Литерный поезд

          
               ЛИТЕРНЫЙ ПОЕЗД

Еду к могиле отца. Я — в черной «тройке» и белых туфлях. Перед глазами — желтый, без запахов дым. Коричневые пейзажи бесследно сгорают вдали. Нет никого, кто бы выслушал. «Отец, — шепчу я, — отец!»
Впервые, осознанно, я помню тебя на постройке нашего дома. Бродяга, это был первый дом в твоей жизни! Ты стал честным, ты хотел работать, Сильвер, одноногий пират моего детства. Отпущенный властями по инвалидности, ты громко командовал строителями, - голосом и руками вбивая фундамент в сибирскую землю. Как не было десяти лет «отсидки», как сон, Магадан и Тобольск!
Мать любила тебя. Любая мечта одобрялась ею. Всю жизнь оставался ты эталоном мужчины, грозный Сильвер!
Боже... Как славно бились на его спине рыцари! Когда он сводил мощные лопатки, искусные наколки оживали и всадники кололи друг друга синими копьями.
      Мой старый, татуированный родитель мертв. Листок «гор. справки» сообщил, что человек с его приметами не существует более с 1974 года...
Бежали куда-то люди, поездными свистками испевался вокзал, а я потерял отца!
Страшный шум в голове! Фигуры и детские лопатки летят вверх тормашками, раня мою оскудевшую память. Еду к могиле... Весь путь надо вспоминать о покойном. Но что?!
      Зима. Валяла пурга телеграфные столбы, и я не ходил в школу. Друг Васька позвал на лыжи, и до ночи мы катались, в обнимку слетая в овраги.
Выстрел! У домов завыла собака... Шарик! Я вспомнил, сел в снег, рыдал, угрожал взрослым бессмысленным матом.
—  Вася, убили! Ты помнишь? Чуваш... Дворняга его хромая...
—  Я помню. Кормили... С желтым пушистым хвостом!
Мы бежали... На каждый выстрел я падал. Три раза и нет друга детства. Шарик!
Семь мужиков. Одна радость на всех — попали!
Ах, Сильвер, зачем ты стоял рядом с ними?
Всю ночь я катался вокруг. Пес стыл...
Тогда, одноногий, я жаждал мести — убить Чуваша, тебя — ранить!
Семь лет, — пацан — не сбылось...
Ворот рубахи тверд. Брызнула кровь и моя лопоухая голова отскочила прочь. Скок! Скок! «Куда ты катишься, глупая, уж не к отцу ли?!»
Я плачу... Все темней и темней вокруг. Далеко на горе — Сильвер! Под ним вороной громадный конь.
—  Папа, отдай мне «Остров сокровищ»! Я не стану читать «Мопра», мне противен Рахметов!
—  Сынок, ты не сможешь бороться, мальчик в заячьей шубке...
      На поле, у дома, пеклись лепешки. Поле — сковорода, солнце — огонь, снежная наметь — тесто. Огромное круглое пламя весь день висело над тестом... Кругляшки были серыми и невкусными. Собаки ели. Я тоже.
      И вот мне — тридцать. На это поле приехали двое — цыганка и я.
Гадаю: «Как могло получиться, что отчий огромный дом — мал?! Зачем он врос в землю и плечи-крыша устали?»
Цыганка — юна. Она поет, как Ляля Черная. Я сражен и еду с ней на гастроли. Брошено все: семья, работа, друзья. Я — цыган, конферансье с бородой. Любовь!
      Поезд. Желтый без запаха дым. Все ближе и ближе к могиле отца. Крест или береза над ней?
Я посажу цветы, георгины... Да! Ты любил: бордовые, бе¬лые, крупные.
Помню, они росли во дворе, мать носила их тебе в больницу — гангрена! Ее цвет — желтый. Как мощное дерево листья, потерял ты палец, ступню, колено... Воля — же¬лезна, лицо — истерзано.
Мама работала сутками. Счеты с деревянными кружочками, бухгалтерские книги, твои синяки — вот реквизит ее жизни. Шесть раз мы уходили от тебя к бабушке. Каждый раз ты возвращал нас без слов, одним своим приходом: - черный костюм, желто-зеленые глаза в крапину, трезв и с тростью.
Баба Акуля верила — ты не станешь нас больше бить.
Ширк, ширк... — напутствовали ее тапки.
Дам-с! Дам-с! — обманывал твой протез.
Я помню и другие звуки, Сильвер...
Твой отец приходил по субботам париться — чекушка водки, обед и борьба! Я очень боялся, - все было всерьез: крушились телами стулья, в азарте ломались книжные полки! Дед и отец. Мои!..
... Голова в порядке — все помню. Нет боли, нет шума.
Мне стукнуло двенадцать, мы с мамой уехали. Было трудно. В чужом городе жить трудно.
Быстро ты отыскал нас, Сильвер! Дом продан и пропит, лицо в боевых шрамах.
Ночь. Залаял Рекс, смолк... Папа! Разодранные в кровь руки, в нечистой одежде, с полуубитым Рексом. Опять?! Сильвер, Сильвер... В запой в чужих дворах ты укрощал собак. Что это — нехватка боя? А жизнь?! Зачем тебе были нужны еще и поединки с домашним зверем?
С рычанием волок ты собак по сугробам: кровавился снег, терялся протез — из детства ты полз, Сильвер!
Собаки... Часть детства.
Мама закрыла дверь. Тебя прогнали, ты умер, не видя сына в изголовье.
      Тяжелый поезд. Он так нагружен, еле ползет.
Папка, мой папка с большими руками и порванным сердцем! Зачем ты ушел и я дозревал сиротой? Так много скололось с души, так рано усталость пришла... Я — твой наследник. Я взял, что досталось...
—  Пап, а давай будто станция, будто приехали? Дед вон встречает... Ты знаешь, он тоже помер. Все похоже, только ты от пьянства и гангрены, а он по случаю...
В день семидесятилетия поехал твой родитель к сестре в Абакан, сошел не на той станции и побрел...
На третий день нашли. Упал дед в яму и никак не мог выбраться. Всю траву ободрал, до самого верха. Хотел жить, а не получилось, помер.
—  Глаза слезятся... Винишка б, а?
—  Не пей, не воруй!
Только и слышал я в детстве.
—  Дай коня, отец!
—  Не пей, не воруй!
Поворачивается татуированной спиной Сильвер и уезжает.
—  Отец! — кричу я. — Папа...
Горстка людей в медных панцирях колет друг друга синими копьями!
О, как вкропились вы в мою жизнь, всадники с диким оскалом! Драный храп лошадей, сглоданные трензеля, голод боя и сбитые птицы детства...
Прощай, Сильвер!
Еду к могиле отца. Я — в черной «тройке» и белых туфлях. Еду в который раз по невидимым рельсам памяти.