Люська. Нравы московской Чудовки. Глава 18

Глава 18

Услышав, что в уличную дверь постучали, Люська отскочила от трельяжа, в котором уже более часа и так, и сяк рассматривала себя. Она с утра не знала куда деться от скуки и поэтому примеряла различные наряды. Теперь же, как полководец перед сражением, она возбуждённо оглядела комнату.
Несмотря на тусклый серый день за окнами, новая, тщательно вытертая мебель музейно сверкала полировкой. Ворсистый ковёр, закрывавший почти весь пол, был ярок. А дорогие сервизы в резной ореховой горке отливали золотом.
«Неплохо, совсем неплохо у тебя стало, Люсенька!..» — самодовольно сказала она себе и шагнула снова к трельяжу. Потом, проворно взяв хрустальный флакон из туалетного набора, попрыскала вокруг себя духами, хотя в комнате и без того пахло «Красной Москвой», поправила один из тяжёлых ореховых стульев, что окружали накрытый бархатной скатертью стол, и выпорхнула из комнаты.
«Кто… да кто же это может быть?.. — выравнивая дыхание, подумала она. — У всех — ключи. Олька с матерью только что в магазин ушли…» Люське очень захотелось, чтоб это оказался кто-нибудь со двора, кто ещё не видел новой обстановки и кого можно было бы поводить по комнатам. Интересно было наблюдать, как меняется выражение лица человека: сначала — испуг и восхищение, потом — задумчивость и зависть, и, наконец, — изо всех сил скрываемая злоба. «Марья Андреевна, так та даже плакала. Только одна эта, интеллигенция, ходит — нос вверх и даже слушать ничего не хотят. Ну, да они тоже всё уж знают. Только вида не подают!..»
Стук повторился.
— Иду, иду — предупредила Люська и подскочила к двери. Отворила, впуская в кухню резкий морозный воздух: по ту сторону порога в сером сумраке лестничной клетки стояла тётя Феклуша.
«Очень хорошо, эта… ещё не была!» — и молодая вертихвостка потребовала, отрезая путь к отступлению:
— Заходи, заходи живей, а то холод найдёт!
— Ды-ык я к Веронике… — неохотно перешагивая через порог и стараясь не обнаружить неприязни, возразила тётя Феклуша. «Из-за тебя-то вот… и приходится, змея ты эдакая! — враждебно подумала она. — До сих пор малый утихомириться не может!»
— Кто у их дома-то?..
— Никого нету! — почувствовав, что её оставляет то горделиво-снисходительное настроение, с которым выбежала открывать, отрезала Люська. Хотела было круто повернуться и пойти прочь. Но, вспомнив, как всё утро потели и протирали с матерью мебель, удержалась и небрежно спросила, кивая на платок, которым поверх пальто была укутана вошедшая: — Что, разве холодно сегодня на улице? Мы вот не слушали вчера погоду — в театре были…
— Ещё как!.. Так, значит, нету… говоришь? Ах как жалко! Ах как жалко…
— А чего надо-то? — перебарывая брезгливое чувство, спросила Люська и едва приметно усмехнулась, видя замешательство тёти Феклуши. — Денег что ль?.. — она выругалась про себя, вспомнив сватовство Алексея. «Вот трепач! Обеспечу, мол…» Кивнув в сторону своей комнаты, она миролюбиво произнесла:
— Идём что ль? Дам, небось! Много тебе?
Тётя Феклуша посмотрела удивлённо: «Что это с ней? Добрая нонче какая!» — Хотела обиженно возразить. Но живо представив лицо ожидавшей дома дочери, которой требовалось срочно уплатить за пошитое к новогоднему вечеру платье, вздохнула:
— Да нет, рублей пятнадцать…
— Ну, так пошли, пошли! Есть у меня пятнадцать рублей. — Люська, полная нетерпения, не дожидаясь ответа, пошла к своей двери. Она распахнула её настежь, заранее предвкушая, что сейчас последует.
