Был и я среди донцов...

   Гонимый демоном нетерпения, как он потом скажет сам,  а также жаждой новизны и острых впечатлений, одинокий всадник в мохнатой горской бурке и картузе с большим козырьком бодро скакал на сухопаром  сером в яблоках дончаке по безлюдной дороге.
Древние вершины Кавказа окружали его со всех сторон. Путь казался вполне безопасным, и он далеко оторвался от своего человека с вьючными лошадьми. Позади следовал и перегруженный предметами комфорта адъютант военного министра Бутурлин со спутниками.
Они явно не спешили в армию Паскевича.
   Единственным оружием малоосмотрительного конника была закинутая на плечо казачья нагайка. Перевалив гору, он спустился в долину и утолил жажду из минерального ключа. Дальнейший путь лежал среди созревающих нив и тучных лугов. Глаз наслаждался видами  благодатной земли, чье плодородие вошло на Востоке в пословицу.
   Вечерело, когда по дороге в Карс всадник достиг казачьего поста, расположенного в Пернике. Многоопытный урядник, оглядев вершины гор, затянутые тяжелыми облаками, встревожился и посоветовал их благородию заночевать. Надвигалась буря. Барин опрометчиво не послушался, решив побыстрее преодолеть еще двадцать семь верст до следующего поста. Урядник, недовольно ворча, выделил ему в провожатые постового казака.
   Вскоре небо полностью обложило тучами, ветер усилился, но не разогнал их. Редкие капли перешли в проливной дождь. Пришлось незадачливому путешественнику затягивать ремни бурки, надевать на картуз  башлык и вручать себя провидению и проводнику.
   Ливень не утихал. Впитавшие влагу бурка и башлык налились свинцовой тяжестью.
В конце концов, барин и казак вымокли до нитки. Когда стали подниматься в горы, дождь резко прекратился. За четверть часа гуляющий на высоте сильный ветер высушил обоих, предвещая его благородию скорую простуду.  Около полуночи казак вывел его на пост в Гумрах.
   В палатке спали вповалку двенадцать казаков. Человек, проделавший  за день семьдесят пять верст, благодаря Бога, повалился рядом с ними на бурке и заснул, как убитый.
   Постовые разбудили его на рассвете. Чувствуя себя вполне здоровым, ночной гость вышел из палатки. Утренняя прохлада охватила бодрящим холодком. Путешественник счастливо поежился. Солнце выходило, ярко  осветив исполинскую двуглавую гору.
   - Что за гора? – спросил он.
   - Это Арарат,- равнодушно ответил казак, снимая пустую торбу для овса с морды коня.
   Волнующая, особая сила была в звуках этого слова! Приезжий с восторгом смотрел на
знаменитую библейскую гору, словно пытался увидеть ковчег Ноя, причаливший к ее вершине в дни Великого Потопа. Он не мог знать тогда, что его проводник назвал Араратом Арагац.
   Казак доложил, что лошадь заседлана. Можно ехать. Оторвав взгляд от Арагаца, странный господин в картузе и бурке поскакал вслед за своим провожатым по цветущему лугу.
Впереди заблестела река. Предстояла переправа.
   - Вот и Арапчай, - сказал казак. – Граница между Россией и Турцией.
   Его спутник испытал неизъяснимо волнующее чувство  от первой в своей жизни встречи с границей, которая для человека, с детства мечтавшего о путешествиях, заключала в себе что-то таинственное. Он весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес его на теперь уже завоеванный Россией турецкий берег.
   Русские войска перешли пограничный рубеж весной 1828 года после подписания победного  Туркманчайского  мирного договора с Ираном. Этот трактат закрепил присоединение к России почти всей Грузии, Северного Азербайджана, Восточной Армении. Была снята угроза порабощения их народов отсталыми военными деспотиями – Ираном и Турцией. Жертвой антирусской пропаганды, развернутой в Персии при подстрекательстве Англии, стал направленный в Тегеран посланником великий национальный поэт Александр Сергеевич Грибоедов. Останки его тела, растерзанного фанатичной толпой, скрипучая, запряженная волами арба доставила в июле 1929 года в Тифлис.
   В эти дни небольшое сорокапятитысячное войско под командовнием невероятно удачливого Паскевича готовилась к походу против турецких армий в направлении Арзрума.
Лагерь русских располагался в захваченной крепости Карс. Туда и стемился всадник в мохнатой бурке и чудном картузе. Ему не терпелось обнять своих дорогих друзей и брата
до начала похода.
*  *  *
   Несколько донских казаков, расположившись возле дороги, пекли хлеб в самодельных печурках, слепленных из камней и глины.
   - Хлеб на походе - завсегда первейшее дело и всему голова! Это, братцы, не то, что пресная саламата. Да и возиться с ней надобно. А тут достал ломоть – и сыт пока. Любо!
