Стучащиеся во врата Литинститута

СТУЧАЩИЕСЯ ВО ВРАТА ЛИТИНСТИТУТА.

Гл. 1. Объявление на заборе и корректировка мечты.

Расскажу вначале свою предысторию, которая привела меня через годы в эту уникальную студенческую альма матер, где пытались в годы нашей учёбы (вторая половина 70-х, начало 80-х годов) и ныне пытаются научить писательскому искусству того, кто этого очень жаждет.
После окончания восьми классов в 1967-м году я пошёл учиться в вечернюю среднюю школу и уже с пятнадцати с половиной лет начал работать на заводе. Вначале учеником жестянщика, потом слесарем, токарем. А после окончания вечерней школы уехал в Набережные Челны и два года работал в Гидрострое, на строительстве Нижнекамской ГЭС. Работал электросварщиком и комсоргом.
Именно в Набережных Челнах вдруг пришла ко мне мечта стать писателем. Она вытеснила предыдущую мечту, - стать астрономом (а для этого поступить учиться на физмат или мехмат Ленинградского университета). 
Любовь и огромный интерес к тайне звёздного неба остались у меня на всю жизнь. А охлаждение к профессии астронома произошло, видимо, из-за интуитивного осознания, что тайны и мистику звёздного неба не понять через математические формулы, телескопы и прочие методы, которыми земная наука пытается разгадать эти великие загадки мироздания.
Со временем, я понял, что и тайну человека не разгадать литературными методами сюра, магического, критического, социалистического, националистического или иного реализма. Ибо громадные тайны звёздного неба, как и мистическое происхождение и бытие человеческой души, запечатаны (точнее, были запечатаны до определённой поры на протяжении нескольких последних тысячелетий) для познания заблудшими и заколдованными землянами. И сделано это было не случайно, а по воле могущественной ипостаси Премудрости Божией.
Но подобные мои прозрения произошли гораздо позже. По сути, лишь в последние годы, когда вступила в свои права эпоха мистического расколдовывания и процесса духовного исцеления наших глубоко заблудших и страждущих душ. Глубинный этот процесс духовного прозрения и исцеления каждой души – великая и очень интимная тайна. Он очень индивидуален. И, в общем-то, всё только теперь начнёт открываться человечеству в истинном свете. Точнее, той душе, которая будет готова к прозрению и сильно возжаждет этого…
Впрочем, это уже тема отдельного разговора и не одного. А пока вернусь в Набережные Челны далёкой весны 1972 года…
Шёл мне в ту пору лишь двадцатый год. Я вёл дневник и всё ещё боролся между этими двумя мечтами, одинаково далекими тогда для меня, как и загадочные звёзды, сияющие на прекрасном ночном небе...
И вот в начале апреля 1972 года на деревянном заборе в посёлке Гидростроителей, где я тогда жил, прочитал я объявление, в котором все желающие приглашались на заседания местного литературного объединения «Орфей».
Собирались местные литераторы в комитете комсомола треста «Металлургстрой». Ибо один из создателей «Орфея», Валерий Суров, был в числе комсомольских вожаков этого треста. Там я и познакомился с некоторыми местными литераторами: уже упомянутым, Валерием Суровым, Русланом Галимовым, Иваном Юлаевым, Евгением Кувайцевым и некоторыми другими. Через несколько месяцев к ним присоединилась юная пэтэушница Инна Лимонова. А с Николаем Алешковым я познакомился уже в Литинституте.
Первые трое писали поэзию и прозу. Последние трое были в ту пору чистыми поэтами и через четыре громадных года (с конца августа 1976-го) именно они стали моими литинститутскими однокурсниками.
Самым знаменитым из всех «орфеевцев» образца весны и лета 1972 года был, несомненно, Евгений Кувайцев, - поэт и бард.
Двадцатишестилетний в ту пору Женя был женатым человеком и отцом обаятельного (кажется, трёхлетнего) мальчугана. У доброй и миловидной его жены, к сожалению, был порок сердца, и в начале 80-х она умерла после операции в киевской клинике академика Амосова. Потом у него была вторая жена, родившая ему дочь, но об этой его жизни я толком ничего не знаю.
Поэтому ещё раз вернусь к 1972 году. Рано полысевший, лицо в конопушках, простой и обаятельный Евгений Кувайцев, поэт и плотник, был так непохож на комсомольского вожака-трубадура, которым он представал в своих газетных публикациях того времени.
«Эгэй, комсомольцы! Молодо-зелено! Вам эта стройка доверена! Самая трудная, самая важная! Вперёд, неотступная, братва отважная!...»
Помню, как поразили меня, 19-летнего наивного пацана эти строки, которые принадлежали не какому-то известному поэту, а неведомому мне плотнику одного из бесчисленных строительно-монтажных управлений громадного «Камгэсэнергостроя». Я и не думал, что в наше время молодые плотники могут писать такие энергичные и жизнерадостные стихи, напоминающие задорные кличи из далёкой для нас эпохи 30-х годов двадцатого столетия.
Позже, однако, (точнее, через четыре года) я узнал от самого Евгения, что для прохождения творческого конкурса в Литинститут такие стихи лишь вредили ему, и он много лет не мог пройти творческий конкурс.
Но об этом позже. 
Разумеется, Женя не подстраивался под политические лозунги. Он просто был искренним и жизнерадостным сыном своего времени. Его стихи охотно печатали не только газеты (от местной с поэтическим названием «Камские зори» до многомиллионной «Комсомолки»), но также поэтические сборники и даже некоторые из толстых журналов. В том числе, знаменитый «Новый мир», который в 72-м или в 73-м году взял литературное шефство над Набережными Челнами и его знаменитыми стройками. А строились тут не только великий автозавод и Нижнекамская ГЭС, но и новый прекрасный город…
Впрочем, сам я в марте 1973 года покинул Набережные Челны и вернулся домой, - в город Рубежное, Луганской области. Вернулся в духовном кризисе, но с мечтой подготовиться и поступить в свой заветный Литературный  институт.
Однако, осуществление этой мечты оказалось делом не столь быстрым, как мне хотелось.
И тем не менее… 

