Храни его, Господи!

Григорий ни подзатыльников за шалости, ни обид от мамки Феодосии не помнит.

Никогда даже помыслить не мог, что в лихую минуту не защитит, не укроет от беды в пахнущих парным молоком и свежим сеном объятиях своих шершавых по-крестьянски крепких рук.

Но, почитай, восемь с лишком десятков годков закрывал глаза и снова шестилетним мальцом, спотыкаясь, брел по посеребрённой первым морозцем колючей стерне.

С надеждой и тревогой вглядывался сквозь пелену текущих по грязным щекам бессильных слёз в далёкий, едва различимый в сумраке силуэт матери.

Даже звал её, облизывая пошорхлые губы, сиплым шёпотом.

Но она не оборачивалась, не останавливалась, чтобы подождать и ободрить. Её очертания неумолимо растворялись в быстро опускающейся на землю холодной черноте.

…То ли было это когда-то взаправду, то ли привиделось в дурмане тягостного сна, от которого не встряхнуться, ни отмыться студёной ключевой водой….

МЛАДШЕНЬКИЙ

…Он-то и когда родился, доподлинно не знал. В те годы церковные записи отменили, записывали, словно скот, в амбарную книгу при сельсовете. А там разве до этого было – главное за урожай в город отчитаться и о том, сколько народу агитацией за вступление в колхоз охвачено.

 К тому же обитали Беляевы отдельным хутором, на отшибе. Не наездишься: зимой морозно, а летом – жнива, недосуг. Да и не стоило оно того.

Лишь когда пришла пора после армии документ получать, мать расспросил. Вспомнила – снопы вязала на сносях. Так в поле младшеньким, Гришкой, и разрешилась.

Слабенький был, думали – не жилец. Ан нет. И не мудрено, ведь как раз на 19 июля случилось, на поминовение чудотворца преподобного Сисоя Великого.

Прадеды Беляевых из Орловской губернии происходили. В крепости у их сиятельства князя Потёмкина-Таврического состояли.

Когда императрица Светлейшему управление Новоросией доверила, он немало своих крестьян со всем скарбом и домочадцами на новые земли переселил. Самые что ни на есть настоящие деревни заводить. Дабы развивать сии дикие малолюдные окраины.

Женились пришлые исключительно на своих, орловских, стараясь с местными не родичаться. Хозяйство заводили крепкое, многодетное. Всерьёз. На века.

ЛИШЕНЦЫ

У Беляевых свой хутор имелся близ Любимовки, тогда ещё Генического уезда.

Живность разнообразная, инвентарь справный. Всё выстраданное. Горбом и потом нажитое.

А по-другому нельзя: только детей тринадцать ртов да ещё старики, и каждый есть просит. С другой стороны, рабочих рук много. Коли семья крепкая да правильно дело наладить – горы своротить возможно.

Выстраивали жизнь и хозяйство годами, с усердием, чтобы и правнукам не бедовать, а порушилось всё нежданно, в единый момент.

Осенью тридцать второго, как бумагу с печатью уполномоченные в кожаных картузах с красными звёздочками в нос ткнули, да взашей из собственного дома вытолкали.

Ни детей малых не пожалели, ни чужим пользоваться не побрезговали.

Побрели Беляевы в чём были к дальней родне в село Александровку, что неподалёку от балки Малый Менчикур располагалось.

Путь не близкий. А ночи степные долгие, холодные. Отстал шестилетний Гришка. Окоченел совсем. Присел на землю передохнуть на мгновение, да задремал – словно провалился в бездонную ватную черноту.

Очнулся, а впереди лишь едва заметные силуэты. Крикнуть бы, позвать на помощь, да голос пропал. И сил подняться нет. Свернулся калачиком и заскулил по-щенячьи, едва слышно, глотая слёзы текущие по грязным щекам. Ведь никто не оборачивается, не ищет, не ждёт.

Даже мама…

Откуда силы взялись, чтобы идти дальше, он и сейчас не знает. Может, Господь спас. А может, и вовсе привиделось это в страшном тяжёлом забытьи? Как и пустые невидящие глаза мамы, скользнувшие сквозь него, когда, наконец, догнал её да к теплому, родному прижался.

Зиму едва пережили. И на новом месте неладно было. Голодно. Отец Тимофей Климентьевич в помощь семье на работу в Запорожье завербовался. Да пока ещё платить стали!

А маму за горсть семян, что Гришка в ладошку сгрёб из преющей на открытом току под навесом кучи, в тюрьму посадили. На шесть месяцев.

Так что дети сами выживали. Старшие младшим подсобляли. Только и себя-то не всегда сберечь могли. Восемнадцатилетняя сестричка Дуся слегла. Опухла вся – одной травой сыт не будешь. Так прямо во дворе дома и схоронили. Ни сил, ни денег, чтобы на кладбище свезти не было.

