ПЕРЕВОДИМ С ИТАЛЬЯНСКОГО
РОМАН
… Они все еще не хотят признать, что место художника – в Доме дураков. Им кажется, что они колеблют мировые струны, участвуют в жизни и вообще рулят процессом. Ничего подобного. Наше место – в дурдоме, уже по одному тому, что мы снимаем, чмиаем, пишем и занимаемся прочими бессмысленными вещами…
Дмитрий Быков, «Вместо жизни».
Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр – все мне снилось!.. Кто был в Италии, тот скажи «прости» другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю… О, Италия! Чья рука вырвет меня отсюда? Что за небо! Что за дни!.. В душе небо и рай…
Н.В. Гоголь.
1. ЖИЗНЬ НАПРОТИВ ТЮРЬМЫ
Булат Окуджава – гений. Если сокращенно, по первым буквам, получается – «БОГ»! От этой внезапной догадки не смог ехать, остановил машину, резко затормозив. Пребывал некоторое время в шоке – как по-другому назвать это восторженно-возбужденное состояние, даже озноб пробежал по спине. Давно не испытываемое ощущение, ни с чем не сравнимое, мощный выброс адреналина. Разве что - с первым шагом из кулис на сцену в переполненный зал – такой же будоражащий холодок снизу вверх по позвоночнику. Когда-то, в молодые годы, он знаменовал высшую степень эйфории и восхищения. Потом, с течением лет, это чувство посещало реже и реже, пока, наконец, не исчезло, не выветрилось, не испарилось, совсем не отошло. «И глядим назад, следов не видя там…». Удивился, что, несмотря на все передряги, в которых побывал, потери, разочарования, оказывается, еще способен на постижение вечных истин. И как когда-то воскликнуть: «Спасибо, Булат!». Загадка, над которой размышлял полжизни, на самом деле проста, как сама жизнь. Тот, которого ты боготворил, в действительности и есть гений. Мог бы и раньше догадаться.
Не Бог – гений. Все же разница есть и существенная. Бог – тот, которого нам не дано увидеть. Гений – тот, которого нам не дано распознать. Где-то, уже точно не помню, доводилось слышать или читать: живет рядом с вами, например, на одном курсе или в конторе, некто Вася. Он так же пьет пиво, зубоскалит, ждет обеда, иногда в карты или домино «дуется», просит у вас ключ, чтоб удиниться с девушкой. И, конечно, тебе никогда в голову не придет, что рядом – гений, а ты с ним закусываешь в одной компании и травишь анекдоты. Более того, ты не очень высоко его ставишь, в чем-то считаешь себя талантливей и сильнее, и начальство, кстати, такого же мнения. Но вот прошли какие-то годы, и выясняется, что он – натуральный и признанный гений, а ты, как был, так и остался на той же ступени, ну, выше немного поднялся, отделом заведуешь, к примеру. Но все равно: не оправдал ожиданий – ни своих, ни других, кто в тебя верил. Это про меня. Когда-то ведь мне казалось, что мои вирши не уступают, скажем, песням Кукина или Берковского. Представляете? Я про Булата Шалвовича не говорю. Какая наглость и неадекватность! Общего только то, что выступали со сцены, но – кто они, и кто – я…
Лет тридцать назад, когда пошатнувшийся сталинизм начинал восстанавливаться в правах и гайки завинчивались все туже, неизвестно каким образом на экраны просочился документальный фильм о судьбе бардовской песни, в очередной раз пребывавшей под официальным запретом, в загоне, как тогда говорили. Коротенькую двухчастевку крутили вместо журнала, третьим экраном, в самых дальних кинотеатрах на тогдашних киевских окраинах. В жуткую холодрыгу, прогуливая уроки, голодные, в захудалых пальтишках тащились в отмороженном трамвае с застывшими узорами на окнах куда-то на Максима Кривоноса, на Чоколовку. Несчастные, озябшие, дующие в прохудившиеся дырявые перчатки, с десятью копейками в кармане, чтобы в десятый-двадцатый раз увидеть кинуху про бардов. В фильме пели их кумиры, песни которых они слушали на бобинах длинного, неуклюжего, как шкаф, магнитофона «Днепр» - неслыханной роскоши по тем временам. Слушали, но самих никогда не видели, не представляя себе, какие они - Ада Якушева, Юрий Визбор ( говорили: Визборн, потому что нигде фамилию в печатном виде не встречали), Юрий Кукин, Володя (тогда для всех еще – Володя) Высоцкий. И – о, чудо! – сам Булат Шалвович (думали: Шарлович) Окуджава (ситали: Акуджава). Да, все воспринималось на слух, телевидение только проклюнулось, но их-то и после никогда не показывали.
