Каждый выбирает дорогу по себе. Глава 1

                Один припев у мудрости  моей:
                «Жизнь коротка, так дай же волю ей!
                Умно бывает подстригать деревья,
                Но обкорнать себя – куда глупей!"
                Омар Хайям.      
               
                Детство.    
               
   


   Моим появлением на свет мир обязан незабвенным моим родителям Максиму Сергеевичу Сергееву и Анжелике Эммануиловне Сержаделиевой.
   Отец родился в многодетной крестьянской семье в деревне Зорькино, Бежецкого уезда, Тверской губернии, в 1905 г.  В семье деда было двенадцать детей. Примерно в двадцатом  году четырнадцатилетнего подростка забрал из деревни старший брат Иван Сергеевич, который, после возвращения с первой мировой и гражданской войн, работал в Москве начальником отделения милиции. Юный Максим был помещен в детский дом, где играл в футбол правым хавбеком, окончил торфяной техникум, затем  работал прорабом на стройках и в 1931 г. поступил в МИСИ им. Куйбышева.
   Мама выросла в небогатой армянской семье в Симферополе, где, кроме нее, были еще старшие брат и сестра. После окончания симферопольского общеобразовательного техникума в 1924 г., в возрасте семнадцати лет  она приехала  в Москву и поступила учиться в Московский институт  обработки металлов им. Бубнова.
   Каким образом встретились мои родители в 1929 году, и как складывалась их жизнь в это время, мне ничего неизвестно, кроме одного непреложного факта: в январе 1932 года у них появился первенец, нареченный вполне в духе того времени звучным именем Арнольд.      
   Вследствие этого события, а также  хилого здоровья первенца, маме пришлось оставить институт после  третьего курса и посвятить свою жизнь мужу и ребенку, отец же продолжал работать и учиться.                К великому сожалению, своих дедушек и бабушек, не говоря уже о более ранних предках, я не знал и мало что о них слышал. Это теперь на каждом семейном подоконнике заботливо выращиваются генеалогические древа, что не может не радовать, а в прошлом веке об этом в семьях рабоче-крестьянского происхождения и не думали.
   К тому времени, как я себя  начал помнить (по-видимому, года в три) некоторые братья и сестры отца жили в Москве и Московской области, но встречи с ними (за исключением старшего брата Ивана) были настолько редки, что не остались в моей памяти.


   Жили мы в коммунальной квартире на втором этаже небольшого кирпичного двухэтажного флигеля, где у нас были две крохотные комнатки, одна из которых – проходная – была отдана мне. Флигель располагался во дворе крупного пятиэтажного дома, принадлежавшего раньше известному домовладельцу и купцу Солодовникову. Центральный вход и боковые крылья этого дома с арками и тоннелями, ведущими во двор, выходили на Вторую Мещанскую улицу (ныне улицу Гиляровского). Двор ограждала высокая кирпичная стена.

   Кроме нас в квартире жили еще две семьи. Жилые комнаты отделялись от общей кухни, расположенной у входа в квартиру и туалета, находящегося рядом, небольшим коридором. В одной соседской семье жил мальчик года на четыре старше меня, ставший впоследствии
корреспондентом газеты «Правда» в США и в Канаде Владимиром Озеровым. В другой комнате соседский сын служил в кавалерии. Невозможно
описать мой восторг, когда во время своих побывок крепко сбитый парень, (кажется, его звали Семеном) весь обтянутый кожей, пахнущей лошадиным потом, поскрипывающий хромовыми сапогами и позванивающий шпорами, появлялся в квартире, которая от этого сразу становилась тесной. Авторитетнее него для меня был только сам Клим Ворошилов на своем белом коне.
   Под нами, в такой же квартире на первом этаже жила семья ближайшей маминой подруги Зинаиды Ивановны (тети Зики). С ее сыном, моим ровесником Владиком мы были неразлучными друзьями с самого момента рождения, вместе учились в первом классе, и только война разлучила нас на некоторое время. Однажды мы с ним здорово подрались во дворе; время было весеннее, стояли лужи, и когда случившиеся поблизостисоседи растащили нас и доставили пред очи матерей, у одного была страшно измазана физиономия, у другого - одежда, и мы потом долго спорили, кому же из нас больше досталось. Спорили с перерывами всю жизнь, до тех пор, пока директор крупного «почтового ящика» в Москве Владислав Иванович Голицын в 1996 году не покинул безвременно этот мир. Я в это время находился на Дальнем Востоке и не смог проводить друга в последний путь.


   В 1936 году отец окончил институт и через пару лет после этого устроился начальником ремонтно-строительного цеха на крупный оборонный оптико-механический завод в подмосковном Красногорске. На работу он ездил на поезде (электричек тогда еще не было) с
Рижского вокзала, расположенного рядом с нашим домом, до станции Павшино. Вскоре завод выделил для нового инженера просторную комнату в Красногорске, в доме для ИТР. Для молодого читателя поясню, что аббревиатура сия в эпоху, когда страна наша была развитой
промышленной державой, означала «инженерно – технические работники». Так назывались люди, получившие соответствующее образование и занимавшиеся либо организацией производства, либо научно – техническими разработками. То есть те люди, которые двигали вперед технический прогресс. Случай с комнатой в некоторой степени характеризует отношение руководства завода к кадрам. Служебное жилье позволило отцу меньше тратить времени на дорогу, а всей семье все лето жить вместе на свежем воздухе.
   Здесь же замечу, что, поскольку во время учебы в институте отец заработал себе язву двенадцатиперстной кишки, профсоюз неоднократно выделял ему путевки в санатории на Минводах и в Крыму, откуда он привозил большие красивые коллективные фотографии
отдыхающих трудящихся на фоне дворцов и пальм.


   Мы с мамой дважды ездили отдыхать в Евпаторию, когда мне было три и четыре года. Об этом сохранились в памяти лишь несколько разрозненных впечатлений. Например, морская прогулка под парусом, когда сдуло и унесло в море мою панамку. Или сильный ливень с
потоками воды и пузырями, когда я сидел у окна, и казалось, что дом, как корабль, плывет навстречу непогоде. Или когда в Симферополе, где мы останавливались у дяди, Георгия Эммануиловича, на меня напал сердитый петух, вскочивший мне на голову с недружественными
намерениями.
  Евпатория была всесоюзным детским курортом, благодаря целительным свойствам климата и пляжного песка. На пляже было множество детей с заболеваниями опорно-двигательного аппарата, которые хромали, ползали или сидели в колясках. Сам я этого не помню,
но мама, спустя много лет, рассказывала моим сестрам, что по возвращению в Москву я вдруг захромал и довольно долго морочил голову родителям, пока не был разоблачен доктором как бессовестный симулянт. По-видимому, склонность к авантюризму появилась у меня довольно рано.


   По тем временам недостатка в игрушках у меня не было. Особенно хороши были крупные деревянные строительные кубики, из которых я возводил дворцы собственной архитектуры выше своего роста, а также настоящий металлический конструктор с чертежами различных машин и действующих механизмов: пожарная машина, подъемный кран и т.п. Я мог часами играть один, не обращаясь квзрослым.                Кумирами для меня и моих друзей тех лет были Валерий Чкалов, Полина Осипенко,пограничник Карацупа и его верная собака Индус. В своих играх я и мои друзья по очереди изображали одного из вышеуказанных персонажей.
   В четыре года мне купили настоящий (имеется в виду двухколесный) детский велосипед. Чтобы я мог доставать ногами до педалей, седло было снято и заменено подушкой. В доме имелся патефон с пластинками и современный для того времени всеволновый четырехламповый
радиоприемник. Из вышеизложенного можно сделать вывод, что семья молодого инженера Сергеева, по тем временам, вела вполне обеспеченный образ жизни, несмотря на то, что мама не работала.


   Отец был довольно сильным шахматистом. В описываемые времена шахматы пользовались в стране огромной популярностью. Считалось, (и, надо сказать, не без оснований) что эта игра развивает интеллект. А поскольку ни рыночных отношений, ни свободы и демократии, в отличие от нынешних времен, тогда еще не было, то подавляющее число людей того времени, в том числе и имеющие детей, считали интеллект чуть ли не самым ценным качеством в человеке. Неудивительно поэтому, что к пяти годам я уже сносно играл в шахматы. Правда, выиграть у отца ни тогда, ни потом мне не удавалось, но со сверстниками я держался на - равных и мне был знаком пьянящий вкус победы.
   В пять лет я уже хорошо и с удовольствием читал, у меня имелась неплохая детская библиотека, однако, я ею не ограничивался, а читал все, что попадалось на глаза. Запомнились книги о плаваниях Беллинсгаузена и Крузенштерна, подписные тома Пушкина, а также большая книга «День мира». Эта книга была задумана М.Горьким и отображала все, что происходило во всех уголках планеты в течение 24 часов 27 сентября 1935 года. В книге было собрано огромное количество газетных и журнальных публикаций, фотоматериалов и политических карикатур со всего света, этакий моментальный исторический срез. Например, помню публикации о нападении фашистской Италии на Абиссинию. Судя по дарственной надписи, книга была подарена отцу руководством предприятия, на котором он работал. Спустя 25 лет, 27 сентября 1960 года, была выпущена вторая и последняя книга «Дня мира».
Помню также большие, прекрасно изданные альбомы работ московских архитектурных мастерских. Спустя много лет некоторые из опубликованных там проектов я обнаруживал в виде зданий, воздвигнутых в разных местах  Москвы.                В квартире находились видавшая виды чертежная доска с рейсшиной и множество рулонов ватмана, на которых тушью были исполнены отцом различные архитектурные проекты. Часто
я видел отца за работой; возможно, он исполнял проекты для своих институтских товарищей.


   В довоенные годы выходными днями были только воскресенья, суббота была рабочим днем, т.к. страна в спешном порядке развивала промышленность, готовясь к неизбежной войне. По выходным дням мы, как правило, ездили в гости или принимали гостей у себя. Родители
дружили с тремя семьями однокашников отца по институту. Все жили в Москве, в коммунальных квартирах. Застолья были скромными, выпивали весьма умеренно. Мужчины играли в шахматы. Пели песни под аккомпанемент гитары и мандолины, на которой играл отец. Отец обладал неплохим музыкальным слухом и хорошим голосом. Мы, дети, тем временем играли в свои игры. Бывали мы и у моего дяди Ивана Сергеевича, который с семьей жил на Разгуляе. У него было двое сыновей, Владимир и Николай. Николай был старше меня на десять лет и увлекался фотографией и радиолюбительством. В одной из двух комнат он построил палатку, похожую на папанинскую, виденную мною в Политехническом музее и устроил в ней фотолабораторию. Это было очень интересно; я засиживался в этой палатке и под руководством брата постигал секреты фотопечати и проявления. Надо сказать, что уровень фото-произведений Николая как с художественной, так и с технической точек зрения был вполне профессиональным.
   Из гостей мы возвращались обычно на такси, (тогда это были большие черные американские автомобили) что было для меня настоящим праздником.


