Путь к свету

       Баба Фрося проснулась оттого, что кто-то монотонно и настойчиво стучал в окно. С трудом приоткрыв слипшиеся от сна и слез опухшие веки, немного помедлила, не веря собственным ушам. А потом рывком откинула одеяло, сунула в старые растоптанные тапочки опухшие больные ноги и, смешно семеня, поспешила к двери. Трясущимися от волнения руками откинула крючок и замерла от обиды, досады и разочарования. Постояла немного молча и, тяжело ступая, медленно побрела к кровати и грузно опустилась на нее. Она вспомнила, что это стучит в окно ветка яблони с краснобокими, уже сморщенными  яблоками. Давно бы надо спилить эту проклятую ветку, потому что при сильном ветре она прислонялась к окну и яблоки начинали, как маленькие кулачки, стучать: «Тук- тук- тук». Да и кому было стучать в такую рань?

        Баба Фрося уже давно жила одна: муж умер еще совсем молодым. Есть дочь, но она живет далеко, в городе,  несколько лет не была у матери, даже и писать уже перестала. Пришлет на праздник пеструю открытку: «Мама, у меня все хорошо» -
значит, еще помнит.  Но мать ни в чем не обвиняла дочь. Её Любаша, когда-то маленькая пухленькая девчушка со смешными ямочками на щечках, стала большим человеком: депутатом горсовета, директором акционерного общества с мудреным названием, которое   баба Фрося  так и не смогла запомнить. Каждый день мать могла ее видеть по областному каналу телевидения. Включая телевизор, баба Фрося сказу же отключала звук и, когда на экране появлялось лицо дочери, начинала разговаривать с ней,  сообщая скороговоркой все нехитрые деревенские новости. Чаще всего не успевала, потому что на экране появлялся другой кадр, но на душе все равно становилось легче. Она оправдывала дочь, не винила в долгом молчании. Но, вслух рассуждая сама с собой, с каждым годом старалась говорить все громче, чтобы заглушить тот, другой голосок, который где-то там, в самом потаенном и далеком уголке ее души упрямо повторял, что могла бы и приехать, и написать.

      В этот же вечер по телевизору шла передача «Портрет моего современника». На этот раз баба Фрося звук отключать не стала. Родной любимый голос сладкой песней зазвучал в ее ушах, мягко сжимая сердце маленькими ладошками.
- Доченька моя, доченька,  – шептала мать, и по морщинистым щекам текли непрошеные слезы.
      Они застилали глаза, и мать видела перед собой не строго и красиво одетую женщину, а кудрявую белокурую малышку с букетом лесной ягоды и тряпичной куклой Милкой. Это было очень давно, но она и сейчас, через много лет, чувствовала нежный запах ягод и сладкий запах волос дочурки, когда, набегавшись, она засыпала на материнских руках.

-Давно ли Вы были в деревне у своей матери? Расскажите, как живется в российской глубинке? – прервал сладкие воспоминания голос диктора.
   -Да, свой отпуск я всегда провожу в родной деревне, да и так стараюсь чаще приезжать туда: моя мама - немолодая и очень больная женщина. Но переезжать в город никак не соглашается. Отеческий дом, могилы  родных… Я не хочу давить на нее, она сама должна решиться на переезд… Мы все в неоплатном долгу перед своими родителями, тем более,  что в деревне сейчас…

 И все. Сразу смолкла волшебная музыка. Не веря ушам своим, баба Фрося прибавила громкость.
-Я часто посещаю родную деревню и поэтому не могу не отметить, что  жизнь в деревне меняется в лучшую сторону…
   У матери перехватило дыхание, острой иглой кольнуло сердце. Она резко выдернула шнур из розетки, опустилась на стул и заплакала:
- Стыд-то какой.. Не дай, Господь, кто-то из деревенских услышит…

     Любовь, Любашка, Любушка, Любчик, Лю-лю… - сколько же ласковых слов шептала она когда-то над колыбелькой дочери. Растить дочку пришлось самой, без мужа. Он погиб неожиданно:  утром ушел в рейс, а через пару часов его внесли в дом на окровавленном одеяле.  Что случилось с ним в том проклятом рейсе, она не знает до сих пор. Она потом по минуткам вспоминала события того дня, но все было как обычно и ничто не предвещало беду.
   
  Женщина решила растить дочь одна. К ней сватались не один раз, но сначала еще были свежи воспоминания о муже, а потом к ним прибавилась тревога за судьбу дочери. Ей казалось, что никогда чужой человек не сможет полюбить ее доченьку по-настоящему, а значит, и она никого больше любить не будет.
   
 Баба Фрося растила дочь одна, но ее Любашка не нуждалась ни в чем. Она всегда была одета по последней моде, так что ей завидовали даже дети вполне состоятельных родителей.  Чего это стоило матери, не знал никто. И дело было, пожалуй, даже не в супермодных джинсах, а в том,  как Любаша носила их. Даже скромный ситцевый халатик на ней выглядел дорогим и изысканным.
     Училась она легко и с интересом. Но если вдруг никак не получалась задача, Люба могла просидеть над ней всю ночь,  несмотря на уговоры и ворчанье матери.  Нервно комкала исписанные листы, даже плакала, но всегда, всегда побеждала. 

    После окончания школы уехала одна поступать в далекий незнакомый город. Первый год писала длинные подробные письма, с восторгом описывая студенческую жизнь. Никогда не жаловалась, хотя мать знала, что на те деньги, которые она посылала дочери, в городе можно жить только впроголодь. На каникулы приезжала настолько похудевшей, что, казалось, дунет ветер посильней - и она полетит над деревней,  как сказочная фея из ее детских сказок.                Целыми днями она ни на минуту не отходила от матери.  Это были самые счастливые дни. Жаль только, что мать поздно это поняла и всеми силами старалась отправить дочь то к подругам, то вечером в клуб.    

