Отпыхтелся!

   
     Разве он когда-нибудь мог подумать, что из всеобщего любимца превратится в невостребованный отбракованный и бесполезный элемент? Что вместо благодарности и заслуженного уважения за верную службу, он окажется лишним, без всякого сожаления и почтения выброшенным на задворки прежней славы…

     В кладовке старых и отживших свой век вещей стоял покрывшийся многолетним слоем пыли Самовар. Он жадно и с надеждой прислушивался к каждому звуку, вглядывался в периодически сверкающие полосы света, ожидая, что о нём вот-вот вспомнят и позовут обратно. Жизнь ещё теплилась в нём, несмотря на долгую и томительную вынужденную неподвижность. Кладовка была практически переполнена такими же брошенными в неизвестность некогда полезными в хозяйстве предметами, его товарищами по несчастью. Он, со свойственной ему старческой ворчливостью, реагировал на появление нового «соседа» с неприкрытым раздражением и полным отсутствием сочувствия и дружелюбия. На этом перевалочном кладбище рухляди было слишком тесно, чтобы уместить все старые вещи, сохраняя аккуратный порядок и просторные условия. Вещи были небрежно навалены друг на друга, и эти навалы с каждым разом увеличивались и пополнялись самыми разными, порой даже новыми предметами. Он ни с кем не заводил дружбу и не поддерживал общение. Он злился на них за то, что они загораживают ему доступ к дверному проёму, что загораживают его самого, ведь он всё ещё надеялся, что, осознав несправедливую ошибку, за ним непременно придут и вернут ему его прежние привилегии. Он и не догадывался, как изменился мир вокруг, и в этом новом мире ему нет места.

     Он с ностальгической тоской, присущей всем забытым и покинутым старикам, стал вспоминать свою молодость. А ему было что вспомнить! Ему было совершенно незнакомо и неведомо продолжительное ожидание и предвкушение ошеломительной славы. Его карьерный рост был оглушительным и фееричным. Он появился в нужное время в нужном месте, к нему даже не присматривались, придирчиво оценивая его потенциальные возможности, им безоговорочно завладели и доверили самую почётную и торжественную роль. Ах, какое это было время! Как он был молод, красив, сверкающ и блистателен! Как он попыхивал от переполняющей его гордости, клокотал от чувства собственного достоинства и величия. Раздутый, величавый и чванливый, как турецкий паша, возвышался он в центре стола, снисходительно позволяя любоваться собой. С каким восторгом и возбуждённым пылом окружающие взирали на его монументальную и грациозную стать, затаив дыхание в ожидании его нарастающего бурлящего клокотания! Он громоздился на столе подобно грозному и горделивому вулкану, предупреждающе пыхтя и интригуя заманчивым бульканьем готовящейся извергнуться грохочущей кипячёной лавой.

     Как неповторимы и приятны сердцу были его ощущения власти и возвеличивания над всеми остальными «участниками» чайного ритуала. С высоты своего роскошного пьедестала он благосклонно взирал на своих юных изящных фарфоровых партнёрш, покровительственно им подмигивая. А они, в свою очередь, трепетали от восхищения и подобострастия, с восторженным подрагиванием ожидая его царской милости. Под аккомпанемент взволнованного бряканья чайных сервизов и нетерпеливого лязганья утончённых столовых приборов, под заразительным воздействием этого всеобщего помпезного беснования, он приближался к триумфальному пику, к завершающему действу своего непревзойдённого мастерства. Его победоносное и грандиозное кипяще-бурлящее шоу неизменно сопровождалось обоюдным ликованием и аплодисментами. И это была его высшая похвала, смысл его жизни, его самая ценная награда.
     Он добросовестно и рьяно исполнял доверенную ему ответственную и важную роль хозяина церемонии чаепития уже не один десяток лет. При всей своей педантичной и безукоризненной исполнительности, он был преисполнен барственного достоинства, как высокопрофессиональный и вышколенный дворецкий в благочестивых английских домах. Он с первой чашки, с первой своей кипящей струйки уловил, какая ответственная миссия на него возложена, и уже после своего убедительного дебюта он чётко осознал, что является центральным и неоспоримым предметом восхищения. Им упоённо любовались, не решаясь прикоснуться к его отполированным сверкающим бокам, в его адрес источали похвалу, перед ним неумело заискивали, рассчитывая на его милость, его бережно и любовно обхаживали и оказывали ему самые наивысшие почести. Его берегли как диковинную реликвию, окружая заботой и обеспечивая качественный и добротный уход. Он ценил каждый ритуал омовения, блаженно млея под деликатно щекочущими его медные бока щётками. Это было не заурядное существование, это была жизнь, насыщенная самозабвенным чувством собственного достоинства и эпичности.

