Перелом 7 - 12

В половине шестого утра девятнадцатая шахта поднималась в смену. Старосты, которых охранники будили за полчаса до общего подъема, ходили вдоль ярусных нар, тычками отрывали от крепкого сна тех, кто не слышал ни голоса ночного дежурного, ни оклика соседа по нарам. Недоспавшие, недовольно-угрюмые люди, теснясь и толкаясь в узком проходе, кое-как убирали свои лежки, выходили во двор. Одни окружали кадку с водой, сливали друг другу на руки, другие выстраивались в короткую очередь к отхожему месту, а многие попросту расходились по мелкой нуждишке во все стороны огороженного проволокой большого квадрата зоны. Поднимались, выходили во дворы и в других жилых местах девятнадцатой: из землянки, где жили охранники, - в шесть утра менялся караул; из мазанки, которую занимали несколько вольных работников, временно приписанных к шахте; слышались голоса с конного двора, где содержалось несколько старых лошадей, зажигались светом керосиновой лампы окна хатенки штейгера, звенели ведрами у водовозок...

Тем временем в барачных пристройках-кухнях с плит снимали кипящие казаны, раскладывали на столах у окна раздаточных загодя нарезанные и точно взвешенные пайки хлеба. Каждый углекоп подходил к раздатке со своей миской, котелком, другой какой посудиной - у кого что было; котловой аккуратно наливал черпачок "кареглазого" супа, подавал хлеб, а стоявший сбоку староста отмечал в списке наличие заключенного. Суп выпивали сразу, хлеб бережно заворачивали в тряпицы: с этой паечкой надо еще пообедать и поужинать. Без пяти минут шесть заключенные небольшими группами выходили из ворот жилой зоны и шли к шахте, к ее зияющему чернотой зеву. Здесь бригадиры вели свой учет спускавшимся под землю людям, ибо с этого момента уже они отвечали за работу и наличие зека-горняка.

К разработке этой шахты французско-английские концессионеры приступили сразу после того, когда в начале 1917 года на богатом угольном пласте "Новый" они заложили подряд три шахты - "Карно", "Герберт" и "Джимми". Однако наладить объемную добычу угля из девятнадцатой им так и не пришлось. Объяснялось это отчасти тем, но пласт "Верхняя Марианна", на котором заявили шахту, хотя и оказался плодоносным, но, к сожалению, залегал глубже, нежели на остальных. К тому же коренной ствол вышел наклонным - это помешало сразу оснастить ее примитивной техникой. Располагалась девятнадцатая на отшибе, в местечке Сарань, тогда как копры остальных шахт кучно высились невдалеке друг от друга, рядом с домишками и шахтерскими казармами карагандинского поселка.

В дальнейшей эксплуатации карагандинских угольных копей и рудников Советское правительство иностранным концессиям отказало, и слабенькая добыча угля в Караганде совершенно заглохла. Брали по мелочи на свои местные нужды. И лишь в конце двадцатых, когда переоборудование карагандинских шахт получило государственное значение, вспомнили о девятнадцатой. Но дальше воспоминаний пока дело не двинулось, слишком много сил и средств отнимало восстановление стоявших поблизости шахт. Часть из них стояли затопленными, на всех требовалось установить паровые котлы, насосы, оборудовать металлические клети, в штольнях-квершлагах проложить вагонетные рельсы,надежно установить крепь в километрах забоев.

Девятнадцатую забрал в свое подчинение Казитлаг. "Каруголь" облегченно вздохнул: если остальные шахты имели хоть какую-то техническую оснащенность, то девятнадцатая оставалась шахтой демидовских времен. Новоприбывшие зеки-сельчане дивились: обыкновенный деревенский чигирь. Единственное, что здесь сделали, - это починили деревянные лестницы и укрепили обшивку коренного ствола.

Вначале сюда отправляли со всех отделений и точек тех заключенных, кто серьезно проштрафился, крепко насолил, встревожил лагерное начальство. Позже, когда шахта перенасытилась народом,стали ссылать более избирательно - с грозными статьями, сроками или совершивших опасные деяния, уже отбывая срок в лагере. В техническом отношении шахту проверяли работники "Каругля" - маркшейдеры, опытные проходчики: осматривали штольни, "простукивали" пласты. Руководил общей работой штейгер Андрей Колодуб, опытный горняк, осужденный еще в 1928 году на первом процессе по "шахтинскому делу".

