Близость зверя...

            Близость зверя... 

Мы сидим с моим другом Каро у костра и я рассказываю ему, как прошли эти последние пять лет. Вокруг — тайга. Над верхушками кедров висит осколок месяца. Август. Почти нет комаров. Каро слушает глазами — так мне кажется. Он и телом ко мне вполоборота, и душой — все прислушивается к чему-то извне... А «вне» это дремучий лес. Его если слушать — с ума сойдешь. Друг слушает...
Каро — родом из горной грузинской деревушки. В девять лет мать привезла его жить на Волгу. Мы же приехали из Сибири — вот и дружим. Я зову его Каро, потому как никогда не мог правильно выговорить его фамилию. Он, лишь услышал это в детстве, стал называть меня Чаро — это начальные два слога моей фамилии. В нас сразу пророс корешок взаимной симпатии и дружбы. Мы никогда не ссорились, стояли друг за друга горой. Оба средне учились и совсем не страдали без женской ласки. В детстве это было пощипыванием за щеки и сюсюканьем, но только мы подросли, внимание женщин стало угрожающим. Конечно, настоящим чаровником был Каро — голубоглазый атлет с черными прямыми волосами. Я, не уступавший ему в росте и силе, малость проигрывал приплюснутым носом. Каро обожал борьбу, я — бокс. Позднее, в армии, мы оба оставили спорт. Во-первых, нас разлучили, и даже служить пришлось в разных странах, не говоря уже о роде войск. Вовторых, или ввиду этого, ушло здоровое соперничество — чей спорт лучше? Ну и потом, существуют обстоятельства, как то, с которым пришлось столкнуться мне. Подобные напрочь отби¬вают желание заниматься любимым делом.
Один армейский приятель-земляк на моих глазах забил другого до потери рассудка. Рефери был старшина-бессрочник, он забавлялся, глядя, как молодежь колотит друг дружку, не остановил вовремя. Парня демобилизовали по состоянию здоровья, а с жестоким землячком я перестал общаться. Армия вообще оказалась штукой жестокой. Мой десантный батальон зарекомендовал себя лучшим на учениях и худшим в быту — мы постоянно дрались. Муштра, прыжки с парашютом, частые травмы ожесточили сердца. Я едва дождался конца службы.
Конечно, мы с Каро переписывались. Он посмеивался над сотней своих подружек, засыпавших его любовными посланиями, я — делился желанием стать художником. О нашей военной специфике мы предпочитали не говорить — письма читались. Знаю только, что служил он в роте охраны — бедный Каро!..
Друг мой вернулся домой на месяц раньше меня. Моя же Свобода все плутала по дубовым рощам Германии. Такой я ее и написал. Картину подарил приятелю — ему оставалось тянуть солдатскую лямку еще полгода.
Наконец — дембель! Я очень спешил. Мне хотелось приехать ко дню рождения матери. Поезд как назло долго тащился по Польше — нас гоняли по каким-то отстойникам. В теплушках шла беспробудная пьянка, и, конечно же, не прекращались драки. Опасность состояла в том, что поло¬вина из нас была обучена профессионально убивать противника: рукой, ногой, да и в общем-то любым, попавшимся на глаза предметом.
Кудрявый весельчак из Курска так и не доехал до границы — порезали. В составе начался шмон. Пограничники выгребли из наших чемоданов и алкоголь, и красивые ножи с рукоятками из козьих ножек. Пострадали также подарки близким. При переезде через Вислу начался настоящий бунт — в воду полетели шинели, бушлаты, береты. Один старшина с поломанной челюстью, знакомый мне еще по сержантской учебке, уговорил спрятать отполированный пистолет. Я не спрашивал, как ему удалось его сохранить, кинул на дно чемодана — еще пристрелит обидчика.
Вспомнил я о нем лишь в аэропорту. Мне удалось договориться с сопровождающим дембельский поезд — я сбежал от буйной братии и мысль о дне рождения мамы отбила все другие. К моему удивлению, багаж не осматривали.
По прилете, на стоянке такси я наощупь обнаружил пистолет в углу чемодана.
И вот я дома! Удалось прибыть прямо к праздничному столу. Мамочка моя зацеловала меня, гости-соседи ахали и дивились — я был счастлив. Поздравив маму, я поздоровался со всеми, преподнес скромные подарки и пошел в душ. Горячие струи смывали с моей души тяжесть последних дней, ярость, нераскрывшиеся парашюты товарищей, старшину, бегающего по полю с беспомощно вытянутыми перед собой руками — сверху падал очередной труп...
