дед

                Николаю Сергееву посвящается..

Увы, в этот раз, я покидал родной город навсегда.  Маленький,   пыльный, одноэтажный  вокзальчик  довоенной постройки окруженный высокими тополями,  казалось,  был зажат среди таежных сопок. Кандалепп – название станции,  написанное аккуратными черными большими буквами на желтом забеленном здании, крытом металлической суриковой крышей. Это город моего детства и юности, город первой любви и друзей. В далеком детстве все это мне казалось таким красивым и огромным, а может, оно таким и было в послевоенной стране. Аккуратно беленые деревья на «первомай» и красные флаги на столбах от шахты до поселка. Рабочий гудок утром и  вечером и голос Утесова  из хрипевшего целый день динамика.  Запах цветущей черемухи  и девичьих волос. Все это было и прошло. Все осталось только в памяти немногих, теперь уже старых людей. 
Я был единственным  посетителем и пассажиром, ожидавшим на чистеньком перроне электричку. Послеполуденное солнце разливало свою негу и казалось, что все окружающее меня пространство и предметы просто купались в мягком и горячем солнечном мареве.  До поезда еще была масса времени  и я,  удобно устроившись на перронной лавочке последний раз, вдыхал  дурманящий, как мне казалось, аромат Родины. 
Из памяти вдруг возник образ давно ушедшего человека. Почему возник именно он, я не знаю. Этот человек  никак не повлиял на мою жизнь.  Он песчинка  в моем огромном, теперь уже, жизненном пространстве.  Но он в нем был, и  раз уж я вспомнил о нем,  считаю необходимым рассказать об этом.  Как звали этого человека, я не знаю, и фамилии не знаю, просто дед.  Его все звали дедом, никто и никогда не обращался к нему по - иному.  Я был молод, до неприличия молод, поэтому звание, которым наградили его до меня, повторял с удовольствием.  Выглядел  он своеобразно. Среднего роста, стоптанная по сезону обувь.  Коричневые всегда заляпанные клеем, но глаженые  брюки, кремового цвета нейлоновая рубашка и неизменная не по размеру стеганная черная фуфайка.  Длинные волосы, казалось из одних морщин состоящее лицо и очки с оправой замотанной синей изоляционной лентой и линзами, от разных очков держащимися на пластилине. Руки у него постоянно находились в движении,  ни на секунду не останавливаясь. Абсолютно добродушное существо,  любящее выпить. Как сказал мой друг Коля, с уважением в голосе  - Дед сидел семнадцать лет. Вся моя жизнь на тот период составляла немногим больше отсидевшего дедом срока,  поэтому я без разговоров проникся уважением. Мы работали втроем я мой друг Коля и дед, поэтому общение с дедом было ежедневным и интересным.   
Очки
У деда никогда не было родственников, а значит, подарков ему никто и никогда не дарил. Устав наблюдать за постоянно выпадающими,  из дедовских очков  линзами на пластилине, решили мы с Колей купить и подарить деду хорошие очки. Кто еще помнит, сделать это было не просто. Слава богу, все сложилось хорошо и  на очередной день рождения деда мы ему их вручили. Следует сказать, что свой день рождения дед не помнил, поэтому было принято каждую пятницу после работы это отмечать. Это и был день рождения деда, каждая пятница.  Выпили, поздравили, вручили, разошлись. Все честь по чести. Утро, понедельник. Заходит в цех дед переодевается и достает из кармана наши «новые» очки  с разбитыми линзами и на резинке вместо дужек. Увидев это, Коля начинает оседать, задыхаясь от смеха.  – Что это дед? – Выдыхаю я  – что случилось?  - Валька  сука - хмуро отвечает дед. – На подарок села!    - Дед!- захлебывается от смеха Коля – тебе очки купили для постоянной носки.  - А интересно где они были, когда она на их села?  Представив всю ту фривольную картину, мы, взвыв от хохота,  катались по полу. Дед нисколько не смутился, продолжая работу. Больше с подарками в виде очков мы не приставали.
