Раскаяние. рассказ бескорыстного убийцы

                РАСКАЯНИЕ.
                (  РАССКАЗ   БЕЗКОРЫСТНОГО  УБИЙЦЫ)
               
                Он прощался, скорой встречи желал,
                Но как часто говорят на беду:
                «Кого ждут, вернулся к тем, кто не ждал»,
                Да, только я ему назло все же жду…
                Михаил  Круг.

                ПРЕДИСЛОВИЕ   АВТОРА.

 Мы часто слышим  по радио и по телевизору, что  такой-то  уважаемый гражданин, служил столько-то лет, всю жизнь посвятил профессии, награжден многими медалями и даже орденами…
 У меня всегда в связи с этим возникает вопрос: кому служил столько лет? Возможно, служил себе и был хамом, а возможно, что служил людям и был прекрасным человеком. И то и другое возможно, и из официальных речей и сообщений никак этого определить нельзя.  Человек может выполнять задачи государственной важности и при этом, как говорят в народе, «идти по трупам». Другими словами морально и словесно, ежедневно убивать своих подчиненных, и тем самым добросовестно выполнять глобальную задачу, которую впишут в отчетность, и по которой его заслуги  высоко оценит начальство. А может быть, этот человек был душой коллектива, помогал людям «гореть на работе», увлекал их своими идеями, и  вообще был не только отличным специалистом, но и добрым, отзывчивым человеком.
 «Хороший человек – не профессия!» - это лозунг нашего времени, который часто повторяет молодежь. И от этих слов мне становится грустно.  Но сегодня, как, наверное, и много лет назад, и  государственные чиновники, и  управленцы частных компаний, ценятся вышестоящим начальством по признакам исполнения задач, а не по  методам их исполнения. Думаю, что этого  еще не смог  избежать  в нашей стране никто и никогда, даже Кремль подвержен этому. Я уверен!
 А раз так, то  древняя истина «Цель оправдывает средства», всегда и везде на просторах нашей родины была и остается главной заповедью, по которой мы живем и работаем, и жили всегда.  Просто у одних из нас цели мелкие, и достигаются они  «мелкими средствами». Ну, хотя бы просто проскочить мимо  огромной очереди в поликлинике, придумав экстренную причину и  тем самым сэкономить время,   или же организовать  эту очередь своим равнодушием, просто потому, что нам  не хочется работать интенсивно и с отдачей;  (Зачем? Завтра опять будет та же самая очередь, а жизнь одна);  или уволить да хотя бы  просто наорать на самого беззащитного, пусть исполнительного, но «тюфяка» подчиненного; или же просто сунуть пятьсот рублей гаишнику, который остановил нас в слегка веселом состоянии…
   И кончая крупными целями: зарыть в строительство дороги государственные деньги так, чтобы и себе досталось пару миллионов; создать банк, заранее зная, что через год придется убегать за границу, но с большими деньгами;  назначить на высокий пост негодяя, заранее зная, что он разрушит систему управления, которая устарела, а заодно и уволит хороших специалистов, которые ничем не виноваты в том, что на их место легче набрать новых, молодых и более покладистых, и тем самым остаться в стороне, не запачкав свое политическое кредо…
  Все это очень  обычные и обыденные случаи нашей жизни!
 Это наша беда, потому что мы такие. И в тоже время, являясь именно такими (не плохими, и не хорошими), мы ратуем за справедливость, если это касается нас лично; мы говорим о глупости чиновников, сталкиваясь с этим лично; мы  возмущаемся разгильдяйству и равнодушию, если это затрагивает нас или наши интересы. Но сами мы делаем и поступаем так же, как поступают те, кого мы осуждаем. Просто себя со стороны не видно, и своя правда, всегда ближе и понятнее, чем правда другого. Свою правду можно понять и объяснить, а вот объяснить равнодушие, разгильдяйство и  корысть другого человека  намного сложнее.
 В этой повести, я попытался понять и объяснить  другую правду. Ту самую, которую вроде бы понять не возможно, но которую думаю, нужно понять или хотя бы почувствовать, чтобы узнать, кто ты есть сам.

                ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ.

            1.
 - Было, конечно. Все было за долгую службу. И хорошее было и плохое, и постыдное, и просто срамное. Была еще уверенность в своей необходимости, и совесть была. Не у всех, не всегда, не по всякому поводу, но было что-то, что удерживало и заставляло служить дальше. Заставляло в трудные девяностые  годы работать без зарплаты по два-три месяца, и это что-то  держалось не только на том, что на заводах и фабриках нашего городка так же задерживали заработную плату. И даже  то, что заработная плата лейтенанта была всего-то девятьсот тысяч рублей  старыми деньгами, что было намного меньше чем у того же рабочего на заводе, не позволяла ребятам  уходить.
 Егорыч вздохнул тяжело, и  наконец-то поднял на нас глаза.
 Сидели мы в его гараже, при свете тусклой лампочки, вокруг обыкновенного перевернутого ящика застеленного газетой и превращенного в импровизированный стол.
 Час назад Егорыч сам позвал нас к себе.
- Пошли ребята, в мой гараж. День Советской Армии все-таки.
- Нет такого праздника  Иван  Егорыч! – засмеялся мой свояк Стас – И Армии такой давно нет!
- Ай! – с досадой махнул рукой Егорыч – Как не назови…
Иван  Егорович  был  нашим соседом по гаражу в длинном боксе  гаражного кооператива. Гараж, в котором мы со Стасом два последних месяца, в основном вечерами и в выходные, копались с его Аудио -100, или Авдотьей, как называл ее Стас  после аварии, принадлежал нашему тестю.  И именно он познакомил нас в начале января, когда мы упросили тестя дать нам его пустующий гараж для ремонта, с соседом.  Егорыч  был коренастый пожилой мужичок лет шестидесяти или может быть чуть более, которого мы встречали  возле гаражей, почти постоянно, как туда приходили. Было ощущение, что он там и живет.
Одет он был всегда в поношенный милицейский бушлат без погон, и в потертую кроличью шапку непонятного грязно-белого цвета. А взгляд  его светло-голубых, даже чуть водянистых глаз, совсем не соответствовал его угрюмому выражению лица, была в этих глазах какая-то постоянная вопросительность или грусть.  Кроме того,  щеки его всегда украшала седая щетина, так что мы, посмеиваясь между собой, называли его со Стасом «Мачо».
 Прозвище это пришло в голову Стасу, и было одобрено мною смехом и шутками. Наверное, рассмешила нас его щетина и  сравнение с  модной в нынешние времена небритостью,  которой «щеголял» Егорыч. О моде нынешней Егорыч, скорее всего даже не слышал, и это нам казалось забавным. Да еще, может быть,  из-за его поношенного милицейского наряда,  но наверно больше из-за казавшегося нам  комичным его внешнего вида. Его нескладность, малорослость и вечно унылый  взгляд, показался тогда нам смешным или забавным.
 Егорыч часто помогал нам с ремонтом автомобиля в течение всего января и февраля, а иногда просто отстранял нас и брался за гаечный ключ сам, и даже приносил если нужно свои инструменты. Говорил он за все это время не много, больше молчал и слушал нас, или подсказывал, как лучше подобраться к тому или другому узлу автомобиля.
 Разговор, который завел Егорыч двадцать третьего февраля после работы и удивил и обескуражил нас со Стасом. Никогда еще мы не слышали, чтобы наш сосед и помощник говорил  так много и долго.
 Он вроде бы начал отвечать на невинный вопрос Стаса о работе в милиции, и разговорился неожиданно для нас.
- Все-таки совсем за даром, никогда никто не работает, – прищурился Стас в ответ на  воспоминания Егорыча о работе в милиции.
- Думаю, что это тебе так кажется только Станислав, - улыбнулся одними губами Егорыч – А на самом деле человек существо не понятное, и понять его до конца, наверное, вообще не возможно. Потому, что он сам себя часто не понимает. А вот то, что сейчас вся молодежь только о деньгах мечтает, это думаю тоже заблуждение.
 Егорыч потер ладонью щетины и потянулся к лежащей на ящике пачке сигарет.
- Просто сейчас времена такие, - проворчал он еле слышно, прикуривая – а были и другие времена. И тогда модно было говорить не о деньгах, но думали всегда люди о своем. И тогда, и сегодня.
- Да вот хоть родственник твой - Константин, – ткнул в мою сторону сигаретой  Егорыч – тебе второй месяц помогает, и думает он не о деньгах.
- Да, понятно! – махнул он рукой, прерывая открывшего было рот Стаса – Он тебе родственник и даже друг.  Но что это меняет? Да, ничего, по-моему. Он тебе помогает, и никак не думает о деньгах, а это значит, что для обоих для вас не только деньги важны.
 Мы не нашлись, что ответить, а Егорыч тем временем продолжал.
- В вашем возрасте я вообще о деньгах не думал. Может поэтому и жизнь у меня сложилась так по-дурацки. Но  таких,  как я, и  в  те  времена  было   не
 мало, да и сейчас, думаю, найдутся.
   Сразу после службы в армии, с  молодости, я пошел на службу в милицию, и отработал там большую часть жизни.  Правда, мои молодые, и как я сам понимаю теперь, самые счастливые годы пришлись на Советское время. К 1991 году  мне было тридцать пять лет, как и вам сейчас примерно, и я уже пятнадцать лет прослужил в милиции. И служил я честно, и работу свою любил. А когда  бывал в отпуске или работы было мало, я всегда чувствовал какое-то беспокойство. Работа была для меня почти всем, хотя конечно, я уже был женат и у меня подрастал сын. Но работа отнимала столько времени, что часто я просто забывал спросить у жены как у нее дела на работе, а с сыном очень редко выбирался куда-нибудь на отдых. Ну, вроде зоопарка, цирка или просто в парк аттракционов. И вообще с каждым годом, чем выше становилось мое звание и должность на работе, я все дальше и дальше отдалялся от семьи, хотя тогда этого и не понимал, и не чувствовал.
 Наверное, я сам был виноват в этом, но моя жена никогда не говорила со мной на эту тему, и никогда даже не упрекала меня. Вообще она была молчуньей по натуре. А Володька, мой сын, вырос так незаметно для меня, что однажды я с удивлением поймал себя на мысли, что ему уже не восемь, а четырнадцать лет, и что он превратился почти во взрослого паренька.
  И казалось мне, что живу я обыкновенной жизнью, но в тоже время, я всегда был рад, что в отличие от многих других - соседей, родственников, товарищей и приятелей -  у меня есть любимая работа, которой я отдаю себя всего. Что жизнь моя не пустая, и не наполнена теми мелочами, сплетнями и жизненными дрязгами, в круг которых я иногда попадал в свои редкие выходные дни.  И  может быть от этого с каждым годом я все меньше любил выходные, и все дальше отдалялся от круга родственников и подруг жены, которые часто бывали в нашей квартире, и всегда  находил повод, чтобы уйти на работу и в выходной день.
  Ну, а когда  настал девяносто первый год, и жизнь стала меняться, я вначале вообще не почувствовал это. Но потом плохо стало с деньгами, продуктами, и вообще работы у нас в милиции прибавилось так, как  работал я в уголовном розыске, и  даже в нашем городке делом обычным  вдруг стали убийства, разбои и грабежи. Вал преступлений рос, и мне как начальнику районного отделения по тяжким преступлениям, часто не удавалось даже попасть домой на ночь, не говоря уже о чем-то большем. Работы стало столько, что временами я стал мечтать об отдыхе, но как раз его-то мне теперь никто и не давал.
 Однако прошел год, а потом и второй, и я и мои товарищи стали привыкать к такой сумасшедшей жизни, стали привыкать к постоянному нахождению на работе, и постепенно привыкли к безденежью и всеобщему дефициту товаров. Те, кто не смог с этим смириться уходили в коммерческие структуры, или открывали  свой бизнес, а так же шли на работу охранниками или  телохранителями к  разного рода богатеям, или даже к криминальным авторитетам. 
 Я, конечно, и не думал об этом. Тогда мне казалось, что без своей работы я просто не смогу жить, а всех кто уходил я в душе считал предателями. Хотя     вслух я говорить об этом  мог  только с теми, с кем отработал много времени, бывал в разных переделках  и считал их друзьями. Но это было моим убеждением, искренним и непреклонным, и мои  товарищи-подчиненные меня поддерживали, но как потом оказалось больше по необходимости.
  Так случилось, что в один год  из моей группы ушли почти все опытные сотрудники, и  у меня в подчинении остались лишь молодые, неопытные ребята. Вот тогда-то, наверное, в первый раз я задумался о том, что  время меняет людей. А тяжелое время точно показывает сущность человека, его настоящие качества, его настоящую натуру, не спрятанную за словами, лозунгами и  речами поддержки вышестоящего начальства.
  Когда мои ребята уволились, то это стало для меня сильным  моральным ударом, и я впервые обозлился. Обозлился на себя, на людей, и на все что происходило вокруг. Наверное, я стал умнеть, стал понимать и задумываться о порядке вещей, и о качествах  людей   так, как никогда не думал о них, хотя и постоянно сталкивался на работе и с подлостью, и с предательством, и с рабством перед понятием «деньги». Но раньше я по наивности считал, что все это существует там, по ту сторону «баррикады». Все это существует в мире находящемся за милицейскими стенами. Теперь же вынужден был признать, что люди всегда и во всех условиях одинаковы. Их качества и поступки не зависят от их принадлежности к профессии, и вообще не зависят ни от чего…
 Егорыч замолчал, повертел в руках пустой стакан и тяжело вздохнул.
- Идеи, вколоченные нам  в голову, – уже тише продолжил Егорыч – а еще больше те, которые мы сами себе вколотили,  порождают страшные последствия. Если от них вовремя не освободиться, или не пересмотреть их, они, усиленные злобой и обидами, похожи на бомбу замедленного действия. Вот такая бомба начала свой отсчет и внутри меня.  И если бы не цепь  дальнейших событий, то возможно, что мои идеи и не вылились бы в то, что я встал на преступный путь. Но это только мои предположения.
 - Кто знает? – закачал седой головой Егорыч – Кто знает, что было бы со мной, если бы  меня однажды не осенила мысль, что все можно  и должно быть исправлено?  Кто знает, что стало бы со мной, если бы я вдруг не понял, что  все, что происходит вокруг меня это разложение? Может быть, я сделал бы что-то еще более страшное, а может быть, просто спился бы у себя в кабинете от неразрешимых вопросов и от безнадежности, от тех вопросов, которые разрывали голову, но не давали  найти ответа? Многие из тех, кто не понял новых  жизненных устоев, спивались у нас в милиции, а многие и погибали, и по-пьянке, и по нелепости, а так же  пытаясь приобщиться к новым ценностям, которые были им чужды.
 Я же, посчитал, что все что происходит, происходит по вине людей, и в том числе тех, которые окружают меня. Я уверовал, что наказав этих людей, можно что-то изменить. Мало того, я думал, что такие мысли не могут прийти в голову мне одному, а это значит, что таких как я в стране будет много, и мы сможем «очистить ее от скверны».
- Вот такой бред! – воскликнул вдруг громко Егорыч – Бред в голове у взрослого человека, который считал себя далеко не глупым…
 А впрочем, все это, наверное, мало  интересно вам, ребята? -  поднял на нас глаза Егорыч.
- Нет, нет! – от возбуждения громко замычал Стас, подскакивая с места.
- Да, что Вы Егорыч! – схватил я шурина за рукав куртки – Вы так интересно рассказываете! Только я все никак не пойму, что же вы решили делать? Как и с кем бороться? Расскажите подробнее, а то мы слушаем, а все никак не поймем, что же с вами случилось, в конце-то концов?
  - Да рассказать-то, конечно, можно – кивнул  Егорыч  головой – И на твой вопрос  Костя,  я ответить смогу. Только рассказ-то не скорый получиться, да и совсем не веселый.
 Мы со  Стасом стали уговаривать, Егорыча,  рассказать о своей жизни и работе  так, как  очень уж он заинтересовал нас своим рассказом.
 -Можно рассказать, – задумчиво повторил он - Только вот как рассказать вам, что случилось,  и что подтолкнуло меня к тому, что я стал обыкновенным убийцей? Я пытался объяснить это себе самому тысячу раз и всегда  не находил слов с которых надо бы начать. Начать так, чтобы всем стало понятно, что мое решение в тот начальный момент было не просто осознанным, не просто продуманным, не просто задуманным заранее, а было решением, принятым мною, находясь, как говорят в завещаниях, «в здравом уме и твердой памяти».
 Естественно, что тогда я находился  в здравом уме и твердой памяти по своему личному впечатлению, а вот как бы  оценили профессиональные психиатры то мое состояние, я не знаю. Возможно, дойди дело до следствия или суда, меня признали бы невменяемым, помешанным, или совсем сумасшедшим, но это дело уже второе. Главное, что тогда я сам считал себя нормальным, полностью обдумал все свои действия и полностью отдавал себе отчет в том, что влекут мои действия. Я даже думал о том, сколько детей будет оставлено без отцов, сколько вдов и матерей будут лишены своих близких, и сколько горя будет принесено родственникам тех, кого я собирался убивать. Убивать методично, не торопясь, не оглядываясь и не допуская жалости.
 К такому решению я пришел, конечно, не сразу, не в один день и не в один год, но я пришел к нему, и все что случилось потом было только осуществлением того решения которое я принял. Принял, понимая, что становлюсь убийцей на основании закона, и не испытывая ни каких иллюзий по поводу того наказание которое ждет меня в конце концов. Принял потому, что к тому времени уже хорошо понял разницу между такими понятиями как «законность»  и «справедливость».  Мы все прекрасно знаем, что два этих понятия часто бывают очень далеко друг от друга. Законное - часто бывает несправедливым, а  справедливое часто бывает незаконным. И никто не виноват в этом кроме самой человеческой натуры, кроме самого человека, который несовершенен, далек от Бога, и которому, наверное, никогда не дано будет Божественное. А именно, сделать так, чтобы и законное и справедливое стали единым целым.
 Нет! Не подумайте, что я взял на себя обязанности Господа Бога! Я был и остаюсь человеком, который попытался восстановить справедливость только потому, что посчитал, и до сих пор считаю это своей обязанностью. Кто если не я?
 Теперь, когда у меня есть время и слушатели, я могу и, наверное, должен рассказать об этом. Рассказать не только для того, чтобы объяснить свои мотивы и может быть тем самым извиниться перед всеми, кого так или иначе задел, ранил душевно, обездолил или принес душевные страдания. Рассказать для того, чтобы кто-то, а в данном случае вы, может быть, смог бы понять, как я оказался в той ситуации, в которую попал, конечно же, не случайно. Рассказать, чтобы объяснить с кем и чем мне пришлось столкнуться, прежде чем я стал думать и решать совсем по-другому, чем думал и оценивал до этих событий. Однако я не жалею и сейчас о том, что я сделал и надеюсь, что мне не придется раскаиваться   в этом никогда…
   

                2.
  Мы выпили еще по полстакана, и стали закусывать, не отрывая взгляда от  Егорыча, и  пораженные его спокойными  и размеренными словами, его обычным, даже чуть скучноватым голосом, которым он рассказывал об решение убивать и об осуществлении своего решения. Он же закурил опять и  не торопясь   продолжал.
 - Я принадлежу к тому типу людей, которые встречаются у нас в России не так редко, как это может показаться  с первого взгляда. Такие люди бывают,  счастливы только тогда, когда заняты делом, которое приносит им полное удовлетворение. Как один из таких людей, я обязательно должен быть уверен, что дело, которым я занимаюсь, приносит общественную пользу, что оно нужно людям, пусть даже большинство окружающих и  относятся к этому плохо. Признание людей имеет, конечно, значение, но не настолько решающее  потому, что с детства мне прекрасно известно,  как люди порочны по своей сути. Мне прекрасно известно, что настроение толпы может поменять всего лишь  ничем не заметный до определенного дня футбольный мяч, который влетает в сетку, прикрученную между двумя железными стойками, в определенном месте и в определенное время. И все!
 Если настроение сотен тысяч людей может поменять влетевший в сетку мяч то, что можно сказать о разуме этой толпы? Можно ли считать их здравомыслящими?
  Думаю, что все же больше да, чем нет! Но вот факт признания  этими  людьми результатов твоего труда, факт того, что эти люди могут  оценить и понять кого-то, кто считает влетевший в сетку мяч просто стечением обстоятельств или удачей или, если хотите Божьим провидением, уже кажется сомнительным. Да, кроме того, глядя на то, как они переживают перед экранами телевизоров или на стадионе задаешься еще одним немаловажным вопросом. Люди ли они в этот момент? Можно ли назвать их в этот момент людьми?
 В такие моменты они больше походят на стадо, на дикарей, опьяненных  одной целью, и объединенных одним порывом. И в этот момент их можно назвать невменяемыми или временно помешанными. Вполне возможно, что это просто уход людей от не всегда приятных сиюминутных проблем, просто разгрузка мозга, отдых от настоящего. Но, это было бы верным, если бы каждый из них был добросовестным работником, умелым и рачительным хозяином, или просто честным человеком. Тогда было бы хотя бы  понятно, что люди так отдыхают от «трудов праведных».
  Однако, вся проблема в том, что большинство из этих людей не являются ни хорошими специалистами, ни добрыми семьянинами, ни заботливыми отцами. Большинство из них обладают большим количеством пороков, чем это может быть позволительно   человеку. А это  значит, их мнение не может быть ни объективным, ни  продуманным. Потому, что как оно может быть продуманным, если даже  в делах касающихся непосредственно их или их близких, они не думают ни о собственном благополучии, ни о благополучии людей, которые должны быть для них самыми дорогими. И мнение это может быть принятым только под влиянием окружающих их, а по сути таких же, как они людей.
 Кажется, выше я сказал отцами? Ну, ладно исправлять не стану, но хочу добавить, что все, что я сказал ранее,  касается и женщин в том числе.  В этом  вопросе я не делю людей по половому признаку, и это совсем не значит  что я гомосек, хотя давно живу один. Нет! Я не голубой, не извращенец, и вообще обычный рядовой человек, каких тысячи.
 И так, позвольте представиться заново! Меня зовут Епифанов Иван  Егорович. Сейчас мне пятьдесят шесть лет. Когда-то  я был женат, и развод мой совсем не имеет отношение к моему рассказу, но имеет непосредственное отношение к моей прежней работе.
   Первые  свои тридцать восемь лет я прожил в нашем родном  провинциальном  городе, если не считать двух лет проведенных на службе в рядах Вооруженных сил. Здесь же женился и прожил со своей женой больше десяти лет.  После прихода из армии я поступил на работу в милицию и отработал в качестве оперуполномоченного уголовного розыска около  восемнадцати   лет.
  Работал я добросовестно и поэтому, наверное, дома бывал не часто. И вот как-то одним осенним вечером, когда я пришел домой как всегда поздно, я  обнаружил, что моя жена уехала, оставив мне только записку и  старую фотографию десятилетнего сына. Я не буду пересказывать, что было в записке, но понять свою жену я все же, со временем, попытался, и мне  кажется, простил ее. Простил потому, что времена были трудные, было это в девяносто четвертом году; простил потому что, наверное, не любил ее по-настоящему. Просто тогда еще не знал об этом.  И думал, что люблю и ее и сына. И страдал, мучился в душе, стараясь не показывать это на людях…
 Однако именно уход жены и разлука с сыном, скорее всего и спровоцировали то, что я называю «откровением», а следственные органы могут назвать «первоначальным толчком к преступной деятельности». Именно после ухода жены я стал смотреть на окружающий меня мир другими глазами, глазами человека, не обремененного домашними заботами. Глазами человека, который больше не несет ответственность за жизнь и благополучие других, близких тебе людей. Человека, который лишен любви,  не по своей воле  и лишен дома. Именно дома потому, что каждому известно, что дом это не четыре стены в которых ты живешь, а особенно в современном городе. Дом, это место где живут твои близкие, любящие тебя, где тебя ждут, где есть любимые тобой люди, а уж где находятся эти бетонные стены в сегодняшнем мире не так уж и важно.
 С момента ухода жены я стал приходить в квартиру больше как в гостиницу, но конечно не забывал убираться, чинить потекшие краны или сломавшиеся выключатели, а так же, выносить мусор, которого, кстати, у меня было теперь немного.  В своей квартире я только завтракал, а обедал и ужинал теперь там, где было удобнее и дешевле. Впрочем, обедал я всегда не дома, в перерыв ходил в ближайшую к нашему УВД столовую, а вот с ужином у меня вначале возникли проблемы. Дело в том, что готовить я до ухода жены совсем не умел. Единственное  что я мог себе позволить это поджарить яичницу, ну или пожарить картошку. А жена готовить любила и приучила меня к хорошей пище, особенно после работы.
 И вообще, надо сказать, что жили мы хорошо, и уход жены  был для меня большой неожиданностью. Мы никогда не ссорились, всю зарплату  до последнего  рубля я приносил домой, другое дело, что заработная плата моя не была, конечно, той, на которую люди могут жить шикарно. Но в нашем городе такую зарплату имеют тысячи мужей, и жены от них не уходят.
 Я думал над этим вечерами, пытался звонить родственникам жены, но они отвечали, что ничего не знают о ней, и разговаривали они со мной как-то отчужденно. Именно эта внезапная отчужденность ее родных, а так же то, что вещи жены и сына были собраны, но в доме не было беспорядка, навели меня на мысль, что  готовилась она к своему уходу заранее. И это обстоятельство совсем отбило у меня желание искать ее. Жаль было, что я возможно очень долго не увижу сына, но я знал, что с матерью ему будет лучше, чем со мной и поэтому решил через месяц, что мне нужно как можно быстрее забыть о них. Раз они не нуждались во мне то, не о чем было  ни говорить, ни спрашивать.
 Человек я по своей сути скорее замкнутый, родственников у меня в городе давно уже не осталось, а с друзьями, с которыми я совместно работал в милиции, я встречался почти ежедневно, и поэтому выходные проводил дома или на природе, но всегда с женой и сыном. Выходных дней у меня, конечно, было не много так, как сама работа не позволяла этого, но  еще и по моей вине тоже. По любому звонку я готов был в любой свободный час оказаться на работе, и не считал это чем-то выдающимся или из ряда вон выходящим.  Жена  иногда  выказывала  недовольство по поводу  моей приверженности к своей профессии, но мне казалось, что  я  всегда мог ее успокоить.
  После того, как жена и сын уехали из города, и я, пользуясь своим служебным положением,  узнал об этом точно, первое время я жил так же, как и при них. Но со временем желание к работе у меня стало угасать. Как и в какой момент это произошло сейчас мне сказать сложно. Мне запомнилось лишь одно воскресное  пасмурное утро.
    Я проснулся в пустой квартире от телефонного звонка, и, открыв глаза, сразу подумал, что звонят с работы. Именно тогда в первый раз я осознанно не подошел к телефону, я лежал и слушал как он долго и настойчиво звонит и не испытывал ни какого желания ни говорить с кем-либо, ни идти куда бы то ни было. Телефон перестал звонить, а я все лежал в кровати и смотрел сквозь довольно пропыленную за лето тюлевую занавеску на серое затянутое облаками небо и думал, что что-то изменилось во мне и в окружающем мире после того как я стал просыпаться в одиночестве. Я еще тогда не осознавал, не мог  сформулировать того, что изменилось. Просто тогда я первый раз почувствовал это. И чувство это было неприятным, колючим и беспокоящим. Именно тогда впервые я  понял вдруг, что моя работа уже не интересует меня так, как это было всегда.
 И сразу же после этого у меня возникла мысль, что случись со мной это раньше, возможно, что жена не ушла бы от меня. Но не только исторические события, но и никакие события вообще не терпят сослагательных  наклонений. Что толку теперь говорить, что было бы, если бы я знал, что она хочет уйти, или смог бы почувствовать это. Но я не знал, не чувствовал, а значит был достоин того что получил. Теперь судьба била по мне еще раз, она пыталась лишить меня последнего, что у меня осталось, моей работы. И этого я допустить не мог. Нужно было что-то делать, нужно было обдумать все и привести свои чувства и мысли в порядок. Возможно, что это помогло бы мне вернуться к нормальному восприятию вещей и все стало бы на свои места.
 Эти мысли заставили меня встать, и пойти на кухню. Утренний кофе был каждодневным ритуалом, и за ним  я продолжал думать над тем, как мне сохранить остатки своего повседневного быта так, чтобы это привело меня к новому распорядку дня, который не разрушил бы мою жизнь до конца. Я понимал, что что-то нужно менять в моем размеренном и привычном распорядке, но что и для какой цели пока не понимал.
  Я нашел инструкцию к стиральной машине и прочитал ее полностью, а потом  загрузил стиральный порошок, и  стал снимать  и загружать для стирки тюлевые занавески из окон каждой комнаты. Одну занавеску за один раз.
 Вот за этим размеренным, неторопливым занятием, а именно ожиданием, когда стиральная машина-бочка окончит свое мерное тарахтение, и можно будет загружать следующую занавеску, я и продолжал в тот день размышлять над своей проблемой. Точно я тогда еще не знал, проблема ли это или просто временное безразличие, которое возникло вследствие  моего одиночества. Но уже тогда стал задумываться о том, что видел и знал всегда, но никогда не относился к этому серьезно. А именно над тем, что я делал все эти годы, и как все это выглядело со стороны.
   Все последние годы на работе, я  естественно занимался расследованием  преступлений. И конечно, делал это вместе со своими товарищами. То есть занимался работой, которая давно стала для меня обыденной, рутинной, и знакомой. Меня уже не волновали как раньше трупы женщин   и детей на местах преступлений, где  мне приходилось бывать часто по роду службы. К слезам и истерикам потерпевших я тоже уже притерпелся, и почти не реагировал на них.   Все эти сцены людского горя,  повторяющиеся изо дня в день  и из  года в год,  постепенно перестают быть вначале чем-то новым, потом пропадает жалость  и досада, и ты начинаешь относиться ко всему уже, как к свершившемуся и неминуемому событию. Потом, еще с прошествием нескольких лет, ты, уже не обращая внимания на всю суету вокруг, начинаешь думать только о том, что ждет тебя в связи с тем или иным местом преступления, сколько работы предстоит сделать, и сколько предстоит ненужной писанины, ожидания экспертных заключений, и взбучек начальства за медленно двигающееся  раскрытие.
  Не знаю, как это могло выглядеть со стороны, но изнутри все это выглядело не слишком привлекательно, а в некоторых случаях просто отвратно.  Иногда создавалось  впечатление, что все, что мы делаем, делается не для того, чтобы найти убийцу или насильника, а  чтобы просто быстрее исполнить свою работу, не обращая часто  внимания ни на методы, ни на законы, ни даже на приличия. Наверное, именно за это нас не слишком любит  простой народ. Тот самый народ,  который считает, что гадить в подъездах и валятся пьяным под забором, имеет право только он, и ни в коем случае не представители власти и люди в милицейской форме. Тот самый народ, который может простить себе все прегрешения, но уверен, что власть, которая существует в этой стране, должна быть непогрешимой и образцовой.  Власть,  по его мнению, должна состоять из людей особого сорта, которых, наверное, должны выращивать в особых «инкубаторах».
Яркие представители этого народа, оказавшись причастными  к какому- либо
преступлению, или свидетелями какого-то важного для следствия факта
 почему-то всегда изворачиваются, не желают ничего вспоминать, и часто обвиняют нас в том, что мы не умеем работать. Именно эти яркие представители ругают милицию на каждом перекрестке, а при первой опасности  или только одном намеке на опасность для их драгоценной жизни начинают названивать в милиции с истошными просьбами спасти, и помочь…
 Впрочем, все это не так важно, и уже не интересно. Интересным для меня оставались всегда  лишь непонятные мне события. Но теперь то, что казалось на первый взгляд простым, каждодневным и привычным, со временем начинало видеться мне по-другому. Обычные события и люди уже не казались мне такими простыми и понятными, как это было еще недавно, а наоборот, я начинал понимать, что за простотой многих событий происходящих рядом со мной часто стоит совсем не простая подоплека.
 И тогда, слушая разговоры товарищей, и оценивая факты, я начинал понимать, что  между карьерным ростом наших милицейских начальников, или их материальным благополучием всегда стоят те или иные события происходящие чуть раньше. Это могло быть освобождение из-под стражи авторитетного вора, или его случайный на первый взгляд побег  с места преступления, куда его привозили для закрепления показаний на месте. Это могло быть улаживание дел с чиновниками оказавшимися в сфере того или иного преступления, и их вывод из числа свидетелей или подозреваемых простым приказом или просьбой, что для подчиненных в нашей системе не имеет большого различия.
 Короче говоря, люди, которые работали и жили  рядом со мной, жили совсем другой жизнью, совсем другими интересами и их работа занимала их намного меньше, чем меня, или кое-кого из тех, кого я мог назвать своими товарищами.
 Это не было для меня открытием. Но это, вдруг, стало все чаще занимать  мои мысли, тем более, что теперь времени для размышлений и вообще свободного времени у меня стало  предостаточно. Наверное, впервые я стал задумываться, как и для чего живут мои коллеги, что их интересует и волнует, чем заняты их мысли, когда они не думают о работе, или  о своих родных и близких. Я начал  приглядываться, и прислушиваться внимательно к их разговорам, к их отношению друг к другу, к их настроению и к высказываемым ими мыслям.
 Не знаю, сколько бы длилось мое созерцание и изучение всего и всех, что окружало меня, если бы события сами не стали разворачиваться так, что подтолкнули меня к принятию важных для меня решений и поступков…