— Может, и вправду у тебя взять?.. — нерешительно сдвигаясь с места, озабоченно проговорила тётя Феклуша и зашмурыгала по полу своими грубыми старушечьими башмаками вслед за хозяйкой. Оторопело остановилась в дверях комнаты, не узнавая её прежнего вида. Окинула всё цепким взглядом и тут же вспомнила и новую шубку, меховые ботинки и шапочку Люськи, и пальто, и пуховый платок Полинки, и всю пушистую, похожую на медвежонка, Оленьку, которых она встретила на днях во дворе. Невольно поджала губы.
Не спускавшая с неё глаз Люська, насмешливо спросила:
— Чего ж остановилась-то?.. Проходи!
— Да уж больно у вас стало… Как бы мне это самое… — с трудом сдержав вздох, проговорила гостья и кивнула на ковёр и на свои мокрые от растаявшего снега башмаки.
Люська, посмотрев, согласилась:
— А, ну ладно, ладно стой там… — и подумала: «И оттуда чего надо увидит, а то и впрямь наследит ещё!» Спросила как бы между прочим, неторопливо подходя к стоящему в правом дальнем углу телевизору, возле которого на мягком стуле лежала изящная сумочка (вчера в театре все женщины глаза на неё пялили!):
— Ну и как у нас стало на твой взгляд?
— Да уж так-то хорошо, так-то богато, что я и … Как есть — княжеские хоромы! — отозвалась тётя Феклуша, снова оглядывая комнату и забывая о своей неприязни. Добавила, желая польстить: — Такой небели-то я и отродясь не видывала. И где вы только раздобыли такую? Люди месяцами в череду стоят, а вы…
Люська самодовольно усмехнулась. Действительно, она сама видела: по полгоду люди ходят, отмечаются. Дома новые растут как грибы, а вот мебели… Ну да они с матерью не так устроены, чтоб ждать.
— А ты сюда… вот сюда ещё загляни! — кладя взятую было сумочку обратно на стул, подбежала и распахнула дверь в маленькую комнату хозяйка.
Стараясь не наступить на ковёр, тётя Феклуша подалась вперёд всем телом и увидела: угол письменного стола, часть жёлто-белого, точно из слоновой кости, сверкающего гардероба и спинку, под масть ему, широкой кровати.
«Господи, сколько деньжищ-то они из его выкачали! — сокрушённо подумала она о Борисе Степановиче. — А сам — намеднись встретился — в лёгоньком пальтеце и шляпчонке, согнулся весь!»
— Как, видно?.. — ревниво спросила Люська. — Это — наша спальня. Для новой квартиры заготовили… пока мать с Олькой спят. А мы вот здесь… — Люська шагнула к раздвижному дивану, что стоял слева от двери на месте старой кровати, нагнулась и наполовину выдвинула ту часть, в которую укладывалась постель. — Заграничная. Видишь: приподнимается и — спи!
— Батюшки, какая благодать! Какая благодать-то!.. — с завистью покачала головой тётя Феклуша. — И днём удобно, места не занимает. И спать вольготно!.. — Сама же подумала: «Везёт стервам… всю жисть везёт! Такого мужика опутали!»
— Теперь вот хотим стиральную машину купить, — не умея уже сдерживать торжества, небрежно говорила Люська. — А то мать говорит: надоело над корытом гнуться. На холодильник записались…
— Ну и правильно, ну и правильно, — поддакивала тётя Феклуша, поглядывая на сумочку. — Нешто вам теперь можно без этого?
«Ах, гадюки! Ах, стервы! — струилось между тем у неё в сознании. — За одно спасибо: перестала теперь хоть Лёшку морочить. Некогда!»
— А летом на Юг собираемся, — расхаживая по комнате, как по залу музея, продолжала хозяйка. Сняла волосок со спинки дивана, поправила и без того ровно лежащую скатерть на столе.
— Пусть мать с Олькой море посмотрят… фруктов поедят.
— Ну и молодцы… правильно делаете! — снова поддакнула гостья.
Люська растворила горку:
— А как тебе эти сервизики?.. Тоже заграничные. Какой, по-твоему лучше: чайный или кофейный?..
Тетя Феклуша с трудом сдержала вздох:
— Обои, обои хороши. Из таких-то, небось, и без сахару пить сладко… — она оборвалась и насторожилась. Хлопнула уличная дверь. «Неужто сам с работы идёт?!» — с тревогой подумала она о Борисе Степановиче, слушая приближающиеся мужские шаги.