Когда я вернулся к столу, переодевшись в гражданское, все затихли — Каро в больнице! Мне стало плохо. Я понял — случилось нечто страшное. Милейший мой отчим плеснул в рюмку коньяка — полегчало. Пытаясь спасти веселье, возможно, самого радостного дня рождения мамы, я снова ее поздравил, обронив, что навещу друга завтра.
Скоро гости разошлись. Мы посидели еще чуток по-семейному, потом на меня навалился сон-обморок. То есть лег нормально, сам разложил диван, постелил красивое белье, но очнулся лишь в обед следующего дня. Отчим был на работе, мама тоже. На столе лежала записка с адресом больницы. Я наскоро перекусил и поехал к Каро.
То, что мне довелось увидеть, описать трудно — в палате мать водила Каро вокруг стола, придерживая его за пояс. На голове друга сугробом висела охапка бинтов, на ме¬ня он не обратил никакого внимания...
Ноги мои ослабели — пришлось присесть на стул. Мама Каро ободряюще кивала мне, я — ей, потом вошла медсестра, уложила Каро на койку, сунула мой букет в вазу без воды и побежала к телефону.
Мама Каро рассказала короткую историю: «Скрывались мы долго, но горец-кровник все же нашел нас и саблей срубил сыну часть затылка. Видишь, он в какой-то коме, никого не узнает»...
—  Вижу. А где этот сумасшедший?
—  Пока в бегах. Я здесь ночую — боюсь, добьет. У них в горах время остановилось — варвары! Как ты, сынок?
—  Отслужил.
—  Мама?..
—  Встретила.
Каро отрешенно смотрел в потолок...
Ночью я взял пистолет, тихо вылез из дома через кухонное окно и поехал на такси к больнице.
Меня хорошо учили в армии. Я потратил всего час на поиски горца. Убийца стоял в кустах на противоположной стороне больничного сада. Видно, он не понял еще, в какой палате лежит Каро, — и не поймет! Я обмотал ствол пистолета тряпкой, подкрался к нему и разнес башку этого фантома прошлого на куски. Тряпка задымилась от выстрела. Я спокойно загасил ее, вложил оружие в руку горца и поехал домой.
Меня, конечно, вызывали в милицию, но допрос был вялый, формальный — самоубийца никому не был нужен. Ходили к следователю и другие товарищи. Даже мои родители вызывались, но что они могли показать? Да, сын их — близкий друг Каро, но в указанную ночь спал дома. Соседка это подтвердила, так как лично будила меня утром, умоляя подвесить рухнувший на кухне шкаф.
Каро оставался в том же состоянии. Я навещал друга каждый день. С мамой его о горце не говорил.
Через месяц поехал в Москву и поступил в Суриковское училище искусств. Неважно сдал я общие предметы — эти знания мы с Каро прогуляли. Но на то он и творческий Вуз — если берут, то за способности. Рисунок мне посчастливилось проскочить, а вот за работы маслом я был спокоен. Служба и последние события вложили, очевидно, в мою кисть нечто, притягивающее внимание. Я написал Прометея, одетого индейцем, а также голову Русико — мамы Каро, в форме черного тюльпана на фоне покрытых розовой дымкой гор из блестящих кривых сабель.
Меня поразили работы одной абитуриентки. Я их увидел в общежитии. На стене большой комнаты экспонировалось четыре полотна. Первое — миниатюрка. Над ней висела огромная старая лупа, — любуйтесь! Следующие шли по увеличению и изображали одно и то же — маленькую девочку возле одинокого дома. На всех картинах менялись лишь времена года: зима, весна, лето, осень. Я их долго и внимательно разглядывал, потом спросил девочку лет двенадцати, сидящую поодаль, — не ее ли мама автор?.. Она рассмеялась и сказала, что картины написаны ею, а еще — представилась Оленькой и добавила, мол, ей уже давно перевалило за семнадцать...
Я был поражен! Ручки-палочки, ножки крошечные, платьишко будто у куклы позаимствовала — в дурацкую сборочку на плечах, с вырезом спереди и сзади, цвет — розоворазмытый. Художник Оленька! Пока я неприлично долго ее рассматривал, мне стало дурно, как при известии о травме Каро, — я прислонился к стене. Что со мной про¬исходит, не показаться ли врачу? Через пару минут голова просветлела, но сердце продолжало бешено биться — странно... Оленька ничего не заметила. Я ее полюбил.