                3.
 Бутылка опустела, но мы со Стасом, как завороженные слушали неторопливую речь Егорыча и даже не заметили этого.
- Наметил я себе через какое-то время троих, – продолжал рассказ сосед – Не буду рассказывать подробно, как я вычислил их, как собирал по крупицам сведения, и как разрабатывал планы. Это не так интересно, как может показаться. Скажу только, что страха я тогда никакого не испытывал, а даже был у меня какой-то азарт. Такое знаете ощущение как у бегуна на длинную дистанцию, который ждет - не дождется, чтобы все наконец-то началось, и чтобы закончилось томительное ожидание старта.
 Один из них был следователем в нашем же отделе милиции, где я работал. Двое других были из городского УВД.  Один из этих двоих  работал начальником следственного отдела и через своих знакомых  в отделе по борьбе с наркотиками, и через  своих подельников в городе сбывал изъятые у наркоманов наркотики  наркоторговцам, т.е. отправлял товар обратно в  «торговую сеть». А другой был начальником  отдела по борьбе с экономическими преступлениями, и  через своих подчиненных обложил данью всех появившихся  тогда в городе кооператоров, предпринимателей и владельцев кафе и ресторанов…
- А следователь? – вырвалось у  Стаса.
- Ну, этот собирал деньги с родителей и жен обвиняемых, за смягчение обвинительного заключения, которое пойдет в суд, или же вообще за прекращение уголовных дел.
- Ну, так вот! – поднял впервые за весь разговор на нас глаза Егорыч – Стал я прикидывать, с кого и как начинать. И пришел к выводу, что нужно вначале покончить с кем-то из городского управления, потом со следователем, а потом и со вторым из УВД. Так будет меньше подозрений, что я из отдела, в котором работает следователь. Ну, я тогда так думал…
 События, как я говорил уже, сами подтолкнули меня к осуществлению задуманного раньше, чем я мог сам ожидать. Я бы, наверное, еще месяц или два обдумывал бы план действий, думал бы как не оставить улик,  намечал бы место, пути отхода, продумывал бы все мелочи. Но случилось так, что  в июне меня откомандировали в городское УВД, в помощь тамошним оперативникам в раскрытии одного убийства.  Отработал я в УВД одну неделю, а в пятницу ребята сказали мне, что у начальника отдела по борьбе с экономическими преступлениями, Брулина, того самого, день рождение, и он приглашает нас всех после работы в свой кабинет для легкого «вспрыскивания» круглой даты.  Вот там-то мне и подвернулся удобный случай, который я естественно упустить не мог.
 Ну, если короче, то оказались мы с ним в коридоре в тот момент, когда там никого не было. Случайно оказались.  Ребята шумели в кабинете, когда я возвращался по коридору из туалета. Смотрю, стоит мой «объект» возле открытого окна, приткнувшись плечом к косяку, и курит. От большого количества выпитого его мотает даже стоя, а окна у нас в УВД широкие и почти от пола до потолка.  Огляделся я, никого рядом, во дворе тоже пусто, высота подходящая – четвертый этаж, ну и вполсилы подтолкнул начальничка  в спину.  А он даже ухватиться ни за что не успел, полетел вниз «щучкой», только  крикнуть чего-то успел. Я бегом, на цыпочках назад в туалет, благо знаю, что там никого нет. Забежал, воду в умывальнике на всю включил, стою, умываюсь,  будто протрезветь хочу. И ждать мне  не долго пришлось:  крики  и шум буквально через десять минут начались, тогда и я вышел…
 Ну, в общем, то дело замяли. Не хотелось начальству городского УВД афишировать, что пьянки проходят в отделе, хоть и в нерабочее время. За это их не поблагодарят, да мало того еще и накажут на полную катушку.  Вот и появилась легенда, что покойник употреблял спиртное в одиночестве, по случаю юбилея у себя в кабинете, а потом оступился и выпал из окна.
 Проверяющих «сверху» встретили как надо. Одарили как смогли, сводили в лучшие городские рестораны, и дело закрыли.  Хотя, кое-кто из замов начальника УВД получил по выговору, но это так, для порядка…
 Егорыч поник седой головой и подпер подбородок рукой, уперев локоть в колено.
- А я все это время как будто бы наблюдал за собой со стороны. Все мне было интересно, что нет у меня ни какого страха, никакого волнения, а только брезгливость какая-то еще больше обострилась ко всем этим начальникам пузатым, которые к нам съехались. Ну, а уж как уехали они, так меня еще и злость стала разбирать!
Что же это, думаю, за нелепость такая?  Я вроде бы наказал этого негодяя за все, что он  творил беззаконного, а на самом деле получается все наоборот. Хоронят его с почетным караулом, одетым в парадные кителя. Над могилой салют из четырех стволов, как  будто геройски погибшему при исполнении своих обязанностей. Речи опять же над могилой, каким он был прекрасным и замечательным человеком и незаменимым работником. Плюнул я в душе от досады, развернулся и пошел с кладбища вон. Да, не успел далеко уйти.
 Догоняет меня начальник  городского уголовного розыска. Молодой он тогда был, моложе меня лет на семь или десять. Догоняет и говорит, что мол, поговорить надо. Вот тут у меня сердце заколотилось быстрее в первый раз за все время.
 Отходим мы в сторонку, а он мне конверт сует, и чувствую, что в нем деньги. Подает он конверт, значит, а сам вроде как мнется. Не знает с чего начать, говорит что-то о том, что мол, я человек в УВД новый, что покойного знал не долго, и что мне легче от этого будет поручение выполнить. Пока он все это говорил, у меня в голове, черт знает какие мысли,  пронеслись. Чего только не представилось: и что покупают меня, и что в долю берут, и естественно, что все знают, что это я толкнул покойника из окошка.
Однако все проще оказалось!  Просил он меня сходить к вдове Брулина  и передать ей деньги, что они собрали с товарищами. Хотели передать ей до похорон, но она в таком горе, что чуть не на руках ее до могилы вели, и детишек к ее матери отправили. А возле могилы она кого из знакомых увидит так опять в крик, на грудь кидается, вроде как не в себе.
« Ты у нас, Епифанов человек новый, – говорит начальник  УГРО – сходи к ней завтра или послезавтра, как время выберешь, и деньги передай. Опасаемся мы, что если кто из нас придет так у нее опять истерика начнется. Многие из нас   с ним почти друзьями были, всем отделом выезжали не раз и на природу, на шашлыки, на лыжах зимой с детишками, ну и вообще в праздники с семьями за одним столом. А ты человек незнакомый, с тобой у нее никаких воспоминаний не связано, вот и помоги».
 Ну, куда мне деваться? Согласился. А сам все иду домой и думаю. Думаю: как же так могло получиться, что люди бок обок жили и работали с человеком, а  какими делами он занимался, не знали? А может  быть знали, и сами были в этих делах? Вот ведь, вопрос-то  какой!
  Думал я над этим вопросом, честно говоря, несколько дней. Голову ломал, прикидывал и так и эдак; и все-таки пришел к выводу, что большинство людей, знакомых с покойником не знали, а еще лучше сказать и не хотели знать о его делах за стенами милиции. Наверное, многие и подозревали, а другие и точно знали о его связи с этой темной стороной, но тогда в стране такое творилось, что люди  уже всякого навидались, а потому просто старались не замечать многого, что происходит рядом. Грязи, крови и гадости всякой им и на работе хватало, а потому и не хотелось грязь эту еще больше баламутить, когда от нее и так деваться некуда, если  куда не наступи все  за деньги куплено или продано, начиная от зданий и заводов, и кончая телами и душами людей. Человек видит только то, что он хочет видеть, или то, что может охватить его кругозор без вреда его психике и нормальному укладу его жизни…
 Короче, через несколько дней пошел я по указанному адресу, и увидел прекрасный кирпичный дом, окруженный  зеленым палисадником, а в тени деревьев громко смеясь и дурачась, на веревочных самодельных качелях веселились дети.  Застыл я тогда возле калитки и долго смотрел, как мальчик лет  семи  и девочка лет пяти  играют и бегают по двору, как висят они на качелях, как звонко смеются, и  начинал понимать, что это ЕГО дети, и что эти дети из-за меня стали сиротами наполовину. Не веселые у меня были тогда мысли, но все же толкнул я калитку, и детишки через минуту, все так же громко смеясь и обхватив меня за руки привели в дом. И там, войдя в комнату, я увидел ЕЕ.
  Не знал я до этого, что так бывает. Даже и представить себе такого не мог. И если бы это было не со мной, то не поверил бы никому и никогда на слово.
 Ее звали  Варвара, или Варя, как она назвалась мне. И когда она смотрела на меня, не зная еще, кто я и зачем пришел, в  ее глазах  я увидел лучики света, которые поразили меня тогда в самое сердце.
 И взгляд ее грустных карих глаз,  и мелкие морщинки под глазами, и руки в мыльной пене, и оранжевый таз с водой на табуретке, и запах мыла:  все это    до сих пор  вспоминаются мне  так ясно, как ни  одно из событий случившиеся  в мой жизни  ни  до,  ни  после  этой встречи.
 Она взяла деньги просто и спокойно, лишь быстро смахнула набежавшую слезу фартуком, а потом  пригласила меня пить чай, и я пошел за ней как завороженный. И мы сидели на веранде этого шикарного, приобретенного, на нечистые  деньги  покойника, дома. И  пили чай, и она рассказывала о том, как они вселились год назад в этот дом, как радовались простору дети, и как радовалась она, покупая новую мебель, и обставляла  ею все пять больших комнат.  И я кивал ее словам, и хвалил уют дома, уже совсем не думая о ее муже,  интересовался детьми, спрашивал, как она собирается жить дальше…
 И показалось мне тогда, что ушел я из того дома совсем другим человеком. Меня мучили мысли о том, что я сломал жизнь такой милой женщине, и оставил ее с двумя малолетними детьми в этом безумном мире совсем без всякой защиты и опоры. И  возвращаясь,   домой, по тихим вечерним улицам, я думал, что в моей жизни теперь все измениться, но утром, придя на работу, все началось  заново.
 Егорыч вздохнул, поднялся и принес откуда-то из полумрака своего гаража еще одну бутылку водки.
- Открывай, - протянул он ее Стасу – надо выпить.
- Теперь я уже точно  рассчитал все так, – продолжил рассказ Егорыч, опуская пустой стакан на ящик – чтобы не было ни каких сомнений в убийстве и его причинах. Случилось это через месяц, когда я вернулся на работу в отдел.
 Как обычно на работе я задерживался допоздна, это всем было известно. И в один из таких вечеров, когда коридоры и кабинеты опустели, я пошел к тому самому следователю, Коломийцу,  которого наметил второй жертвой.
 Тот тоже уходил  с работы одним из последних, считался отличным работником и опытным следователем, а потому работой начальство его загружало больше чем многих других.  У нас ведь как  в России так всегда было и есть. Кто везет, на том и едут. Ну, а если не везет? Тогда с дурака какой спрос?  Не увольнять же человека с работы за то, что он дурак, или неспособный работник? Раз уж такой, то считается должен делать столько, сколько сможет.  А многие и тогда, а сейчас и тем более, этим неписанным правилом пользовались и пользуются, и живут в свое удовольствие, совсем не заботясь о том, что думает о них начальство, да и люди вообще…
 Егорыч повел головой, будто прислушиваясь к завыванию февральского ветра за металлическими гаражными воротами, и продолжил.
- Знал я, что ведет он дело по тяжелому ранению одного предпринимателя, и  что при аресте подозреваемого   был изъят нашими ребятами пистолет «ТТ» с обоймой патронов.  Никаких комнат для хранения вещественных доказательств у нас и в помине не существовало, как это показывают сейчас в фильмах. Поэтому пистолет тот лежать мог только   у Коломийца  в сейфе, в обыкновенном целлофановом пакете, перевязанном бечевкой и опечатанном в соответствии с Законом. Вот этим я и решил воспользоваться.
Забежал я к нему в кабинет, всклоченный и с выпученными глазами, и сразу взмолился.
- Игорь, мне прокурор еще днем сказал у тебя пистолет забрать. И постановление написал, а я его куда-то засунул и никак не найду.
- Это зачем? – удивился он.
- Да, пистолет этот проходит еще по двум убийствам, – врал я напропалую – которые в позапрошлом году были. По описанию прокуроры узнали твой пистолет, вот и хотят забрать его у тебя на время, чтобы провести баллистическую экспертизу.
- Так мне самому его на экспертизу направлять надо! – опять удивился он.
- Да пойми ты! – горячо объяснял я – Это же они сами хотят два убийства поднять. Старые дела раскрыть и показать себя. А твои тяжкие телесные тогда они вынуждены будут у тебя забрать к себе, это уж побочный эффект. Им твое уголовное дело ни к чему, но если «ТТ» с тех убийств, то все три дела все  равно объединять в одно нужно.
- А ведь и точно! – радостно воскликнул он –  Получается, я смогу им это дело скинуть? Вот это новость!
- Да почти наверняка заберут! Куда им деваться? – убедительно врал я.
- А как же я тебе его отдам без постановления? Да и зачем тебе он ночью?
- Пойми ты! Я его сегодня еще должен был прокурору принести, да затыркался. Если завтра с утра буду сидеть и ждать его возле кабинета, тогда может быть, не накажет. А постановление я у него новое выпрошу, когда пистолет отдам. Он подобреет, я повинюсь. Что ему сложно еще одну бумажку написать? А если приду без пистолета и начну объяснять, что потерял постановление, он мне голову оторвет…
- Ладно! – махнул тот рукой – Забирай! Но чтобы постановление завтра утром…
- Обижаешь Игорь! Ты же меня знаешь!
  Вот так пистолет с патронами оказался у меня в руках, а убеждение мое, что никто и ничто не может заранее знать того, что может случиться, еще раз подтвердилось.


                4.
 - Все это понятно, - вдруг неожиданно перебил Егорыча Стас – но только я все равно не понимаю, зачем это было Вам нужно!
- Это и хорошо, - закивал седой головой Егорыч – Хорошо, что ты не понимаешь, и что осуждаешь меня. Потому, что действительно все это было зря. Но чтобы понять это, мне понадобилось больше времени, чем тебе. Тогда я думал, что наказываю зло, что воздаю по заслугам…
- Да это бесполезное дело, - заорал Стас – Вы что, не понимали, что на их место придут точно такие же, а может быть и еще хуже?
- Мне, как не странно, именно это первое пришло в голову, когда я стал сомневаться в том, что сделал – тихо ответил Егорыч с трудом, медленно, поднимая  наполненный мною стакан – Но не это меня расстроило, и честно говоря, даже раздавило на некоторое время.
 Егорыч одним глотком вылил в рот полстакана, и потянулся к кучкой, лежащим на газете,  соленым огурцам. 
- В самое сердце меня поразила мысль, что эти смерти ничего не могут изменить. НИЧЕГО! Вообще ничего! Даже не знаю, как вам это объяснить
словами…
- Да и так все понятно! – невольно вырвалось у меня.
- Во-от! – тяжело вздохнул Егорыч и громко стал жевать  - Слава Богу, что ребята вы умные.
 Мы посидели в полной тишине несколько секунд, а потом, переглянувшись со Стасом, выпили из своих стаканов.
- И что же было дальше? – осторожно спросил я, с жалостью смотря на поникшие узкие плечи Егорыча.  Он встрепенулся от моего вопроса, поднял голову, и я увидел, как в его лице  опять блеснула грустная усмешка.
- Игоря я дождался  в кустах, рядом с  пятиэтажкой, в которой он жил. Тогда, в те времена, вечерами, не как сейчас, и не  как прежде, в Советское время, дворы пустели с наступлением темноты. Освещение работало только кое-где, на центральном проспекте, да на улицах где ходил транспорт.
- Ну, это мы помним, - кивнул я – Сами тогда только школу закончили…
- Ну, тогда понимаете, – уже более твердым голосом продолжал Егорыч -  что спрятаться мне в кустах было не сложно. И не сложно было в темноте подойти к нему вплотную, когда он шел по двору. Выстрел в темноте был громким, но я сдержался. Суетиться не стал. На грудь, за борт пиджака засунул ему записку: «Взяточник. Собаке собачья смерть». Ну, и побежал к речке, к Елшанке, до нее было рукой подать. Там по берегу, по зарослям ивняка пробежал еще с километр. В кромешной тьме снял с себя нарукавники, знаете, такие бывали в старые времена,  на резинках.  Я еще такие в первом классе, в школе  носил. Снял, значит, нарукавники, обернул их вокруг камня подобранного здесь же на берегу, и утопил. Пиджачок  тоже снял, который  заготовил заранее. Он у меня одно время в кабинете долго валялся. Забыл как-то один подозреваемый, а потом его в тюрьму прямо от нас отправили, так и остался. Я его засунул в шкаф, он так года два там и пролежал, пока я о нем не вспомнил.
 Пиджачок  намочил хорошо, в прибрежной грязи вымазал, а потом обмотал вокруг какой-то палки, да и пустил по течению. Ну, руки помыл, переобулся. Кроссовки старые, что у меня дома давно валялись,  помыл, а обул  свои туфли и свой пиджак одел. Они у меня в пакете вместе с пистолетом лежали.
- А как же Вы в этих старых вещах разгуливали? – удивился я.
- Да, я их уже во дворе, в кустах одел, – хмыкнул в ответ Егорыч – и нарукавники тоже. Я же говорил, что просчитывал каждый шаг, все до мелочей продумывал.
- Ну и вот! – продолжал рассказ Егорыч – Пистолет тоже хотел выкинуть, да что-то пожалел. Прошел еще вдоль речки метров двести, и закопал в кустах, в приметном месте. Потом, добрался я по темным  дворам домой. Дома сразу в душ, руки и лицо с мочалкой отдраил, туфли вымыл и вместе с кроссовками возле зажженной плиты поставил сушиться. Рубашку в хлорке замочил, не дай бог думаю следы пороха на манжетах. Из хлорки ее через пятнадцать минут вынул и порвал, на тряпки пустил.
- Железный Вы человек! – уже запьяневшим, и бесцеремонным голосом опять перебил Стас.
- Вот что Стас, - схватил я его за руку – или ты заткнешься, или я тебя на мороз отправлю проветриться!
- Да, пошел ты! – обиделся тот – Я и сам пойду!
И действительно он встал и вышел, скрипнув гаражной дверью и впустив в  наш полумрак облачко ярких снежинок. Будто кто подушку взбил крепкой рукой.
- Это нервы, - словно  извиняясь, пробормотал Егорыч.
- Дурь это! – резко отрезал я – Вы рассказывайте, он протрезвеет и придет совсем другим. Я его не первый год знаю.
- Ну, короче вовремя я управился, – продолжал  Егорыч, тем же безразличным, казалось бы голосом  -  Телефон зазвонил минут через двадцать, после того как я лег отдохнуть. Я, конечно, выждал какое-то время, все же уже второй час ночи был, и трубку поднял. Наш начальник уголовного розыска сам мне позвонил, просил приехать. Я как можно спокойнее     спрашиваю: а что мол, случилось-то, что опергруппа не справится? Вот он мне тогда и сказал все. Ну, я, конечно, удивился, стал говорить взволнованно и торопливо, мол, сейчас буду и трубку положил.
 Расследование на начальном этапе вместе с прокуратурой района поручили мне, а потом уже передали в городское УВД. Но на начальном этапе, когда сбором улик занимался я и мои подчиненные, все что необходимо для своей безопасности я сделал, а потому не опасался, что дело раскроют, хотя одно время мне и пришлось понервничать. Слишком уж опытных ребят подключили к делу. Они даже следы нашли возле речки, и каким-то образом сумели достать с мелководья нарукавники. Именно поэтому в УВД  расследование неофициально имело название  «дело  старого бухгалтера». Наверное, потому, что нарукавниками когда-то, в незапамятные времена, на предприятиях города пользовались бухгалтеры.
 А вообще дело дальше не двинулось. Кроссовки я принес на работу, там было самое безопасное место, а через недельку, когда выезжали как-то на труп девушки, что рано утром обнаружили за городом, возле дороги, захватил их с  собой. Сунул в пакет вместе с теплым свитером, тогда ночами  и под утро прохладно было, и когда остался один, выкинул их в лесополосе, что вдоль шоссе тянулась.  После этого бы вроде и надо успокоиться, а я все взвинченный какой-то ходил.
 На похороны Коломийца  я не пошел, сослался на занятость и срочную работу, но все время мне мерещилось, что хоронят его с темиже почестями, как и того, первого. Да, еще в связи с этим вспоминалась  Варвара, вдова Брулина, и  все мерещился счастливый смех ее детишек. Все, значит, на похороны уехали, в отделе опустело, и сижу я один в пустом кабинете,  и лезем не в голову всякая чушь, как я тогда считал.  То видится, как там сейчас на кладбище речи произносят, то Варвара перед глазами, то дети ее.  Так просидел я полчаса, а работа и в голову не идет. И тут вспомнил, что дежурит сегодня в опергруппе один  старый следователь – Мамаев.  Давно он уже на пенсии должен был быть, но почему-то все еще работал, хотя носил толстые зеленые очки, говорили, что глаукома у него, и вообще выглядел он лет на шестьдесят. Осенило меня тогда зайти к нему. Он как старый работник все дела в нашей городской милиции знал:  и по работе, и по личностям всех сотрудников.
 Мамаев меня встретил радостно, заходи, говорит, а то мол, ко мне редко кто без дела заходит. Я еще тогда подумал о том, как он безошибочно определяет кто по делу, а кто так просто к нему. Ну, зашел я, то да се, спросил что-то, он ответил, а потом чай пригласил пить. Я, говорит, только что чай свежий заварил, садись, попьем.
 Короче говоря, стал я аккуратно выспрашивать у него, что мол, за человек был покойный  Брулин, да кто его жена, да  какой  ему дом достался от родителей прекрасный. Старик недолго меня слушал, перебил и рассказал все подробно.
 И оказалось, что  Брулин не местный, бывший военный, которого турнули из армии в связи с конверсией. Что тип он, по словам Мамаева «крученный» был и всегда  «темный», в смысле темными  делами занимался, и  что вообще он не «мент» совсем, а так  «блатная залетная птица, которая себе теплое место через таких же бывших вояк, что в городском УВД  штаны протирают, пробила». Но главное, что я и хотел услышать, Мамаев рассказал про Варвару.
 Она была уроженкой нашего городка, но училась где-то на стороне, где и познакомилась с Брулиным, а потом моталась с ним по гарнизонам. Когда его сократили, то возвращаться им было некуда, вот и приехали к родителям Варвары. Брулин с семьей недолго ютился в тесной квартирке тестя, а приобрел себе вначале должность, потом квартирку небольшую, и машину личную, и вообще жил на широкую ногу. Деньги у него всегда были, и говорили, что он приятель самому начальнику городского УВД. Дом он купил  в прошлом году, да еще и ремонтировал его полгода, целую бригаду нанимал строителей.
« В прежние времена, – вздохнул Мамаев – он бы и за меньшие грехи уже давно  не только бы из органов вылетел, но и за решеткой оказался. А теперь такие крученные все наверху.  Но и им видать тоже не всем Господь грехи прощает, хотя Брулин не самый из них худший, а вот достал его Бог. Только Варьку жалко, и детишек».
 Ну, тут я его поддержал, и рассказал, как и по какой надобности был в доме у Брулина.
«Баба она хорошая! – кивнул Мамаев -  Веселая! Всегда на всех праздниках бывала, танцевала лихо на днях милиции у нас в отделе. Ты-то вот не был никогда, не знаешь,  небось?   Ну, а теперь, конечно, мужа нет, так и забудут о ней постепенно».
 Рассказал мне в тот день старик достаточно для того, чтобы решился я вечером   зайти к Варваре. Было у меня на душе гадко, а кроме того поразили меня слова Мамаева, что забудут ее теперь друзья мужа. И мысль мелькнула, что действительно забудут…
 Егорыч вздохнул и опять  на несколько секунд поднял на меня свои чистые голубые глаза.
- Конечно, она удивилась моему приходу. Я что-то начал бормотать о том, что  в отделе много еще молодых сотрудников, и что  они  тоже  собрали деньги, и действительно полез в карман за деньгами. И вдруг, видимо вспомнив меня, она обрадовалась, и стала приглашать меня в дом, засуетилась, и мне стало как-то неловко за свой  визит.  Однако, слава Богу,  ненадолго.  Оказавшись внутри, на большой и просторной кухне, я, как и в прошлый раз, почувствовал себя совсем по-другому.  Варвара уже наливала чай, и говорила радостно безумолку так, что мне приходилось только слушать ее.
 Она  рассказывала, что деньги, принесенные мною в прошлый раз,  она отложила, и что сейчас  ищет работы так, как муж не одобрял  ее желания работать после того, как родилась  младшая  дочь Маша.  Подробно говорила, как ей было  непривычно вначале без работы, а теперь вот привыкла и даже не знает, как ей оставить детей, когда работа найдется.
- А где же дети? – удивленно перебил я.
- Они у моих родителей, - быстро ответила она – привыкают бывать с дедушкой и бабушкой. Родители сами настояли на этом, да и я все последние дни бегала, искала работу…
- Почему же никто из друзей мужа не помог? – возмутился я – Можно было найти место и у нас.
- Нет! – резко ответила она и села. Ее лицо сразу изменилось, и из радостного и  приветливого, стало грустным и  усталым.
- Я не хочу работать в милиции, – сказала она тихо – даже близко не хочу подходить к этим зданиям.
- Ну, - замялся я смущенно – можно было поискать и в другом месте. Связи-то у ребят по всему городу.
- Я никого не просила,  – замотала она головой, и волосы растрепались, а русая челка упала на глаза -  и вообще все  и так мне много помогли. И у всех свои дела, свои семьи, работа и дела…
- Однако многих это не смущает, - ответил я так, как думал, совсем забыв, где и с кем нахожусь – и они решают свои проблемы, не думая не только о приличиях, но и о здоровье и жизни других.
 После этих моих слов повисла напряженная и тягучая пауза. Варя смотрела в сторону, и казалось, думала о чем-то далеком от нашего разговора. А я клял себя в душе, что  сказал слова так не уместные в данной обстановке, и думал, как бы вернуть разговор в то самое радостное русло, из которого он вывернул.
- Витя! – вдруг громко  назвала она покойного мужа по имени – Он не всегда был таким. А может быть, я просто была молодая и не знала его толком. В последнее время он часто пропадал на работе, даже ночами, и вот тогда я поняла, что он не совеем такой, как я его себе представляла.
- Хотите водки? – вдруг спросила она и посмотрела мне прямо в глаза – У меня  с поминок на сорок дней,  осталось много. Думала, придет больше народу, но с его работы пришло совсем мало…
 Егорыч вздохнул, и опять потянулся к сигаретам.
- Ни с одной женщиной до этого, у меня не было все так ясно, все так просто, и так быстро. Мы казалось, понимали друг друга с полуслова, и говорили друг другу все прямо и честно. И потом, когда проснулись рано утром в одной кровати, еще долго разговаривали, пока не зазвенел будильник…
 Ворота скрипнули, и в открывшуюся щель, потирая замерзшие руки, и ежась от холода,  ввалился засыпанный с ног до головы снегом  Стас.
- Извините, - наигранно весело воскликнул он – кажется, что я пропустил что-то важное.
- Иди, садись, - улыбнулся ему Егорыч – а то твой друг без тебя не хочет разливать…