   Помню авиационные праздники, проводившиеся ежегодно в августе на Тушинском аэродроме, куда мы приезжали на поезде. Производили впечатление огромное скопление народа и толчея на железнодорожных путях, фигуры высшего пилотажа, воздушный бой и выступления
парашютистов.
   Помню спектакль «Синяя птица» в Малом театре, куда возила меня мама, и кинофильм «Тринадцать», в котором красноармейцы в песках среднеазиатской пустыни, мучимые жаждой, героически сражались с басмачами.
   Остались в памяти посещения московского планетария и Политехнического музея с его поражающими мое воображение моделями.


   Сколько я себя помню, в семье всегда была спокойная, доброжелательная атмосфера. Никто ни с кем не ссорился, не повышал голоса. Самым строгим наказанием для меня было, когда мама ставила меня на некоторое время в угол. Но тяжелее всего былопереносить,когда мама «переставала со мной разговаривать». В это время со мной как будто бы поддерживались обычные отношения, но непостижимым образом они становились сухими, можно сказать официальными. Изменялись также интонации. Весь мамин вид красноречиво свидетельствовал о том, насколько безнравственным был совершенный мной проступок и что только безмерное великодушие и неизменная вежливость позволяют ей поддерживать со мной минимальные контакты. На меня, а впоследствии и на моих брата и сестер это действовало безотказно.
   Скажу больше, такой стиль поведения был характерен для нашей мамы при общении со всеми людьми. Стоило кому-нибудь хотя бы раз проявить хамство, грубость, элементарную непорядочность или лживость, любые отношения с этим человеком немедленно прекращались навсегда, невзирая ни на какие материальные или прочие соображения. Поэтому в родительском доме и вокруг него никогда не было слышно криков, ругани или чего-либо, унижающего человеческое достоинство, а круг общения хотя и был невелик, но зато состоял из людей с высокими нравственными качествами.
   И отец, и мать были людьми исключительно честными, принципиальными, с сильно развитым чувством собственного достоинства. Не припомню ни одного случая, чтобы я был свидетелем хотя бы небольшой ссоры между ними. Как это им удавалось – навсегда осталось для меня загадкой.


   В 1940 году, в возрасте 8 лет, я поступил в школу, в один класс с Владиком Голицыным. Школа находилась на соседней, Третьей Мещанской улице, куда мы бегали через дворы. Впечатлений о первом классе в памяти почти не осталось. Налегали на чистописание; если
ученик в этом был успешен, то его исписанную тетрадку по чистописанию, перевязанную красной ленточкой, вручали отличнику в качестве награды.Первую нашу учительницу звали Римма Моисеевна. Во время перемен мы гонялись по коридорам за девчонками. Была в классе девочка, ее папа был красный командир. Эта девочка написала мне записку, содержащую нескромное предложение. Записка была перехвачена учительницей и до меня не дошла. Таким образом, моя нравственность была сохранена, а я об этом случае узнал от мамы, будучи уже взрослым. Удивительно, что из всего класса мне запомнились имя и фамилия только одной, именно этой девочки, которые я, оставаясь до конца джентельменом, сохраняю в глубокой тайне.
   Осенью этого же года родился мой младший брат Вадим, которого мы стали называть Димой.


    Война застала нас в подмосковном Красногорске, где мы проводили очередное лето. Воздушные тревоги случались почти каждую ночь. Сирены оповещения, небо, расцвеченное лучами прожекторов и разрывами снарядов, грохот орудий и дождь осколков, иногда довольно
увесистых и еще горячих. Сначала по тревоге мы бежали в недалеко расположенный лесок – «Детский городок», потом стали спускаться в бомбоубежище, оборудованное в подвале нашего дома, а потом и вовсе перестали уходить из дому. Немецкие самолеты через Красногорск пытались прорваться к Москве. Иногда они бомбили завод, на котором работал отец. Был случай, когда крупная бомба угодила на территории завода прямо в отрытую щель (таких зигзагообразных щелей было вырыто повсюду довольно много), погибли люди.
   Всем были выданы противогазы, т.к. не исключалось применение фашистами отравляющих веществ. У меня тоже был противогаз, детский. Везде на чердаках и во дворах были оборудованы посты для борьбы с зажигательными бомбами, снабженные необходимым оборудованием: длинными щипцами для зажигалок, брезентовыми рукавицами и капюшонами, бочками с водой и ящиками с песком. По сигналу воздушной тревоги на чердаки выходили дежурные, в основном, женщины, которые тушили «зажигалки» и предотвращали пожары.Повсюду были развешены плакаты ОСАВИАХИМа с рисунками фашистских самолетов и с описанием поражающего действия различных отравляющих веществ.
   Приближалась осень, а с нею и линия фронта. По ночам на западе полыхало зарево; говорили, что это горит Истра, где уже были немцы.
   1 сентября, как обычно, начался учебный год. Поскольку родители в этой обстановке решили не расставаться ни на один день, во второй класс я пошел в местную школу, вместе с товарищами по двору Толей Ларкиным и Борей Полосухиным. Их отцы  работали на одном заводе с моим отцом и тоже имели бронь от призыва, поскольку завод относился к наркомату оборонной промышленности и выпускал важную военную продукцию: оптические прицелы, бинокли, артиллерийские панорамы, дальномеры, перископы, стереотрубы и другую технику для армии и флота.


   Учиться в Красногорске пришлось недолго - в октябре 1941 года началась эвакуация завода. Один за другим на восток уходили эшелоны с заводским оборудованием и материалами. Наконец, в один из последних дней октября семьи заводчан и мы – папа, мама, годовалый братик Дима и я погрузились в теплушку, стоящую на подъездных заводских путях, и эшелон тронулся навстречу неизвестности. Под грохот зениток и вой сирен захлопнулась страница мирной, устроенной довоенной жизни. Впереди были дальняя дорога, Новосибирск и сибирская зима.
   Теплушка представляла собой обычный 18- тонный товарный вагон. Вдоль стенок были устроены двухэтажные полати, в центре была установлена железная печка, труба от которой была выведена на крышу вагона. Нашей семье досталось место на втором этаже полатей, около боковой стены, там же имелось маленькое зарешеченное оконце.
   Теперь скорый поезд Москва-Новосибирск преодолевает расстояние в 3000 км. за двое суток. В военном 1941 году это путешествие заняло целый месяц.
    Поезд медленно продвигался на восток, уступая дорогу воинским эшелонам с войсками, танками, артиллерией, другой военной техникой, которые непрерывным потоком двигались навстречу, на фронт. Остановки следовали каждые 15 – 20 минут, обычно вне станций, в чистом поле и продолжались иногда часами. Все население эшелона высыпало из вагонов, каждая семья из нескольких кирпичей, перевозимых с собой, складывала очаг, вокруг собирался валежник, мужчины бежали к близлежащей деревне за продуктами, и в котелках закипал походный обед с дымком. О продолжительности предстоящей остановки никогда не было известно. Звучал длинный паровозный гудок, гремели сцепы, состав медленно трогался с места, люди бежали к вагонам, заскакивая на ходу. Часто мужчины, возвратившись с промысла, не заставали поезда на прежнем месте. В этом случае они догоняли свои семьи на попутных поездах, устраиваясь на тормозных площадках вагонов.
   Нам же, детям, и в этой обстановке все было нипочем. Теперь мы играли в партизан, нападающих на вражеские поезда. Особое раздолье для игр предоставлялось нам на крупных станциях, где все пути были заставлены эшелонами. Однажды мне не повезло, и я сорвался с
верхней площадки бензиновой цистерны, упав на рельсы. Совершенно непостижимым образом я не только остался жив, но и ничего себе не сломал, отделавшись ушибами, что дало мне возможность скрыть сей случай от родителей и сохранить драгоценную свободу.


   Когда мы, наконец, прибыли в Новосибирск, зима уже была в полном разгаре. Сразу после выгрузки из вагонов всех вместе с пожитками разместили на полу огромных залов нового, только что построенного новосибирского вокзала, где мы провели трое суток. За это время все приехавшие были распределены для проживания по домам местных жителей.
   Сейчас, через семьдесят лет после описываемых событий, вспоминая и осмысливая заново эвакуацию сорок первого года, испытываешь настоящее потрясение. За короткое время, какой-нибудь месяц, надо было выбрать пункт для перебазирования, изыскать, освободить и подготовить производственные площади на новом месте, определить номенклатуру оборудования, необходимого для налаживания нового производства, организовать его демонтаж и погрузку в вагоны, обеспечив своевременную подачу подвижного состава, провести кадровую работу по подбору контингента сотрудников, подлежащих эвакуации, способных организовать выпуск продукции на новом месте в кратчайшие сроки, организовать разгрузку прибывшего оборудования, его охрану и монтаж на новом месте и, наконец, разместить прибывший персонал по квартирам местных жителей. Конечно, этим перечнем далеко не исчерпывается весь круг задач, связанных с передислокацией предприятия
на восток. При этом надо иметь в виду, что одновременно с нашим  заводом в Новосибирск переезжало много других предприятий. У современного человека, хотя бы немного знакомого с сегодняшней государственной системой России, сразу возникнет вопрос: а сколько же
потребовалось времени для согласований с различными ведомствами и местными органами власти, кто конкретно этим занимался в Москве и в Новосибирске, какие для этого потребовались полномочия и т.п.
   Могу сразу и со всей определенностью сказать, что, если бы в далеком сорок первом году советские люди всех уровней: рабочие, железнодорожники, строители, инженеры и техники, партийные работники и работники советских органов, директора предприятий и министры умели бы работать и были бы преданы Родине так же, как нынешние, то им не хватило бы ни трех, ни пяти месяцев, ни двух лет. Скорее всего, сама задача перебазирования промышленности в восточные районы страны осталась бы невыполненной, а Советский Союз потерпел бы сокрушительное поражение от фашистской Германии.
   Тогда же мне было всего девять лет, и действительность воспринималась мной в порядке вещей.