Сами купили в складчину семиструнку за шесть рублей тридцать копеек – цена трех футбольных ниппельных мячей. А мяч был тогда один на три улицы. Только-только освоили семиструнки, крутили «восьмерки» неумелыми, не гнущимися пальцами, уединялись за помойками - отовсюду гнали. В кино отогревались, ловили каждое слово, сидели с открытыми ртами. Журнал быстро кончался, чтобы не выходить на холод, оставались на весь фильм, дремали полтора часа в тепле, прятались за шторами в темном зале. Пока уборщицы шустрили вениками, «канали» на следующий сеанс, иногда и на третий, «для закрепления», хотя знали наизусть не то, что каждую песню – каждое слово, жест, аккорд. И слова диктора за кадром, и тексты песен.
Образ Булата из той кинохроники врезался на всю жизнь – высокий, худой, с залысинами и «грузинскими» усиками, в расстегнутой белой рубахе, с пристальным взглядом внимательных глаз, «и пять морщинок на челе – от празднеств и обид». Таким я его и представлял по песням. Голос – густой, интонации – вариативные, не допускающие диктата, монополии на истину. Внимательно выслушивает вопрос корреспондента, деликатность и интеллигентность в каждом слове, каждом жесте. Не стал становиться ни на одну сторону – противников и сторонников авторской песни. Сказал только: «А все это – на нашу мельницу, мельницу искусств…» Оказывается, песни давно не пишет.
- Когда почувствовал, что все это – на потребу, в таком-то месте зритель зааплодирует, в другом – засмеется, получается, что угождаю как-то, иду на поводу, - решил отказаться». И вот вдруг – проклюнулось! Сначала, как всегда, - стихи (хоть и их давно не сочинял, все - прозу, исторические романы и повести), а позже - и мелодия снизошла...
И он показывает новую песню, что сразу же поселилась в сердце: «Надежды маленькой оркестрик…». Стихи, как и все, что он печатал, знал по «Юности», где раз в год высочайшим повелением допускалась его подборка. Мелодия очаровывала – неожиданная, сложная, щемящая. «Песенка о ночной Москве» - как точно, как тонко! В мире засасывающих болот, надоедливых мошек и попискивающих комаров, обыденности, подлости и лжи, Москва, причем ночная, оставалась маленьким оркестриком надежды для каждого, под управлением нашей любви. С убийственной силой звучал речитатив последнего куплета:
В года разлук, года сражений, когда свинцовые дожди
Лупили так по нашим спинам, что снисхождения не жди,
И командиры все охрипли, тогда командывал людьми
Надежды маленький оркестрик под управлением любви.
Нет, не случайно Булат Шалвович обращался к теме военных времен - сам участник! Как позже убедились - именно помпезное празднование 25-летия Победы стало своеобразным рубежом, переступив который страна оказалась ввергнутой в глухой застой, а культ личности «любимого Леонида Ильича» едва не закончился цитатаниками из «Малой Земли» и присвоением «бровеносцу всех времен и народов» звания Генералиссимуса. Вопрос: почему все, что ни строят в России, заканчивается Сталиным?
