Как я угодил в колонию беспризорников

Подошли последние дни уходящего года. Вечером, после занятий в школе, расстелив лист ватмана на кухонном столе, я старательно рисовал новогоднюю стенгазету, иногда взгляд переводил на темные, разрисованные морозом окна и думал: «Куда мне тягаться с Дедом Морозом. Такие узоры, пожалуй бы, ни Репин, ни Серов не нарисовали». Я часто ополаскивал кисточку в стакане с водой, чтобы краска ложилась свежей, яркой. Вода в стакане быстро мутнела и, сменив ее, продолжал рисовать, развешивая игрушки на зеленой пушистой елке. Как обычно по вечерам в открытую дверь из комнаты доносилось тарахтение швейной машинки: тетя Клава шила, должно быть, платья кому-то на заказ. Но вот машинка замолкла. Тихо. Минут пять прошло. Отложив кисточку, потихоньку подхожу к двери, подглядываю: тетя Клава, отодвинув на край стола все заказы, разглядывает маленькие чепчики, ползунки, распашонки. Я же не слепой, давно заметил, что у нее живот становился все больше и больше. С беспокойством и с каким-то стеснением поглядывали на тети Клавин живот мои сестры. Тетя Тамара, Сережкина мать, тоже сердито смотрела на свою располневшую сестру. Только наш отец становился ласковей к тете Клаве и, глядя на ее испорченную фигуру, улыбался. «А че улыбаться и радоваться? Появится ребенок, будет орать день и ночь. Нянчийся с ним. К тому же и так тесно. Куда-то ведь надо будет ставить кроватку-качалку?» – такие невеселые мысли появились у меня.

Потихоньку подошла ко мне Нина, посмотрела, как рисую, и молча положила на мое творение письмо. Письмо от мамы! Оно было распечатано: сестры уже прочитали. Мама поздравляла нас с Новым годом, спрашивала, как живем, писала, что очень соскучилась, что часто стала видеть нас во сне.
 
В последние дни старого года у меня из головы не выходило мамино письмо. В школе на уроках вместо того, чтобы внимательно слушать учителей, как это было до письма, я отвлекался, вспоминал маму, младших сестренок с ихними куклами, вспоминал друзей. «Сейчас там Колька, Ленька и Юрка вовсю катаются на лыжах, а здесь – снегу чуть-чуть, хоть и зиме средина», – вздыхал я. Воспоминания по нашей заснеженной улице с избами, придавленными сугробами, не покидали меня. Я представил себя в тесной уютной комнатке с мамой, со Светланой и Галей в долгие зимние вечера, когда в печке потрескивают дрова, а сквозь темные обледеневшие окошки доносится из-за Иртыша волчий вой. В такие минуты я чувствовал себя счастливым и... ко мне вдруг пришла отчаянная мысль: дождаться каникул и уехать к маме, к сестренкам!
 
Не представляя, какой трудной будет эта далекая дорога, собирался я тайком, о своих планах никому не говорил. «Выручай, котяра», – обратился я к коту-копилке. Поковырял его. Кот, глазом не моргнув, высыпал на стол всего пять рублей мелочью. Отложил я личные и, как мне казалось, необходимые вещи: учебники, краски, блокноты с рисунками. Фильмоскоп и ленты-диафильмы тоже решил взять в подарок сестренкам. Пусть радуются – брат приехал!

Только в последний день я поделился своим отчаянным планом с другом Вовкой.

– Да не проболтайся нашим, ни отцу, ни сестрам, а особенно тете Клаве, ей нельзя расстраиваться. Ты видел какой у нее живот? – предупредил я Вовку.

Вовка удивил меня своим спокойствием: не очень-то расстроился, узнав, что уезжаю.
 
– Может, тебе лучше летом удрать, – говорил он, –летом тепло и времени больше, а то за зимние каникулы не доберешься.

После уроков веселые и непривычно возбужденные соклассники торопились домой: завтра Новый год, а потом – каникулы! Только я с раздувшимся портфелем брел мимо нашего дома к станции. Меня провожал Вовка и, поддавшись моему грустному настроению, шел молча, иногда сильно пинал снеговые кочки. Сухой колючий ветер перемешивал снег с пылью и наметал грязные бугорки.