                5.
  - Несколько дней я ходил, как в угаре. Меня одолевали и сомнения, и радость, и неудержимое стремление опять увидеть Варю, – продолжил рассказ через некоторое время  Егорыч – но что-то удерживало меня. И я догадывался что! Не у каждого хватит нервов ходить к жене человека, которого сам же и порешил. Да, это было  бы полбеды, но я чувствовал, что Варя запала мне в душу, а это было уже куда серьезнее, чем просто связь с женщиной, даже и с женой того самого покойника. После  бегства жены и сына прошло уже больше года, и за это время  с женщинами я общался редко. И знакомства свои прерывал быстро, после одной двух встреч.
 С Варей все было по-другому, все было серьезно и совсем не списывалось в то, чем я жил. Я не хотел и не мог к ней пойти, понимая, что когда-нибудь, все, что я сделал раскроется, и тогда и она будет причастна к этому. А у нее дети, и родители, и вообще она из другой жизни, хотя и была женой этого урода, которого уже нет.
 Я старался, я заставлял себя не думать о ней, а сам в это время готовился к следующему убийству. Готовился, уже понимая, наверное, что нет во мне уже той уверенности, нет возмездия за дела, как я раньше себе представлял, но еще не осознавая этого, до конца. Да, кроме того, во мне жила привычка  завершать все задуманные и решенные дела. А дело с этим третьим было обдумано и решено давно.
 Егорыч повернул голову в сторону Стаса, который все еще тер замерзшие щеки шерстяными варежками.
- Только ты не спрашивай меня о смысле, - попросил он – я расскажу об этом позже. Тогда, когда настанет время. Если конечно, у вас хватит желания и времени дослушать до конца.
- У нас хватит! – закивал головой Стас, клацая зубами и дрожа от холода.
- Этого третьего, - продолжил рассказ Егорыч – по фамилии  Магомедов, у нас в милиции все знали хорошо. По должности он был начальником следственного отдела, полковник. А вот, по национальности, я не знаю, кто он был. Знаю, что родом из Дагестана. Я точно установил, что через своих земляков  в нашем городке, все изъятые наркотики  он направлял  не на уничтожение, как это положено, а возвращал  обратно в торговлю.
   Узнал случайно. Как-то оказался с ребятами на операции по сожжению изъятых наркотических средств, и пока мы стояли в поле, и смотрели, как большой костер поглощает мешки и кульки с этой отравой, они рассказали мне, посмеиваясь, что в этих мешках совсем не то, что я думаю. Я помню, тогда удивился, и спросил, как это может быть, мешки-то все запечатаны, и о печати на них, а они надо мной посмеялись.
 Короче узнал я много чего и интересного и не слишком, а потом и сам аккуратно проследил за этим полковником. И вот тогда понял, что он слишком-то и не скрывает своих связей со всякими субъектами, которые зачастую приходили к нему прямо в кабинет. А уж во дворе его большого шикарного трехэтажного коттеджа на окраине, постоянно стояли разные автомобили. В основном  это были дорогие иномарки, и приезжали на них иногда такие на вид  типы, при одном взгляде на которых можно было сразу и безошибочно определить – наши клиенты.
 Вы можете удивиться, конечно, но как я определял, что эти люди из преступного мира я вам рассказывать не стану. Для этого надо долго работать в милиции, да и скучно мне втолковывать вам вещи, которые для меня вполне обычные и даже обыденные. Поверти мне просто на слово, здесь я точно не ошибся.
- Верим! – опять вмешался в рассказ Егорыча Стас – Только когда же Вы работали, если еще и за этими успевали следить?
- Слушай брат! – разозлился я – Тебя уже предупреждали…
- Ничего, ничего! – остановил меня Егорыч, и я вдруг увидел, как он впервые на моей памяти широко и по-доброму улыбается.
- Пускай спрашивает, - закивал седой головой рассказчик – оно так даже легче вспоминается.
 Пока я удивленно глядел на Егорыча, его улыбка  потухла так же неожиданно, как и появилась.
- Все правильно, Стас! – неожиданно серьезно ответил Егорыч – Работал я тогда уже не так усердно, как раньше. Ты спрашивал о смысле? Вот, в то время я как раз и  думал  о том, что смысл моей работы потерялся. Я уже не видел в ней того смысла, который вкладывал раньше. Смысл честной работы в ее необходимости. А кому была нужна моя честность, когда  вокруг я видел только равнодушие, расхлябанность и  формализм? Что толку было в моей честности, если вокруг меня люди могли и делали деньги так же, как те, кого они привлекали за это к ответственности? Разве честность одного, или нескольких,  может изменить систему, в которой нет, не только честности, но  законности? 
 Я творил беззаконие прикрываясь  законом, или погонами. Но  те, кого я лишал жизни, разве  не делали тоже самое?
 Вот тогда-то я и понял, что законное не значит справедливое! Потому, что законно привлечь к ответственности всех, кто делал в милиции то, что хотел, было невозможно. А это значит, что законы были неправильными, и не справедливыми. Где в них справедливость, если одни люди  за совершенное ими, могут попасть в тюрьму, и   попадают.  А другие не только никогда не сядут в тюрьму за свои дела, но даже теоретически не могут туда попасть.
 Егорыч вздохнул.
- Вот так я рассуждал тогда, и именно это  придавало мне уверенности в том, что все, что я делаю, имеет  ВЫСШУЮ СПРАВЕДИВОСТЬ! Но такие мысли заставили меня относиться к преступникам по-другому. Я сам был преступником, и теперь меня больше интересовало: зачем, как и при стечении каких обстоятельств, они совершали  убийства и разбои?  А это часто совсем не имело прямого отношения ни к моей работе, ни даже к  преступлению, в котором они обвинялись.
  Конечно, это отразилось на качестве моей работы, на быстроте расследования, и на количестве преступлений, раскрываемость которых стала ниже, а расследование медленнее и спокойнее, чем раньше. Постепенно я перестал быть одним из самых лучших работников, и начальство стало относиться ко мне так же, как ко многим другим, а может быть даже хуже. Потому, что тот, кто работает с самого начала «так себе», вызывает у начальства меньше негатива, чем тот, кто работал всегда хорошо и был одним из лучших, а потом стал таким как все. И это понятно! Всегда обидно терять что-то. Терять надежного работника, уверенность, что он всегда выручит, терять показатели в отчетности. Любая потеря – это обидное происшествие.
 Но тогда, как понимаете, меня это мало занимало. Я уже жил другой жизнью, я изменился внутренне, и мои взгляды на окружающих  меня людей, на свою работу, и  на этот мир вообще  изменились тоже.
 Егорыч помолчал несколько секунд и заговорил уже спокойным, привычно неторопливым голосом.
- И так, этот третий, как вы понимаете, был более трудной задачей, чем предыдущие двое. На работе он  всегда был  в окружении людей, а в ночное время  постоянно находился в кругу многочисленной семьи и родственников.
 Я понимал, что так просто к нему не подступиться, и это обстоятельство совсем развеяли все мои колебания. Да! Может быть, это выглядит странным, но именно трудность задачи затмила все мои мысли о страхе, смысле, необходимости и даже о собственном злодействе, которые приходили ко мне иногда перед сном. Я решал сложную задачу, и только возникающие  воспоминания  о Варе отвлекали меня временами от того, что постоянно занимало мои мысли.
 За лето и осень мне удалось установить, что Магомедов  периодически выезжает куда-то на своей машине во время обеденного перерыва. Эти поездки не имели никакой системы, были случайными, и скорее всего это были встречи с кем-то, в каких-то известных  только ему местах. Я понимал, что эти поездки являются единственной возможностью подобраться к нему без свидетелей, и в конце концов решил эту задачу.
 Дело в том, что УВД находилось в старой части города, за Уралом, и Магомедов уезжал всегда  в центральную часть города, через мост, который в городке был единственным. Мост был построен еще в шестидесятые годы, и с увеличивающимся потоком транспорта, особенно в дневные часы справлялся уже плохо. Рядом с мостом располагался  пост  ГАИ, и если гаишники останавливали кого-то перед мостом, то обязательно возникал маленький затор.
 В ноябре месяце мы расследовали преступления связанные с  нападением на водителей такси. Нам была известна марка автомобиля, Жигули -2101, ее цвет, а так же  приметы преступников, но задержать их все никак не удавалось. Воспользовавшись этим, я попросил у начальства подежурить на посту ГАИ несколько дней, якобы для того, чтобы самому проверить всех владельцев похожих автомобилей. Эта мысль понравилась, и я получил целых две  недели на это занятие.
Кроме поиска, я естественно следил за перемещением автомобиля полковника, и в один из дней,  завидев издали его автомобиль, остановил сразу несколько  Жигулей  перед мостом для проверки и создал затор.  Пока ребята из ГАИ разбирались с водителями остановленных машин, я сделал вид, что вспомнил что-то срочное, и уехал на своем  стареньком авто в город. Я уже знал, где можно будет пристроиться за автомобилем Магомедова.
 В тот раз я доехал за ним в потоке машин, до одного из  девятиэтажных домов, в большом спальном районе. А еще через неделю все повторилось вновь. И опять я оказался возле уже знакомого мне дома.  Вот тогда-то я и решил, что пора брать отпуск.
 Я подготовился хорошо, и знал уже, что он бывает в том доме и вечерами. Я откопал пистолет, спрятанный мною на берегу Елшанки, и подобрал одежду темного цвета и обувь, и куртку с капюшоном, полностью закрывающим лицо. Но я уже понимал, что сильно рискую, и что любая случайность может не только сорвать мой план, но полностью разоблачить меня.
 В один из дней я набрал номер телефона Вари. Это было уже ближе к вечеру, и я надеялся, что она будет дома одна, не считая детей, конечно. Трубку взяла она сама.
- Извините, Варя,  – пробормотал я, и голос мой сорвался.
-  Господи! – всхлипнула неожиданно она на том конце провода – Где же ты
был столько времени?
 Она плакала, а я еще долго, молча, стоял,  крепко прижимая трубку и мысли пульсировали у меня в голове, вызывая почти физическую боль. Вот так я еще раз оказался в ее доме,  и застрял там на несколько долгих и счастливых дней.  Ее родители забрали детей к себе, и об этом она успела видимо договориться с ними до моего приезда. Когда я вошел, она просто обняла меня, и сказала, что знает обо мне все. Я вздрогнул, но она почувствовала это и стала торопливо оправдываться, что  расспрашивала обо мне  милицейских жен, которых знала близко, и что надеется, что они не проболтаются. А потом стала что-то торопливо говорить о моей жене, о сыне, о том, что в жизни все поправимо, что горе проходит…
 Егорыч замолчал и повел головой в сторону, будто прислушиваясь к завыванию ветра за бетонной стеной. Я тоже  словно очнулся, и увидел, что Стас безмятежно спит, развалившись в стареньком кресле стоящим вплотную к ярко-оранжевым спиралям электротена.  От жара нагревателя его разморило, и на вспотевшем лбу прилипли мокрые волосы.
 Я вздохнул, приходя в себя после длительного рассказа, и поднялся, разминая затекшие члены.
 - Все хорошо, что хорошо кончается! – сказал я осторожно, но не без облегчения.
- Ну, это как посмотреть, - возразил Егорыч – для меня-то  все только начиналось.
- Как это? – удивился я – Вы разве после этого не остались с Варей?
-  Остался! – чуть слышно выдохнул Егорыч – Да, однако отпуск заканчивался, и мне нужно было доделать дело.
- Может вы и в тюрьме  были? – вырвалось у меня.
- Был, - так же равнодушно откликнулся он -  но не так как ты себе представляешь. В тюрьму я сам себя посадил.
- Вот это да!
- Поздно уже, наверное – промолвил Егорыч.
- Семь вечера, - глянув на наручные часы, сообщил я.
- А я-то думал  уже ночь…
- Я тоже…
- Что смотришь? – потер щетинистую щеку Егорыч – Ждешь, что будет дальше?
- Да, – кивнул я – может, расскажете до конца?
- Ладно, - ухмыльнулся Егорыч – только давай еще выпьем. Другу твоему уже хорошо. Ну, а нам чего на сухую сидеть?

                6.
- А ты знаешь, - неожиданно весело спросил Егорыч – что я до сорока лет вообще, если можно так сказать, водку не пил?
- Как это? – удивился я.
- А так это! – все еще непривычно для меня улыбаясь,  игриво отпарировал Егорыч  - У нас ведь в милиции-то непьющих совсем нет. Ребята непьющие, сразу попадая в мужскую атмосферу, с привычками молодости расстаются. А я все годы выдержал почти на сухую, даже когда жена ушла, и потом, при  тоске по сыну, никогда и мысли не было у меня запить, или горе в вине утопить.
 Правда, тогда я себе это в заслугу не ставил, а если бы кто и сказал мне об этом, то удивился бы. Просто у меня так сложилось с самого детства. Отца-то я не помню, но мать мне всегда говорила, что умер он из-за водки. А кроме того на эту тему мне еще и бабушка много в детстве рассказывала так, что я к комсомольскому возрасту вообще был убежденный трезвенник. Да, еще в армию попал в ракетные войска, а там дисциплина была очень жесткая,  да и отбирали нас тоже с пристрастием. Короче подобралась там компания такая, что даже в увольнительной, в городе, никогда спиртным не интересовались. Ну, а когда попал в милицию, то конечно, попробовал с ребятами пару раз выпить, но мне это дело доставило такие физические страдания, что я навек зарекся…
 Егорыч лениво щелкнул пальцем по полупустой бутылке стоящей перед ним.
- А Магомедова я как раз по запаху этому и вычислил.
- По запаху…? – не смог я сдержаться от восклицания, но тут же прикрыл рот, вспомнив, о своих же нравоучениях в адрес  спящего сейчас  Стаса.
- Да, по запаху, – кивнул Егорыч – у меня нюх тогда был очень обостренный и на спиртное и на табак, а тот любил вино, и дорогие сигареты. И, наверное, пользовался дорогой парфюмерией. В те времена это было еще необычно для мужчин,  а потому запах его я запомнил как-то сразу и навсегда. Точнее сказать это была смесь запахов из вина, дорогих сигарет и аромата какого-то, видимо, дорогого импортного одеколона  или  туалетной воды.
 Не буду утомлять тебя подробностями своей подготовки, скажу только, что в определенный вечер я взял с собой пакет, в котором лежала вязаная шапочка, и был одет в старую куртку жены. Тогда, знаешь ли, были модны такие куртки, которые можно было носить на обе стороны,  причем носили их как мужчины, так и женщины. С лицевой стороны такая куртка черного цвета, а вывернул наизнанку, такая же, только зеленого. Ну, это у моей жены такая была, а вообще цвета бывали яркие, но редко.  Такая куртка рассчитана, сам понимаешь, на людей не богатых.  А эта еще и поношенная была, поэтому жена ее и оставила при побеге.
 Короче вечером я, одетый в эту черную куртку, вошел в крайний подъезд уже известной мне девятиэтажки, и нырнул по лестнице в подвал.  Помнишь такие дома, где сразу за подъездной дверью одна лестница идет вверх к лифту, а рядом – вниз, в подвал? Ну, вот!
 Ключи  к замку от подвала я подобрал заранее. И уже по заранее известному маршруту прошел по подвалу вдоль дома, и вышел в том подъезде, где мне было нужно. Надо тебе сказать сразу, что в те времена подъезды  не были оснащены железными дверями, или кодовыми замками, а сами они в основном не освещались. Электролампочки сама по себе была ценностью, и не только бомжы, но и просто жильцы скручивали их, если была возможность, или проще говоря, воровали в подъездах, если они там горели.
Вышел я в нужном мне подвале, и затаился в кромешной темноте, на верхних ступеньках той лестницы, что вела в подвал.
 Ждал я на удивление не долго. Может быть, полчаса. За это время в подъезд зашли и вышли двое или трое, и по их реакции я понял, что ни входящим, ни выходящим меня  на моем месте не разглядеть. 
Его шаги на верхних этажах я заслышал сразу. И тут же впервые у меня стали шалить нервы. Я пытался долго вспомнить передернул ли я затвор пистолета, хотя сделал это еще дома. А потом я несколько раз проверял, снят ли  предохранитель на нем. Но когда лифт на первом этаже остановился, и я почувствовал его запах, я сразу успокоился как-то.
 Два выстрела, которые я сделал  в его  спину, громыхнули в тишине подъезда так гулко, что показалось, что они  переполошат весь дом. Но в наступившей тишине я еще услышал, как он скребет по стене руками, и как гулко упало тело на бетонный пол.  Я сразу же скрылся в подвале и  быстро шел, ожидая сзади криков и шума, но их все не было, и от этого я нервничал еще больше. А потом  стал лихорадочно срывать хлопчатобумажные перчатки, и куртку, которую вывернул  на другую сторону, и застегнул молнию под горло. Вязаную  шапочку стащил и сунул в нее пистолет и перчатки,  на голову надел свою обычную ушанку из сурчиного меха, на руки свои кожаные перчатки.  Когда выходил из подвала в крайнем подъезде, то услышал, как из лифта выходит компания молодежи, и мне пришлось еще стоять несколько минут, пока они не прошли мимо, и их голоса не затихли во дворе.
 Меня колотил озноб, за шиворотом было мокро, от воды, которая накапала с парящих  в подвале труб, но все это я ощущал как-то отстраненно, я продолжал ждать, что начнется шум и крики. Но я так и не дождался, а потому на негнущихся ногах вышел из подъезда и сразу свернул за угол дома. В нескольких шагах от него проходит улица Гомельская. Шумная, и освещенная всегда. Ну, ты это и так знаешь!
 Тогда, в те годы, она была освещена хуже, но по сравнению с кромешным мраком дворов, это был яркий свет, и я поспешил пересечь ее, чтобы свернуть в один из переулков частного сектора.  В темном переулке сразу забрехали собаки, и я метнулся вдоль проезжей части, по бровке асфальта. Благо машин было мало, и скоро я свернул во дворы спального района, пошел среди многоэтажек в направлении своего дома. Кажется, я много суетился, но тогда не замечал этого.
 Уже подходя к дому, я вспомнил о пистолете и, как и в прошлый раз, свернул к петляющей по городу Елшанке. На берегу, в зарослях кустарника,  я снял куртку жены, и достал из пакета свою кожаную куртку, переоделся. Я хотел здесь избавиться от вещей, но вовремя одумался и заставил себя постоять немного и успокоиться. Стоял я минут двадцать, так долго, что сам от себя не ожидал. Стоял до тех пор, пока привычный шум  вечернего города, трель трамвайных звонков, далекие  голоса людей и другие привычные шумы не успокоили меня окончательно. Только когда я почувствовал себя хорошо, я понял, что могу идти, и пошел спокойной походкой прямо домой.
 Но как только я закрыл  за собой дверь квартиры, меня опять начала мучить тревога. Мне все казалось, что я что-то упустил, что-то не сделал. Я заставил себя раздеться и встать под душ, и там, в уме стал составлять план дальнейших действий.
 Первое что я сделал дома, это порезал на куски и сложил в тот же пакет куртку жены и  вязаную шапочку. Хлопчатобумажные перчатки я просто макнул в остатки краски, которая сохранилась со времен ремонта, и стояла в туалете. Макнул надо сказать так хорошо, что пришлось заворачивать их в газету, чтобы не накапать в квартире на пол. Со всеми этими бывшими вещами я поднялся на чердак дома. Я вспомнил, что есть там одно место, сильно замусоренное и загаженное голубями.
 Один из моих соседей, выпивоха и буян, который умер года два назад, держал там породистых голубей, да еще прикармливал «дикарей», которые слетались к нему со всей округе. Соседи говорили, что голубей он использовал в гастрономических целях, но я всегда относился к этому спокойно. Не хотелось мне ссориться по месту жительства, а потому соседа я предпочитал не замечать.
 Ну, так вот! Прошел я в тот дальний угол чердака, и разбросал  свои порезанные и испачканные вещи среди валяющегося там барахла. А надо сказать, что было там натаскано соседом немало. Какие-то старые кровати, большие клетки, видимо для голубей, тазы, тазики и стеклянная посуда с остатками  корма, и из-под спиртного, конечно. Были там и матерчатые мешки и еще какие-то остатки толи бывшей одежды, толи просто тяпки.  Все было покрыто пылью, но я далеко и не заходил. Разбросал вещи как можно дальше, а сам стоял в нескольких шагах от  люка. То, что соседи с пятого этажа могут услышать меня, я не боялся. После смерти голубятника, у его жены каждый вечер была музыка и гости, и крики  и вообще всегда шум и гам. Соседи, месяца три назад,  меня как-то уговорили, и я ходил к вдове этого любителя птиц, предупреждал, что если будет шуметь после одиннадцати вечера, посажу на пятнадцать суток. Это на какое-то время подействовало, а потом я и сам редко бывал дома.
 Короче говоря, избавился я от всего чего можно, но с пистолетом так ничего и не решил. С одной стороны было жалко просто кинуть его на дно реки, а с другой - выбрасывать,  куда попало, тоже не стоило, могли и найти. Но дома держать его было опаснее всего. И не смотря на это, почему-то пистолет я спрятал дома. Замотал в целлофан и сунул в кладовку, среди всяких старых вещей. Когда прятал, подумал еще: «Если придут с обыском, найдут непременно».
 После этого, я вдруг почувствовал усталость и прилег на диван. Думал, полежу минутку, а заснул так крепко, что телефонный звонок разбудил меня не сразу.
Говорил мой непосредственный начальник.
- Я выслал за тобой свою машину, – сказал он – но ты не торопись. Позавтракай, и вообще приведи себя в порядок. Можешь даже взять с собой что-то пожевать так, как не понятно когда освободимся. У нас все очень серьезно, и я жду тебя и остальных, но дело, скорее всего, вести тебе. Давай, подробности на месте.
 Он положил трубку, так и не дав мне возможности сказать  ничего, кроме «ало!», которое я сказал сразу.
 На месте происшествия, как понимаешь, я оказался не первым, но  старшим из тех, кто прибыл  первыми после оперативной группы. Пока труп лежал в подъезде, и пока его не увезли, я чувствовал себя скованно. Но, когда его наконец увезли,  сразу осознал все то, что мне сообщили с первых  минут, как мы прибыли.
 Труп был обнаружен около половины шестого утра соседкой вышедшей на работу, и это обстоятельство радовало меня больше всего. Именно это заставило ребят погрустнеть так, как врач до этого сообщил на примерное время смерти. Мы все прекрасно понимали, что если труп обнаружен более чем через три часа после смерти, свидетелей найти не удастся, или же это займет большое количество времени. Отправляя подчиненных по квартирам, для опроса жильцов, я услышал, как кто-то из них, не скрываясь, громко сказал: «Висяк!». И эти слова были для меня самой лучшей музыкой на тот момент,  я стал действовать и руководить людьми как в прежние времена, энергично и собранно. Так, как-будто раскрытие  этого преступления  было тем самым  «делом чести», о котором говорил нам начальник отдела, когда отправлял нас сюда…
 Егорыч замолчал и поднял голову. Мы встретились взглядом, и в его голубых, чуть водянистых   глазах я не увидел ничего. В них не было ни волнения, ни переживаний, ни проблеска каких-то чувств. А может быть, я просто не смог разглядеть их, и они были слишком глубоко внутри него?
 - Вот уже только после всего этого, - опять заговорил Егорыч – мне стали приходить в голову мысли о смысле всего того, что я сделал, и кем же я после этого являюсь.
 Егорыч посмотрел на спящего Стаса и продолжал.
- Места тех, кого похоронили с почестями и пламенными речами, заняли другие. Но мне уже было не интересно знать кто они, и что из себя представляют. Я вдруг понял, как правильно сказал  твой друг, что места ушедших займут не те, кто работает рядом со мной. Их места заняли люди неизвестные мне до этого, но видимо, хорошо известные тем, кто их назначал на эти должности. Оказалось, что ни опыт, ни срок работы в милиции, ни даже показатели раскрываемости, не имеют к  этим назначениям никакого отношения.  Теперь в этом я мог убедиться воочию. Рядом со мной работало много достойных профессионалов, но  освободившиеся должности начальников занимали всегда какие-то  типы, которые до этого отсиживались на каких-то не заметных, штабных или канцелярских должностях вроде Управления ГАИ или разрешительной системы, которая  ведает картотекой владельцев оружия. Наверх пробивались ребята из отдела по борьбе с экономическими преступлениями, и все они почему-то напоминали мне Брулина. Все такие показательно спокойные, и солидно-положительные, серьезные, не улыбчивые…
  Иван  Егорович вдруг как-то хрипло закашлял, и я сразу не понял, что он так хрипло и видимо с горечью смеется, вспоминая что-то свое.
- Моя теория о ВЫСШЕЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ  рассыпалась в пыль, - повысил голос  Егорыч – и стала смешна мне самому. У меня как-то в одночасье  как-будто открылись  глаза, и я сам не мог понять, как же я мог так заблуждаться. Я не мог понять: как я, проработавший в милиции почти восемнадцать лет, не  смог  понять, что победить систему, убирая ее отдельных представителей, невозможно? Я же понимал, что это система! Я крутился и работал внутри нее!
 Егорыч громко выдохнул и, когда заговорил опять, его голос был уже по-прежнему спокоен и  ровен.
- Все эти годы я размышлял и продолжаю размышлять об этом. И единственное объяснение, которое я нашел, оказалось самым простым, но и саамы мучительным для меня. 
 Я пришел работать в Советскую милицию, и отработал в ней двенадцать лет. В девяносто первом году мне было уже тридцать шесть, а в девяносто четвертом, когда и началась моя история, уже тридцать девять. Я был в звании майора, я был старший уполномоченный уголовного розыска и один из лучших работников, как сейчас называют, убойного отдела.  События начала девяностых дали мне столько работы, что я просто не успевал  за скоростью перемен, с которой менялась эта жизнь в стране, и за тем, как менялись люди. Я слишком был поглощен  своей работой, чтобы оценить и понять, что все вокруг давно изменилось. Тогда я не понимал, что изменились не только преступники, или «наши клиенты», как мы их называли, изменились все люди вокруг меня. Все менялось, а я, каким-то образом застрял в том времени, которое давно уже прошло.
- Ты Егорыч, коммунистом, что ли был? – раздался громкий голос Стаса.
  Мы с Егорычем посмотрели удивленно на Стаса, который смотрел на нас чуть осоловелыми глазами.  По нему было заметно, что он недавно проснулся.
- Не в этом дело! - с досадой  отмахнулся рукой Егорыч -  Просто я продолжал жить  по другим понятиям, я не перестроился как большинство людей, не стал глядеть на этот мир с позиции  денег, выгоды и даже карьеры. Я продолжал жить в той жизни, которая уже закончилась давно, и  пытался применить как мог, ушедшие понятия в настоящем. А я ведь всегда считал себя не глупым человеком! На деле же оказалось, что я просто  дурак, который пытается вернуться в прошлое, убивая людей живущих  так, как это им подсказывало время. Я понял, неожиданно, что для достижения цели мне нужно убить каждого второго, а может быть и первого.
 И уже позднее, много лет спустя, я много думал о том, как ВРЕМЯ меняет людей, и как оно выдвигает вперед именно тех, кто соответствует ДУХУ ВРЕМЕНИ. А тех, кто не успевает за его бегом, оно стирает в порошок, или в лучшем случае отбрасывает в сторону, как  проносящийся локомотив. И тогда, человек, отброшенный этим локомотивом на обочину, либо начинает догонять его, либо остается жить на этой самой обочине, и из темноты смотрит, как сверкающий светом локомотив проносится мимо него периодически, сделав очередной круг…
- Не понял! – воскликнул я удивленно –  Время должно уходить все дальше, а не лететь по кругу.
- Все в этой жизни, - ухмыльнулся Егорыч – движется по кругу. Лето сменяет осень,  а осень – зима, ну и так далее. Время тоже идет по кругу. На смену одним людям  приходят другие, сын заменяет отца, поколение сменяют  друг друга, и так повторяется несчетное количество раз. Цикличность самой природы, и вращение старушки Земли само должно подсказывать  нам, что все движется вкруговую.  А  все наши  достижения, успехи и прорывы, это всего лишь увеличение скорости локомотива…


                7.
- А как же Варя? – опять неожиданно и не к месту вступил в наш разговор Стас.
- Ва-аря! – задумчиво протянул Егорыч – Я пришел к ней через две недели после убийства Магомедова. В первый же вечер, как освободился от всего груза дел.  На душе у меня было так противно, и так тревожно, что я захватил с собой бутылку коньяка, и еще конфеты какие-то для нее. Но и это не придало мне решительности, и пришлось зайти в ближайшую закусочную, и выпить полстакана водки, чтобы  появиться в ее доме.
 Меня встретили на пороге дети, и обрадовались. Мы тогда уже хорошо познакомились с ними, и как-то сразу нашли общий язык. Когда я был в отпуске, мы все вместе  ходили  с ними в Центральный парк, катались  на качелях, аттракционах, и на живых лошадях. А Варя все ворчала на меня, за то, что я трачу на них столько денег, но в основном  боялась за них. Они были еще маленькие, дошкольники, и просились у меня на взрослые аттракционы. Я не мог им отказать, все думал о сыне, и был рад угодить им.
 Но в тот вечер, Варя, наверное, заметив мое настроение, увела детей, и я долго сидел на кухне один и пил коньяк, заливая свои мысли и тревогу.  А потом заснул в зале, при включенном телевизоре и свете.
 Проснулся я ночью. Темно, холодно. Мутит меня с непривычки. Побрел я в душ, там меня Варя и нашла. Услышала, что я лью воду и пришла, и забрала меня с собой в спальню. От воды я немного пришел в себя и начал говорить.
 Что я ей наговорил, о чем рассказал, я до сих пор не знаю. И через несколько дней, и через несколько лет Варя так и не ответила на мой вопрос. Но, видимо, рассказал я ей не мало, а может быть и вообще все рассказал.
 Она несколько дней ходила чернее тучи, на мои вопросы не отвечала, на мои мольбы  не обращала внимания, и я на третий  вечер не выдержал. Когда я уже одетый стоял в дверях, она вдруг упала передо мной на колени, обхватила мне ноги и зарыдала в голос.  Вот так, в общем,  все и определилось!
- Что определилось? -  спросил Стас, и мы, не сговариваясь, засмеялись с Егорычем одновременно. Вид у Стаса был такой обескураженный и комичный, что трудно было не засмеяться.
- Налей-ка другу  Костя! – попросил меня Егорыч, продолжая улыбаться – Видишь, он   никак в себя не придет.
- Идите вы к черту! – разозлился Стас – Я не понял просто ничего! Что трудно объяснить?
- Ладно, ладно! - похлопал дружески по плечу вскочившего на ноги Стаса Егорыч – Чего тут объяснять? Стали мы жить вместе. И жили первое время трудно. Не материально, конечно, а просто привыкали  друг к  другу. Варя  иногда молчала о чем-то думая, а я тоже задумывался о своем. Поэтому первый месяц  совместной жизни был у нас какой-то безрадостный что ли.  Но наступили Новогодние праздники, и все изменилось.
 В отделе у нас распространяли билеты в местный Драматический театр, который проводил утренники для детей.  Я-то уже давно на все эти мероприятия не обращал внимания, а тут меня вдруг осенило, но не сразу. Женщины наши милицейские подсказали. Они, конечно, уже знали, что я живу с Варей, ну и стали  меня насмешливо упрекать. Чего это ты, мол, Вариным детишкам билеты на утренник не берешь?
 Вот тут меня и осенило! Вспомнил я, как мы летом с детьми в парке отдыхали и выпросил четыре билета, чтобы значит вместе всем пойти. Вот там, как говорится, «средь шумного бала» и вышел у нас с Варей откровенный разговор.
 Дети закружились в хороводе вокруг большой елки, что-то кричал в микрофон Дед Мороз, и толпа родителей,  образовавшая  тесный круг, как-то незаметно выдавила нас с Варей наружу. Мы постояли немного, а потом пошли пить чай в буфет. Дети были увлечены праздником, и мы им пока были не нужны.
- Надо что-то делать Ваня, - осторожно начала разговор Варя, прихлебывая чай – Ты совсем перестал спать ночами, ты ходишь курить так часто, что я постоянно жду какой-то беды. Посмотри на себя! Ты похудел и осунулся…
 Она предлагала мне уйти из милиции, и говорила, что это может решить все мои проблемы.
 Но я понимал, что в свои сорок, я никому не нужен, меня нигде не ждут, и могут возникнуть проблемы  с деньгами. Хотя понимал так же, что уже не могу работать на своем месте. Проблемы с начальством усугублялись, я был рассеянным и безвольным на работе как никогда до этого.
- Ты должен что-то придумать! – потребовала Варя впервые. И я понял, что она права. Нужно было что-то предпринимать, что-то делать, хотя бы для того, чтобы сохранить здоровье. Меня действительно мучила бессонница, а днем я ходил как вводу опущенный. Стали мучить боли в сердце и вообще…
 Ночью, перед сном Варя опять начала незаконченный разговор.
Она вдруг прижалась ко мне и стала горячо шептать.
«Уйди ты оттуда! Ты совсем изведешь себя. Тебе там не место! И все эти люди, которые вокруг тебя, они же тебе не нужны! Посмотри вокруг, как тяжело живут люди. Моя подруга с мужем, бывшие педагоги, таскаю сумки на базар, торгуют обувью и одеждой. Челноки. Мотаются каждые две недели в Москву за товаром, занимают деньги, чтобы как-то поднять детей. А нам с тобой много ли надо? У нас большой дом, огромный огород, и деньги, что ты отдавал мне все это время, я сохранила. На первое время нам и детям хватит, а потом обоснуешься на новом месте. Неужели же ты, с твоим опытом и связями не можешь найти себе работу?».
 Вот тогда, той ночью, я впервые стряхнул с себя эту отрешенность, эту паутину тоски в которой находился последние месяцы, и стал мысли неожиданно  ясно и быстро, как в свои лучшие времена.
  Уже на следующий день я связался со всеми знакомыми, которые когда-то работали рядом, но по разным причинам перешли на работу в другие места. А еще через неделю я уже подал рапорт о переводе. Оказалось, что один из моих бывших подчиненных занимает большую должность в нашем местном  следственном изоляторе, а проще говоря, в тюрьме, и он  с удовольствием предлагал мне работу  на должность, на которую всегда было мало желающих.  Я согласился, а он еще и помог мне все быстро оформить с переводом. Да, к тому же, подозреваю, что меня никто сильно  и не собирался задерживать. Мой начальник поговорил со мной, помялся больше для вида, кажется, и отпустил меня, на «собачью должность», как он сам выразился, больше с облегчением, чем  с сожалением.
 Да  я и сам, как только покинул стены отдела, неожиданно почувствовал такое огромное облегчение, будто бы глыба каменная с плеч  упала. Это было главным! Но, однако, и то, что я не потерял почти ничего в заработной плате, и смог уйти в структуру,  в которой мой льготный пенсионный стаж сохранялся, радовало нас с Варей не меньше. Я уже начинал думать о будущем, и строил планы, и рассчитывал деньги, смотря, как  на моих глазах подрастают Варины дети. Дети, за которых я тоже был в ответе теперь перед самим собой, и перед любимой женщиной.
 На новом месте я привыкал долго. Все вокруг было  чужим, а кроме того сама атмосфера тюрьмы, в которой я теперь постоянно находился, давила на меня морально так сильно, что мне временами казалось, что я сам сижу уже в качестве заключенного.
 Но время шло, и я привыкал, обзаводился новыми товарищами,  и работал усердно. Со временем я почувствовал себя, как человек, вырвавшийся из чего-то очень плохого, или освободившийся от мучительных обязанностей. Мои мысли теперь были заняты Варей и детьми, а все остальное было уже не  столь важным. Однако я старался не поддаваться на соблазны, и на всякие предложения коллег по работе. Всего нелегального я старался избегать, и если в чем-то помогал заключенным, и арестованным, то никогда не извлекал из этого выгоды, а от всех подарков отказывался категорически. Я понимал, что попасть в поле зрение прокуратуры, с какими-то нарушениями режима содержания заключенных,  значило для меня не только наказание  за совершенное, но и возможно, что разоблачение прошлого. А этого я боялся больше всего.
 Временами, особенно в темные осенние вечера, кода я находился дома, на меня нападала паника, и  этот беспричинный страх просто сводил меня с ума. В такие вечера, я крепко обнимал Варя, и она, бросая все домашние дела, долго сидела со мной при свете ночника, и что-то ласково и успокаивающе говорила мне. Она уговаривала меня обратиться к врачу после того, как такие приступы проходили, но я, естественно, отказывался наотрез. Варя не понимала, что кроме главной причины, по которой я не мог обратиться к невропатологу, существовала еще та, которая могла лишить меня работы. Наша система не позволит держать на работе в МВД психов! Даже если это всего лишь предположение, или следствие  напряженной работы, от таких  избавлялись моментально. И анонимность, и лечение были  в те времена только фикцией. Мне не надо было объяснять это после стольких лет работы в милиции, а объяснять все это Варе не хотелось, да и времени бы это потребовало слишком много. Что могли знать об этом простые люди?
 Однако все это, и плохое и хорошее, было лишь эпизодами. Моя жизнь, как любят говорить у нас в городке, устаканилась. Прошло незаметно два года, и я стал все реже вспоминать о прошлом, и новые заботы на работе и в семье, постепенно затмили, а потом и вообще отодвинули былые волнения, страхи и мысли.
 Я строил гараж рядом с домом, помогал Варе возиться с огородом, водил детей летом на речку, а зимой в Центральный парк, где были ледяные горки. И на работе, незаметно для себя, завоевал авторитет добросовестного работяги, и специалиста, с которым советовались, и которому доверяли  «под крыло» молодых сотрудников. Среди заключенных СИЗО я тоже пользовался уважением, наверное, за то, что всегда делал только так, как считал правильным, и никогда не пытался нажиться на их положении, и трудностях. Я не делал никому поблажек, никогда не обещал ничего, а если и помогал, то не за вознаграждение, и в рамках дозволенного.
 У преступного мира свои законы, и свои правила. Но люди, которые его составляют, могут уважать только за то, что ты либо принимаешь их правила, либо имеешь свои. И если эти свои правила ты соблюдаешь так же четко и неукоснительно, как они свои, тогда тебя могут не понимать, но не уважать уже не могут.  Презрение и брезгливость у них вызывают сотрудники старающиеся угодить всем, пытающиеся «усидеть на двух стульях», или проще говоря, не имеющие никаких убеждений в погоне за карьерой или деньгами…
 Иван Егорыч вздохнул, видимо, переводя дух после долгой речи, и опять, уже привычно   глазу, печально  и  чуть заметно, закивал седой головой.
 - Прошлое имеет привычку возвращаться. Не знаю, в наказание за грехи, или в напоминание о них. А может быть, просто судьба не отпускает нас с той дороги, которую мы однажды выбрали, и еще не прошли до самого конца.
- Вы, ребята не пытайтесь понять все мои слова, - поднял на нас глаза всего лишь на мгновение Егорыч – это дело сложное. Я и сам свои мысли понимаю не всегда, а уж как объяснить другому человеку,  и ума не приложу.
- Ничего, Иван Егорыч, - торопливо заверил я – мы поймем!
- Ну, - улыбнулся он – понять меня дело сложное! Этого может, и не требуется. А вот,  просто  постараться поверить мне на слово, это будет уже большим для меня облегчением.
 Мы промолчали, и Иван Егорович заговорил опять.
-  Кончилась моя спокойная жизнь неожиданно, и просто. В один день. Было это  в мае, года  через три, после моего ухода из милиции. Тот день, конечно, запомнился мне весь до мелочей, но рассказывать его подробно не стану. Не к чему, да и не в этом дне  суть дела. День был как день, а вот встреча была запоминающаяся. Та, что вернула меня, как говорится, «с небес на землю».
  Одним не примечательным майским утром попросился ко мне на разговор один из наших арестантов. Не простой это был арестант. Считался он большим авторитетом  в воровской среде, а потому и просьба его о встрече с «кумом», как называют  мою тогдашнюю должность  в тюремной среде, выглядела необычно и странно. Тюрьма не лагерь, там скрыть ничего почти не возможно, а потому этот странный и противоречащий «воровской этике» поступок взволновал меня. Я естественно поднял дело на этого  авторитета по кличке «Алишер», и  прочитал о нем  подробнее. Оказалось, что Наиль Алишеров, был примерно моего возраста и возглавлял в нашем городе преступную группировку, которая называлась «Белебеевская», по названию одного из районов городка – Белебея.  И грехов, и доказанных, и  не доказанных значилось за ним много. Но, конечно, больше недоказанных. А потому, сидел он в  СИЗО, «по  шаткому» обвинению в хранении наркотиков, но  разрабатывался  нашими  оперативниками из УВД  в связи с причастностью к более серьезным преступлениям.  И именно для того, что бы можно было собрать эти доказательства, его и «закрыли» по почти надуманному обвинению, чтобы выиграть время, и пока Алишер не мешает, собрать доказательства его причастности  к  громким убийствам и разбоям, в которых было убито много людей. 
 Вот тут-то и встретился я с человеком, который опять впустил в мою жизнь мое прошлое. Да, даже не впустил, а просто открыл  невидимую дверь, и я как будто бы оказался  в другом времени. Так широко открыл, будто бы и не было последних трех лет спокойной и размеренной жизни, не было ни Вари, ни детей, ни всего того  хорошего, к чему я уже стал привыкать…
 