Конечно же, я сопротивлялся новому чувству как только мог: старался не садиться на занятиях рядом, не забегать с Ольгой в одну и ту же кафешку обедать, не ходить на женскую половину общежития и т.п. Но! Она, видно, это подметила и решила сделать по-своему: везде стала попадаться мне на глаза. Более того — вдруг оказывалась рядом и ка¬салась локтя своей крошечной грудью. На личике при этом сохранялась абсолютная невинность. А так ли уж она невинна? — подумалось мне, и мысль эта меня уже не оставляла. Потом наступил момент нашей близости...
Она пришла в мою комнату с лучезарной улыбкой и маленькой просьбой: не будет ли таблеточки снотворного, так как не спится ей аж третью ночь? Мой товарищ по комнате сразу вышел и не возвращался до утра. Я дал Оленьке пять таблеток, а она присела на краешек моей кровати и стала тихонько снимать чулки — коричневые в рубчик, детские. Я молча смотрел на ножки подростка и не испытывал ни малейшего желания их касаться или согревать в постели своими ступнями сорок пятого размера.
Не так рассуждала моя нечаянная любовь... Она попросила горячего чайку и забралась под одеяло. Я возмутился.
—  Стоп! Ты же ребенок, а такое себе позволяешь!
—  Я не ребенок!
—  Ольга, я себя чувствую извращенцем...
—  Зря. Природа дала мне хрупкое тело, но в нем...
—  Стоп, забирай чулочки, и домой!
—  Мой дом — с тобой!
—  Хватит!
Я ушел на общую кухню разогревать чай. Мне казалось, что мой поступок — хладнокровный отказ. Но пока я шел обратно по длинному коридору, стало очевидным — я сдался, и, можно сказать, сразу. Лицо горело, как после пощечины, глаза щипало.
Какой там чай?! Через минуту я лежал рядом с Оленькой  и  только  чудом  не  раздавил  ее  в  своих  объятиях.
Мысль о невинности пришла много позже. Я откинул одеяло и поразился — кровь! Оленька рассмеялась:
—  А ты боялся, дурачок!
—  Я тебя?..
—  Да! И ты — мой первый и самый любимый мужчина.
—  Тебе было больно?
—  Ничуть — ты очень ласковый медведь!
—  Это не нормально — я не почувствовал...
—  Разумеется — так напасть!
В моей душе зашевелились сомнения.
—  Вряд ли я первый...
—  Не обижай меня, Чаро.
—  Откуда ты знаешь мое...
—  Книжка тебе подписана от какого-то Каро. Смешные вы! Друзья детства, что ли? Каро-Чаро, Чаро-Каро...
Я оделся и вышел вон. Столица дремала в сизом тумане. На улицах было пустынно. Пришла печаль... Я представил моего красавца-друга и заплакал. Слезы потрясли меня. Я стал их разглядывать, как бриллианты или кровь, — мне не удавалось плакать лет двадцать!
Потом наступило утро. Я вернулся в общежитие и вновь овладел полусонной Оленькой.
То ли товарищ мой рассказал о наших взаимоотношениях, то ли чувства стали заметны для всех — не знаю. Смущало многое: и чрезмерное внимание сокурсников, и вечные вопросы контролеров в кинотеатрах: «Дочке сколько лет? Зачем вы таскаете сестренку на взрослые фильмы?» А однажды вечером, когда мы целовались в Александровском парке, к нам подкралась старушка и завопила: «Милиция, хватайте растлителя детей!» А дальше было хуже...
Мне кто-то подбросил в комнату «Лолиту» Набокова — я пришел в ярость! Что за глупость? Ольга всего на пять лет младше меня! Лолита — это великое произведение о цветке Любви, произрастающем даже на грязи. Где в наших отношениях грязь или патология?
А потом я увидел из окна, как моя Оленька прилегла на капот чьей-то машины и усатый мужик нежно гладил ее оголившуюся спинку...
Зря я не выпрыгнул — второй этаж не проблема для бывшего десантника! Пока я спускался по лестнице, и Оленька, и машина исчезли. В тот же день я уехал на поезде до¬мой. Мне как воздуха не хватало матери, отчима, Каро...
       Мой боевой друг и бывший донжуан существовал теперь дома. Сказали, что сильно оброс и по-прежнему никого не узнает. Я собрался с силами, пришел к нему утром следующего дня, красиво подстриг, переодел в свою вельветовую рубашку, джинсы и просидел с ним до вечера — говорил. Каро был не против — молчал, улыбался и смотрел сквозь меня...
      Я, закаленный человек, вдруг расхворался и пролежал дома целую неделю, дрожа от слабости и высокой температуры.