Долго ждать пригородного поезда не пришлось, и через каких-нибудь десять минут он уже пыхтел на первой платформе. Вовка высыпал мне в карман горсть медяков. «Пригодятся», – сказал он. Я вскарабкался в тамбур вагона со своим сокровищем – пузатым портфелем. Поезд тронулся.

– Да напиши мне письмо, как приедешь! – крикнул Вовка и помахал рукой.

На городской вокзал дальнего следования я приехал быстро и до вечера слонялся, то подходил к буфету – чего бы съесть? То с боязнью смотрел на огромную карту путей следования и подсчитывал километры, дни, чтобы хватило каникул, старался определить и запомнить, на каких станциях должны быть пересадки. Экономно я стал расходовать свой «капитал». Купил в буфете пирожок, почти не жуя, быстро проглотил и тут же спохватился: «С чем он был?».

– Еще один, такой же, – подавая пятак, попросил я у буфетчицы, чтобы хоть знать с чем.

– А у меня других нет, только вот эти и остались, с капустой. Брал бы уж сразу два, три, а то морочишь голову, – сказала она и, прищуривщись, подозрительно посмотрела на меня.

«Хорошо тебе говорить, купил бы сразу больше. У тебя вон – куча денег и ешь чего захочешь: пирожки лежат горкой, пряники, конфеты, даже булочки с надрезами, из которых выглядывают пластики колбасы», – рассуждал я и на этот раз медленнее жевал пирожок, похрустывая кисловатой капустой. Управился я со вторым пирожком и съел бы, пожалуй, еще с десяток, но ехать далеко. А вскоре жевал третий, рассуждая: «Все равно моих денег не хватит и на десятую часть пути. Мне бы купить билет до какой-нибудь недалекой станции, лишь бы влезть в вагон, а там... поди не выгонят.» В этот день я впервые почувствовал себя самостоятельным; захочу, поеду по городу на трамвае, захочу, еще куплю пирожок, захочу – еще не поздно, – вернусь домой, но дома уже буду делать не то, что захочу, и поэтому не стал возвращаться, а купил билет до какой-то станции Дергачи, хотя эти Дергачи мне сто лет не нужны.

Большие круглые часы в зале показывали седьмой час. «Наверно, отец приехал с работы, хватился, что меня нет дома, и сестры, и тетя Клава думают, почему так долго под Новый год держат в школе. А, может, Нина или Тома уже сбегали к Вовке Солодовникову, нет ли меня у них? Хоть бы Вовка не проболтался», – раздумался я, сидя на скамье.

– Поезд «Харьков – Москва» – на втором пути. Объявляется посадка, – прервал мои размышления громкоговоритель. Зашевелился, подался к выходу народ с чемоданами, узлами, сумками, и только я с портфелем.

– На каникулы, к дедушке с бабушкой? – взглянув на мой билет, спросила проводница.

Правду ей, сказать я не мог, только произнес: «Угу». Поехали!

До станции Дергачи я себя чувствовал равноправным и даже честным пассажиром. Ехал на своем законном месте, что был отмечен в билете. Правда, пассажиры по соседству, узнав, куда я на самом деле держал путь, охали и ахали – так далеко! Потом, когда я проехал на полтора рубля, стал задумываться: что, если на это место явится какой-нибудь нахал и не посмотрит, что я с портфелем, сгонит. Лучше уж заранее убраться, и я полез на самую верхнюю багажную полку – портфель под голову, пальтишком укрылся и под стук колес начал засыпать.

Не знаю, сколько времени спал и где уже едем, слышу: кто-то теребит. «Проспал в школу!..» – сразу ударило в голову. С трудом продираю заспанные глаза: я же еду! Свешиваю голову – кто разбудил? Кому я помешал?