       Но со временем городская студенческая жизнь захватила ее Любу с головой. Стройотряды, комсомольские собрания, какие-то бесконечные рейды занимали почти все ее свободное время, и письма стали короче, а потом незаметно сократились до одной строчки: «Все хорошо, люблю, целую. Всем привет».   Мать не обижалась – она была даже рада: из отдельных фраз понимала, что ее дочь и тут победила, оказавшись опять впереди .

   После окончания института Люба быстро сделала себе карьеру. И по мере того как она поднималась по служебной лестнице, ее письма становились все короче и приходили все реже..  Мать не обижалась: жива, здорова, хорошо зарабатывает, даже уже есть своя квартира – что еще?   Теперь бы еще дочери выйти замуж за хорошего человека – больше она уже и ни о чем не мечтала. Приданое для дочери она приготовила уже давно. Хоть и было тяжело, продолжала держать большое  хозяйство, чтобы свадебные столы ломились от угощенья.    И по ночам все мечтала об этой свадьбе, представляя все до мелочей. Даже во сне мечты о красивой свадьбе не покидали ее.   Она видела свою Любашу в белоснежном платье, счастливую, необыкновенно красивую, а рядом  - рослого красивого парня. Мать даже плакала от радости, представляя себе это.   

   Но получилось все иначе :  неожиданно и больно. Однажды к дому подъехала черная большая машина.  Испуганная женщина поспешила к ней - не случилось ли чего с Любушкой? Из машины вышла красиво одетая женщина. Страх за дочь так сжал сердце матери, что она и не признала в незнакомке свою Любашу. И Любаша не побежала к матери, как это было раньше, а неторопливо подошла и чмокнула в морщинистую материнскую щеку, еще не просохшую от слез. Потом она не спеша стала вытаскивать чемоданы.

    Мать совсем не такой представляла эту долгожданную встречу и потому растерянно наблюдала, как родная и в тоже время чужая женщина… Да Любашка ли это? Она настолько растерялась от такой странной встречи, что не сразу заметила невысокого полного мужчину рядом с дочерью.
- А это, мама, мой муж, - улыбнулась дочь.
- Как муж? – совсем растерялась мать, а потом засмеялась понимающе.- Ох, и шутница же ты, Любушка. Мужем после свадьбы называют, а это  пока еще жених.
- Муж, мама, муж. Свадьба уже была, - сухо ответила дочь.

   Мать растерянно, как бы ища поддержки, с надеждою посмотрела на мужчину: может он скажет, наконец, что все это шутка.
- Я потом все объясню, а сейчас поставь чайник: устали до чертиков от этой пыли и жары, - попросила дочь.
   Баба Фрося уже давно не была в магазине: как всегда задержали пенсию, и потому угощать ей было нечем и не на что. Но через несколько минут на столе уже стояли  соленые упругие грузди, пестрел морковью капустный салат, жареные кабачки ароматно пахли свежим чесночком. И здесь же на столе - розетки с малиновым и клубничным  вареньем.
- Что же ты, доченька, не предупредила, - посетовала она.- Я бы в район съездила, а то ведь и угостить-то нечем. Вы уж поешьте с дороги,  что бог послал, а я пока тесто на пироги поставлю, пельмешки налеплю…
- Да Вы не суетитесь,- широко улыбаясь,  попросил зять.- Мы все с собой привезли.

       На глазах изумленной старушки на столе появились бутылки вина, обернутые золотой бумагой, свертки, кульки, коробочки… Скоро стол запестрел,  как цветочная клумба: блестящие оливки, разноцветные баночки консервов, яркие коробки конфет, ароматная буженина… , но мать только мельком посмотрела на это чудо: ее интересовала только дочь.                И веря, и не веря своим глазам, плача то от радости, то от горя, она никак не могла прийти в себя и успокоиться. Женщина изо всех сил старалась сдержать слезы, не понимая, что же происходит на самом деле и не сон ли все это. Почему, почему? Почему свадьба наспех, как бы украдкой? Почему дочь ничего не сообщила о замужестве? А почему…

  Как только зять ушел спать, встревоженная мать попыталась сразу же узнать правду:
- Почему же про свадьбу ничего не сообщила, доченька? Что случилось? Ты беременная?

  Люба опустила голову, немного помолчала, тщательно стряхивая дым с сигареты, а  потом твердо возразила:
- Мам, я не беременная и рожать в ближайшее время не собираюсь. Для меня сейчас самое главное – карьера. И это замужество поможет мне сделать прекрасную карьеру без малейших усилий. Иван из очень влиятельной семьи. Если бы ты знала, что мне стоило добиться того, чтобы он сделал мне предложение.
- А ты любишь его, доченька? Как же можно без любви – то жить?
- Любовь… любовь… Брось ты, мам, какая там любовь. Я может до сих пор Степку Петрова люблю, ну и что, за него замуж что ли выходить?
- А что? - пожала плечами баба Фрося.- Он на комбайне хорошо зарабатывает, машину недавно новую купил, «Москвич», кажется. Жили бы здесь в деревне - он трактористом, а ты экономистом в конторе. Я бы детишек ваших нянчила. Разве плохо было бы? А Степка – то до сих пор все неженатый, все тебя забыть не может.