   Завод разместился на двух территориях, расположенных недалеко друг от друга: одну до войны занимал Новосибирский институт военных инженеров транспорта, (НИВИТ) другую – пограншкола. В качестве железнодорожной ветки использовались трамвайные пути на улице Дуси Ковальчук, по которым поочередно стали ходить трамваи и поезда, подвозившие на завод снабжение и сырье и вывозившие готовую продукцию.
   После трехсуточного пребывания на вокзале, поздним зимним вечером мы погрузились со скарбом в двое саней-розвальней и лохматые низкорослые лошадки потащили нас по незнакомым, пустынным улицам, укутанным в мягкие снега, блестящие в свете фонарей. В
Новосибирске, в отличие от Москвы, не было светомаскировки и ночные городские огни выглядели непривычно, почти празднично. Картину дополняли морозец, прихватывающий нос и щеки, и скрип полозьев о снег. Через некоторое время пейзаж изменился; нас обступили
маленькие домики-халупки, лепящиеся друг к другу и к крутым откосам оврага, по дну которого петляла дорога. Сани то проваливались куда-то вниз, то тащились вверх. Слева угадывалось обширное темное пространство, ограниченное вдали цепочкой слабо мерцающих огней – это была замерзшая Обь. Мы ехали по «Шанхаю» - так назывался в простонародье этот расположенный на склонах огромного оврага и хаотически застроенный трущобами район города. По дну оврага протекала мелкая и грязная Ельцовка, местами незамерзающая даже в
сильные морозы.


   Мы поселились на Второй Сухарной улице в крохотной мазанке переселенцев с Украины. Анастасия Федоровна и Григорий Васильевич, невзирая на ужасающую тесноту, отнеслись к нам с радушием и дружелюбием. Дом состоял из одной комнаты площадью не более девяти
квадратных метров, которую хозяева предоставили нам, крохотного закутка, отгороженного от комнаты занавеской, где находилась печная лежанка, на которой располагались хозяева, и небольшой кухни с плитой, откуда дверь вела в маленькие сени и в такой же маленький и
тесный дворик, в котором находились хлев с коровой и туалет известного типа «сортир». Оба взрослых сына наших хозяев были на фронте.
   Вскоре я начал ходить во второй класс школы №77, расположенной довольно далеко от дома. Одновременно знакомился с новыми сторонами жизни. В школе нам выдавали завтрак, состоящий из булочки сероватого цвета и стакана соевого молока. Многие, и я в том числе, уносили булочки домой. Но по дороге мы подвергались нападениям мальчишек старшего возраста, которые нас достаточно профессионально грабили.
   Криминальная обстановка в городе, по сравнению с Москвой, была более напряженной, орудовали всяческие «черные кошки», в среде подростков доминировал воровской жаргон. Здесь я впервые встретился с антисемитизмом. Среди друзей моих родителей были евреи, женатые на русских. Однако вопрос о чьей-либо национальной принадлежности никогда не обсуждался ни в нашей семье, ни вокруг. Живя в Москве, мы не сталкивались с понятием «национальность». Здесь же всех эвакуированных почему-то считали евреями, к которым относились враждебно, а поскольку отличить по внешнему виду москвича или ленинградца от аборигена не представляло никакого труда, то на длинном пути из школы домой я иногда подвергался нападениям. Чтобы избежать нежелательных встреч, мне приходилось каждый раз пробираться по «Шанхаю» новыми путями, минуя засады. Больше ничем мне второй класс не запомнился.
   Весной довелось мне наблюдать ледоход на великой сибирской реке. Это было впечатляющее зрелище. Ледоход продолжался несколько дней и сопровождался наводнением. Дома и огороды, расположенные ниже и ближе к берегу, были затоплены.
   

   Тем временем папиного институтского друга Юлия Яковлевича Изаксона, находившегося с семьей в эвакуации в Прокопьевске (Кузбасс), арестовали и, как астматика и кандидата технических наук (в области строительных машин) направили с отбойным молотком в угольную
шахту, в забой. Тетя Маргарита с двумя сыновьями, беременная третьим ребенком, без средств к существованию, осталась одна  в незнакомом сибирском городе. Естественно, что мои родители забрали семью Изаксона к себе в Новосибирск. К сожалению, в моей памяти не
сохранилось подробностей совместного быта на Второй Сухарной. Скажу лишь, что правы те, кто утверждает: в тесноте, да не в обиде.
   Осенью сорок второго года отцу удалось построить более удобное жилье. В лесочке, на территории воинской части, рядом с Красным Проспектом – главной городской магистралью и поблизости от места работы отца, находилась заброшенная полуземлянка, в которой раньше
хранились учебные пособия по противохимической защите. Стены старого сруба были заново проконопачены и укреплены наружными подпорками, внутри сруба были оборудованы две комнаты, настланы полы, была пристроена просторная кухня, сложена печь, пристроены
обширные сени, в которых были устроены кладовая и «теплый» туалет. Под домом был выкопан большой погреб. Вся поляна, на которой находился дом, была обнесена штакетником, образовался огород площадью примерно восемь соток. Рядом с домом  был устроен сарай для
скотины и хозяйственных нужд.
   В сентябре, не дожидаясь, когда просохнет штукатурка, семья вместе с Изаксонами переехала на новое место. После прежнего, новое жилье воспринималось чуть ли не как юсуповский дворец, несмотря на оконца, наполовину вросшие в землю, отсутствие водопровода и подпорки у стен. Появилась и мебель; стол, стулья, табуретки, кровати, - все было самодельное, изготовленное руками заводских умельцев.
   В третий класс я пошел в школу №55, находившуюся ближе к дому. Старший сын Изаксонов Генрих (Генька) был на два года младше меня, поэтому я считал его еще ребенком и в свои взрослые дела не посвящал. Была слякотная, холодная осень. Мы с Генькой совершали набеги
на поля, где уже был убран урожай овощей, и подбирали все, что оставалось в холодной грязи. Морковку и брюкву, например, обтирали рукавами и съедали на месте. После одного такого набега у обоих поднялась высокая температура, и нас увезла скорая помощь.         У Геньки оказался грипп, и через несколько дней его отпустили домой, меня же с брюшным тифом поместили в женскую палату инфекционного отделения больницы. Лишь через месяц я пришел в сознание и начал выздоравливать. К этому времени был я чрезвычайно истощен и мною овладел зверский аппетит. Конечно, больничного пайка мне не хватало, и мама каждый день привозила еду. На всю жизнь запомнилось ни с чем несравнимое наслаждение от пожирания целого тазика винегрета, обильно политого подсолнечным маслом. Еще запомнилась постоянно звучащая в женской палате матерщина, которой раньше в таком количестве и разнообразии мне слышать не доводилось. До сих пор помню анекдоты, которые, хотя и не были остроумными, зато были неизменно матерными.
   Еще через месяц меня выписали. Геньку, его брата Вольку и тетю Маргариту я дома не застал. Дядю Юлю выпустили на свободу и назначили директором той самой шахты, где он мотал срок. Он приехал в Новосибирск и забрал свою семью. В Прокопьевске у них родился третий ребенок.


   Шел 1943 год. На стене я повесил карту Советского Союза, на которой  флажками отмечал каждый день перемещения фронта. Информация черпалась из радиосводок Совинформбюро и газет, которые регулярно сообщали о ходе боевых действий, о подвигах, совершаемых бойцами и командирами Красной Армии на фронтах войны и тружениками тыла на заводах и полях. Как и прежде, отца я практически не видел. Он уходил на работу рано утром и приходил поздно вечером. Мама как могла, заботилась о его здоровье. И тогда, и потом, когда родились сестренки, в семье неукоснительно соблюдался порядок: на первом месте была забота об отце, о его питании, о его отдыхе, одежде и т.п. Все остальное доставалось нам, детям. О себе мама совсем не заботилась.                Время от времени отец вместе с другими заводчанами выезжал в район, где в деревнях выменивал на продукты оставшиеся вещи. Вместе с продуктами привозил то поросенка, то
парочку куриц. Так постепенно мы стали обзаводиться живностью. Как выходец из крестьянской семьи, папа понимал, что без своего подсобного хозяйства семье не выжить. Но, работая по 14 и более часов в сутки, он не имел возможности этим заниматься. Мама же была стопроцентной горожанкой, коров и свиней видела только в павильоне животноводства на ВДНХ, куда водила меня на экскурсию, а овощи – на  Рижском рынке. Тем не менее, она приняла на себя основной труд и заботы о свиньях, курах, а чуть позже и о корове и о козах, и об огороде. Думаю, это потребовало от мамы немалого мужества.
   По мере того, как я подрастал, я все больше помогал маме в домашних работах. Пилил и колол дрова, складывал их в поленницы, возил в бочке воду от колонки (летом на ручной тележке, зимой на санках), собирал лебеду и другую зелень, растущую вокруг,(из нее варили в больших баках на плите похлебку для скотины) чистил хлев, пас корову и козу, вскапывал огород, сажал овощи, поливал и пропалывал посадки, пасынковал, подвязывал, уничтожал вредителей, отоваривал карточки (т.е. ходил в магазин за хлебом и продуктами) и т. п., словом, работы всегда было много.

   После того, как отец из какой-то деревни привез красавицу Чернушку – большую черно-белую корову, жизнь заметно изменилась. Приобретение оказалось чрезвычайно удачным – давало по 25 литров отличного молока в день. Мама научилась доить, делать сметану, масло, творог, и все это было высшего качества. Рацион семьи кардинально улучшился. Это при том, что каждую осень забивали кабана и до середины лета семья была обеспечена отменными мясопродуктами. Появились покупатели, которые приходили за излишками молока. Одновременно с этим продукции нашего огорода стало не хватать для прокорма семьи и скотины. Тем временем администрация завода организовала коллективные выезды заводчан по железной дороге на станцию Искитим для посадки, возделывания, уборки и транспортировки картофеля. При этом использовались трактор с плугом. Мы с отцом стали ездить в Искитим, в результате собирали до 60 мешков картошки, чего вполне хватало на целый год.     Большим подспорьем для содержания коровы была барда – так назывались жидкие отходы производства спирта на новосибирском спиртзаводе. Горячую густую коричневую жидкость со специфическим запахом развозили в дымящейся бочке по городу и разливали в подготовленные емкости потребителям. Чернушка выпивала за раз целое ведро и ходила потом слегка захмелевшая. Барду добавляли также в корм поросятам.
   Из вышеизложенного текста может сложиться впечатление, что детство мое было угнетено непосильной работой. На самом деле это не так. Времени хватало на все. И тогда, и потом я пользовался почти неограниченной свободой и самостоятельностью. Как только мы
переехали на Красный Проспект, вокруг сложилась дружная компания из моих одноклассников, для которых наш дом и окружающий лес стали излюбленным местом времяпрепровождения. Среди ребят были и мои друзья по Красногорску Толя Ларкин и Боря Полосухин, жившие
неподалеку. На свободе наша фантазия била ключом и не знала удержу. Вот пример. Рядом с домом мы вырыли блиндаж с узким извилистым входом и мощным перекрытием. Чтобы можно было находиться в нем и летом и зимой, соорудили печку с дымоходом и входную дверь. Штаб
располагался на чердаке дома, там же на флагштоке поднимался пиратский флаг с черепом и скрещенными костями, который я нарисовал сам.
   Наш тайный план состоял в том, что мы на Оби угоняем лодку и уходим вверх по реке в тайгу. Там мы в течение всего лета охотимся и осенью, нагруженные мехами, возвращаемся к счастливым и благодарным родителям. А сейчас все заняты сохранением тайны и сбором
продовольствия и охотничьих припасов. Было заготовлено некоторое количество сухарей и сухофруктов, реквизированных из маминых запасов, а также мелкая дробь и черный порох. С оружием проблем не было – у моего отца была тульская двустволка шестнадцатого
калибра. Не помню, что именно помешало осуществлению этого блестящего замысла. Помню еще, что Борис, будучи инвалидом с младенческих лет и передвигающийся без помощи костылей с большим трудом, вдруг отказался от путешествия, за что был подвергнут единодушному и гневному порицанию всеми остальными и тяжело переживал за свой малодушный поступок. Впрочем, впоследствии он был великодушно прощен.
   Дважды я побывал в заводском пионерлагере, построенном на высоком берегу Оби. Ничего интересного я оттуда не вынес, кроме начальных задатков карьеризма и небольшого опыта сосуществования с антагонистически настроенными членами коллектива.