– Куда смотришь? Я здесь, – послышался скрипучий голос из-под самого потолка. Это был знаменитый контролер на железной дороге «Харьков – Москва». Он уж не пропустит безбилетчиков, осмотрит все верхние полки, да и на пассажиров смотрел придирчиво, свысока, пугая своим ростом. «Эх! Знал бы раньше, именно в этом поезде окажется такой дядя Степа-контролер, забрался бы лучше под нижнюю полку», – думал я, спускаясь вниз. Обидно было еще и то, что не дал сон досмотреть, ведь во сне я уже шел по родному поселку, и каждая собака виляла мне хвостом. А проехал, оказывается, совсем немного. Несмотря на вечерние сумерки, за окнами вагона были видны дома города, за ними – меловые горы. «Красивые, словно целиком вырезанные из снега», – отвлекся я от реальной действительности. Поезд прибывал в Белгород.

– Если ты не заяц, то зачем так высоко забрался? – строжился высоченный контролер. – Где твой билет?

«Может быть, доплатить и еще немного проехать?» – думая так, я не торопясь шарил в карманах, звякая мелочью, искал билет.

– Да, я вспомнила, до Дергачей он ехал. Проспал что ли? – подошла проводница.

Я все же достал измятый билет, подал контролеру. Он разгладил билет на своей большущей ладони, посмотрел и со словами «я тебе покажу» ухватил меня за шиворот, потянул за собой.

– Эй! Эй! Товарищ контролер, ты куда поволок мальца?! – попыталась заступиться полная женщина. А кто-то засмеялся. «Хорошо вам смеяться, – подумал я, – у вас билеты до конца, до места, куда надо ехать».

Высоченный контролер привел меня к начальнику поезда, который, выслушав стража порядка, строго оглядел меня с ног до головы, задержал взгляд на пузатом портфеле, потом покрутил седой ус и, ничего не спросив у меня, приказал: «Высадить!»

Высадили. Милиционер тотчас появился возле вагона, как будто только меня и ждал. Принял он от контролера меня, «нарушителя порядка», и куда-то повел.

– И не вздумай удирать, – предупредил он.

Я и не думал удирать, потому что мой портфель, в котором кроме учебников и блокнотов с рисунками, находились подарки сестренкам, он нес сам. «Да и куда бежать. Город незнакомый. Ночь наступает. К тому же за собой большой вины не чувствовал. Ну проехал немного бесплатно и то вместо багажа», – шагал я рядом с милиционером и про себя рассуждал. Шли долго по каким-то улицам. Запоминать их названия мне не к чему. А улицы тянулись то на подъем, то под уклон. Шли мы мимо высоких домов, мимо магазинов и ларьков. А вот чем-то вкусным напахнуло, и я сразу понял – столовая. «Самое бы время горячего борща похлебать, прикусывая хлеб», – вздохнул я, ощущая пустоту в желудке. Но милиционер, наконец-то, привел меня туда, где ничем вкусным и хорошим не пахло: в милицию привел.

– Вот, товарищ лейтенант, доставил с поезда «зайца», – сказал он, обращаясь к дежурному, пожилому милиционеру с двумя звездочками на погонах.

– Какой же это заяц?! Зайчонок! – засмеялся лейтенант и тотчас сделал серьезное лицо, кулак даже зажал. – Имя? Фамилия? Как отца зовут? – стал допрашивать он меня.

Я молчал, как коммунист на допросе – такая картина «Коммунист на допросе» висела в фойе в клубе металлургов в нашем поселке Глубокое.

– Да не молчи ты как истукан! – стукнул кулаком по столу лейтенант так, что телефон, звякнув, подпрыгнул.

И я решил не скрывать имя свое, фамилию. Назвал. А вот как он ни допытывался, куда ехал и откуда, не стал говорить.

– В камеру! К задержанным! – закричал лейтенант и зажал уже два кулака.

– Посидишь ночь, подумаешь, – сказал милиционер, подавая мне портфель. Втолкнул он меня в мрачное, с тусклой лампочкой помещение. За спиной лязгнул запор, брякнули ключи. Внутри у меня как будто что-то оборвалось, и я потихоньку опустился на краешек скамейки, огляделся. И меня уже разглядывали с любопытством все, кого под Новый год наловила милиция: и толстый, как пивная бочка, мужик с фиолетовым носом, и чернявая женщина в яркой цветастой шали и в желтой шубе. Она держала на коленях большой узел, другой рукой через тряпку что-то щупала. «Цыганка», – определил я. А долговязый парень в изодранной фуфайке, смеясь, подошел ко мне и, глядя на мой портфель, сказал:

– Ты че, школу ограбил?!