                8.
- Ничего не могу понять! – мотнул головой Стас – Чего этот бандит вам мог сказать?
- Да, нет! – почесал седые вихры на макушке Егорыч – Не бандит он совсем. Он похуже будет. А потом он не говорил, а конкретно предлагал мне  сделку. Ценой было его молчание, а оплату за него он требовал очень большую.
- Да погоди ты! – крикнул я, перебивая Стаса, который опять было, открыл рот – СпасУ от тебя нет! – озлился я – Дай объяснить человеку! Что ты со своими вопросами глупыми?
- Ну, вот – закачал головой Егорыч – сейчас опять поссоритесь.
- Молчу, молчу, Егорыч! – поднял ладони к верху Стас.
 - Да, все очень просто, на самом деле, оказалось, - продолжил Иван Егорович – Алишер знал многое о  тех убийствах, которые я совершил. А если точнее сказать, то знал почти все. В преступном мире своя «разведка», свои методы добывания информации. И может быть, эта информация, и не подтверждена доказательствами, но в основном, если она есть,  она подробная.  Запомнились мне его слова, которыми он меня просто «припер  к стенке».
«Ты, начальник, не думай, - говорил он, покуривая, и развалившись на стуле в моем кабинете - я тебя на пушку не беру. Мне  с тобой в игры играть незачем. Я к тебе с просьбой пришел. А моя просьба многого стоит. Не много  на земле людей, у которых Алишер что-нибудь просил бы. А тебя я прошу!»
- Нет, - мотнул головой Егорыч – конечно, он меня шантажировал. Но делал он это очень осторожно. Я бы сказал даже нежно! Прикинулся такой овечкой, но линию свою гнул упрямо.
« Ты профессионал, начальник. А мне сейчас как раз нужен специалист, а не ремесленник. «Торпеду»  из кого–нибудь своих  я мог бы организовать спокойно. Но любая торпеда за собой хвост тащит, даже та, что пущена            втемную. Мне же нужно, чтобы никто не мог на меня пальцем указать в этом деле.
 Человечишка, которого я тебе заказываю, мразь конченная. Хуже еще тех двоих, что  ты  отправил в мир иной. Намного хуже! Да, кроме того, не наш он, не из воровской  толкучки. Был ментом  когда-то, но своим для ваших не стал,  а сейчас депутат и деловой. Знаешь ты его. Он в нашем городе всеми скупками металлолома владеет, да так еще, всем занимается по мелочи. Я слышал, что ты с ним еще по молодости корешился, на комсомольской работе, а потому должен помнить его еще по молодости. Не знаю, каким он тогда был, но сейчас ты и сам, наверное, про него наслышан. Ну, а что не слышал, то я тебе расскажу».
Алишер   говорил, а  я  сидел и молчал, будто  пришибленный или пораженный  молнией. Хотя,  так и было.  Слова его были для меня ударом настолько неожиданным, что первые минут двадцать я просто слушал его, даже не понимая, что он хочет от меня. То, что я хотел забыть, и уже почти забыл, опять всплыло неожиданно, да так, что теперь уже деваться мне было некуда.
 Знал я, что когда-нибудь расплата за мои дела настанет, но не думал, что настанет она так неожиданно, а еще и не совсем с той стороны откуда я ее ждал. Если бы меня арестовали, и предъявили обвинение, я думаю, что я тогда не был бы так ошарашен и растерян. Нет, конечно, после стольких лет, это было бы неожиданностью, но это хотя бы было бы понятным и логичным концом. А вот так, говорить о своих делах с воровским авторитетом я был совсем не готов.
 Очнулся я от первого шока, и злость на меня накатила такая, что в глазах потемнело.
«Вот что, - говорю ему – Алишер! Считай, что разговора  у нас с тобой не было. Я тебя не слышал, а ты мне ничего не говорил. Иначе сам знаешь, я могу тебе здесь такую жизнь устроить, что мало тебе не покажется!».
 Я сижу, на стол навалился локтями, трясусь от злости, а он так спокойно окурок в пепельницу сунул, и достает из-за пазухи пухлый такой сверток.
«Вот, - говорит – это фотки, и бумаги депутата. Да еще всякая информация. Почитай на досуге. Торопить я тебя не собираюсь. Сам знаешь, кто торопиться, тот спотыкается. Не согласишься – твое дело. На этом и закончим. Но обещаю, что никогда больше  базара у нас на эту тему не будет. А еще обещаю, что при любом раскладе ментам я тебя сдавать не собираюсь. Я же тебя не нанимал, а просил об одолжении.
 Я попросил – ты отказался. Но просил я тебя потому, что ты не гнида ментовская, а  мент правильный, и среди сидельцев и воровских авторитетом пользуешься. Шкуру с нашего брата не дерешь, никого не подставляешь, и  бабло  на наших спинах  не заколачиваешь. А значит, вера тебе есть!  Можешь жить спокойно, начальник.  И помни, что Алишер слов просто так не говорит».
 Он положил пакет на стол, сверху моих бумаг, что лежали на краю стола и встал, отвернувшись лицом к двери.  Когда конвой его увел, я еще несколько минут сидел совсем обессиленный, а потом потянулся к  оставленному им пакету.
 Егорыч замолчал, видимо, отдыхая, и тут же опять Стас полез со своими вопросами.
- А что такое «торпеда», Егорыч? – спросил он осторожно, опасливо косясь в мою сторону.
- Убийца это, - просто ответил старик – которого воровская сходка или вор авторитетный назначает, чтобы убрать определенного человека. Такое они используют в основном  в разборках между собой. «Торпедой» может быть проигравшийся в карты, или еще чем-то провинившийся перед ворами уголовник. И убивает «торпеда» в основном таких же уголовников, которые в чем-то серьезно провинились перед уголовным миром, и никогда не используется против людей не связанных с криминальным миром. По крайней мере, так было до недавнего времени. А сейчас, я уже и не знаю как! Все перемешалось, все потеряло определенные рамки. И законы воровской среды, как и наши законы уже исполняются не так, если вообще еще исполняются и соблюдаются…
- Алишер ушел, а пакетик его я взял все же. Взял потому, что оставлять его нельзя было на рабочем столе и вообще на работе, но еще и потому, что страх меня заставил. Однако уже дома, когда распотрошил пакет и посмотрел его и так, и эдак, ничего про себя  в нем не нашел. Как и обещал Алишер, была там информация на этого депутата, которого я действительно когда-то знал, но потом дороги наши разошлись. Фамилия у него запоминающаяся – Полознюк, да  внешность тоже. Видный был парень, а по алишеровским  фотографиям выходило, что и  депутатом стал настоящим. Всем, как говорят, взял, и лицом и фигурой и осанкой. Как говорили во времена моего детства:  «К такому,  на драной козе не подъедешь».
 Но меня-то он тогда интересовал мало. Я был уверен, что жизнь моя кончена, так как убивать уже никого больше не хотел. Ну, а заказным убийцей, тем более, никогда бы не стал. А что значит мой отказ от предложения Алишера,  я представлял себе хорошо. И поэтому в тот вечер, сказав  Варе, что устал, и  лягу спать  на теплой веранде, я вначале действительно улегся на диване в дальнем углу дома. А потом, когда все в доме заснули, встал и пошел на кухню.  Вот там, под ночником, с кружкой чая я и просидел почти до утра.
 Сейчас не помню точно, о чем я тогда думал, о чем размышлял, но готовился я морально к разлуке с Варей и детьми основательно. Хотел даже Варе письмо написать, и спрятать где-нибудь до срока. И писать начал, но выкинул к утру.  Подумал, что слишком уж это, как-то картинно, что ли. Да, и время еще было, не завтра должно было все случиться.
- Да-а – протянул задумчиво Егорыч – знал я, что время у меня еще было, а все равно жил тогда каждый день и час как-то по-особенному. Стал даже внимательнее к Варе и к детям. В выходные дни, которые у меня в основном выпадали на будни, с детьми всегда куда-нибудь ходил. Месяца два, наверное, как у меня выходной, так я их  забираю от Вариных родителей, и  веду куда-нибудь в парк, в детское кафе, или везу на речку, благо лето было и у них каникулы начались. А  субботу и воскресенье старался уйти с работы пораньше и устроить какой-нибудь мини-праздник для всех вместе.
 Ну, а на работе я на Алишера никакого внимания не обращал. Специально, конечно, чтобы он понял мой ответ. А сам продолжал работать, или вернее сказать, старался делать работу  так, как и раньше. Плохо, наверное, это у меня получалось так, как стал я опять, как и в далекие времена приглядыватся к людям по-особому. Страх разоблачения на меня так подействовал, или просто мысль, что жизни моей нормальной на этом свете осталось только считанные дни, но опять внутри меня обострились все семь чувств так остро, будто я на охоту вышел в дикие джунгли.
 Егорыч засмеялся, хрипло подкашливая.
- Я тут объясняю, как могу, не взыщите. Как-то поехали мы с родителями Вари на берег Урала, на шашлыки, ну или просто отдохнуть, искупаться. И все вроде было хорошо, и дети в мячик играли, и мы  со стариками на солнце нежились. Но тут по соседству появилась компания подвыпивших парней, и расположилась недалеко от нас. Ничего особенного они не делали, шумели только, да ругались громко, но  младший наш – Борька  испугался, а за ним смотрю, и  Машутка  тоже стала к нам жаться. Тесть с тещей смотрю, морщатся, неприятно конечно. И стал я соображать, как нам в другое место переехать. Мы же на машине, и ссориться в выходной совсем ни  с кем мне не хотелось.
 Случай все решил! Подошел один из них к нашему костру прикурить, да что-то сказал видимо не так. Теть возмутился, а он ему грубить начал. Случилось тут что-то со мной. Не помню я точно, но будто бы кто-то меня холодной водой облил, или  наоборот выключатель какой-то на мне повернул. Потемнело у меня вдруг все перед глазами, и стал я крушить их компанию и руками и подручными средствами. Да так, что парнишки еле ноги унесли. И, слава Богу! Сам не знаю, что я мог натворить в таком состоянии…
 Отдых наш получился после этого скомканным, и уехали мы через час так, как ни кому уже оставаться на том месте не захотелось. А вечером, в первый раз за все эти месяцы после разговора с Алишером, состоялся у меня  долгий разговор с Варей. И разговор этот был для меня и неприятным и тяжелым, но главное решающим. Решающим, всю мою дальнейшую судьбу!
 Варя, она меня младше на восемь лет. Можно сказать, что тогда–то она вообще молоденькая была, тридцать три года. А когда мы встретились, так ей вообще тридцать лет было, для женщины самый можно сказать расцвет. И хоть не стали мы  с ней наши отношения оформлять официально, но жили мы хорошо, и разговора об этом у нас никогда не было. Правда с родителями ее отношения у меня первые два года не складывались, и не по моей вине. Я старался, как мог, но старики в моем присутствии все больше хмурились и на разговоры мои  никогда ничего не отвечали. Ну, а как я у Вари в доме поселился, так они первое время и приходить перестали, а потом стали ходить, когда я на работе бывал. И внуков они старались к себе чаще забирать, и праздники с нами не встречали. Дни рождения  и Борьки и Маши устраивали у себя на квартире отдельно, и в новый год детей к себе забирали заранее, чтобы побыть с ними и подарки вручить.
 Ну, а закончилось это как-то неожиданно. Но думаю, что не без участия Вари. В один из праздников, сейчас  не помню точно в какой, толи на Девятое  мая, толи в День России, я как всегда работал, и пришел поздно вечером. Захожу, а  у нас кроме Вариной подруги с мужем, еще и ее родители сидят за столом.  Дети как обычно кинулись ко мне, встречать. Подруга Вари, и муж ее тоже поднялись на встречу, радостные все, подвыпившие. Но самое удивительное, смотрю тесть, как я его после этого стал называть, идет мне на встречу и руку тянет.  А мужик надо сказать он здоровый, выше меня на голову, приобнял он меня своей могучей рукой так, что у меня кости затрещали и лукаво так говорит.
- Много работаешь! Дети и жена ждут тебя так, что другой бы уже давно с работы убежал…
 Так вот все и наладилось вроде. Хотя теща, та еще несколько недель вела себя по прежнему, а уж только потом по имени меня стала называть, и даже звонить начала мне на работу, если детей надо было привести или забрать, ну или встретить на машине их со стариком.
 Короче с тех пор напряженность исчезла, хотя  я это никогда близко к сердцу не принимал, но заметил, как повеселела Варя и дети, ну а мне было радостно,  что у них все хорошо получилось.  Варя уже потом мне рассказала, что ребята по поводу меня, оказывается, давно со стариками имели серьезные разногласия, а старики считали, что это Варя настраивает так детей, и ставили ей  это в упрек.
 Не знаю уж почему, но я сразу им не понравился, да еще им не нравилось, что мы с Варей живем без регистрации. Варины объяснения, что мы уже не молоденькие, что я не разведен, и разное такое, они воспринимали лишь как придуманные мной причины.  А, кроме того, наверное, им не нравилось, что дети ко мне тянутся, часто бывают со мной и часто упоминают меня в разговорах, а главное зовут меня папой.  Варя намекала им, что ревность ко мне выглядит глупо, но старики были непреклонны до тех пор, пока однажды дети сами отказались приезжать к старикам в гости на праздник.
 Думаю, что они предварительно договорились об этом с Варей, и не знаю уж, как они там решили, но  в тот раз  «переупрямить» стариков им удалось, и те приехали в дом Вари. Варя только сказала, что перед праздничным застольем, пока не пришла подруга с мужем, был «большой разговор», но подробности  не рассказывала…
- Ну, а в тот день, когда мы вернулись   с неудачной поездки на шашлыки, Варя начала вначале издалека. Стала говорить, что я за последнее время сильно изменился, и что это ее вначале радовало, но теперь она почему-то стала бояться. Что я стал совсем не похож на себя, а сегодня вообще напугал ее, а ей в ее положении все эти переживания не нужны…
   - Так я и узнал, что Варя беременна, и что через полгода у  нас будет ребенок. И известие это, которое должно было меня обрадовать, вначале так
 напугало меня, что я даже не смог этого утаить от Вари.  Она все прочла по моему лицу, а когда я пришел в себя и кинулся к ней, она уже рыдала  в подушку от всех переживаний, которые выпали на ее долю за последние несколько месяцев, и которые она так искусно скрывала от меня все это время…
 
                9.
  Егорыч поднял голову и, встретившись с нашими взглядами,  устремленными на него,  опять опустил  ее.
 - Поздно уже? – спросил он – А, Константин?
- Двенадцатый час, - откликнулся я, мельком глянув на часы.
- Ночь, - вздохнул Иван Егорович – По домам пора ребята, а то жены Вас потеряют…
 Будто вторя его словам, у Стаса зазвонил мобильный телефон.
- Да и вас, наверное, ждут, - вздохнул я, прислушиваясь, как Стас разговаривает со своей женой. -  А я холостякую, - кряхтя и разминая затекшую спину, ответил поднимаясь Егорыч – Варя моя к дочери в Оренбург уехала. Дочь-то у нас за оренбургского парня  замуж вышла. Училась там, вот и осталась. Теперь бабка к внукам ездит, помогает  Маше, пока внуки маленькие.
- А вы как же? – удивился я.
- А что я? – искренне удивился Егорыч, даже голову ко мне повернул. – Я там не нужен, какой из меня помощник?  Я дома, жду, когда она вернется…
- Я думаю, Иван Егорыч, - осторожно начал я – Вы нам позже все же расскажете все до конца. А-то как-то неправильно получается. Прервали нас, как книжку пополам порвали.
- Интересно стало? – сощурился Егорыч, запахивая и застегивая свой бушлат на пуговицы.
- Почему стало? Сразу было интересно!
- Ладно! – махнул рукой Егорыч – Чай не последний день видимся? Расскажу еще, если захотите. А вообще-то спасибо вам ребята, что слушали, и что не плюнули мне в лицо…
- Скажете тоже! – как всегда резко вмешался в разговор Стас – Если  дело было действительно так, как вы говорите, так то и не люди совсем. Сейчас их еще больше развелось. В любой конторе, начиная с поганого ЖЭУ, сидят эти тетки и через губу с тобой разговаривают. За любой справкой кланяйся ей, да еще  неизвестно, что получишь и когда. Все норовят, чтобы им в «лапу» дали, хоть шоколадку маленькую, а все же, не задаром. Если бы их стреляли на площади как в Китае, может быть тогда и порядок был бы…
- Не было, бы! -  неожиданно резко перебил горячую речь Стаса Иван Егорович – Ничего бы не было бы, Станислав! Может быть, и получилось бы у кого, может и у китайцев получится, но это средство не для нас, не для нашей страны. Поверь мне, это дело я давно уже обдумал и тысячу раз обмозговал.
- А вот тут я с вами не согласен! – повысил голос Стас – Из-за угла их убивать не следовало, толку от этого ноль, но вот на государственном уровне, это совсем другое дело было бы.
- И на государственном уровне  это было бы всего лишь убийство и ничего более, - вздохнул Егорыч.
- Вы что, стали противником смертной казни? – невольно скривился я ухмылке.
- Понимаю, - улыбнулся мне в ответ Егорыч – тебе должно быть смешно. Но я против смертной казни совсем по другим причинам, чем те о которых говорят постоянно по телевизору. Вопрос не в судебных ошибках, не в гуманности, и даже не в том, что пожизненное заключение более суровая мера наказания. Я много думал о том, кто будет определять, достоин ли человек смертной казни  или нет. Кто наши судьи и кто наши обвинители? Достоин ли любой живущий в нашей стране решать вопросы жизни или смерти человека? И думая об этом, я  все больше утверждался в уверенности, что никто из всех живущих сейчас в России не имеет такого ни морального, ни  просто человеческого права.
 Юридически  - да! Люди, обличенные властью, имеют на это право, но вспоминая девяностые годы, и думая о том, кем эти люди были тогда, и что они делали, я уверен, что такого права у них нет.
 Мы все виноваты в том, что было с нашей страной. Мы все виноваты в том, какими мы были тогда. А раз так, то прошло слишком мало времени, чтобы осуждать людей на смерть всем нам. Всем тем, кто пережил те времена и был в основной своей массе только безмолвным, а часто и равнодушным наблюдателем разгула человеческих пороков и  непрерывной череды преступлений, которые творились вокруг нас постоянно.
 Мы замерли, удивленно слушая  Ивана Егоровича, а он неторопливо нахлобучил на голову свою кроличью шапку с опущенными ушами и, все еще  улыбаясь, посмотрел на нас снизу вверх.
- Конечно, - продолжал он – все мы можем заявить хором: «А что мы могли в те времена?», но разве это может быть оправданием. Разве это даст нам право осуждать теперь людей, которые юридически являются преступниками, а фактически порождены той системой воровских законов, или системой полного беззакония, в которой нам всем пришлось жить более десяти лет. Мы толи жили, толи выживали, как могли, и многие из нас руководствовались теми правилами тогда чтобы выжить, а теперь потому, что уже не умеют жить по-другому. Потому, что привыкли к тому, что надеяться кроме как на себя, больше не на кого;  что  закон «человек человеку волк», стал всеобщим; что знали воровство – это хорошо, и главное не то что ты вор, а то, что ты не попался…
- Ведь, по сути, мы все нарушали тогда законы, - вздохнул Егорыч – все обходили их, или закрывали глаза на их нарушение. А это значит, вся страна тогда была преступниками, вольно или не вольно. Все за редким исключением. И те, кто составлял эти исключения, в основном не дожили до сегодняшних дней.
 А раз так: то, какое же мы право имеем говорить сейчас о том, что имеем на что-то право?  И о какой честности можно говорить, если в трудные для страны время, люди, которые сейчас считают себя честными, испуганно смотрели из-за занавески, как  под их окнами  насмерть трое бьют  одного или торговец раздает дозы толпящимся вокруг него наркоманам?  Фактически мы все наблюдали и ничего не делали, когда наша страна превращалась в огромную сточную яму. Мы просто старались выжить, мы дрались за свой кусок хлеба, мы кланялись новым хозяевам жизни в красных пиджаках, и выпрашивали у них работу,  зарплату, деньги или просто собственную безопасность и безопасность своих близких.
 Все! От тогдашнего премьер-министра и кончая последним слесарем-сантехником!
Черномырдин грозным голосом умолял Басаева не убивать заложников, а слесарь протягивал руку за собственной зарплатой, кланяясь в ноги такому же бандиту, который захватил его предприятие.
 И как же после этого мы можем осуждать других? Как мы можем после всего этого называть людей преступниками? Мы же сами породили их! Мы сами показали им, как надо жить и как надо выживать, а теперь взяли на себя право осуждать их, и карать.
 Егорыч замолчал, поникнув головой, и вдруг неожиданно быстро и яростно закрутил ей так, что кроличья шапка стала съезжать с головы и упала на цементный пол.
- Нет! – выкрикнул он – Я не против того, чтобы в стране был порядок и чтобы законы соблюдались!  Я против лицемерия и двурушничества!  Хотя какая может быть совесть или порядочность у тех, кто тогда помалкивал в тряпочку, а сейчас является яростным борцом с преступностью или ярым поборником законности...?
 Крик Ивана Егорыча заметался в бетонной коробке гаража и, откликнувшись  многократным эхом, смолк.
 Старик постоял неподвижно, маленький и сгорбленный, а потом, медленно согнувшись, подобрал  с пола шапку и опять посмотрел на нас.
- Сорвался все-таки! – с досадой крякнул он  - Это меня Витька Черномырдин, покойник, довел. Достал-таки своей книжкой, которую по радио теперь каждое утро читаю.  И ведь как назвал книжку-то – «Время выбрало нас». Правильно назвал. Время выбрало ИХ.
 Слушал я, как читают главы из книги и думал: « Вот и Витька Черномырдин теперь народный герой. Такой же будет как Робеспьер или Марат – эти вожди Великой французской революции, а если проще говорить кровопийцы, и изобретатели гильотины и новой морали. Такой же, как были Ленин и Котовский, Буденный и полярник Папанин. На всех кровь людская, а всех их люди сделали героями. И на мне кровь, но  мне героем не стать. А вся та и разница между нами, что на них кровь сотен тысяч, а на мне только нескольких  негодяев».
- Жестко вы про всех этих исторических личностей! – первым очнулся после речи старика Стас – Только Папанин-то с Черномырдиным вам, чем не угодили?
-   Да, мне-то что? – вздохнул  Егорыч -  Пусть каждый  ищет себе кумиров. Но вот, Черномырдина я  видел лично. Мы с ним какие-то родственники дальние, и встречались как-то на каком-то празднике в шумной компании.        Он же наш, местный. А тогда, я еще молодой был, а он, конечно, постарше меня лет на пятнадцать. На гармони хорошо играл, песни пел, да выпить был не дурак.
 Не знаю, какой уж он там был государственный деятель, но в те времена был он обыкновенный мужик колхозный, даже с акцентом с нашим, сельским, разговаривал. А уж рассуждал по-пьянке так, что «туши свет». Короче мужик обыкновенный, да и только. В сравнения с теми, что сейчас «у руля страны», он никак не может идти. Эти сегодняшние и образованные, и говорят складно, и языки иностранные знают, и дело у них вроде спорится временами. А он и тогда был мужиком, и потом всегда не лучше выглядел. Сразу видно было, что образования ему не хватает.
Может не это главное, но это тоже сыграло свою роль во многих ситуациях. Я так считаю! Дело прошлое, конечно! Только обидно, что большинство наших героев это такие же надутые мифы и сказки, как и сегодняшние звезды шоу бизнеса. Черномырдин  с Ельциным затеяли Чеченскую войну, которую мы до сих пор разгребаем, а их еще и в народные герои пытаются протащить…
- А что им было делать? – удивился я – Разве с войной  у них был выбор?
- Любая война должна быть подготовлена, - чуть слышно ответил Иван Егорович – А бросать в огонь необстрелянных пацанов большого ума не надо. Государственные деятели должны многое предвидеть.  Иначе, зачем им бремя власти. Если эта война  была ошибкой, то эта ошибка слишком дорогая, чтобы теперь петь им дифирамбы. А если они знали, что так получиться, то это преступление против народа. И это преступление настолько крупное, что за него нужно предавать суду даже после смерти.
Время выбрало их, – почти прохрипел Иван Егорович -   и они оказались не лучше того времени, которое их выбрало. Оно их выбрало и они, как и я пошли у него на поводу. Но я маленький человек, и я ответил бы  по закону за то, что совершил, если бы меня поймали за руку.  Так почему же  их сейчас возносят до небес, и не хотят помнить того, что они погубили столько жизней зря? Неужели же народ наш прав, когда говорит, что украв сто рублей, сядешь в тюрьму, а украв миллионы, станешь миллионером. Неужели мы ценим и защищаем только отдельно взятую человеческую жизнь, и не можем или не хотим защищать тысячи  напрасных жертв?  Неужели не можем и не хотим признать, что за убийство солдат нужно отвечать так же, как за любое другое массовое убийство!
Неужели опять нужно ждать сотню лет, чтобы сказать людям правду? Ту сам-
 ую правду, которою  они и так  знают, но не говорит открыто, чтобы не ссориться с властью...!
 После слов старика возникла пауза. Я молчал, думая над его словами, а он видимо не желал продолжать свою мысль.
- Жена звонила, - вдруг оповестил меня Стас – Говорит, что твоя тоже беспокоиться, но как всегда моя сестренка скромничает и не беспокоит тебя.
- Если  я плохой, то и все не лучше меня? – осторожно спросил я у Егорыча, пропустив мимо ушей слова Стаса – Так, по-вашему, получается?
- Не так, - просто ответил Егорыч и пошел к выходу – Давайте выходите.
 За воротами мела пурга, и снежные вихри  стегали в лицо морозными холодными жгутами. Иван Егорыч  навесил все замки уже в кромешной тьме, и мы по узкой тропке среди сугробов пробрались к  чернеющей впереди дорожной колее, а потом быстро свернули за угол  первой же пятиэтажки. Здесь, среди домов было затишье, и свет из окон  от уличных фонарей  отражаясь от белой  поверхности  утоптанного снега, хорошо освещал все вокруг.
- Я мог бы тебе Костя назвать десятки фамилий достойных людей, - заговорил Егорыч, отвечая на мой вопрос – но  большинство из них тебе ничего не скажут. Хотя вот тебе одна – Герой России Сергей Шойгу.
- Почему только он? – удивился я.
- Не только,- пожал плечами Егорыч – просто  его фамилия первая пришла мне на память.
- Но он тоже был в команде Ельцина…
- И всегда делал больше, чем сделал бы на его месте любой другой!
- Да вам-то, откуда это известно? – возмутился я.
- А что у тебя есть в этом сомнения?
-  Нет!
- Ну, вот видишь! Даже у тебя и у меня нет сомнений. А про многих других мы с тобой этого сказать не можем.
- И Вы думаете, что этого достаточно?
- Думаю – да! Истина, по-моему, это то, что не требует доказательств. Метель воет, а снег падает. И это происходит так, как мы с тобой видим…
- Все ребята, мне на право! – Егорыч остановился и, стянув с правой руки варежку, сунул ладонь вначале мне, а потом Стасу.
 - До субботы, - почти в один голос крикнули мы, а Егорыч только махнул головой и зашагал в сторону.
- Старик-то со своей нахлобучкой! – игриво воскликнул Стас, глядя, как Егорыч скрылся  среди домов.
- Все мы… - откликнулся я задумчиво, все еще размышляя над словами соседа – Ты тоже вот, со своей нахлобучкой! Чего нажрался-то?
-  Ой! – скривился Стас – Я тебя умоляю! Праздник все-таки. Я же не каждый
день так!
- Ну, понятно! – с издевкой в голосе, согласился я – Вначале в праздник, потом по выходным…
- Слушай! – взмолился Стас – Иногда мне кажется, что это не ты женился на моей сестре, а я женился на твоей. Мне дома хватает нравоучений! Я уже не мальчик!
- Разве?– продолжал я в том же тоне – А мне во время сегодняшнего разговора показалось, что тебе все еще двадцать пять, как и десять лет назад, когда мы познакомились…
- Пошел к черту! – озлился Стас и, свернув налево, стал удаляться.
 « Ну, вот, - подумал я – правильно сказал Егорыч, все-таки поссорились…».

                ЧАСТЬ  ВТОРАЯ.