   Сибирские зимы были намного суровее московских. Морозы нередко доходили до сорока градусов, а иногда бывали и пятидесятиградусные. Обморожения случались очень часто. Здесь было принято на улице всматриваться в лица встречных людей и предупреждать: «У вас нос!», «У вас правая щека!». Это означало, что нос или щека у встречного побелели и нужно их немедленно оттереть или обогреть.
   Однажды зимой (я учился тогда в девятом классе) я возвращался поздно вечером домой. Был сильный мороз, а у меня не было рукавиц. Поэтому я шел, постоянно держа руки в рукавах полушубка. На улице не было ни души, трамваи уже не ходили. Проходя по дамбе через Ельцовку, в свете единственного фонаря я увидел лежащего человека. На нем не было ни шубы, ни шапки, он был не в состоянии подняться.
   По-видимому, он был пьян, его ограбили и раздели, оставив замерзать. Ближайший пункт, где можно было обогреться, находился примерно в километре отсюда, это была сторожка на трамвайном кольце, где дежурные топили всю ночь печку и имелся телефон. Пришлось тащить
мужика на себе. Он показался мне довольно тяжелым, руки мои, оказавшись на морозе,быстро замерзли и ничего не чувствовали. Не знаю, сколько времени прошло, но все-таки я его дотащил и сдал дежурившим женщинам, а сам, уже не пытаясь согреть бесчувственные руки,
бросился бегом к дому, до которого оставалось еще около километра. Прибежав домой, опустил руки в холодную воду, но после того, как сильные боли, сопровождавшие оттаивание, прекратились, дело пошло совсем плохо. Кисти рук стали опухать и чернеть, затем с них стала слезать кожа. Возникла угроза гангрены и ампутации обеих кистей. В здравпункте завода мне стали делать парафиновые ванны и облучение ультрафиолетом. В конце концов, угроза ампутации миновала, начался процесс заживления, наросла новая кожа. На память об этом происшествии у меня на всю жизнь осталась повышенная чувствительность рук к холоду.


   Сибирские зимы были не только морозными, но и снежными. Перед глазами возникает следующая картина. Морозной январской ночью выхожу из дома во двор. Мороз перехватывает дыхание, поэтому прячу нос в воротник  овчинного полушубка. Постепенно глаза привыкают к темноте и становятся видны темная стена соснового леса, обступившего нашу избушку и яркие звезды на черном небе. Все вокруг укутано снегами синевато-белого цвета. На крыше избушки, на раскидистых сосновых  лапах, - везде лежат пухлые и мягкие снежные подушки, земля сплошь укрыта большими сугробами. Тишина, как в глубоком подземелье, куда не доносится ни звука из окружающего мира.                Надоело стоять неподвижно, делаю несколько шагов. Снег под валенками скрипит так звонко, что кажется: сейчас проснется весь лес. Замираю на месте. Тишина восстанавливается. Теперь слышу: иногда наверху, высоко над кронами сосен, кто-то тихо и протяжно вздыхает, и тогда в разных местах леса с заснеженных лап деревьев срываются крупные комья снега и летят вниз, и шлепаются в наст с характерным глухим звуком. От этого снег между деревьями не гладкий, а покрыт сплошь оспинами.
   Много времени я проводил на лыжах, как в компании друзей, так и один. Местность вокруг дома была пересечена крупными оврагами с крутыми склонами. Я уверенно съезжал со всех горок, даже самых сложных. Километра через три городская застройка заканчивалась, и
начинались протяженные леса. Вот где было раздолье для лыжников! Там я бегал и на 15, и на 25 километров. На лыжах я чувствовал себя настолько уверенно, что не опасался грабителей, отнимавших лыжи. При встречах с ними  я легко уходил от преследования; ни разу меня не смогли догнать.

 
   В 1944 году было введено раздельное обучение в средних школах. Я был переведен в мужскую среднюю школу №24 на улице Дуси Ковальчук, которую в будущем и было суждено мне закончить. Говоря о своей детской свободе и независимости, я нисколько не
преувеличиваю. В сентябре 1943-го года родилась сестра Галина, а в апреле 1945-го – Ирина. Нас, детей, стало четверо. Интересно, что только после рождения Ирины родители зарегистрировали свой брак, по-видимому, для оформления какого-то нужного документа.    Отец по-прежнему пропадал на работе. Естественно, что времени и сил маме хватало только на то, чтобы мы были накормлены и одеты. Ко мне в школу мама никогда не ходила, даже если ее туда вызывали за какие-нибудь мои прегрешения. Когда пришла пора поступать в первый класс Диме, то 1 сентября 1947 года мы с ним пришли в школу вдвоем, где я его и оставил. Домой он пришел самостоятельно.
   У нас в семье не было принято выспрашивать про школьные дела, журить за плохие отметки. Соответственно не возникало и желания что-то скрыть или в чем-то обмануть. Несмотря на испытываемое мной ощущение полной независимости, мама непостижимым образом умудрялась быть в курсе основных событий. И если какая-нибудь проблема или случай подвергались обсуждению, то мамино мнение всегда было бескомпромиссным и нравственно
безупречным. Главное же было в том, что наши семейные взаимоотношения основывались на взаимном доверии.
   Сейчас, много лет спустя, думая об этом, так и хочется сказать о педагогической теории, принятой мамой на вооружение, согласно которой главное – это внушить ребенку определенные нравственные принципы, внушить настолько глубоко, чтобы ребенок ощущал их как свои собственные. Тогда в любой жизненной ситуации, всегда и везде он будет поступать в соответствии с этими принципами, невзирая на обстоятельства, сиюминутные выгоды, влияние окружающей среды и проч. В этом случае воспитателю не потребуется реагировать на каждый жизненный эпизод, навязывать ребенку мелочную опеку, контролировать каждый его шаг. Вместе с тем, самостоятельность, предоставленная ребенку, развивает в нем повышенное чувство ответственности за собственные поступки и инициативу. Кажется, здесь самый подходящий
случай поговорить об инфантилизме, весьма распространенной нынче болезни молодых людей, о влиянии улицы, школы и семьи на воспитание ребенка, но воздержусь от этого, чтобы не загромождать повествование.
   Конечно, никаких теорий мама не изучала, а руководствовалась  природным здравым смыслом, можно сказать народной мудростью, передаваемой от поколения к поколению. Что же касается заложенного во мне в детстве нравственного фундамента, то его хватило на всю
мою жизнь. И хотя прожил я эту жизнь далеко не безгрешно, все-таки именно по этому компасу я всегда сверял свой курс.
   Не могу здесь не сделать одного нелегкого признания. Однажды, в начале своей службы, будучи застигнут внезапными и довольно драматичными обстоятельствами, я поддался минутной слабости и совершил бессмысленный, но при этом весьма безнравственный поступок, о котором тотчас же пожалел, однако ничего исправить было уже невозможно. И хотя никому этим я вреда не причинил, тем не менее, в течение всей моей дальнейшей жизни, вспоминая об этом эпизоде, я всегда испытывал мучительное чувство стыда и никогда не рассказывал
об этом никому, даже самым близким людям. И здесь, на страницах этой книги я позволю себе ограничиться вышесказанным.
   На собственном примере я убедился, что если ты не дебил и не законченный подлец, то нет для тебя суда более сурового и беспощадного, чем голос собственной совести, а народная мудрость «береги честь смолоду» - далеко не пустые слова.
   Если нравственные установки, получаемые мною от родителей, были абсолютно четкими и ясными, то об идеологии этого сказать нельзя.
   В семье никогда не обсуждались такие темы, как «преимущество социалистического строя над капиталистическим», внешняя и внутренняя политика партии, патриотизм и т.п. Не думаю, что это было вызвано аполитичностью моих родителей. Можно предположить, что таким
образом отец и мать старались обезопасить семью от возможных репрессий или невзгод, не поступая против своей совести. К тому же радиопередачи, газеты, произведения  советских писателей, кинофильмы, общественные мероприятия и школьное воспитание были перенасыщены идеологическими догмами сверх всякой меры. Может быть, родители считали, что ребенок, твердо усвоивший нравственные начала, в дальнейшем самостоятельно разберется в идеологических посылах и даст им правильную оценку.
   Тем не менее, несмотря на отсутствие каких-либо «крамольных» разговоров, в домашней атмосфере явственно присутствовал дух критики культа Сталина, несогласия с массовыми репрессиями, с необъективными оценками прессой наших достижений и неудач, скепсис по поводу неуемного восхваления всего советского. Не знаю, из каких щелок этот вольнолюбивый дух просачивался. Возможно, здесь сыграли свою роль мелкие нюансы в поведении моих родителей: мимика, интонации, неожиданные умолчания, неуловимые особенности реакции на те или иные официальные сообщения и т.п.