Настроение у меня и так – хуже некуда, а он с подковырками.

– Никакой школы не грабил я, – сердясь, ответил ему.

– А за что же сюда? За хорошие отметки? За поведение примерное? – не отставал он от меня.

– Не знаю за что, ничего плохого я им не сделал.

Парень-оборванец, хмыкнув, отошел, занял свое место в углу.

В камере становилось прохладно. Печь, протопленная со стороны коридора, быстро остывала. Всю ночь я дрожал, прятал руки за пазухой, натягивал повыше воротник. Кто был одет потеплее, храпели и сопели вовсю. Казалось, что этой ночи не будет конца. Но вот за высоким окном, перекрещенным железными прутьями, забрезжил рассвет. Долговязому парню тоже не спалось, и он снова – ко мне:

– Че у тебя в портфеле? Почему он такой раздутый?

«Похоже, не отвяжется», – и я расстегнул портфель. Парень, довольно шмыгнул носом, стал тонкими пальцами, с длинными грязными ногтями, рыться в портфеле. Пока он перебирал мое «сокровище», я разглядывал его: обросший, небритый, на руках – наколки. Я прочитал. На левой руке было выколото «Лублу отцу родную», на правой – «Оля» и сердце, пронзенное кривой стрелой. В портфеле ничего интересного для него не оказалось, и он внимательно посмотрел на мою обувь, на ботинки с новыми блестящими калошами.

– Зачем тебе калоши, ведь сейчас зима и на улицах нет никакой грязи, только лишнюю тяжесть таскаешь, – пожалел он меня и их потянул с ботинок.

«Это уже похоже на грабеж!» – разозлил он меня, и только я хотел пнуть грабителя красивой новой калошей, загремел запор, отворилась дверь в камеру, и вошел милиционер. Парень отдернул руки, поднялся, с виноватой улыбкой посмотрел на милиционера.

– На выход! – сказал ему милиционер. Ушли. Вскоре этот же милиционер снова зашел в камеру.

– Заяц! Хватит трястись, пошли, – обратился он ко мне.

Через пару минут я уже сидел в маленькой уютной и теплой комнатке. За столом напротив – молодая женщина в милицейской форме. Рядом на стуле сидел, закинув ногу на ногу, в надраенных до блеска сапогах, тот самый милиционер, который вчера вечером привел меня со станции. Улыбаясь, он молча поглядывал то на меня, то на женщину. Она же, как бы прицеливаясь, в упор глядела на меня и сердито хмурила брови. Я, никакой не бродяга, не воришка, тоже смотрел прямо на ее лицо, немного бледное, с покрасневшими, уставшими глазами, как у людей, вечно не высыпающихся.

– Ну, давай, рассказывай, откуда ехал? Кто родители? В какой школе учился? – стала она допытываться.

«Много сразу захотела узнать», – подумал я и решительно ответил:

– Ничего не скажу.

– Ты не строй из себя партизана на допросе, тебе же лучше признаться, откуда сбежал, – сказал милиционер, вставая и желая помочь женщине, вытряхнул на стол содержимое моего портфеля.

– Вообще-то мы знаем, что из Харькова ты, но Харьков большой, – разглядывая мой билет, сказала женщина-милиционер.

Потом она стала списывать с тетрадей фамилию, имя, отчество мое. А название школы, ее номер я еще дома зачеркал, и теперь она не могла разглядеть: вертела, крутила тетради, то смотрела на свет окна, то прислоняла к настольной лампе. «Конечно, думал я, – если захотят разобрать под зачерканном, принесут всяких приборов, растворов и докопаются». Постепенно я отогрелся, если бы еще перекусить, то мог бы и до вечера здесь сидеть, наблюдать, что предпримут дальше. Она сама и милиционер видели, что мой внешний вид и оценки в тетрадях и в дневнике как-то не вязались с таким поступком – бегством из дома, и они видели, что совсем недавно я жил как все нормальные дети. Ничего от меня не добившись, женщина стала швырять мои рисунки, тетради. Трясущимися руками растягивала рулончики диафильмов и тут же их бросала на стол. «Ну зачем так злиться?! Думает, раз прилепили ей на погоны по звездочке, то все можно», – смотрел я на покрасневшую мучительницу. Затем с моих пальцев взяли отпечатки, как у большого преступника, посчитали родинки, которые на видном месте, столкав обратно все в портфель, теперь уже сама допрашивающая куда-то повела меня по городу. «Что я им, турист какой?! Второй день водят по городу. И все же, интересно, куда она меня ведет?» – строил догадки я.

