Под сенью неба

 
Не изменяя укоренившимся в моем ленивом сознании привычкам, я снова, едва зажглись фонари, оказался на улице. Я заметил плавное появление уличного света еще в подъезде, спускаясь по лестнице. Мой пес, гордый и самостоятельный Купидон, не спеша передвигал лапами чуть позади меня, ловко переводя тяжесть крепкого тела с задних лап на передние.
 В тот вечер я просил его не идти за мной – так хотелось побыть одному. Но он упрямо стал на моем пути к входной двери, держа в зубах поводок, подняв на меня тот взгляд, которым, он знал, можно было  заставить  меня изменить свое решение.
 Поэтому он был со мной, явно не ожидая от меня ни игр с мячом или с веткой, смирившись с моим состоянием.
 Я навалился на тяжелую дверь; со скрипом она поддалась; нас окатила, словно водопадом, волна легкого и ароматного воздуха. Уже расцвела сирень, успевшая пострадать от рук жильцов и прохожих, в минутном порыве возжелавших принести кусочек весны в свои дома. Вот и первая сирень, встретившаяся на моем пути, была изрядно общипана, лишь только самая верхушка, терявшаяся в кроне соседних деревьев, еще пестрела нежным цветом. Я остановился, вдыхая доносившийся отовсюду запах; Купидон остановился чуть поодаль, решив не попадаться на мои глаза. Улегшись за невысоким кустом медленно просыпающихся пионов, он ошибочно полагал, будто  размеры его тела  удачно скрылись от посторонних и никто  не заметит его серо-белый окрас среди насыщенной зелени.
  Напротив меня уходила ввысь дорога, сходившаяся в нескольких метрах с улочкой возле проезжей части. Автостраду построили на небольшом холме, поэтому, чтобы оказаться на ней, нужно было минуть довольно крутой подъем, преодолеть пару ступенек – и вот ты в сердце города, становишься частью его организма. Сделав несколько шагов, я услышал привычную картину – быстрые шаги, медленные шаги, усталые, прогулочные, удрученные – сотни и сотни ног пересекали  улочку по направлению к своим домам. Я вновь остановился, слегка приподняв голову, прислушиваясь к стуку каблуков женских туфель и мужских ботинок, легких босоножек и мягких тапочек.
 Я шел им навстречу, обутый в старые, изношенные кеды, некогда имевшие приятный светло-коричневый цвет, теперь же больше напоминавшие  гнилые грецкие орехи. Я приобрел их очень давно, когда еще не было  Купидона, когда еще многого не было в моей жизни. В этих кедах было очень удобно бегать, выгуливать собаку, и, что самое важное, помогали в моем хобби. 
 Стандартная хрущевка, ожидающая своей погибели, являлась отличным местом для наблюдений. Легко миновав десять пролетов, я оказался у знакомого темно-бурого квадрата в потолке. Привычным движением я взялся за ручку и изо всех сил толкнул вверх. Тяжелая дверь нехотя, но все же поддалась, и вот я уже на своем наблюдательном пункте, на знакомой, почти родной, площадке своей деятельности. 
 Сюда едва проникал свет фонарей; лишь по краям крыши  лежали  болезненно-желтые пятна. Несмотря на темноту, я чувствовал себя уверенно. Аккуратно закрыв дверцу, я, радостно припрыгивая, направился к краю крыши. Выглянул на незначительно уменьшившуюся в масштабе улицу -  удостоверится, что Купидон на месте. Да, он продолжал неподвижно сидеть, ожидая меня; живая статуя, воплощающая преданность и верность.
 Место моего хобби находилось над кронами деревьев, над всеми теми, кто шагал и редко помышлял запрокинуть голову, оторвать взгляд от своих ног, от привычных картин вокруг. 
Я занял свое место – недалеко от огороженных тонкими острыми прутьями краев, совсем близко от телевизионных антенн. Представление еще не началось, видимо, они еще не вернулись. Или же я поспешил? В ожидании не менее интересных, чем накануне, наблюдений, я достал из кармана изрядно потрепанный блокнот, нашел в нем последнюю запись, датировавшуюся днем вчерашним, и освежил в памяти основные картины событий.
 Под моим наблюдением была убогая двухэтажка, почти разрушенная временем. Почти все жильцы съехали еще несколько лет назад, теперь же здесь остались те, кто не имел возможности покинуть это гнилое, непригодное для жизни место.
 Моим первым героем была женщина с поразительно длинными пальцами рук и отталкивающе неказистыми движениями тела. При каждом повороте туловища она странно подергивалась, словно марионетка, получающая от ниточек судорожный импульс.  Шаги ее были медленны, тяжелы. При этом она была притягательно красива. Черты  ее лица словно были слеплены влюбленным художником - настолько  аккуратно они были вписаны в ее облик. Как я сумел так детально рассмотреть ее? Признаюсь честно, несколько дней  я был в нее влюблен и всюду ходил за ней. Нет, не подумайте, я не влюбчивый маньяк; попросту я давно не видел подобной красоты. Вскоре, не сходя с  этого места, я узнал  - у нее есть мужчина, само воплощение помпезности, величия. Его широкие самоуверенные шаги, скупые, но выразительные жесты  выявляли в нем неприкрытое самодовольство; в том, как он обращался с ней, я видел лишь нелицеприятные вещи. Возможно, я ошибался, ибо заранее предвзято отнесся к нему, испытывая чувство ревности и непреодолимой зависти, но его исчезновение вскоре после его обнаружения говорили о моей, пусть и частично, правоте.
 Судя по моим заметкам, вчера она была не одна. Несколько женщин, видимо, подружек, сновали туда-сюда из комнаты в комнату с бокалами в руках. Поздно ночью послышалась музыка, и они все принялись танцевать кто как умел, не стесняясь друг друга и не боясь выглядеть смешными. Вскоре все разошлись, и неказистая женщина осталась одна.
 Сегодня ее  не было видно, впрочем, как и ее соседа с коллекцией кактусов на всех подоконниках. Каждый вечер он заботливо проверял, достаточно ли увлажнена земля в горшочках и стаканчиках, бережно опрыскивал их раствором из ярко-красной бутылочки и подолгу наблюдал, как высыхают капли с зеленой иглистой поверхности. Все кактусы были для меня одинаковы – под стать своему хозяину, такие же толстые, высокие и желтые по краям и у корней. Этот мужчина  был явно чем-то болен: в самую жарку погоду он кутался в толстый плед, часто попивал какую -то жидкость из стакана, которая ему не особо нравилась. После каждого глотка он неизменно морщился, вытирая рот  рукавом. После открывал маленький шкафчик, что-то доставал оттуда и с чуть меньшим отвращением поглощал. До поздней ночи он смотрел в пустой экран телевизора. В его квартире никогда не было электричества.
Домой он приходил редко, изредка оставляя там несколько несвежих рубашек, наспех перекусывая что-то взятое из холодильника, прослушивал сообщения и исчезал вновь. Говорят, человек молодеет, когда влюбляется, и в этом я убедился сам: в его походке появилась энергичность, легкость; он больше не кутался в плед и улыбался всякий раз как делал глоток той жидкости из стакана. 
Так продолжалось очень долго.
Иногда я, признаться откровенно, завидовал ему, его чувствам и тому, как должно быть, свободно он себя чувствует, как полно и ярко теперь живется ему здесь, где раньше он влачил свое такое же неказистое, как и его соседка, существование.