В то тихое, погожее августовское утро, постояв некоторое время в ожидании бригадиров у деревянной обрешетки лаза и про себя суеверно прощаясь с небом до вечера, вместе со всеми в смену неспешно спустился и Похмельный. Второй месяц он отбывает срок на девятнадцатой штрафной. За это время втянулся в работу, привык к режиму, который мало чем отличался от карабасского. Сюда Похмельный, минуя долинскую комендатуру, был отправлен из Михайловки, куда его, пойманного, привезли поездом. Бить, чего он боялся больше всего, нигде не били, если не считать пощечины на допросе да пинка разъяренного конвоира, когда зек на этапе в изнеможении повалился на дорогу. В бегах он настолько обессилел, что если бы не снисходительное отношение штейгера, не помощь зеков-горняков, долго бы ему еще слоняться слабой тенью по шахтной зоне, - это они, из уважения к побегу, упросили комендантников подержать его в подсобных рабочих на конном дворе и у кухонь, все равно с этого задохлика в забое работы не спросишь. И он старался оправдать заботу. За старание его подкармливали, просили рассказать о побеге. Одни потешались над его незадачливостью на гороховом поле, другие - злобно материли максимовцев, подло сдавших беглеца, третьи, послушав, уходили молча прочь в каких-то своих думах... Так, на лишних черпачках и кусочках, он понемногу окреп и однажды услышал то, что неизбежно должен был услышать: довольно в дуриках огинаться, марш на работу, определенную приговором! С боязливым любопытством он по шатким лесенкам впервые спустился вниз.

И каким же жутким показался ему в первые минуты этот подземный мир, какой страшной тяжестью, подавляя всякое чувство, низко висели над головой горные своды, какой неживой, холодной пустотой понесло на него из мрака черных штолен! В изумлении он долго озирался по сторонам, со страхом вглядывался в неверную, чуть разжиженную светом темноту, откуда так странно звучали голоса знакомых собарачников, которые, словно жители потустороннего царства, с деловитой озабоченностью возникали при свете факелков невесть откуда и тут же внезапно исчезали в пасти штреков и забоев, по щиколотку засыпанных каменным крошевом. Кое-где в нишах чадили мазутные плошки, тусклыми пятнами высвечивали маслянисто-черные, сплошь изрубленные стены и кровли ходов - то высокие, в рост человека, то низенько-узкие, неправдоподобно тесные, точно кротовые норы.

Молодой казах Кабиден, к которому прикрепили Похмельного, дал время оглядеться и, довольный впечатлением, какое произвела эта холодная преисподняя на новичка, повел его в одну из таких нор, к месту работы. И начал ее Похмельный тем, с чего начинает почти каждый впервые спустившийся вниз - с саночника. Здесь он, в прямом смысле слова, потянул лагерную лямку. В просторных забоях, где позвонил пласт, работали двое углерубов, вместе с ними и саночники работали парой. Загружали сани углем и, вздев на грудь лямки, тащили их к коренному стволу, на грузовую площадку. После того как учетчик отметит объем в своем "колдунке", уголь пересыпали в бадьи и конным воротом по наклонным брусьям поднимали на-гора. Там бадьи принимали наземные рабочие, ссыпали уголь в пирамидки. Часто приходили подводы - и его увозили в Караганду, Долинку, в многочисленные лаготделения, на крупные точки, в местные совхозы, где по договорам работали казитлаговцы и одинокие спецпереселенцы.

Штрафники часто сравнивали условия работы на девятнадцатой с другими шахтами. Говорили по-разному. Неплохо, конечно, работать на оборудованной техникой шахте, где горняков катают вверх-вниз в металлических клетях, рабочие места освещены электричеством, в штольнях уголек перемещают вагонетками, строго следят за шахтерским пайком, часть денежек на руки выдают, часть на банковский счет переводят... Горняки поопытнее осаживали завистников: там свои беды - с кровель постоянно сочится капеж, люди по воде бродят, а от хваленой вентиляции в забоях то холод стоит собачий, то душно, сквозняки гуляют, много ли надо в сырости ослабленному человеку? Сутки-двое в горячке - и готов, под землю, в смену, из которой никогда не поднимаются наверх. И к чему тогда вся эта техника, харчи, бесплатная одежина и какой-то липовый счет, которым дурят заключенных и лишенцев... На любой шахте тяжело, как ее ни оснащай. Тяжело и опасно. То и дело слышно: там задавило, там придавило, там пыхнуло. Руд стойки везде не хватает, разбирают старую, полусгнившую, и опять сю крепят, а ты лезь, зек, никуда не денешься, тебе одно остается: терпеть да привыкать. И ведь подумать: работают на карагандинских шахтах вольные шахтеры. Сами сюда едут, просятся, недавно, слышно, аж из Донбасса прикатили на заработки...