Примерно через полчаса мы оказались в детской колонии беспризорников. Здесь женщина с погонами передала какие-то бумаги другой – без погонов.

– Принимайте пополнение, – сказала она и, облегченно вздохнув, ушла. Теперь эта женщина, просмотрев бумаги, ополчилась на меня: снова убеждения, угрозы, разозлившись, пару раз больно крутнула меня за уши. Потом меня с красными ушами, повела по территории колонии к низкому дому.

Сначала меня заставили вымыться. Выдали полосатую, пропахшую хлоркой пижаму. Подстригли и впустили в комнату с такими же лысыми и полосатыми. «Сейчас бы вдруг зашел сюда отец, ни за что бы не узнал меня», – немного успокоившись, подумал я. Мое появление особого интереса у мальчишек-колонистов не вызвало, похоже, новички здесь не редкость. Воспитательница, не старая, высокая и худая, с болезненным румянцем на лице, ознакомила меня с распорядком дня, с правилами и обязанностями. Потом подозвала одного из мальчишек: «Мыколка, вот познакомься с новеньким, – подтолкнула она легонько меня в спину, – переспите на одной койке, не хватает мест, а там что-нибудь придумаем.» Мыколка недовольно набычился, поглядел на меня исподлобья, но шмыгнув носом, все же произнес: «Добре!»

Недавняя война многих детей лишила родителей. Голодные, грязные и оборванные мальчишки и девчонки бродяжничали, превращаясь в попрошаек, в воришек. Их вылавливали на станциях, в поездах, в подвалах и подъездах домов и приводили в колонию. Но иногда доставляли в детскую колонию мальчишек, живших в достатке, с родителями, мальчишек, которые, начитавшись книг о различных приключениях, бежали в Африку, Индию, Южную Америку. А я – в родное Глубокое, к маме, за тысячи километров, в далекий отсюда Восточный Казахстан.
 
«Может быть, не скоро найдут школу, в которой я учился, может, удастся и отсюда удрать до того, как отец приедет за мной: искать-то будут в самом Харькове, а наш дом и школа на станции Сортировочная», – так размышлял я.

Плохо я спал первую ночь на новом месте: Мыколка, порядочный толстяк, постоянно возился, пинался, ворчал, что тесно да еще и одеяло стягивал с меня. После длинной, беспокойной ночи наконец-то наступило утро. Настроение у меня неважное, голова болит, а тут еще сюрприз: в мои ботинки кто-то напрудил. Это скорее всего Мыколка не захотел идти в туалет, а может быть, таким способом решил избавиться от меня.

– Новенький, Нетисов! К директору! – подошла воспитательница.
 
В мокрых ботинках на босу ногу иду к директору и гадаю, зачем? Опять начнет воспитывать, опять – где мать? Где отец? А может, будет спрашивать, нравится мне здесь или нет. Жаловаться на Мыколку я не собирался, сам разберусь. Он свои ботинки тоже ставит под кровать. Директриса, похожая на старушку, со светлой седой головой, на этот раз не ругала меня, не стращала, а полистав какой-то журнал, поинтересовалась: «В каком году родился, какого месяца и числа день рождения?» Я рассказал: этого мне скрывать незачем.

– Хорошо, иди, – отпустила она меня.

«Интересно, здесь тоже поздравляют в дни рождения и подарки вручают? Неужели директриса думает, что я здесь дождусь ихнего подарка?» – шел и думал я.

