Коренной сибиряк казачьей породы

 -Ну, и занесло же нас с тобой, однако! – озадаченно присвистнул, обращаясь к крепкому
коньку сибирских кровей, всадник в грубом дорожном плаще с откинутым капюшоном,- ишь, встал ты, Буянко, словно казак без гривенника пред трактиром!
   Мшистый бархатный ствол могучего кедра в три обхвата  перегораживал таежную  дорогу, сильно выбитую до глубоких ямок конскими копытами. Над головой – серая полоса осеннего неба, вокруг – зеленая тьма непролазной чащи.
   -Да, брат… это тебе не липовая аллея в Летнем саду, а настоящая лесная симфония! А уж в Подмосковьи лес – просто зубные щетки, не больше. Придется слезать. Вдвоем такого великана не одолеть. Будем теперь, Буянко, циркачить порознь. Не впервой.
   Неуловимая самобытность и непреклонная воля  чувствовались во всей коренастой фигуре всадника, четко обрисованных чертах его скуластого лица со вздернутым носом, крупными губами, черными, точно наклеенными усами и бородкой. Далекие предки его с пронзительным кличем «Сарынь на кичку!» брали  на абордаж турецкие суда на Дону и Волге, в 16 веке завоевывали и осваивали Сибирь…Он тряхнул кудлатой головой, по-казачьи взбил пятерней вихры и ловко соскочил с седла.
   До рано наступающих сумерек нужно было добраться до реки, где, как сказали местные, пароход ходит. Лесная дорога вывела, наконец, на берег. Здесь дул пронзительный ветер, было сыро и холодно. На обрывистой круче прилепилась деревушка из нескольких сизых и убогих избушек.
   Пришелец постучал в ворота. На стук высунулась сухонькая сморщенная старушенция.
   - Где тут  у вас  переночевать можно да напиться хоть чаю? – спросил приезжий.
   - Ой, мил человек, ни у кого ничего нет, - запричитала, шамкая, бабушка. - Вон, супротив двора, училка ссыльна живет, у нее, может, что найдется…
   Взяв коня за повод, поздний гость направился туда.
   -Извините за беспокойство, не пустите ли обогреться да хоть чайку горячего попить? – попросил он молодую интеллигентного вида женщину, открывшую дверь.
   -А вы кто будете?
   - Художник я. Суриков.
   Та всплеснула руками:
   - Батюшки! «Боярыня Морозова»? «Казнь стрельцов»?
   - Да, - подтвердил приятно удивленный такой осведомленностью Суриков, - казнил и стрельцов…
   - Как же вы здесь оказались?
   - Да так…Слава Богу, по доброй воле, по делам насущным.
   Хозяйка указала, куда поставить коня, а сама бросилась в избу скорее топить печь. Суриков снял в сенках пыльные сапоги и плащ, подвесил на гвоздь этюдник, вошел в избу и сел на лавке у печи. Молодая женщина, раскрасневшись от волнения, поначалу даже говорить не могла. Не сразу удалось и разжечь угли  в медном самоваре, который все же умиротворенно загудел и , выдувая мелодию в железную трубу, вскоре закипел, весело брякнув крышкой.
   Но вот самовар на столе. Тут же – чугунок еще теплой картошки, ржаной хлеб и мед в горшочке. Медок цветочный – к душистому горячему чаю, а чай – к доброй беседе в тепле и покое.
   За неторопливым чаепитием гостеприимная сибирская невольница разговорилась. О себе рассказывала, впрочем, мало. Зато с жадностью  изголодавшейся по культурным новостям интеллигентки набросилась на именитого художника. Шутка ли: чудом явился он на пороге ее бедной избушки!
   -Говорите, умоляю, говорите все, Василий Иванович, - просила Татьяна Федоровна. Так представилась она Сурикову. – И какие дома новые в Петербурге и Москве, и кто жив и кто умер, и что ставят в театрах, и какие последние литературные новинки. Я ведь давно ничего не слышу и никого не вижу. Заброшена  за тысячи верст от культурной жизни. Ах, как я скучаю! Нет слов выразить! Привыкать к здешним условиям после того, что было, очень непросто…
   - Простите, что невольно разочарую вас, - вздохнул, мягко улыбнувшись художник, - только Петербурга я не люблю. Там живут одни чиновники, бюрократы. Живых людей и живого дела нет. Вот и в Академии: соберутся и начнут говорить без конца, а в искусстве  делает как раз тот, кто ничего и не говорит…
   - А ведь вы, Василий Иванович, судя по всему, человек не робкого десятка, и силой, видит Бог, не обделены.