  От таких слов Любаша даже чаем подавилась. Долго кашляла, а потом ответила таким чужим холодным голосом, что мать даже растерялась.
- Нет уж, спасибо. Навоз лопатой грести да мазутные штаны стирать – это счастье по-твоему? Да, мужа своего я не люблю, да и зачем мне эта твоя любовь? С милым рай в шалаше, если только шалаш в раю. Машину купил… «Москвич»… А ты завтра нашу машину рассмотри повнимательней да одежду, которая на мне, да подарки, которые мы тебе привезли. На стол этот посмотри - твой Петров мне это купит?

   Потом они долго молчали, боясь опять сказать что-нибудь не то. Наконец мать не выдержала и опять робко возразила:
- Ну что ж, тебе видней. А что про свадьбу-то ничего не сообщила? Приданое я же тебе собрала такое, что…
- Мам, - прервала ее Люба, – на нашей свадьбе были очень большие люди – среди них ты бы чувствовала себя неловко: ты ведь даже столовыми приборами пользоваться не умеешь.
  Потом еще помолчала немного и добавила:
- Не обижайся, мы же приехали к тебе. А теперь извини, очень устала и хочу спать.

    Люба ушла , а матери было не до сна. События этого дня настолько потрясли ее, что она даже не знала: плакать или радоваться. Конечно, было обидно, что дочь не позвала ее на свадьбу и даже не сообщила о ней. Мать убеждала себя, что Любушка  права. Она ведь не только столовыми приборами пользоваться так и не научилась, за всю жизнь баба Фрося ни разу не была ни в одном ресторане, а  перед начальниками, даже совсем маленькими, всегда испытывала непонятный страх. Да и в этом ли дело? Была бы доченька счастлива, а ей самой не так уж много и надо в этой жизни. Она успокаивала и убеждала себя, но упрямые слезы все катились по морщинистым слезам.

         Она пошла поставить опару для пирогов на ночь и, проходя мимо спальни, услышала приглушенный недовольный шепот:
 - Я же предлагал тебе поехать в Испанию. Что мы здесь будем целый месяц делать? Удобства, как я понимаю, во дворе. Да и во двор лишний раз не выйдешь. Завтра отчисти мои брюки: все в какой-то желтой пыли. 
- Это моя мать, - прервал его твердый голос дочери. – Мы не пригласили ее на свадьбу, по нашим деревенским меркам это большое оскорбление.  И мы будем здесь столько, сколько я захочу.  Если тебя что-то не устраивает…
- А может мне еще и в трактористы записаться? «Вольво» на «Москвич» поменяем и  будем жить долго и счастливо на лоне природы…  - съязвил зять.

       Напрасно все утро старым тупым серпом рубила баба Фрося ненавистную лебеду,  а потом пекла любимые Любашины блинчики. Гости проснулись недовольные, но, стараясь не подавать вида, шутили и нежно ворковали за завтраком. Но сразу же после завтрака они стали упаковывать чемоданы. Напрасно мать поставила тесто с самого утра, собирала для начинки ароматные, мокрые от росы ягоды.

      Растерянная бедная женщина ничего не понимала : может она их чем обидела, может что не так сказала… Зять, отводя глаза, извинился, что в городе ждут дела, что очень рад был познакомиться.        Мать суетилась, собирала нехитрые деревенские гостинцы: баночки с вареньем, узелки с пирогами. Молодые с собой ничего не взяли:
- Мне, мама, всухомятку нельзя – поедим в каком-нибудь ресторане по дороге, - изо всех сил стараясь говорить ласково,  пробормотал зять.  – Приезжайте обязательно к нам в гости. Мы бы с удовольствием пожили здесь с месяц, но вызывают на работу. Что поделаешь?

- Люб, ну а как же тетя Зина? Баба Маня? К ним не заедете? – робко попросила мать.
- Ой, мам, - недовольно скривилась Любаша, - передай им привет. Ну о чем мне с ними говорить? Да и некогда. Ну, пока…
      Любаша чмокнула мать в щеку, села в машину, громко хлопнув блестящей дверью, и через минуту не было ни дочери, ни зятя. И только след на пыльной дороге напоминал о том, что счастье еще недавно было совсем рядом. Мать опустилась на колени, нежно поглаживала  след на пыльной  дороге. Ей было больно так, что перехватывало дыхание, но она старалась  не держать обиды на дочь: ее Любушка всегда поступает правильно, она ведь сама воспитала ее такой…

    Баба Фрося вспомнила все это,  и  ей захотелось умереть.  В то утро она бралась то за посуду, то за тяпку – и не могла делать ничего.  Ей хотелось лечь, закрыть глаза и уснуть, чтобы все это прошло как страшный сон. Боль, обида и одиночество разрывали грудь. Впервые в жизни она ощутила себя старой и никому не нужной. Ей очень хотелось уснуть, но сон не шел. Стало трудно дышать, и она решила выйти в огород: может быть,  на свежем воздухе станет легче. Сама не заметила, как, словно во сне,  пошла в сарай, взяла старую бельевую веревку и уже начала прилаживать петлю.

 Но вдруг, потревоженная то ли кошкой, то ли крысой, со старой бочки упала пыльная доска, больно ударив по ноге. От этой боли баба Фрося очнулась. Она подняла доску, рукавом вытерла с нее пыль и замерла. Это была икона. Толстый слой грязи и копоти скрывал изображенное, но женщина не сомневалась, что это была именно икона. Она вынесла ее во двор, осторожно обмыла чистой водой из бочки, вытерла краем передника  и сразу увидела печальные глаза Богородицы.  В них было столько боли и любви, что она уже не решилась снова отнести икону в сарай.