На следующее утро Мыколка соскочил с кровати, нашарил ботинки, сунул в них ноги и… загремел! Я притворился спящим, сам прислушиваюсь: не скоро он распутает шнурки, может обмочиться. Слышу, шарит под кроватью мои ботинки. А они у меня под подушкой. Попыхтел, покряхтел Мыколка и зашлепал к туалету босиком. Вскоре Мыколка пришлепал и снова – за ботинки, сидит, теребит шнурки, возится, скрипит кроватью. Я приподнялся: «Ты че не спишь? Скоро подъем.»

– Это ты сделал? – поднял он ботинки.

– Нет. Разве я такое сделаю за то, что ты согласился со мной спать. Мне вчерашнюю ночь тоже кто-то напрудил в ботинки, – сказал я и снова лег, укрывшись с головой, чтобы не увидел Мыколка довольную улыбку на моем лице.

Как и во всех школах, в колонии ученики тоже были на зимних каникулах. Времени свободного оказалось много, и каждый занимался чем хотел: кто читал, кто что-то  мастерил, выстругивал из дощечек, несколько мальчишек кучкой сидели на корточках на полу и громко хохотали. «Над чем они так надрываются?» – подошел я, заглянул в центр. На полу мелом проведена черта, и по половице, тоже очерченной мелом, бежали наперегонки два таракана. «Давай! Давай! Поднажми!» – кричал мальчишка, весь взъерошенный, раскрасневшийся от азарта.  Похоже, он владелец одного из тараканов. «Ну а как различать этих тараканов?» – спросил я одного из болельщиков. Он перестал смеяться, ответил: «Видишь, у таракана, что потемней, один ус, а у другого – как положено – два». Мне тараканьи бега не понравились, и я направился к «художнику», ползающему на четвереньках возле порядочного листа бумаги, склеенного из тетрадных страниц. «Интересно, что он рисует?» – подошел я сзади к полосатому художнику с рыжим ежиком волос. В одной руке он держал карандаш, в другой – резинку и, придирчиво посмотрев на свое творение, остервенело тер. «А! Это он рисует из сказки «Красная Шапочка и серый волк», – понял я. Мальчишка-художник, вздохнул, рукавом рубахи со лба вытер пот, выступивший от творческого напряжения и неудобной позы, встал на коленки, глянул на меня и сказал:

– Никак не получается волк, даже на собаку не походит. С Красной Шапочкой проще, сейчас красной краской покрашу, и порядок, – открыл он коробочку акварельных красок.

– А можно? Подправлю. Волков я уже рисовал, – попросил я.
 
Мальчишка, как мне показалось, немало удивился, часто заморгал, приоткрыл рот и неуверенно протянул мне карандаш. Я быстренько набросал злую морду волку, покрупнее и острее «вставил» ему в пасть зубы, чуть подправил лапы с когтями.

– Здорово! – похвалил рыжеголовый художник. – Такой волк, и говорить нечего, запросто бабушку слопает, – добавил он и сказал: – Я знаю, ты новенький, и кажется, тебя Вовкой зовут.

– Вовкой, – подтвердил я.

– А меня – Илюшкой, как Репина звали. Ты видел какие-нибудь картины Репина? – спросил еще Илюшка, мусоля кисточкой красный кирпичик.
 
– Да, я видел не только на открытках и картинках, а настоящие картины в Москве в Третьяковской галерее: «Бурлаки на Волге», «Иван Грозный и сын его Иван», «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», портреты видных людей.

– Тебе здорово повезло. Как бы я хотел посмотреть картины в этой галерее, – отложив кисть, мечтательно проговорил Илюшка. Потом он вдруг спросил:

– А ты пробовал рисовать людей, чтобы были похожими?
 
– Конечно, рисовал мальчишек из нашего класса –походили. Если хочешь, тебя нарисую, но только простым карандашом, и сидеть, не шевелиться надо будет.

– Так давай! – загорелся Илюшка и стал с полу убирать краски, кисти, баночку с водой. Картину незаконченную он свернул в рулончик.

– Я ее хотел повесить возле своей кровати, – сказал он.

Илюшка умостился на краю кровати, облокотился на тумбочку, стоявшую рядом и спросил:

– Так пойдет?

