Глупый Гриць. Сказы Утикача

       Был казак лихой – Гриць. И не дал ему бог ни ума, ни страху.
Смладу – ещё и не птенец даже, а так, наклёвуш – а уж видать было, что дурень. И много ж препотешного подарил он землякам за молодые роки, а якбы до старости дожил, так и по сей бы день реготливый  был бы у нас люд.
А через него и весь, вкруг близости, народ подурнил, как заразился. Это ведь разумом не одолжишься, а глупь сама липнет... Да людям оно ведь и весело – от чужой дури…
Вот, было, сидит Тарас Слива, дед во всей станице самый наиглузливый , жмурится себе хитро на бредущего мимо Грицяню, переморгнётся с Сашко Лагутой, да с иными, а те уж и ожидают, ироды, потехи.
– Ну шо, Гриць, тяжко? Притомился, да жарко? А  куда всё поспешаешь?
–Да з мамкиного доручення …
– То-то, гляжу, взмок… Чего ж ты её-то за собой тягаешь?
– А кого це?
– Та тень же ж! 
–А як же… Чого ж?
–Да ты повытопчи её хоч трохи, полегшае! Ось так, давай покажу…
    И полчаса потом за бока держаться, глядючи; да ещё народ скличут – «Дывуватысь, як Грицятко божевильный свою тинь безвынно толочыть» . А станет солнце повыше, а тень покороче, скажут ему:
– Ну ось, глянь. Теперь полегчает. Ступай теперь…
Или вот тот же Сашко, бешкетник , на лавке под воротами саблю точит, а мимо, на беду свою, отрок тот недоумный шлёпает. И у Сашко уж очи бедовые маслятся да сощуриваются.
– А ну-ка, Грицянь, глянь молодым глазом: як тоби? – И саблю перед носом и так и этак: дивись, мол.
– А чего? Ничего…– Гриць, значит, розумничает.
– Та ты глянь, глянь… Здаётся, не хватает?
– Ага. А чего это?..
– Та крывызны ж не выстачае, глянь!
– Ага, – кивает Грицяня сокрушённо, – не выстачае.
– Вот беда-то,– вздыхает тут подлый Сашко,– а я ещё, как назло, ногу натёр (хошь, покажу?) и что теперь делать? Слушай, Гриць, не в службу, а в дружбу, ноги у тебя молодые, сгоняй до Кошевого – не найдётся ли у него две щипки крывызны. Давай по-швыдкому, а то беда!..
(Вот и вы регочете – тож разума-то…) 
И чешет Грицятко через всю станицу, на инший край, до Кошевого за кривизною. Так ещё ж, наивная душа, по пути и поведает всякому встречному про Сашкину беду и свою радостную помощь. А Кошевой, Самойла, жук ещё тот, я скажу. Сразу смекнул, что затевается забава, и аж распушился весь, расцвёл. Обстоятельно и с большим удовольствием распытал Грицяню о грустном происшествии с Сашкиной кривизною и завздыхал, паразит, заохал.
– О-хо-хох, беда-то яка! Это ж надо – вчера только было полмешка наизамечательнейшей заморской крывизны, да вечером на соль сменял у Самсона, представляешь? Вот, глянь, осталось полфляжки в жидком виде, разбавленной. Ты сбегай, поспытай у Сашко, не пойдёт ли ему жидкая крывизна. Тоды дам цю. Да по пути заскочи, поспрошай у Дуняшки, она по части крывизны большая майстриха . И у Якова запытай, Стороженки, коль мимо пробегать будешь. Только у него обережно , не говори, что я послал. Ладно? Ну, бижи, бижи.
И мчит Гриць обратно через всю станицу до Сашко, по шляху потешаючи и Дуняшку, и Якова, да и встречного любого.
А Сашку, знамо дело, жидкая кривизна никаким боком не подходит, и посылает он Грицяню на хутор до Макара, а тот ещё куда, подалее. Так и гоняют хлопца из конца в конец – на пол дня потехи… Ну и кто тут, скажите, першый дурень? Над дураком шутковать – тоже ум надо иметь, а то и не заметишь, как в коровячий корж сядешь.