Не ленись, заготавливай хлебушко впрок, - весело приговаривал пожилой усатый донец.
Засучив рукава, он бодро месил в кадушке тесто для выпечки. Другие закладывали формы в печурки.
   Заметив на дороге пятерых всадников, пекари-казаки вытянулись и приложили к киверам вымазанные тестом пальцы. Они приветствовали четырех старших офицеров. Золотое шитье их эполет сверкало на солнце. Пятый всадник сидел на сером казачьем коньке. Выглядел он не по-армейски: щегольский черный сюртук обтягивал его фигуру, на голове блестел цилиндр, более приличный для Невского проспекта, чем для расположения действующих войск. Штатский был мал ростом, хотя в седле держался привычно, лихо перекинув нагайку через плечо. Оружия при нем не было.
   - Эка притча, совсем господин умом тронулся! Словно к губернаторше на бал, а не на
войну едет! Ишь, чилиндер напялил! Турке таку цель сподручней будет на мушку брать! – громко засмеялся  молодой казак, когда кавалькада миновала их полевую пекарню.
   - Да это, видать, лекарь либо аптекарь, - возразил ему другой.
Пожилой усач, отошедший было поглядеть на невиданного вояку, вновь занял место у своей квашни, сорвал травинку и, прочищая ею чубук трубки, сказал наставительно:
   - Много вы, братцы, понимаете! Сказывают, что это полковой священник, его недавно прикомандировали  к Нижегородскому драгунскому полку генерала Раевского. Вот и солдаты кличут его драгунским батюшкой, сам слыхал. Не пошлют же немца какого-то. На
кой хрен он нам?
   Офицер, ехавший рядом с таинственным штатским, тронул своим стременем его каблук:
   - Знаете, Александр Сергеевич, казаки наши считают вас не то лекарем, не то аптекарем,
не то полковым священником. Как вы на это, а?
   Глаза Пушкина лукаво блеснули, и он отшутился, пытаясь скрыть некоторое смущение:
   - А вы помните, господа, какой приказ о лекарях и аптекарях издал царь Петр? «Лекарям и аптекарям впереди войск не идти, дабы не смущать своим паскудным видом  храбрых
воинов». Но ведь я не лекарь, не так ли?..
    Вся компания дружно рассмеялась.
   - Все же, Александр Сергеевич, на передовую линию и аванпосты вам рваться не следует. Пуля – дура! Она не разбирает, чьи мозги вышибить!..
   Разговор этот происходил в горах Саган-Лу  13 июня 1829 года. Накануне, переночевав в Карсе, Пушкин догнал, наконец, армию генерал-фельдмаршала Паскевича. Здесь он встретил своих друзей: Николая Раевского, лицейского товарища Вольховского, Михаила Пущина и брата Левушку. Старые друзья и брат радостно приветствовали поэта. «Как они переменились! Как быстро уходит время…»,- подумал Пушкин с тихой грустью.
   В тот же день Раевский представил его графу Паскевичу. Главнокомандующий принял знаменитость радушно и ласково, хотя был человеком впыльчивым и очень грубым. Будучи весьма высокого мнения о своих воинских талантах, на самом деле из всех достоинств
полководца он обладал  одним – личной храбростью. От гостеприимства фельдмаршала Пушкин вежливо отказался, ему интереснее было находиться в кругу друзей, и вернулся в походную палатку Раевского.
   По утренней заре войско двинулось в сторону гор. С максимальной осторожностью, опасаясь обстрела картечью с высот, прошли коварное ущелье. Русские походные колонны 14 июня сосредоточились  на высотах Саган- лу в десяти верстах от неприятеля. Пушкин обедал в палатке, когда из разъезда вернулся Миша Пущин. Он спешил уведомить друзей о скорой встрече с врагом. Эмоциональный и непосредственный Пушкин бросился к нему с поцелуями и расспросами:
   - Ну, скажи, Пущин, где турки  и увижу ли я их? Я говорю о тех турках, которые бросаются с криком и оружием в руках. Дай, пожалуйста, мне  видеть то, за чем я сюда с такими препятствиями приехал!
   Война со всеми ее бедствиями и смертями пока еще виделась великому поэту в этакой романтической байроновской дымке. Издали героика сражений, гром победных фанфар зажигали  душу патриотическим порывом, готовностью к подвигам. Пушкин просто горел желанием побывать под ядрами  неприятельских пушек, самому услышать их смертоносный свист.