Гл. 2. Попытка – не пытка.

19 ноября 1975 года я женился и, укреплённый поддержкой своей любимой жены Лии, стал усиленно готовиться к поступлению в московский Литинститут уже в 1976 году.
Главной проблемой были не экзамены. Хотя знания мои были слабоваты по всем предметам (всё-таки оканчивал я вечернюю школу, да и времени после её окончания в 1970 году прошло немало). Особенно не доходили у меня руки до английского языка, да и не получалось почему-то без преподавателя освоить его по-серьезному.
Но главная проблема была всё равно иная. Ведь в Литературном институте имени А. М. Горького Союза писателей СССР к сдаче экзаменов допускались лишь те абитуриенты, которые проходили творческий конкурс. А институт такой был всё-таки единственный в своём роде в СССР, но и, кажется, в мире. По крайней мере, в те годы. 
Разумеется, советского абитуриента могло волновать (и вводить в особую гордость) единственность такого уникального вуза на всём пространстве могучего и прекрасного Союза Советских Социалистических Республик.
Короче, надо было усиленно работать над рассказами для творческого конкурса. И я работал. Работал и удивлялся, насколько это странный и сложный труд, - литературное творчество. Наверное, особенная сложность заключалась в том, что надо было не просто заниматься литературным творчеством из-за того, что созрело нечто волнующее в душе и просится излиться на бумагу.
  Здесь была жёсткая обязаловка: писать, чтобы пройти творческий конкурс и получить шанс для поступления в заветный институт. И написать надо было аж 35 машинописных страниц прозаического текста. Мне это казалось тогда очень большим объёмом.
Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что дались мне три конкурсных рассказа с большим трудом. Надо было отослать их в институт до 15 мая. Как я ни старался, но не смог отослать их до 1 мая, не смог и до 10 мая. Лишь 13 мая отнёс я заветную бандероль на почту. В сопроводительном письме писал, что если получит комиссия мои материалы после 15 мая, чтобы они их не выбрасывали в корзину, а всё-таки посмотрели…
Мне хотелось, конечно, верить, что смогу пройти творческий конкурс, но временами я почти осознавал, что рассказы всё-таки были весьма слабоватыми, хотя очень искренними…
А осознавая это, я понял, что творческий конкурс я в этом году вряд ли пройду. В этом меня убеждал и пример нашего местного рубежанского поэта Юрия Н., регулярно публикующего стихи в нашей городской газете "Ленинский призыв». Мы с ним встречались на еженедельных заседаниях местного литературного объединения.
Когда Юра узнал, что я послал на конкурс в Литинститут три своих первых рассказа, он признался мне, что пытается уже девятый год подряд пройти творческий конкурс в Литературный институт, - и всё безрезультатно. Послал он туда свои стихи и в этом году, но надежд и иллюзий на удачу, по его откровенному признанию, он уже особых не питал.
Сравнивая свои рассказики с крепкой, воистину профессиональной поэзией Юрия я приуныл и продолжал подготовку к экзаменам без прежнего жара и энтузиазма.
И вот 1 июля я получил письмо из Литературного института. А в нём  сообщалось, что Бойко Александр Александрович прошёл творческий конкурс и приглашается для сдачи вступительных экзаменов.
Экзаменов было четыре: один письменный (сочинение по русской литературе) и три устных – 1) Русский язык и литература; 2) История СССР; 3) Английский язык.
Наши с Лией потрясение и радость от этого письма трудно передать словами. 