– Нормально, – посмотрел я на улыбающееся Илюшкино лицо, обрызганное рыженькими конопушками, и отметил, не трудно будет добиться схожести: пухлые губы, глаза голубые широко раскрыты, удивленно смотрят на меня, одно ухо, освещенное светом от окна, красное, другое – в тени, темное, словно прилепился старый гриб-вешенка, на голове – рыжий ежик волос, да к тому же Илюшка курносый.

Только я начал его рисовать,  мальчишки, побросав свои развлечения, окружили, следят, спорят, получится ли. Сижу, рисую, стараюсь не отвлекаться и все бы ничего, да в животе урчит и урчит: есть так хочется, а до обеда еще целых два часа! Шел только третий день моего пребывания в колонии, и я еще не привык к режиму, к еде, которая против домашней, была никуда не годная: жидкие щи с кислой капустой, на второе – овсяная каша или горох, потом чай чуть-чуть сладкий. Правда, один раз вместо чая дали по яблоку, но такие кислые! Лучше о них не вспоминать. Прошло минут двадцать. Вижу, Ильюшка устал сидеть в одной позе, заерзал.

– Посиди, посиди еще немного, ты уже так похож! – кто-то сказал за моей спиной.

– Сейчас понатыкаю по лицу рыжинок и – портрет готов, – пообещал я.

Когда законченный портрет я подал Илюшке, он даже рот открыл от изумления и, заикаясь, произнес:
 
– Н-ну-у… ты даешь!

С этого дня ко мне посыпали заказчики: кто-то тоже хотел получить портрет, кто просил нарисовать Чапая на коне, кому понадобился рисунок меловой горы, видимой из окна, и даже предлагали кусочек мела: подрисовать горы для пущей выразительности.

Рисуя мальчишек-одноклассников в харьковской школе, я за портретики получал расчет яблоками, сливами, грушами и здесь решил рисовать за что-нибудь съестное. Некоторые мальчишки-сорванцы, как бы ни ругались воспитатели, учителя, не отвыкали от воровства. Им ничего не стоило стащить с кухни морковку, помидор или огурец. Я видел, как Тимоха, рослый мальчишка, с аппетитом грыз морковку. «Морковка – это же сплошной витамин! Не зря зайцы так любят ее. Вон как бегают! Не каждая лисица или волк его догонит», – так я рассуждал. Тимоха догрыз морковку, засунув руки в карманы, подошел ко мне.

– Вовчик, а ты сможешь меня нарисовать, чтобы я стоял боком и смотрел в подзорную трубу, – спросил он.

– Нарисую за морковку, – согласился я и вытащил из-под подушки блокнот и карандаш.

– Так я же съел морковку, – сказал Тимоха и для выразительности пошлепал по брюху.

– Еще одну возьми где и эту брал, – и я снова блокнот спрятал под подушку.

– Ладно, будет тебе морковка, – с обидой отошел Тимоха.

Выпросил он на кухне или украл, но вечером Тимоха в сопровождении друзей снова ко мне подошел уже с морковкой.

Только я изобразил Тимоху в виде капитана не корабле, ко мне обратился худенький и маленького роста очкарик. Часто моргая за стеклами очков, он несмело попросил:

– А Ленина ты сможешь мне нарисовать?

– С картинки, пожалуй, смогу, а так, не знаю, но попробую. Тащи две морковки.

– Ого! Тимоху сейчас нарисовал за одну.

– Сравнил Тимоху с вождем революции. Ты знаешь какой он умный?! Мой дед говорил: «Ленин весь мир взбаламутил». Так что не меньше, как на две морковки соглашайся, – убеждал я заказчика.

– Ладно, рисуй, потом принесу, не обману, – согласился он.

Изображение Ленина Валерка долго вертел, крутил в руках, то близко рассматривал, то на вытянутых руках, почти все то время, пока я грыз «витамины».

–  Ты че, думаешь, не похож. Я же недавно в мавзолее видел его. И на этом рисунке видишь: лысый, бородка клинышком и глаза хитро прищурены. Ты сними очки, они, наверно, искажают, – уверял я Валерку.