 Соседом сверху был пожилой доктор, ежедневно после работы распахивающий окно и неподвижно глядящий  на улицу. Он долго стоял против света, даже не скинув своего рабочего халата, доставал из кармана сигарету, закуривал и долго наслаждался ею, выпуская дым кольцами. Со стороны он казался философом, но на самом деле часом позже он сидел, опустив голову на руки, за столом, обрамленный стопками с прозрачной жидкостью и тарелками с закусками. Так сидел он до полуночи; позже его комнату заполнял неоновый свет работающего телевизора. Засыпал он в кресле, устало склонив голову, тяжело дыша. Его тоже пока еще не было на месте.
 Заслышав цоканье  острых каблуков, я сделал предположение, что это та молодая студентка с первого этажа, маленького роста и с широкой татуировкой на спине. Аккуратно выглянув на улицу, я понял, что ошибался – то была Лиза, видимо, снова забывшая что-то в квартире. Я знал с дотошной точностью, как она откроет дверь, (левой рукой, зажав ключ между коротким большим и длинным указательным пальцами), как боязливо выглянет из-за двери.  Убедившись, что квартира пуста, она бросится с жуткой остервенелостью собирать то, что, по ее мнению, принадлежит ей.
 И пусть. Зато она была счастлива в этой своей забывчивости и желании насолить тем, кто когда-то был ей дорог.
 