Да и лошадок в селе поубавилось. Слабые лошадки стали – кожа да кости. Где уж им поклажу везти. А какие сдохли – тех сразу съели. Хотя и настрого запрещено было, мертвечину есть. Только ведь голод не тётка. И брюхо пустое указу не подчиняется.

Григорий помнит: лакомством в ту зиму считались мороженые копыта умерших лошадей. Счастье коли добыть удавалось.

НА ЗАПОРОЖСКОЙ ЗЕМЛЕ

Как мамку выпустили, ещё пожили чуток в селе и к отцу в Запорожье перебрались.

Поселились в тесном бараке на посёлке Скальный. Семь душ в комнатке.

Григорий в школу пошёл, что во дворах на углу между улицей 12 декабря и аллеей Энтузиастов имени наркома Орджоникидзе располагалась. А потом в ремесленное при металлургическом комбинате.

Едва учиться начал – война. Училище за Урал эвакуировали, а Григорий со своими не попал. По глупости, пожалуй. Всем тогда ботинки новые выдали, крепкие, осенние. А Григорию не досталось – размер больно мал.

Он и обиделся. Дверью хлопнул, ушёл, да когда эшелон подадут, не услышал. Прибежал на вокзал поздно, лишь махнул качающимся теплушкам вслед рукою.

Остался с отцом в городе, мать ещё в конце весны к родичам в село на всё лето уехала – на зиму продукты заготавливать.

А в августе немцы к городу подошли. Правый берег заняли, Хортицу. И возле Скального десант выбросили. Едва те, кому положено было, успели мосты взорвать.

Десант рассеяли. Но паника большая была. Не только необстрелянные ополченцы, кадровые части из города побежали. Свои позиции и оружие, какое было, побросали. А начальство городское вслед за ними. Говорят, по личному приказу товарища Сталина, маршал Буденный сам бегущие войска останавливал чуть ли не в тридцати километрах от Запорожья да нерадивых командиров к стенке ставил.

Но пока порядок наводили, в городе, почитай, три дня власти не было. В такую пору – разгул для мародёров. Что накажут – страшно, а ещё страшнее с голодухи детей хоронить.

Многие, чего греха таить, тащили из магазинов и складов что могли. И съестное, и то, что на обмен сгодится. Запасались. Оно, конечно, дело постыдное, но всё лучше, чем пропадёт зазря или того хуже – немцу достанется.

Отец тоже из брошенной неподалёку конюшни принёс мешок овса. За него и жизни лишился.

Как вернулась Красная Армия город оборонять и заводы эвакуировать, донёс кто-то из соседей. Пришли люди из органов. Овёс нашли. И ещё хранившийся в шкафу с довоенной поры отрез шерстяной, на кровные купленный. И под лежаком ящик с закаменевшими пряниками. При свидетелях признали краденым. А за мародерство по законам военного времени – смерть. Увели отца на свалку у Чёрной Горы. Там и расстреляли.

А Григорий ушёл из города прочь. Решил к матери и родне в село пробираться. Шел голодный двое суток.

Жизнь в селе под немцем тоже не сахар. Либо работай до седьмого пота – либо к стенке. А главное, от угона в Германию схорониться при облаве. Только разве утаишься? Спасибо староста помог: документ справил, что мать больна. Перенесли срок на октябрь43-го. А там не до того стало.

Как фронт приблизился, погнали немцы подростков к Малой Белозёрке окопы и рвы противотанковые копать. Сбежал по дороге.

А в небе уже гремит и зарницы от разрывов – бой рядом. Едва домой добрался. Где бегом, где ползком. Десять километров за трое суток.

…Красноармейцы лишь в село вошли, призывной пункт развернули. Многих забирали. А Григорий, хоть и возрастом не вышел, сам на фронт попросился. В артиллерию.

СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

После службы, в 51-м завербовался на шахту в Ростовскую область. Там в Новошахтинске односельчанку встретил Лидию. С ней, уже женой, в Запорожье вернулся. С ней и мамку схоронил, как прибрал её Господь.

Жил как все. На «Запорожстали» в агломерационном трудился. Детей растил. Внуков. А теперь и правнуков. Их у него четверо! Вот что главное. Что живут с Лидией душа в душу до сей поры. Три года как бриллиантовую свадьбу отметили. Что к Богу вернулись, крещение приняли и повенчались, спасибо внукам.

Многое стало из прошлого понятным. По-другому увиделось. И даже плохое. Оно ведь словно дурной тяжёлый сон, который забывается, лишь только открываешь глаза навстречу новому светлому дню…