Перед ним тётя Феклуша чувствовала себя виноватой: «Ведь не скажи тогда об ём этим… двум кошкам… глядишь всё по-иному было б…»
«Так и есть!..» — тётя Феклуша поспешно отодвинулась от двери, в которую в следующую минуту действительно вошёл Борис Степанович в надвинутой на лоб шляпе и наглухо застёгнутом демисезонном пальто, с портфелем в руке. У него было озябшее и жалкое, лиловатого цвета лицо.
— Ах, это ты, Боренька! — снисходительно проговорила Люська, стараясь не показать досаду: столько всего продемонстрировать собиралась. Она пошла ему навстречу и томно подставила для поцелуя щёку. — Но отчего так по-о-о-здно! — протянула она капризно.
— Понимаешь ли, милая, — прикладываясь губами к тёплой и нежной, пахнущей духами щеке, виновато начал Борис Степанович… и, увидев тётю Феклушу, смутился:
— Ох, здравствуйте!.. Простите, пожалуйста… не заметил вас сразу!
— Доброго здоровья, доброго здоровья — также смешалась тётя Феклуша. Она, чутьём угадав, что не следует обнаруживать своего прежнего с ним знакомства, поспешила откланяться… и бодро сказала Люське:
— Ну, я пошла, милая, счастливо оставаться!
«То-есть как? А деньги-то!» — глядя ей вслед насмешливо фыркнула Люська, но промолчала: «Чёрт с ней, пусть катится!» Она пытливо посмотрела в напряжённое лицо Бориса Степановича и подумала: «Что с ним сегодня такое? Какой-то он… На работе стряслось что?..» Потом спросила, по кошачьи ласкаясь (вечером обещали заграничные туфли, платье и костюмчик джерси занести):
— Боренька, у тебя неприятность какая-нибудь, да?
— Нет-нет, дорогая, — прижимая её к груди и с волнением поглаживая по гибкой, по-змеиному извивающейся спине, ответил Борис. Он старался не думать о том, о чём они только что всю дорогу говорили с Фёдором Васильевичем.
«Но Фёдор прав, тысячу раз прав! — возмущённо кричал внутренний голос. — Да он к тому же ещё не знает, как глупо ты себя ведёшь в последнее время. Только и делаешь что развлекаешься! Работа и диссертация отошли на задний план!.. Это — после всех твоих высоких слов о том, что любовь к этой женщине обновит тебя, даст бездну сил и откроет новые горизонты! Где всё это?.. На кафедре ты всё больше чувствуешь себя чужим, к лекциям почти не готовишься — просматриваешь поздно ночью необходимый минимум и невыспавшийся, с тяжёлой головой мчишься в институт. Лекции твои с каждым разом делаются всё суше и скучнее. Ты боишься дополнительных вопросов и, едва раздаётся звонок, спешишь исчезнуть из аудитории!.. А вчера?
Стыдно вспомнить, что было вчера: на всех курсах ты читал прямо по конспекту, чего прежде с тобой не бывало!.. Да, готовясь, ты обычно конспектируешь всю лекцию от привет-ственных слов до «До свидания, друзья!» и отлично знаешь, где что написано.
Но ты кладёшь конспект на стол и подходишь лишь за тем, чтобы перевернуть страничку… А вот вчера было иначе… В общем Фёдор прав — ты обязан, наконец, со всей серьёзностью поговорить с Людмилой о нелепом и совершенно недопустимом прожигании жизни. Нужно объяснить ей, что жизнь даётся человеку один раз и тратить её по пустякам — на встречи и болтовню с пустыми людьми, её знакомыми — просто чудовищно!.. Необходимо как можно скорее вырвать её из круга мещанских интересов матушки!..»
— Нет, ты что-то скрываешь от меня, я вижу! У тебя что-то случилось! — заглядывая в глаза, капризно сказала Люська. И раздражённо подумала: «Деньги-то, как назло, нужно отдать не позже, чем завтра. Иначе Надьке-Приманке отнесут. Та тоже просила!»