За мной приехала Оленька. Она представилась старостой курса, чем привела мать и отчима в восторг. Я же хохотал, как сумасшедший. Любовь моя, ничуть не смутившись, поведала о волнении курса и выказала желание помочь во всем, во всем...
Чтобы избавить мать от волнений и каких-либо неожиданностей со стороны Ольги, я наскоро собрал сумку и мы с ней уехали. В поезде она умоляла меня познакомить при случае с Каро. Я же пообещал передать от нее самый красивый букет, но в знакомстве отказал. Ее привело это в необычайный восторг:
—  Ах мы ревнуем?!
—  Нисколько, но что за дядька в красной машине щекотал тебе спину, раз уж ты заговорила...
—  Ревность, ревность — мавр меня задушит!
Она вскочила на банкетку купе и, хлопая в ладоши, прыгала, пока не устала.
—  И все же...
—  Ты угадал — родной дядя Вася приезжал навещать.
—  Ложь!
—  И снова ты угадал! Ладно — думай что хочешь, а я хочу спать. Кстати, не приставай ночью — сегодня я староста курса!
Потом Оленька спокойно втиснулась под заправленное одеяло, как в конверт и уснула. Я сидел до утра, глядя в темное окно, и лишь на заре немного вздремнул.
Учеба продолжалась, а новая, доселе неведомая мне жизнь только началась. Мне стали подбрасывать анонимные письма об Оленькиных изменах.
Ей же кто-то вечером въехал в подъезде кулаком в глаз. Судя по всему — женщина. Синяк слабый, опухоль тоже. Н-да, на нас пошла охота...
Оленька ей не препятствовала: пропускала занятия, часто не ночевала в общежитии. Что делать? Расстаться?! Вряд ли... Как эта заноза смогла так глубоко вонзиться в мое сердце?
Я решился на низость — начал шпионить. Однажды удалось выследить ее у того же усатого — она позировала обнаженной. В другой раз — у молодца лет сорока в красной ру¬башке, подпоясанного расшитым пояском, и с бородкой клинышком. Мне ничего не стоило вломиться к этим любителям «обнаженки» через окна их ателье и сломать им руки, но я изначально решил — другие не виновны. Штучка — в Оленьке.
Близкие отношения я все же оборвал. Она пробовала приходить как в первый раз — дерзко, но я пару раз вынес ее за дверь вместе с вещами, и Оленька прекратила попытки.
Пришло письмо от мамы Каро. Она благодарила за регулярную денежную помощь. Я поразился — неужели Оля?.. Да, несколько раз мне удавалось подработать там и тут, продать картины, отослать деньги своим и Русико, но регулярно?! Я пошел к Оленьке. Ее подружка по комнате на вопрос — где Ольга? — томно хлопала глазами, предлагала чайку, мурлыкала, что ничего о других не знает, но потом испугалась, очевидно, выражения моего лица и созналась — уехала, а куда, мол, не сказала.
Ну и ладно! Я вернулся к себе и сел было писать ответ матери Каро, как вдруг в дверь постучали. Голос вахтерши недовольно скрипнул — к телефону! Я сбежал по лестнице вниз — звонила мама. Обижалась, что долго не приезжаю, не пишу, но благодарила за старосту Олю, которую я посылал помогать маме Каро и которая остается даже с ним на ночь — Русико часто нездоровится... Я онемел. Мне пока не приходилось сталкиваться с подобным. Мама еще пару минут рассказывала о приезжавших на неделе родственниках, потом взволновалась — почему молчу, не заболел ли? Ума хватило лишь на ложь — прости, бегу на занятия... И я побежал!
Бег, несомненно, оказывает благотворное влияние на человека, но не по Москве и не среди машин. Остановил меня милиционер. Он замахнулся полосатой палкой и я очнулся. Старшина спросил фамилию, год рождения, место прописки и не поверил... На свое счастье, я обнаружил в кармане студенческое удостоверение. Оно тоже не очень убедило пожилого стража порядка. Он сообщил его номер по рации, приказал ждать, и я минут десять простоял с ним у будки, ди¬ко озираясь по сторонам — мне вспомнился убитый горец...
Наконец пришел ответ. Старшина меня отпустил. Отойдя за угол, я снова бросился бежать — так мне лучше думалось. Оказывается, сотня красавиц, коих мы с Каро осчастливили своей страстью с шестнадцати до восемнадцати лет, не дали никакого представления о женщинах. Это странно...
На дневной поезд я опоздал. Что же — поеду к Каро вечерним.
