Перелом 7 - 7

Под Петров пост Григорьевна заговорила с Марией о том, что она хотела бы съездить с мужем дня на три в Михайловку купить себе кое-что из одежды на смену да помянуть родителей; церковь там закрыли, но знают они домишко, где какой-то ссыльный оптинский монах тайно собирает на важные "дни" очень немногих, доверенных и знакомых ей и мужу людей. Мария, подумав, согласилась. Она настолько освоилась, вникла в тонкости поварской работы, что могла одна кухарить, лишь бы дождей не было и вовремя подвозили дрова. Оговорила только, чтобы с вечера до утра стан охранял вооруженный стрелок.

Утром пришли два зека в помощь. Она, еще сонная, крикнула им из будки выгресть золу из печки и набить ее дровами. Умывшись и впервые свободно помолясь в одиночестве, спустилась вниз - два худых, обросших мужика оставили работу, выпрямились перед ней, посудницей, словно перед лагерным начальством. Чтобы не видеть заискивающих улыбок, голодного блеска в глазах бестолково-суетливых "помогал", она отсыпала чаю на крепкую заварку и отдала им полбанки мясных консервов, которыми вторую неделю кормились на ветке "вольняки".

К двенадцати часам у нее все было готово. Рабочие приходили дружно, ели быстро. Поднимаясь из-за стола, благодарили за обед. Кто - с преувеличенно шутливым восхищением, кто - обыденно, рассеянно. Она отвечала подчеркнуто сухо, шутникам старалась ответить в лад, тон и неизменно - с легкой насмешкой в голосе. Она привыкла и к скупым словам благодарности, и к неумеренным похвалам мастерству стряпух, привыкла к оценивающим взглядам работяг, когда они после обеда отдыхали, вели беседы, покуривая, лежа и сидя на траве вокруг стана, в тени повозки. И взяла для себя непреложным правилом держаться со всеми одинаково ровно, с некоторым отчуждением, резко обрывать всякую попытку завести с ней кому бы то ни было игривый разговор. Она сразу поняла, какое значение имеет среди этих людей ее каждое неосторожное слово. Безразлично-холодное отношение к вольным невзирая на должность и скрытно-участливое обращение с помощниками-зеками в соединении с неразговорчивостью и женской опрятностью в одежде, работе замечалось всеми и не могло не вызывать уважения...

Обеденный перерыв закончился. Помощники перемыли посуду и, совершенно осоловелые от обильной еды, свалились в сон под колымагой. Свободного времени было часа полтора. Она не стала подниматься в будку, в ее смолистую духоту разогретых оконных стекол и сосновых досок. Пологов не было, окна и двери держали постоянно закрытыми, ибо за день набивалось столько комарья, что крепко спавшие бабы утром выходили с распухшими от укусов лицами. Ушла в степь, где облюбовала себе место для отдыха, сбросила матерчатые тапочки, с облегчением села в тень платка, накинутого на одинокий куст жимолости...

Рано стала высыхать сары-аркинская степь в лето тридцать первого года. Несколько пасмурных дней, две-три полупустые грозы, остальное время - зной, пыль, горячие ветра... Она огляделась. Тихо, пустынно было здесь, в серо-зеленых полынно-ковыльных лощинах, вдали от неприятных людей, тяжелого дыхания стройки. Только здесь, в тишине и одиночестве, сидя на склоне мелкого ярка, в кремнистом ложе которого выросла и уже завяла слабенькая речная трава, Мария могла о чем-то рассудительно подумать, что-то мысленно представить.

Когда освоилась с новым местом и обвыкла в работе, то неожиданно затосковала по родным местам: селу, озеру, лесу, полям - по всему, среди чего выросла, что окружало ее с младенчества. Иной раз грустила даже по односельчанам, о многих из которых не могла вспоминать без обиды и горечи. И не заметила, когда ей вдруг опротивело унылое однообразие голой степи, работы, одних и тех же разговоров за столом, постоянное ощущение страха, исходившего от страшной стройки; стало ясно, в каком чуждом ее душе и складу мысли мире она оказалась. Не скоро, с трудом она заставила себя думать и воспринимать окружающее по-иному: а где сейчас лучше, легче, веселее? Везде трудно, повсюду та же работа, людская озлобленность, те же разговоры, и она здесь не шпалы кладет, а то, что пусто, голо, невыразимо тошно, то ее никто здесь силой не держит, бери расчет - и живи в своем селе, у озера, возле милых сердцу березовых рощ и сосновых боров, полных птичьего пенья, ягод, лесной духовитой травы, - но вот что ты там себе в мисочку нальешь и где голову приклонишь?