                1.
   Автомобиль Стаса мы закончили перебирать, рихтовать и приводить в порядок к середине марта. За все это время с Егорычем мы больше не встречались, и это вызывало у нас со Стасом вначале удивление.  Я даже спрашивал о нем у тестя, но тот лишь пожал плечами, и не  сказал о том, куда  пропал сосед. А через некоторое время мы сами уже стали забывать и Егорыча, и его рассказ в ночи. Повседневные заботы стали застилать воспоминания о нем, хотя нет-нет я  и вспоминал его слова, его высказывания и размышления, когда вдруг на работе или с друзьями разговор касался политики, или просто тяжелых жизненных ситуаций, в которых все мы оказываемся  периодически.
 В одно из воскресений апреля, когда мы по каким-то делам зашли с женой к ее родителям, то столкнулись с моим тестем  возле дверей его квартиры.
- Ты откуда, папа? – удивилась жена.
- Да вот, из гаража ползу, - вздохнул тесть – сосед приболел, просил почистить снег и от его гаражных ворот тоже. Говорит, что сам не дойдет. Радикулит у него что ли?
- Иван Егорыч? – вырвалось у меня против воли.
- Да, - проворчал тесть, ковыряясь ключом в замке двери – голос у него по телефону совсем больной. Прихватило видать соседа крепко.
 Мы вошли в квартиру, и жена тут же о чем-то заговорила с тещей.
- А жена его приехала? – продолжал допытываться у тестя я.
- По-моему нет, - пожал плечами тесть – а тебе-то что?
 - Да, так! – не стал я уточнять – Не договорили мы с ним про одно дело!
- А! – равнодушно откликнулся тесть,  уже усаживаясь в зале в свое любимое кресло – Так и сходи к нему, он,  небось, с месяц  уже болеет. Я  сам хотел к нему зайти, да  все не досуг. То одно, то другое! Забежал бы, Костя, и мне бы спокойнее было.
 Эта небрежно высказанная просьба  очень удивила меня. Своего тестя, Владимира Николаевича Полозова, я всегда, с первого знакомства, считал человеком замкнутым, и даже слишком флегматичным. А на фоне взрывной и веселой тещи, Маргариты Васильевны, он вообще казался угрюмым и  неразговорчивым. Лишь на семейных праздниках, когда тесть позволял себе выпить  несколько  рюмок водки, он мог говорить свободно и даже запальчиво, общаясь со всеми гостями на равных. В обычной обстановке он говорил редко два предложения подряд.
- А он что друг вам? – спросил я.
- Да какие друзья в моем возрасте? – проворчал тесть – У тебя у самого много их осталось?
- Ну, почему же…? – попробовал возразить я.
- Вот то-то и оно! – перебил тесть – У всех свои семьи и  дети, и видитесь  вы
раз в год.  Ну, а у нас стариков  все друзья это дети и внуки.   Егорыч мне сосед   по гаражу уже  лет пятнадцать, это почитай ближе друга всякого.
 Я не стал спорить и, узнав от тестя, что Иван Егорыч живет в соседнем дворе, решил зайти к нему немедленно.
- Пойду! – решился я – Все равно Зоя раньше чем через час не освободиться, я как раз  успею.
- Внука, где бросили? -  проворчал в след мне тесть.
- У матери моей, еще со вчерашнего дня остался, - бросил я на ходу, уже из коридора.
Пока шагал по весенней жиже из воды и снега, а потом поднимался на третий этаж, я думал лишь о том, что  поздороваюсь с Иваном Егорычем и  спрошу его о здоровье. Но остановившись перед старой деревянной дверью выкрашенной темно-коричневой краской, я вдруг засомневался в том, что делаю.  Давнее знакомство за бутылкой водки, и  разговор еще ничего могли не значить.  Егорыч мог даже и не узнать меня. Я постоял несколько секунд, и мысли о том, что я пришел к больному человеку, заставили меня пересилить себя, и нажать кнопку звонка возле двери. 
За  дверью долго было тихо, а потом, неожиданно она распахнулась настежь. Иван Егорович стоял передо мной маленький, похудевший и сгорбленный, и подслеповато щурился, пытаясь разглядеть мое лицо в полутьме  лестничной площадки.
- Здравствуйте, Иван Егорыч!- громко сказал я – Это я, Константин, мы с вами в гараже встречались, когда со Стасом машину там ремонтировали. Вы нам еще помогали, помните?
- Чего ты орешь-то Костя, - как-то буднично ответил Егорыч и, развернувшись, зашаркал ногами, удаляясь в комнату.
 Я стоял несколько секунд перед распахнутой дверью озадаченный его словами, но потом понял, что эта самая открытая дверь и есть приглашение проходить.  Вид у Егорыча действительно был не то больной, не то какой-то очень постаревший с последней нашей встречи.  Одет он был в  старый потертый свитер и отвислые на коленях старые трико, а кроме того вокруг пояса был жгутом обвязан такой же старый потертый шерстяной платок. Его согнутая слегка фигура напомнила мне слова тестя о радикулите.
- Радикулит мучает, Иван Егорыч? – спросил я,  заходя, и закрывая за собой дверь.
 Он ответил не сразу, а через минуту появился передо мной, все так же шаркая ногами, и решительно протягивая мне деньги.
- На! – сказал он строго, даже сердито – Сходи-ка в магазин, Константин. Я болею, вот и нет ничего, чтобы гостей встречать. Купи конфет, заварки, печенья еще что ли. И заодно уж и хлеба, а то я вчера  в обед последнюю горбушку доел.
Когда я вернулся из магазина, Егорыч уже хлопотал на кухне, разливая   по
чашкам  свежезаваренный чай, и   расставляя  на   столе   сахар, конфеты и
 печенья.
- А это для чего же? – удивился я, ставя на стол пакет с продуктами.
- А это для того что бы было, - хитро скривился Егорыч – Садись, давай, греться  будем.  Как это ты надумал меня найти?
 Мы пили чай, болтали как старые знакомые, говорили о Стасе и моем тесте, о жене и внуках Егорыча, пока я не спросил,  чем он болеет.
- Эх! – махнул рукой Иван Егорович – Все болит! Вроде не старый, а уже старик. Пойдем лучше в комнату, я там прилягу.
- Садись, - указал мне на кресло рядом с диваном Егорыч, а сам, подоткнув повыше подушку, лег.
- Я часто вспоминал тебя, - начал он говорить сразу.
- Я тоже, - с улыбкой вставил я.
- Вспоминал, - продолжал он – и тебя, и о том, что говорили. Когда один в четырех стенах многое, знаешь, лезет в голову.
- В ящик этот посмотришь-посмотришь, - кивнул он на темнеющий в углу экран телевизора – да и выключишь его. И вспоминалось мне в последнее время то, с чего мы тогда разговор начали.
- Что в милиции было по всякому, - попытался подсказать я.
- Да, нет! – скривился Егорыч – О том, что не все на деньги меряется. Помнишь, я говорил, что ты помогаешь Стасу? Ну, вот!
- Я тоже об этом думал! – возбужденно перебил я Егорыча, удивляясь в душе, как мысли людей могут совпадать -  Получается, что не совсем даром я помогаю Стасу-то!  Мы же на его машине все лето и купаться, и на рыбалку ездим, и вообще, жен наших он, то на базар, то по ягоды…
- Ты кем работаешь, Константин? -  скривился как от зубной боли Иван Егорыч.
- Мастером. На нашей водоочистке.
- Так вот мастер, - продолжал улыбаться Егорыч – говорим мы вроде бы с тобой об одном, а,  получается, думаем о разном.
- Почему? -  удивился я.
- Потому, что выгода в этой жизни разная бывает. Бывает шкурная, когда добывается на беде других, а бывает полезная, как в твоем случае. Ты же не нажиться хотел, помогая Стасу, в его  беде?
- Наживешься на нем! Держи карман шире!
- Ну, вот! – засмеялся Егорыч – А жлобы сегодняшние, они, на чем хочешь, хоть на беде родственников наживутся, и будут считать нас недоумками. Ну, всех тех, кто  так, как они не умеет, или не хочет делать. Они сейчас вокруг нас как грибы плодятся. Ты и сам таких фруктов, небось, знаешь хорошо?
- Сталкивался! – согласился я.
- Во-от! – довольно протянул Иван Егорович – И где больше всего жлобство  это видно? Где оно глаза нам и людям остальным режет?
- Где? – спросил я.
- А там где эти любители наживы начальниками становятся, где  от них жизнь и благополучие людей начинает зависеть, там, где они на нашем не благополучии, и на наших  бедах себе капиталы сколачивают.
- Ну?- удивленно подтолкнул я Егорыча, видя, что он вдруг замолчал.
- Баранки гну! – хмыкнул Иван Егорович – Мастеру водоочистки, слесарю, токарю, буровику и так далее, быть жлобом позволительно, Константин. Вот как получается! А вот чиновнику, врачу, учителю,  милиционеру, или как сейчас уже говорят полицейскому, быть жлобом не только противопоказано, но и просто не возможно. Потому, что жлоб  всегда думает о деньгах и выгоде, а не о том, чтобы спасти человека, помочь ему или воспитать, да хотя бы просто научить ребенка чему бы то ни было. Правильно? Я что говорю какие-то заумные вещи?
- Нет, конечно! – поспешил согласиться я – Все правильно!
- А если правильно, - приподнялся с подушки Егорыч – то может быть, ты объяснишь мне. Почему на все эти, и еще на ряд других профессий у нас не установят экзамен на порядочность? Ведь это так просто!
 Егорыч уже сидел, склонившись ко мне, и почти кричал.
- Кибернетика на дворе – продолжал он горячо, даже с жаром – технологии новые, компьютеры, программирование, или как говорили в мою молодость научно-техническая революция. Почему же никто не может додуматься до такой простой вещи?
- Да! – рассек кулаком воздух Егорыч – Я не знаю, как этот экзамен будет выглядеть. Я не знаю, как его нужно организовать. С помощью каких технологий, или с помощью каких людей нужно этого добиться, и как вообще к этому подступиться я не знаю. Но я знаю точно, что это просто необходимо сделать. Иначе все эти лозунги о борьбе с коррупцией, о борьбе со взяточничеством, и бюрократией просто пустая трата сил, денег и вообще борьба с тенью.
 Иван Егорович замолчал, и тяжело дыша, почти без сил опустил голову на подушку. Его такая громкая, эмоциональная и  горячая речь прервалась так же неожиданно, как и началась.
- Нужно с самого начала отбирать в  определенные институты и училища людей по принципу склонности к сочувствию, милосердию, элементарной порядочности, – бормотал он еле слышно с закрытыми глазами – а уже потом спрашивать с них знание математики, биологии и истории. Нужен всего лишь один маленький экзамен на честность, элементарный тест на добропорядочность, и  обыкновенная проверка на жадность, вот и все.
- Да разве возможно такое? – сказал я, запинаясь, неуверенно, но убежденный в том, что Егорыч немного не в себе.
- А? – Иван Егорыч открыл глаза и повернулся ко мне лицом – Да, звучит нереально. Но сейчас компьютеры могут почти все. Смогли же внедрить этот единый государственный экзамен для школьников. А электронный подсчет голосов при выборах? Так почему же не могут сделать и такой тест? Пусть будущие чиновники кидают ответы на вопросы в урну, а компьютер сам определяет, кто из них годен. Пусть врачи проходят собеседование с компьютерной  программой, а таможенники заполняют опросный лист, или проходят тест на детекторе лжи. Что-то же нужно предпринимать? Что-то же нужно менять кардинально? Раз уж мы не можем изменить развитие общества в сторону от денежной выгоды, и не можем остановить рычаг рыночной экономики, то нужно хотя бы попытаться избавиться от его побочных эффектов действенными методами, а не только лозунгами, призывами и карательными мерами. Нужно с самого начала попытаться брать на работу достойных, пригодных и  необходимых, и работать с ними  уже в школах. Эти затраты окупятся  потом  многократно…
- Наверное, это дело будущего, - вздохнул я – далекого будущего. А может быть, это вообще не возможно…
 Егорыч вздохнул, поворочался, укладываясь на диване  удобнее,  ответил чуть слышно.
- В том то, и дело! Невозможно. Невозможно не потому, что это не приходило никому в голову, а потому, что это никому не выгодно. Вернее сказать это не выгодно тем, кто может это сделать или просто предложить такое. А  того, кто хотел бы это предложить никто слушать не станет. Или сочтет сумасшедшим. Ты же вот, тоже на меня смотришь так. Сбрендил, думаешь Егорыч?
- Да, нет… - смущенно начал я.
- Знаешь, Костя, - перебил меня он – почему меня не поймали по тем убийствам? А потому, что по всем криминалистическим показателям, убийства эти подходят под классификацию убийств совершенных маньяком. Ну, то есть, нет у убийцы ни четкого мотива, ни неприязни к жертве, ни корыстного, и вообще никакого интереса. Любое убийство, и любое преступление питается заинтересованностью со стороны убийцы. Убийца заинтересован в том, что смерть человека повлечет для него какие-то положительные последствия. Ну, там материальные или моральные, но конкретные, и те, которые можно будет почувствовать в ближайшее  время, после смерти жертвы…
- Я понятно объясняю? – повернул голову в мою сторону Иван Егорыч.
Я только кивнул, и продолжал слушать внимательно.
 - Ну, вот! А в моем случае, как во всех убийствах маньяков всех этих условий не было, а потому ни обнаружить их, ни додуматься до них невозможно. Абсолютно беспричинные с  точки зрения материального мира убийства  производят только маньяки, ну а теперь еще и террористы.
- Конечно, – повысил голос Иван Егорыч, и он стал чуть насмешливый – мы разрабатывали версии заказных убийств. Но,  ни по линии исполнителя, ни по линии заказчика, нам узнать оперативным путем так ничего и не удалось, а потому, сразу же, возникла версия маньяка. После этого следствие ушло в поиски, сумасшедшего, или как сейчас говорят неадекватного убийцы. А опыта в нашей глуши  расследований такого рода не было. Да, я думаю, что и сейчас нет. Вот так все и стало затихать, еще в то время когда я работал…
 Иван Егорыч  опять прикрыл глаза, и мне даже показалось, что он заснул. На его похудевшее, и какое-то серое лицо, особенно выделяющееся на белизне подушки, будто бы легла тень.


                2.
 Мы просидели так, в тишине, минут десять, пока Иван Егорыч не открыл глаза.
- Вот и получается, Константин, - просипел он охрипшим голосом – что маньяк я обыкновенный.
- Ну, - пожал я плечами – вы же не убивали первых встречных…?
- Маньяки тоже не убивают первых встречных, – тут же возразил он – они свои жертвы выбирают, иногда долго наблюдают за ними, иногда  находят  сразу,  по   только,  им самим  понятным признакам.  Но я надеюсь, что все же, я не маньяк. Может и не совсем нормальный, но не маньяк…
- Знаешь, - понизил голос Егорыч – иногда мне становится страшно, что я умру, и ни один человек в мире не узнает, как я прожил, и как мне было нелегко. Может быть,  это тоже признак моей ненормальности?
- Честно говоря, - признался я – я действительно не понимаю, почему вы решили убить их. Как вообще может прийти в голову такая мысль нормальному человеку? Нормальному человеку – потому что я вас ненормальным не считаю.
- Это действительно сложно понять, наверное, - с каменным лицом, и устремленным куда-то перед собой взглядом ответил Иван Егорович – но еще сложнее это объяснить. Я пытался объяснить тогда, но видимо слова здесь не помогают. Это случилось как озарение, как открытие, как четкая картинка сна, которая продолжает стоять перед глазами, уже после того как ты проснулся. И мне нечего больше добавить!
 Егорыч замотал головой так, что она его лицо затряслось, будто в лихорадке.
- Не спрашивай меня больше об этом! – попросил он почти умоляющим голосом – Я не смогу сказать тебе ничего, что ты смог бы понять. Разве можно понять, что я столько лет жил как будто в каком-то забытьи? Разве можно объяснить, как вдруг в один момент ты понимаешь, что все что ты делал столько лет никому не нужно. Ненужно потому, что другие, рядом с тобой делали обратное, и лишь претворялись, что работают и переживают за свое дело точно так же, как и ты сам.
Егорыч  опять замолчал  и прикрыл глаза, и я, глядя на его серое, нездоровое лицо, стал уже жалеть, что пришел к нему.
- Вам плохо, Иван Егорович? – спросил я осторожно.
Егорыч открыл глаза и резко сел на кровати, и я увидел, как по его лицу прошла судорога боли.
- Я не старый еще совсем, - прохрипел он – а вот получается, что со своими болячками, совсем старик. А главное, не болел никогда почти. Даже тогда, когда два месяца ждал, что Алишер осуществит свою угрозу и за мной придут.
- Да, - кивнул  седой головой Егорыч – ждал. Ждал и думал, и на работу ходил, но теперь подолгу там не задерживался.  Варя была беременная, и я старался бывать с ней и с детьми чаще. И чем больше времени я проводил с ними, тем больше понимал, что приношу  и Варе и детям повторное горе. Однажды я уже отнял у них отца, а теперь еще и сам должен был покинуть их. Да, мало того, что покинуть! Возможно, что все откроется и со случайной смертью Брулина тоже. И тогда  они узнают правду! Вот что было невыносимо!
Егорыч вздохнул и его взгляд вдруг заискрился чуть заметной улыбкой.
 - За этими своими мыслями я совсем потерял себя, - продолжал он насмешливо – и поэтому, казалось мне, что Варя о многом догадывается. Она после того, как сказала мне о своей беременности и о том, что я изменился, постоянно смотрела на меня взглядом серьезным и… страдальческим, что ли? Так как смотрит больная собака, которая все понимает, но сказать ничего не может. Вела она себя как всегда, обыкновенно. При детях мы оба были заняты их проблемами. Но  взгляд этот, который я ловил на себе, иногда днем, а чаще вечером постоянно тревожил меня, и постепенно довел до того, что я решил поговорить с ней откровенно.
  Как-то вечером  мы уложили детей, и пришли к себе в спальню. Я уже лежал в кровати, а Варя все еще ходила, то в ванную, то в кухню, то еще куда-то, а потом села перед зеркалом, возле ночника.
«Знаешь, - начал я тогда с трудом – думаю, что нам надо  поговорить. Мы все больше молчим с тобой, когда остаемся вдвоем, и так, наверное, не может больше продолжаться…».
«Не надо! – вдруг, неожиданно для меня попросила Варя скованным голосом – К чему все эти объяснения? Ты не бросишь нас, я знаю. И ребенка запишем на твою фамилию. Как же иначе? А этот штамп в паспорте, совсем не имеет никакого значения. Правда?».
 Она спросила это так спокойно, и в тоже время с какой-то  жалостью и надеждой в голосе, что  я все моментально понял. Понял, и даже закаменел от неожиданности. Я понял, что моя Варя, все мои переживания и метания относила на счет нашей дальнейшей жизни, и ребенка, которого она должна вскорости родить. Она думала, что моя нервозность, и моя неуверенность связана с тем, что рождение ребенка многое меняет в нашей жизни. Короче, все мои странные поступки она относила к тому, что  мое состояние, по ее мнению, было вызвано тем, что я, толи сомневаюсь, толи опасаюсь за свою свободу, а  может быть, еще за что-то, в связи с ее беременностью.  Видимо, она считала, что я сам догадался о ее беременности, раньше, чем она мне сообщила, и мое состояние связано  именно с этим.
 Не знаю в точности, какие тогда у нее были мысли, но то, что ее родители «подливали  масла в огонь», когда говорили с ней на эту тему, я теперь знаю точно.
 Я так был поражен этим своим открытием, что несколько минут лежал на кровати как истукан, глядя в потолок. Варя в это время, сидя перед зеркалом, пыталась еще что-то говорить, успокаивать и себя и меня. Она говорила, что у меня будут проблемы с разводом, что  ребенок меня ни к чему не обязывает, и что раз уж она решила, то все равно будет рожать, кто бы чего ни говорил.
 Вот тогда-то, я точно понял, что это разговоры ее родителей  и мое непонятное поведение довели ее до такого состояния. Они  корили ее, может даже настаивали на аборте, не знаю. А я метался, был показательно взвинчен, и какое-то время был совсем равнодушен к ней, после беседы с Алишером. Вот она и подумала, что я не рад ее беременности, и не поверила моим словам  о том, что все будет так, как она решит.
 Еще тогда мне пришли в голову мысли, что не зря моя первая жена ушла от меня. Я, оказывается, совсем не знал и не умел понимать женщин, а еще работал столько лет на должности, где нужно хорошо знать людей, их характеры, и  их мысли. Я  даже гордился иногда собой!
 Я дурак, гордился собой, в основном  после раскрытия очередного трудного и запутанного преступления. Гордился, и считал, что умею «влезть в душу» преступнику, умею находить с  любыми людьми общий язык, и даже иногда, предугадывать их поступки и слова.
 Мне стало тогда и смешно, и горько, но больше всего конечно, я почувствовал облегчение. Варю волновали совсем другие проблемы, и теперь для меня это стало очевидно. Я тогда подумал о том, что должен был сам об этом догадаться, что  ее поведение и ее волнение такие очевидные, что не увидеть их мог только слепой. Но тогда, после разговора с Алишером, я и был слепым. Я ничего не замечал, кроме  мыслей занимающих меня все это время. Я думал только о своей судьбе, и совсем забыл, что нужно подумать и о Варе, и о детях.
 Как они будут жить без меня? Что достанется на их долю?
 Тогда я встал, подошел к Варе, и она удивленно  выпрямилась тоже. Я обнял ее,  и стал говорить, что в ближайшее время договорюсь со знакомыми, и мне поставят штамп о разводе. А потом предложил ей выйти за меня замуж, уверяя, что фамилии будущих родителей ребенка должны быть одинаковыми, что это важно и для меня и для нее и для малыша, да и для наших детей тоже.
 Варя долго сдерживалась, но когда я сказал про ее детей, что это наши дети, она обхватила меня за шею и разрыдалась так, что мне пришлось долго успокаивать ее.
 - Вот так решилась одна проблема, - улыбнулся мне Егорыч – и я действительно, сделал то, что обещал. Через знакомых я оформил развод в нашем суде, а через месяц мы с Варей зарегистрировались, конечно, в будничный день, и без всяких пышностей. Но, когда приехали домой после регистрации, то в доме тесть с тещей уже накрыли стол, а дети были нарядно одеты. Получился небольшой, но веселый семейный праздник.
 Однако даже во время этого праздника, я думал, и знал, что главные проблемы для нас всех еще впереди. И веселые лица детей, и счастливая Варя, заставляли меня думать еще напряженнее. Я пытался найти выход из безвыходной ситуации. Я понимал, что не могу сидеть и ждать, когда счастье этих людей рухнет по моей вине, и обратиться в горе. Но в тоже время, я понимал, что сделать ничего не могу. Что от меня уже ничего не зависит.
    Как это и бывает, все решил случай!  Как-то по  рабочим делам был я  городском отделе  милиции, где когда-то работал.  Ну, встретился с  кем  нужно, бумаги передал, а потом зашел к знакомым ребятам,  разговорились мы, и засиделись до обеда. Когда я уже выходил из здания, ко мне неожиданно подошел незнакомый мне, молодой майор в форме. Поздоровался, представился, а потом подал мне визитную карточку.
 «Этот человек, – говорит он – хочет с вами встретиться по очень важному делу». Сказал так, руку подал на прощанье и ушел.
  Как я был удивлен, когда ее прочитал, ты себе, думаю, сможешь представить. Там было всего несколько слов:  «Хотел бы встретиться с Вами по очень важному вопросу. Можете найти меня в офисе в любое время после девяти утра. Габулов.»
 Это был тот самый депутат,  о котором мы говорили с Алишером. И как понимаешь, таких совпадений не бывает. А потому, в голове у меня  пронеслось сразу десятки предположений, вариантов и догадок, как Габулов мог узнать о нашем разговоре с Алишером. Конечно, первое что приходило в голову, что узнал он от самого Алишера. Или от его людей, которые подбросили ему такую информацию. Это было самым правдоподобным, и самым логичным. Однако против этого предположения меня отталкивала сама личность Алишера. Этот «тертый калач», никогда не торопил события. Он умел ждать, умел играть на нервах людей. А с момента нашего разговора не прошло и двух месяцев.
«Нет, - решил я тогда – этот паук не станет форсировать события после такого  разговора. Он убежден в том, что просчитал меня, и что мне деваться некуда. Он будет ждать, и два месяца для него – не срок».  Это значило, что информация пришла не от Алишера,  и от этого мне стало еще тоскливее. Раз еще кто-то обладает информацией обо мне, то  скоро  эту информацию в нашем городке будут знать очень многие. До разоблачения  оставалось очень мало времени. Возможно, что его уже совсем не осталось, и меня уже «ведут» коллеги, просто время для моего задержания еще не настало. Мне о таких вещах размышлять долго не надо, я сам все это осуществлял еще недавно.
 Короче говоря, очнулся я от своих невеселых мыслей, когда меня пару раз крепко задели плечами. Смотрю, стою перед милицейским крыльцом, а вокруг народ суетится, на меня уже кто-то косо посматривает,  бабка какая-то грузная, обходя меня, ворчит  что-то довольно грубое. Я же в гражданке, форму-то работники тюрем только внутри зоны носят.
 Всю вторую половину дня, на работе, думал я об этой записке. Все гадал, почему именно записка, да что из этого следует. А еще думал, как и с чем буду оставлять семью, когда за мной придут. Денег за всю жизнь так и не накопил, и получается, что бросаю их на произвол судьбы…
 В общем, решил я пойти на встречу с Габуловым. Терять мне уже было нечего, исход для меня был ясен, но теплилась надежда, что смогу затянуть все это, и как-то  добиться у судьбы отсрочки до того момента, когда родиться ребенок. Очень я тогда переживал, что возьмут меня в момент беременности Вари. Такой шок и на ней и на ребенке мог бы отразиться, и этого я боялся теперь больше всего. Ночами помню, даже Бога молил: «Дай мне только пять месяцев! Всего пять месяцев, а потом хоть что со мной делай!».
 Егорыч вытер со лба выступивший пот, и стал подниматься.
- Пойдем, Константин, чаю еще попьем, - предложил он просто, уже другим спокойным голосом – в горле что-то пересохло.
Мы прошли опять на кухню, и уже  шумно отхлебывая из своего бокала, Егорыч добавил.
- Не проси у Бога отсрочки, Костя! Никогда не проси. Может, как в моем случае дать, но  потом  и заплатишь за это сполна.
- Так вы разве за это платили? – удивился я.
- Плачу, Костя! – скривился в кривой усмешке Иван Егорович – До сих пор плачу…
 Он задумался на мгновенье и продолжил рассказ, как всегда неожиданно для меня.
- К Габулову  я пришел через несколько дней,  с утра. Ну, ты знаешь, где у него офис был? Да, в той  старой двухэтажке, которая одиноко притулилась к забору  Центрального парку отдыха.  С виду-то она всегда была сарай сараем, крашенный  оранжевой  известкой, и совсем почти без окон.  Но внутри нее оказывается, мало кто бывал. Если бы люди знали, то слухи-то бы распространились.  За железной плохо покрашенной  дверью был такой невзрачный тесный  тамбур, а там здоровяк охранник с помповым ружьем. Я ему фамилию свою назвал, он за телефонную трубку, и через несколько секунд  дверь, что за спиной его распахивает.
- Вас ждут, - говорит так уважительно и уже на ВЫ – проходите, пожалуйста…
 

                3. 
- Обед уже! – вдруг прервав свою речь, бросил взгляд на часы Егорыч.
- Пообедаешь со мной, Костя? – как-то не смело, и даже просительно поднял на меня мутные  глаза хозяин квартиры.
- Воскресенье, - извинительно пробормотал я – Меня жена уже ждет, наверное.  Мы с ней на минутку к тестю зашли, вот он и   попросил меня зайти. Он сказал, что ваши ворота в гараже от снега почистил.
- Ладно, иди! – вдруг резко бросил в мою сторону Егорыч, но через минуту будто спохватился.
- Ты прости меня, Костя! Ладно. Я тут совсем одичал в одиночестве. Ты, Макарычу, скажи спасибо, и тебе спасибо что зашел.
 Было в его наигранно веселом голосе что-то, что вдруг полоснуло меня по душе. Будто опасной бритвой или стеклом по сгибу руки, реально больно и почему-то страшно. Я встал и прошел к телефону.
- Я только жене позвоню, что задержусь, - говорил я торопливо, стараясь стоять к Ивану Егоровичу боком – а потом уж можно будет и пообедать, и посидеть еще. У меня ведь, собственно дел на сегодня никаких нет…
 Пока я набирал номер квартиры тестя, и разговаривал по телефону, Егорыч молча прошаркал тапочками мимо меня на кухню.
- Оставайся, Костик, – пророкотал в трубку тесть – женщины  наши тут вокруг швейной машинки вьются. Это думаю это надолго. Если что, я Иринки скажу она тебе перезвонит…
 Когда я вошел в кухню на столе уже дымились в тарелках две тарелки борща, лежал нарезанный крупно репчатый лук вокруг большой стеклянной солонки, на тарелки мелкими кольцами была порезана ливерная колбаса.
- Вот, - протянул мне буханку хлеба Егорыч – ты режь хлеб, а я сейчас.
 Он, кряхтя, нагнулся, держась рукой за поясницу, и достал откуда-то снизу, из-под тумбочки  бутылку водки.
- Во, как! – невольно вырвалось у меня.
- Сейчас мы ее с тобой выпьем, – скривился в улыбке Егорыч – по русскому обычаю, до дна.
- А вам разве можно? – спросил я, осторожно глядя на согнутую фигуру и на землистый, нездоровый цвет лица собеседника.
- Мне теперь все можно, - засмеялся Егорыч – доктор один так сказал. Я к нему  по настоянию Бориса, старшего сына, обратился. Борька хоть сам давно уже в Челябинске живет, но врачей здешних, коллег  своих, многих помнит и знает. Вот он по телефону меня и затюкал: «Сходи к Полюеву, сходи к Полюеву!». Пришлось сходить, да и, правда, надо было к доктору. Хороший мужик оказался, таблетки мне обезболивающие какие-то особенные выписал, все просвечивал меня, да по другим врачам неделю водил. Ну, короче говоря, так он и сказал: «Теперь вам Иван Егорыч все можно, но в меру. А если без меры, то только один раз в месяц!». Веселый парень, и видать специалист хороший.
- Может головная боль пройдет, - прошептал Егорыч, разливая водку в чайные чашки – а то от этих таблеток я уже как чумной.
- Давай, - поднял  свою  чашку Егорыч – выпьем за тебя Костя! За тебя, за жену твою, и за детишек твоих. Да еще за тестя твоего с тещей. Пусть вам всем будет счастье. Хорошие вы люди все, не злые. Это  по сегодняшним временам редкость. У нас ведь сейчас все перепуталось, и хороший человек может быть злым, а плохой иногда бывает добрым. Вот как!
Егорыч запрокинул голову, и на его небритом горле заходил волосяной комок кадыка.
 Я выпил, молча, и  начал есть борщ. От тарелки действительно замечательно пахло.
- Что нравиться? – спросил довольный Егорыч – Я готовить-то от Вари научился. До этого не умел совсем. Ну, а как стал работать в тюрьме, то сутки дежурю трое дома, вот и научился. Дети-то на мне после школы оставались, Варя на работе. Кто бы сказал, что в сорок лет поваром сделаюсь, сам бы не поверил.
- Ну, давай по второй – поднял чашку Егорыч.
- А что плохой человек может быть добрым, это вы про себя? – спросил я уже смело, чувствуя, как водка ударила в голову.
- Да, нет! – мотнул головой Иван Егорыч – Я не добрый. И вообще у нас добрых людей мало. А ведь народ у нас не глупый, Костя! Можно даже сказать очень умный народ. Но злой! А почему злой? А потому, что душой нищий. Сколько ему не говорили, что душа у него рабская, а толку нет.
 Егорыч выпил одним глотком, и жуя корку хлеба продолжил.
- Вот когда выпьет он, тогда душа-то из него и лезет. И тут он тебе и веселый, и угрюмый, и плачущий, и хохочущий. А потом похмелье – и все! Опять душа широкая съежилась, забилась куда-то далеко внутрь. Ручками, ножками себя обхватила и дрожит, боится на белый свет показаться. Потому, что не каждый в трезвом уме выдержит, когда его в душу пальцем тыкают, ерничают, да смеются. И не понимает человек, что тыкает его в душу  такой же как и он, со спрятанной где-то  душой, только глубоко и надолго. Если не навсегда! Вот и хватается он опять за стакан с водкой…
 Только вот душа понятие  божественное, а водка изобретение земное. И если одно является ключом к другому, то это должно бы было стать счастьем, если бы мы сами не превратили его в беду.
 Как любой земной ключ к божественному откровению,  может быть использован небольшое количество раз. Ну,  или  не так часто  в течение длительного времени, т.е. жизни человеческой. А мы все решили, что  можем использовать его постоянно, и пользуемся им, чтобы выпустить на свободу душу свою, не понимая, что ключ нам уже не нужен, что душа уже сама знает дорогу. И каждый может найти эту дорогу.  Нужен  только ум, решительность, уверенность и доброта.
 Но не хватает всего этого у человека пока, не может он впустить все это в съежившуюся душу свою, вот и пользуется одной только водкой. Не понимая, что получает только видимость прежнего слияния с душой своей. И бьется тогда он у ворот Небесных в муках и стенаниях…
- Я вот я пью с тобой сегодня, - засмеялся неожиданно Егорыч – чтобы душу свою опять на свободу выпустить, и может быть почувствовать себя по-настоящему свободным. А в молодости я совсем не испытывал в этом нужды. Вот я и думаю! Может быть,  душа моя спала все это время? А может быть,  в молодости она и так была свободна? Кто теперь ответит мне определенно, если я и сам сомневаюсь сейчас во всем? Не то, что в те времена!
 Да! В те времена я вообще мало в чем сомневался. И действовал быстрее, чем думал. Можно сказать это меня тогда, в кабинете у Габулова и спасло. Хотя, скажу не без гордости, что соображал я в тот момент тоже ничего себе! Но это уже профессиональная привычка сработала, да еще все мои прежние преступления, а вернее опыт подготовки к ним сработал вовремя.
 - Ну, поднялся я по лестнице, - уже отодвинув пустую тарелку, заговорил Егорыч свободнее – и попал в обстановку дворца. Такого я даже и не ожидал! Все мрамором выложено, на втором этаже среди круглой залы мини фонтан с разноцветной подсветкой, и воздух такой чистый, ясно, что кондиционеры где-то мощные работают. Охрана в строгих костюмах с иголочки, не то, что тот затрапезный бугай внизу, в затертой черной форме с шевронами.
 Проводили меня в кабинет, или вернее сказать в приемную. Там все тоже как после ремонта, и замены мебели. Такое ощущение, что недавно отделочники ушли, а за ними только-только бригада уборщиц все убрала.
 В приемной за красивым столом из настоящего дерева сидела девушка, и улыбалась мне. Именно мне! Все так получалось, что тут моего прихода ждали, дождаться не могли.
 Поговорил я с секретаршей, поулыбался  ей, ну и присел на указанный ей стул подождать. Жду, а у самого какое-то нехорошее предчувствие появилось. Бывало со мной и раньше такое. Вроде бы все хорошо, а что-то такое не дает покоя.
 Тут секретарша эта встала и прошла в кабинет, обо мне, наверное, сказать. И вот, смотря на нее в спину, я вдруг неожиданно поймал себя на мысли, что у девушки непогодам развиты плечи, и вообще фигура и походка очень напоминает профессиональных спортсменов.  Она уже скрылась за дверью, а я все вспоминал, и пришел к нескольким выводам. Первое, что красивые наманикюренные  руки  девчонки были по-мужски великоваты, и выглядели очень  странно. С крепкими пальцами, с выделяющимися костяшками, и абсолютно без всяких колец и браслетов. Ну, а во-вторых, даже ее длинноватое для ее профессии платье, не могло скрыть сухощавых и сильных икр, и крепкого шага.
 Все это мелочи, казалось бы, мало ли молодых женщин занимаются спортом, если бы это не было в нашем городке. У нас не областной центр, и уж конечно не столица, и люди в большинстве своем все на виду. Все земляки, кто имеет успехи в спорте, как каратистки сестры Савон, или боксер-профессионал Юра Епифанцев, а так же многие у кого успехи в спорте были более скромными, всегда были на виду, и в новогодних календарях, и на  рекламных баннерах, ну и так вообще. Сам знаешь!
Это симпатичное лицо я бы заметил обязательно. Да, и не так уж она была и молода на самом деле. Чувствуется в женщине возраст, по многим жестам, словам и манере поведения. Было ей лет никак не меньше тридцати.
 Ну, ладно! Об этом потом. А пока, зашел я в кабинет к депутату. Там, все как положено: приветствие, улыбка, прищуренный будто бы добродушный взгляд сквозь ажурные очки в дорогой оправе. Что, мол,  будете, чай или кофе, и всякая разная лабуда, какая бывает на таких встречах.
 Я согласился на чай, и депутат  кивнул тогда секретарше.
- Ну, и мне тогда чаю! Танечка, организуйте, пожалуйста!
Вообще мне в таких шикарных кабинетах бывать приходилось, поэтому я освоился быстро. Говорили о каких-то пустяках, кажется о моей работе, и предыдущей, и нынешней, а так же о жене и детях, которых депутат,  оказывается, знал,  еще когда был жив  прежний Варин муж – Брулин.
 Ну, я думал, что все это дело, разведка и прощупывание долго еще продляться, но оказалось, что нет. Таня принесла  чай и скрылась, а депутат по-деловому сразу к делу. Ну, вначале похвалил меня с барской щедростью, что, мол, наслышан обо мне от многих хороших людей. Да, что работу я свою знаю, и авторитетом пользуюсь, а потом сразу в лоб.
-  Есть у вас там такой уголовный авторитет по кличке Алишер, - спокойно так говорит он – и знаю я, что частенько ты с ним встречаешься. Понимаю, по работе необходимость. Он в воровской среде большой человек. Но сам по себе человечишка  мелкий – злопамятный, а главное опасный для нормальных людей. Ты сам-то, какого  о нем мнения?
 Ну, я  поддакиваю: «Бандит, он и есть бандит».
- Вот, вот! – уцепился депутат за мои слова – Не просто бандит, а руководитель бандитов. Сколько за ним всего числится, сам знаешь. А сколько мы еще не знаем, так, наверное, раз в десять больше. Поэтому у меня к тебе предложение. И родилось оно не сразу, тебе скажу. И принималось не одним мной. Многие известные бизнесмены в городе  это решение обсуждали, но все пришли к единому мнению. Лучше будет, если исчезнет Алишер совсем.
- Это как? – сыграл я в спокойствие.
- Совсем, - чуть улыбнулся депутат, и бросил на меня взгляд поверх позолоченной оправы – это значит – совсем. Исчез с лица земли.
- Ну, а я  то… - начал я с трудом.
- А ты не бойся, - вдруг засмеялся депутат – у меня прослушки  нет. Мои умельцы два раза в неделю все помещение с хитрым прибором обходят. А предложение  у нас стоящее! И люди не зря на тебя указывают. Ты человек надежный, убежденный в своем деле, не жадный. Все это очень важно. Порочный человек - он, по сути, предатель. А нам нужно, чтобы все было чисто и без огласки. Ну, а  от чего он умрет, нас мало интересует. Мало ли у вас в тюрьме людей умирает? Смерть она там не выбирает кто авторитет, а кто так, по недоразумению попал. Да, и кроме того, скоро тебе на пенсию, а человек ты еще молодой, дети, хоть и чужие, но почти свои, и их поднимать надо. Место начальника охраны какого-нибудь большого предприятия тебе гарантировано. Так и знай! А не хочешь, так свое дело откроешь. Мы в долгу оставаться не привыкли, и  на слово наше можешь положиться…
- Много наговорил он мне, - улыбнулся, уже глядя мне в глаза Егорыч – и уговаривал так ненавязчиво. Но я-то знал, с кем дело имею, а потому с ответом не торопился. Отказывать такому человеку надо было так же спокойно и твердо, чтобы не возвращаться к этому разговору никогда более.
- Все только получилось не так! – вздохнул с досадой Иван Егорыч -  Можно сказать, что совсем не получилось у меня уйти из этого положения. Говорил я долго, и приводил доводы, и благодарил за доверие, но никакие его уговоры слушать больше не хотел. И он  это понял уже через несколько минут, и вдруг легко согласился.
- Ну, на нет, – говорит – и суда нет. Разговор наш сам понимаешь надо забыть. Но у меня к тебе тогда просьба попроще, если не ты против.
 Сам в это время опять вызвал секретаршу и заказал себе кофе, и мне предложил, но я отказался. Пока  секретарша ходила за кофе, он начал что-то говорить, да так путано и издалека, что я никак не мог понять, к чему он клонит.
 Но когда секретарша эта, Таня, поставила перед ним кофе и встала у меня за спиной. Тут я почувствовал что-то не ладное. Хоть и не верующий я, ни тогда, да и сейчас не сказать, чтобы очень, но думаю, что в тот раз только Бог меня спас. Бог, да еще профессиональная сноровка. Та сноровка, которую говорят ни пропить, и забыть нельзя. В тюрьме, при моей работе тоже не сильно расслабишься. Постоянно на стороже надо быть. Такие, иногда, в кабинет буйные, да резкие попадают, что только успевай уворачиваться…
 Егорыч замолчал, опять поднял мутные задумчивые глаза и обвел ими кухню.
- Чайник забыл поставить, - сказал он просто – после обеда чайку попить надо, а я старый дурак забыл совсем. Зажги-ка плиту Костя! А я пока посуду в раковину соберу…