      Конечно же, я никуда не поехал. А с чем? Ни решения, ни денег.
Оленька появилась на занятиях «после неожиданной и высокой температуры». Я слышал, как девицы ей сочувствовали, ловил на себе укоризненные взгляды однокурсников. Все поняли, кто виноват!..
Я пошел к ректору с просьбой о предоставлении годового академического отпуска. Наш седой красавец долго молчал, расчесывая маленькой щеточкой бороду, а потом сказал, что при несчастной любви этого срока недостаточно, а вот недельки, проведенной на Родине, вполне. - Меня окружили!
— База, я — первый, вызываю вертолет поддержки, прием...
—  Десантник Чардин — вам крышка!
Я бы многое сейчас дал за прыжок в ночь, за неделю «на выживание» в болотах северной Германии. Там все ясно — цель, смысл. Прилагается даже необходимое оснащение: фляжка, нож. Хочешь есть — бросок! И кровь кролика, а то и косули поддержит силы советского воина...
Два дня я спал. Потом позвонил матери и сказал, что еду. Я предложил товарищу по комнате все мои картины. Он сказал, что они стоят денег... Тогда я попросил половину и он с радостью выложил довольно крупную сумму. Хороший парень — единственный сын директора винного завода.
Каро был в военном госпитале — ему стимулировали микротоком мозг. Я бы тоже не отказался.
     По палате тихо бродила Русико. Грузинская царица Тамара, красавица — от нее осталась тень! Каро спал. Русико мне обрадовалась. Спросила о свадьбе с Оленькой, потому как та предполагала сыграть ее в августе. Я скрипнул зубами и пожал плечами. Русико советовала не оттягивать — такая любовь теперь редкость! Я согласно кивал...
Выручил врач. Он стремительно вошел в палату, громко поздоровался, дал Русико упаковку витаминов и захлопал в ладоши: «Каро, подъем!»
Я налил Русико стакан воды, она запила парочку оранжевых горошин и подошла к Каро. Врач осведомился — друг ли я?.. Мне захотелось выпалить: «Так точно!» А он, словно читая мысли, подтвердил: «Надо отвечать — так точно!» Я улыбнулся... Затем вояка подскочил к Каро, посве¬тил ему в глаза маленьким фонариком, пощелкал в воздухе пальцами и приказал: «Гулять!»
Я водил друга по саду до самого ужина. Попытался потом кормить его с ложки, но Русико мягко отстранила меня от этого сложного процесса. Каро не ел — ему вливали жид¬кую пищу и он вынужденно ее глотал.
Перед уходом я его снова подстриг. Даже будучи теперь пугающе худым, он оставался красавцем, друг мой Каро...
Мы провели втроем и весь следующий день. Были моменты, когда мне чудилась на губах друга улыбка. Потом я побыл денек с мамой, отчимом и вернулся в Москву.
Значит, Оленька — хорошая? Я подозревал ее чуть ли не в проституции, а она зябла, позируя профессионалам, что¬бы помогать моему другу? Ясно — я должен извиниться и поблагодарить. Понятно — необходимо продолжить игру. Господа, ставки сделаны!..
Мы провели с Оленькой романтичный вечерок и бурную ночь. Она все простила. Целую неделю Оленька играла в заботливую спутницу жизни: готовила завтрак, гладила рубашки, потом снова исчезла. Я и не думал больше искать — козырные карты выпали ей. Это она так думала... Мне же виделась роль наблюдателя. Не скажу хладнокровного — чувства бурлили, как в горловине вулкана! И все же?.. Я ждал. Не готовил ловушек-вопросов, не жаждал скорой развязки — поди пойми...
      Прочел в учебной части приказ ректора об увольнении Оленьки из Вуза за прогулы и неуспеваемость — смешно! Она вернется и все уладит с седым красавцем. Просто придет к нему, поплачет на груди или... Очевидно, я развратная личность, недостойная ее любви!
Тем не менее так и произошло. Оленька приехала и приказ исчез. Ко мне она не зашла. Мы тепло поздоровались на занятиях и все.
Твой ход, девочка моя, я — пас!
Прошел долгий месяц. В первую субботу августа я пошел на главпочтамт и позвонил домой. К телефону подошла мама и радостно закричала в трубку: «Ты почувствовал, сынок, ты почувствовал? Вы с Каро как близнецы — он очнулся, он узнал мать и тут же спросил о тебе!» Слезы вновь задушили меня! Мама ждала ответа... Я зарыдал. Она услышала, обеспокоилась, быстро, быстро заговорила — приезжай и все такое, — я положил трубку. Только через минут пять мне удалось расслабить колки своего потрепанного «инструмента», я перезвонил и почти спокойным голосом выговорил: «Ждите — еду».