Гл. 3. Экзамены и судьбоносный список.

Но ещё большими наши потрясение и радость были, когда я поступил в свой уникальный и заветный Литературный институт.
Расскажу немного о сдаче экзаменов.
Сочинение я написал на четвёрку. Писал на тему: Отечественная война в современной советской литературе. Помню, что в слове  «оккупация» допустил сразу две ошибки. Перемкнуло что-то в памяти, и не мог вспомнить, где писать в этом слове сдвоенные буквы. В итоге написал «окуппация». Хотя до и после этого случая писал это слово правильно.
Вполне возможно, что это было единственной ошибкой.
С экзаменом по сочинению произошёл у нас интересный и курьёзный случай. Дело в том, что абитуриент из соседней комнаты, прозаик из Новосибирска, готовил сочинение только по Маяковскому. Убеждён был, что одна из тем по сочинению будет обязательно отдана этому поэту. И такая тема была на экзамене. На радостях наш сосед накатал большое сочинение. Мы все были убеждены, что этот счастливчик меньше пятёрки не получит.
А он получил «двойку». Разумеется, не по содержанию, а за чуть ли не десяток грубых грамматических ошибок. Все мы были в шоке. А больше всех, разумеется, сам несчастный поклонник Маяковского.
На устном экзамене по русскому языку и литературе мне поставили пятёрку, потом перечеркнули и рядом написали цифру «4». Я понял, что это было сделано по настоянию преподавательницы русского языка, которая придирчиво гоняла меня по некоторым правилам пунктуации.
По истории СССР тоже пятёрка у меня сорвалась. Ответив отлично на основной и пару дополнительных вопросов, я споткнулся на третьем дополнительном.
Английский сдал на трояк. На большее вытянуть просто не смог ибо, прочитав текст со словарём, смысла половины устных вопросов экзаменаторов не смог вообще понять.
Надо сказать, что я с детства мечтал выучить английский, но так и не нашёл времени на его изучение за свои нынешние 60  лет. Может когда-нибудь удастся попасть на толковые курсы и выучить (точнее, хотя бы освоить более-менее сносно) великий и прекрасный английский язык. Много лет, кстати, мечтали мы о таких курсах вместе с моей любимой женой, но так и не дошли у нас до этого руки…
Баллов за четыре экзамена у меня набралось 15, да около 4,5 – за аттестат о среднем образовании. Итого – 19,5 балла. Совсем негусто. И я был уверен, что именно вот того балла из перечёркнутой пятёрки мне не хватит при прохождении конкурса абитуриентских баллов.
Список поступивших в Литинститут, вывесили при нас во дворе, на стенде объявлений, висевшем на стене одноэтажного административного корпуса. Народ хлынул туда и затолпился у стенда. Пробежав издали часть списка с фамилиями на свою букву я, действительно, не нашёл там себя и отошёл уныло в сторону.
Подошёл Володя Курочкин из Омска, сосед по общежитию, протянул весело руку. Я уныло пожал её и поздравил его. У него было аж 22,5 балла, и никто не сомневался, что он поступит.
Но, оказывается, он поздравлял меня, утверждая, что моя фамилия есть в списках. Подошёл Костя Майборода, ещё один мой новый товарищ, и тоже поздравил меня.
Тогда я ринулся к стенду объявлений и при более внимательном чтении обнаружил-таки свою фамилию в списках поступивших. Это было, конечно, великой радостью для меня.
Но это было ещё и удивительно. Ибо, к примеру, тут же возле стенда стояли два поэта, каждый из которых набрал более двадцати вступительных баллов, но фамилий своих в списках поступивших они не обнаружили.
Говорили знатоки из абитуриентов, что в таких случаях играли ещё роль какие-то пометки на творческих работах абитуриентов. Пометки, которые делали руководители творческих семинаров, отбирая работы интересных для себя абитуриентов. Насколько такая информация соответствовала действительности и соответствовала ли вообще, - я не знаю.
К сожалению, не было в списке поступивших и моего старого знакомого, поэта из Набережных Челнов Евгения Кувайцева. Я познакомился с ним ещё весной 1972 года в набережночелнинском литературном объединении «Орфей».
Женя был очень подавлен. И утешение о том, что он обязательно поступит на следующий год в данном случае не проходило. Да, у себя в городе он имел славу камазовского рабочего поэта. Да, у него было немало публикаций в поэтических сборниках, альманахах, в подборках стихов опекавшего стройку в Набережных Челнах такого знаменитого в ту пору журнала, каким был тогда «Новый мир».
Но всего этого, оказывается было недостаточно и Женя лишь с шестой подряд попытки смог впервые пройти творческий конкурс в Литературный институт в том 1976 году.
А теперь вот, пройдя, наконец, заветный творческий конкурс, набрал всего лишь 17,5 балла по результатам сдачи вступительных экзаменов. Женя был растерян, обижен, подавлен.
Но как и чем можно было его утешить в столь печальной ситуации? В ответ на попытки наших корявых утешений он бормотал уныло и подавленно, что второй такой попытки у него уже, скорей всего, просто не будет.
Тогда мы с Костей Майбородой искренне посочувствовали ему и пошли на Главпочтамт давать радостные телеграммы домой о своём поступлении в наш заветный, великий и прекрасный Литературный институт. Удивительный институт, из стен которого за предшествующие  годы (1933-1976) вышло столько знаменитых и просто хороших писателей. По сути, цвет тогдашней советской литературы.