- Мяу! – раздалось липким эхом по улице. Это был на подходе мой любимый персонаж – Влада, любительница всего гавкающего, мяукающего, ползающего, грызущего. Как-то раз, крайне заинтересованный вылетевшим из окна ее квартиры попугаем, я постучался в ее окно на первом этаже. Она высунулась – обеспокоенная и заплаканная.
- Это случайно не ваша птица пролетала?
- Сине-желтая? Да, да, моя! Где Вы ее видели?
 Я указал направление.
- Я побегу за ней.
- Можно мне с Вами? – попросил я и через минуту мы уже бежали вдоль по улицам, стуча каблуками сандалий и ботинок.
 Рядом шумели магистрали, навстречу нам шли удивленно-озадаченные лица, непривыкшие наблюдать погоню двух взрослых, прилично одетых людей на улицах этого спокойного города. Мы бежали, рассекая воздух, всматриваясь в возвышенную голубизну чистого неба, стараясь различить знакомое парящее сине-желтое пятно.
- Вон он! – раздался ее радостный возглас.  Я, уже изрядно запыхавшийся, позавидовал подготовке и силе воли этого человека, выглядевшим таким слабым внешне.
 Птица приземлилась на одном из балконов пятиэтажного здания. Ее яркая внешность казалось до неприличия вызывающей среди этой серости и грязи.
- Дон, давай-ка спускайся! – позвала попугая женщина, приближаясь  к зданию. Птица повернула голову в ее сторону. Взмах крыльев – и вот она снова парит над строениями, гордая в своем одиноком полете.
- Вернись! Прошу тебя, вернись! – умоляюще сложив руки, кричала женщина, то и дело ускоряя бег. Но не прошло и минуты, как птица превратилась в тонкую линию на горизонте.
   Долго  не мог забыть это происшествие. К сожалению, мне так и не удалось узнать, нашла ли она своего попугая.  Через несколько недель, поздним вечером, когда на крышу падал  мелкий дождик, окно ее захлопнулось с громким стуком, и чуть позже погас свет.  Больше оно не открывалось, и света не было в нем. Но вот она рассекает улицу с любимым мэйфуном  на руках, непрестанным мяуканьем разглашающем о своем присутствии.
 Выглядела она  неплохо; на лице ее играла улыбка, походка была так же легка и непринужденна, как грузна и напряжена была она  несколько недель назад. Я искренне порадовался за нее, ведь, согласно моим записям, она очень долго не покидала  своей квартиры.

 Женский крик пронзил тишину переулка. Я аккуратно выглянул. Молодая особа, спеша на высоких каблуках, направлялась к третьему подъезду. Там стоял прилично одетый мужчина. Он устало обернулся на окрик; рука продолжала лежать на тяжелой массивной ручке двери. 
- Да постой же ты! –раздался возглас, полный надрыва и отчаяния, прозвучавший совсем некстати, почти пошло, среди равнодушно – холодных  среди глыб бетона. Я впился взглядом в мужчину. Он отвернулся от приближающей  к нему женщины , устало приложив голову к металлической двери.
- Постой, не уходи, ведь мы не можем так… - донеслось до моих ушей. Девушка уже настигла свою цель и теперь торопливо жестикулировала, объясняя что-то  этому человеку, явно небезразличного ей. Слушал ли он ее? Его голова продолжала упираться в  двери подъезда. Он не показывал какого-либо интереса к девушке за его спиной.
Закончив тираду, она неуверенно  подошла к нему ближе и аккуратно, словно боясь,  дотронулась до его плеча. Внезапно все тело его дернулось, задрожало. Два резких движения  и оглушительный стук - открылось, закрылось. Стук двери обрушился на уши девушки громовым раскатом, сразив ее наповал.
 С ужасом я наблюдал, как этот тип равнодушно скрылся в бетонной коробке, как подкосились ноги девушки и ее тело опустилось на тротуар с ужасающей плавностью.
 Мое сердце защемило от тихих звуков плача.
 Я замер, пронзенный  этими звуками, столь интимно-откровенными среди этой равнодушной атмосферы полузабытой Богом улицы, где даже редкие деревья осуждающе шелестят, словно пытаясь заглушить то, что  нарушает всю незыблемость устоявшегося с годами безразличия.
 Купидон не выдержал. Он резко  сорвался с места и поспешил к  девушке.
Быстро преодолев разделявшее их расстояние, он уткнулся в ее спину влажным носом.
Не знаю, как развивались их отношения дальше – в это время я, также как и Купидон, поддавшись порыву, несся кубарем вниз с лестницы, спеша оказаться на улице.
 Нелепая мысль осенила меня, едва я ступил на тротуар и пошел в сторону того подъезда. Слегка поубавив темп шага, я запрокинул голову, вглядываться в линейные плоскости зданий. На секунду показалось, что я под таким же наблюдением, под каким пребывали многие другие люди в течение вечера. Только теперь я был не над ними, а среди них.
 Купидон был доволен: его ласково чесали за ушами нежные женские руки. Обладательница этих рук слабо улыбалась, при этом ее взгляд был почти безучастен.
- Добрый вечер, – произнес я, присев рядом с Купидоном. Безразличность ее взгляда  исчезла. Она медленно подняла глаза – бесконечно грустные, покрасневшие от горьких слез.
- Это Ваш? – тихо спросила она. Я прекрасно знал – на самом деле ей было глубоко все равно, кто приходится хозяином этой собаке точно так же, как было ей  все равно - что случится с ней завтра, с людьми, с остальным миром.
- Ага. Вы уж простите его…
-Не за что извиняться. Он такой добрый.
 Она продолжала гладить его, опустив взгляд. Я достал из кармана пиджака платок.
- У Вас тушь потекла.
- Ох… спасибо.
 С виноватой полуулыбкой тонких губ, словно нарисованных на ее узком лице мимолетным штрихом, она взяла протянутый мною платок. Аккуратно дотронувшись им до уголков красных и припухших глаз,  несколько раз судорожно всхлипнула.
- Может, Вам лучше уйти отсюда? – предложил я, опасаясь возможных развитий событий в неблагоприятную сторону.
 В ее рассредоточенном взгляде молнией промелькнул рассудок.
- Да, вы правы. Уйдем поскорее.
 Взяв маленькую сумочку, она пошла вперед; было что-то трогательное в ее семенящих шажках, торопливой походке, чуть согнутой спине, копне рыжих волос. Я шел за ней, рядом спешил Купидон, поминутно обгоняя меня, чтобы оказаться рядом с девушкой.
Шли мы недолго. Вдруг она обернулась.
- Спасибо, - в ее тонких руках был зажат мой платок.
- Оставьте себе. – Улыбнулся я, не вынимая рук из карманов брюк.
 Она промолчала. Черты лица были строги, что вовсе не шло ее хрупкой фигуре. В этом неидеальном мире юное создание, едва ступившее во взрослую жизнь, уже разочаровалось во многом и многих. Некогда жизнерадостные глаза успела затуманить рассеянная грусть.
-  Куда Вы сейчас? – спросил я, не в силах больше молча смотреть на ее  еще увлажненные широкие глаза.
- Не знаю, -  ответила она.  В ее взгляде промелькнула необъятная тоска.
- Думаю, Вам сейчас не стоит оставаться наедине с собой.
- С чего Вы так решили? – встрепенулась она, в ее голосе зазвучали резкие интонации.
 Ее вопрос вызвал во мне воспоминание о прошлой жизни, которое до сих пор сдавливало меня неприятной тяжестью.
- Я был в Вашей ситуации и меня тогда оставили одного, думали, так будет лучше. Оказалось, худшего и придумать было нельзя.
 Мы шли вдоль дороги, поначалу бросая друг другу  незначительные фразы.  Время шло, боль от раны медленно, но уходила, и вот я уже слушал ее историю.