                4.      
- Я ведь никогда не бил женщин, – вздохнул Егорыч – до этого случая.
 Мы с Иваном Егоровичем стояли на холодной и длинной лоджии и курили, выпуская дым через узкую   щель приоткрытой рамы.
  - А тут так получилось, что еще немного и я бы ее просто убил, - пыхнул табачным дымом Егорыч – Сработал во мне видимо инстинкт самосохранения. Я как увидел, что она правую руку куда-то под пиджак себе сует, сразу напрягся. Сижу, слушаю  путаные речи  Габулова, а сам боковым зрением вижу, как она из-под  полы что-то аккуратно вытягивает.  Среагировал я быстро, а ее видать, самоуверенность погубила. Очень уж она все спокойно проделать хотела.
 Точно не помню, как я оказался на ногах, но помню, что бил я ее кулаком в лицо  со страшной  силой. Бил как заведенный, как автомат и, наверное, успел нанести ударов пять-семь,  пока она не упала.   Все это секунд десять заняло, или меньше. Врезалось только в память, что стою я, озираюсь затравленно, а Таня эта лежит у меня в ногах, на ковре, и лицо у нее разбито так,  будто ударом кувалды – сплошное кровяное месиво. Рука откинута, а в ней небольшой пистолет с глушителем зажат.
 Габулов вжался в свое кожаное   кресло  и, выпучив глаза, тоже замер. А я может еще несколько секунд стоял над телом, а потом нагнулся, рывком поднял ее, руку с пистолетом  подхватил.   И так получилось, что поднял я ее как-то неудобно, начало тело у меня выскальзывать из рук, я его перехватил левой рукой возле пояса, или даже груди, и прижал к себе. Прижимаю я, значит, ее спиной к своей груди, а правой рукой ее руку с пистолетом держу, ну естественно смотрю за Габуловым. Опасность-то вся теперь от него должна исходить. А он в это время как завороженный смотрит за мной, а точнее за пистолетом. Вот этот его взгляд  и надоумил меня.
 Я как сжимал ее руку с пистолетом, так и направил его на депутата.
- Страшно? – спрашиваю его шепотом, а самому хочется кричать, так во мне бурлит злость на этого гада.
 Ну, он начинает что-то говорить в свое оправдание. Что-то о том, что он к этому не причастен, что эта девушка всегда у него вызывала подозрения, и что взял он ее на работу по просьбе одного большого начальника.
 Пока  он все это тараторит, я понимаю, что положение у меня незавидное. В здании полно охраны, и как мне уйти отсюда я не знаю. Однако, сообразил, что оставлять все как есть нельзя, а потому палец девушки на курок пистолета изловчился и закинул, ну а прицеливаться с двух метров мне и не надо было.
 Выстрелы были как хруст веток, почти неслышны, и поэтому, наверное, я ему в голову  половину обоймы, это значит, пули четыре  влепил, пока  он кулем не упал под стол.               
Бросил я эту Таню тогда на пол, а сам к двери. А  в голове крутится, что не уйти мне. Плохо я запомнил лабиринт коридоров, да и состояние у меня такое, что сам себя своим видом выдам. В приемной я остановился, вижу зеркало. На меня глядело лицо, по которому любой бы прочитал все, что случилось. Так мне тогда казалось.
 Недолго я  думал. Сел к телефону и набрал номер начальника убойного отдела Севрюгина. Володя Севрюгин под моим началом лет семь проработал. Всегда был парнем спокойным, даже чуть медлительным, может потому так и пошел легко по карьерной лестнице. Много не говорил, врагов не имел, мыслей своих на вид не выставлял. Но работать умел, смолоду учился,  и старательным был парнем.
 Опять повезло мне тогда, оказался он на месте. Я ему все и рассказал… Короче, ребята приехали быстро. Как я и просил…
  Егорыч ткнул окурок в пепельницу и, кряхтя, пошел в комнату.
- Раму прикрой! – бросил он мне через плечо. А я, уже не удивляясь его резким перепадам в настроении и разговоре, думал о том, что встретив на улице Егорыча, никто и не подумает, что этот человек может быть связан с такими событиями, о которых он мне рассказывает.
 Я постоял еще немного, вдыхая свежий и еще по-зимнему холодный апрельский ветер, и только потом, почувствовав, как промерзло одно плечо, закрыл  запотевшую от комнатного тепла раму.
- Вот так я и оказался под следствием, - встретил меня словами Егорыч, и я увидел, что он уже опять сидит на своей кровати.
- Севрюгин меня, конечно, забрал с собой в отдел. Там я ему  отдал записку от Габулова, ну и рассказал все по-своему. О том,  что поговорить с  Габуловым не успел. И, мол, чего он хотел от меня вообще представления не имею. Сидя в приемной, услышал выстрелы, не понял вначале, а потом когда догадался, вбежал и столкнулся с женщиной,  в руках которой был пистолет. «Не успела,- говорю я ему - она поднять его, я раньше ударил».
 Ну, он всю мою версию записал, дал подписать подписку о невыезде, и отпустил. Словом сделал все так, как и должен был сделать. Но главное, я взял с него слово, что он  все будет держать в секрете. Пока это возможно. Пришлось рассказать ему, что Варя беременна, и что время имеет большое значение.
 Короче понял он меня, и как всегда много не стал говорить. Сказал только: «Ладно, обещаю!» Но эти слова  от Севрюгина стоили больше, чем божба и клятвы от многих, кого я знал также хорошо.
 Вот так и прожил я весь на нервах еще почти месяца четыре. Дома с Варей и детьми забывался, но все же к бутылке стал прикладываться чаще, чем бывало. А проще сказать, просто стал прикладываться. Я тебе уже говорил, что до сорока  не пил почти совсем. Ну, а в эти полгода наверстывал все, что упустил в молодости. И в выходные, и после работы, а потом уже и на работе стал с ребятами прикладываться. У нас в системе  знаешь любителей выпить не меньше, чем в обычной жизни, если не больше. Повода, чтобы в обед, или вечером на дежурстве выпить особого не надо, да и уговаривать никого не приходилось. Стоило один раз выпить с ребятами и всё, стали приглашать постоянно.
 Но, однако, я держался! Не позволял себе напиваться, а вечерами только так – дежурные сто грамм. Варю жалел, да и самому было противно. Пить-то я ее пил, но душа водку не принимала.  Переживал я, конечно, все что случилось, и понимал, что теперь под меня «копнуть» могут мои же ребята, а это уже было совсем плохо. Ночами (поверишь, нет ли), девушку все эту видел, пока  месяца через  два мне Севрюгин на одном из допросов не сообщил, что она жива, и скоро выйдет из больницы. Я-то думал, что убил ее!
 С одной стороны облегчение, а с другой положение не завидное. Предстояла  очная ставка с ней. А, кроме того, Алишер несколько раз ко мне на беседу просился, но я его к себе не допускал. Видеть не хотел этого упыря. Все  размышлял  о том, что теперь эти гады будут думать, что я их боюсь, и потому и пошел на убийство Габулова.
 Однако  все эти мысли мои слетели как-то в один вечер, как старая луковая шелуха. И причина была, самая что ни на есть простая.
 Позвонила мне как-то вечером Варя, чтобы я ее встретил на трамвайной остановке. Ну, я ни о чем плохом не думая пошел встречать, а подходить стал, вижу, стоит моя Варя под фонарем уличным, в сторонке,  и горько так плачет. Не громко, но трясется вся, аж бьет ее озноб.
Я  ее успокоил, как смог, и она мне тут же все и рассказала. При сдаче анализов обнаружили у нее какой-то хламадиоз. Что за штука я не понял, понял только, что какое-то вирусное заболевание, и что опасности большой от него нет человеку, а вот ребенку будущему, это якобы большая угроза. Ну, отправили мою Варю на сдачу анализов в какую-то частную клинику, на край города в поселок Прицепостроителей. Там, как она рассказала, двухэтажный особняк, заборчиком огорожен, все аккуратно, не то, что в наших поликлиниках. Анализы брала какая-то пожилая женщина в белом халате, и Варя  была уверена, что она не врач. Фельдшер может быть.  У этой женщины Варя сегодня и побывала, поехала за результатами. Так вот та ей очень мило и добросовестно рассказала, что у нее кроме этого вируса нашлось еще пара каких-то, какие раньше медицина распознать не могла, а теперь вот имеется на это технические возможности. И посоветовала пройти ей курс лечения, который стоит пятнадцать тысяч рублей. Да, кроме того заверила, что если курс лечения не пройти, то возможно, что ребенок родится умственно отсталым, или вообще без части мозга. Мол, случаи такие уже были. А на Варин вопрос, что за курс объяснила, что нужно будет попить таблетки, и поделать уколы, которые она ей назначит, и откровенно призналась, что лекарства  тоже дорогие, и купить их можно только в одной аптеке.
 Варя сломя голову побежала с рецептами  в эту аптеку, а там хорошо ее знакомая работала, учились когда-то вместе на бухгалтерских курсах. Эта знакомая Варе и объяснила, что таблетки и уколы сильнодействующие, и ей в таком положении, на седьмом месяце беременности, их принимать не стоит.
 «Ты не сильно-то верь этим частникам, - посоветовала Варе подруга – у них негласный договор с нашей аптекой, вот они и подсовывают нашему хозяину всех кого могут. Сами процент имеют с каждого выписанного рецепта».
 А еще добавила: « Мы с тобой, когда детей первых рожали, о таких анализах и не слышали никогда. И ничего – родились детки здоровыми, слава  Богу! А в тех таблетках, что она тебе написала, только список побочных эффектов и противопоказаний на половину всей инструкции расписан».
 Варя уехала от нее успокоенной, а по дороге опять вспомнила те страсти, что фельдшерица эта ей рассказывала, ну и расстроилась. Понятно, что в положении,  и так сомнения да страхи, а тут еще и настращали ее.
 Я, конечно, все сразу понял. О таком  промысле врачей уже в городе поговаривали, а до нас слухи доходили быстрее. С милицией каждый советуется, если возможность есть, если родственники работают, или друзья, вот мы и в курсе дела всегда в нашем городке.
 Такая бешеная злость на меня накатила! Захотелось прямо сейчас к этой горе-врачевательнице нагрянуть!  Стал я Варе говорить горячо, что найду эту тетку из-под земли завтра же, и она у меня не то, что про эти вирусы, она у меня весь курс вирусологии будет  пересказывать, когда я ее за глотку возьму.
 Буйствовал я  прямо на остановке несколько минут, пока не испугался за Варю. Ну, думаю дурак, и так напугана моя Варя, а я еще больше ее напугаю.
 Смотрю, а Варя-то стоит и улыбается сквозь слезы.
«Не знала, – говорит она - кому верить. И тебе боялась рассказать, а надо было давно уже с тобой поговорить. Может тогда уже давно и забыла бы и про этот особняк и про тетку эту в ярко-белом халате. Совсем я дура с ума сошла! Стала от тебя все скрывать, и в голову не могло мне прийти, что ты у меня специалист на все руки».
 Обняла меня тогда моя Варя, и так в обнимку мы с ней и пошли домой. И вот в тот момент понял я, что все мои переживания, возмущения, страхи. Все мои глупости, все мои грехи, и даже маячившие в будущем долгие годы за решеткой, все это ничего не стоит. Не стоит даже минуты вот такого вечера проведенного вместе со счастливой Варей и с ее ребятами, которые давно уже стали мне родными.  И тогда впервые за последние годы у меня вдруг улетучилось плохое предчувствие, и я поверил, что все обязательно будет хорошо.
 Лицо Егорыча, изменившееся на моих глазах от своих воспоминаний, показалось мне  помолодевшим,  а  на его щеках появился даже румянец.
- Мы были счастливы несколько дней, - сказал он со вздохом – по- настоящему счастливы. Счастье ведь редкий гость  в любой жизни. Да, и что оно значит?
Для глухого – это просто возможность слышать. Для слепого – это видеть этот мир, хотя бы чуть-чуть. Для инвалида – это здоровье. Для многодетной матери это момент, когда ее дети не болеют. Для моряка – момент возвращения домой. Для бывшего летчика это полет, а для  миллионера – неожиданный взлет его акций на бирже.
 У всех это что-то свое, но у всех оно связано только с   недостижимым или очень редким моментом в жизни. Это осуществление мечты, а мечта не может «сидеть у нас на плече» ежедневно. Ее еще никому не удавалось приручить.
 Мы были счастливы с Варей в те дни, наверное, потому, что наши мечты осуществились на какое-то время.  У Вари отступили страхи, которые были связаны с будущим ребенка, у меня улетучилось вдруг нехорошее предчувствие, и тоже страх за все, что будет со мной, Варей, детьми. Мне неожиданно стало так легко на душе, как будто все  неприятности уже миновали, и  показалось, всего лишь на несколько дней, что ничего плохого уже со мной случиться не может. Я даже не думал и не вспоминал ничего из прошлого за эти дни, пока мы все вместе были дома.
 Счастьем, оказалось, просто жить: помогать готовить Варе обед, делать с детьми уроки, хозяйничать, ремонтируя или подновляя что-то в доме, неторопливо ходить в магазин за продуктами, мастерить с ребятами поделки, или  просто играть с ними…
Однако все кончается! И как-то промозглым осенним утром, сразу как я пришел на работу, мне сообщили, что ко мне на разговор просится опять Алишер. Вот тогда-то, под действием хорошего настроения и от дурмана счастливых дней дома, или  от того, что  не стал я убийцей девчушки, хоть и с пистолетом в руке, а может просто  от того, что все вроде бы у меня в душе успокоилось, решился я с ним встретиться. Подумалось: чего мне его бояться?  Да, и надо же было сказать ему, что я не выполнял его заказ, а произошло стечение обстоятельств. А заодно и поведать ему, что покойник тоже хотел его смерти.
 Я уже думал о работе, и думал, что я могу извлечь из того, что Алишер узнает, что его смерти хотел Габулов. А по его словам выходило, что не только он. Возможно моя откровенность, думал я, заставит Алишера разговориться, и он откроет мне причины или хотя бы первопричины нового витка  «криминальной войны» в городке, у порога  которой, теперь я уже не сомневался, мы все стояли…


                5.
-Ничего если я прилягу? – спросил Иван Егорович, уже  боком опускаясь на кровать.
- Конечно, конечно! – спохватился я не сразу, задумавшись.
- А ты в кресло садись, - предложил он – оно хоть и подальше, а в нем все же удобнее. И не лежишь вроде, но и не сидишь.
 Кряхтя и отдуваясь, видимо от боли в спине, он долго укладывался.
- В то время старшему сыну – Борьке, было уже четырнадцать, а младшей – Маше, десять лет. Можно сказать, уже большие были, – заговорил неожиданно о детях Егорыч.
 - Пришел ноябрь, и одним обычным утром меня разбудила Варя. Она была уже  одета и копалась в нашей комнате с вещами, собирая сумку.
«Вставай, - просто сказала она – иди заводи машину. Поедем в роддом».
«Что уже!» – воскликнул я и, кажется, стал бестолково суетиться по комнате.
 Но Варя успокоила меня. Она была такая веселая, такая спокойная и даже медлительная, что через несколько минут я успокоился сам.
 «Время еще есть!» - заверила она и отправила меня на кухню, где уже завтракали дети.
 Короче, отвез я Варю в роддом,  и на входе, в дверях, она мне сказала, чтобы раньше вечера я не звонил. Она была уверена, что дело будет не скорым. Но ее спокойствие, и даже постоянная улыбка на лице, успокаивали меня лишь до тех пор, пока она не скрылась за дверями больницы в сопровождении  пожилой нянечки.
 В этот день у меня был выходной, и я всю дорогу до дома  с волнением думал о Варе, ее спокойствие. А еще вспоминал, и никак не мог вспомнить волновался ли я, когда  моя первая жена рожала сына. Я напрягал память, но к   своему удивлению вспомнил только, как несколько раз навещал ее в роддоме, да еще как забирал оттуда. Все было как-то торопливо, между делом. Я приехал на милицейском УАЗе  с товарищами по работе. Мы  куда-то торопились, хотя было и шумно и  весело,  и были   цветы  и шампанское, но все было как-то сумбурно.   Я, даже не смог вспомнить, как все это закончилось.  Кажется, мы завезли  жену с ребенком к нам на квартиру, но вот поднимался ли я  с ними домой, и вообще, что было дальше, я не помнил…
 - Знаешь, что тогда впервые пришло мне в голову? – резко повернул в мою сторону голову на подушке Егорыч.
- Что? – спросил я невольно.
- Я ходил по комнатам, думал о Варе, о своей бывшей жене и сыне, и вообще о своей жизни и работе. И тогда, впервые задумался о том, что молодым обязательно нужно жить с родителями. С  родителями жены или  со своими родителями, это не важно.  В доме должны быть дедушка и бабушка, мать и отец молодоженов, ну хотя бы первые годы. Само их присутствие, их  кажущиеся  навязчивыми поучения и придирки, и уже устоявшийся уклад жизни, действует на молодых дисциплинирующее. Он  не допускает, сохраняет и предохраняет молодых от многих ошибок, удерживает от скоропалительности, и в тоже время направляет и учит внимательности друг к другу, терпимости и любви. Да, Костя, любви!
  Любовь  молодожен – это хрупкое чувство. Оно может быстро раствориться в бытовой суете. Оно может быть  подорвано бытовыми мелочами, которые и  становятся  намного важнее, чем признания в любви, чем объятия, поцелуи и совместное блаженство. Часто  мельком  брошенное  грубое слово, не услышанные важные слова, неумение заботиться друг о друге, неумение  понять друг друга, нежелание уступить в мелочах, и вообще не желание слушать кого-то кроме самого себя, приводят к тому, что любовь меркнет, заслоняется обидами, и постепенно гаснет.
 Мелочи! Это главное в совместной жизни. Потому, что это мелочи только на первый взгляд. В молодости нас занимают, как нам кажется, важные дела и мысли, а  на мелочи мы не обращаем внимание…
Егорыч опять неожиданно замолчал, я и заметил, что он прикрыл  веки. Его глаза, запавшие, с черными кругами, стали совсем не видны на худом обтянутом желтой кожей лице.
- Так же и с детьми, - чуть слышно промолвил Егорыч, не открывая глаз – с ними вообще нужно быть внимательными. И Маша доказала мне это в тот же вечер. После того, как мы узнали, что Варя родила мальчика, что она и ребенок здоровы, дети устроили праздничное чаепитие, позвонили дедушке и бабушке. Те сказали, что приедут завтра с утра, чтобы съездить вместе в роддом.
- Давай съездим на Телевышку, папа! – попросила тогда меня Маша.
- Темно уже совсем, - отмахнулся я – куда мы на ночь глядя?
 Но Борька неожиданно поддержал младшую сестру, и они уговорили меня.
 Телевышка, это  наша местная небольшая телевизионная башня. Она находится на холмах, на краю города, и с площадки вокруг нее прекрасно виден весь современный центр города. В молодости мы тоже с ребятами ездили туда и днем, посмотреть на город сверху, и ночью, посмотреть на большие огни вечернего города.
 Мы стояли на этой площадке тогда, и Маша показывала мне звезды. Она, оказывается, прекрасно знала звездное небо: созвездия, планеты, галактики и одинокие далекие звезды тоже. И я вместе с ней долго стоял и слушал ее, не смотря на холодных и сырой промозглый ветер.
- Как хорошо, что сегодня совсем нет облаков! – несколько раз восклицала Маша.
  Ночью, когда дети уже заснули, я выпил немного коньяка, который  оставал-
ся у нас в серванте с какого-то праздника, и еще долго сидел в темноте в нашей с Варей спальне. Я слушал тишину ночного дома, и смотрел через окно на звезды. Это оказалось захватывающим занятием, и это навевало на меня странные мысли…
- Наших людей губит власть, которая дается им  с молоду, – тяжело вздохнул Иван Егорович – власть над людьми даже небольшая, калечит многие души.
 У нас в милиции работает огромное количество молодых, не достигших и тридцати лет. А их должности уже требуют от них принятия важных решений, от которых зависят судьбы, а иногда и жизни людей. Я уже не говорю про другие профессии: врачи,  чиновники многих ведомств, и вообще все кто так или иначе может воздействовать на нашу жизнь.
 Тогда, еще в советские времена, во всех учреждениях всегда большие должности занимали люди в возрасте, с опытом работы, и с жизненным опытом. Как раз то, чего сейчас и не хватает. Вот у нас в милиции, когда я пришел работать, нас молодых постоянно опекали, постоянно контролировали начальники, которые были старше нас. А потом в  начале девяностых на должность начальника УВД назначили сорокалетнего выдвиженца откуда-то из  маленького городка, и все пошло по-другому. Всех, кто был старше пятидесяти всеми правдами и неправдами отправили на пенсию, мол, свои двадцать пять лет они уже выработали, а на их место поставили молодых. И показатели в раскрытии преступлений и другие показатели  тоже, сразу  выросли, а атмосфера изменилась. Повылазили на свет божий, все эти Брулины, Магомедовы и им подобные. И начали они делать то, что считали важным для себя, и рухнула в одночасье вся система преемственности, весь уклад службы, все перевернулось с ног на голову. И каждый плюгавый участковый инспектор стал сам себе голова, и любой сержант стал творить на том перекрестке, где он поставлен, то, что считал правильным  только он.
 Вот, думая об этом, я и представил себе, что  скорее всего,  так было во всех организациях и предприятиях, по всей стране. Страна – это же большая, огромная семья. И если в ней старшие  перестают заботиться о детях, о внуках, или же дети и внуки сами перестают уважать и прислушиваться к  старшим, то вся жизнь идет наперекосяк. Для молодых больше нет авторитетов, а пожилым уже нет достойного места в бурлящей современной жизни. Им указывают, что они устарели со своими взглядами, и со своей дисциплиной, со своими догмами. Но молодые, избавляясь от опеки старших, не могут еще, не имеют предложить что-то свое, что-то, что было бы достойно того, что они ниспровергают. Они стремятся  к свободе, проталкивают свои, еще не прошедшие проверку  временем идеи, совсем забывая главный принцип любого устройства (семейного или  городского или устройства всей страны) – НЕ НАВРЕДИ!
 Вот так и прервалась  связь поколений, и началась череда ниспровержений, передела, а проще говоря,  хаоса и  зачеркивания аксиом жизни.
 И наш первый Президент везде и всюду, со своими речами: «Я подписал Указ…», «Я принял решение…», « Я сегодня решил…», по-моему, только способствовал этому.
 В одночасье  «Мы» было заменено на «Я». Заменено везде, всюду, повсеместно. И начали распадаться наши семьи, объединения, союзы, республики, да и вся страна на отдельные личности, которые  уже не скрепляли корни прошлого, не волновали результаты общего будущего, и которым было наплевать на опыт тех, кто был до них.
 И одни с удовольствием приняли это, а другие оказались не у дел. И тем, кому совесть мешала  толкаться локтями и рвать свой кусок под солнцем, досталась нелегкая доля людей выброшенных на обочину. И даже те, кто как я остались при деле, со временем осознали, что у них  фактически отобрали то  дело, которым они занимались. Отобрали не напрямую, не буквально, а просто изменили правила  жизни, и дело стало служить совсем другим целям.
- Нет! – громко и резко сказал Иван Егорович, и тут же закашлялся – Я не оправдываю себя! Я просто хочу объяснить тебе, да и себе тоже, как я, законопослушный гражданин, стал преступником и убийцей. Все эти годы пытаюсь объяснить, но у меня все время не получается. Или получается не убедительно. Ведь так?
- Не знаю! – честно ответил я – Все, что вы говорите мне понятно, но я не могу найти связи между вашими рассуждениями и теми убийствами, которые …
 Я осекся  на  полуслове, не зная, как сказать свою мысль, чтобы не обидеть Егорыча.
- В семье, где личное «Я» каждого  стоит  на первом месте, человеческая жизнь ничего не стоит, – медленно ответил Егорыч – и это уже нельзя назвать ни семьей, ни еще чем-то. Когда человек живет только для себя, только для своих интересов, ему ничего не стоит украсть, предать, отказать в помощи, обидеть слабого или просто убить. И я видимо, не стал исключением. Я стал частью той жизни, которая обрушилась на нас. Я не принял эту жизнь, но она приняла меня. Я не хотел быть такими как те, кто окружал меня, но я стал одним из них так, как правила диктовал не я. Сопротивляется, можно было  только по уже установленным правилам. А как же иначе? Можно было бы просто уйти из милиции и заниматься чем-то, что было бы мне не противно, и что не запятнало бы меня. Но это было бы бегством, а не сопротивлением.
 Егорыч замолчал на несколько секунд и добавил: « Если  время выбрало их то, что это время сделало со мной?  Время ли сделало меня убийцей или я просто хочу списать свои грехи на это время?»
Егорыч опять успокоился, лег свободнее, откинул голову и прикрыл газа.
- Я уже тогда задавался этими вопросами, но особенно остро они встали передо мной после моего следующего  разговора с Алишером. Он получился совсем не таким, как я его себе представлял, и именно он опять вернул меня на  землю. Опять заставил почувствовать меня тем, кем я и чувствовал себя все последние годы. Преступником!
Я опять почувствовал, что большой разницы между мной, который работает в тюрьме, и теми, кто в ней отбывает наказания, нет. А еще в меня опять проникло это чувство утраты чего-то важного, которое свойственно наверно людям потерявшим веру, но не потерявшим еще надежду на то, что это навсегда.
 Сколько я не обманывал себя, но все же  я пришел тоже выводу, который всегда был очевидным, и как правильно сказал твой Стас, понятный каждому. Я наконец-то открыто посмотрел в глаза действительности, и понял, что все мои действия были всего лишь убийствами. Я не смог ничего изменить, ничего никому доказать, и даже не получил никакого морального удовлетворения, от того, что  сделал. А уж на последнее, как минимум, я надеялся, хотя и не думал об этом открыто.
 Кончились мои выходные, я вернулся на работу, но мысли мои  все еще двигались в русле счастливой жизни. Я все еще находился под впечатлением улыбки и теплоты рук Вари,  детского смеха, и  спокойной атмосферы нашего замкнутого мирка, огороженного невысоким штакетником…
- Знаешь, - приподнял голову Егорыч – каждому человеку нужен свой замкнутый мирок, в который он может возвращаться от случая к случаю, или  хотя бы  погружаться в него ненадолго.
  У каждого этот личный мирок разный.  Для одного - это его дом и семья, а для другого просто внутренний мир, в который он легко уходит, удобно усевшись  на лавочке в парке, на диване или в кресле движущегося трамвая.  Для  кого-то это друзья и шумная компания, а для кого-то зона за колючей проволокой, куда он попасть,  и боится, и стремиться одновременно, подкожно чувствуя, что только там он может быть тем, кем он и является на самом деле. Наверное, поэтому одни всегда идут на работу как на праздник, другие  бегут с  работы, как от тяжкой повинности, а третьим всегда хорошо, где бы они ни  находились. 
 И объяснить это только трудолюбием, любимым делом, судьбой, врожденным тунеядством, плохим воспитанием или еще кучей всяческих причин, пороков и достоинств нельзя. Все простые объяснения всегда неверны в отношении человека.  Мне кажется, что мы все стремимся всегда туда, где  комфортно не нашему телу, а нашей душе.
 И если человек стремиться только к роскоши или телесным удовольствиям – это  не значит ничего, кроме того, что его душа слишком  срослась с телом, и получился урод, ну вроде сиамских близнецов. И  человек этот  просто  тянется  к дешевым наслаждениям, не осознавая, что  душа его уже давно съежилась и приросла к его бренному телу намертво.  И если человек творит зло, и считается злодеем, то это значит только то, что  и тело и душа его ведут  его к душевному комфорту, который уже давно стал комфортом телесным.   И душевный комфорт  его это  не всегда страдания и унижение других, хотя и это не редкость. Его душевный комфорт это тот результат, которого он достиг, причиняя страдания и горе окружающим. Это то, что требует его съежившаяся душа, которая давно уже не слышит себя, а только подчиняется бренному телу.
 Егорыч откашлялся.
- Ну, а то, что у таких людей совсем нет души, с этим я не согласен. Можно спорить на тему, что их душа  черная или сожженная с детства такими же злодеями. Ну, или покалеченная еще каким-то образом. Но то, что душа у них есть, и что она болит так же, как и у нормального человека это я знаю точно.
 И я говорю не только о себе!   Сейчас, я  говорю  совсем  о другом.
Алишер! Эта, в общем-то, мразь человеческая, и вообще самый страшный человек, которого я когда-либо встречал, доказал и показал мне, что его мысли заняты не столько собой, своими деньгами или своей безопасностью. Он открылся мне совсем с другой стороны,  совсем неожиданно…