Долго не понимал – и тогда, и сейчас: как Булат смог все так гениально предвидеть? Особенно после того, как несколько раз выбирался в Москву, встречался там с нормальными людьми - ни диссидентами даже и не фрондирующими с властью, с обычными, как сам, с фигой в кармане. То, о чем здесь говорили походя, в Киеве лучшему другу не доверишь. И то сказать: периферийный Киев всегда был на задворках по части общественной активности и живой мысли. Размышляя над причинами, заметил такую закономерность: когда в Москве закручивали гайки или только намекали на это, у нас рубили головы без разбору. Как только в Москве начинались послабления, появлялось что-нибудь из общего ряда выходящее, в Киеве грозно предупреждали: нечего на Москву смотреть, не с нее нам пример брать! Не удивительно, что со временем мы стали глухой и беспросветной провинцией, куда святее, чем сам папа римский.
Помню, приехал однажды – вся Москва гудит по поводу процесса над Синявским и Даниэлем, в Киеве-то никто о них не слышал даже. Спросить – неудобняк как-то, пришлось только головой кивать да репликами ничего не значащими отделываться, «приобщаться» к общему мнению. И так – во всем. Зато у нас толпами спешили ставить свою подпись под подметным письмом на Параджанова или Некрасова, с энтузиазмом, «все как один», выходили на стотысячный митинг за свободу какой-нибудь Анджелы Дэвис, забывая о собственной судьбе и свободе.
Что ж ты сам не уехал в Москву из этого затхлого Киева? Кишка тонка оказалась? Ну почему? Я и здесь, мне тогда казалось, не то, чтобы протестовал – вредил потихоньку, как мог. Песню «Если Ворон в вышине, дело, стало быть, к войне», в которой Булат явно намекал на вторжение в Афган и предлагал, «чтобы Ворона убить, надо ружья зарядить», имея в виду, конечно же, «дорого Леонида Ильича», Когда Булат написал песню про Ворона – «Если Ворон в вышине, дело, стало быть, к войне», я сам исполнял при каждом удобном случае. Да только киевская публика ее не воспринимала, не прочитывала второй смысл – что этих неподготовленных людей возьмешь, киевские мещане – страшная сила! Или – что еще хуже - делают вид, будто не понимают. Считали - песня про то, что вороны всю природу загадили, экологическая, сказали бы сейчас, тематика. Пришлось такой финт ушами сделать: собрал три песенки – «Черный кот», который ловит нас на честном слове, на кусочке колбасы (Хрущев), «Гордый Гусак», в смысле событий 68-го года в Чехии (предательство Густава Гусака), и эту, про Ворона. Но уж слишком явно получилось - перегнул палку, как говорят. Не удивительно, что на концерте в Доме кино по случаю какого-то профессионального праздника меня буквально стащили со сцены, свет выключили и звук вырубили. У нас всегда с искусством борются с помощью рубильника. Вырубил – и никаких проблем! Дебелая, как гренадер, тетка - секретарь горкома партии (бюст никак не меньше шестого размера, воронье гнездо на голове, ни дать ни взять - Зыкина районного масштаба, и голос, как у мужика) - вскочила, как ошпаренная:
- Товарищи! Да что же это делается? Антисоветчина – с нашней сцены! Что же мы сидим? Долой, пошел вон, говорю! А вы все, чего молчите?!
Кстати, рассказывали, что Булат однажды приезжал в Киев. Году в 1960-м пел в фойе тогдашней оперной студии, что в консерватории. Подпольно, конечно. Кто бы разрешил? Остановился у Вики Некрасова, в Пассаже. С утра Виктор Платонович показывал Булату свой Киев. -Андреевский спуск, замок Ричарда, домик Булгакова, Подол, Петровскую аллею, на «Слонике» немного посидели, в «Кукушке». А часа в три «посвященные» незаметно стали проскальзывать через «черные двери», с улицы Карла Маркса, вход с Крещатика был закрыт. Сексоты тоже не дремали, составили список, кто присутствовал, потом тягали, как водится, на Владимирскую. Уезжая, Окуджава сказал на вокзале:
- Знаешь, Вика, а я хотел бы жить в Киеве.
- Да? Почему, интересно?