      Баба Фрося достала из колодца чистой воды, долго мыла и скребла – и скоро еще влажно поблескивающая икона висела в доме на прежнем месте в красном углу. Странно, но краски не потускнели, как будто она не валялась долгие годы в сарае среди пыльного хлама, а всегда висела в избе на почетном месте.

     Женщина долго молча стояла перед этой иконой. Она вспомнила, как бережно, любовно относилась к этой иконе ее бабушка. Когда в семье случалась беда, часами стояла перед ней, просила у Бога помощи. И  действительно Господь помог пережить им и страшную братоубийственную гражданскую войну, и коллективизацию, голод тридцатых годов, время страха и арестов. После смерти бабушки икона еще долго висела в красном углу, хотя перед ней уже никто и не молился. А потом как-то однажды после побелки решили ее поставить на буфет, на время, пока не забьют расшатавшийся гвоздь, на котором она висела. Гвоздь сразу не забили, и икона еще какое-то время простояла на буфете, а потом с буфета переместилась на окно – а потом незаметно оказалась сначала в сенцах, а вскоре - в сарае. Домашние делали вид, что ничего особенного не произошло. Каждый вечер все же кто-нибудь из них собирался занести икону в дом утром, потому что теперь уже надо было отмывать ее от налипшей пыли и копоти. А утром - свои заботы… И когда кто-то накрыл ею бочку в сарае,  уже никто не обратил на это никакого внимания: жизнь бежала вперед семимильными шагами, и оглядываться назад было некогда, да и порой очень опасно.

      Баба Фрося встала на колени перед иконой, как когда- то ее бабушка, но она уже не знала слов ни одной молитвы, и потому стала просто высказывать свою боль, ту, что годами копила она в своем сердце, не открывая его никому:
 -Держи крепче своего сыночка, Богородица. Держи, пока его ножки еще слабенькие, а как только окрепнут – не видать тебе его больше, как мне мою доченьку. Убежит далеко, поднимется высоко и не вспомнит о той, что девять месяцев носила под сердцем, что рожала в муках и потом столько мук перенесла, чтобы ее дитятко смогло по жизни с каждым годом все дальше и дальше от нее удаляться.

        Богородица смотрела на нее грустными добрыми глазами, и какое-то неведомое тепло наполняло душу женщины. Она смотрела на младенца и видела не по – детски взрослый и понимающий взгляд. Баба Фрося сама не могла объяснить, почему вдруг жизнь опять стала возвращаться к ней. Ей даже впервые за много лет захотелось пройти по деревенской улице, просто так, как гуляла в  молодости со своим единственным, и уже у калитки она неожиданно для себя решила пойти к отцу Сергею . 

            В селе церкви не было. Еще в годы коллективизации ее растащили, разграбили. Открыли клуб-читальню,  а потом сделали из нее склад для зерна. От изящной белокаменной церквушки, напоминающей березку, остались только развалины, заросшие лебедой, репейником и прочей беспородной растительностью.

            Однажды в селе появился незнакомый молодой мужчина. Невысокого роста, коренастый, с коротко стрижеными волосами и всегда грустными серыми глазами, сначала он вызвал много пересудов. Выцветшая камуфляжная одежда выдавала в нем бывшего военного, но было непонятно, почему он поселился именно  в их деревне. Любопытные соседки пытались расспросить его, но мужчина лишь отшучивался.  Жил  одиноко, к женщинам был равнодушен, хотя не одна из них с любопытством присматривалась к нему. Все решили, что у него или несчастная любовь или женщины доставили ему в жизни слишком много горя. Впрочем,  некоторые уверяли, что приезжала к нему из города молодая,  очень красивая женщина, пробыла недолго и уехала заплаканная. Потом как-то видели еще одну женщину, но и та пробыла недолго в его доме, уехала вся в слезах.

         Особенно же удивляло то, что каждый день в одно и то же время он шел на развалины разрушенной церкви. Если бы он ходил туда в поисках какого-нибудь клада или других старинных вещей, это не удивило бы никого – многие поступали так, потому что в каждом доме часто вспоминали историю или легенду о золотых крестах, украшениях, старинных иконах, зарытых расстрелянным большевиками попом в последние дни своей жизни. Был ли этот клад или нет- никто точно не знал, но от этого история казалась еще более загадочной и таинственной. Но Сергей, так звали этого мужчину, каждый день ходил туда молиться. Причем его совсем не смущало то, что за ним всегда кто-нибудь да наблюдал. Он молился громко, и слова молитвы торжественной величавой музыкой сливались с шелестом листвы, пением птиц, так что казалось, что сама природа молится вместе с ним. Это выглядело очень торжественно и потому вызывало какое-то непонятное чувство, от которого хотелось плакать, и в то же время наполняло душу ощущением покоя, теплоты и любви ко всему окружающему. 

     Почти все жители деревни  побывали на развалинах церкви. Однажды к церкви пришел и самый старый житель, который и сам уже не мог сказать точно, сколько же ему лет. Но,  несмотря на преклонный возраст, стариком себя вовсе не считал. Он держал пасеку, причем управлялся на ней без посторонней помощи, сажал огород для городских правнуков. Дед Степан очень не любил разговоров о здоровье и политике, потому считался плохим собеседником. Обычно он со своего двора неделями не выходил, не любил смаковать на лавочке нехитрые деревенские сплетни да бесчисленные  телесериалы,  поэтому появление старика удивило и насторожило всех.   
    Услышав голос незнакомца, он замер. Никто никогда не видел его таким растерянным. Старик долго внимательно всматривался в незнакомца и вдруг заплакал. Он был поражен тем, что вдруг на развалинах церкви вдруг увидел расстрелянного попа таким же молодым, каким и отправили его в расход комитетчики,  напившиеся до одурения конфискованного самогона.. Слезы текли по щекам, по бороде, а он, не стесняясь их , радостно и взволнованно шептал:
- Господи… Господи… Спасибо, что простил грехи наши тяжкие, смертоубийство... Господь, спасибо за спасителя, за то, что дожил до этой минуты. Теперь отдам завещанное , теперь и помереть могу со спокойной душой… Господи…