Гл. 4. Жертвенный тёзка ректора и спасение неудачника.

Дали мы с Костей срочные телеграммы домой, побродили, счастливые по летней Москве и поехали в наше литинститутское общежитие, которое должно было стать нашим домом по два месяца в году на протяжении долгих шести лет, на время экзаменационных сессий для нас, студентов-заочников.
Было жаль, конечно, таких неудачников, как Женя Кувайцев или мой сосед по комнате Володя Смирнов из Ленинграда, а также Виктор Шепило, земляк мой из Донецка, или поклонник Маяковского из Новосибирска (звали его, кажется, Владимиром) и некоторые другие хорошие ребята, прозаики и поэты, которым не удалось поступить вместе с нами.
Впрочем, Володя Смирнов поступил в Литинститут уже на следующий год. Неудачник из Новосибирска тоже вскоре стал его студентом. А тот же Виктор Шепило поступил на следующий год на сценарный факультет ВГИКа, всесоюзного государственного института кинематографии.
А вот какая интересная ситуация получилась с Женей Кувайцевым. Когда мы приехали с Костей в общежитие, то были очень обрадованы известием о новом шансе для Жени.
Оказывается, Володя Курочкин потащил подавленного Женю прямо к ректору института Пименову Владимиру Фёдоровичу.
Энергичный и обаятельный Володя объяснил ситуацию с неудачным поступлением камазовского рабочего поэта Жени Кувайцева и попросил не ломать ему судьбу, а помочь человеку остаться учиться в Литинституте. Если не было других вариантов решить этот вопрос, Володя готов был уступить Жене своё место студента-первокурсника.
Владимир Фёдорович внимательно выслушал своего жертвенного тёзку, похвалил его за сострадательность и отзывчивость и сказал, что подобных жертв от Владимира Курочкина не требуется. Ибо он, как ректор, даст указание, чтобы Женю Кувайцева вписали в списки первокурсников на правах вольного слушателя. А если всё у Жени будет нормально за время установочной сессии, то в конце этой сессии ему выдадут, как и всем остальным, студенческий билет, зачётку и он сможет стать полноценным студентом.
Так оно и произошло. Мы получили студенческие билеты и зачётки уже в первые дни установочной сессии. А Жене Кувайцеву пришлось побыть пару недель в подвисшем состоянии, а потом он также получил свои долгожданные студенческие документы.
Если бы не сострадательность и сообразительность чуткого, энергичного и жертвенного Володи Курочкина, то, вероятней всего, поэт-плотник из Набережных Челнов Евгений Кувайцев так и не стал бы в своей жизни студентом нашего прекрасного и несравненного Литературного института...

Продолжение следует.