- Киев –сплошной Арбат… Вот, кстати, и строка для песни.
Да, точно, в те годы Киев походил на тогдашний Арбат. Так же, наверное, как и сейчас современный Киев похож на нынешний Арбат – с милицией, охраной, спекулянтами и матрешками. Суровый московский кич - в камне, скользкой плитке, где слоняются на сквозняках случайные приезжие да темные личности. Нет того, нашего Арбата, и Киева – того, что дорог сердцу, тоже нет. Живут только в памяти нашего поколения, как и сам Булат. Да и поколение-то скоро уйдет, уже уходит, так что страшно поварачиваться, оглядываться, искать какие-то метки и следы.
Что ж, дело обычное. Но только есть одно отличие. Сейчас нас ничего не сближает, не роднит, не объединяет. Тогда же нашелся человек, которому хватило духу, когда все молчали в тряпочку, говорить то, как есть, идти, не оглядываясь, не обращая внимания на официальную пропаганду. Теперь ясно: фактически он собрал вокруг себя несколько поколений. Племя фанатов Окуджавы. И я – член этого племени, этой его партии. Кто-то, кажется, Фазиль Искандер, сформулировал: всю жизнь мы чувствовали себя одинокими, выброшенными в море пловцами, потерпевшими кораблекрушение, и хватались, как за спасательный круг, за его песни, сплываясь в дружественную компанию.
Кто помнит, в курсе, -так и было. Стоило провести по струнам: «Когда мне невмочь пересилить беду», «Во дворе, где каждый вечер все играла радиола», «Девочка плачет, шарик улетел», «Я дежурный по апрелю», «Ах, Арбат, мой Арбат», «Из окон корочкой» – любую выбирай. И с первых аккордов - у всех, посвященных в эту религию, загорались глаза, светлели и прояснялись лица. И это согревало в самые холодные и опасные времена, помогало их пережить, перебежать, дарило надежду на лучшее, на то, что все переменется и станет полегче. А без его песен, без веры и надежды и жить не стоило.
Многие, не зная автора, на полном серьезе считали, что это – народные песни, безымянные. Маршал Жуков доказывал, что песню «По смоленской дороге», которую Булат написал в начале 60-х, на самом деле он запомнил со времен войны. Когда же ему вежливо указывали имя автора и дату написания, маршал не соглашался, утверждал, что лично слышал ее в 41-м, пробиваясь к осажденной Москве. Про Булата – как и про каждого художника, «закрытого», вычеркнутого цензурой, ходило немало баек, его имя окружено флером загадочности, таинственности. Например, рассказывали, будто бы перед самой кончиной «железный» Андропов просил почитать ему «Свидание с Бонапартом».
Он - первый поэт, кто взял в руки гитару, не подозревая, наверное, что тем самым открывает «магнитофонную гласность», «пленочный самиздат». Все получилось почти случайно: читал в узком кругу друзьям свои стихи, о них отозывались неплохо, но все же чувствовалось, что чего-то не хватает. Однажды спел то же самое стихотворение под нехитрые три или пять аккордов. Эффект оказался неожиданным, не раз и не два пришлось повторять, просили еще и еще. «Вот чего твоим стихам не хватало - мелодии!».
Так началось путешествие его «песенок» - от одной компании друзей к другой. Кто-то где-то раздобыл магнитофон, собирались по вечерам, кассета – тогда называлась бобиной - часто рвалась, ее подрезали ножницами и скливали ацетоном. Острый характерный запах сейчас слышится каждый раз, когда женщины «снимают» лак с ногтей. Тогда этот запах был связан с неожиданным чудом, которое несли песни Булата.
Я поначалу и слов-то самих не разбирал. Низкий тревожный, как заклинанье, непохожий ни на чей, голос, доверительные интонации, завораживающая мелодия поражали, оглушали. Слова доходили не сразу. Их надо было повторять про себя три-четыре раза, пока не прояснялся смысл. Но, как оказывалось, снимался и становился доступным только первый, верхний слой. И чем больше вдумывался и повторял простые, казалось бы, слова, тем глубже постигал истинный смысл, который, будто нарочно, надежно спрятан и зашифрован, открываясь только посвященным. И какое удовольствие, радость испытывал, когда постигал сущность каждой новой вещи! Один из сборников Булата называется «Посвящается Вам», то есть тем, кто понимает.