     Он даже не успел опомниться и осознать, как в одно мгновение из властвующего и напыщенного императора он регрессировал в бесполезный громоздкий хлам. Его свержение было столь стремительным, столь невообразимым и скоропостижным, что ещё долгое время он был не в силах сориентироваться в новых жизненных условиях. Сначала ему чудилось, что это жуткий затянувшийся сон, потом он подозревал, что это чья-то жестокая и глупая шутка, затем тщетно надеялся, что и вовсе произошла какая-то ошибка, которая вот-вот будет устранена и сопровождена самыми искренними и глубочайшими извинениями в адрес его высочайшего высочества. Но время шло, а ситуация не менялась. Он горько плакал, содрогаясь и громыхая своей жаждущей кипятка утробой, его покосившийся и скрюченный носик жалостливо хлюпал оставшимися капельками кипячёной воды. В новых удручающих условиях он первое время старался сохранить свой былой лоск и импозантность. Предотвращая неизбежное наслаивание пыли, он тёрся своими медными боками о стенки кладовки, но только исцарапался и покорёжился. Потом он обречённо принял факт своей никчёмности и ненужности и начал осматриваться в новом жилище. С ним соседствовали поистине колоритные персонажи: старый, одряхлевший и вконец опустившийся пылесос, не подающий признаков жизни, заскорузлые и ободранные швабры, издающий натужный кашель радиоприёмник, который вот-вот заглохнет навсегда, долговязый торшер с прогнившим от сырости и старости абажуром. Ну разве это ровня несвоевременно вышедшему в тираж монарху? Общаясь с ними, рискуешь опуститься до их  уровня, отчаянных и утративших надежду вещей.

     Периодически в кладовку определяли всё новые и новые причудливые экземпляры. Он даже не сразу смог сфокусировать своё уже подслеповатое зрение, чтобы распознать ремесло своих новых подселенцев. Потом он, оторопев, понял, что это были его «приемники» - усовершенствованные современные электрические чайники. С горьким злорадством он ухмылялся, вновь и вновь пересчитывая их количество. Ненадолго же хватало их работоспособности, не помогли даже современные технологии! Немудрено, что с ними так хладнокровно и быстро расправились! Одна только внешность чего стоит! Обрамлённые в дешёвый пластик и металл, бездушные уродцы! Таких уже не поставишь в центре стола, они не способны вызвать даже жалкой толики восхищения! Они так стремительно сменяют друг друга на своём посту, что вряд ли остаются в чьей-либо памяти дольше, чем на пару дней. Они выполняют свои дежурные функции и убираются прочь со стола, ибо один их вид коробит и оскорбляет всю помпезность и ритуальность чайной церемонии! Всегда кроткие, кокетливые фарфоровые красотки презрительно фыркают и выражают демонстративную брезгливость, находясь в непосредственной близости  от такого неказистого пластикового монстра. А дерзкие чайные ложки и вовсе не скрывают своих насмешек, залихватски побрякивая и улюлюкая от презрения. Даже бумажные подхалимы-салфетки, осмелев, колышутся и шелестят в сардонической агонии, вторя поголовному глумлению над новым производителем кипятка. Так вот кто его вытеснил! Эти наспех склеенные из низкопробной пластмассы конструкции! Эти жалкие и посредственные имитаторы, что стоят теперь, выстроившись в стройный ряд, с перегоревшими шнурами и расплавленными крышками! Таким ехидным зубоскальством Самовар успокаивал себя и своё ущемлённое эго, в то время как едва отличимые друг от друга электрические чайники с любопытством разглядывали странного и чудаковатого пращура. Его показное барство и предупреждающее скрежетание пресекли любые их попытки установить даже формальный контакт с ним.