Она высоко поддернула юбку, расстегнула кофточку, освободила от ставшего тесным лифчика крупные груди и, раздвинув ноги, медленно легла навзничь, забросила руки за голову Ветерок, легким сквознячком пробегавший по ярку, приятно освежал горячее тело... Поездка Григорьевны была ей на руку. Она знала, что скупая кухарка лишь поглазеет в лавках, да и родителей можно куда богоугоднее помянуть на месте: есть кому - и в превеликом числе! - сотворить милостыньку в их память. В другом крылась причина. Мужу ее, Евдокимычу, подошло время жестокой пьянки. Он становился невыносим, если "перехаживал" сроки: ходил с больными глазами, глупел день ото дня и свирепел по пустякам до такой степени, что его пугалась властная жена. Дня три-четыре ему надо было напиваться до бесчувствия. Из короткого, но зверского запоя под присмотром жены он выходил сумрачно-молчаливым, притихшим, вину искупал прямо-таки одержимостью в работе. Начальство смотрело сквозь пальцы на вполне понятную каждому мужику слабость дорожного мастера, даже сочувствовало, зная, в каких условиях и с какими людьми который год он ведет дороги.

Перед отъездом Мария попросила его напомнить комендантам о Похмельном: второй месяц пошел, а о нем по-прежнему ни звука - забыли, наверное. Повеселевший в предвкушении близкой пьянки мастер пообещал поторопить служивых. Когда Похмельного отыщут, у нее тоже будет повод отпроситься на несколько дней, съездить к зеку. Затем каким-то макаром перевести его сюда, ну а здесь он у нее из помощников вылезать не будет. Оставшийся срок можно отработать на ветке. Деньги неплохие, о еде думать не надо, а как оно дальше спляшется - рано загадывать, дай Бог увидеть его, поговорить... За мыслями не заметила как задремала и вскочила в страхе: проспит ужии - вот смеху-то будет!

Удивилась, что не пришел "жених". Он одним из первых садился за стол, вел себя хозяином, много болтал пустого либо раздраженно продолжал учить и требовать, говоря о работе; его не всегда Евдокимыч решался одернуть. Благодарил он теперь только Григорьевну, Марию демонстративно не замечал, и она, слыша его голос, иногда грустно усмехалась: было уже подобное в ее жизни - когда Похмельный, которого она ищет, будучи у нее на постое, предложил ей то же самое, что и тщедушный разметчик.

Пока помощники кололи дрова на завтра, она перемыла посуду. Они были бы не прочь до ночи остаться, но этого делать не следовало. Дала по куску хлеба, сказала, чтобы стрелок поторопился на стан, и отправила их обратно в лагерь.

Разметчик пришел, когда она, сидя в будке, отбирала из раскрытых мешков продукты на следующий день. Пришел не один, с четырьмя незнакомыми мужиками, не понять по виду - вольные или зеки, случайно увидела их в оконце, подходивших к стану, и отстраненно удивилась: как чуяла, не слила, по обыкновению, остатки ужина в котелки помощникам. Выходить не стала. Пусть гордец сам поднимется к ней и попросит. Разметчик указал спутникам на стол, поднялся в повозку.

- Покормишь? - требовательно спросил он, распахнув дверь. - Пятеро нас.

- Ты бы еще ночью пришел, - не поднимая к нему головы, ответила она и ссыпала перебранное зерно из миски в казанок. - Да всю стройку с собой привел. Не знаю, хватит ли вам.

- Да нам немного, закусить, - уже просяще сказал он и поторопил:
Ты по-быстрому собери, мы спешим!

Она разлила по мискам остатки супа, поставила на стол чугунок с застывшей кашей. Когда подавала сухари, уловила в крепком мужском поте водочный запашок. "Ах вот кто "зацепил" Евдокимыча, - осенило её. - Где же взяли? Паровоза не было - видать, кто-то конный привез либо новоузенский водовоз..."

Разметчик составил в ряд кружки, разлил по ним всю бутылку. Выпить с ними Мария наотрез отказалась, сказала, заставляя себя быть доброжелательной:

- Поздно пришли, застыло все. Посуду оставьте, я потом помою. На плите чай в казане, если хотите, грейте. - И поднялась в будку, закрылась изнутри на два крючка. Мужики выпили, один из них, тот, кто горячо поблагодарил за хлеб-соль и долго смотрел ей вслед, мутно усмехнулся, низко склонясь над миской и быстро черпая ложкой.