Этими песнями я бредил, они снились и во сне пелись. Их секрет, тайна – как загадки на картинах старинных мастеров: сколько не бейся, не разгадать, как эта известная всем линия горизонта отодвигается, когда подходишь к ней ближе. Много позже стало казаться, что те, кто посвящен в тайну, носят с собой у самого сердца, некий специальный приборчик, типа приемника с невидимой антенной, которая настроена на волну Булата. И все вокруг делилятся этим прибором на «свой-чужой». Так и сбивались в те смутные годы компании однодумцев, их согревал лучик надежды, веры и любви, высвечивавшийся тоненькой струйкой из всех его песен. Ими тогда спасались, они держали в жизни, не давали скурвиться окончательно, продаваться, спиться, не позволяли тебя затянуть на самое дно. Благодаря нехитрым песенкам Булата, многие выплыли, выжили, отделались минимальными потерями на самой страшной той войне…
Власти, конечно, не могли простить ему вольнодумства. Шельмовали в прессе, прорабатывали на партсобраниях, не пускали за границу, наконец, исключили из партии и союза писателей. Но ни слова раскаяния, сожаления и, тем более, покаяния от Булата не услышали. Позже, став на какое-то не очень продолжительное время предметом провинциальных киевских разборок – нелепых и пустых, как и вся показушная суета в этой «столице», испытав на собственной шкуре гнев записных продажных борзописцев, кагэбешников и всей партийно-комсомольской шушеры, я понял, каково было Булату каждый день и всю жизнь.
Разве можно сравнивать? Кто – я и кто – он? Заштатный поэт-неудачник, русскоязычный бард на Украине и - всемирно известный Мастер. Когда Булат тяжело заболел - в Америке вдруг остановилось сердце, то во всем мире за несколько часов собрали пятьдесят тысяч долларов. Собирали все и везде, кроме России! В смысле – тогдашнего Союза. Хотя его тогда, кажется, и не было, Союза. Но – власти не упустили шанс отомстить - утаили, проволынили, не донесли информацию до рядовых армии Булата! Как всегда, подленько скрыли, замотали. Рассказывали, в Донецке или Ростове ушлые ребята самостоятельно организовали сбор средств – и смылись с пожертвованными деньгами.
Ну, а в Киеве – вечном мещанском и дремучем городе, по обыкновению, все узнали последними. Так во все времена здесь было, наверное, и так будет, какая бы власть не приходила - и, вправду, дышать нечем. Однажды закончил свое выступление песней Булата «Возьмемся за руки, друзья!». Прямо со сцены некий Иван Иванович, вежливый такой, в сером неприметном костюмчике и сам такой же серый, как моль, спровадил меня прямиком на Владимирскую, 33, - бывшее гестапо, нынешний КГБ. И это после того, как песня несколько раз звучала и по радио, и с экранов! «Какой-такой-сякой Акуджав? Пишите объяснительную!»…
Мой старенький «гольфик», явно не ожидавший от хозяина такой подлянки, когда я ударил его по тормозам что было силы, дернулся и застыл, как вкопанный, посреди улицы Пархоменко, аккурат напротив бывшего танкового училища. Сквозь решетку забора виднелось заброшенное, почти «дикое», футбольное поле с осиротело стоящими в снегу воротами без сетки. Здесь, давным-давно, в другой жизни, резались до темноты в футбол с молодыми курсантами, и часто все заканчивалось, как сейчас принято говорить, массовыми беспорядками. Проще – драками с применением солдатских грубых ремней и острых пряжек, намотанных для верности на руку. Вот и не верь в совпадения после этого! Широкая и длинная улица Пархоменко, которую я исходил не один год и где меня каждая бродячая собака знала, всегда напоминала Смоленскую дорогу, по которой «столбы, столбы, столбы».