   При переводе в мужскую школу мои московские друзья Полосухин и Ларкин опять оказались в одном классе со мной. Появились учителя-предметники. Особенно запомнилась преподавательница русского языка и литературы Надежда Павловна. Она  была настоящей интеллигенткой и фанатически предана своему предмету. Непостижимым образом  ей удалось внушить тридцати сорванцам тринадцатилетнего возраста ответственное и серьезное отношение к орфографии и синтаксису. У меня до сих пор сохранились две толстые тетради, в которые я заносил примеры использования всех грамматических правил русского языка во всех вариантах и со всеми исключениями. За примерами я неизменно обращался к кладезю родной литературы - А. Пушкину. В результате я знал почти всего Пушкина наизусть.      Благодаря Надежде Павловне и любви к чтению, в дальнейшей жизни я довольно грамотно писал и почти не делал ошибок.
   Примером обратного рода являлся Иван Иванович, преподававший математику в старших классах. Свой предмет он знал слабо, пробудить хоть
какой-нибудь интерес к нему не мог. Нередко бывало так, что, решая какую-нибудь задачу у доски, он безнадежно запутывался и тогда вызывал Толю Ларкина на помощь. Толя, не слова не говоря, выходил к доске, брал мел и быстро, не задумываясь, писал на доске сразу
несколько вариантов решения. Толя интересовался математикой, в седьмом классе самостоятельно освоил дифференциальное и интегральное исчисления и обладал выдающимися способностями, о которых тогда, в силу его удивительной скромности, никто не догадывался. Эту скромность, верность друзьям, уважение ко всем окружающим его людям, наряду с преданностью науке, Анатолий Иванович Ларкин, выдающийся физик-теоретик нашего времени, академик Российской Академии наук, пронес через всю жизнь. В 2005 году он безвременно ушел из жизни. Российская и мировая наука потеряла крупного ученого, а мы - любимого друга.


   Начиная с пятого класса, я начал регулярно посещать городскую барахолку (по местному – «балочку»). Чего там только не было! Меня интересовали научно – популярные книги. Мама давала мне немного денег, и я возвращался домой с интереснейшими книгами по астрономии,
химии, биологии, радиотехнике, фотографии. Вскоре я начал строить телескопы имикроскопы, один другого мощнее. Необходимую для этого оптику я находил среди отходов производства на заводской свалке. Телескопы обладали вполне приличным увеличением и я с замиранием
духа разглядывал кольца Сатурна, фазы Венеры, спутники Юпитера, туманности и другие астрономические объекты. При этом неизбежно изучалась и сама астрономия. Предел совершенствованию телескопов был положен отсутствием установки для удерживания наблюдаемого объекта в поле зрения трубы. Дело в том, что, чем больше увеличение, тем уже поле зрения и, если удавалось навести телескоп на нужный объект и закрепить его неподвижно, исключив вибрации, то, вследствие суточного движения светил, объект уходил из поля зрения уже через несколько секунд. Моя наивная попытка соорудить из досок и подручных материалов экваториальную установку, подобную тем, что работали на астрономических обсерваториях, как и следовало ожидать, закончилась полным провалом.     Замысловатое сооружение долго торчало на крыше нашего коровника как памятник моей технологической несостоятельности.                Летом и осенью астрономические наблюдения я совмещал с охраной огорода, куда частенько по ночам наведывались любители помидоров, огурцов и других свежих овощей. Поэтому, кроме
телескопа, в комплект моего  ночного снаряжения входило ружье с патронами, снаряженными солью и мелкой дробью.                Что же касается микроскопа, то интереснейших объектов для изучения вокруг было бесчисленное множество; вода с ее обитателями, челюсти и другие органы насекомых, пыльца растений, кровь и слюна -  чего только не побывало на предметном столе! Проникновение в микромир, как и в космос, не только расширяло знания об окружающем мире, но еще больше ставило вопросов, возбуждало любознательность, порождало множество мыслей.
   После продажи коз освободилось прекрасное утепленное помещение в сенях, которое родители разрешили мне занять. Я тщательно
отскоблил обитые деревянной рейкой стены и пол, соорудил стеклянные полки, стол, провел освещение, установил электроплитку для обогрева зимой и получил химическую лабораторию, пригодную для опытов. Нужные для опытов химикаты я покупал в аптеках. Как-то я купил
книгу «Роберт Вуд» -  об известном американском физике-экспериментаторе. В книге было описано много физических и химических опытов, проделанных Вудом в юности. Многие из них были чрезвычайно занимательны и эффектны. Разумеется, пройти мимо такого было невозможно, и я старался воспроизвести эти опыты. Особенно запомнился довольно простой опыт получения азотистого йода – сильнейшего взрывчатого вещества, кристаллы которого при легчайшем прикосновении взрывались с оглушительным треском.                Здесь же я освоил изготовление кристаллов с полупроводниковыми свойствами. (Тогда в продаже еще не было транзисторов и полупроводниковых диодов). При этом
выделялось большое количество сероводорода, которым пропах весь дом. Не помню, чтобы мне за это попало, зато собранные мной детекторные радиоприемники работали нормально, и это было похоже на чудо, когда из груды проволочек в наушниках возникала музыка или голос Левитана.
   С книгами по радиотехнике тогда были трудности, о чем я написал в Москву двоюродному брату Николаю. Вскоре я получил от него многостраничное письмо со схемами и графиками. Это письмо стало моим первым учебником по радиотехнике. Через пару месяцев я получил
от Николая посылку с радиодеталями – поистине царский подарок! Тогда я учился в шестом классе и с этого времени особые отношения с радиоэлектроникой сопровождали меня всю жизнь. Радиодетали, измерительные приборы, журналы «Радиофронта» (теперь это журнал «Радио») – все это я находил на городской толкучке.


   К этому времени относится  мой первый и последний в жизни опыт частного предпринимательства. По заказу одного взрослого парня я собрал детекторный приемник, настраивающийся на несколько станций, с ламповым усилителем и громкоговорителем. Устройство получилось удачным, и заказчик его купил. Летом в нашем лесу в палатках жили солдаты, которым хотелось послать своим младшим братьям и сестрам что-нибудь в подарок. Инспектируя в очередной раз промышленную свалку радиолампового завода, (завода «Светлана», эвакуированного из Ленинграда) я обратил внимание на большое количество слюды и штампованных деталей круглой формы, похожих на корпуса наручных часов. Закипела работа. Я рисовал на бумаге циферблаты со стрелками, красил корпуса в ярко-синий цвет (другой краски не было), высушивал их на завалинке, вырезал циферблаты и «стекла» из слюды, вставлял их в корпуса, туда же вкладывал ремешки, вырезанные из отходов кожи, и закреплял все это плотно вставляемыми картонными донышками. Производство было поставлено на поток, цена была установлена значительно ниже рыночной, продукция, несмотря на несколько странную окраску, пользовалась спросом и была вся реализована.   Вырученных денег мне хватило на покупку пленочного фотоаппарата «Комсомолец».
   Тогда же были совершены и первые криминальные деяния. Вместе с Толей Ларкиным мы сделали подкоп под забором склада геодезического оборудования и утащили несколько угломерных инструментов и радиозондов. В другой раз поздно вечером, после того, как Толя помог мне выполнить домашнее задание по алгебре, мы долго провожали друг друга домой, набрели на свалившуюся с моста через Ельцовку полуторку и принялись курочить приборный щиток и клаксон. В это время откуда-то вернулся водитель и набросился на нас. Мы пустились наутек, водитель – за нами. Бежали прямиком через убранное картофельное поле. Водитель не отставал, и мне пришлось выбросить щиток с
приборами, чтобы легче было бежать. Наконец, мы оторвались от погони и остановились перевести дух. Я посетовал на то, что выбросил свою добычу. Толя с гордостью достал из-за пазухи клаксон.
   Так же, как и предпринимательство, криминальная деятельность не имела продолжения в моей жизни. Возможно, это обстоятельство отчасти объясняет мои довольно скромные материальные достижения по сей день.


   В отроческие годы не избежал я типичной болезни этой поры -поэтической. Здесь я должен извиниться за свое бескультурье – до сих пор употребляю слова «отрок», «подросток», в то время, когда вся современная культурная элита и СМИ используют исключительно благородное слово «тинейджер», по-видимому, более понятное для русского уха. Как правило, Муза посещала меня больше по ночам, и до утра у меня горел свет, но никто из домашних на это не обращал внимания.
   Источником вдохновения сначала была дива американского кино Дина Дурбин, потом появились и более реальные объекты. Сочинялось легко, проблем со стихосложением не возникало. Например, мне было не трудно за два отведенных урока написать классное сочинение в стихах, что я иногда и проделывал. По стилю, конечно, это было подражание Пушкину, большинство стихов были лирическими, перед потрясенным читателем (лучше - читательницей) вырисовывался трагический образ уставшего от страстей поэта, разочаровавшегося в любви и живущего в гордом уединении.


   В 1947 году, когда я учился в 7 классе, приехал мамин брат Георгий Эммануилович (дядя Жоржик). Будучи музыкантом-трубачом, всю войну он прослужил в музкоманде и демобилизовался из Штеттина. Ехать ему было некуда, т.к. его жена и сын погибли в Симферополе при прямом попадании бомбы в их дом. Кроме того, ему, как и всем крымским армянам, после войны жить в Крыму было запрещено. На нем была потрепанная солдатская шинелка, такая же зимняя шапка, выцветшие хлопчатобумажные гимнастерка с брюками и кирзовые сапоги. В тощем вещмешке лежало все его солдатское имущество: бритвенный станочек, мыльница с омылком и кисточка для бритья. В исключительной ценности этих предметов я вскоре убедился, потому, что борода у дяди Жоржика была очень черная и очень густая, и вырастала очень быстро. Характер у дяди был спокойный и покладистый. Вскоре он устроился бухгалтером в Горзеленхоз (это была его основная довоенная профессия) и записался в духовой оркестр при заводском клубе, который часто играл на праздниках и похоронах.                Часто мы вместе слушали музыку, передававшуюся по радио. По большей части это были классические симфонические или оперные произведения. С большим интересом я выслушивал профессиональные комментарии дяди, касающиеся исполнения, состава инструментов и распределения партий между ними, а также рассказы о композиторах и исполнителях. Импонировали мне и его музыкальные предпочтения.
   Сразу после войны в Новосибирске был достроен театр оперы и балета, расположенный на центральной площади города. Это огромное и нарядное здание стало главным элементом архитектурного ансамбля городского центра. Я с удовольствием посещал театральные постановки; это были «Фауст», «Риголетто», «ЕвгенийОнегин", "Травиата","Аида","Русалка", «Лебединое озеро» и другие, всего не упомню. Театральная труппа в то время была очень сильной за счет столичных артистов, эвакуированных в Новосибирск. Запомнились великолепные басы Арканов и Кривченя.
   Вскоре дядя Жоржик принес из оркестра трубу-корнет для меня, и я начал осваивать инструмент. Самым важным и самым сложным
оказалось звукоизвлечение: чтобы труба издавала чистый звук, требовалось набить на губах постоянную мозоль и каждый день «дуть гаммы». Дело двигалось хорошо, и скоро мы уже дуэтом исполняли пьесу «Шествие индийских слонов», в моем репертуаре появилась партия
трубы в марше из оперы «Аида», другие выигрышные вещи. Выучивал я пока все на слух, но уже начал осваивать и нотную грамоту, после чего планировалось осчастливить творческий коллектив духового оркестра новым солистом. Но здесь в мою музыкальную судьбу грубо вмешалась наша коза Валька.