   Желание его исполнится совсем скоро. Однако ядра, даже упавшие вблизи, не напугают поэта. Пока же, за стаканом чая, он радовался, как ребенок, предвкушая острые ощущения. Между тем Раевский настаивал, чтобы во время боя Пушкин находился на командном пункте полка, рядом с ним, подальше от передовых порядков, турецких пуль, ятаганов  и курдских пик. Подобная перспектива Пушкина не устраивала, он вскипал обидой…
   Зная неугомонный характер, упрямство и горячий темперамент друга, Михаил Пущин
пытался заручиться хотя бы словом до того, как они пойдут в бой:
   - Александр, дорогой, обещаю тебе быть там, где более опасности, но только, ради Бога, не отделяйся от меня при встрече с неприятелем!- горячо убеждал  неискушенного в ратном деле поэта разжалованный государем в солдаты капитан-декабрист. Главнокомандующий полностью доверял его боевому опыту и таланту, прикомандировав к своему штабу. Пущин умел заставить слушаться себя даже боевых генералов. Он не допускал и мысли о том, что Пушкина могли ранить или убить.
   В это время в палатку вошел майор Семичев и предложил поэту находиться при нем, когда он выступит вперед с фланкерами полка. Господа еще не закончили обедать, как запыхавшийся вестовой доложил, что турки завязали перестрелку с передовыми казачьими пикетами. Пушкин изнывал от нетерпения увидеть реальную картину боя, причем немедленно.
   Они отправились  вдвоем с  майором Семичевым, и, едва отъехав от лагеря, увидели трех казаков. Один из них, неестественно раскачивавшийся в седле, был бледен, наспех перевязан и весь в крови. Двое других бережно поддерживали его с боков.
   - Много ли турок? – спросил у них майор.
   - Как свиньи валят, Ваше благородие, - невесело доложил казак.
Пушкин, внимательно смотревший на раненого, вдруг подобрал повод и резко  подал коня вперед. Они с Семичевым быстро прошли ущелье и, обогнув возвышенность, увидели на соседнем склоне мундиры донцов. Их отряд численностью до двух казачьих сотен, выстроенных в неровную пульсирующую лаву, отстреливаясь, медленно отходил вниз под натиском превосходящих сил. Сверху на казаков наступала турецкая конница сабель в пятьсот.
   Неприятельское войско являло собой весьма живописное для взора поэта зрелище пестротой своих высоких тюрбанов, красочностью восточных одежд и богатством конской упряжи. Синие мундиры казаков и простая сбруя донских скакунов резко отличались от турецких своей строгостью и единообразием.
   - Вот они, свирепые янычары! – возбужденно вскричал Пушкин.
   - Ан  нет, Александр Сергеич. Тех янычар три года назад султан Махмуд  Второй приказал перерезать всех до единого, как баранов, - сурово заметил майор. – Но нашим
ребятам от этого не легче. Смотрите!.. Пошли к нам! Наседают!..
   Турки продолжали непрестанно и дерзко атаковать донцов небольшими отрядами. Они подлетали к нашим шагов на двадцать и, сделав залп, скакали к своим для перезарядки ружей. Человек пятнадцать донцов было ранено. Пушкин, тяжело и взволнованно дыша, наблюдал перестрелку, когда выстрелы вдруг затрещали особенно часто, и конная лава
шарахнулась на него. Все смешалось: храпящие лошадиные морды,  раскрасневшиеся лица казаков, едкие запахи  людского и конского пота…Впереди слышались крики, что подполковник Басов убит, что надо немедля фланкировать, иначе все пропало…
   -Спокойно, донцы! Я не убит! Держитесь! За подмогой уже послано! – донесся сквозь
шум битвы громогласный крик казачьего командира Басова, под которым погибла лошадь. Раненый, он пересел на новую, продолжая руководить боем.
   Подкрепление подоспело вовремя. Турки стали отступать. Пушкин сдерживал туго натянутыми поводьями брызгавшего пеной, взбудораженного коня. Тот пытался пятиться в тесноте лавы, когда рядом, слабо вскрикнув, начал медленно, словно нехотя, сползать с седла тяжело раненный пулей молодой казак. Из руки его так же медленно выпадала пика.
   Пушкин, исполненный отваги, столь свойственной воину-новобранцу, протянул руку и перехватил у ременной петли трехметровое красное древко со стальным жалом на конце.
От чувства обладания серьезным холодным оружием кровь ударила в голову всадника в кургузом синем пиджаке и маленьком, до смешного нелепом в казачьей лаве, черном цилиндре.
   Он опустил наконечник пики перед собой, прижав к себе древко локтем, и ударил коня пятками в бока. Сзади послышался отчаянный крик:
   - Куды?..Ваше благородие, пропадешь зараз, как швед! Сто-о-о-ой!
Пушкин не реагировал. Он мчался, полный азарта, безрассудной удали и боевого задора.