    А дальше произошли и вовсе удивительные события. Тот самый клад, который на многие годы лишил покоя многих жителей деревни, оказался всего-навсего небольшим кованым сундучком, в котором лежали только два золотых кольца,   старые фотографии и крепко перетянутые шнурком письма. И хранился этот клад вовсе не около церкви, а во дворе деда Степана. И на этом чудеса не закончились. На старинной фотографии, изображавшей семью расстрелянного священника, сам священник, как две капли воды,  был похож на незнакомца. Они были примерно в одном возрасте, только что во взгляде прадеда не было той душевной боли, которая легко читалась в глазах его правнука. Он и выглядел как-то по-другому. Обычно на фотографиях тех лет лица получались напряженные, серьезные, совсем не похожие на оригинал. А священник смотрел из далекого прошлого на своего потомка, на потомков тех, кто расстреляли его самого и обрекли на годы страха и отчаяния близких и дорогих ему людей, с любовью. И каждому казалось,  что эта любовь,  как волшебный дар,  передана из далеких годов только ему лично.

       А вечером все собрались за праздничным столом, даже старики не могли вспомнить, когда так собирались в последний раз. Несли не только котлеты, закутанную в полотенца мятую  картошку, соленья, пироги, но и посуду, постельное белье , полотенца, стулья – кто что мог. Растроганный хозяин пытался было как-то освободиться от такой опеки, но женщины, не обращая внимания  на его протесты, накрывали стол, меняли занавески, расставляли принесенную посуду.

 Выпили за знакомство, за прадеда, потом дали слово и хозяину дома:
- К сожалению, я ничего до сегодняшнего дня не знал о своем прадеде. В нашей семье никогда не заводили разговор о нем. Правда, бабушка любила меня больше остальных внуков, и часто плакала, целуя и лаская меня.  После школы поступил в военное училище, сразу же после окончания меня послали в Афганистан. В первый же отпуск я женился. С будущей женой познакомился в поезде,    и на второй день знакомства отнесли заявление. К следующему отпуску она встречала меня уже с дочуркой. Я был очень счастлив, даже   боялся просыпаться по утрам: вдруг все это только сон. Но счастье продлилось очень недолго. Жена тяжело заболела, она очень просила меня приехать, но на службе то одно, то другое – просили немного подождать. А когда,  наконец,  собрался - уже было поздно: она умерла, я даже не успел попрощаться с ней. Вслед за женой умерла и дочурка. Я был настолько занят своим горем, что не придал особого значения  температуре – маленькие дети часто болеют. Когда ночью ей стало плохо, в больнице спасти ее уже не смогли.

   После этого я вернулся в армию, но уже не видел смысла в жизни, начал пить. Водка заглушала боль и чувство вины, но каждое утро надо было брать себя в руки – за мной стояли солдаты, рано повзрослевшие мальчишки. Я знал, что каждого из них ждут дома, и старался сделать так, чтобы их родители не испытывали ту же боль от потери любимого ребенка.
 
     Но время – самый лучший доктор. Постепенно боль затихла, помогли мои бойцы: каждый из них,  кто чем мог. Один из них постоянно был около меня. Его отец был священником, и мы часто разговаривали с ним об этом. Я пытался доказать, что если Бог и существует, то он жестокий и равнодушный, раз допускает смерть невинных людей, и как тогда можно служить ему. А Алешка, так звали этого солдата, все время пытался доказать мне, что Бог – это любовь. И  служить и верить в него - значит, любить всех, даже своих врагов.
- Почему же ты тогда убиваешь духов? Люби их, раз ты такой добренький, пусть они стреляют в тебя, убивают твоих друзей. Да и вообще, зачем ты тогда сам сюда напросился,? – с жаром кричал я ему. – Почему дочка моя умерла? Она- то совсем еще крошка была!
    Он пытался что-то мне возразить, но я не хотел ничего слушать. Алешка предлагал помолиться за жену и дочку, но от этого я приходил в бешенство и всякий раз после каждого такого разговора напивался.

   И вот подошло время прощания. Уже подогнали «вертушку», и пять моих дембелей, в том числе и Алешка, прощались с нами. Он протянул мне свою Библию, но я сделал вид, что не заметил ее.

    На  том же вертолете прилетели молодые на смену дембелям. Они стояли недалеко от него, осматривая  с тоской горы, пыльную дорогу.   И тут дали приказ идти в горы…  Все уже попрощались, но мои все о чем-то негромко спорили между собой и потом один из них подошел ко мне:
- Слушай, батя, на этот раз мы решили немного еще с тобой повоевать, а то ты с такими вояками…

    Я растерялся:
- Да вы что, вас дома матери ждут, все глаза проплакали. Война есть война, а сегодня особенный случай. Я думаю, что многих не досчитаемся после боя. Улетайте, мужики, со спокойной совестью, вам и так досталось, не забывайте только тех, кто здесь остался … Живите по совести, как служили.
- Вот мы и хотим по совести. Погляди-ка, батя, на этих … Пойдем мы с тобой в атаку последний разочек и пусть они на всю жизнь запомнят, как воюют дембеля.