Из уст ее передавалась мне информация о ее жизни; тяготивших ранее и угнетавших сейчас переживаниях и заботах. Я слушал предельно внимательно, искренне удивляясь этой странной способности: как легко человеку излиться постороннему, и как невозможно порой нам высказаться перед людьми, с коими мы кровно связаны.
 Ее отношения с окружающим миром не ладились с самого детства, когда родители, занявшись своими никогда не решаемыми проблемами и бесконечными ссорами, отдали ее на попечение бабушки. Тогда она почувствовала себя ненужной в этом мире; ценой огромных усилий  людей отзывчивых и  жалостливых ее психику удалось восстановить. Но отголоски тех проблем не исчезли бесследно.

- Я испугалась, понимаете? Мне так стыдно, но я не могу заставить себя доверять ему. Мне кажется, он ждет подходящего момента, чтобы обмануть меня. Поэтому я и стала его преследовать, допрашивать…  Знаете, что самое ужасное? Я понимала свою маниакальность, я ненавидела себя за это, но если я сидела сложа руки, я начала думать бог весть что… Боялась, что он меня бросит. Что ж, чего страшилась, то и свершилось. Закономерно, не правда ли?
  Непринужденность ее рассказа, словно говорила она не о себе, а о незнакомом человеке, исчезла на последней фразе. Горечь пробилась сквозь стену показной легкости и теперь рядом со мной сидела тихо плачущая девушка, ненавидимая собою.
 Мне было нечего сказать, все было излишне понятным и очевидным. Эта история не стала для меня откровением.
 Несправедливость мира отношений между людьми,  испытывающих сильные чувства, я познал на собственной, изрядно искромсанной шкуре. Лиза страдала от моих преследований не один день; я неделями мучился нервными припадками недоверия и жаждал объяснений, которые должны были быть достаточно весомыми  и всеобъемлющими ДЛЯ МЕНЯ лично.  Разница в наших с Алиной  историях была лишь в том, что она знала, откуда ее порок, о своем же я не имел ни малейшего понятия.
 Спустилась ночь, мы продолжали идти: то смотрели себе под ноги, то вглядывались в небо, то заглядывали в непроницаемые лица прохожих. Вскоре дыхание Алины выровнялось, исчезли судорожные вздохи. Лицо стало сухим, в глазах вновь замерцала ясность восприятия.
- Вам есть что сказать – нарушила она наше безмолвие, - почему бы вам не поделиться? Ведь говорят же что незнакомцам легче выплеснуть накипевшую боль. 
 Я выдавил из себя слабую улыбку. Мой рассказ мог занять ( без лишних разъяснений) минут семь, а то и меньше, если умолчать о многих событиях, не представлявших пользы и понимания для столь юного существа.
- Простите, но нет, не хочу. Слишком тяжело вспоминать.
 Она промолчала.  Может, она поняла меня, может, не хотела показаться некорректной, задав неподходящий вопрос.
 Из груди ее вырвался тяжелейший вздох: мы были через дорогу от того подъезда, где несколько часов назад разыгралась драма ее жизни. Я же оглянулся на место своего привычного пребывания, которое манило меня, тянуло к себе. В то же время осознавая, что некрасиво оставить человека наедине с собой, я продолжал терпеливо стоять возле Алины, наблюдая как медленно заполняются горькой водой синие глаза, с такими противоречивыми чувствами глядящие на окна его квартиры. Боль утраты, вина ошибок, любящая ненависть, покорность случившемуся параллельно с желанием все вернуть и простить.
 