Привыкал и Похмельный. Оказалось, что в этом поразившем его вначале подземном мире не все так мрачно, страшно и опасно. Наблюдая за работой углерубов, он подумал, что так-то и он сможет. Попробовал и понял - без опыта, сноровки ему норму не вырубить. Нехитрое дело - обушком махать, чтобы впустую не наломать руки. Попробовал раз, другой - и бросил: тяжело, правы углерубы, когда с горечью говорят о нормовыработке, попробуй-ка вымахай ее в тесноте, неудобье, а то и вообще - лежа. В саночниках не легче, с той же горькой печалью возражал Похмельный про себя, слушая разговоры горняков о нормах, зачетах и кормежке, попробуй-ка и ты потаскать на пупке тяжеленные сани, порой всю смену ползая в забоях на четвереньках по острым угольным камешкам.

Котловка, пайка становились все меньше и хуже по качеству. В места заключения резко снизилась поставка продуктов. Тяжелая работа отнимала силы, голод выедал всякие чувства, мысли, кроме как о еде, хлебе. Чуток недовешенный ломоть мог привести к драке у раздатки. Комендантники и это объясняли в своих целях, уверяли зеков: хуже кормить стали не потому, что продуктов стало меньше, а чтобы в бега не ходили. Но казитлаговцы уже доподлинно знали: в крае наступает голод...

В то августовское утро Похмельный первым пришел в забой - Кабиден с углерубами еще досасывали наверху сладкие утренние окурки. По пути он зажег в нишах несколько плошек - посветил "горному", как шутили шахтеры, сел на перевернутую вверх дном разбитую бадейку, принялся растирать ноющие колени. В забое было тихо, беспыльно и - еще хватало воздуха, чтобы легко дышать. Вскоре прибрел Кабиден, повалился в сани, наполовину загруженные углем с прошлой смены, и стал ни с того ни с сего жаловаться на родню: никто не приезжает к нему из аульчан, не проведывает.

- Забыли совсем про меня. Кругом тысяча человек - я один казах здесь сижу, - обиженно печалился он о своем родовом одиночестве. Душа его, душа вечного кочевника, более всех томилась в этих угольных застенках.

- Вдвоем сидим, - шутливо поправил его Похмельный. Он уважал казаха уже за то, что как бы себя напарник ни чувствовал, в каком бы расположении духа ни был - всегда первым набрасывал на себя санную лямку. - Сейчас еще двое подойдут - "посидеть" с нами. Приедут твои землячки, это они тебе гостинцы большие собирают.

Кабиден высказал опасение, как бы не ушли родичи вообще из этих ставших враждебными для скотоводов мест. Он, освободившись, тоже уйдет к иссык-кульским казахам... И вдруг прервал себя, прислушался - показалось ему или, в самом деле, раздался странный не то писк, не то скрип и короткий шорох осыпавшейся угольной крошки. Нет, не показалось, потому что и Похмельный удивленно повернул голову в глухой, мерцающий черными рубцами тупик, откуда послышались необычные звуки.

- Уй-бой! Хазяин шивелится, злой сильно, - в шутливом испуге скосил в ту сторону глаза Кабиден. - Муксем, ты ему сегодня хорошо чадраствуй сказал? О! Слышишь? - Он выпрямился: под рубчатыми сводами кровли раздался скрипучий треск, словно кто-то переломил сухое дерево. Похмельный задрал вверх голову, подслеповато сощурился.

- Пошли-ка, голубь, отсюда по-хорошему, пока этот "хозяин"... Да брось ты их! - зло крикнул он казаху, увидев, что тот собирается уволочь с собой санки. - Быстро! Надо предупредить, чтобы стояки... - Он не договорил: раздался страшный треск - и кровля, разламываясь в воздухе огромными кусками, с глухим гулом по штольням внезапно рухнула, доверху засыпала, задавила обоих неимоверной тяжестью.