    И пошли… Изо всех в живых остался только один, да и то тяжело раненный.  Алешка все около меня держался. А когда увидел, как душман в меня целится, собой закрыл. Я прижал его к себе, перетягиваю ему бинтом рану, и больно так, будто не его, а меня убили. Он же улыбается, и такая улыбка счастливая…
- Алешенька, сынок, - шепчу я ему. – Что же ты натворил? Тебе еще жить да жить, я уже свое  пожил, у меня и жена, и ребенок были…

- Я не хочу, батя, чтобы ты перед Господом грешником стоял. Ты стольким из нас не раз жизнь спасал… Мы тебя очень любим, потому и не улетели сегодня… Ты настоящий мужик, но  в душе ненависть и обида, а должна быть любовь… Отец небесный примет меня в Царствие свое, нигде на земле человеку не может быть так хорошо, как там. Только там душа его обретает покой, только рядом с Господом человек чувствует себя счастливым. Бог – это любовь. Помнишь, ты спрашивал, почему я попросился на эту войну. Может быть потому, чтобы спасти твою душу. Господь считает, что ты достоин этого и дает тебе возможность жить через мою смерть. Я умираю счастливым, потому  что выполняю Его волю и спасаю тебя…

     Он умер на моих руках, и вместе с ним умирал и прежний я. Вся моя жизнь пронеслась за несколько минут, но я уже смотрел и оценивал ее с точки зрения Алешки. Я взял его окровавленную Библию, и с тех пор она всегда со мной. Если мне надо понять себя или других, я открываю ее, и Господь дает мне ответ на любые мои вопросы.
   Однажды мне приснился священник. Я никогда не встречал его, но почему - то он показался мне  знакомым. Длинная седая борода, крепкое телосложение, которое легко угадывается даже под складками рясы. Его глаза мне почему-то были очень знакомы. Они смотрели на меня с любовью и укором. Он что-то пытался сказать мне, но я не мог разобрать что. 

    А потом приснилась бабушка. Она любила меня больше всех остальных внуков, и, когда умирала,  пыталась рассказать о чем-то, но тогда мне вовсе не хотелось слушать ни о  каких церквях и священниках : моя голова была занята Наташкой из параллельного класса. Я представлял предстоящее свидание, вспоминал сладкий запах ее волос и ни о чем больше думать мне совсем не хотелось. Бабушку обижать невниманием тоже не хотелось, потому я послушно кивал головой и соглашался со всем, что она говорила, не вдумываясь в смысл ее слов, и только почему-то последние фразы запомнил отчетливо: «Возвращайся туда, где погиб твой дед… Найди могилу его, продолжи его путь, он ведет к свету…»

          Эти слова я вспомнил, когда после легкого ранения отлеживался в госпитале. Путь к свету… Впервые я пожалел, что не расспросил бабушку подробнее. Меня преследовали сны, в которых я иду по длинному коридору, в конце которого свет. Этот свет не слепит глаза, но он обладает такой притягательной силой, что ноги сами несут меня к нему. И вот, когда остается уже совсем немного, какая-то сила вновь возвращает меня на смятую простыню госпитальной кровати.

    Я вспомнил совет Алешки и решил помолиться. Слов молитвы кроме «Отче наш…»  не знал, и потому разговаривал с Богом так, если бы он находился рядом со мной. Я просил у него прощения за то, что по моей вине погибли самые близкие и дорогие мне люди: моя семья и мальчишки в солдатской форме, которые тоже стали мне  семьей.                Вспоминал  Алешку и ругал себя за то, что часто грубил и даже иногда ненавидел его.

       Господь ответил на мою молитву. Впервые ясно услышал голос где-то внутри меня: «Твой путь к свету начнется на могиле твоего деда…»   Вот так я оказался здесь. Когда же увидел развалины церкви, ноги сами понесли меня к ней, и только там впервые за много лет я почувствовал душевный покой. Господь каждый день открывает мне новые страницы Библии, и я теперь только стал понимать, что Алешка во всем был прав. Приезжали ко мне матери тех погибших солдат, но теперь я уже не боялся встречи с ними, потому что знал, что сказать им.

    К этому человеку и направилась в самый трудный день своей нелегкой жизни баба Фрося. Действительно, помочь ей теперь мог только он. Сергей давно стал для всех деревенских близким и родным. Он помогал оформить прибавку к пенсии, измерял давление и делал уколы, привозил лекарства из райцентра… Его даже просить не надо было - все это получалось у него легко и как бы между прочим. Но главное было в том, что он мог выслушать любого, кто обращался к нему со своим горем, а уж горя-то хватало в каждом доме. Сергей наугад открывал свою Библию, но  всегда почему-то именно там, где был ответ на ту беду, с которой пришел гость. Он читал священное писание, потом предлагал помолиться вместе, и только тогда выслушивал. Ему можно было доверить любые тайны и секреты:  в порядочности молодого священника никто не сомневался. Каждое воскресенье в его небольшом доме собиралось почти полдеревни. Сергей читал Библию, рассказывал об Иисусе, потом все молились. Вроде бы ничего особенного и нее происходило, но после таких собраний души людей просветлялись, и уже не тянуло ни сплетничать, ни пить водку, даже просто ссориться и спорить с кем-либо.

    Когда баба Фрося появилась на пороге этого дома, хозяин его не удивился. Он поставил на плиту чайник, стал раскладывать на столе розетки с вареньем и медом. Женщина грузно опустилась на стул и навзрыд заплакала. Сергей не перебивал ее и терпеливо ждал, когда она успокоится. Когда же рассказала, как нашла старую икону, он предложил:
- Помолитесь. Это хороший знак: Господь хочет помочь вам,  только надо попросить его. Отец наш небесный видит все наши скорби. Мы дети Его, а кто же из любящих родителей не откликнется на просьбу своего ребенка? Если хотите, я помолюсь вместе с вами.