Возможно, в моей жизни больше не будет таких моментов. Мне захотелось спрятать радость происшедшего в сейф и потерять ключи. Моя страсть к Оленьке затушевалась радостью. Я снова сел в поезд и помчался к Каро. Говорят, так живут большие артисты — из поезда в поезд, с подмостков на подмостки.
Я проспал свою станцию и выпрыгнул уже на выезде из города. Плелся час на каком-то древнем автобусе, потом побежал...
      Мои были дома. Мама разохалась, заметив рваные коленки брюк и локоть куртки, я ретировался в душ и радостно кричал оттуда: «Ноги заплелись, мамочка, — такая новость!»
Она успокоилась. Я наскоро закусил, пока мать штопала последствия прыжка из поезда, оделся и пошел к Каро.
Он сам открыл дверь. Мы обнялись. Опирался друг на костыль... Глянул, говорит, с утра на солнце и упал навзничь — ослабел.
—  Присядем?
—  Конечно!
Слов не хватало... Мы смотрели друг на друга и молчали. Какое счастье! Да, взгляд его часто устремлялся в никуда, застывал, но это пройдет — он очнулся, брат мой, близ¬нец, как сказала мама.
—  Где мама, Каро?
—  В магазине. Она редко, очень редко...
—  Выходит на улицу?
—  Да, вот именно — выходит.
—  А ты?
—  Я — часто. Пойдем гулять?
—  А мать? Разволнуется...
—  Она, она... Слушай, мы едем с тобой в тайгу охотиться на медведя.
—  Каро, я куда хочешь — хоть на мамонта, но ты подкачайся малость. Хочешь, боксом займемся?
—  А ты его принес?
—  Кого?
—  Бокс.
—  Н-нет... Хочешь чаю?
—  Да, и еще мороженое! Я столько лет жил без мороженого...
В двери щелкнул ключ и вошла Оленька.
—  А, Чаро! Мы тебя ждем, ждем, здравствуй! Потерпи минутку, я продукты разложу в холодильнике...
Я остолбенел. Каро наклонился ко мне и зашептал: «Слу-ша-й, я лишил ее девственности. У нас будут дети. Ты не думай — я их всех назову Чаро!»
Вышла из кухни Оленька.
—  Ну что, повстречались, братья? Каро удивился.
—  Ты же знаешь, что наш брат в тайге?!
—  Конечно, конечно — медведь...
Ольга была очень бледна. От нее веяло холодом. Я встал:
—  Мы пойдем гулять, Каро?
Ответила Оля:
— Нет, Чаро. Он сейчас будет обедать — зайдешь попозже?
—  Разумеется!
Похоже, Каро тут же забыл обо мне. Он отложил костыль и похромал за Оленькой на кухню. Я тихо открыл дверь и пошел домой.
Маму мое быстрое возвращение удивило.
—  Они так тебя ждали...
—  Каро обедает.
—  А...
—  Я чуть позже пойду гулять с ним.
—  Сынок, обязательно! Ольга — необычайной души человек, мы тебе так благодарны, что ты улаживаешь в Вузе дела, чтобы она приезжала ухаживать за Каро. Она, как сестра ему!
—  Мама, где Русико?
—  Ну, ты же знаешь. Лежит в той же клинике — дистрофия.
—  Я адрес в Москве забыл...
—  Сейчас запишу.
Мне стоило труда спокойно взять листик бумаги с названием улицы и выйти в наш садик о шести вишенках. Сев на скамейку, я тупо смотрел на адрес и пытался размышлять — значит я в курсе всего и посылаю сестру Оленьку помогать другу и его маме. И вместе с тем моя мама сообщает по телефону — Каро пришел в себя?! Какая-то нескладуха...
Неожиданно в сад вошла Оленька. В руках — картина в красивой раме:
—  Вот ты где! Возьми, это мой подарок. Каро так чудесно позирует.
Я медленно снял с картины прозрачную пленку. Обнаженный Каро, худой и восторженно созерцающий черный тюльпан, сидел на табуретке...
Из-за дома появилась мама. Я зашептал:
—  Жить хочешь, Ольга?
-  Да.
—  Тогда уезжай сегодня же!
—  Хорошо, любимый — как скажешь...
Она быстро прошла мимо мамы, низко наклонив голову, и скрылась за углом дома. Мать проводила ее удивленным взглядом. Я сунул картину за скамейку.