                6.
- Как только Алишер уселся, и мы остались в  моем кабинете одни, он тут же достал пачку сигарет «Кэмал» и предложил мне.  Такой ритуал встреч у нас с ним сложился давно. И я уже давно не отказывался, курил его сигареты, знал, что здесь в тюрьме, он имеет намного больше, чем я на свободе.
- Поздравить тебя хочу с рождением сына, - как всегда лишенным всяких эмоций голосом заговорил  Алишер – сын это хорошо. Наследник и человек, которому всегда можно доверять.
- Ну, пока еще он станет наследником! – улыбнулся я.
- Время быстро идет, - вздохнул Алишер – мне уже совсем немного осталось. Было  три года, а теперь следующей осенью уже на волю. А на воле все сложнее, там нужно головой крутить и вертеться серьезнее, чтобы опять сюда не угодить.
 На его лице появилось подобие улыбки.
- Адвокат к тебе приходил? – неожиданно спросил он, и ткнул сигаретой в пепельницу.
- Приходил, - задумчиво ответил я, вспоминая, как встретился несколько дней назад с адвокатом, и какой странный разговор состоялся у нас.
- Так это ты его прислал! – догадался я – А я-то голову ломал: откуда же адвокат, если меня не признали подозреваемым?
- А теперь уже и не признают! – хрипло засмеялся Алишер.
-  Адвокат этот, Забелин,  тот еще хлыщ, - чуть закивал головой, усмехаясь  Алишер – и ты его не гони. Он с кем надо договориться, и все что нужно сделает. Обещал, что останешься свидетелем.
 Во мне закипела злость.
- Слушай, я тебя ни о чем не просил…
- Не бузуй, начальник, - перебил меня Алишер, и недовольно скривился – дело с  депутатом прошло отлично. А теперь…
- А теперь, - зло выкрикнул я – ты должен знать, что я там оказался случайно. И можешь ничего себе не придумывать! Я, с  такими  как ты,  никогда сделок не заключал, и заключать не собираюсь…
- Ты о чем, начальник? – прищурившись, спросил Алишер – Адвокат сам захотел заняться твоим делом, причем бесплатно. Ну, а то, что я в курсе  многих дел, что на воле происходят, тут уж ты меня извини. Но ты  знаешь, так было всегда.
- Пойду, - поднялся он – я смотрю ты сегодня не в настроении. Зови дубака!
 Я нажал кнопку вызова конвойного, все еще сжимая кулаки от злости.
-  Да, - обернулся Алишер через плечо, его темное, с нездоровыми мешками мод глазами, лицо было мрачным – если кто-то из предпринимателей города вдруг предложит тебе помощь, ты не отказывайся. А то ведь он и глупость может сотворить. Возьмет, и заведет на твое имя сберкнижку, а это уже бумажка – документ…
 С тяжелым скрипом открылась дверь, и появился конвойный. Алишер замолчал на полуслове, и привычно закинув руки за спину, шагнул в проем двери…
- Вот так все и обернулось, - вздохнул Егорыч – и поделать я уже ничего не мог. Пришлось, скрипя зубами и с этим адвокатом встречаться изредка, а потом, когда начался судебный процесс и чаще. Но главное, что через несколько недель  ко мне действительно пришел домой один известный в городе предприниматель, и у меня с ним состоялся довольно странный разговор. Я- то сразу понял, что к чему, когда одним зимним вечером ко мне подкатило несколько шикарных иномарок, а потом в ворота дома позвонили. Я этого визита ждал.
 Однако разговор получился совсем не такой, как я хотел. Богатей этот местный чуть не с порога начал меня благодарить, говорить, что давно хотел познакомиться. Пришлось его пригласить в дом, не держать же на пороге, да и жена с детьми тоже подошли.  Смотрю, сгрудились возле порога, смотрят на меня удивленно. Варя даже поздоровалась с ним, и он поцеловал ей руку, но  сразу я этому значения не придал.  Фамилия этого типа – Лучников – в городе была хорошо известна, так что поздороваться с ним мог любой житель городка.  Пришлось мне быстро увести его.
Уединились мы  с этим дядей в дорогой шубе  на кухне, вот там он меня и ошарашил. Сказал, что строительство большого супермаркета в центре города давно уже не мог осуществить, все палки в колеса вставляли в Администрации города. А теперь, когда  адвокат  Забелин предоставил все   необходимые документы, и объяснил ему, кому он должен быть благодарен, то он сразу решил приехать.
- Вот! -  протянул он мне новенький, сверкающий черной кожей портфель.
- Нет, - мотнул я головой, понимая уже, что это моя плата, которую мне обещал Алишер за жизнь Габулова.
- Да вы что? – возмутился Лучников – Мы точно обговорили с Забелиным сумму! Правда, он предупредил меня, что вы можете отказаться…
  На пухлом и лощеном лице Лучникова  возникло недоумение.
- Но я как-то не придал этому значение. Может быть, вы считаете, что этого мало? Адвокат обманул меня?
- Нет, - ответил я – просто эти деньги Вам лучше отдать Забелину.
- Ну, молодой человек! – расплылся в улыбке Лучников. Он действительно был уже в возрасте,  на полтора десятка лет точно старше меня.
- Не будьте формалистом! Адвокат затеет  сейчас бумажную волокиту с передачей. Бумаги, подписи, нотариусы, и тому подобная мура. Мы же деловые и порядочные  люди!  Давайте закончим формальности, и я скажу, чтобы ребята внесли в дом кое-что выпить и закусить. Мы должны с вами познакомиться поближе…
 Я не успел ничего сказать, в кухню уже заходила Варя.
 - В чем дело, Ваня! – строго спросила она -  Почему ты держишь Модеста Семеновича на кухне, и почему он все еще одет? Здравствуйте еще раз, Модест Семенович! Вы извините моего мужа, он последнее время много работает, и немного не в себе.
- Ах, Варечка! – расплылся в улыбке Лучников – Нам всем  сейчас приходится много работать, чтобы достойно прожить в этом безумном мире! Ваши дети просто прелесть! Я не видел их много лет, и они так выросли…
- Не буду тебе подробно пересказывать все, о чем они  говорили с Варей. Это  не так интересно! – скривился в ухмылке Егорыч – Оказалось, что  Лучников еще в Советские времена руководил Трестом «Жилстрой», который был  большим предприятием по меркам нашего городка. Строительные управления треста были расположены по всему Восточному Оренбуржью. Да, ты, наверное, и сам помнишь? Нет?
- Ну, это не важно! Отец Вари, оказывается, отработал в тресте почти всю жизнь, и занимал там довольно высокие должности. В свое время они были дружны с Лучниковым, но новые времена и возраст, и болезни тестя,  развели их. Однако  Лучников знал  Варю с детства и бывал часто в доме ее отца. Теперь ты понимаешь?
 - Да, - засмеялся я – наш городок слишком мал, чтобы  найти незнакомое лицо.
- Короче, - вздохнул Егорыч – все закончилось застольем. Портфель Лучников вручил Варе, при этом нахваливая меня, как человека оборотистого и имеющего связи. Варя была удивлена, но виду не показала и вообще вела себя  непринужденно. Лучников же не позволил ей  ничего делать, а после того как  разделся, пригласил в дом, уже по-хозяйски, своих людей, больше похожих на борцов тяжелого веса, которые начали заносить коробки, и накрывать на стол.  Я стоял в стороне и вынужден был смотреть на все это как простой наблюдатель. А что мне оставалось делать?
 Кроме того, дети были рады  неожиданному празднику, наступившему раньше, чем пришел Новый год. Они сразу же были подключены Лучниковым к сервировке стола, и занялись этим с веселым смехом, обмениваясь  с гостем шутками и смешками, на которые Лучников  оказался большой мастак.
 Тосты за столом Лучников говорил долгие, и витиеватые. После второй выпитой рюмки он,  кивая головой, стал рассуждать о том, какая  у меня тяжелая и не благодарная  работа, и спросил как бы невзначай, долго ли мне осталось работать до пенсии.  Варя тут же ответила ему, что осталось около полгода, и что она ждет не дождется, когда я уйду с этой опасной работы.  Она и раньше говорила мне об этом, смерть ее первого мужа навсегда осталась для нее страшным испытанием.  Однако я всегда говорил ей, что идти мне некуда, я работаю в системе всю жизнь, и  за ее пределами меня никто не ждет.
 На этот раз Варя нашла более понятливого слушателя. Лучников поддержал жену и заявил, что это хорошо, и что такого умного  и оборотистого человека со связями он готов взять на работу хоть завтра.  Я увидел, как у Вари счастливо загорелись глаза. Ее мечта, о том, чтобы я ушел со своей работы, становилась реальностью. Для подержания разговора я кивал головой, но когда Лучников стал подробно расспрашивать меня об образовании, о местах бывшей работы, да еще  обрадовано кивал, если знал фамилии тех людей, с которыми я работал, я понял, что   о предоставлении мне работы он говорит серьезно.
- Да, чем я у вас буду заниматься? – удивился я.
- Да, тем же самым, молодой человек, - нравоучительно ответил Модест Семенович – чем и сейчас занимаетесь. Ну, может только немного измениться специфика, да зарплата  будет как у достойного человека.
- Нет, нет! – тут же спохватился Лучников, поняв, наверное, по моему лицу, что сказал лишнее – Я совсем не собирался обидеть вас. Я  имел ввиду, что наше государство, платит за вашу работу зарплату, которая совсем не достойна, и не соответствует ни  усилиям, которые тратят люди,  и не способствует совсем их нормальному существованию и их нормальным потребностям.
- Да, вроде мы не бедствуем, - проворчал я недовольно.
- Однако, вам приходиться заниматься еще чем-то, чтобы ваша семья ни в чем не нуждалась, - уже мягко заметил Лучников, недвусмысленно указывая глазами на черный портфель, который Варя оставила в углу комнаты, под журнальным столиком.
- Я вам больше скажу Иван, - продолжал Лучников – и  сегодня, и во времена моей незабвенной молодости, на государственную заработную плату можно было надеяться чисто условно. Жить на нее всегда было нельзя. Нормально жить! Поэтому  я думаю, что вам нужно принять мое  предложение. Я не беру на работу кого попало, людей не проверенных. Но за вас замолвили слово очень уважаемые мной люди, и этого достаточно, а лучше сказать, что это  самая надежная рекомендация, которая может быть.
- Случайно тот, кто замолвил за меня слово, сейчас не сидит той тюрьме, где я работаю? – вырвалось у меня сгоряча так, как  при последних словах Лучникова, я сразу мысленно увидел ухмылку Алишера.
Некоторое время Лучников смотрел на меня строго, и даже озадаченно, а потом неожиданно рассмеялся.
- Ах! – воскликнул он – Я стал совсем старый! Ваш юмор дошел до меня не сразу…
 Лучников смеялся открыто, раскатисто и свободно, откинувшись на спинку стула.
- Нет, нет, - сквозь смех отвечал он – к счастью, много хорошего о вас могут сказать не только те, с кем вам сейчас непосредственно приходится работать…
 После этих слов Лучникова я вдруг неожиданно для себя понял, какую тонкую,  и какую сложную игру ведет Алишер, находясь при этом  за тюремной решеткой. Я понял, что Лучников, скорее всего даже и не подозревает, кто на самом деле рекомендовал ему меня на работу. Нет, естественно, он хорошо знал тех людей, которые говорили ему про меня, но тот,  по чьей воле все это было затеяно, был ему, скорее всего, лично не знаком. Да, и что могло быть общего у Алишера с таким человеком как Лучников?
 Но удивительное для меня было в том, что Алишеру совсем и не надо было знать  лично Лучникова, чтобы заставить его сделать то, что  хочет он.  Алишер  как паук, сидя в центре паутины, просто дергал за видимые только ему нити, и  сигнал по этим нитям доходил куда надо. И люди, видимо всегда делали то, что  ему  было нужно.
«Как же нужно опутать весь город своими людьми, связями, долгами, страхом и денежными потоками, чтобы сидя в тюрьме управлять людьми только силой своего слова?» - подумал я тогда – «Он же как маршал, управляет огромными массами людей, и  при этом  большинство из них никогда не видели и не узнают, кто отдал приказ, зачем, и что, в конечном счете, он влечет за собой. И никто из них даже не догадывается, что все они находятся в руках этого человека, который может распорядиться  их судьбой, здоровьем и самой жизнью так, как посчитает правильным.  Но потому, как Алишер  пытается устроить мою судьбу, можно  точно предположить, что ничего и никогда он не делает зря. Никогда и никого он просто так не лишает жизни, не одаривает деньгами, и  вообще не пытается воздействовать  ни на какие события без заранее обдуманного плана».
Лучников уехал сквозь  ночь  и начинающуюся метель. Дети уже давно спали, а Варя убирала посуду и вообще прибиралась в доме. Я в тот поздний вечер бестолково смотрел в  горящий экран телевизора и  продолжал думать о тех не веселых вещах, которые неожиданно открылись мне. Я думал о том, что все  мои потуги в борьбе со злом, теперь после моего открытия выглядят смешно и даже комично. Я сам чувствовал себя полностью опустошенным. Человеком, обнаружившим вдруг, что всю жизнь он бежал с закрытыми глазами куда-то в «голубую даль», даже не имея представления, что это просто сказка, написанная когда-то одним очень талантливым сказочником, для таких  дураков,   как я.
 Мне трудно было поверить, что  все истины, которые были заложены в  нас  с детства, имеют еще и обратную сторону.  Не хотелось верить, что я сам могу изменить в этой жизни очень не многое, если вообще могу что-то изменить.  Очень не хотелось верить, что   зло,  с которым я пытался бороться и на работе, и своими самосудами, является лишь начальной ступенькой человеческого зла, лишь мелкой его гранью.  И по сравнению с тем злом, которое находится на несколько ступеней выше, как дела Алишера, его и злом-то считать нельзя.
- Ну, конечно, - приподнялся с постели Егорыч – я знал, что такое существует, но все это казалось мне далеким. Это могло быть где-то в Москве, или в Америке. Но чтобы такое существовало  в моем родном, маленьком  городке, я не мог себе тогда даже представить. Я весь вечер оплакивал в душе, загубленных мною людей, время и силы, потраченные на никому не нужные  убийства, оплакивал свою глупость, и свою слепоту…
 Не помню точно,  какие еще угрызения совести и открытия посетили меня в ту бессонную ночь, но я долго не мог заснуть. Я уже не боялся ни тюрьмы, ни другого наказания, и даже не боялся,  что обо всем этом узнают дорогие мне люди. Я представлял себе, как расскажу обо всем,  что совершил, на судебном заседании по делу Габулова, которое должно было быть через несколько дней, и обвиню в убийстве Габулова Алишера, который и должен вместе со мной понести наказание за это убийство. Я произнесу громкую речь и расскажу, кто является действительным заказчиком  многих убийств в нашем городке.    Мне  виделось уже, как прямо со скамьи для свидетелей, меня в наручниках уводят по коридору в сторону чернеющего провала, из которого на меня смотрят лица тех, кого я сам когда-то приговорил к смерти…
 Это было уже под утро, и меня начинали мучить видения и кошмары из  прошлого…

                7.
- Темнеет  уже, - кивнул на окно Егорыч. Я оглянулся и действительно увидел, как мартовские серые сумерки, начинают проникать, в  пока еще светлую комнату.
- Заговорил я тебя совсем, Константин? Меня не переслушаешь. Я ведь последние три месяца один живу. Жена обещает нагрянуть только к лету. Так что собеседников у меня мало. Старухи у подъезда, мужики в наших гаражах по выходным,  да такие же пенсионеры в очереди в гастрономе. И то, если очередь есть.
- А конец у вашей истории есть? – спросил я с интересом – Или может быть она так и кончается? Так просто.
- Да, если бы! – вздохнул Егорыч – Просто так такие истории, наверное, вообще никогда не кончаются…
  - Я знаешь, как-то потерял интерес к жизни после той встречи с Лучниковым, и той ночи раздумий,  а может быть после того как завершился судебный процесс на котором я все больше молчал, и который закончился так, как и предрекал адвокат. Секретарше Тане за убийство Габулова и соучастии в убийстве еще одного нашего городского бизнесмена дали двенадцать лет, а я остался свидетелем, и в показаниях моих никто не усомнился. Вот после этого и стал я каким-то другим, наверное. Но вообще-то  успокоился что ли, или как это тебе объяснить.  Ну, стал я жить спокойнее, но без какой-то радости. Или нет, вернее  без какой-то  искры в жилах. Короче, стал просто ходить на работу, просто  приходить домой. Пить я тогда перестал, но ни Варя, ни маленький Сашка не радовали меня почему-то    так, как раньше. Нет, я держался, виду не показывал, а Варя так та вообще была довольна. Она мне несколько раз говорила, что после рождения сына я стал какой-то другой.
 «Ты теперь такой серьезный и солидный папаша, -  подсмеивалась она надо мной –  очень ты изменился. Стареешь, Ванечка,  ты  что ли?».
  Появился у нас достаток в доме, Варя купила новую мебель, бытовую технику, и даже  нанимала строителей, которые отремонтировали часть комнат в доме. Так и прожили мы еще около года, до тех самых пор пока, как-то одним зимним вечером  Варя  напомнила мне, что свои двадцать пять лет в милиции я уже отработал.
«Мне вчера Модест Семенович звонил, когда ты на работе был, - сказала она осторожно  - так он спрашивал: Не передумал ли ты идти к нему на работу?».
Я тогда ей ответил, что желания у меня большого нет, а она стала горячо говорить, что ей надоело жить на гроши, что дом потихоньку ветшает и требует ремонта, что Борька скоро оканчивает школу и что нужно думать о будущем и скопить хоть какие-то деньги, на будущие расходы.
 Поговорили мы с моей Варей тогда серьезно и долго и решили, что  я буду оформлять пенсию, а сам схожу к Лучникову. Открылась мне тогда Варя с другой стороны. Рассказала, что вот уже год, как она свела Лучникова с отцом, и они опять дружат, и что все это время она сама постоянно поддерживала с ним отношения. Ну, в смысле он ей звонит, и она ему тоже. Да еще он ей помогал в чем-то по мелочи, и не только. Машу помог  перевести в гимназию с уклоном на физику и астрономию, импортное детское питание для Сашки привозил несколько раз в подарок, и вообще многие вещи и детям, и ей дарил.
Стало мне тогда не по себе от этого разговора, и понял я, что пора уже мне действительно стать мужчиной в доме. Хотя моя Варя, не надеясь на меня, уже давно сама  несла на себе весь груз семейных забот.
 Поговорили мы с ней и о тех деньгах, что были в черном портфеле. Я-то думал, что  Варя покупает  все, что у нас есть, и появилось за последнее время, именно на эти деньги. Но оказалось, что Лучников посоветовал ей часть денег положить под проценты в банк, а часть взял у нее  в долг, тоже под хорошие проценты. Все  что Варя купила и делала для семьи она, в основном, оказывается, делала на  проценты, которые ей выплачивал Лучников. Деньги же по его совету она пока  тратила очень аккуратно.
 « А ты думал как? – в заключение разговора сказала Варя – Все это: новый сотовый телефон Борьке,  наряды для  Маши, вся обстановка  в доме,  просто так  нам достались? Одни только Машкины книги по физике и астрономии целый капитал  составляют. Видел ее полку с книжками? Так вот, каждая книжка не меньше пятисот рублей, а то и тысячу».
Ты не подумай, она меня не упрекала, она вообще на это не способна. Просто в очередной раз разговор уже вела очень обстоятельно. Толи подготовилась, толи отношения с Лучниковым ее изменили, а может, и открыли в ней коммерческую жилку.  Я   вот думаю, что  почти  в       каждой женщине такая жилка присутствует.  Женщина она ведь всегда за семью и достаток больше переживет, чем любой из нас. У нее интересы семьи  прямо в крови сидят, не то, что у мужика. Мы можем и за футбол, и за страну, и за справедливость радеть, а женский интерес и справедливость, я так понимаю, это достаток и счастье в ее семье. Вот, так просто и конкретно. И, слава богу, что так! Чтобы было,   если бы было по-другому…?
- Ну, оформил я пенсию, и ребята мои  не преминули этим   воспользоваться. Все сослуживцы скинулись, шумно отпраздновали  событие  в самом большом ресторане и даже подарков мне надарили. Честно говоря, я не совсем ожидал такого. Выпил лишнего, и на утро естественно болел.
 Варя с утра  меня ни словом не упрекнула, а наоборот радостная и веселая разбудила меня и стала убеждать, что торопиться мне с новой работой не стоит. Побудь, говорит, до Нового года дома, со мной и детьми. Две недельки отдохни, мол, а там и видно будет. Я согласился, но уже через неделю начал жалеть о многом.
  За неделю я переделал дома все хозяйственные неотложные дела. А на следующей неделе пару раз, когда Варя была занята, водил Машу в художественный класс, где она занималась после школы рисованием. Зашел  на свою будущую работу, по настоянию Вари, а проще говоря,  побывал у Лучникова  в рабочем кабинете и поговорил с ним о всяких пустяках. Он тоже сказал, чтобы я не торопился и приходил после новогодних праздников.  А еще просто ходил по городу и глазел на народ,  и  заходил к старым товарищам, но почти у всех были свои дела, и  визиты получались не долгими.
 Как раз к концу этой второй недели отдыха я вдруг ясно почувствовал, что будто бы что-то потерял. Я будто бы оказался в другом мире, что ли.
 Да, наверное, оно так и было! Всю  сознательную жизнь я находился в  привычной среде: среди  сослуживцев,  потерпевших, жуликов, заключенных, бумажной кутерьмы отчетов и отчетностей, в обстановке знакомой  до мелочей. А теперь, неожиданно, как оказалось, для себя самого я возник  в этом огромном мире, который всегда был отгорожен от меня стенами моего кабинета или  крепким тюремным забором. Я понял, что не знаю этот мир, в котором нет жуликов и милиционеров, нет потеплевших и коллег по делу, не видно преступлений, не слышно стенаний и жалоб. Этот мир изливал на меня громкую  музыку, уличную суету, разговоры о деньгах, модных вещах, а так же обо всем, что раньше было или казалось не  важным. Я понял, что не знаю этот мир, который был всегда  отгорожен от меня забором в прямом и переносном смысле, и еще что я безвозвратно потерял тот свой мир, из которого ушел навсегда.
  Все эти мысли вызывали во мне растерянность, и злость на себя за торопливо принятое решение. И еще я теперь до конца понял заключенных, которые мне рассказывали о первых, а потом и о последующих днях  после заключения, пытаясь объяснить, почему же они опять находятся за решеткой, хотя  выходя на свободу и мысли не допускали, что вернутся в тюрьму так быстро. Я тоже походил теперь на выпущенного  на свободу зека, который отгуляв неделю, понимает, что вернулся в чужой, непонятный, и не собирающийся понимать его мир.  Этому миру было не до меня, а мне было совсем не понятно, что же  делают все эти люди, которые  постоянно говорят о деньгах, кредитах, покупках, новых вещах, квартирах, платежах и заработной плате. Я не понимал их волнения по поводу покупок уже сделанных и еще предстоящих, их гордости от покупки современной модели автомобиля,  но их волновало это намного больше, чем их работа, и мне показалось, что даже больше чем их семья, и их дети. Даже люди, которых я когда-то знал очень близко,  были похожи именно в этом. Они расспрашивали меня о жизни  не в смысле моей семьи, или моих впечатлений, а в смысле, что я смог «поиметь»  за то время, пока работал « в органах», и  как устроился теперь, в смысле  «доходное ли место», «престижное ли», и что оно дает в  материальном плане кроме заработка.   И эти разговоры были с друзьями молодости, за рюмкой водки, с глазу на глаз, а что уж говорить о всех  прочих. 
 Я захандрил, но  в тоже время стряхнул с себя ту апатию, которая поселилась
у меня внутри после оглашения приговора секретарше Тане. Я ведь часто вспоминал потом, как она смотрела на меня, пока зачитывали приговор.  Мне сложно сейчас тебе объяснить тогдашнее свое состояние, но оно было именно таким. Вроде бы  как и тоскливым, но с налетом какой-то надежды, какого-то обновления, или ожидания чего-то нового для себя. Я понял, что вылетел из привычной колеи, по которой катился все эти годы, но именно это почему-то вселяло в меня надежду, что впереди меня ждет что-то новое и возможно более светлое, чем то, что я оставил «за спиной».               
 Моя хандра протекала в долгих и постоянных размышлениях и наблюдениях за  окружающими меня людьми. Нет! Не то чтобы я не знал и этих людей, и этот мир, который  просто   всегда был для меня чем-то протекающим рядом, и в тоже время  мимо меня. Теперь же мне нужно было стать его частью. Выбора-то у меня не было! И поэтому, вспоминая суд, днем я радовался, что в моей жизни что-то изменится, но к вечеру меня одолевали черные мысли и тоска по  привычной обстановке и привычных заботах, которых уже не вернуть никогда.  И еще  меня мучили страхи, что все это может кончиться плохо так, как теперь я совсем беззащитен. Так как в этом новом для себя положении я не знаю как можно, а как нельзя защищаться.  Положенное мне табельное оружие было сдано,  и привычное положение уже не было защитой от многого, что раньше  казалось мелочным.  Многое нужно было переосмыслить,  от многого нужно было отказаться, а еще нужно было становиться обыкновенным человеком, который должен теперь решать дела и проблемы без привычного статуса, который заставлял людей прислушиваться, повиноваться, или хотя бы обращать на тебя внимание.
 Правда, я еще не знал, какие дела мне придется решать. Но то, что  мои проблемы, с такими как Лучников и Алишер,  теперь уже не удастся  решать так просто, я понимал. Теперь я не был для них «гражданином начальником», а был одним из многих,  судьбами, а часто и жизнями которых  они распоряжались с легкостью. И это бы все было ничего, если бы не мое волнение за Варю и детей. Я боялся не столько за себя, сколько за спокойное и размеренное бытие моей семьи. Я понимал, что их спокойствие, достаток и привычный быт держится во многом на мне. Держится благодаря моим усилиям на бывшей работе, и  даже моим глупостям, которые я совершил  за ее рамками.
  Я  думал  о  том, что  Алишер уже  на свободе, но  почему-то  пока  никак  не
проявляет себя.  Возможно, что он занят более важными делами, и мое время еще не пришло. В том, что придет мое время, и Алишер вспомнит о моем существовании, я не сомневался. Но теперь надеялся, что даже наши размолвки с ним окончатся,  может быть и более быстро и печальнее для меня, но зато без всякой огласки. Скорее всего, при хорошем исходе, мое тело  найдут случайно в реке, или   у обочины дороги. Ну, а при плохом, я просто исчезну для всех навсегда.
 Я думал о том, как оттянуть этот момент так, как понимал, что выполнять заказные убийства для Алишера не буду, а он не потерпит моего неповиновения. Да, и зачем я ему тогда, если он не может меня использовать по назначению? Но надежда на то, что я могу все как-то изменить,  не покидала меня. Я много раз выбирался из тяжелых, и казалось безвыходных положений. И была ли это рука Провидения, или еще что-то я точно не знал. Однако я  опять, в который уже раз надеялся, что сама ситуация подскажет мне выход из нее…
 Вот так я и промучился до самых новогодних праздников. Почти не спал ночами, и постоянно дремал среди дня, сидя в кресле перед телевизором, или на лавочке в коридоре  детской студии, где занималась Маша, а часто и просто засыпал после обеда на диване.
   Варя предупредила меня заранее, что  встречать Новый год к нам приедут тесть с тещей, и Лучников с женой. И я  тогда еще понял, что Лучников готов к разговору со мной. «Ну, что же – думал я – я тоже готов. Пусть наконец-то скажет,  на что он рассчитывает, и что  он ждет от меня, и все тогда решится». И произошло именно так, как я себе это и представлял. Лучников, уже после того как были сказаны все тосты, и дети уже наигравшись подарками ушли спать наверх, уединился  со мной на кухне.
 Ничего нового для себя я от него не услышал. Он сказал, что его начальник службы безопасности  устраивал его вполне до недавнего времени. Но с тех пор, как   он понял, что я имею большие связи, он считает, что эту должность должен занять я.
«Нет, нет – смеялся непринужденно   старый лис – я совсем не хочу знать, как и с кем, вы будете решать возникающие у меня проблемы.  Будет достаточно того, что эти проблемы будете решать вы, а не я лично, через большое количество посредников. Думаю, что  ваша зарплата в сто тысяч рублей, а также расходы на решение этих проблем удовлетворят нас обоих. А  сегодняшний начальник, верный мне человек, будет всегда рядом с вами. Это будет честно! Вы будете работать с ним, он будет в вашем подчинении, ив тоже время он введет вас в курс наших дел. Ну, а то, что он должен будет быть в курсе каких-то деталей решения наших дел, и естественно будет докладывать об этом мне, то это будет маленькой компенсацией за то, что такие большие деньги я буду платить вам сразу.  Можно сказать, буду платить  авансом, и даже в то время, когда проблем не будет совсем. Надеюсь, что вы оцените мою откровенность…»
 Да, я оценил его откровенность. Он прямо сказал, что приставит ко мне соглядатая.  И это был либо хитрый ход, либо  желание сразу показаться открытым, но деловым человеком, и тем самым указать мне, что за просто так денег я получать не буду. Я не успел ни  хорошенько подумать над словами Лучникова, и даже  не успел сформулировать для себя, что многие его просьбы и задания потребуют обращения за помощью к тому же Алишеру. Я просто все это понял и увидел так ясно, что никаких сомнений в том, что мне предстоят большие испытания у меня уже не оставалось.
  - Тебя к телефону – громко сказала Варя, вбегая на кухню – какой-то мужчина.  Извините, Модест Семенович!
 Варя с Лучниковым о чем-то весело заговорили, а я пошел в коридор, к телефону. Я мучительно думал о том, что отказаться от работы на Лучникова уже не могу, и что у меня осталась только одна надежда, что его поручения будут находиться если не в рамках Закона как такового, то хотя бы в рамках человеческого поведения. Лучников не уголовник, не убийца и  вообще не связан с крутым криминалом. Ну, а махинации в сфере экономики или предпринимательства это такие мелочи, которые меня мало волновали. Я надеялся, что мои милицейские связи помогут обойтись без помощи Алишера, хотя и понимал, что, скорее всего, просто успокаиваю сам себя.
 - Да, - сказал я привычно.
- С Новым годом тебя, начальник! – услышал я в трубке знакомый хриплый голос человека, о котором думал именно в эту секунду, и невольно вздрогнул. Я давно уже привык не считать случайности теми обычными случайностями, которыми их считают нормальные люди…