— Как тебе сказать, дорогая, — смущённо ответил Борис, ставя на пол портфель и начиная расстёгиваться одеревенелыми, плохо слушающимися пальцами. — Ты права и не права. — Люська посмотрела недоумённо. — Сейчас, сейчас всё поясню, — выходя за дверь с пальто и шляпой (своё всё Люська с Полинкой вешали теперь только в гардероб), поспешно сказал Борис. Вернувшись, тщательно затворил за собою дверь. Он заволновался, поняв, что вот, собственно, и наступил момент для откровенного разговора, который был неминуем, но кото-рого панически избегал все эти дни. Борис нервно поправил волосы:
— Понимаешь, Людмила, именно сегодня у меня ничего не произошло. Но сегодня я вдруг отчётливо понял, что в недалёком будущем может произойти большая беда. Нет, ты не пугайся! Дело в том… я увидел, что очень отстал от учебной программы… Обнаружив целый ряд недоделок, я убедился, что катостро-фически запустил лекционный материал. И всё это потому… то-есть оттого, что почти перестал работать. Да, перестал!.. Вместо того, чтобы заниматься институтскими делами и диссертацией, я в последнее время только и делаю, что развлекаюсь с тобой и твоей матушкой. А ведь я не должен… не имею права вести себя подобным образом! Понимаешь? Мне доверили, и я взялся за решение очень важного для науки и народного хозяйства вопроса. От меня терпеливо ждут результатов, а я… Кроме того, от меня может пострадать огромное количество людей, которым всё меньше и меньше пользы дают мои лекции. И вот тогда действительно произойдёт беда. Чтобы предупредить её, я должен немедленно пересмотреть своё отношение к вечерним часам. Да, пересмотреть! Сегодня у нас запланирован, визит к кому-то, не так ли?..
— Да-а, — непроницаемо глядя, кивнула Люська.
— Так мне, извини, придётся наотрез от него отказаться. Ты не беспокойся, пожалуйста, дорогая: я вас отвезу, куда требуется, а сам вернусь и стану заниматься своими делами. Хорошо? Ты не рассердишься на меня за это?..
«А мне-то что! Делай, как знаешь!» — едва не вырвалось у Люськи. Но она сдержалась и пожала плечами, что можно было истолковать: «Конечно, очень жаль оставаться без тебя, но — что поделаешь!»
— Мне тоже очень и очень неприятно, поверь мне! — страдальчески сдвигая брови и прижимая Люську к себе, горячо воскликнул Борис. — Но иного выхода нет. Это первое, о чём
намеревался тебе сказать. — И он ласково погладил Люську по спине. — Затем, мне кажется, настала пора и тебе подумать о своём будущем. Ты ведь собиралась готовиться к институту… Так вот, по-моему, следует начать подготовку к вступительным экзаменам именно сейчас. А для этого необходимо создать дома спокойную, рабочую обстановку. Тебя меньше должны отвлекать твои друзья, с которыми у тебя, ты меня прости, абсолютно нет ничего общего… И тогда… тогда успех обеспечен: ты великолепно подготовишься и поступишь в институт!.. Если хочешь, я в ближайшее же время возьму для тебя все необходимые учебники — и начинай!
«А иди ты со своим институтом… знаешь куда?» — злобно подумала Люська. Вслух же сказала, по-кошачьи высвобожда-ясь:
— Делай, как тебе удобнее, Боренька. Я не хочу быть эгоисткой. Раз тебе необходимо заниматься — занимайся. Насчёт же института… прямо не знаю как и быть. Ты, конечно, прав: в жизни у нас сейчас действительно много бестолкового. Мне и самой неприятны все, с кем мы сегодня общаемся. Но сделать ничего не могу — всё это очень полезные люди. Ты же сам видел, как они помогали нам достать мебель и другие вещи. Ах, да что говорить: если б не они, у нас бы сейчас ничего не было. Да, и потом… мама! Думаешь, мне очень интересно всюду за ней ездить, да? Совсем нет. Но ты же отлично знаешь, что одну её отпускать нельзя. Выпьет лишнего и обязательно натворит что-то! Так что приходится терпеть. И ничего не поделаешь: жилплощадь принадлежит ей. Была б у нас своя квартира — тогда другое дело!
Борис со вздохом опустил голову, борясь с невесёлыми мыслями.