   - Грех жаловаться, - хмыкнул Суриков, - я же коренной сибиряк казачьей породы.
Помню, в детстве пошли это мы с ребятами за город на обрывистый берег Енисея, сидим…Слышу: сопит кто-то. Подошел я к обрыву, гляжу – медведь взбирается к нам. Ах, ты! Я испугался, а медведь - тоже, оборвался вниз…
   - Вот видите, - от  души засмеялась барышня,- в детстве вас сибирские медведи боялись!
   - Вообще наш старинный казачий род происходит с Дона, - продолжал рассказ художник,- там, в станицах Урюпинской и Усть-Медвединской , еще недавно существовала фамилия Суриковых. В конце16 века мои предки пошли с Ермаком в Сибирь, бились с Кучумом, а потом и осели на новых землях. Суриковы были и в числе основателей Красноярска. Кстати, один из островов на Енисее назван  Атаманским в честь моего деда – атамана Александра Степановича Сурикова. Не скрою, я горжусь своим народным казачьим происхождением. Мы, русский народ, такой потому, что у нас такие предки. Оттого, что они бесстрашно и уверенно сражались под водительством Ермака.
   - А-а, я,кажется, начинаю понимать истинную цель вашего появления в нашей глуши. Наверное, вы пишете новую грандиозную картину? Ее действие связано  с походом Ермака? Расскажите, если не секрет. Хотя проговориться здесь некому, разве что мишке косолапому.
   - Вы правы, сударыня,- улыбнулся Суриков, подливая кипятку в чашку кузнецовского фарфора, – дело обстоит именно так, как вы изволили весьма проницательно заметить. Чтобы собрать этюды и материалы для  картины «Покорение  Сибири  Ермаком»,
довелось мне проехать верхом по здешним могучим краям  около трех тысяч верст, начиная с лета 91-го (1891г-авт.), когда был в Красноярске и на берегах Енисея. Следующим летом прибыл в Тобольск, писал этюды в музее, татар тамошних, виды Иртыша… В Самарове и Сургуте портреты остяков и хакасов делал. И ведь что
удивительно:  пусть нос курносый,  пусть скулы, а все сгармонизировано! Это, знаете, и
есть то, что греки дали – сущность красоты! Греческую красоту можно и в остяке найти…
   - Право, кто бы мог подумать? - удивилась учительница.
   - Прекрасные лица, характерные типажи встречаются повсюду, - продолжал художник.
Вот как-то решил я отправиться на Дон, к казакам. Побывал в станице Раздорской, откуда, говорят, пошел Ермак на Волгу и Сибирь. Писал лица казачьи, старинное оружие,одежду,
струги, наблюдал войсковой казачий круг. Там и нашел типажи для моего атамана и есаулов в картину. В Москве потом приглашал в мастерскую казаков – те признавали их за своих.
   - Сколько же вы узнали всего за годы работы!
   - Конечно. И вот какая странность: я ведь летописей до этого не читал. Картина о покорении Сибири мне так представилась: две стихии встречаются. А когда уж потом Кунгурскую летопись пролистал, смотрю: совсем, как у меня, похоже…Кучум на горе стоял – там у меня скачущие всадники.
   Так всю ночь, за самоваром, при свете керосиновой лампы и проговорили. Спать не пришлось.
   Серым холодным сибирским утром ссыльная учительница, закутавшись в теплую шаль,
Провожала Сурикова до пристани. Попрощавшись и поблагодарив хозяйку за теплый прием, он повел коня по сходням на борт парохода.
   Судно отчалило, пеня бортовыми колесами свинцовые воды Иртыша, накрытые тяжелым пологом неба. Отошли уже далеко, но художник продолжал еще различать чуть видневшуюся вдали одиноко стоявшую на пристани женскую фигурку…

                Юрий и Тамара Литвиненко, 2000г.,
                Опубликовано в газете «Уральские военные
                вести», №55, 2000г.