—  Сынок, ты ее обидел?
—  Нет, нет, — просто не хочет уезжать, а ведь у нее завтра какой-то важный экзамен или зачет...
—  А... С Каро ты останешься?
—  Конечно.
—  Ну ладно. Русико выпишут на днях. Если что — я за ним пригляжу. Пойду Оленьке соберу чего-нибудь на дорогу — устала бедняжка!
Я дождался, пока она уйдет, разломал раму картины, разодрал полотно на мелкие куски и отнес все это в дальний бак на противоположной стороне улицы.
Я не присутствовал при отъезде Оленьки. Бродил по берегу Волги. Мать вечером укорила:
— Все же ты ее чем-то обидел, сынок!
Я промолчал и пошел к Каро. Дверь была незаперта. Друг сидел против телевизора и смотрел «Путешествия вокруг света». На меня глянул мельком и снова пропал в теле-мире до конца передачи. Я расположился на диване и в голове у меня было горячо — горячо и безмысленно...
Мы провели вдвоем три нелегких дня — он постоянно твердил о медведе и капризничал по любому поводу. Думаю, что ему не хватало Оленьки. О ней, несмотря на свои частые выпадения из реальности, Каро не сказал ни слова. Я решился поговорить с матерью:
—  Мама, Каро необходим бросок...
—  Что ты?! Только спокойствие и отдых.
—  Понимаешь, он все это уже имел...
—  Сынок, не путай состояние комы с покоем!
—  Мама, у меня осталось десять дней до начала учебного года. Поговори с Русико, я хочу свозить Каро в Сибирь.
—  Ты хочешь сказать, в тайгу?!
—  В санаторий «Дом охотника», помнишь? - Озеро, воздух, тишина...
—  А комары, мошка?
—  Сейчас  конец августа, мама.
—  Я вижу, ты все продумал.
—  Прошу тебя!
—  Ну, что же — возможно, тебе виднее...
—  Я чувствую — надо так!
Мать заплакала:
—  Мне вас очень жаль...
—   О  чем  ты? Каро  выздоравливает, Русико  тоже, я учусь...
—  Не знаю. Прости, сынок.
Через день мы уехали с Каро в Москву. Я взял билеты до Новокузнецка, но в дороге передумал и продлил транзит на день — надо было разобраться с Оленькой.
Мы с Каро побродили по столице. Он восхищался всем: от парков до церквей.
На ночь я оставил его у дружка-киргиза, однополчанина по Германии. Встречались мы с ним редко, он был нелюдим, но надежен, как старинное ружье, которое одолжил для поездки в Сибирь. Я зарядил его, обмотал неприметной тряпицей и поехал в общежитие.
Оленька была в своей комнате. Она лежала на кровати, отвернувшись к стене, и либо спала, либо делала вид. Я погасил настольную лампу, присел рядом... Под тонким пледом вырисовывались контуры ее детской фигурки, волосы красиво забросали подушку соломенными прядями. Оранжевый свет полуразбитого уличного фонаря обрамлял картинку нашей безмолвной встречи. Тишина комнаты ничуть не угнетала меня, наоборот — она увеличивала пространство для свободного перемещения мысли...
Я вспоминал Оленькину экспозицию: затерянный домик, крошку-девочку, старую лупу — мне бы хотелось глянуть сквозь нее на все происшедшее с нами. Эдак бросить взор в детство, затем приблизить пожелтевшее от времени стекло к нашим душам, все скрытое прочесть и свободно вздохнуть — ах вот оно что? Ну так это решается просто!..
     Из-под пледа показалась прозрачная рука моего зяблика-Оленьки. По оранжевой комнате прошелестел ее нежный голос:
—  Разве ты не хочешь убить меня, Чаро?
Меня это раздражило — я мыслю! Почему она позволяет себе вспарывать мою космическую сферу этим, этим... Нет ответа!
И снова я полетел в страну грез и воспоминаний: я лежу на верхней полке купе, подставив черное от паровозного дыма лицо встречному ветру, — мы с мамой едем в Хабаровск! Там будет река Амур и летное поле. С неба будут сыпаться парашютисты, а мы с пацанами станем бегать, задрав головы, чтобы нырнуть под уже загасающие на поле шелковые купола. Тогда, в 60-х годах, вся страна сошла с ума — все записались в ДОСААФ и прыгали с неба на землю. Паровоз детства пронзительно свистнул...
Я расчехлил ствол ружья и дунул в него. Нет, не похоже на тот сигнал — там была хрипотца и пахло углем, а не порохом...