— А вообще, давай сегодня так и попробуем, Боренька, — снова ласкаясь, заговорила Люська:
— Отвези нас с мамой, а сам потом поезжай и занимайся своими делами. Хорошо? — она пытливо заглянула ему в глаза
решила: «Нет, о деньгах говорить не стоит. Принесу вещи — конец!» — Теперь — об учебниках… Учебники приноси. Ты прав, лучше заблаговременно начать, чем потом сидеть день и ночь. Начну, пожалуй, потихонечку.
— Милая! — стискивая её в объятиях, благодарно прошептал Борис. — Как я рад!.. И ты сама не заметишь, как втянешься в работу… и всё, всё одолеешь! Ну, а если… если встретятся затруднения, не беспокойся, я помогу…
Полинка презрительно фыркнула, когда дочь вкратце передала ей содержание этого разговора:
— И ты из-за него будешь себе голову ломать?!
— Дура! Что ж мне, по-твоему, отказываться надо было, да? Как ты в своё время? Пусть думает, что… Буду раскладывать книжечки-тетрадочки. Услышу, что идёт — сяду. А войдёт — «Ох, устала, хватит на сегодня!»
— Ну, это другое дело! Правда, непонятно… — успокоилась Полинка. Но — плюнула, когда услышала про решение Бориса Степановича больше не ездить с ними по вечерам:
— Да чёрт с ним! Без него-то нам вольнее будет!.. — она оглянулась, понизив голос, — Я вот только одного не пойму… ну какой же он тогда к чёртовой матери профессор и доцент,
если только и знает, что нос в книжки суёт?! Да настоящий-то профессор и без книжек знать всё должен!..
После ужина Борис Степанович так и поступил: отвёз обеих женщин по адресу, вернулся, уложил Оленьку спать и торопливо уселся к письменному столу. «Не-ет, Федя неправ… — просматривая необходимые по плану материалы, был вынужден вскоре признать он. — Я не просто отстал — я позорно отстал!.. Но не будем хныкать, а будем работать, работать!..» — приказал он себе, сел поудобнее и почувствовал, как тревога, волнения последних дней, неловкость после разговора с другом, которая до сих пор не оставляла — всё отодвигается в сторону, им властно овладевает привычное рабочее состояние. Работа и он — больше ничего в целом мире. Перестали тикать часы, смолк шум за окнами, время замерло и как бы сгустилось.
Но так, ему казалось, продолжалось недолго. Он вздрогнул и оторвал от страницы глаза потому, что в передней раздались топот и говор. «Неужели — Людмила с матерью? — испуганно подумал Борис и мысленно прикинул, какую ничтожную долю работы успел выполнить. — И, кажется, не одни!..» Он напряжённо уставился на дверь, в которую стремительно вошла яркая с холода Люська.
— Боренька, извини, пожалуйста! Но это необходимо… поскорей убирай всё! — возбуждённо сказала она и громко поставила на обеденный стол завёрнутые в бумагу бутылки. — К нам — гости! Оглянувшись, пояснила: — Очень, очень нужные маме люди, понимаешь! Из магазина, в котором она… В общем, могут подписать бумаги, что она пять лет с ними работала!..
Борис знал, что матери Людмилы по возрасту можно было уходить на пенсию. Но у неё не хватало для этого пяти лет трудового стажа. Почему, отчего, он так и не понял. Хотя в последнее время в доме говорили об этом часто и всё искали каких-то очень хороших знакомых, которые бы обязательно подтвердили, что она работала вместе с ними эти самые пять лет.
«Но позвольте, — недоумевал он, — ведь куда проще поехать в тот магазин и там получить необходимую справку, нежели разыскивать каких-то утерянных знакомых!»
— Да поскорей, поскорей же! — нетерпеливо подгоняла Люська. — И ступай оденься получше: новый костюм, галстук!..
— и она быстро включила телевизор.
Из передней доносился сладкий голос Полинки:
— Пожалуйте, гостюшки дорогие, пожалуйте! Не церемоньтесь, проходите!
Борис едва успел юркнуть в маленькую комнату. Перед этим выронил авторучку и хотел поднять, да Люська зло подтолкнула его в спину.