     Его возрастающее отчаяние накручивалось ни сколько обидой на предательство, сколько тем, что он ощущал колоссальный и неистощимый потенциал своих сил и способностей, и мог бы ещё долгое время оправдывать возложенные на него ожидания. Но его варварски отправили в отставку, вытурили грубым пинком на преждевременную пенсию, даже не удосужившись обеспечить ему хотя бы минимально деликатные и комфортные условия для дальнейшего существования. Он ни разу никого не подвёл! Он не выдохся! Есть ещё порох  в его лужёных пороховницах! Ещё теплится и рвётся на свободу мощь из его медных загашников! Есть ещё трудовой задор, подкреплённый неиссякшим избытком сил и энтузиазма!

     Его жгучая обида, его горестные стенания были бы не так велики, если бы его невостребованность хотя бы компенсировалась достойными условиями его содержания. Пусть бы он больше никогда не познал торжественное буйство кипящих молекул воды, но хотя бы остался там, в том тёплом, уютном и красивом доме! Неужели ему бы не нашлось там места? Ведь в качестве благодарности и уважения за его прежние заслуги не мог он рассчитывать на некоторое снисхождение? Невольно прислушиваясь к трескучей болтовне и сплетням, которым от безделья и скуки предавалось всё это убогое старьё, он случайно услышал, что на его прежнее место, где он проводил свободное от работы время, с величественным спокойствием обозревая окружающий мир, водрузили невразумительного вида сервиз из дешёвого стекла. Тогда он окончательно сник. Последняя надежда была утрачена. Ведь он втайне грезил о том, что хозяева рано или поздно спохватятся, кинутся вызволять его из убогой темницы и, начистив до прежнего блеска, восстановят его в правах, определив на своё прежнее почётное место. Он бы удовлетворился и этой участью, его вынужденная пенсия не казалась бы ему такой оскорбительной. Но, увы, и эти ожидания остаётся похоронить в стенах этой сырой и негостеприимной подсобки. Теперь ему, безнадёжно угнетённому, не оставалось ничего другого, как отдаться во власть пыли, сырости, непроглядной темноты и всем остальным беспощадным воздействиям, ускоряющим его надвигающиеся старость и гибель. Его единственный удел – навсегда замолкнуть, усмирить свои чаяния и рассохнуться от времени. Последний раз ему захотелось горько заплакать, но его проржавевшее нутро уже не отозвалось ни единой оставшейся капелькой жидкости. И он затих, сгорбившись и изогнувшись, уже не жалея своего драгоценного и хвалёного покрытия.

     Встрепенуться его заставила происходящая за дверью кладовки суетливая возня, которая сопровождалась громкими возгласами и грохочущим шумом. Неожиданно дверь в каморку распахнулась, озарив впавших в забвение её обитателей пронзительным светом. Вдруг их стали лихорадочно изымать на свет Божий, распределяя по разным кучам. Он испуганно зажмурился, силясь понять, что сулит ему эта происходящая пертурбация. Когда кладовка опорожнилась больше чем на половину, он смог увидеть беспорядочные нагромождения новой и старой мебели, невиданной ранее техники, посуды, одежды и многой другой всякой всячины. Переезд! Их перевозят в новый просторный дом, где его, старика, уж точно пригреют и приютят! Он взволнованно затрясся, дребезжа своими полуистлевшими внутренностями. По всей видимости, его придётся немного подлатать и облагородить, чтобы вернуть ему приличный вид и статус. Ничего, он стойко вытерпит любые, даже самые болезненные манипуляции с его изнеженным медным телом! Он снова воспрял духом в ожидании счастливых перемен, даже осмелился пофантазировать, как он снова очутится в центре стола и приветливым попыхиванием изъявит свою былую готовность к церемониалу!