   Валька была самой обычной козой, с вредным и драчливым характером. Она свободно гуляла по огороженной территории и приставала к моим маленьким сестренкам, которые целыми днями бегали в одних трусиках во дворе, предоставленные сами себе. Валька незаметно подкрадывалась сзади к Галке или Иришке, наклоняла голову, и молча бодала их в мягкое место. Было им тогда по 2 – 4 года и после такого безобразия они неизменно оказывались на земле, а Валька, довольно бормоча и тряся бородой, отбегала в сторонку.                Поднимаясь с земли, сестренки всячески выговаривали Вальке, грозя ей пальчиками, но даже серьезные выволочки с битьем, которые  я ей устраивал каждый раз, не могли отучить ее от этого занятия. Вскоре после свадьбы с одним знакомым козлом, которую устроили Вальке мои родители, она принесла нам двух очаровательных козлят. На их бесконечные прыжки и шалости можно было смотреть часами. Саму же Вальку отец отвел на рынок и там продал незнакомым людям.
   Каково же было наше удивление, когда через несколько дней Валька с обрывком веревки на шее появилась во дворе и, как ни в чем ни бывало, стала приглядываться к сестренкам.
   Пришлось продать Вальку еще раз. И вот тут у родителей возникла идея: купить аккордеон. Наверное, они посоветовались с дядей Жоржиком по поводу моего дальнейшего музыкального развития. Об этом мне ничего не известно, помню лишь, как в один из воскресных дней отец сообщил мне адрес, куда я должен был приехать на велосипеде, чтобы посмотреть аккордеон. Отец должен был приехать туда к назначенному сроку трамваем.   Встретились мы в назначенное время, это был небольшой домик, недалеко от вокзала.


   Продавался немецкий трофейный аккордеон марки «Hohner». У него было два регистра, полная клавиатура справа и три четверти слева. Поскольку я уже умел играть (так считалось) на трубе, то проверить качество аккордеона поручалось мне. Недостатков я не обнаружил, и взрослые ударили по рукам. Денег, вырученных от продажи Вальки,
оказалось достаточно. После завершения деловой части мы с отцом и продавец уселись за стол и, как положено, основательно обмыли сделку. Мне тогда было 15 или 16 лет. Уже был вечер, когда я, несмотря на выпитое, привязал за спину покупку, уселся на велосипед и
отправился восвояси. Отец поехал на трамвае.
   Аккордеон я «освоил» тоже довольно быстро. Слово «освоил» я не случайно взял в кавычки. В те далекие времена о музыкальных школах нам было ничего не известно. Очень редко кому удавалось получить уроки игры, например, на баяне в музыкальном кружке при каком-нибудь клубе. Во всей нашей школе был только один такой, мой одноклассник Толя Чечулин, который учился несколько лет в кружке баянистов при клубе железнодорожников и играл по нотам, соблюдая указанную там пальцовку. Ни я, ни мои родители такой задачи перед собой не ставили. Уроков я ни у кого не брал, пальцы мне никто не ставил, упражнения по нотам никто со мною не разучивал. Я просто подбирал на слух полюбившееся произведение, придумывал аккорды и гармонии, добиваясь максимальной похожести на оригинал, звучащий в памяти. Затем я заучивал получившийся «шедевр» наизусть. Так в моем репертуаре появлялось новое произведение. Репертуар складывался из песен тех лет, старинных вальсов и других танцев и плясок, отрывков из оперетт и даже классических произведений. Сейчас смешно, но тогда меня ничуть не смущало невольное соперничество с Дунаевским, Блантером, Штраусом, Гершвиным и другими композиторами. Конечно, я понимал,
что в моем исполнении все это было жалким подобием того, что было ими написано, но уж очень хотелось играть. С другой стороны, требования тогдашних слушателей к уровню исполнения были, мягко говоря, невысокими, и мне вскоре удалось им соответствовать.      Я стал играть везде, куда бы только ни приглашали: на школьных вечерах, на танцах, на свадьбах,на вечеринках.                Однажды мне даже доверили руководить самодеятельным хором в дружественной женской школе № 55. Попробуйте представить мои переживания, когда я раскладывал песни по голосам, распределял соответственно девочек, разводил их по разным классам и репетировал с каждым голосом отдельно, а потом сводил всех вместе на общую репетицию! После нашей мужской бурсы все девочки казались мне существами неземными и были удивительно послушны.
В результате на каком-то празднике хор выступил вполне успешно, а я получил от всего этого большое удовлетворение.

 
   Должен сказать, что до сих пор я остаюсь убежденным сторонником раздельного школьного обучения. Только при раздельном обучении (и воспитании) можно вырастить из мальчишек настоящих мужчин, способных постоять и за себя, и за свою девушку, волевых и сильных,
благородных и гордых, а из девочек – настоящих женщин с чувством собственного достоинства, женственных и готовых к выполнению материнского долга. А к чему привело совместное обучение в российских школах? Женоподобные мальчики, трясущие тряпками и парфюмерией, которых учителя унижают перед девочками, выставляя напоказ их дебилизм, и курящие, матерящиеся и дерущиеся девочки, даже не претендующие на уважение к себе. Впрочем, это большая отдельная тема; здесь нет места даже для перечисления аргументов в пользу раздельного обучения. Замечу только, что аргументов в защиту совместного обучения я никогда не слышал. Возможно, из-за того, что их в природе не существует.
   В те же времена наша мужская двадцать четвертая школа дружила с женской пятьдесят пятой. Для старшеклассников (восьмые, девятые и девятые классы) устраивались вечера то в одной, то в другой школе. Мальчики приглашали девочек, девочки приглашали мальчиков. На
вечерах проводились концерты самодеятельности и танцы, на которых мы с Толей Чечулиным играли по очереди. Порядок на вечерах охраняли народные дружинники.
   Отношения между мальчиками и девочками складывались гармонично; этому в немалой степени способствовало существование некоторой тайны в представлениях друг о друге. Это давало возможность каждому создать и поддерживать внутри себя свой собственный образ, соответствующий представлениям и идеалам каждого. Далее надо было серьезно трудиться над тем, чтобы соответствовать выбранному образу, иначе неизбежно возникала некая фальшь, и об успехе у противоположного пола можно было забыть. А кому же в таком возрасте не хочется понравиться?! Таким образом, раздельное обучение и ограниченные контакты между мужской и женской школами создавали дополнительные стимулы для развития способностей и талантов ребят.
   Чем же можно было снискать всенародную любовь и уважение? Очень ценились успехи в учебе; имена отличниц и отличников были у всех на слуху. Всем было понятно, что эти ребята надежны и, уж точно, не дураки. Ценились различные творческие таланты. Помню, в восьмом классе, пришел новенький, звали его Нальт Грушевский. На уроке литературы учительница попросила его прочитать монолог Чацкого из «Горя от ума». Нальт встал, неожиданно принял театральную позу и хорошо поставленным голосом, как говорится, «с выражением», продекламировал монолог. Мы все были потрясены. Такого мы никогда рядом с собой не слышали. Оказалось, что Грушевский занимался в студии новосибирского ТЮЗа. Естественно, он стал звездой первой величины на всех школьных постановках и имел неизменный успех, в первую очередь, у девочек.
   Были талантливые певцы и певицы, поэты и поэтессы, плясуны и танцовщицы, спортсмены и спортсменки. С нами учился Юра Железовский, необычайно одаренный физически. Хотя он и
был наш одногодок, но выглядел старше и превосходил всех своим атлетическим телосложением. К занятиям спортом он относился профессионально и добился блестящих результатов сразу в нескольких, казалось бы, антагонистических видах спорта. Бокс, борьба, баскетбол, лыжи, коньки, тяжелая атлетика – вот не полный перечень дисциплин, по которым у Юры были первые спортивные разряды и даже звания  кандидата в мастера спорта. Неоднократно он участвовал в республиканских соревнованиях. Бывало, мы всем классом, с боевыми воплями, набрасывались на него, но он разбрасывал нас, как щенят, в разные стороны и из каждой такой свалки выходил победителем. К сожалению, мне неизвестно, как сложилась его дальнейшая судьба, реализовал ли он свои выдающиеся способности.
   Сегодня, в эпоху победившего российского капитализма и демократии мы видим, что молодежь руководствуется другой системой ценностей. Авторитет и уважение сверстников завоевывают те, у кого богатые родители, самые дорогие мобильники, часы и одежда, кого
привозят в школу на самых «крутых» автомобилях. Способности и таланты теперь не нужны:  бедным они все равно не помогут, а богатым и без них гарантирована безбедная жизнь. Дальнейшее развитие демократии привело уже к созданию «элитных» школ только для богатых, (как и «элитных» детских садов, и «элитных» районов проживания) где бы вид детей менее состоятельных, или, не дай бог, малоимущих родителей не оскорблял бы и не тревожил взгляда юных хозяев жизни.
   Тогда же, во времена проклинаемого теперь тоталитарного социализма, никто из нас не обращал никакого внимания ни на одежду товарищей и подруг, ни на достаток их родителей; между нами царило настоящее равенство, хотя все происходили из самых разных семей.
   Главное заключалось в том, чтобы мы были друг другу интересны, чтобы у нас имелись какие-нибудь общие взгляды и, применительно к девочкам, – симпатии.