- Как поздно приходит сожаление по поводу несвоевременно сказанных слов. Или же вовсе не сказанных. Ведь надо было всего- навсего сказать: « Прости».
 Она повернулась к дому спиной.  Холодный порыв ветра трепал подол ее легкого платья.
- Куда Вы сейчас? – одновременно спросили мы друг у друга и невольно улыбнулись.
- Не знаю. – Ответила она и я почувствовал весь ее страх. Страх перед движением, перед необходимостью двигаться дальше, как-то начинать новую и в тоже время продолжать Были ли у нее силы на дальнейшую борьбу?
- На крышу.
- Куда?..

 Искренне заинтересовавшись моим занятием, она пошла за мной. Впервые я обрел не осуждавшего меня человека. 
 Она ловко миновала все этажи, ничуть не испугалась опасной пожарной лестницы, ведшей к заветному люку.
- Как здорово! – выдохнула она, едва только оказалась твердо стоящей обеими ногами на возвышении над городом.
 Мы устроились на моем наблюдательном пункте; я начал свой рассказ о жизни людей, иногда  прерываясь, чтобы вместе обратить внимание на того или иного персонажа моей истории.
 Доктор уже спал, оставив включенным телевизор; соседка пила вино с подругой. Окно в квартире Влады было все также наглухо закрыто.
- Я хочу понять их, найти объяснение их поступкам, поведению, образу жизни…
- Не много ли Вы на себя берете? – усмехнулась Алина.
 Я посмотрел на нее, на мгновение ощутив
- Не обижайтесь на меня, - она положила руку на мое плечо, - просто я кое-что знаю о них и могла бы Вам рассказать…

Она рассказала мне о  тех, к чьим жизням я проявлял интерес. Она не  находила мое хобби странным, она с воодушевлением поддерживала во мне интерес, раскрывая тайны, подтверждая или опровергая мои догадки. Мое предположение о врачебной деятельности мужчины с четвертого этажа, ежевечерне курящем на балконе, подтвердилась. Он был хирургом, влиятельной персоной и просто хорошим человеком, уже разведенным.
- Жена бросила его в прошлом году, он до сих пор не оправился. По мне, так он постепенно сходит с ума. Посмотрите, что творит.

 Я повернул голову в сторону окна. На балконе стоял герой нашей беседы. В его руках был мусорный пакет: медленно и размеренно он доставал из пакета отходы и отпускал их в свободное падение с балкона.
- Странно, раньше я за ним такого не замечал…
- А Вы давно наблюдаете за ними? У Васи всегда по весне обострение, так что эти выходки – первый раз за год.
 Пакеты падали на тротуар со звенящими сухими звуками: пищевые отходы, стаканы, бутылки создавали своеобразную какофонию среди уснувшей тишины переулка.

Мы условились встретиться следующим вечером.
 В тот день я рассказал ей о Владе, перечислив известное мне количество животных, находившихся под ее чутким присмотром. Собеседница искренне восхитилась этой женщиной, добавив невзначай:
- У меня самой попугай дома.
 Это насторожило меня; я как раз собирался упомянуть о прошлогоднем происшествии.
- Правда? А какой он? Откуда?
- Давно он уже у меня, с прошлой весны. Нашла в парке, лежал под деревом. Думала, умер, а нет - голодный был.
- Сине-желтый, да?
 Ее глаза округлились.
- Откуда вы знаете?
- Пойдемте! Где Вы живете?
 По дороге к  дому, я поведал ей о случившемся.
- Жаль, я не уверен, что эта женщина все еще живет в этом доме…
 Ее квартира располагалась неподалеку. Пройдя мрачный квартал, мы оказались у ветхой пятиэтажки; поднявшись на второй этаж, я оказался на пороге… абсолютно пустого жилища.
- Не удивляйтесь, я только утром приехала заселяться. До этого я ведь  у него жила. Пройдем, он в зале.
 В огромной, просторной клетке с десятками побрякушек и мелочей, сидел мой давний знакомый. При нашем появлении он тут же что-то произнес, начал вертеть головой.
- Это он?
- Да, да, он! – подбежал я к птице.
- Так может, следует отнести его домой?..
 