Так как догадка о Боге сверкнула внезапно, как молния, оставалось только порадоваться, что сейчас, в пять утра, на трамвайных путях, которые я как раз пытался переехать, никого нет – «ни людей, ни машин, ни подруг». Так что, можно сказать, повезло. Потому как вечно дребезжащие, допотопные трамваи знаменитой когда-то чешской серии еще не выезжали из парка, который находился раньше здесь же, чуть дальше, за поворотом на улицу Коперника, у известного всей Лукьяновке здания в причудливом стиле «старокиевского барокко» - клуба трамвайщиков. Раньше, до революции 1917 года, в нем помещалось городское общество трезвенников. Подразумевалось, по-видимому, что работники трамвайного депо им. Красина не только развивают, но и приумножают славные традиции своих легендарных предшественников. Ну-ну. В мою бытность здесь устраивали шумные свадьбы, а по будням вовсю торговали подозрительными шмотками не первой носки.
Как бы то ни было, но с трамвайной колеи пришлось потихонечку съехать, «гольфик» обиженно зафыркал, обиделся, понятное дело. Ничего, отдохнешь сейчас. У самой тюрьмы причалим. Вернее, у знаменитого следственного изолятора, вечные стены которого видели побег известного революционера Эрнеста Баума со товарищи. Того самого, которого мое поколение помнит по шедевральной книжке «Грач – птица весенняя», входившей в программу внеклассного чтения. Да один адрес изолятора чего стоит: «Ул. Пархоменко, 13»! Любого, даже самого законопослушного гражданина самостийной Украины, и того в дрожь бросит!
Аккурат напротив, в доме номер восемь, прошел самый счастливый и беззаботный период моей жизни. При полном и хроническом отсутствии денег, еды и выпивки, без которых теперь никто и жизни себе не представляет. «У тебя – сколько?» - «Ни копья! А у тебя?» - «И у меня – ни копья!». С дырявых карманов по нескольку раз в день вытряхивалась вся мелочь вперемежку с табачными крошками – то на кофе, то на сигареты, а большей частью – на дешевое вино, «чернило», которое мы тогда употребляли в немыслимых дозах, по нескольку литров в день.
Первая женитьба, первая квартира, каждый встречный на улице – твой брат, а каждый третий – друг до гроба! Писать не умели, тыкались, как слепые котята, не знали, как это делается, безбожно подражали, имитировали, ничего путного и стоящего не получалось. Зато амбиций – что ты! И столько же нахрапа, гонору, бесшабашной уверенности, ни на чем, собственно, не основанной! Как в дворовых драках, пытались взять «на Одессу». Под напором дурной силы и молодости, девушки уступали, только стихи не рифмовались и жизнь легче не становилась. Недавно перебирал архивы – все такое наивное, неумелое, трухлявое - не за что зацепиться. А, между тем, дело к «тридцатнику» продвигалось. Милые мои, до роковой цифры - «тридцать семь» - оставалось совсем немного. Булат и Высоцкий звучали со всех распахнутых окон. А мы им даже подыграть без фальши не могли, не умели, не получалось. Высоцкий – задорно, хрипло и громко из каждого окна, Окуджава – как заклинание на тесной кухоньке, неторопливо, в ползвука, в печальных раздумьях.
Сколько раз мечтал – напишу что-нибудь стоящее, поеду к нему в Москву знакомиться, прикоснусь к святому лику Мастера. Сначала - мысленно стучал в дверь его арбатской квартиры, потом – Безбожного переулка, куда он переехал («Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант, в Безбожном переулке хиреет мой талант»). Так и не собрался. Поздно.