Курица
Дождь лил пятые сутки.  В цеху мы втроем грелись у пресса в ожидании обеда. В столовую идти  не хотелось.  - Дед! Предложил я  - Сходи на птичник к Вальке – принеси курочку, сварим и пообедаем. - Щас слётаю - ответил дед радостно,  обрадованный хорошей идеей.  Завернувшись в фуфайку, он нырнул за дверь в пелену дождя. Занявшись работой, мы с Колей забыли про деда и курицу, работа спорилась,  и нам было не до него. Закончив смену, мы вышли из цеха. Дождь закончился, по дорожкам текли ручьи. - Что это? Коля вдруг показал в сторону птичника.  Сгорбленная фигура человека идущего оседала под тяжестью другого человека. Но странность картины заключалась в том, что один нес другого, абсолютно голого, схватив за щиколотки. Голова последнего билась по асфальту, утопая в лужах.  – Дед идет! Тоскливо заметил Коля.  Он  Вальку убил, что - ли? Громко спросил я. – Подойдет, посмотрим- с осторожностью заметил Коля.  Приближающийся дуэт развеял наши опасения.    Сгорбленной фигурой действительно оказался дед, а то, что мы принимали за голый  Валькин труп,  оказалось плохо ощипанным индюком гомерического размера, окровавленного со сложенными на груди крыльями. Голова индюка билась о бордюры и потому  выглядела из рук вон плохо. То есть абсолютно криминально.  – За что ты его? Хмуро спросил Коля. Что он тебе такого сделал?   - Да ладно Коля! Справедливо заметил я. Ты посмотри на них, они бились на равных.  Ведь мог победить и индюк!  - Чего ржете, помогли бы, сами ведь послали! Зашипел под индюком  дед.  - Куда послали? - осторожно осведомился я, за курочкой?  Этого птеродактиля ты называешь курочкой?   - В дверь не пролезет - невозмутимо заключил Коля.  - А мы его порубим -  заискивающе произнеслось под птеродактилем.   – Ну, это без меня – высказался  я. - Нас арестуют раньше, за «расчлененку». - Хоронить надо -закончил диалог Коля. – Бери лопату, пошли.   Я помню до сих пор место последнего пристанища бедного индюка.
Лагерь
- Дед расскажи, как сидел и за, что?  Иногда донимали мы своего старшего товарища.  Говорил об этом он неохотно и немногочисленные рассказы его сопровождались обычно возлиянием горькой.  - После войны, голод,  холод, родных нет - Первый раз - повествует он – Выпил с мужиками,  проснулся, а у меня тюк материи из магазина вот вам и десять лет,  а  второй раз и того проще, пришел к другу домой. Вижу, он жену бьет, я и помог.  Вот еще семь. А тюрьма напротив моего дома. В окно видно как соседи в огороде ходят. Потом работал в лагере на пихтолапке.  Возил с просеки рубленые ветки пихты на смоловарню -   Рассказывая  о своей молодости,  о  годах, проведенных в лагере,  дед преображался.  Было видно, что его волнуют эти воспоминания. Эти беспутно проведенные годы и есть для него все то, что составляет его жизнь. – А коня мне дали – говорит дед – старого ленивого.  Старые зеки приучили его, пока не трахнешь его в зад, не поедет! Вот я и мучился. - Как интересно ты мучился? Стонали мы с Колей сквозь хохот.  Дед попивал горячий чефирь  и на нас не обижался  - молодые еще.
На какую- то минуту память вынула из своих закоулков воспоминание об этом человеке. Нет больше деда, умер и Коля, остался я один. Один свидетель и участник событий касающихся неизвестно, откуда и для чего промелькнувшего в моей жизни человека без имени и фамилии. Дед. Вдалеке, из таежного поворота,  окутанного голубой  дымкой, показалась  электричка. Я уезжал из этого города навсегда. Оставляя в своей памяти Колю, Деда и понимание того, что мы все,  в конце концов,  мало чем отличаемся от  дедовского, лагерного коня.