которых мы либо мечтали, либо и слыхом не слыхивали. Она ела пирожные, пила чай с конфетами, толстыми кусками ела докторскую колбасу и бутерброды с красной и чёрной икрой. Изредка этими яствами она угощала и нас. Но мы, дети, не любили тётю Полю, а бабы ревновали к ней своих мужей. Даже моя мама ревновала к ней моего отца и устраивала ему гонку только за то, что он некоторое время разговаривал с нею о чём-нибудь.

   – А, договаривались с этой потаскушкой, где и когда пое*аться, – нападала она на отца, едва тот входил в комнату. – Мечтаешь ублажить её передок…

    Отец оправдывался и курил в форточку.

    Возможно, мама была в чём-то права. Тётя Поля частенько возвращалась с работы с разными мужчинами. А глаза у моего отца при виде её становились задумчивыми.

    Конечно, кроме взрослых, в нашем доме были и мы, дети – от мала до велика. Мы жили дружно, хотя и между нами случались ссоры, переходящие в потасовки, в которые приходилось вмешиваться иногда и нашим матерям, разнимая драчунов. Наши ссоры иногда перерастали в схватки между нашими матерями.

    Моей пассией тогда стала Лидочка, дочка дяди Толи и тёти Мани Лепёшкиных. Лидочка была на год старше меня. Это была медлительная полноватая девочка. Возможно, она была туповата или слишком ленива. Из-за этого она оставалась дважды на второй год. Я влюбился в неё, когда перешёл в седьмой класс. Это произошло внезапно, хотя до этого мы прожили вместе с самого моего рождения и ничего такого особенного я в ней не замечал.

    В то утро мы Валеркой на кухне мастерили новые рогатки из красной резины. Лидочка появилась слегка заспанная в халатике, поставила чайник на плиту и стала наблюдать за нами, насмешливо кривя губки. И тут я увидел, что халатик её оттопыривают холмики на груди. У меня ёкнуло сердце, и я влюбился.

    Мне захотелось потрогать Лидочкины холмики. А так как тихое любовное страдание было не по мне, то через некоторое время, встретив Лидочку в коридоре, я встал у неё на пути и схватил за взволновавшие моё сердце восхитительные холмики. Они были упругими. От неожиданности Лидочка на секунду замерла, но затем оттолкнула меня, промолвив с растяжкой:
   – Ты очумел, что ли?
   – А что, потрогать тебя нельзя? – нагло спросил я её.
   – За сиськи нельзя, – ответила она.
   – А за что можно? – поинтересовался я. – За жопу?
   – Дурак, – ответила Лидочка и проплыла мимо меня в свою комнату.

    Потом я неоднократно повторял свои заигрывания с нею, лапая её за выпуклости, но моя дама взаимностью мне не ответила. Такая была моя первая любовь. Потом я увидел Лидочку идущей под ручку с девятиклассником Васькой Поповкиным, и моя любовь к ней прошла.

    Моим лучшим другом в те годы был Валерка Ощепков. Мы были одногодки и учились в одном классе. Если наша семья в доме считалась интеллигентной, так как мой отец работал бухгалтером на фармацевтической фабрике, а мама продавцом в книжном магазине и любила читать книги, то у Валерки семья была рабочая. Его отец трудился слесарем в трамвайном депо, а мать кондуктором трамвая.

    Я был фантазёром, но, как говорят, без царя в голове. Я увлекался  то одним, то другим – начинал одно и вскоре бросал, начинал другое и его бросал, и третье, и пятое… Валерка был совсем иной. Он с ранних лет бредил техникой и вечно что-то изобретал и мастерил. Рогатки и пистолеты-самопалы – это так, развлечение.

    В пятом классе Валерка соорудил настоящий арбалет из толстой доски с прикреплённым к ней поперёк луком из бамбуковой палки, толстой тетивой из шёлковой бечёвки и, как полагается, с курком и блокиратором. Сначала натягиваешь тетиву, сколько хватит сил в руках, потом дотягиваешь её специальным винтом до предела. Затем вкладываешь стрелу в специальную ложбинку, наводишь на цель, нажимаешь на курок, и стрела летит в цель. А стрелы Валерка сделал тонкие, с оперением на одном конце и острым наконечником из гвоздя на другом, а несколько стрел даже из острой железяки с зазубринами, как настоящие.

    Мы стреляли во дворе с пятнадцати шагов в стену сарая. Стрелы впивались в доску так глубоко, что с трудом выдирались оттуда. И с двадцати – тоже получалось убойно. Однажды к нам подошёл Генка Рыжов, шпанистый малый, разболтанный, словно на шарнирах, по тогдашней дворовой моде одетый «под блатного» – в кирзачах и в кепочке малокозырке. Он был не один, а с близнецами Митькой и Витькой, тупыми малыми с кулаками-кувалдами. 

   – Интересная штука, – сказал Генка и вырвал самострел у Валерки из рук. – Покажи, как его зарядить.