      Но баба Фрося возразила:
- На иконе младенец прижался к своей матери, крепко ручонками за шею держится. А как только ножки окрепнут, и он, как моя Любушка, уйдет от нее, да больше и не вернется? Если и вернется, то чужой и незнакомый. Потом погибнет в чужой стороне, и матери опять по нему слезы лить. Если не пожалел собственную мать, неужели меня пожалеет?

     Сергей улыбнулся:
- Совсем недавно примерно то же самое говорил и я. Когда умерла жена, потом дочь, погибали самые лучшие мои друзья, тоже обвинял во всем Господа. Наверное, так проще- свалить свою беду на кого-нибудь. А Господь все грехи мира взвалил на собственного сына. Чистый и безгрешный Иисус терпел боль, позор, унижения, предательство близких людей, чтобы мы никогда не испытывали этого. Он умер в муках для того, чтобы мы жили вечно. Его мать Мария знала о страшной судьбе своего сына, но не пыталась удержать его возле себя. Она тоже пожертвовала собственным сыном, рожденным в муках, чтобы сыновья других матерей могли жить вечно. Попросите Иисуса войти в вашу жизнь, и вы сами увидите, как изменится она.
        Весь вечер баба Фрося постояла на коленях перед иконой. Она и плакала, и молилась и впервые за много  дней уснула спокойным сладким сном. Во сне ей приснился ее покойный муж, они сидели с ним за столом, пили чай и мирно разговаривали об всяких пустяках, которые теперь ей казались самыми главными в ее жизни.

       С того дня женщина уже не чувствовала себя одинокой – рядом с ней всегда был Иисус. Она постоянно разговаривала с ним, жаловалась на погоду, шутила, даже пересказывала деревенские новости. Но только когда была одна. Никого не хотела пускать в свой новый мир, чтобы кто-нибудь опять не разрушил его. Теперь она уже и не включала телевизор, радио - слышала где-то внутри себя голос Иисуса, и  ей  вполне хватало этого собеседника.

         Через полгода у дома опять остановилась красивая машина. Неожиданно, как всегда,  приехала дочь. Вместо ее мужа с ней рядом стоял стройный молодой мужчина, на вид лет на шесть моложе дочери. Короткая стрижка, модный дорогой костюм. Баба Фрося заметила даже массивный золотой перстень  на правой руке. Она молчала, боясь что-нибудь сделать или сказать не так.   На этот  раз Любаша, как когда-то много лет назад, крепко обняла мать, даже всплакнула. И, отчего женщина совсем растерялась, этот незнакомый молодой человек тоже обнял ее и даже поцеловал в щеку:
- Я будущий муж Вашей дочери, то есть будущий любимый  зять. Сделал ей предложение, и сразу сюда: очень уж хотелось познакомиться с вами. Вот такой я Вас и представлял.

    Вечером после бани гости пили чай с малиновым вареньем, негромко разговаривали, шутили – словом, исполнилась заветная мечта исстрадавшейся матери.     Потом Вадим, так звали нового зятя, чинил с соседом рыболовные снасти, а дочь с матерью перебирали старые пожелтевшие фотографии и рассматривали яркие, цветные, которые привезла дочь.

    Баба Фрося теперь до конца поверила в правоту слов Сергея, молодого священника. Она поспешила рассказать дочери об иконе, о разговоре с Сергеем. Как ни странно, но Любаша тоже помнила об иконе, потому что сразу попросила мать принести ее. Долго,  внимательно рассматривала ее, но молиться отказалась наотрез.

     Всю ночь мать не смыкала глаз. Слишком уж долго, почти всю жизнь ждала она этот день. Все получилось именно так, как она и хотела. Впервые она была так счастлива, что боялась заснуть, чтобы все происходящее на утро не оказалось просто сном.
    Ближе к утру она все же заснула, но, проснувшись, сразу же поспешила на кухню. Пекла блинчики к завтраку и не заметила сама, как запела: «Расцвела под окошком белоснежная вишня..»,  эту песню очень любил ее муж. Спохватившись, побежала во двор закрыть ставни, чтобы яркий солнечный свет не разбудил молодых. Довольная собой, опять поспешила на кухню.

   У стола Вадим неумело чистил большим кухонным ножом рыбу. Баба Фрося растерялась:
- Да что же это так рано? А это откуда? – и показала на рыбу.
    Вадим весело рассмеялся:
  - Мам, а Вы когда рыбу такую последний раз ели? Решил вот побаловать.

      Потом они вместе почистили и пожарили рыбу, вместе позавтракали и отправились в сад за малиной для киселя.

  Люба проснулась поздно и удивилась, когда увидела свою мать и мужа, которые вместе чистили картошку и что-то оживленно обсуждали вполголоса.
 - Мам, я буду ревновать: ты Вадима похоже скоро будешь любить больше меня, - пошутила она, но в голосе прозвучали те знакомые чужие нотки.

      Счастье продолжалось всего четыре дня. Пролетели они как сон в короткую летнюю ночь. Когда баба Фрося вновь осталась одна, страшное чувство тоски, одиночества  заполонили ее душу. Но теперь она твердо знала, что Иисус в ее сердце, а значит, все будет хорошо.

    Иисус и Богородица теперь целыми днями слушали уже не только деревенские новости, но и о том, какого же хорошего мужа нашла ее Любашка, и как она теперь будет счастлива с ним. Что же еще нужно матери? Теперь и помирать можно. 