   Именно таким образом, когда мы учились в восьмом классе, у нас сложилась дружная компания из шести мальчиков и шести девочек.
   Собирались чаще всего у нас дома. Дядя Жоржик к тому времени женился на сотруднице треста, в котором он работал, и переехал к ней домой. Иногда мои родители уходили в гости к дяде Жоржику и Лидии Ивановне, прихватив с собой Диму, Галу и Ирину, и оставляли дом в полном моем распоряжении. Тут же собирался наш коллектив, быстро и организованно. Каждый тащил с собой все, что было дома: бражку, (тогда ее готовили почти в каждом доме) всевозможную еду, конфеты и т.п. Я залезал в шкаф на кухне, где всегда стояли два отцовских графина со спиртом и отливал оттуда необходимую толику. И тогда, и, тем более, потом я удивлялся, почему меня ни разу родители не схватили за руку, тем более, что проделывал я это неоднократно, но это так и осталось для меня тайной.
   Теперь немного о членах «коллектива».
   Толя Ларкин. Отец Толи - Иван Андреевич был инженером-строителем, как и мой отец. Мама – Надежда Алексеевна, была учительницей в начальных классах семилетней школы. Толя окончил школу с серебряной медалью,(получил четверку за сочинение) поступил в Московский
инженерно-физический институт (МИФИ). Руководителем его дипломной работы был академик Андрей Сахаров. После успешного окончания института он защитил кандидатскую диссертацию в области теоретической  физики, был участником знаменитых семинаров Л.Д.Ландау, защитил ученую степень доктора наук, работал в академическом Институте теоретической физики им. Ландау, преподавал на кафедре физики МГУ, был избран членом-корреспондентом АН СССР, а потом и академиком. Последние 10 лет жизни Ларкин работал в Америке, в университете
Миннеаполиса, штат Миннесота, но каждый год летом прилетал домой, в академгородок в подмосковной Черноголовке, где у него была четверть небольшого коттеджа, и каждый раз участвовал во встречах школьных друзей, которых, увы, становилось все меньше. Толя Ларкин скоропостижно умер летом 2005 года в Америке. Урну с его прахом его вдова Татьяна привезла домой, и мы простились с Толей на тихом кладбище в Черноголовке. Мы – это Борис Полосухин и я, больше из школьных друзей никого к тому времени в живых не оставалось.
   Олег Блюман. Он пришел к нам в класс в 1947 году. Его родители –  Александр Матвеевич, подполковник, начальник военной авторемонтной базы и Мария Павловна, войну прошли вместе. По прибытию к месту нового назначения в Новосибирск они получили квартиру в большом «доме полка» недалеко от нас. У Олега был брат Борис, который был младше Олега на два года. Мария Павловна была красивой и хорошо сложенной женщиной небольшого роста. Она продолжала носить военную форму, (короткую юбку, гимнастерку и хромовые сапожки)
которая ей очень шла. Комната, в которой жили Блюманы, производила странное впечатление: голые стены, без занавесок на окнах, голые лампочки освещения, никакой мебели, кроме трех железных кроватей, застланных серыми армейскими одеялами, небольшого стола и пары
стульев. Забегая к ним домой, чаще всего мы заставали Марию Павловну лежащей на кровати с книжкой в руках и непрерывно дымящей «Беломорканалом». Иногда она отдавала распоряжения по несложному хозяйству сыновьям, которые исполнялись немедленно. Александр
Матвеевич и сыновья ее боготворили. Это была очень дружная семья, в которой Мария Павловна царила, подобно Клеопатре. Удивительно, но эти отношения без каких-либо изменений сохранились на всю жизнь семьи, и после переезда родителей в Ленинград, и во время многолетней службы Олега на Балтийском флоте, и после смерти Александра Матвеевича, - вплоть до последних дней Марии Павловны.
   Олег стал моим самым близким другом и оставался им всю свою жизнь, несмотря на судьбу, разлучившую нас надолго. В школе мы сидели за одной партой, вместе бойкотировали выпускной вечер из-за конфликта с классной руководительницей, вместе играли в футбол, ухаживали за девушками, вместе поехали во Владивосток поступать в ТОВВМУ. Он ушел из жизни осенью 2006 года в Балтийске, где у него с женой Ниной была квартира, и где базировался крейсер «Октябрьская Революция» - флагман соединения, противовоздушной обороной которого Блюман до конца своей службы командовал много лет. Узнав о кончине Олега по телефону от Нины, я бросился в аэропорт и успел проводить друга в последний путь.                Заброшенный, обшарпанный и безлюдный Балтийск, пустынные причалы главной военно-морской базы Балтийского Флота, необустроенное, запущенное кладбище, к которому ведет разбитая, почти не проезжая дорога и почетный караул, которому не выдали патронов для прощального салюта ввиду отсутствия оных в артпогребах – среди этих символов нынешнего развала российского флота обрел вечный покой капитан 2 ранга Олег Александрович Блюман.
   Миша Степанов происходил из интеллигентной семьи. Отец его, профессор медицины, и мать, кандидат медицинских наук, были к тому времени людьми пожилыми. Кроме Миши в семье было еще две старших сестры, которым было далеко за двадцать и которые тоже были врачами. Все они были людьми крупными и отличались - надо это признать - хорошими манерами. Впрочем, хорошее воспитание никак не мешало Мише оставаться среди нас свойским парнем и пользоваться  у одноклассников уважением и любовью. Учился он хорошо, сочинял хорошие стихи. Впоследствии он стал врачом-кардиологом, жил и работал в Кемерове, сделал хорошую медицинскую карьеру. Следы его после школы затерялись, на связь с одноклассниками он ни разу не выходил, судьба Михаила Степанова нам не известна.
   Виктор Пинаев, как и Толя Ларкин, был отличником. Отец- машинист железной дороги, мать, младшая сестра и Виктор жили в маленьком частном домике. Витя в школе проявлял интерес к естественным наукам, был неразговорчив и стеснителен, особенно в общении с девочками. После школы окончил Томский политехнический институт, стал физиком, распределился в «Арзамас-16», где принимал участие в работах по созданию водородной бомбы. Доктор физико-математических наук, лауреат Сталинской премии. Постоянно проживая в Сарове, на протяжении всей жизни поддерживал контакты с нами, своими школьными друзьями, ежегодно приезжал на встречи. Особенно близок он был к Толе Ларкину, т.к., кроме дружбы, их связывали еще и научные интересы. Умер Витя в результате тяжелой болезни в 2004 году.
   Витя Амолин был ближайшим соседом семьи Ларкиных в Новосибирске, пока они не переехали в район аэропорта, где завод построил целый жилой поселок из небольших одноэтажных домиков для своих сотрудников. Жили Амолины  в небольшом частном домике, держали скотину, как многие новосибирцы того времени. Потом Виктор стал инженером-строителем, переехал со временем в Калугу, постоянно поддерживал дружеские связи с одноклассниками. К сожалению, Виктор страдал сердечным заболеванием, и в 1984 году его не стало. Мы, старые его друзья: Ларкин, Пинаев, Зайцев, Полосухин и я, приезжали в Калугу на его похороны.
   Борис Полосухин не принимал участия в нашей школьной компании, т.к. возвратился в Москву еще в 1946 году. Там он окончил физическое отделение МГУ, защитил ученую степень кандидата физико-математических наук, долгие годы преподавал вычислительную математику в Московском институте электронной техники в Зеленограде. Борис воссоединился с друзьями детства в семидесятые годы, когда все оказались в Москве или недалеко от нее. Борис по сей день проживает в Зеленограде, выпустил две книги, в которых исследует вопросы человеческого бессмертия, применяя математический аппарат. Ведет активный образ жизни, в последние годы являлся счастливым владельцем автолимузина «Ока» с ручным управлением. На сегодня мы с Борисом – единственные здравствующие из старых школьных друзей.
   Виктор Зайцев происходил из семьи рабочего, жил неподалеку от Виктора Пинаева. После школы окончил мединститут и был призван в Вооруженные Силы, где дослужился до полковника медицинской службы. Жил в подмосковном Одинцове, руководил кардиологическим отделением
Центрального госпиталя ракетных войск. Был он сильным специалистом, удивительно добрым и отзывчивым человеком, настоящим Айболитом. Умер он в 2000 году от сердечно-сосудистого заболевания. Воистину - сапожник без сапог!
   Теперь несколько слов о девочках, входивших в нашу компанию. Все шестеро девочек учились в женской школе № 55 в классе, на один год младше нашего. Как и ребята, девочки происходили из семей с самым  различным социальным положением. Это были семьи врача,
рабочего, учителя, извозчика и т.п. Повторю снова, что на их происхождение никто из нас не обращал никакого внимания, и это было правильно, потому, что индивидуальные качества и привлекательность наших подруг не зависели от анкетных данных. Сыграло свою роль и
то, что каждая девочка была приглашена в компанию кем-то из нас, а это означает, что какие-то ее качества кому-то из нас приглянулись. Таким образом, все девочки прошли своеобразный отбор или, выражаясь нынешним, более понятным, языком – кастинг.
   В таком составе наша компания просуществовала примерно год. Потом у меня и у моего друга Олега Блюмана возникли романтические отношения с девочками за пределами компании. Известно, что романтические отношения плохо совмещаются с идеями дружного коллективизма,
а, наоборот, тяготеют к уединению вдвоем. Поэтому через год-полтора компания распалась.
   Когда предаешься воспоминаниям, особенно ясно ощущаешь, как по-разному воспринимается  протяженность переживаемых событий во времени тогда, в далеком детстве, когда и происходили эти события, и теперь, когда о них вспоминаешь. Тогда, когда происходил какой-нибудь эпизод, протяженный во времени, т.е. имеющий свое начало и конец, представлялось, что он занимает солидный кусок жизни, потому, что в нем вмещалось столько впечатлений, открытий, важных и значительных для тебя событий, столько совершенных тобою действий и поступков, столько передуманных мыслей, эмоций и всякого рода переживаний. Теперь же, установив безошибочную хронологию этого эпизода, с великим удивлением обнаруживаешь, что все это заняло тогда всего-то три месяца (полгода, год). Это общее для всех людей свойство восприятия времени, между прочим, объясняет, почему человек за короткое время детства успевает сформироваться как личность на всю оставшуюся жизнь.                Впрочем, это тема для психологов; не буду отбирать у них хлеб. Тем более, что в постсоветской России возникло великое множество новых учебных заведений, которые, судя по их вывескам, красующимся на всевозможных сараях и подвалах, являются ни чем иным, как университетами и все они выпускают психологов, и, стало быть, психологов с дипломами о блестящем высшем образовании теперь столько, что, брось я камень из своего окна на не самую центральную улицу любимого города, - попаду непременно в психолога. Если в результате таких действий одним психологом станет меньше, - не беда! Остальные уж точно обеспечат прогресс нашей нации в экономике, науке и культуре, что вновь выдвинет Россию в ряд великих держав мира.
   Так вот, о девочках. Поскольку в общей сложности мы общались с ними не так уж много, а после школы пути наши навсегда разошлись, то здесь я упомяну только о двух из них, Гале Борзенко и Люсе Ван Дэ Ю, контакты с которыми у нас возобновились в Москве, в середине семидесятых годов.
   Галя Борзенко была из простой, как тогда говорили, семьи. Жили они неподалеку от нас, в своем доме. Кажется, держали скотину, работали на огороде – в общем, нормальная трудовая семья. Галя была крепкой, жизнерадостной, приученной к физическому труду девочкой. После школы она окончила пединститут и всю жизнь проработала учительницей в школе. Со временем она переехала в Тулу, где и живет по сей день.
   Люся Ван Дэ Ю заслуживает отдельного рассказа. Ее отец был китайцем, который плохо говорил по-русски и кажется, был неграмотным.
Он работал на спиртзаводе извозчиком. Мать Люси была малограмотной русской женщиной. Семья жила бедно, даже по тем временам. Люся была чрезвычайно энергичной и способной девочкой с волевым характером. Брюнетка небольшого роста с экзотической внешностью и
спортивным сложением, она часто участвовала в наших лыжных вылазках, стараясь ни в чем не отставать от мальчишек, мужественно переносила спортивные травмы, словом – была для нас «своим парнем». Помню, когда в женской школе ставили «Дон Жуана», именно ей
поручили исполнять заглавную мужскую роль. В интеллектуальном плане, а также в русском языке и литературе Люся превосходила многих своих одноклассниц, в том числе воспитанных в интеллигентных семьях. После школы она окончила литфак Педагогического института,
преподавала, была директором техникума. Муж Люси сделал при Советской власти неплохую карьеру, стал начальником главка одного из министерств, они переехали в Москву, где мы вновь встретились.