В комнату, потирая озябшие руки, входили соповождаемые Полинкой две толстухи. Про таких обычно говорят: «Тёртые калачи!» Одна из них, с бородавкой на лбу, окинув острым взглядом убранство комнаты, подмигнула своей товарке:
— Во, милаха, у кого учиться надо, как жить-то! За год всё назад воротила!
— Да и вроде бы даже богаче стало, а?.. — завистливо добавила другая, жадными глазами ощупывая обстановку. На секунду задержалась взглядом на экране телевизора. — И телик самый лучший…
— Молодец, молодец, что и говорить! Девку за большого человека выдала. Обе не работают — позавидуешь!
Полинка небрежно, будто не слыша этого, подошла к названному агрегату и повернула регулятор громкости на полную мощь. Борис, находясь в маленькой комнате, чуть не подпрыгнул от звука, неожиданно ударившего по ушам. В результате «большая комната» сделалась как бы теснее и ниже, в горке отозвалась и стала подзванивать дорогая посуда. Люська, изо всех сил стараясь сохранить смиренный вид, уже накрывала на стол и тихонько громыхала хрусталём и фарфором.
— А посуда, ты глянь, какая, а?!
— Чем богаты, тем и рады! Чем богаты, тем и рады! – сладко пела Полинка. — Садитесь, дорогие гостюшки! Садитесь, пожалуйста! Ласково позвала:
— Зятё-о-ок!.. А зятёк! Может, выйдешь к нам посидеть немного? Будет тебе там науками-то себя сушить!..
Люська нырнула в другую комнату, и из неё тотчас вышел смущённый Борис Степанович.
— А это и есть наш профессор, — снисходительно пояснила гостьям Полинка. — Знакомьтесь…
Из-за грохота музыки ничего не слыша и чувствуя неудобство от наспех завязанного галстука, Борис пожал мясистые, как тюленьи ласты, сальные лапы и затравленно покосился на телевизор.
— Вам не мешает? – с надеждой спросил он. – Может, сделать потише?..
— Ничего-о! Пускай себе! — бодро ответила дама с бородавкой. — У нас — завсегда так!
Люська показала глазами, чтоб он приглашал к столу. И Борис покорно выполнил «этикет», больше рассчитывая на жесты, нежели на голос…
Когда начали наливать рюмки, он торопливо отставил свою, всё ещё надеясь урвать потом время для работы, но натолкнулся на строгий взгляд Полинки. А за столом, как всегда в таких случаях, уже начались полные детского бахвальства и самодовольства разговоры, вызывавшие всегда у Бориса недоумение и досаду… Изредка захмелевшие гостьи обращались к нему и спрашивали о расстоянии до Луны, Солнца… или ещё о чем-нибудь в этом роде. Очень удивлялись, как можно столько всего держать в голове и не перепутать. Чтобы польстить Полинке орали друг другу:
— Во, кума! Что значит зятя-профессора иметь, а?! Он те на всё самый настоящий ответ даст, не то, что наш Гаврюшка: дважды два не знает сколько!..
Борис Степанович конфузился и ёрзал на месте, не зная, куда деть руки. Он ещё в первые дни осторожно пояснил Полинке, что он — не профессор, а доцент. Раз даже, думая, что она забыла, поправил. Но почувствовал, что это ей очень и очень не понравилось.
 В дверь робко постучали. Полинка сердито обернулась и пьяно-грубо крикнула:
— Кто там? Чего надо?
В комнату, блеснув стёклами очков, заглянул Леонид.
— Извините, пожалуйста… нельзя ли вас попросить… — он шутливо-страдальчески сдвинул брови и кивнул на рокочущий телевизор, на который давно уже никто не обращал внимания,
— немного потише, так сказать…
— А что?
— Понимаете ли… заниматься мешает!
Люська посмотрела в ненавистное лицо: «У, так бы и треснула чем-нибудь! — никто ещё не выводил её из себя до такой степени, как этот очкарик. — На всё ответ найдёт, гад. Никогда в долгу не останется!» — она вспомнила, что дважды уже из зависти плакала, наблюдая их отношения с Вероникой. И мучительно искала всё это время, чем бы насолить!.. Она торопливо изменила выражение лица и сказала, прекрасно зная, что этим только подольёт масла в огонь:
— Вот видишь, мама! Говорили же тебе, между прочим! — и сделала движение к телевизору.