Может, и к лучшему, что не собрался. Позориться только. Что показал бы? Несчастные десять, от силы двадцать, своих песенок, да и то – не столько своих, эпигонских. Смешно сказать, на них ушла жизнь! На что ты ее потратил? Жалеешь? А то! Это только в советских романах герои говорили: если бы пришлось прожить еще раз, начать сначала, поступил бы точно также, сделал бы все то же самое, что в первый раз. Понял, блин, какие умные люди жили на земле, жуть! «Спроси его: тебе не страшно, и он прицелится в тебя!». Нет, если бы мне такая возможность, - я бы все по-другому выстроил, иначе, не так, как в первый раз. И, глядишь, все бы у меня срослось.
Например: был период, пусть недолгий, но все же, когда ветер вдруг подул в мои паруса - казалось, выпал, наконец, счастливый билет. Песенки зазвучали, неплохо стали расходиться, диск выпустил, по ящику показали, фото в газетах, автографы, приглашения на тусовки всякие-разные… Нет, сейчас бы, задним умом, на это бы не повелся так легко, не растаял, не прогулял бы бездумно, не транжирил драгоценное время. Считал тогда: подумаешь, делов-то! Теперь всегда так будет, и даже лучше, сколько еще напишу, популярность по восходящей пойдет! И нежился в лучах сомнительного успеха, принимая полупьяные поцелуи, рукопожатия и приглашения направо и налево.
Нет! Теперь бы бросил, обрубил, обрезал все эти полупьяные поцелуи, романы мимолетные, бесчисленные постели и забегаловки, собрался, а лучше – в чем был, с одной зубной щеткой, - на поезд билет купил – и в Москву бы с ходу! Ищи-свищи! И не только потому, что в ней - и Булат, и Володя, и все-все-все. Вернее, не только потому. Там, именно там, и нигде в другом месте, пенилась и кипела, разлеталась в стороны блестящими искрами, била по голове ключом настоящая жизнь. Туда все подгребали и тянулись, кучковались, прибивались и поднимались вверх, прорывались! Здесь же – только выпадали в осадок.
Там – море разливанное демократии и свободы, здесь, в Киеве, - сплошное болото. Оно-то меня и засосало, в конечном итоге. Ни одной живой души. Ни одной свежей мысли, индивидуальности, оригинальной идеи, ни одного стоящего куплета! Когда в Москву вырывались, дух захватывало! Вспомни, как писалось в поезде, на обратном пути, казалось, крылья за спиной повырастали! А проходило два-три дня, все остывало, затягивалось тиной болотной, испарялось, черт его знает куда! И на третий день: глядь - кругом одни и те же рожи, сплетни, интриги. И ты, понятное дело, идешь в гастроном, берешь бутылку водки и медленно заливаешь остатки того, что недавно горело, полыхало, а сейчас – гарь и копоть, и попахивает едким дымом, как на пепелище. И то, что написал, от чего душа вчера трепыхалась в Москве и в поезде, оказалось пустым и никому здесь не нужным. Да, бежать, рвать когти нужно было! А ты в кабаках концертировал, червонцы мятые сшибал, лабух несчастный. Да, вот именно, постепенно все больше и больше превращаясь в полупьяного ресторанного лабуха! Кукушка быстро тебе прокуковала. Почему же не хватило духу все бросить, вырваться? Ведь понимал прекрасно, что русскоязычный бард здесь, на этой «меншовартисной», незначительной, малороссийской Украине, окраине духа и профессионализма, с ее идеологическим вонючим сортиром, где в такой чести нечистоты и испражнения, - ловить нечего, особенно после 1991 года!