   Спустя много лет, осенью 1975 года, живя в Подмосковье, в г. Железнодорожном, мне удалось вновь собрать у себя дома компанию старых друзей, но уже в расширенном составе, т.е. вместе с женами и мужьями. Не было только Миши Степанова. К этому времени все жили
рядом с Москвой. Дальше всех жил Блюман – в Балтийске, но и он приехал.   
   Праздник дружбы продолжался двое суток. Ночевали вповалку на полу и поперек дивана. Воспоминаниям не было конца…Было весело, тепло и интересно. С этого года встречи старых школьных друзей стали регулярными. Составили очередность, согласно которой ежегодно в ноябре «очередник» созывал к себе домой друзей на двухдневную встречу.
   Встречались в Зеленограде у Полосухиных, в Черноголовке у Ларкиных, в Калуге у Амолиных, в Одинцове у Зайцевых, в Туле у Борзенко, в Москве у Ван Де Ю, потом снова у меня, и так продолжалось добрых двенадцать лет, пока я не уехал снова на Дальний Восток.
Но об этом я расскажу позже, потому, что это совсем другая история.

                Тогда же, в Новосибирске в 1948 году, никто из нас, школьных друзей, не знал, ни кем он станет, ни как сложится его судьба, ни
сколько ему отмерено жизни на этом свете. Чаще всего мы собирались дома у меня, по одному разу у Люси и у Блюмана. Играли в какие-то игры, например, в «садовника», танцевали под патефон, было много разговоров и, конечно, застолье.
   Сейчас кажется удивительным: алкоголь мы тогда употребляли в довольно больших количествах и бывали крепко навеселе, но почему-то это ничуть не тревожило наших
родителей; во всяком случае я не припомню ни одного разговора на эту тему. Алкоголизация народа тогда еще не приобрела катастрофических  размеров, поэтому этой проблеме никто не придавал значения. В дальнейшей жизни из нашей компании только двое ребят пострадали от этой напасти, но я не думаю, что в этом повинны те наши встречи. Что касается лично меня, то я определенно получил тогда закалку и опыт «употребления», которые в дальнейшем мне весьма пригодились.
   После каждой такой вечеринки мы шли провожать девочек по домам, съезжали с горок, кидались снежками, словом, веселились допоздна.
   

   Годы учебы в девятом и десятом  классах прошли под знаком романтических отношений и выбора будущей профессии. Мы с Олегом и наши избранницы образовали тесную группу из четырех человек и большую часть времени теперь проводили вчетвером. Это не могло не отразиться на нашей успеваемости в школе, которая резко снизилась, появились проблемы с математикой. В конце десятого класса возник конфликт с классной руководительницей, не помню, по какому поводу. Впрочем, дело было, конечно, не в поводе, а в утрате нами прилежания к учебе. Первая любовь полностью завладела всеми нашими помыслами, не оставив ничего на учебу.
   Ситуация осложнялась особенностями наших характеров, с одной стороны, и характера классной руководительницы – с другой. Юношеский максимализм, преувеличенное самомнение,
дерзость – все это имелось у нас в избытке. Этому набору противостояли такие качества, как болезненное самолюбие, мстительность и недостаток мудрости взрослого (руководительнице было лет тридцать пять). Все это привело к тому, что мы с Олегом бойкотировали выпускной вечер, устроив свой, на четыре персоны. В ответ мы получили выпускные характеристики, в которых классная дама отвела душу
«по полной». Надо сказать, что эти характеристики в дальнейшей нашей судьбе не сыграли никакой роли. Гораздо хуже обстояло дело с аттестатами зрелости, в которых по алгебре и тригонометрии у обоих красовались недвусмысленные тройки. И винить в этом кого-либо,
кроме себя, мы не могли, потому, что тройки были выставлены справедливо.
   Однажды, в начале зимы 1950 года, прибежал ко мне Олег и протянул какую-то смятую газетную бумажку. Оказалось, что незадолго до этого Олег у себя дома засел с серьезными намерениями в туалете («дом полка» располагал всеми удобствами) и уже собрался было
использовать по назначению висевшую там газету, как вдруг его внимание привлекло напечатанное в ней объявление о приеме на первый курс Ленинградского Высшего Мореходного училища. Профессия моряка для нас обоих, склонных к романтике, казалась очень
привлекательной. Недолго думая, мы собрали необходимые документы и послали в Ленинград заявления о зачислении нас абитуриентами.
   Среди аргументов в пользу такого решения был и экономический: содержание курсантов в течение всего обучения производилось за государственный счет, а, значит, получение нами высшего образования не ложилось тяжким бременем на наших не слишком состоятельных
родителей. Что же касается престижа выбираемой профессии, то в те, далекие теперь времена, профессии военных, летчиков, моряков пользовались в обществе большим уважением. Наверное, теперь трудно себе это представить, но людей так называемых мужественных
профессий тогда уважали куда больше, чем теперь уважают брокеров, визажистов, стилистов, продюсеров и других представителей ныне самых престижных профессий.
   Вскоре из Ленинграда нам обоим пришли вызовы из училища с приглашением принять участие во вступительных экзаменах.


   Ближе к весне того же, выпускного года, весь наш класс, а нас было 18 человек, вызвали в райком комсомола, где перед нами предстал
симпатичный капитан-лейтенант из Владивостока в парадной форме, с кортиком на боку. Он был преподавателем Тихоокеанского Высшего Военно-Морского Училища (ТОВВМУ) имени С.О.Макарова и агитировал нас поступать в это училище. При этом он намекнул на то, что конкурс будет небольшим и поступят все желающие. Секретарь райкома призвал нас поддержать Военно-морские силы, получавшие новые корабли от промышленности, которая выполняла полным ходом послевоенную кораблестроительную программу. Флоту требовались офицеры, объявлялся призыв ВЛКСМ на флот; согласившиеся получали комсомольские путевки во Владивосток.
   Мы с Олегом морально были готовы к этому. Кроме того, симпатичный капитан-лейтенант возбуждал надежды на гарантированный прием в
училище. Не колеблясь, мы согласились. Вместе с нами дали согласие еще трое наших одноклассников: Анатолий Чечулин, Геральд Подолянский и мой однофамилец Виктор Сергеев.
   Выбор профессии был сделан мною абсолютно самостоятельно. Ни папа, ни мама не оказывали на меня никакого давления, никак не обсуждали мой выбор, не высказывали своего отношения к нему. Словом, и в этой жизненной ситуации они не сочли нужным хотя бы немного отступить от избранной генеральной линии, направленной на полную самостоятельность детей и их собственную ответственность за свои решения и поступки. Хотя мне было известно, что отец мечтал совсем о другом будущем для своего первенца – он видел во мне будущего писателя и с удовольствием проводил бы меня  в Москву в литинститут имени Горького, а не во Владивосток.
   Медицинскую комиссию мы проходили при городском военкомате. Там познакомились со многими будущими однокурсниками. Народу было много. И вот в один из погожих июльских дней 1950 года на перроне новосибирского вокзала мы прощались с родными, прощались с
детством. Несмотря на тяжелые военные и послевоенные годы, детство мое было счастливым. Судьба не поскупилась для меня на подарки: мне крупно повезло с родителями, моя семья не подверглась репрессиям, мой отец остался в тылу и не погиб на фронте. Если бы не эти
счастливые обстоятельства, все было бы по-другому.
   Разумеется, тогда подобные мысли в мою голову не приходили. Не думал я и о том, что покидаю родное гнездо навсегда и что все, что было совершено мной до сих пор, невозможно ни повторить, ни исправить. Происходящее представлялось очередным приключением, не более.
   Прозвучал прощальный гудок паровоза, я наспех попрощался с родителями и запрыгнул в вагон. Перрон и вокзал медленно поплыли мимо, вместе с ними остались позади детство и 18 счастливых лет жизни.


Рецензии
Здравствуйте, Арнольд!
Или правильнее: Здравствуй, дорогой ровесник!
С интересом и удовольствием ознакомился с детством и юностью ещё одного моего современника и соотечественника. Много общего и похожего в наших судьбах. Это и неудивительно - один возраст, одно время, одна страна. Прекрасная и несчастная страна. Конечно, есть и различие в судьбах, поэтому есть некоторое различие в акцентах при оценке некоторых сторон советской действительности. Но это - мелкие нюансы.
Я думаю, у меня есть интересное для тебя сообщение: передо мною лежит книжка "Феномен вечного бытия" с дарственной надписью автора моего однокурсника и твоего друга и одноклассника Бориса Полосухина "Феномен вечного бытия". Собираюсь в ближайшие недели читать то твои Воспоминания, то мудрёную книжку Бориса.
С дружескими пожеланиями - здоровья, здоровья, здоровья.
Владилен

Владилен Николаев   03.01.2014 19:45     Заявить о нарушении
Здравствуй, Владилен! Очень рад твоему отклику,который стал для меня хорошим новогодним подарком. Начал читать твои мемуары,сразу скажу-интересно.Рецензия-позже,когда прочитаю.
С Б.Полосухиным продолжаем поддерживать дружеские отношения,теперь-по скайпу.
С Новым годом тебя,здоровья и творческих успехов. Арнольд.

Арнольд Сергеев   06.01.2014 16:05   Заявить о нарушении