— Сиди! — рявкнула Полинка. — Мы в своей комнате!
— Полина Фёдоровна… — тронул её за локоть Борис.
— Я у себя в комнате! — вырывая локоть, упрямо повторила она. — И сама знаю, когда мне громко, а когда нет!
— Правильно, милая, правильно! — степенно кивали «калачи».
Дверь медленно затворилась. Люська смиренно потупилась. А Борис, испытывая острый стыд, опустил голову.
— Тоже мне — академик! — наливалась кровью Полинка. И крикнула в дверь, будто Леонид всё ещё стоял там:
— Отдельную квартиру нужно иметь, тогда никто мешать не будет. Без него никому не мешали, приехал — начал тут…
Полинка вспомнила свой последний разговор с Вероникой и, покрутив головой, ухмыльнулась:
— Я ей тут врезала один раз — смех да и только: «Замуж-то, милая, ты вроде как вышла, а всё старьё с бабкой носите да картошку голую жрёте! Вот, — говорю, — Люсенька моя вышла, так уж вышла!» «Не в том, — отвечает, — счастье!..» «А в чём, — спрашиваю, — дорогая?» «В том, — отвечает, — что ты людям нужен и пользу приносишь!» Вот ведь, как! «И потом, — говорит, — мы знаем, куда идём. У нас цель ясная, и за нами -будущее!..» «Нет, — рублю ей, — милая. Это… ты сейчас не можешь… вот и поёшь о будущем. А могла б — небось, по-другому пела б!»
— Верно, Полина Фёдоровна… пра-авильно ра-ассуждаешь, — клевали носом калачи.
Люська, ёрзая на месте, вся кипела: «Дура! Идиотка! — с ненавистью думала о матери, — ну сколько раз предупреждала, чтоб не смела при Сутулом подобных разговоров заводить». Покосилась на Бориса, пытаясь понять, слышит он что-нибудь или нет.
А вообще-то ей на днях очкарик и похлеще сказанул, когда над ним тоже посмеяться попробовала: «А вы, — говорит, — соседушка, лучше б о себе задумались. Ведь вы же и вам подобные обречены всем укладом нашей жизни и… лишь по нелепой случайности на поверхности держитесь!..» «Какие слова!.. И крыть было нечем».
Борис уже плохо воспринимал происходящее. «Да-да, Люд-мила, конечно права… — думал он, — необходимо как можно скорее начинать самостоятельную жизнь. Тогда… тогда всё иначе будет!..»
Из-за стола вылезли заполночь. Полинка, довольная, что добилась своего — нужная бумага подписана! — великодушно говорила еле держащимся на ногах и бессмысленно глядевшим калачам:
— Не сомневайтесь, мои милые, не сомневайтесь! Зятёк вас мигом подбросит, куда полагается!.. Зятюшка, а зятюшка… сослужи-ка, дорогой… сегодня последнюю службу! Они вот идти не могут…
Пришлось одеваться и выводить из сарая машину.
Утром, несмотря на то, что Борис вышел из дому не позавтракав, на лекцию он опять опаздал. В коридорах было тихо и безлюдно. Борис Степанович готов был провалиться сквозь землю, заметив реакцию дежурной лаборантки, когда забегал на кафедру за учебным журналом.
Войдя в аудиторию и поздоровавшись с тихо сидящими на своих местах студентами, он взял себя в руки, извинился… прошёлся возле чисто вытертой доски и вдруг ощутил неловкость.
Десятки пар глаз доверчиво смотрели на него, а он, в сущности, собирался их обмануть!
«Это ничего, — успокоил он себя, — нужно только начать!» Стараясь не встречаться ни с кем взглядом, Борис Степанович проговорил своё обычное:
— Итак, товарищи, на прошлой лекции мы с вами остановились на том, что… — и он вдруг со страхом обнаружил, что забыл, на чём остановился в прошлый раз.
Голубоглазая девушка в очках, сидевшая за первым столом, негромко подсказала и ярко вспыхнула, словно опалённая огнём.