...Откопали, выволокли их из угольных груд часа через полтора. Оба были без сознания. В бадьях осторожно подняли наверх, положили навзничь, выковыряли изо ртов и ушей уголь. Опытные мужики не советовали их ворочать, неизвестно, может, у них все нутро перемято. Даст Бог - сами очнутся, нет - и на то Его воля. У Похмельного явных поломов и открытых ран не было, у казаха оказалось перебитым предплечье да влажно чернела длинная и глубокая ссадина на левой скуле - рассекли, когда откапывали, бешено работая кирками и лопатами.
Шахта остановила работу. К двум распростертым на земле телам сбежалась вся зона. Огромная толпа тесным кругом обступила их, опоздавшие, толкаясь, заглядывали через плечи передних, чтобы своими глазами поглядеть на двух счастливчиков, которых смерть, в недоумении повертев в руках, оставила жить. Перепуганные коменданты приказали охранникам развести людей по баракам. Заключенные не подчинились, грозно гудели, командовали притихшими бригадирами и потребовали от прибежавшего штейгера немедленно вызвать горных спецов из Караганды. О дальнейшей работе не могло быть и речи. Лагерники с минуты на минуту ждали открытого мятежа.

Обоих бедолаг снесли в тень, уложили помягче, стали приводить в чувство. Первым пришел в себя казах, позже разлепил веки Похмельный. Бледный трупной зеленью, перемазанный угольной грязью, он едва приподнимал грудь для вздоха, поминутно заводил глаза, и тогда ему снова лили холодную воду в разорванную до пояса рубаху, брызгали в лицо. Кабидена, как только он задышал и мог связно отвечать, повезли в Караганду, а он попросил не трогать, не мучить его.

 
На той же подводе, что увезла казаха, приехали два маркшейдера с "Васильевской" шахты и вместе с Колодубом пошли вниз. Вечером люди услышали объяснение случившемуся. Обвал произошел оттого, что не выбирается весь пласт. Часть его оставалась в кровле, которая, не получив вовремя подпоры, рухнула. А сама шахта в неплохом состоянии. Почвы здесь крепкие, плывунов нет, сухо, на карагандинских шахтах куда хуже встречается... Можно работать. Но девятнадцатая приступила к работе лишь после того, когда приехавший из Долинки начальник 3-го отдела Казитлага твердо заверил зеков-горняков, что каждому из них, независимо от статьи, будут увеличены зачеты, по которым общий срок заключения может снизиться на треть.

На ноги Похмельный встал через двое суток. Вначале во двор его выводили, потом сам пошел, держась за нары, по стеночке... Шахтеры ободряли: ему с казахом крепко повезло. И в том, что руки, ноги и нутро целы, и что завал был короток и их быстро откопали, и в том, что они сразу потеряли сознание под ударами и тяжестью рухнувшего угля. Бывали случаи, когда обвал происходил в середине забоя и углекопы оказывались отрезанными от коренных ходов и стволов, заживо погребенными в небольшом пространстве. Вот где пытка! В угольном гробу кончается воздух, снаружи не слышно ни единого звука, гаснут лампы, наступает полный мрак... В лучшем случае мучеников поднимают наверх потерявшими рассудок. У Похмельного от подобных "утешений" тоже "затухало" сердце, он закрывал глаза и просил не рассказывать ему об этом.

А позже все повторилось один к одному: недели полторы, пока не окреп окончательно, его держали в наземных рабочих, потом все тот же безжалостный голос приказал идти в шахту. Отправили бадейщиком, где не придавит и полегче, чем в саночниках. И он покорно побрел к спуску. Но как только, спустившись вниз, снова увидел подземный факельный свет, увидел горняков, возникавших черными призраками из штолен, выползавших из тесных забоев, услышал гробовые удары, глухо доносившиеся из-под низких, страшных сводов, его охватил такой непереносимый ужас, что он с обезьяньей быстротой и ловкостью выскочил наверх. Рабочие, увидев его безумный взгляд, встревоженно обступили, а узнав, в чем дело, разошлись по работам, не зная, что и сказать на это, что посоветовать ему. Объяснил старик конюх, к которому он прибежал, чтобы успокоиться возле лошадей:

- Меня когда-то тоже придавило, глиной. Колодец рыл. Не лучше тебя, полумертвым на веревке вытащили. Ты-то - еще ничего, быстро встал, а я еле выходился. До сих пор боюсь в колодец заглядать. Вот и у тебя такое же. В шахте тебе не работать. Этот страх на всю жизнь. Ну переборешь себя, полезешь, - а он сподтишка будет грызть тебя, пока не сожрет совсем. Иди к Колодубу, просись наверх...

Прав был конюх - страх с такой силой перехватил чувства и парализовал волю, что зек готов был под пулю встать, но только не спускаться в шахту. Он пошел к Колодубу. Штейгер развел руками: наземных рабочих переизбыток - увечные, легочники, немощные по старости, блатники комендантов. Но пообещал похлопотать. Обещание свое сдержал, видимо, переговорил с кем-то влиятельным, потому что вскоре Похмельного отозвала в свое распоряжение 21-я карагандинская комендатура.