Бог не фраер или Сторож Пинтера в театре Около

"Сторож" Пинтера в эти дни актуален, как никогда. Конечно, не так, как "На дорожку", про мальчика, замученного Хунтой, но все-таки.

Теперь, после смерти великого Прохорова, только Юрий Погребничко и может заменить его в роли Дэвиса. Жаль, что для этого ему пришлось отказаться от роли Микки. Новый Микки все-таки слишком молод, в нем нет еще той харизмы манипурятора, мистификатора и Творца, которую излучает легендарный режиссер "Около дома Станиславского".

Однако, замечательно то, что зубовный скрежет самого спектакля, который так свойственен магии Погребничко, новая концепция Дэвиса (истинный ариец на дне вместо опустившегося старого скина) - все это позволяет взглянуть на пьесу совершенно иначе. Мне, лично, показалось, что, вопреки расхожему мнению, никакого абсурда в "Стороже" нет.

На примере «Сторожа», вообще, очень хорошо видно, как пишутся великие пьесы. Прежде всего, они пишутся о главном. О каких-то главных историях.

Одна из таких главных историй за последние полутора столетий началась с выходом в свет книги Фридриха Ницше «По ту сторону добра и зла». ("Нарождается новый род философов: я отваживаюсь окрестить их небезопасным именем. Насколько я разгадываю их, насколько они позволяют разгадать себя – ибо им свойственно желание кое в чём оставаться загадкой, – эти философы будущего хотели бы по праву, а может быть и без всякого права, называться искусителями").

Для кого-то эта книга ознаменовала новую эру философии, для других, например, Вагнера, была проявлением не более, чем болезни и хронического онанизма, но как бы то ни было,шайба была вброшена.      

Завязка есть. Любопытно, что приключится с этими идеям потом. Кто все-таки возьмет вверх, хотя бы на нашем этапе истории.

Вряд ли Пинтер всерьез задумывался о таких подтекстах, но таково уж свойство этого облака идей, бытия в парменидовском смысле, что один персонаж "Сторожа" - (Дэвис) - у него иморалист до мозга костей и олицетворяет точку зрения Ницше. Другой (Астон) –  скажем так, Вагнеровскую, традиционную.

Итак, две идеи, два конфликтующих мировоззрения. Олицетворяющие их персонажи, конечно же, англичане. Время - послевоенное.

Не зависимо от смысла, который Пинтер вкладывал в своих героев, он, как всегда, отбросил весь груз, который несет с собой культура и социализация. Его язык - истории о незамысловатых и абсолютно деклассированных героях. Где-то даже отбросах общества. (Как, впрочем, и у Чаплина). В их жизни нет места ни Шекспиру, ни Христу. Разве что - маленькой статуэтке Будды, да и то, потому что она "хорошо сделана". Таким образом, перед зрителем предстают два, незамутненных, диагноза. Практически, в чистом виде.

«Идиот» Астон, поскольку он олицетворяет старомодное, доницшеанское мировоззрение, в пьесе - хозяин дома, в котором происходит действие. То есть он, конечно, не настоящий хозяин, но он брат хозяина и живет тут с полным правом и совершенно официально. Живет он тут черт знает сколько времени. Со дней своей молодости, а теперь он - старик.

В молодости Астон пережил состояние, которые психиатры называют маниакал. То есть нечто, прямо противоположное депрессии.

Если говорить о человечестве в целом, то ему, безусловно, необходимо наблюдаться по части маниакально-депрессивного психоза. Эпохи несравненного рассвета культуры, науки, искусства сменяются темными веками и самоубийственными войнами. Сегодня человечестве сидит на мощнейшем антидепрессанте – ядерном оружии сдерживания, и не имея возможности уничтожать себя, с маниакальным упорством уничтожает все живое на нашей планете, а через эту сублимацию, и себя. Но мы забегаем вперед.

Прошел Золотой век европейской культуры, а за ним и серебряный. Сам Астон говорит об этом времени так:

Астон. Они все… там… были постарше, чем я. Но они вроде всегда слушали. Мне казалось… они понимали, что я говорил. То есть я обычно с ними разговаривал. Слишком много болтал. Моя ошибка. И на фабрике то же самое. Стою там или в перерыв, всегда… треплюсь о разных вещах… А эти люди, они слушали, что бы я… им ни рассказывал… И больше ничего. Беда в том, что у меня было вроде галлюцинаций. И не галлюцинации даже… У меня было чувство, что я все вижу… очень ясно… все… было такое ясное…

Электрошок, которому подвергли Дэвида, – это первая мировая война. После нее мир как бы успокоился и пришел в себя. Изобрел саксофон и утешил человечество кинематографом. Для одних этот был век джаза и праздника, который всегда с тобой, для других – время безработицы, ветеранского синдрома и собраний в Мюнхенских пивных.

И тут этому миру является бродяга Дэвис. Не понятно, кто он и откуда, кроме того, что все его бумаги находятся в каком-то мифическом Сидкапе, за которыми он никак не сходит, потому что ботинки у него прохудились, а погода далека от идеала. Другими словами, это проходимец без роду без племени, который вздрагивает, слыша вопрос о месте своего рождения. ("Это было очень давно, мистер, не припомнить"). Он, наверняка, имел проблемы с законом, потому что ходит не под свои именем. И, действительно, какое отношение гитлеризм имеет к социализму, хоть и с приставкой «национал»? Похоже, что он даже сидел в тюрьме. Как, впрочем, и будущий фюрер после мюнхенского путча 1923 года.