                8.
- Все закончилось очень плохо, - тяжело вздохнул Егорыч, поднимаясь с постели – а сейчас мне кажется, что не могло  закончиться иначе.  Бог всем отдает должное! Мы все, в конце концов, получаем лишь только то, чего заслуживаем, и ничего более  того.
  Иван Егорович прошелся по комнате, согнувшись и постанывая. Он держался за поясницу, и вид его был  еще более больной, чем днем.
- Вот говорят судьба, - вздохнул он -  это то, что уже определено для нас  сверху. Я никогда раньше не верил этому, но  сейчас думаю, что в этом что-то есть. Моей судьбой стал Алишер  и, наверное,  неслучайно.  Не может быть у человека случайной судьбы.
 - Не буду тебе подробно рассказывать все, что было со мной в следующие полгода. Я устроился на работу к Лучникову, и получил большой, просторный светлый кабинет. Я стал одеваться, как подобает положению, ездил на дорогих машинах, имел дела  с солидными людьми, и вообще стал, как сейчас говорят, успешным человеком, который пользовался уважением многих людей, имена которых в нашем городке знал каждый. И все эти перемены произошли так стремительно и так неожиданно, что я, и опомниться не успел, как  стал одним из тех, на кого раньше смотрел с презрением или  кого когда-то с удовольствием посадил бы за решетку.
 Не то чтобы я изменился, но эти новые перемены в жизни захватили меня, и только временами, в редкие дни отдыха или во сне я опять ощущал себя тем, кем был и остался на самом деле – милицейским опером. В такие дни я метался не находя себе места, всегда пытался себя чем-то занять: быть с детьми, или с Варей, или придумывал себе дела, встречи, пикники на природе, поездки за город. А просыпаясь ночами или утром,  от беспокойных снов, все чаще пользовался снотворным или водкой, чтобы как-то приглушить в себе непонятную тоску и воспоминания о прежних временах…
  Одним обычным  летним днем мы встретились с Алишером в его загородном коттедже. Это была обычная встреча, каких и до этого было много. За  то время, что прошло, мы решали с ним многие вопросы, касающиеся бизнеса Лучникова и легального бизнеса самого Алишера, который был довольно обширным. И за все это время  он  никогда не вспоминал наши встречи и разговоры в  СИЗО. Казалось, что  у него вообще нет желания вспоминать прошлое, хотя я понимал, что он оставался все тем же  пауком, которого я однажды разглядел в нем, и который продолжал держать в своих руках и дергать за нити человеческих жизней. Я не помнил точно ни начала  того дня, ни дни которые были до этого, и  я очнулся от  долгой, как потом казалось, бесконечной спячки, в которой провел эти полгода, только от слов Алишера сказанных небрежно и казалось бы мимоходом.
- А старик вообще сильно сдал, - ответил мне Алишер на какую-то  мою фразу -  надо решать вопрос с его досрочной пенсией. Думаю, что ты и сам понимаешь это, и лучше него справишься с его маленькой «империей».  С его наследниками я сам   все решу, но вот с ним лично придется тебе решать самому. Хорошо, что тебе не надо объяснять, что решать надо раз и навсегда, без всяких соплей. Да и самый удобный случай подворачивается  на следующей неделе. У нас будет встреча с оренбургскими поставщиками, и быть мы должны там рано.  Утром в ложбинах на трассе туман, и от автоаварий никто не застрахован. Я  поеду позже, и должен подоспеть как раз,  когда все будет кончено. 
 Именно после этой небольшой речи Алишера я будто бы  очнулся от забытья. Было ощущение, что долгое время я вообще отсутствовал где-то и вдруг, неожиданно объявился в своем теле заново. Это было так неожиданно, так ново и вообще так необычно, что мне показалось, что Алишер сказал какое-то заклинание, которое в секунду перенесло меня из моего рабочего кабинета в тюремном изоляторе на  зеленую, благоухающую запахами цветов лужайку возле красивого и большого дома   окрашенного в нежно бардовый цвет.  И видимо по моему лицу Алишер понял многое.
- Чего ты? – спросил он, привычно  улыбаясь одними губами – Ты думал, что  все будет не так быстро?
Я  обвел глазами зеленый луг, клумбы с цветами вокруг, большую веранду дома, спрятавшуюся в тени высоких кленов и берез, и заметил яркое розовое пятно приближающееся к нам.
- Мне этого не нужно, - выдавил я, наконец, пересохшими губами. На столе стояло вино, сок и фрукты, и я потянулся к высокому прозрачному стакану, в котором было что-то налито.
-  А разве это важно, - так же бесцветно промолвил Алишер. Он вытер пот со лба, и расстегнул еще одну пуговицу, уже и так распахнутой на груди белоснежной сорочки.
- Это необходимо всем нам,– продолжил он, не торопясь – и в том числе тебе. Это нужно для дела. И  это не обсуждается…
- Дедушка! – громко кричала маленькая девочка, подбегая к  нашему столу – Мама сказала, что обед готов! Мы ждем вас…
- Иди ко мне, - взял ее аккуратно за руку Алишер, и одним движением посадил себе на колени. Девочки было лет пять или шесть, и она была мила и красива как все дети в этом возрасте. Ее смуглое личико обрамляли жидкие волосики из черных кудряшек, а маслянисто-черные широко распахнутые глаза глядели на меня с улыбкой.
 Это была  младшая племянница Алишера – Карина. Я помнил, что она всегда  улыбалась мне и брала меня за руку, когда я приезжал в этот дом.
-  Подготовься, - продолжил разговор Алишер – и сделай все правильно. Потому, что я всегда знаю, как будет правильно, и я всегда…
Алишер склонился над   Кариной, и что-то ей шепнул на ухо.
- Дедушка всегда прав, - тут же скороговоркой проглатывая некоторые согласные громко, как будто читая стихи, выкрикнула девочка – и поэтому все  и всегда должны слушаться дедушку и делать так, как он скажет!
- Вот! – показал ладонью на ребенка Алишер, и на этот раз в его глазах заблестело что-то действительно похожее на нормальную улыбку.
- Вот так, я опять оказался на этой грешной земле, - тяжело вздохнул Егорыч –  и опять мне предстояло решать, хотя я уже знал, что решать мне нечего. У меня не оставалось выбора. У меня не было другого пути, и не было другого решения. Я должен был покончить с Алишером, и только это давало мне надежду на то, что я смогу остаться самим собой, смогу спасти еще не одну человеческую жизнь, и возможно смогу как-то оправдаться перед своей совестью.  Это она не давала мне покоя так долго, что мой организм сам выключился на время, чтобы сохранить мое здоровье, психику и силы для чего-то более полезного чем то, что я делал  до сих пор. И это было единственное объяснение того, что последние  полгода я жил будто бы  под наркозом.
  В тот день я окончательно отбросил мысли о счастливом быте, и думал, что  Варя, и дети  не пропадут без меня. Нужно было только предупредить Лучникова, кое-что рассказать ему, не упоминая всей правды, и попросить его позаботится о моей семье, если со мной что-то случиться. Модест Семенович, думал я тогда,  может быть и не самый благодарный и благородный человек, но он еще крепкий старик, и не бросит Варю и детей в беде. Да, кроме того,  у Вари теперь была и стабильная работа и запасы денег на будущее. И обдумав это, я сосредоточился на плане по ликвидации Алишера. Мне опять уже казалось, что это единственное решение проблемы.   Что я буду делать после этого, я не знал, но думать об этом не хотелось. Почему-то мне казалось, что на этом ВСЕ  ЗАКОНЧИТСЯ.
 Алишер  позвонил мне на мобильный телефон через  несколько дней, вечером.  Он   не делал этого  никогда до этого, ни  после этого.  Это было уже в 1999 году, и тогда у нас в провинции мобильная связь еще была в диковинку. Однако Алишер связью этой не злоупотреблял. Может   просто не привык, а скорее всего не доверял. Он вообще делал все только проверенными способами.
- Заедут за тобой, - сказал он кратко -  жди,  Фофан приедет.
 И все! Я услышал в трубке сигнал отбоя, и понял, что случилось что-то очень важное.  А уже через несколько минут у ворот дома стоял черный Джип Алишера, а  его шофер по кличке «Фофан», даже не вышел из машины, и мотор не глушил. Я сказал Варе, что мне нужно уехать, и так, как такое иногда случалось, она естественно ничего не заподозрила.
 Фофан всю дорогу молчал, хотя раньше бывало, мы с ним иногда просто болтали  о разных пустяках.
- Куда едем-то? – не выдержал я на полдороге, когда кивки и  мычание Фофана мне надоели, а дорога  вышла за городок и стала петлять в степи.
- Скоро уже, - хмуро бросил тот, и я понял, что ответа не будет. Меня мучили нехорошие предчувствия, и я пожалел, что свой пистолет не переложил из кобуры в карман. Пистолет, как у начальника службы безопасности большого предприятия,  у меня был официально оформленным, и всегда висел подмышкой, об этом все знали.  Я думал, что он мне не помощник так, как достать его быстро и незаметно не удастся в случае необходимости. Да, и вообще, если Алишер встречался с кем-то не в своем доме, то вокруг него было столько его людей, что это были  лишь лихорадочные мысли, от которых я отмахнулся почти сразу.
 Уже в сгустившихся сумерках машина подкатила к каким-то на вид заброшенным зданиям, напоминающих чем-то сельский склад. Вдали в степи горели далекие огоньки какого-то поселения.
- Узембаево, что ли? – не обращаясь ни к кому, в полголоса задумчиво сказал
 я  и сразу увидел, как чуть дернулся Фофан.
- Не нервничай! – улыбнулся я ему – Я же тоже здесь живу всю жизнь так, что ты тут не  причем!
 Фофан чуть поморщился, остановил возле склада машину, и только тогда ответил: « Ты начальник, конечно, жизнью крученный мужик. Но  меня не подставляй. Я тебя должен был  совсем с другой стороны сюда завести. Да, в городе задержался, вот и ехали напрямки».
- Договорились! - хлопнул я по плечу крепкого и громадного по сравнению со мной парня – Только скажи еще, как у хозяина твоего настроение?
- Да он сегодня весь рыскающий, и трезвый как стекло! – широко улыбнулся Фофан прокуренными желтыми зубами – Я его  таким  давно  не видел.  С того дня,  как  он с зоны откинулся.
 - А ваши тоже все здесь? – спросил я быстро, мельком, уже открыв дверь  и опустив одну ногу на землю.
- Не наглей, начальник! – сквозь зубы процедил Фофан, моментально помрачнев.
 Я заставил себя засмеяться  и, хлопнув дверцей, пошел уже  успокоенный на свет одинокой лампочки, что светилась над низкой невзрачной дверью из наструганных  досок. Слова Фофана успокоили меня, и в тоже время насторожили. Дело было связано не с Лучниковым, но было ли это к лучшему,  я пока не знал.
  За скрипучей дверью, мне молча, кивнули два постоянных охранника Алишера, которые сидели на стульях в маленькой комнате, что-то вроде широкого коридора. Они не встали, не остановили меня, и даже не сменили свободных, но уставших поз. Видимо сидели уже давно, и успели заскучать. В лицо пахнуло пылью и запустением, и этот запах нежилого помещения заставил меня насторожиться, несмотря на вроде бы  ничего не предвещающего   поведение людей.
 За следующей дверью была еще одна небольшая комната, посреди которой стоял  большой старый стол, а над  столом  висел большой металлический абажур. Слабый свет высвечивал только стол, и застывшего над ним в согнутой позе Алишера. Углы комнаты были во мраке, окон в комнате не было. Сильно пахло мышами и свежим запахом недавно выкуренных сигарет.
- Заходи, - захрипел Алишер, чуть обернувшись на мои шаги – здесь нам никто не помешает, да и не услышит никто. Мне тут спокойнее, поэтому извини, за то,  что дернул тебя в такую даль в этот сарай.
- Если дело того стоит, - ответил я растягивая слова, только лишь для того, чтобы что-то ответить.
- Это план нашего городского кинотеатра, - спокойно заговорил Алишер, как только я встал с ним рядом – точно такого же, близнеца, который стоит в  соседнем  Новопетровске. Там сейчас клуб «Ностальгия», и через несколько дней туда приезжает с концертом один очень известный и популярный певец.
- Так и наш город весь афишами заклеен, - задумчиво сказал я, пытаясь понять,  к чему клонит Алишер.
- Да-а! – вдруг неожиданно радостно рассмеялся Алишер – Это его Котовский, наш потомок  революционэра, специально выписал из  Москвы. Любит Ленчик блатные песни, это его слабость…
 Ленчик Котовский был известной у нас личностью. В соседнем городке Новопетровске Ленчик был непререкаемым  уголовным авторитетом, и держал в своих руках весь преступный мир в своем городке. Алишер  в свое время пытался подмять Ленчика под себя, я слышал  когда-то об этом, но тот обратился по своим связям к московским ворам, и Ленчику оказали помощь. С тех пор, уже несколько лет,  Котовский  правил в своем городке единолично  так, как сам считал нужным, и с нашими авторитетами и ворами, даже с такими как Алишер,  плохо находил «общий язык», и почти совсем не считался.
- Котовский давно обурел, - прохрипел Алишер, поворачиваясь ко мне – но теперь мы его на место поставим так, что будет хвостом вилять. За смерть Миши Тверского, он ответит по полной. Ну, а тебе начальник просто нужно сделать все школьно, чтобы ни одна падла…
 Я похолодел, понимая, к чему он клонит.
- Ты знаешь, что у Михаила на руке постоянно большой перстень? – сумрачно спросил я, и кажется, в моем голосе была откровенная ненависть – Этот персть ему подарил один московский вор в законе…
-  Не грузи, начальник! – ощерился белыми вставными зубами Алишер – У меня заказ от таких людей,  которые не только  заплатят, но и подчистят за нами, и Ленчика подставят так, что ему не отвертеться.
- Ленчик, как и ты в тюрьме, без дела сидеть  не станет, - зло процедил я сквозь зубы – а значит, правды все равно добьется…
- Ополоумел ты начальник! - громко засмеялся Алишер – Кто же говорит, что до него менты доберутся? Его воры раньше приговорят, а заказчики побеспокоятся, чтобы все козыри против Котовского  у воров уже были на руках…
- Если заказчики не воры, - пробормотал я удивленно – значит…
- Не надо! – резко перебил Алишер – Если начнешь думать -  кто, это слишком высоко заведет. Наше дело малое. Человека, который мне платит, и обещает прикрытие,  я знаю  давно. А то, с кем он работает, и какие дела решает, это не наша забота. Зачем нам с тобой еще и политика? Каждому свое. Иди ближе, у меня тут план, а   на плане указаны все подъезды и подходы. Надо точно  обдумать,  как подойти к нему близко, но не на столько, чтобы засветиться.  Я вот думаю, что лучшее место возле входа. Смотри, у них здесь кусты вдоль аллеи, а  дальше  деревья стеной, прямо до ближайших двухэтажкам…
   

                9.
 Егорыч в полутьме прошел по комнате и вдруг ярко вспыхнул свет. Я зажмурился, а потом уставился на него вопросительным взглядом.
- Да! – кивнул он  и, шаркая ногами, опять прошел к кровати – Когда я несколько лет назад услышал, что Мишу Тверского зарезали у себя дома какие-то случайные люди, я сразу подумал, что  они все-таки добрались до него.   Поэты, понимаешь ли, никакой власти не угодны. Их  правда всегда идет в разрез, с той,   другой правдой, которую только строят, которую хотят видеть, и которой  в  жизни много меньше, чем хотелось бы. Вот и Миша тоже совсем не подходил для веселой, спортивной и здоровой во всех отношениях страны, которую они теперь задумали сделать. Есенину когда-то не оказалось места в стране, где все были преданны одной идее, а ему видимо, не оказалось места в будущем  страны, где нет места неудачникам,  убогим, слишком не похожим на всех. Ну, или просто таким, кто не собирается думать ни о собственном благополучии, ни о благополучии других.  Эти новые, наверное, считают, что все мы должны стремиться к успеху, и пропагандировать своей жизнью преуспевание, а не изломанные по собственной глупости судьбы…
-  Ну, а  тот  мальчонка, что ткнул его ножом, может и сам не знал, кто за ним стоит…
- А тогда...? – вырвалось у меня. Я  пропустил мимо ушей все эти философствования  Егорыча, меня больше волновало, что будет дальше.
- А тогда, - закашлялся Иван Егорович – я просто убил Алишера, как собаку. Так говорят иногда, но собаку мне было бы жальче, чем его.  Нет, не подумай,  это было не в тот день, конечно. Я все дни, до того самого намеченного Алишером  дня, старательно играл свою роль. Мне было нужно, чтобы  он  поверил мне. И поэтому я усиленно готовился, изучал вместе с ним  план клуба «Ностальгии», этого бывшего кинотеатра. Я старательно запоминал пути отхода, и долго слушал рассуждения Алишера, что мне, «недолго придется полежать на дне», в надежном месте.
  Он каждый день убеждал меня, что это убийство возвысит его, а  он отплатит мне за это сторицей. Я думал про себя, что слишком  уж много он говорит, и скорее всего, планирует ликвидировать  меня после того, как я сделаю свое дело. Но это мало волновало меня так, как я-то не собирался никого убивать кроме него самого. Мне нужно было убедить его, что я согласился с его планом, и поэтому мы часто говорили о том, что нас ждет. Я его расспрашивал, взволнованно говорил о своей семье, и переспрашивал о сумме, которая мне причитается. И казалось, что он поверил. И  даже когда я, в последний момент,  предложил ему: « Отвези меня в Новопетровск сам. Пусть будет меньше людей в курсе дел». Даже тогда он, подумав, согласился и, по-моему,  ничего не заподозрил.
  Был поздний  августовский вечер. По дороге вместе с нами ехало много автомобилей. Люди из нашего городка торопились на концерт, хотя до начала   было еще часа два. В проносящихся мимо авто были видны молодые и веселые лица.  Я  попросил Алишера съехать на обочину, остановиться   по нужде. И он опять ничего не заподозрил, кажется. Мы вышли из машины, и отошли  к придорожным кустам. И тогда, я быстро достал пистолет и выстрелил ему в голову сзади. Я не пытался с ним говорить, я не хотел и не собирался больше ничего выяснять. Не посмотрев  на его тело, я быстро пошел к машине и сел за руль. И только, когда завел мотор, то вдруг понял, что представления не имею  что же мне теперь делать.  Я не знал куда ехать, зачем, и вообще нужно ли мне ехать куда-то.
     Не знаю, сколько я так просидел, вцепившись руками в рулевое колесо.  Я,
кажется, даже достал пистолет и попытался приставить его к виску. Но потом вдруг вспомнил о Варе, детях, и заторопился. Мне казалось, что напоследок я должен  что-то сделать для них, может быть, просто попрощаться, или попросить прощения. Но тогда я почему-то совсем не думал о том, что им может грозить какая-то опасность. Я был слишком занят мыслями о себе, о том, что это мой последний день…
 Я   бешено гнал машину, я торопился, меня будто бы  толкало  что-то. Руки плохо слушались, и пару раз  машину чуть не выбросило в  кювет, а  последний перед  домом перекресток я проскочил на желтый свет, лишь чудом не столкнувшись  с  выруливающим навстречу «КамАЗом».  Когда я вбежал в дом, то первое что  услышал, был крик Маши:  «Папа-а!». Ко мне на встречу бросилась Варя, вся в слезах, ее родители уже тоже были у нас…
 Егорыч тяжело вздохнул, переводя  дух.
  - Варя  рыдала взахлеб, а все остальные смотрели на меня с надеждой и страхом. Сквозь вздохи и слезы она долго и  обрывочно рассказала мне, что Сашку из детского сада забрал какой-то не известный мужчина. Они подумали вначале, что это кто-нибудь из моей службы так, как часто я посылал и охранников, и водителей забрать и привозить  Сашу домой, когда всем было некогда. Но на этот раз о Сашке никто  у меня на работе не знал. По моему виду Варя сразу  догадалась, что я тоже ничего не знаю о случившемся…
 Иван Егорович обхватил голову руками и стал раскачиваться медленно, и в такт его движениям поскрипывала старая кровать.
- Что я только не предпринимал, к кому я только не обращался!  Первые дни я вообще, можно сказать жил в милиции у ребят, возвращался только поздно ночью, и старался не встречаться с Варей. Слава богу, с ней были тесть с тещей. Но Маша с Борькой всегда дожидались меня, и Маша кормила меня ужином, а Боря просто сидел рядом со мной и молчал. Говорить и спрашивать было не о чем, они понимали, а я был благодарен им за их молчаливое присутствие рядом со мной…
- Через неделю, примерно, когда я утром, как всегда пришел в УВД, дежурный на входе попросил меня срочно зайти к Севрюгину. Я сломя голову бросился в его кабинет, понял, что есть новости. Но они оказались  совсем безрадостными. О Саше так же ничего не знали, и его не нашли.
 «Я не говорил тебе раньше, - сообщил мне Севрюгин, понуро глядя на меня из подлобья, -  но мы  третьего дня нашли труп Алишера, на трассе между нашим городом и Новопетровском. А еще сегодня утром я выезжал в ресторан «Урал». Там под утро, двое неизвестных в масках расстреляли из «калашей» все окружение Алишера. Почти всех его людей – шестнадцать человек. Порубали в лапшу, можно сказать. Так, что наши ребята  не сразу  поняли, что за куча трупов. Хорошо, что у нас свои люди среди работников ресторана, а то и до сих пор бы ничего не знали. Трупы в морге, и еще не опознаны».
 Я смотрел на Севрюгина  безучастно, мне было все равно. Я ждал от него вопроса, и готов был ответить. Если бы он тогда просто спросил меня, я рассказал бы ему, как и за что убил Алишера.  Но Севрюги продолжал спокойно говорить.
«Как раз этим вечером мои ребята установили, что сына твоего из детского сада забирал один из подручных Алишера и его личный шофер, некто «Фофан»».
 При этих словах я вскочил с места и вцепился руками в край стола.  А Севрюгин, видимо, ожидал чего-то подобного и продолжал спокойно, только опустил голову так низко, что не стало видно его глаз.
«Этого Фофана по фотографии опознала воспитатель детского сада, и еще кое-кто из работников. Найти в тот же вечер мы его не смогли,  и теперь у нас есть подозрение, что он находится среди тех самых трупов.  Если эксперты это подтвердят, то сам понимаешь, что все это  скверно. Но думаю, что не надо отчаиваться. Городок маленький,  мои люди работают без отдыха уже давно. Сегодня я отпустил их домой  - отдыхать. Будем ждать заключения патологоанатомов. Они уже по моей просьбе делают все что возможно…
Садись, Иван Егорович. Думаю, что нам нужно выпить. Я с трех утра на ногах, а на тебе, который день лица нет. Я не любитель, да и ты, я слышал, последнее время  отказался от этого дела. Но сейчас  нужно! Все рано ждать нам сутки, никак не меньше».
 Иван Егорович оторвал крепко прижатые к лицу ладони. Его наполненные слезами светло-голубые глаза, ярко выделялись на землисто-сером, изрезанном глубокими морщинами,  лице.
- Прошло столько лет, - чуть слышно прошептал в тишине Егорыч – Сашка сейчас был бы совсем взрослым. Мы так и не смогли ничего узнать про него за все эти годы. Он просто исчез. И никаких следов, ни каких  известий, ни слухов, ни намеков. Не дай тебе бог, Константин, когда-нибудь  даже прикоснутся к чему-то подобному! Это мучение ожидания известий из года в год…
- Да, куда же он мог…? -  невольно воскликнул я, но запнулся,  встретившись опять с  ясным взглядом на темном лице Егорыча.
- Кто же знает? – вымученно  и как-то жалко улыбнулся Иван Егорович -  Убийц  алишеровской  команды так и не нашли, а обыски на квартирах и в  домах  покойников ничего не дали.  Родственники их тоже ничего не знали о мальчишке. Я пытался искать его еще года два. А Варя, куда и к кому только не ездила. И к экстрасенсам, и к бабкам-гадалкам, и к знахарям разным. И объявления мы давали, и на телевидение, и на радио…
 Егорыч громко, с хрипом выдохнул и мотнул головой.
- Севрюгин мне все это время помогал, как мог.  А я благодаря его связям метался по стране,  пытался найти людей, которые  берутся за безнадежные дела. Но  видно так уж меня Бог наказал! Года через два  в один из дней, я понял в одночасье, что все мои надежды и все усилия напрасны. Понял как-то в одну минуту, и  сразу.
 Это было в Екатеринбурге. Шел я на встречу с одним очень известным сыщиком, что по безвести пропавшим большой специалист. Да, остановился по пути возле церкви. Церковь большая, на горе стоит, и видно ее издали. Стоял я, значит,  перед  Храмом - на–Крови, перед тем, что построен в честь убитой царской семьи, смотрел на его золотые купола, на громаду высоких стен, и будто что-то во мне остановилось. Забыл я на несколько  минут и  зачем приехал, к кому,  и по какому делу.  Вспомнился мне Саша таким, как я его последний раз видел. Стоял передо мной  как живой. Вот, прямо из храма я и пошел на вокзал, и купил билет домой. На этом все мои поиски и прекратились.  Не знаю, как тебе это объяснить, но понял я, что не увижу больше сына никогда. Вот так понял – в одночасье и навсегда.
       Но только потом уже, лет  пять назад,  стало мне казаться, что жив мой мальчик. Живет  где-то  он и   называет  мамой  другую, чужую  для  нас  жен-
щину, и смеется, и играет с такими же мальчишками, как и он…
Откуда? С чего это у меня  появилась такая уверенность  - не пойму. Но с тех самых пор, я почти успокоился.  Только Варя вот…!
 А тогда, когда я ехал в поезде из Екатеринбург, в тот же  день  услышал, что погиб Миша Тверской.  По радио передали, а потом включили его песню -  «Приходите  в мой дом». До этого я песни его слышал, ну и так, как-то не сильно вдавался: о чем он поет, да  про что. Была такая убежденность, что воровские песни, блатные, да и похабщиной отдавало.  А тут слушал его песню и слезы на глаза наворачивались. Думал, конечно, о Сашке, но и вспомнилось все что было.
- Вот и все, - сказал Иван Егорович уже совсем другим, каким-то чужим голосом, – пойдем, я тебя провожу. Поздно уже. Тебя ждут.
 Он, кряхтя, поднялся с кровати и поднял на меня глаза.
- Как все! – удивился, и кажется, даже  возмутился   я, – Как же, вот так и все?
- А вот так, - пожал плечами Иван Егорович –  С Варей мы почти не разговаривали несколько лет, до тех самых пор пока она не попросила меня продать наш дом. Когда поселились в этой вот квартире, сначала вроде бы как-то воспряли мы обои духом. Ну, а потом стал я болеть, бессонница появилась. Ну, а когда засыпал, то кричать стал во сне, и бред всякий нести. Это так Варя мне рассказывала, да я и сам по себе чувствовал, что что-то не то со мной. Помучилась со мной моя Варя,  а теперь она все чаще у детей гостит. Ну,  а я теперь почти не сплю, и  один ничего есть не могу,  все так еже кричу по ночам, если засыпаю. Да! Еще   получаю пенсию,  слушаю часто песни Михаила Тверского, хожу в гараж и в поликлинику. Живу, в общем…
 Иван Егорович еще потоптался на месте под моим недоуменным взглядом, а потом закивал привычно седой головой.
- Ходил я года два назад к Севрюгину, - сказал он, наконец, со вздохом – рассказал ему всё, вот так же как тебе примерно. Только может покороче. Разговор-то был в его служебном кабинете, а потому много на жестком стуле, да за чашкой чая не расскажешь. Попросил я его, чтобы значит, наказали меня по закону. Пусть  будет суд, пусть будет тюрьма, но больше уже всего этого я выносить не мог.  Думал тогда, накажут меня, и все повернется по-другому. Предстану тем, кем должен быть перед Богом и людьми. Признался ему, что не сплю почти ночами, все снится мне Саша мой, Алишер и все те, кого уже и в живых-то нет.  Говорю ему, что в церковь я ходил несколько раз, и просил прощения у Бога.  Было даже, что на коленях почти час перед алтарем стоял, все надеялся, что поможет, что перестанет грызть меня вина моя, и даст мне Бог успокоение.
- Вот, - Иван Егорович расстегнул рубаху и достал маленький нательный крест на  белой металлической цепочке – окрестился я на старости лет, исповедовался батюшке и причастился. Ненадолго  помогло. Через месяц  опять стали приходить ко мне видения, страхи и бессонница. Просил я тогда Севрюгина, умолял почти, и даже угрожал, что напишу в Генеральную прокуратуру.
 Да! – вздохнул Егорыч – Не изменился Севрюгин с годами. Вызвал свою машину и отправил меня домой. А на прощанье мне  посоветовал ни кому больше не рассказывать, и тем более, никуда не писать.  Я, говорит, тебя из психушки вытащить сразу не смогу. Такое дело, говорит,  даже мне не под  сил сразу.
- Да, нет! – улыбнулся вдруг Егорыч – Поверил он мне, конечно. Ну, может быть на половину, а может быть и совсем. Мы же с ним сто лет знакомы. Просто Севрюгин человек со своими не всем понятными взглядами.  Он потом, дня через два, еще заходил ко мне, апельсинов принес, о делах милицейских рассказывал. Все больше забавное, из смешных историй с молодыми лейтенантами.  Варя его пирожками с картошкой угощала, а я, когда он ушел,  спал первую ночь за многие годы,  как убитый.  А утром вспомнил вдруг то, что он сказал мне, когда на машине отправлял домой.
 « Если тебя Бог не простил, то куда уж, Егорыч, тебя людям судить? Ты уж пожалей нас. Не нам в таких вещах разбираться. Прости нас за то, что сына не смогли найти, и на этом квиты будем»…


                10.            
 Я  бодро шагал  по хлюпающей под ногами, серой и  водянистой снежной жиже, которая отражала яркий свет уличных фонарей,  и искрилась, белыми проплешинами не растаявшего еще снега.  Весенний свежий воздух опьянил меня, и я чувствовал себя как в детстве, когда вырывался  на свободу после длинных и тягучих школьных занятий. Только теперь я ощутил, что лишился того груза, который все это время будто придавливал меня в квартире Ивана Егоровича. И от этого ощущения легкости, на душе у меня было радостно так, как давно уже не бывало.
 На  укоризненный взгляд  Галины я натолкнулся  сразу, как только распахнулась дверь.
- Позвонить было нельзя? – спросила она спокойно, но в голосе чувствовалась обида.
- А тебе? – спросил я  и, отодвинув ее плечом, протиснулся в коридор.
- Да, говорил я ей, - раздался из комнаты громкий голос тестя – позвони ты Егорычу. Но ее разве ж уговоришь?
 Полная фигура тестя обтянутая белой шелковой майкой и спортивными штанами, как обычно подтянутыми почти под грудь, появилась в коридоре.
- Что? Наслушался бредней старого сказочника?
 На лоснящемся лице тестя плыла снисходительная усмешка. Глаза за стеклами очков смотрели на меня как всегда,  полулениво.
- Вы-то откуда знаете? – проворчал я недовольно и посмотрел на жену. Она уже собиралась, что-то складывала в пакеты, и возилась с обувью.
- Да, пытался он мне как-то тоже свои жуткие истории порассказать, - все так же ухмыляясь, отвечал  тесть -  только я-то всякой брехни наслушался за жизнь. У меня в цеху такие сказочники были, куда ему до них! Но у него хоть причина уважительная. Заговариваться-то он начал после того, как год назад ему врачи в лоб сказали, что у него рак. Такое известие, знаешь, кого   хочешь,  заговариваться  заставит. Наверное, думали, что он крепкий мужик, милиционер бывший, а однова, умирать-то никому не охота…
 Тесть сдвинул очки на лоб и сунул развернутую газету подмышку. Без очков его  глаза стали меньше, и в узком прищуре больше чувствовалась презрительная надменность, с которой он часто говорил о людях вообще.
 В другое время я, может быть, и нашелся бы, что ему ответить. Отношения у нас всегда были, мягко говоря, сложные. Но сейчас я промолчал. Мне вспомнились слова Ивана Егоровича, которые тот сказал мне на прощанье.
 « Самый страшный враг сидит у каждого из нас внутри, Константин! Вот кабы дал  нам Господь возможности от него освободиться, тогда бы вокруг нас врагов бы поубавилось, а может быть и не стало бы совсем…».
 Галя уже надевала пальто  и я, улыбнувшись тестю, сказал впервые за много лет без раздражения и усилия над собой: « Спокойной ночи! Приходите как-нибудь просто так, к внучке». И уже не задумываясь над озадаченным выражением лица, которое появилось вдруг у тестя,  вышел за дверь…

                КОНЕЦ.