Случилось – идёт Павлуха Гонтарь с женою своей Анкой поутру в церкву. Сам-то мужичонка безглуздый , а над кем – кто ещё подурнее – пошутковать любитель. А навстречу, конечно, Гриць. Павлуха от хорошего настроения и от нетерплячей игривости аж задом елозит, будто ему в штанах колется.
– Здорово, Грицяй! Скильки рокив, скильки зим…
– Видались… Бачылыся вчора. – Бурчит Гриць, у которого плохое настроение с утра оттого, что до вечера далеко.
– Так то вчора… А коли це вчора, не пригадаю?
– Та! По за гулянкой, потемну уж, у верболози… Вы ж там с Дуняхой обтискивались да перечмокивались…
– Тю! Чего ты брешешь, дурья башка! – орёт заробевший Павлуха, у которого от ползучего ужасу и волосы дыбом, и зад поужее сделался. Да только поздно орать-то. У Анки уже и брови саблями, и руки в боки.
– А, нук-нук!.. А де це ты переобтискивался? А с кым це ты переобчмокивался, иудская твоя морда? Я ось чичас тоби, чого треба, пооттискаю! Я ось чичас тоби, чого треба, поотчмокаю!
У-ух-х-х, ты! Анка – баба, ведомо, майданная. Не баба – навала … Тут у Павлухи уж, прости господи, и из хвоста пух, и из гривы перья! А и поделом. Кто – известно – за дурнем погонится, тот его и перегонит. Словом, знать стали станишники: шутить – шути, да только впопервой пораскинь мозгою.
   Да всех историй про Грицяню – на год рассказу, и то скороговором. Язык сотрёшь, и память лопнет.
Так он и рос среди смеха и задору, и вырос дубочком крепким да звонким. Что ни попроси – сделает, куда ни пошли – исполнит. Даже если совсем ему не хочется, скажи только: «Да мы ж казаки!» И всё – он готов волосьями своими удавиться, а дело сделать. Крепче всех иных гордился он своим казачеством. Хотя и оставался дурнем непроглядным. В такие заварухи в боях залазил – выручай его потом… Очи вылупит – и вперёд!
– Да куды ж ты прёшь! Их он скильки! Лягай и никшни!
– Та! Мы ж казаки! – И погнал, пропащая душа! Не бросать же его одного на убойную смерть. Вот и несутся за ним, как оглашенные, и достаётся всем по первое число от чечен переважных – они ж Грицяню тогда не знали и, до поры, его не боялись.
Оттого на дело брать его мало было желающих, даже Стороженко открестился. Яков, тот вообще так говорил: «Коли и боюся кого на цьому свити, так це Грыца Коваля. А так, щоб ще когось - та николы!»Даже то, что вырос Гриц  силы немереной, как-то отпугивало – сам-то, вроде, и не дуже великий размерами, а могучестью мало кому поступится из вызнанных силачей.
    Как-то идёт по своим бездельным надобностям Филька Петровченко, казак хвацькый , да забулдыжный, а навстречу ему корова Мутильда  макаровская, толстенная, вымястая, а характером не слаще макаровской Лизаветы – едучая, ленивая да упёртая. А за коровьячьим задом, с лозиною, Гриць Коваль, улыбчивый, но уже весь нервовый и взмокрый.
– А чего это ты с Мутильдой прогуливаешься? – Спрашивает Филька, икая.(Эт  у него по-трезвянке с утречка завсегда икавка)
– Да вот, – отвечает Гриць, – Тараска велел до Лизаветы свести, а она, упёртая, не идёт.
– А сердитый чего?
– Та не идёт же ж!
– Тю! Плакать теперь! Давно бы взял, да отнёс…
Сказал он это весело, и пошёл, похохатывая. Вдруг слышит за спиною дивнэ такэ помыкивание: «мык, мык, мык…», оглянулся он  и обомлел. И щелепа  у него пониже усов обвисла, и навеки, сказывают, икота у него прошла. И стал заикою.