Дни шли за днями. Подходили к концу зимние каникулы. Несмотря на то что я познакомился с колонистами, которые подкармливали за рисунки, но надоело мне здесь: не нравились порядки, кормили все так же неважно, надоело дрожать по ночам под тонким одеялом. Правда, я уже не спал с Мыколкой, кровать мне освободилась: кто-то выбыл, говорили, что родственник нашелся. Да и днем в нашей просторной комнате было прохладно: холоднющий ветер проникал в щели окон и дверей. Как-то попросил я у сестры-хозяйки еще одно одеяло, так она сердито сказала:

– А зачем же ты из дома бежал, здесь тебе не курорт.

Вспомнил я теплую уютную кухню дома, где стояла моя кровать. Вспомнил сестер и тетю Клаву, чаще всего сидевшую за швейной машинкой. Отца вспомнил тоже, как он с получки привозил пряников, бубликов с маком, конфет, булочек, и на меня навалилась такая тоска, хоть плачь. Подумал я подумал: «Раз уж не удалось доехать к маме, придется вернуться в Харьков, на Сортировку, домой» и... в предпоследний день каникул зашел к директрисе.
 
– В чем дело? Кто обижает или случилось что? –перестав перебирать какие-то бумажки, спросила она.

– Хочу домой, – коротко сказал я.

– Давно бы так. Родители-то, поди, с ума сходят. Рассказывай, где жил? Где учился?
Я все рассказал, как на уроке истории.

– Так это же рядом! – как будто, обрадовавшись, довольная моим признанием, – сказала она и записала в журнале напротив моей фамилии адрес и номер школы. Потом еще раз напомнила:

– Очень нехорошо ты поступил с отцом и с тетей Клавой. Они сейчас волнуются, переживают, жив ли ты. Да и мама твоя там, в Казахстане, разве писала, чтобы ты один ехал?

– Нет, мама так не писала, – согласился я.

– Завтра жди отца, – сказала директриса, провожая меня до нашей группы.

Хорошо ей говорить жди. Отец – не Макаренко, у него свои методы воспитания. А о Макаренко, великом педагоге и воспитателе, в школе рассказывал учитель на уроке литературы. Макаренко, оказывается, жил и работал под Харьковом в  трудовой колонии несовершеннолетних правонарушителей.

Подошел последний день каникул.

– Нетисов! К директору! – приоткрыв дверь нашей группы, крикнула нянечка, пожилая полная женщина с довольным выражением лица.

«Наверно, отец приехал», – подумал я и, словно на ватных ногах, запинаясь и спотыкаясь о дорожки, поплелся к кабинету директрисы. Когда я несмело вошел, отец сидел на стуле возле стола директрисы и в руках держал мой портфель. Он удивленно оглядел меня, как будто бы я сошел с небес, только костюм у меня не ангельский, а полосатый, и подстрижен наскоро, ступеньками. Я боялся глядеть ему в глаза, а смотрел на широкий ремень гимнастерки и гадал: «Здесь отлупит или выдержит до дома».

А отец, нахмурившись, как туча перед грозой, помолчав некоторое время, сказал:
 
– Ну, здравствуй, гусь полосатый! Поехали что ли.

Я попрощался с мальчишками, с которыми не успел как следует подружить, не успел и половины их перерисовать.

– Эх ты! Признался все же директрисе, – с сожалением сказал Илюшка, – так бы жили вместе, рисовали, а завтра бы в нашу школу пошли.

Сдал я казенные полосатые штаны, пиджак, ботинки, еще немного пахнувшие мочой, и надел свое, домашнее.

Лупить меня отец не стал ни в колонии, ни дома, когда приехали, наверное, успел соскучиться, а может, воздержался только потому, что скоро опять каникулы весенние, а там и лето недалеко.

После каникул я, как ни в чем не бывало, пришел на занятия в свой класс и все побаивался: у учителей есть привычка задавать изложение на тему «Как вы провели каникулы» или «Как вы провели лето». Если зададут придется врать. Вовка не проболтался, но учителя, как я позже понял, знали о моем побеге.

– Я же тебе говорил, летом надо удирать, – шептал мне на ухо Вовка. Опять потекли обычные учебные дни. О пребывании в колонии беспризорников я стал забывать, и только рисунки и наброски с отчаянных мальчишек в полосатых одеждах напоминали о моем неудавшемся побеге.