Не смотря на такого странного и подозрительного незнакомца, Астон приводит его к себе в дом – Европу – со всем старо-европейским, либеральным хлебосольством. Астон нас не то чтобы полный идиот Достоевского - он просто человечен. Он дает Дэвису пару монет, предлагает обосноваться у него до того момента, как тот не сходит в Сидкап, ишет ему на помойке подходящую обувь. Девис очень разборчив в смысле обуви. В смысле рубашек, впрочем, тоже.

Дэвис. Да… что ж, я знаю такие рубашки, понимаешь? Такие рубашки — они зимой недолго держатся. То есть это я уж точно знаю. Нет, что мне нужно, так это такая рубашка с полосками, хорошая рубашка с полосками… сверху вниз. Вот что мне надо.

Астон простодушно предлагает Девису сторожить дом. (Нацизм по началу тоже рассматривался ведущими мировыми буржуазными державами как цепной пес против коммунизма).

Но потом, как мы знаем из мировой истории, сторожевой пес стал наглеть, стал лаять на хозяина, а потом и вовсе сбесился и сорвался с цепи.

Вот и Дэвис забыл, кто его пустил в этот большой дом. Он имеет наглость вытаскивать нож и грозить отправить хозяина в сумасшедший дом - ведь тот сам простодушно рассказал всю эту историю про психушку и докторов с проводами.

Разумеется, Дэвис не обнаглел бы до такой степени, сидел бы себе и ворчал по поводу обуви, которую ему приносит с улицы Астон, пытался бы поменяться кроватями, клянчил мелочь, если бы не брат Астона – Микки – хозяин дома, большая, надо сказать язва и, вообще, сатирик по призванию.

Микки – не чета своему брату. Он молод, свеж, прилично одет. Живет в квартире. Имеет то ли строительный, то ли торговый фургон. В общем, в бизнесе. Другими словами, это существо из высшего мира, не чета этим люмпенам.

Надо сказать, что Мики, мало того, что имеет ключ от своего собственного дома, имеет особенность появляться там в самый неподходящий момент. Например, когда Дэвис, как последняя "крыса", возится в вещах Астона. И хотя для Микки все богатства Астона – это хлам, за который на блошином рынке не дадут и двух центов, ему не приятно, что его брат попался в силки проходимца, воришки и попросту полного чмо.

Микки олицетворяет в пьесе – Провидение. Или, если хотите, Бога.

Он, как кошка с мышкой, дает себе удовольствие поиграть с Дэвисом. Называет его партнером, а своего полоумного брата – бездельником, человеком, который не хочет работать. "Робеет от работы". Словом, никчемным и убогим типом. Дэвис даже в серьез поверил, что Микки назначил его главным по дому и позволит выгнать родного брата на улицу или отправить туда, где ему самое место.

Микки то заманивает Дэвиса, то откровенно глумится над ним. Эти сцены – одни из лучших диалогов ХХ века.

ДЭВИС. Нет, нет, это не я. Я никогда не занимался отделкой. С меня и так хватало. Много другой работы, знаешь ли. Но я… но я на все руки мастер… Дай только… дай только подучусь.
МИК. Я не хочу, чтобы ты подучивался. Мне нужен первоклассный, опытный декоратор. Я думал, ты подойдешь.
ДЭВИС. Я? Нет, постой-ка, ты не со мной говорил.
МИК. Что значит — не с тобой? Я с тобой только и говорил. Тебе одному я открыл свои мечты, свои сокровенные желания, тебе одному и сказал, и только потому, что считал тебя опытным, первоклассным декоратором — по интерьеру… и экстерьеру.
ДЭВИС. Нет, послушай…
МИК. Ты что же, не знаешь, как скомбинировать синие с отливом, медно-красные и пергаментные квадраты линолеума и повторить эти тона на стенах?
ДЭВИС. Нет, послушай, ты куда клонишь?
МИК. Значит, ты не сможешь фанеровать стол тиковым деревом, не сможешь обить кресло мягкой кремовой обивкой, а к буковому диванчику не сможешь сделать плетеное сиденье из морской травы?
ДЭВИС. Ничего такого я не говорил!
МИК. Черт! Значит, я ошибся!
ДЭВИС. Не говорил я ничего такого!
МИК. Так ты паршивый самозванец, приятель!

Тут, кстати, есть умышленный, а то и стихийный, сгустившийся из воздуха, намек на архитектурные и дизайнерские претензии Гитлера, который, впрочем, нарисовал однажды на салфетке силуэт будущего "Фольцвагена-жука".

В общем, вот так, с шутками-прибаутками, Микки добивается своей цели и удаляется.

Обманутый и спровоцированный Провидением Дэвис показывает свое истинное лицо, и даже у Астона не хватает доброты, и напротив, хватает характера прогнать Сторожа.

Более того, Микки так раскрутил Дэвиса, что Астон наступил на горло своей щепетильности.

ДЭВИС. Ты ведь это не всерьез сказал, что от меня воняет, правда?
АСТОН. Ты слишком шумишь.

Трезвый, без оскорблений, юридически выверенный финал.

Нечто вроде Нюренбергского процесса.