 Подлез, это значит, Гриць под Мутильду, поднялся с нею – лишь задние копытца землю шкребут – и тягнет на себе толстомясую. А у той от коровьячего изумления уже и очи за рога закатываются. Только на «мык-мык» и хватает у неё силов…
 ( Эх, и курить же охота, да никто не угощает… Пойти, эта, поспать… Али на речку… А-а-а, ну давай, давай, испробуем, что за трава у тебя…) 
…С той поры, сказывают, самой покладистой стала Мутильда коровою. Да и доитися стала добре – чистым кисляком…
И вот надо же статься, что в такого дурня беспросветного до смерти, бают, закохалась самая, не побоюсь, чаривная красуня – молодая ещё тогда вдова Софья Симутенко. Слыхали такую, знали? Ничегошеньки вы, скажу я, не знали – какой она тогда была! Прямо – ух! Что тут, что тута… Коли не царица, так царицькина донька, вот что. А, может, и так рассудила: хлопец крепкий, здоровый, силач-силачом, не поперечный. А что дурень – так чего ж ещё разумной бабе и треба! Ну, да то – иной сказ, и не о том сегодня речь. Да и не очень долго длилось щастя ихнее. Ну, то их щастя,  – я нонче и сказывать не стану, потому как никогда не брешу – верно, Петрунь?

А сегодня речь о дурости и о дурне славетном , о котором вскорости, слыхивали, и за морем молва прошла.
   Идёт как-то журный Гриць с козою Юшкой,  а на пути его, на беду, едкий Тараска Слива с Аюбкой заезжим торгуются-перлаиваются. Ну да Тараска ж Гриця разве так пропустит, без затеи чтобы…
– Ну, як житие, Гриць? Як жиночка? Хорошо?
– Да хорошо ж…
– А як маманя, хорошо?
–Да хорошо ж…
– А коза як? Хорошо?
– Да хорошо ж… А яка коза?
– Да вот эта ж!
– Юшка-то? Та ну её…
– А чего: «та ну…»? Добра коза.
– Та не… Ненька говорит: продавать надо – не доится.
–Совсем?
–Ага!
Почесал Тараска затылок с самым науковым видом, обошёл козу, пригляделся сзаду и спереду…
– Тю! Дура она тебе – доиться! Тебя мамка в детстве титькой кормила?
– Ну?..
– Шо – ну? Годувала?
– Ну да ж…
– Молоком?
– Ну?
– Ну-ну… А деда Гришка  помнишь? Он тебя титькой годувал?
– Та нее-е… – улыбается Гриць во весь рот.
– То-то! А почему?
– Ну?
– От, занукал! Соображай! Ты же розумный хлопец! У мамки твоей борода е?
– Та нее-е…
– А у Гришко – во какая была бородища, что у твоей Юшки …
– Ну?
– Тьфу ты, да что ж непонятного? У кого же это под бородою молоко бывает? Кто же это бородатый доится?
– А-а-а-а… Ну?
– Та шо ж: «Ну»? У твоей козы, ты глянь-ка, яка борода! Ты её вот побрей скоренько – поглядишь тогда: молоко некуда девать будет. На вот тебе тесачок, заточи только – и брей скорее…
   Вот такая вышла картина: Гриць до бритвенной тонкости тесак точит, Тараска по окрестностям на представление народ сбирает, а коза Юшка, к плетню привязанная, орёт на всю станицу от нехорошего предчувствия.
Сам султанка турецкий, сказывают, одну войну отменил, чтоб только не мешала она ему байку слухать про то, как казак Гриць козу брил… 

...Здоров ты, Петруха, ухмылки строить –  на дурницу-то... А ну-к, покурить дай, гоготун! Во-о-от, то-то. Так об чём, бишь, я гутарил?...
То-то, да…

Славный, славный был казак в роки славных справ… И богато ж препотешного даровал он землякам за молодые роки… А як бы до старости дожил, так и по сей день реготливый был бы у нас люд…