Оленькина рука спряталась под плед. Я встал:
—  Довольно!
—  Я не буду больше жить, Чаро?..
Надо же, какой противный у нее голос! Это же писк пойманной мыши... Сука!
—  Реши и этот вопрос сама, Ольга.
Я сунул ружье под плащ и в ярости покинул общежитие — как же она  навязчива и как сильно пахнет ствол! Уж не убил ли кого мой друг-киргиз?
      Мы с Каро переехали границу Европы. Там, за Байкалом, простиралась Великая Азия! В ожидании встречного поезда пассажиры высыпали из вагонов нарвать маков и макнуть руки в ледяной воде уникального озера.
Я тоже предложил Каро прогуляться. Он пришел в восторг от прозрачной воды. Поразился глубине — дно ухало прямо от берега в темное голубое. Друг мой лег в маки, раскинув руки. Я присел рядом и стал рассказывать, что раньше, еще при царе, рельсы укладывали прямо на лед, чтобы не зависеть от этого участка одноколейки. А Каро лежал и плакал...
Прошел встречный поезд. Мы снова помчались сквозь бесконечные тоннели, похожие на клиническую смерть, и еще день пересекали удивительной красоты пейзажи, где, казалось бы, должно жить людям, но ни дымка, ни домов...
—  Каро, вставай — приехали!
Нас никто не встречал — я так просил. С вокзала мы пошли пешком через заросшие травой обвалы и вскоре добрались до дома тетушки.
—  Смотри, Каро, тут я провел часть детства.
—  А где тайга?
—  Завтра увидишь.
Родня нас встретила так тепло, что Каро и впрямь стал приходить в себя. Он абсолютно точно описывал виденные им дорогой красоты, рассказывал о своей маме, горах Сванетии, удивлялся сходству тетушки и моей мамы. В конце сказал, правда, что он был раньше сильной птицей...
Я позвонил вечером домой, передал маме приветы от родных и сообщил, что завтра же едем с Каро в пансионат. Он тоже сказал несколько восторженных слов о сибиряках, о Байкале и очень просил беречь мамочку Русико.
Конечно же, я и не думал мучить Каро пансионатами. Мы экипировались, как настоящие таежники — палатка, топорики, сапоги, куртки и поехали на автобусе до зоны отдыха. Далее я предполагал углубиться на пять километров в тайгу, провести там пару деньков и вернуться.
В тайге был земной рай! Едва скрылась из виду избушка лесника, как мы оказались в многовековых джунглях. Приходилось преодолевать завалы и пересекать ложбины, заросшие двухметровыми фиолетовыми цветами с головками величиной с подсолнух. Каро скоро устал. Я же, напротив, вошел в раж. Неожиданно мы вышли на пригорок. Внизу — зеленое море. Над нами раскинул ветви огромный кедр. Меня удивило, что он был усыпан шишками. Неужели мы так далеко ушли? Я решил разбить бивуак. Каро тут же уснул, прикорнув на куче сухих кедровых иголок. Я прикрыл его пледом. Лицо друга светилось счастьем.
Что же, надо разбить палатку, заготовить дров — за работу!
Скоро, к удивлению своему, я увидел, как быстро опустился на нас вечер и зажглись звезды. Очевидно, я утратил сноровку и долго возился с устройством нашего места но¬чевки. Растолкав Каро, я стал разжигать костер. Друг мой долго не понимал, где мы, разволновался... Меня это насторожило. Я устроил ему кресло из спальных мешков, зава¬рил чаю, тихо стал напевать «По диким степям Забайкалья», затем накормил его подогретой тушенкой — друг обмяк и успокоился. Правда, он, так мне показалось, больше слушал тайгу, чем меня, ну да ладно.
Ночь пала сразу, как в горах. Вокруг все ожило, захрустело, загукало на все лады. Я пытался вывести Каро на разумные беседы или воспоминания нашей юности, но он предпочитал слушать тайгу. И тут в низине раздался мощный треск веток. Я подумал, что завалился какой-нибудь сухостой, а Каро насторожился. Я плеснул ему еще чайку, громко запел — издалека вернулось мощное эхо. Каро это привело в восторг. Он стал перекликаться с эхо. Над тайгой полетело многократное: «Ол-ля, Олечка!».
А потом на поляну вышел медведь. Я заметил его, когда он уже стал подниматься на задние лапы и бросился было к ружью, прицелился, но Каро рассмеялся и остановил меня:
— Чаро, разве ты не узнал нашего родного брата?
Я подождал, пока зверь подойдет совсем близко, и отбросил оружие...