- Ах, этот ты… Проходи.
 Вслед за Алиной я вошел в знакомую квартиру, невольно заметив, что обстановка нисколько не изменилась. Разве что стало неуютней.
- Здравствуйте, - обратилась она ко мне, протягивая сухую узкую руку, на которой едва держался золотой браслет.
- Добрый день, - ответил я, гадая, вспомнит ли она меня.
 Влада осталась безучастна к моему рукопожатию; отвернувшись к Алине, она заговорила с ней.
 Мы условились, что клетка останется за дверью – надо было подготовить почву. Я дежурил у двери, слегка приоткрыв ее, исподтишка наблюдая за птицей: она спокойно клевала из миски, изредка поглядывая на меня.
 Они ушли в залу; звуки их разговора едва долетали до меня. Внезапно все затихло. Спустя мгновение выскочила Алина, поспешно направляясь к двери:
- Пора уходить! – зло бросила она, накидывая пальто.
- Но как же…
- Он ей не нужен.
 Мы вновь были на улице, вновь с попугаем. Птица непонимающе смотрела на нас. В какой-то момент мне показалось, что я уловил в ее взгляде укор.
- Что же произошло?
 Алина шла так быстро, что мне пришлось поспевать за ней легким бегом. Обогнав ее на повороте, я вновь задал свой вопрос.
- У нее уже новый попугай. Сказала, что тот ей совсем разонравился, что она уже мысленно попрощалась с ним. Новый якобы гораздо смышлёнее и веселее.
 Она не сбавляла шаг, так же быстро направлялась к крыше. Я шел следом, наблюдая за ее походкой, которая так и пыхала злостью, негодованием, желанием изменить эту жизненную жестокость. Клетка с одинокой птицей качалась в ее руке, попугай, цепляясь за жердочку, то и дело покачивал головой.
 В тот же день мы отдали его в зоопарк, куда его поместили к красавцам какаду и ара, тут дружелюбно принявших его в свой круг.
- Поразительно, - пробормотала Алина, наблюдая, как один  из попугайчиков принялся чесаться клювом о нашего Сине-желтого, - птицы ведут себя разумней, чем люди.