    Первую стрелу Генка выпустил в стену сарая, посмотрел и сказал:
   – Здорово! Прямо что твой «ТТ». И без шума…

    Он заложил вторую стрелу, самую лучшую, ровную, с красивым оперением и с зазубренным наконечником, и выстрелил поверх крыши сарая.

    За сараем был задний двор столовой. И оттуда незамедлительно послышался женский вопль: «Убили!»…

    Генка и мы за ним поспешили выглянуть из-за угла сарая и оторопели. Мы увидели Толстую Дору, так прозывали столовскую повариху. Она стояла в белой поварской курточке, растопырив жирные красные ноги, возле которых валялось ведро с пролитыми помоями, а из пышного заднего её места торчала, покачиваясь, наша стрела. Она кричала:
   – Убили!.. Убили!..

    Потом она попыталась из поражённого места выдернуть нашу стрелу, но не тут-то было, и завопила ещё пуще:
   – Убили!..

    А к ней спешили уже люди…

    Мы предпочли поскорее смыться. Мы спрятались дома. Здесь Валерка разломал самострел и поломал стрелы. На этом история с самострелом для нас и закончилась, хотя некоторое время ходили разговоры об этом странном случае с неизвестно откуда прилетевшей стрелой, «сразившей наповал» Толстую Дору.

    В шестом Валерка собрал ламповый радиоприёмник, за который на школьной выставке получил премию.

    В седьмом… Это целая история с предысторией. Началось с того, что в одну прекрасную летнюю ночь нашу квартиру обокрали. Кто-то вынес стоявший в коридоре дяди Герин велосипед, тёти Зинину ванночку, в которой она купалась, самовар Горшковых, стоявший на их кухонном столе и тёти Полин электрочайник. А всё потому, что наша наружная дверь никогда не запиралась на ключ. То есть, когда-то она запиралась, но то кто-то то и дело терял свой ключ, чаще мы, дети, а за изготовлениие дубликатов  плати деньги. Тем более что поздно вечером кто-то к кому-то приходил в гости или приезжал за полночь и, не мог  попасть в квартиру. Даже почтальон, принеся своевременно среди ночи срочную телеграмму, уходил, прикрепив к двери записку: «Такому-то пришла срочная телеграмма. Обратиться в такое-то отделение связи. Почтальон».

   – Давай сделаем звонок, как у людей, – сказал мне Валерка, и мы отправились на свалку, что была недалеко от нашего дома, искать необходимые детали.

    Свалка – это золотое дно, это Клондайк. На ней можно найти всё, что твоей душе угодно, лучше, чем в ГУМе. В тот раз мы искали то, из чего можно сделать звонок. Мы набрали целый мешок разных деталей и отправились в Валеркин сарай. Три дня Валерка возился, что-то крутил, что-то паял и, наконец, конструкция была готова.

    Поскольку звонка мы не нашли, он приспособил вместо него автомобильный сигнал от какого-то, как нам показалось, студебекера. Такие мощные грузовики во время войны поставляли нам американцы. Всю эту конструкцию мы до позднего вечера прилаживали у двери. Доделать нам помешал разбуянившийся дядя Коля. Мы легли спать, оставив доработку и опробование до утра.

    Среди ночи меня разбудил непонятный громкий вой, Я где-то когда-то слышал это завывание: у-у-у… у-у-у… Проснулся не только я, пробудились и мои страшно испуганные родители, вся квартира оказалась в мгновение ока на ногах.

    Мы, кто в чём, а точнее, все в почти ничём, выскочили в испуге и в недоумении в коридор. Послышалось: «Воздушная тревога?.. Война?.. Матушки светы!.. Америка напала?.. Американцы… Куда бегтить-то?»

    Все побежали во двор. А туда уже высыпали полуголые жильцы первого этажа.

    Первым пришёл в себя Валерка. Он сообразил, что это ревёт его дверной «звонок» – замкнулись два проводка и включили сигнал. Отчего они замкнулись, выяснилось чуть позднее, когда люди пришли в себя, когда виновник этого ужаса, Валерка, получил взбучку, а заодно с ним и я.

    Оказывается, виновниками всего были тётя Поля, вернувшаяся домой в подпитии, и её спутник. При входе в квартиру он, разуваясь, задел проводки, ещё не подсоединённые Валеркой к кнопке звонка.

    Тётя Поля рассказала это, уже придя в себя от полученного шока, признавшись, что от внезапного рёва прямо над головой она с перепугу даже описалась, а спутник её убежал прочь без своих ботинок.

    Валерке пришлось немедленно размонтировать свою конструкцию. Зато вскоре у нас появился настоящий заводского изготовления звонок, на который жильцы, наконец, собрали деньги.
    А случай «с воздушной тревогой в отдельно взятом бараке» долго ещё вспоминали жильцы обоих этажей, но уже с весёлым смехом, говоря о том, кто в каком виде вылетел на улицу.