Мчался, оскалив крупные белые зубы, до боли стиснув на древке пики пальцы с длинными холеными ногтями. Из-под конских копыт брызгали мелкие камешки. За спиной неотрывно висел все усиливавшийся топот. Чья-то крепкая рука внезапно перехватила повод, прекратив стремительный бег атакующего пикинера. Громкий окрик-приказ стебанул по ушам:
   - Назад! Это безумие! Враз башку ссекут басурманы!
   Пушкин в запальчивости еще пытался высвободить поводья, но майор Семичев непоко
лебимо разворачивал его коня назад. Пушкину с неудовольствием пришлось подчиниться офицеру, который стал ему укоризненно бубнить:
   - Уговору у нас не было, чтобы вы от нас отлучались, Александр Сергеич! Один в поле не воин, а вы один в драку полезли. По-нашему: ходи врозь, а дерись вместе…И вообще…
   Пушкин поднял виноватые глаза. Загорелое лицо Семичева со следами недавнего испуга светилось любовью и добротой. Поэт улыбнулся в ответ устало и благодарно. Он остыл и не сердился боле.
   В это время турки, не приняв боя, повернули вспять. Когда они, покинув высоту, умчались, Пушкин и Семичев поднялись на гору. С десяток казаков, сойдя с коней, обступили нечто, лежавшее на земле. Они громко кричали и возбужденно жестикулировали.
   -Что там такое? – спросил поэт заинтересованно, и они с Семичевым направились к группе. Холодные мурашки невольно  пробежали по спине  безрассудно-смелого участника недавнего боя с османским войском – поэтического гения России…Зрелище вызвало у
него жуткие чувства.
   На камнях, в луже крови лежал труп казака. Вернее, это был истерзанный  человеческий обрубок без головы, с отрезанными кистями рук.
   - Вот вишь, братцы, и ваши благородия, что басурманы с душой христьянской сотворили, изверги, - говорил седой хорунжий, укрывая тело донца холстиной. – Говорят, головы наших они султану на любование отправляют, а потом натыкают на шест и выставляют у городской стены. А отсеченные руки кунают, нехристи, в кровь и отпечатывают на своих знаменах.
   Майор Семичев, мрачно потупившись, скосил глаза в сторону Пушкина: тот крестился, устремив печальный взор  куда-то вдаль. По дороге в лагерь офицер спросил его:
   - Вы,наверное, наконец, поняли, Александр Сергеич, что и вас, любимца муз, могли сегодня запросто убить?
   - Не могли, никак не могли меня турки убить! – убежденно  заклинал поэт.
   - Это отчего же? Или вы заговоренный? – удивился обескураженный таким самонадеянным ответом Семичев.
   -Совсем недавно здесь, на Востоке, Грибоедова убили…Более  того, я встретил под Тифлисом его бедные изрубленные останки…А в одно лето двух поэтов, двух Александров Сергеевичей, нельзя убить! Хватит и одной души!..
   Всадники продолжали путь в лагерь в молчании и тяжелых раздумьях.
• * * *
   Это был первый и последний бой, в котором в казачьем строю участвовал величайший поэт России. Короткого времени, проведенного Пушкиным в походе, оказалось достаточно для того, чтобы розовый флер боевой романтики спал с его глаз. Лишь чуть-чуть пройдя по дороге войны, вровень с друзьями-офицерами, простыми казаками и солдатами, он
воочию рассмотрел ее неприглядную изнанку. В его «Путешествии в Арзрум» нет слов восхищения войной или попыток ее приукрасить. Внимательно и строго, не отворачиваясь от мерзостей и жестокости, не пустословя по поводу лихих атак, изучал он механику войны. С той же любознательностью он будет беседовать потом с изможденными и больными обитателями сложившего оружие, зачумленного  вражеского Арзрума.
   А вот Паскевич решительно невзлюбит знаменитого и незваного гостя, который не оправдает своим пером его тайной честолюбивой надежды получить лавровый венок  от музы поэзии. Однажды он скажет ему:
   - Господин Пушкин, мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России…
Это будет приказом покинуть армию. Получив турецкую саблю в подарок, поэт выполнит этот приказ.
   В Арзруме кампания закончилась полной и блестящей победой  наших войск. Пушкин вернется в Петербург. Там, вспоминая пережитое, он напишет, между прочим, и такие
строки:
                Был и я среди донцов,
                Гнал и я османов шайку;
                В память битвы и шатров
                Я домой привез нагайку.
   Перо, выбитое из его руки в 1837 году, и казачью саблю поднимет другой поэтический гений России. Но путь познания войны на Кавказе для профессионального воина Михаила Лермонтова будет неизмеримо более тяжким, горьким, хотя таким же трагическим в финале.
                Юрий и Тамара
                Литвиненко, 1999г.
                Опубликовано в сборнике «Духовной жаждою
                томим…» БКИ, Екатеринбург, 1999г.,
                в газете "Уральские военные вести",
                №№ 39-40, май, 1999г.