- Нам не до горячего... лишь бы ноги карячила. - И зыркнул по лицам приятелей - как-то они оценили похабное присловье.

Она зорко следила за ними в оконце, слушала, приложившись ухом к дверной щелке. На столе появилась вторая бутылка, но теперь они не спешили. Макали сухари в миску с чаем, продолжали закусывать. По обрывкам фраз, невнятно доносившимся, она с трудом разбирала: расценки... балхашская ветка... не то кому-то нужно в Акмолинск, не то оттуда ждут кого. Вдруг они разом повернули к ней головы, словно увидели, как она подсматривает за ними, засмеялись, она поняла, что говорят о ней, и на душе стало тревожно. Как назло, помощников отправила рано... Метнулась к другому оконцу, выходившему на запад, к оконечности полотна, откуда должен прийти охранник. Окно слепило низким солнцем, в сухой розовой дымке, затопившей к ночи долину, трудно было что-то различить вдалеке. Когда разметчик встал из-за стола и направился к повозке, она испугалась. Он поднялся, дернул запертую дверь.

- Машка, выйди к нам.

Притворно разбитым голосом ответила:

- Не хочу, Пашенька. Устала одна за день. Спать ложусь.

- На пять минут. Не бойся, раздели компанию.

- Спасибо, но негоже мне с вами рассиживаться, выпившими. Завтра, Паша. Завтра я с тобой сколько хочешь посижу.

Он тихо, чтобы его не услышали за столом, продолжал упрашивать:

- Не выкобенивайся, выйди. Слышишь?

- Пашка! - тоже приглушенно крикнула она, чувствуя нарастающий страх. - Уйди по-доброму, не то завтра все расскажу начстрою!

- Открой, дура! - злобно шипел он в дверную щелку, но приятели уже догадались, что происходит, и кто-то насмешливо крикнул ему:

- Эй ты, жуан карабасский, слазь! Не хочет - не надо! Взбешенный разметчик отступил на шаг и с такой силой саданул ногой в дверь, что сотряслась вся будка. Мария в ужасе попятилась к столу. Со второго удара оба крючка со звоном загремели на пол и дверь отлетела в сторону.

- Ты что дураком меня выставляешь! - яростно прошептал он, и в его глазах заплясали зеленые искры. - С тобой по-хорошему... поговорить, а ты, макака деревенская, строишь из себя! - И замахнулся будто бы ударить. Она попыталась нырнуть ему под руку - выскользнуть наружу, а в поле ее только верховой догонит, - но он перехватил ее и отшвырнул назад. Она в отчаянии больно пнула его ногой под колено.

- Ах ты, сука... с Майкудука! - удивленно пропел он, лицо его перекосилось, он схватил ее левой рукой за предплечье, дернул к себе, а правой, как в хорошей мужской драке, резким коротким ударом в голову свалил на стол. В глазах у нее потемнело, поплыло, она, с трудом и тяжело дыша, приподнялась над столешницей, над опрокинутым казанком, над тяжелой и скользкой алюминиевой миской.

- Ты на кого кидаешься? - раздувая ноздри, спросил он, приподнимая за подбородок ее опущенную голову и поворачивая к себе. - На кого ты кидаешься? На кого ты посмела поднять... - И не договорил: не помня себя, она с маху ударила его миской, попавшейся под руку. Удар пришелся ребром вскользь по темени. Он глухо крякнул, схватился за голову. Мария кинулась в двери и тут же попятилась в ужасе: в будку, один за другим, шумно вваливались мужики - непристойно возбужденные, с шальными, горящими глазами. Он отнял руку от темени, растерянно уставился на окровавленную пятерню и вдруг с хриплым криком бросился на Марию, зверски схватил за горло и повалил на пол... Ей завернули юбку на голову, жгутом скрутили подол, больно заломив при этом руки, и все равно никак не могли сладить - била, лягалась во все стороны сильными ногами, припадочно вскидывала, извиваясь, крупное тело. А ее - никак не ударить: синяки, следы побоев, да и жалко бить по оголенному женскому телу, и с полузадушенной было бы не то удовольствие. Они сорвали со стены веревку, на которой бабы вывешивали стираное белье, обвязали ей ноги в щиколотках и широко растянули в стороны. Только тогда она затихла...