     Пространство вокруг него продолжало расчищаться. Вещи из кладовки то и дело выхватывали, утрамбовывая в новые груды, с кем-то обращались аккуратно и щепетильно, а кого-то и вовсе бесцеремонно швыряли в отдельную кучу. В возбуждённом нетерпении, Самовар приосанился, разогнув свой заиндевевший корпус, угодливо приготовившись к извлечению из многолетней темницы. Он терпеливо ждал, беспокойно озираясь вокруг. И вот кладовка уже опустела. Все неугодные предметы её покинули, но его почему-то никто не торопился извлекать. Наверно они ищут подходящую ёмкость для транспортировки, успокаивающе внушал себе Самовар. Мельтешение людей и вещей перед его глазами продолжалось, постепенно утихая, пока не прекратилось совсем. Вдруг две большие руки натужно подхватили его грузное тело, но, едва удержав, выронили, сопровождая свою неловкость бранными ругательствами и раздражённым бормотанием. Он рухнул что есть силы на бетонный пол кладовки, грохоча своим прогнившим медным ливером, одна из его ручек откололась и укатилась в противоположный угол. Прежде чем он успел что-либо понять и почувствовать, дверь в кладовку со зловещим свистом захлопнулась. Помещение утонуло во мраке. Он распластался на полу, конвульсионно дёргаясь и бренча остатками жизни, не в силах подняться на свои израненные и потрескавшиеся ноги. Сконцентрировав последние усилия воли, поднатужившись, старчески кряхтя и побрякивая, он кое-как выпрямился и сумел придать себе вертикальное положение. Не теряя понапрасну время на исследование того, что осталось от его некогда совершенного корпуса, он в истошном неистовстве стал колотиться в дверь кладовки, улавливая затихающие и удаляющиеся голоса. Он вновь и вновь разбегался и шмякался о дверь, с каждой попыткой стараясь напомнить о себе, теряя всякий раз оставшиеся части своей конструкции. Не обращая внимания на то, какие коррозии и трещины он себе причиняет, он отчаянно рвался в новый мир. Яростно тараня дверь под скрежет и бренчание своего собственного рушащегося тела, он никак не мог смириться, что подаренная на миг надежда на спасение так досадно ускользнула от него. Долго он колотился в дверь, долго ещё не умолкали его беспомощные громыхания и поскрипывания. Последний разбег он совершил уже в состоянии автоматической прострации. Впоровшись в стену, он отчаянно бряцнул, задребезжал в предсмертной агонии и поверженно рухнул оземь, растрескавшись вдоль и поперёк. Из его ржавого чрева вывалились наружу истлевшие и изуродованные внутренности и раскатились по полу. Старый глупый дурень испустил дух. Отпыхтелся!

     Спустя некоторое время после бесславной кончины самовара, дверь в кладовку распахнулась снова. Двое людей рассматривали её содержимое. Это была пожилая благовоспитанная супружеская чета.

 - Боже мой! Ты посмотри только на это чудо! – воскликнула женщина.
 - Какой он старинный, из меди, да ему наверно лет сто! – вторил ей муж.
 - Неужели кто-то смог вот так тут его бросить!? Такую редкость и красоту? Как тебе кажется, мы сможем его спасти?
 - Боюсь, что нет, дорогая… Он слишком… изувечен… Неужели у кого-то поднялась рука так жестоко его искалечить?
 - Знаешь, дорогой, такое впечатление, что он самоотверженно боролся за своё место в этом мире! Боролся из последних сил, не теряя надежду! Если бы мы приехали чуть пораньше, нам бы удалось застать его живым! – Женщина сокрушённо вздохнула.
 - Милая, какая ты трогательная фантазёрка! – умилился мужчина, приобняв жену за плечи. – Жаль беднягу… Отпыхтелся… Надо будет здесь прибрать! Пойдём-ка попьём чайку с дорожки!