 Мы наблюдали, как молодая пара ругалась, не стесняясь в выражениях, призванных якобы выплеснуть негодование и злость, на самом же деле показывавшие людей жалкими и беспомощными, неспособными к культурному выяснению отношений.
- Забавно как,– произнесла девушка, усмехнувшись, – они ругаются чуть ли не каждый день. А до сих пор еще вместе. Странно, не правда ли?
 Она повернулась ко мне. В глазах сквозила тоска о потере, на губах же была язвительная улыбка самодовольной дамы. Я решил пока поверить глазам.
- Не знаю. Я со своей подружкой никогда не ругался, но мы и года не продержались…
- Правда? У меня было тоже самое с Яном.
  После этого наша беседа потекла быстрее, без ощутимых преград и крутых поворотов. Мы делились воспоминаниями. О чем-то мы говорили с тяжелой горечью, о чем-то как о забавных мелочах, мелких деталях, наполняющих нашу жизнь и дающих ее краскам новые оттенки. Я  решился и поведал ей практически все, впервые став откровенным с абсолютно посторонним человеком, случайно встретившимся на моем пути. Я делился самым потаенным и всем тем сложным и запутанным, что не в силах был объяснить себе. Начав же говорить, я испытал огромное облегчение: слова складывались сами собой; Алина понимала меня. Я видел это по ее глазам, чувствовал по той теплой энергии, что была между нами. Она ни разу не перебила, ни разу не спросила, даже тогда, когда я намеренно делал паузы, ожидая, что здесь она имеет право попросить разъяснений. Но нет – я встречал лишь внимательный взгляд и строгое лицо. Я был приятно поражен, - она не высказала ни осуждения, ни упрека, ни недовольства. Вся палитра негативного отношения должна была излиться на меня,  ведь я того заслужил. Заслужил тем ужасным поведением гнилого труса, бросившего устоявшуюся жизнь состоявшегося человека, разрушившего некогда сильную любовь, убившего и в себе и в других, дорогих некогда людях, светлые чувства и добрые намерения.
- И Вы просто сидите здесь, наблюдая за ней?
 Я кивнул
- Ну а сделать что-нибудь более существенное?..
- Нет. Не могу. Боюсь.
 Это была правда. Тот страх, что засел во мне, достигал гигантских размеров при одной  только мысли о том, чтобы вернуться; при малейшем размышлении о возможных вариантах осуществления плана.  Я ничего не мог сделать; мне порой даже нравилось упиваться поглощавшим меня страхом.
- Я страдала от своих действий, Вы знаете об этом. Что же происходит с Вами? Вы сидите у обочины некогда вокруг Вас вращавшегося мира и страдаете, ни на что не решаясь. Это дико, но мне кажется, Вы наслаждаетесь своим терзанием. Как так можно? Идите и сражайтесь, пусть Вы пока и смутно представляете за что. Предмет Ваших желаний – она. Так будьте же с ней, если хотите. Только не надо, прошу Вас, сидеть у края.
 После короткой паузы она добавила:
- Что Вы и делаете, в буквальном значении слова тоже.
 Я думал над всем сказанным и ужасался тому, что поднималось во мне – страх.  Парализующих страх перемен, которые приведут к окончанию моего одиночества; людей, которые неминуемо войдут в мою жизнь, если я начну  посягать на любовь и счастье. В конце концов, (и это был самый жуткий страх) начинать все заново? Здесь желание быть с ней сталкивалось с нежеланием столкнуться с тем, что это потребует от меня решений и твёрдых действий.
- Я не готов к этому. И навряд ли решусь на это когда-либо. Вы правы, мне лучше страдать.
  Небо сгущало цвета, размывая  по всему своему простору оставшиеся солнечные лучи и его золотистые дымки. С затуханием яркости красок усиливался холод. Мы откинулись на жесткое бетонное покрытие, направив взгляд в вечернее небо, с каждой минутой менявшем палитру своих оттенков.
Свежим порывом холодный ветер ворвался в атмосферу; близилась ночь. Захватывающими дух драгоценностями всех мыслимых оттенков белого, желтого, серебристого опоясывали небо звезды. Звезды рассыпались по небу  В каждой из них было свое неповторимое мерцание.  Взволнованный шепот Алины уничтожил всю трогательную прелесть момента.
- Смотрите, это же доктор!
 И в самом деле: мужчина  вышел из подъезда и направился к детской площадке. Походка его была тяжела и медленна, словно на плечах его лежали кирпичи. Опустившись на край песочницы, он закурил. Огонек его зажигалки рыжим светлячком вспыхнул посреди чернильного мрака. Он будто изучал песок под  своими ногами,  низко опустив голову.  Что-то настораживало в его облике,  даже пугало: столь напряженной и измученной выглядела эта одинокая фигура посреди уснувшего города.
- Может, ему плохо? – испуганно спросила Алина, перегнувшись через перила.
- Душевно? Думаю, да.
- Нет, взгляните! – Ее длинная рука направляет мой  взгляд к черной фигуре, и я вижу как доктор, неестественно сложившись пополам, падает  на землю.
 Не произнося ни слова, мы бросаемся вниз по лестнице. Пока я, рискуя свернуть или сломать себе что-нибудь, преодолевал пролеты, меня накрыло тяжелой волной  дежавю.  Мне стало до смерти страшно. Впервые за последние несколько лет, впервые с того случая. Ни разу с тех пор не представали передо мной так ярко все события того самого жуткого дня моей жалкой жизни.
Тому несчастному стало плохо прямо посреди пустынной парковки, где я оставил свою машину. Глубокая черная ночь, одинокий фонарь, в сердце моем – огонь радости, обжигающий и волнующий. В тот вечер Лиза согласилась стать моей женой. Я спешил к машине, как вдруг  заметил его. Он  лежал на земле, скрючившись от боли, из груди его вырывались хрипы. Когда я подошел ближе, его затрясло, словно к каждому нерву подключили тысячевольтные разряды. Он цеплялся за меня из последних сил, изо рта его шла пена. Едва я собрался достать телефон и позвонить в скорую, как все закончилось. Медики, милиция, допрос. Поначалу все шло гладко. Далее вся нормальная жизнь отступила на задний план, став чем-то далеким от реальности и словно случившимся не со мной. И вот теперь – опять…
 
К тому времени как Алина подбежала к нему и склонилась над ним, я уже знал -  все кончено. Эта мысль появилась за секунду до  пронзившего темноту сдавленного крика, за минуту до моего бегства с той площадки. Когда Алина обернулась, я был уже далеко. Я знал, чем обернется  невинный с нашей точки зрения поступок, как опасно было бы мне находится там, посреди пустыря, рядом с мертвым человеком. Слишком ярко увидел все то, к чему привел бы меня  шаг, бескорыстный для меня, жестокий и циничный – для общества. Меня примут за убийцу, Алину -  за соучастницу. И тогда завертится…
Как объяснить им, рациональным и чересчур нормальным мое увлечение? Ведь все равно  не поверят, обвинят в преступлении, после в ненормальности, и упекут туда, где содержатся люди и с более странными хобби.
 Потому я и скрылся за ближайшим поворотом. Бежал, не оглядываясь, искренне жалея того мужика, сочувствуя положению Алины, жалея себя  – ведь теперь дорога на эту крышу для меня закрыта. Да и для любых других тоже. Алина наверняка расскажет обо мне, и люди будут рыскать в поисках одинокого сумасшедшего …
 Так  все  и закончилось.
 Полученный мною опыт был бесценен. Я увидел немало. Многое понял и решил с тех пор жить так, чтобы избегать или же предусматривать возможные ошибки и промахи. Я буду становиться лучше. И Лиза сможет принять меня обратно.