    Тогда никто не знал, что через десять лет Валерка окончит авиационный институт и всю последующую жизнь отработает в космической промышленности и станет маститым учёным, облечённым научными степенями и званиями. 

    Несмотря на постоянные бытовые стычки, Новый Год взрослые в нашей квартире отмечали вместе. Для этого сдвигали кухонные столы и накрывали их скатертями, уставляли всякой снедью, кто что достал и приготовил: сыры, колбасы, салаты разные и, конечно, водружались бутылки с королевой любого застолья – водкой. Вечером, часов в семь-восемь взрослые усаживались за стол, чтобы выпить отвальную уходящему году и поговорить о нём. Нас, детей, усаживали за отдельный стол. Мы тоже ели вкуснятину и пили ситро.

    После третьей-четвёртой стопки, выпитых за те или иные произошедшие события, взрослые делали перерыв до одиннадцати часов – передохнуть и чтобы не растратить силы раньше времени. В одиннадцать застолье возобновлялось, но уже без нас. Мы играли в коридоре, иногда хватая что-нибудь со взрослого стола.

    Так повелось, что первым к водочке подавался борщ, приготовленный тетей Гриппой. Она украинка и борщ у неё получался отменный, поэтому он и стал обязательной частью застолья. Все считали, что после такого борща долго не захмелеешь, так как тётя Гриппа не жалела для него сала, присылаемого ей из родного села.

    Правда, практика это не подтверждала и многие из жильцов упивались настолько, что кое-кто засыпал прямо за столом или, свалившись, под столом, или уползал из кухни, и часто не в свою комнату. Последнее обстоятельство потом приводило к послепраздничным разборкам между взрослыми: кто с кем и было ли что?

    Так же начиналось празднование и одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Взрослые выпили отвальные сто пятьдесят-двести грамм за год уходящий, отдохнули и незадолго до полуночи сели снова за стол, выпили по стопке водки и принялись за борщ…

    Едва по радио пробили часы на Спасской башне, побелев, выскочила из-за стола тётя Сима и помчалась по коридору на улицу, даже не накинув пальто, хотя термометр показывал минус семнадцать по Цельсию. Ей вслед захихикали. Но вскоре кто-то ещё, тоже схватившись за живот, пулей полетел вслед за тётей Симой. За ним рванулись и остальные. Только дядя Ахмет и тётя Наиля остались сидеть за столом.

    Мы, дети, которых не сморил сон, накинув пальтишки, тоже поспешили на двор. Мы увидели сидящих на корточках взрослых. Нужник был занят первыми выскочившими – тётей Симой и дядей Толей.  Некоторые, вроде бы облегчившись, пытались встать и бежать скорей домой греться, но, сделав шаг-другой, снова присаживались.

    Вокруг них уже начала собираться толпа людей, вышедших от стола, прогуляться по морозцу, освежиться перед продолжением.

   – П-пальто… п-п-ринеси п-пальто мне и м-м-матери, – попросил меня, сидящий, как и все на корточках, отец.

    Я и другие дети побежали за пальто для страдающих взрослых.

    …Днём стали выяснять причину случившегося конфуза. Почему все пропоносились, кроме дяди Ахмета и его жены?

    Следствие показало, что только они не ели борщ, потому что по их татарским понятиям мясо свиньи поганое и в пищу не годится, а сало-то в борще было свиное. А затем спохватилась тётя Аня, мать двух пятилетних девочек близнецов. Она взяла на своей полочке какую-то склянку и воскликнула:
   – Кто взял отсюда наше лекарство? Это же от глистов. Его прописал моим девочкам врач.
   – Я, – повинилась тётя Гриппа. – У меня закончилась соль, и борщ нечем было посолить. Я решила позаимствовать у тебя. На ней же и написано: «соль».
   – Читать надо!.. – рассердилась тётя Аня. – Написано же «глауберова соль»…
   – Хорошо, что это не бертолетова соль, – проговорил дядя Сеня.
   – Почему, – поинтересовалась тётя Аня.
   – Тогда бы Гриппа отправила нас не на улицу дристать, а прямиком в космос, как спутников земли. В смеси с водочкой – это взрывчатое вещество…
   – Зато теперь ни у кого из нас нет глистов, – констатировала тётя Гриппа.

    Её простили, поскольку она сама была в числе пострадавших.

    И вообще, все свары, стычки, скандалы и драки в нашей квартире заканчивались всегда примирением, как это бывает в большой семье. Вчера столкнувшиеся из-за конфорки тётя Груня и тётя Сима сегодня могли за чашкой чая мирно перемывать косточки «этой ****юшки Польки», а дядя Сеня, повздоривший с мужем тёти Ани, ремонтировать розетку у него в комнате…

    …В шестидесятом наш барак определили под снос и вскоре всех нас расселили по отдельным квартирам, кого куда.