   Через год от Любаши пришла открытка, подписанная только одним именем  «Люба». Внизу была маленькая приписка: «С Вадимом мы больше не живем - не сошлись характерами, и вообще я в нем разочаровалась».  А через пару дней после той злополучной открытки приехал Вадим.

   Баба Фрося не знала, как принять его, ожидала упреки и обидные слова. А он неожиданно попросил:
 - Мы с Любашей развелись, но я бы очень хотел хотя бы иногда приезжать к Вам. Понимаете, так получилось, что вы – единственный человек, которому от меня ничего не надо и Вы…
 - Вадим, сынок, принеси воды и дров в баню – с дороги попаришься, отдохнешь, а потом и поговорим, - прервала баба Фрося непонятные для нее слова.

    Вечером они сидели на крыльце, смотрели на летнее небо в горошках звезд и тихо разговаривали. Уставшая от одиночества старая женщина и уставший от непонимания молодой удачливый бизнесмен наконец-то нашли то, что долго искали в жизни. Ведь у каждого человека должен быть по-настоящему близкий человек, который его поймет и примет таким, как есть, ничего не требуя взамен.

    После этого вечера Вадим стал часто приезжать к бабе Фросе. И так получилось, что он стал для нее единственно близким человеком, даже заслонив образ любимой дочери. Приезжал Вадим всегда неожиданно, и сразу все кругом оживало, наполнялось, звуками, суетой, светом. Его голос звучал то в саду, то во дворе соседа… А баба Фрося спешила поставить тесто на пирожки, чтобы побаловать дорогого гостя. Она всегда и с собой старалась положить ему на дорожку  что-нибудь вкусненькое.

     Все хорошее когда - то кончается, и день всегда сменяет ночь. Однажды поздно вечером к дому подъехала машина Вадима. Вадим почему-то не выходил из нее,  и не слышно было его веселое «Мама, а это я!». У матери защемило сердце, и она поспешила на улицу. Открыла дверь машины и испугалась: никогда еще не видела Вадима таким пьяным. Она поняла, что случилась беда, и,  если он таким приехал к ней, значит,  она ему особенно нужна сейчас.

  Баба Фрося,  не говоря ни слова, завела его в дом, сняла куртку, сапоги, уложила на кровать – и бегом в баню. Она, как и все ее предки, свято верила в чудодейственную силу русской бани. Сосед, увидев машину Вадима и встревоженное лицо бабы Фроси, поспешил ей на помощь. Они вместе натаскали воды, потом он отвел Вадима в жарко натопленную баню.

  Через пару часов разомлевший и протрезвевший Вадим рассказывал  бабе Фросе о том, как его предал самый лучший друг, а он, поверив, подписал не глядя документы. Он все говорил, говорил… Мать сидела молча, она не понимала того, о чем рассказывал Вадим, но знала, что ему надо как-то помочь. И вдруг вспомнила об Иисусе.
 - Сынок, давай помолимся, - тихо предложила она.- Я помочь тебе ничем не могу: денег у меня нет, а Господь может все .Отец наш небесный обязательно поможет тебе, ты только попроси его, как я когда-то.

     Они долго молились пред иконой, а потом она отвела его к отцу Сергею, и тот , помолившись вместе с ним, окрестил его. Всю ночь Вадим разговаривал со священником, и к утру мать увидела перед собой прежнего,  уверенного в себе Вадима.

     Уезжая в город, Вадим был спокоен. Он знал, что все наладится в его жизни, обязательно наладится, ведь Господь никогда не оставляет детей своих. Он единственный в нашей жизни, на  которого можно положиться полностью, доверить ему свою судьбу и жизнь. И еще Вадим увозил ту старинную икону. Сначала он не хотел принимать такой дорогой подарок, ведь это старинная и потому, наверное, очень ценная вещь, которая по праву должна принадлежать законной наследнице,  Любаше. Но баба Фрося чувствовала, что отдать такую икону она может только ему. И, если бы была жива бабушка, она сделала бы точно также.

    К вечеру следующего дня от пережитых волнений бабе Фросе стало плохо.  Ни уколы, ни дорогие таблетки ей не помогали. Приснилась бабушка, она манила ее к себе рукой  и ласково улыбалась. Баба Фрося поняла, что приходит ее час.      

     Она попросила отца Сергея позвонить в город детям: Любаше и Вадиму.   «Пусть поспешат, скоро умру, »- все твердила она слабым голосом.

  Через несколько часов у дома остановилась машина. Вбежала заплаканная Любаша, она встала на колени у кровати матери и долго молчала, уткнувшись лицом в материнские ладони. Но, когда подняла глаза и поискала мутным от слез взглядом икону, ее лицо исказила гримаса недоумения, страха и обиды.:
-Мам, а где икона? Украли?
- Вадиму отдала, - прошептала баба Фрося .- Любочка, ты же неверующая- тебе она вроде бы и ни к чему.
- Да ты что?!- слезы мгновенно высохли на щеках дочери.- Ты знаешь, какие она деньги стоит? Я узнавала в антикварных магазинах… Как ты могла отдать икону чужому человеку, этому недотепе, кретину…

    Что случилось дальше, мать уже воспринимала с трудом. Разъяренная женщина что-то пытается доказать ей… кричит что-то обидное… Баба Фрося, чувствуя , как жизнь по капельке уходит от нее, очень боялась умереть, потому что…

    И вот на пороге ее сыночек, ее Вадимушка… «Мамочка, мамочка, не умирай…»- слышит она его голос, он становится все тише и тише… Тьма стала сгущаться. Но где-то далеко впереди загорелся яркий ослепительный свет… Женщина потянулась к нему и увидела, как навстречу ей, протягивая руки, идет  Иисус.