 Спустя месяц  я не выдержал -   забрался на крышу, не в силах больше терпеть улицы, ступеньки, малую высоту мостов, балконов, дорог.
  Была прохладная ночь; звезд не было видно. Я осторожно карабкался  к отверстию в потолке; от сильнейшего волнения и  не менее сильного желания кружилась голова. Знакомое движение рук и…
- Ну, наконец-то. Я боялась больше Вас не увидеть.
  Она сидела в центре крыши на маленькой переносной скамеечке. Ни удивления, ни радости, ни облегчения  не было в ее голосе. Она приветствовала меня буднично, словно мы встречались здесь каждый день.
- Часто  сюда захаживаешь?
- Ежедневно, сразу после учебы. Беру с собой еду, учебники… Так здорово.
 Я подошел к ней. Она внимательно смотрела на меня.
- Доктор-то себя убил. Ножом.
- Какие были у него на это причины? – спросил я и поразился такой же будничности своего голоса.
 Она ответила не сразу.
- Думаете, нам понять их причины? Они  всегда есть, чаще не одна и каждая из них весомая. Да и какая уже разница. Итог бесповоротный – человека больше нет.
 Мы молчали. Прохладная тишина умиротворяюще действовала на нервы, облекала слова и чувства в ненавязчивую эфемерность; то, о чем говорилось, казалось давно забытым или же никогда не имевшим места в этом мире. Все было неважным, глупым и бессвязным. Особенно наша встреча.
- Я  часто вижу Лизу.
- Вот как…
 Алина приподнялась и указала рукой на противоположное здание. Там, в свете тихо умирающей ночи и холодного блеска электрического света стояла женщина. Я не видел ее лица, а лишь темные очертания тела. Она стояла неподвижно, замерев одинокой статуей среди равнодушной тишины темной ночи.
- Это она…  –  не то спросил, не то утвердил я, внезапно разволновавшись.
- Да, - также тихо ответила Алина, - что с Вами?
 Я ничего не ответил; подошел к самому краю крыши, выпрямился во весь рост. Замахал рукой, желая, чтобы она увидела меня. Увидела, узнала, простила. Вернулась.
- Что Вы делаете? – зашипела за моей спиной Алина.
 Я же был во власти странных чувств, овладевших моим жалким существом. Спустя столько лет я сожалел о том, что свершил, в чем не покаялся раньше. Страстно захотелось исправить всю ту невзрачность, что царила в моей блудной жизни. Главные ценности возымели верх, и я был готов изменить свою жизнь,  лишь бы она стала такою, какой должна была стать еще десять лет назад; той жизнью, от которой я так трусливо сбежал, испугавшись жизни, которой живут большинство в этом мире. Струсил перед обязанностями, бросил любимую женщину. Решил быть одиноким, свободным и при этом счастливым. Не вышло. Меня никто не предупредил, что так не бывает.
- Лиза! Лиза!
 Я кричал и кричал в эту равнодушное затишье  молчание, застывшим деревьям, остановившейся жизни. Они меня слышали, а та, к которой я отчаянно взывал, обернулась к появившемуся рядом с ней человеку, приняла от него одеяло и… оказалась по ту сторону. За толстой стеной, холодным стеклом, за сотни километров прожитого и навеки утерянного.
- Прекратите. Неужели Вам непонятно – Вы ей не нужны.
 Ей спокойный рассудительный голос помог моему затерявшемуся здравому смыслу подняться с глубин захватившего меня помешательства. Замерев на месте, я впивался в столь близкую точку на горизонте – фигуру любимой женщины там, за стеклом, в объятиях  незнакомого, но уже ненавидимого мною человека.
Над серыми домами медленно рождался ярко-желтый рассвет. Почти неприлично яркий, вульгарно желтый среди этой затхлости оттенков и отсутствия насыщенных цветов. Холодное небо медленно отступало, сраженное теплотой проснувшегося солнца. Тут и там появились широкие полоски света – прямоугольники лучей посреди земляной пустыни.
 Мы молча встречали очередной день в наших серых жизнях; жалкие в своих намерениях что-либо изменить, запутавшиеся в себе и своем мире.
 - Мне пора, - она поднялась со скамеечки, взяла сумку, - скоро надо быть на учебе. Да и родители ждут, волнуются.
 Я кивнул; теплоты между нами как не бывало: мы оба знали - она нагло лжет. Ведь ее, как и меня, никто и нигде не ждал, и уж тем более ни у кого из нас не было этой роскоши – беспокойства за нас других людей.
  Я все же отпустил ее, приняв от нее обман, промолчал, что было удобно для нас обоих. Как бы мне хотелось произнести однажды сказанную напоследок фразу без единой претензии на ложь, дабы все произнесенное было истиной, нерушимой, как восход солнца в этом сером мире.