— Вот именно! Благодарю вас! — заставил себя бодро воскликнуть Борис Степанович и снова смущённо прошёлся перед доской. Но даже и после этого мысли не стали ясными и чёткими. Не вытянулись они, как обычно, сами собой в стройную цепочку, а оставались по-прежнему отрывочными и разрозненными. То и дело приходилось подыскивать нужные слова.
Он поднялся к преподавательскому столу, который стоял на некотором возвышении, и небрежно полистал конспект. Странно: под руку не попадалось нужное место, хотя о том, что требовалось, где-то было очень и очень хорошо изложено… «Но больше так нельзя — паузы становятся слишком уж частыми и продолжительными. Надо попробовать походить по аудитории, чтобы стряхнуть с себя это странное и совершенно непонятное оцепенение». Такой манёвр всегда помогал и давал великолепные результаты. Тогда мысли, словно освобождённые из душной кладовой сами рвались наружу, обгоняли фразы, и не надо было напрягаться и думать над тем, что говорить дальше: лекция непринуждённо входила в своё русло.
Борис Степанович прошелся от окна к двери и обратно, но и это не принесло желаемого эффекта. Он невнятно говорил, но смотрел при этом на тёмные стёкла, за которыми виднелись золотистые точки ещё горящих на улице фонарей. Мысли сбивались, и он неожиданно для себя начинал думать о том, как поздно стало светать. Он продолжал читать лекцию, находясь словно бы в каком-то тумане. Идя от окна к двери, отчётливо различал сквозь него сосредоточенные лица студентов и студенток, их глаза, воротнички и причёски. Слышал, как изредка прошелестит бумага, скрипнет стул, чего не бывало с ним прежде. Обычно в ходе лекции, зримо контактируя с собственными мыслями, он ощущал перед собой огромную массу людей, доброжелательную к лектору и внимательную к тому, что он рассказывал. Подробностей же никогда не замечал.
Иногда, правда, случалось, что эта интеллектуальная масса вдруг как бы отдалялась от него, и он терял с ней некую невидимую связь. Но это его не пугало, так как означало всего лишь, что аудитория начинает утомляться и ей требуется небольшая разрядка. Немедленно подыскивалась остроумная фраза, забавное сравнение — и всё вздрагивало от дружного смеха. После такого нехитрого манёвра следовало сделать небольшую передышку — ровно такую, чтобы девушки, вытащив носовые платки, могли приложить их к глазам и убрать обратно — и можно без ущерба для дела продолжать читать какой угодно материал. Внимание освежено.
Сегодня же он видел каждого студента в отдельности, и это очень мешало сосредоточиться. Произнося очередную фразу, он уже не знал, какая последует за ней. Отдельные предложения всё чаще приходилось связывать звуком «Э-э».
Когда прозвенел звонок, Борис Степанович воспринял его как окончание своих мучений. Он поднял голову, чтобы хоть раз открыто взглянуть на тех, кто должен был его слушать. Студенты стыдливо прятали глаза, явно стараясь не встречаться с ним взглядом…
Следующие часы читал ещё хуже. К странной путанице в голове прибавилось смущение от осознания нелепости своего положения. Приходилось то и дело прибегать к помощи конспекта.
Студенты переглядывались и пожимали плечами, не зная чем объяснить столь непривычное для них поведение любимого преподавателя. В очередной раз дождавшись звонка, Борис Степанович понурился и, ни с кем не простясь, поспешил выйти вон из аудитории. «Какой стыд! Какая гадость!» — с отвращением повторял он про себя.
К метро, боясь столкнуться с Фёдором или с другими коллегами, он шёл один, спрятав лицо в поднятый воротник пальто. Потом, каждую секунду опасаясь попасться на глаза кому-нибудь из знакомых, прокрался в сберкассу. Людмиле опять срочно потребовались деньги.
Пока Борис стоял в очереди к окошечку, он мучительно размышлял, правильно ли поступает по отношению к оставленной семье, беря с книжки положенные ранее деньги. «Да, и чемодан не вернул до сих пор», — со стыдом вспомнил он. Но тут же убедил себя, что в ближайшее время возвратит то, что не принадлежит ему… Вместо чемодана, который мать Людмилы явно не желает освобождать, он купит точно такой же… А диссертацию… что ж, с ней можно немного повременить!..