Как я подстригал бабушке ногти

               
Сухая, высокая… В молодости – на стене висит большая фотография – красавица с толстой косой. И теплая-теплая! Я, хоть не девчонка, но сплю с ней. Правда, это держится в большущем секрете не только от Вовки с Петькой, моих друзей, но даже от тети Клавы и дяди Гриши. Им говорят: сплю с дедом.

Спать с бабушкой хорошо. Ночью в доме темным-темно и холодно, хотя печку топим дважды. В зале, в углах, даже лед. Бабушка ставит в углы заливное из большущих икряных окуней.
В черной темноте всю ночь что-то поскрипывает, вздыхает, это мохнатый домовой одиноко бродит по дому и стучит палочкой по стенам, проверяет, не гниют ли бревна.

Бабушка говорит, он скучает по старому месту. Дом сначала стоял на той стороне реки, но из-за ожидаемого затопления, когда строилась ГЭС, поселок перенесли на эту сторону. Дом разобрали, пометив каждое бревно римскими цифрами, и переплавили сюда. Зря разбирали, надо бы столкнуть в воду – он бы, как пароход, и поплыл. А домовой был бы капитаном. Не дали порулить – вот он и сердится, стучит ночами.

Тяжелое одеяло холодное, но бабушка теплая. Я жмусь к ней, прислушиваясь одним ухом, куда пошел домовой. А-а, на кухню – там заскрипело в шкафчике, где стоит пирог. Домовой, а сладкоежка! Вот кто недавно отгрыз край у шаньги, а совсем не мыши, и зря дедушка мышеловку поставил. Спрашивал у него, а вдруг домовой попадет? Дед говорит, не попадет, он глазастый! А здорово бы его поймать! Разглядеть хорошенько. Отпустить, конечно, потом.
Бабушка пахнет тестом и коровой… доила вечером. В зимовье, в уголке, привязан теленок с гладкой и мягкой шерстью на шее и большими, как блюдца, глазами. Нос у него широкий и часто в молоке. Совсем еще маленький, глупый – не просится в туалет, стоит и прудит на пол. Бабушка пулей за горшком. Янтарная струя звенит. Теленку любопытно, он поворачивает голову на звон, отходит, и струя мягко шумит в сене. Бабушка вновь пулей к горшку – подставляет.
 
Отец рассказывал: жил когда-то давным-давно грек, чуть постарше меня, и вот захотелось ему победить на Олимпийских играх. Начал он тренироваться – носить на плечах такого же, как наш Борька, теленка. Рос теленок – рос грек. Вырос, стал большим, сильным, как дядя Гриша. Вырос и бык, огромный-огромный, лежит на плечах у грека и как глянет на народ черными глазищами –  народ врассыпную. Вдруг слезет с плеч – забодает.

Я деду сказал: буду Борьку носить. Но дед не дал. Да что его слушать, боится, что заборю.
Раз, когда бабушки с дедом в зимовье не было, залез под Борьку, хотел поднять, поднатужился. Тяжел. Надо бы раньше, пока не подрос. Вдруг чую – тепло на спине стало. Ах, ты, леший! Опрудил! Бабушке ничего не сказал, переодел рубашку, а опруженную - в баню на стирку.

Темнота мохнатая, дышит холодом. Бабушка спит. И дед спит, что-то бормочет во сне. Хорошо ему – никого не боится. Рассказывал: раз рыбачил на карге, поставил сети, костер разжег, чай сварил. Звезда синяя над Байкалом пылает. Стал только чай пить, глядь, а перед ним старичок, маленький, седенький. Дед и говорит: садись, мил человек, со мной чай пить. А старик захохотал, и вмиг вместо него ягненок, такой, как старик, беленький. А потом и ягненок пропал. Но дед не испугался, не уплыл к бабушке, а стал чай пить. Утром смотрит: на песке следы от копыт, а человечьих-то нет!

А еще рассказывал: так же вот сидел у костра, слышит, со стороны болот бабы поют. Голубицу, что ли, собирают? Да какая же ночью голубица! Поют, а слов не разобрать. И всё ближе, ближе, сейчас выйдут к костру. Дед даже встал. Не видно. Лишь черемуха, сосенки, кедринки, как темные тучки, да летучие мыши порхают. А поют, поют, совсем рядом.

 Потом пение стало отдаляться. Вот диво! – подумал дед и хотел было спать, даже доху расстелил. А пение вновь ближе, ближе, даже что-то забелело на песке. Дед пошел – и не боится же! – навстречу, а пение вновь отдаляется, отдаляется, будто зовет за собой. Так всю ночь и не спал, нет, не боялся, пение слушал. Хорошо пели, только вот слов не разобрал. Бабушка, говорит, русалки это были, деда заманивали, он тогда еще молодой был, вот они и позарились на его красоту и силу.
 
Раз в неделю, по субботам, когда моемся в бане, я подстригаю бабушке ногти, сама она нагнуться не может. Бабушка ставит ноги в таз с горячей водой и зачем-то бросает туда листья от березового веника. На больших пальцах ногти у нее толстые, похожие на маленьких черепашек. Я беру острые наточенные дедом ножницы и стригу. От березового пара с меня каплет пот. Стригу и думаю: сейчас бабушка накроет стол, достанет из кладовки хворост, вафли, сладкий пирог, нальет деду бражки, и я тоже немного отопью из пол-литровой банки. Бражка пенная, сладкая, но много мне еще нельзя, опьянею.

Раз отлил из большой бутыли в банку, отнес Вовке с Петькой, они выпили и проспали на сеновале до вечера. Встали чумные, все в сене.

А Богу, его зовут не по-нашему Христос, родные, говорит бабушка, тоже ноги мыли. А я думаю, и ногти ему подстригали.