И если в советской Украине как-то цеплялся, косил под украинского поэта, пишущего на русском языке, существовала некая квота для тех, кто пишет на языках народов СССР, небольшая, но все же. Стоило попасть в обойму – пожалуйста: для тебя существовали литфондовские льготы, оплачивался больничный, выделялись бесплатные путевки, а главное - издавали за счет государства. Так что худо-бедно, но раз в два года, а, если повезет, то и в год, выходила книжка. Причем, распространялась по линии книготорга, а не силами автора и за его же счет, как сейчас. Дожили! Последний сборник сам носил по раскладкам, книжные магазины в Киеве все приватизированы в одночасье и проданы под прибыльные бутики. Кто вспомнит, что на одном только Крещатике когда-то функционировало пять больших книжных магазинов? Да и дело-то не в лавках, в конечном итоге. Поэзия кончилась, отошла «рудиментом в нынешних веках», никому не нужна – ни в России, ни на Украине, или, как сейчас говорят, «в Украине». Какие «барды»? Разве для какого-нибудь «камеди клаба» частушка понадобится, тогда могут позвонить. Новая субкультура, как бульдозером, подмяла все под себя. Видики-шмидики, долби-DVD прямо на дому, мрачные, полупустые сараи-«алладины», поп-корн с пивом, зажимающиеся малолетки с неестественным блеском в глазах и мягкими игрушками, привязанные к тощим рюкзачкам.
На последний творческий вечер в Дом офицеров пришли только знакомые и родственники. На телевидении – цензуры вроде нет, зато полнейший неформат, шлагбаум. Всюду клипы с ****овитыми и безголосыми девицами, что поразительно - идут на «ура»! Какие-то темнокожие перцы, полуголые, натертые скипидаром жопы во весь экран: ах ты мой тазик! И был бы какой-то смысл – куда там, да и зачем? И так они далеко ускакали, с таким гиканьем обогнали, не посмотрев даже, не удостоив отставших, оттесняя на обочину, выбрасывая, как сгоревшую спичку, чтобы не мешал, не путался. Сначала хоть что-то капало по линии ВААПа, процент за исполнение песен в концертах, ресторанах, но через год-другой пересох и этот хилый ручеек.
Надо на работу устраиваться, а куда? Диплома-то нет - журналист недоучившийся, практик-самоучка. Со второго курса как турнули - все по самодеятельностям – там текстик сварганить, здесь сценарий подработать, а как сборник первый вышел, в соавторстве, правда, - в союз писателей приняли. Так что можно и не работать – членский билет творческого союза в те годы служил индульгенцией, спасал от обвинения в тунеядстве. Сейчас – всем, а властям в первую очередь, - по барабану, чем ты занимаешься. Никто не спросит, если в милицию не попадешь.
Пока постигал нелегкое писательское ремесло - и то сказать, нашел, чем заниматься! – ушлые ребята, вчерашние комсомольцы, вокруг активно так шустрили, из воздуха делали деньги, и пока ты корячился, они уже на иномарки пересели. Когда же, наконец, прорвало, то оказалось, что со своими, клянусь, не самыми плохими стихами, снова опоздал. Только уразумел, как именно необходимо, освоил, вошел, можно сказать, в профессию – поздно и никому не нужно!
И личная жизнь дала трещину. Квартиру на Пархоменко, в которую они с Валентиной вложили душу, после развода пришлось разменять. Сейчас бы тысяч триста за нее можно выторговать – в пяти минутах от метро, которого тогда, правда, не существовало. Да и не до того было – ходил смурной, на людей натыкаясь, сплошной февраль кругом. Все бим-бом. Сменяли на две однокомнатные с доплатой – одна здесь же, в этом районе, на Якира, в комсомольском доме, другая – на Березняках, что по тем временам считалось - у черта на куличках.
Валентина почти сразу замуж выскочила за крутелика какого-то по фармацевтической части, лекарства из Польши возил. Сейчас двое взрослых детей, живут в престижном коттеджном городке на Оболони, с видом на Днепр, с другой стороны – озеро, гольф-клуб, конно-спортивная школа. Говорила - передавали общие знакомые: «Ой, девочки, я будто на свет народилась! Как кандалы с себя сбросила!». И как сейчас ее увидел: в халатике на голое тело, на кухне что-то делает, одну ножку удобно на табуретку поставила, задорно блестят и зубы, и глаза, весело так, радостно, с ним нередко такой была, они ведь неплохо жили: «Ой, девочки!...». Аж кольнуло что-то внутри. Сколько лет прошло, а все занозой сидит первая любовь.
Ты же, как был один, как перст, так и остался. Ни кола, ни двора, ни жены, ни детей, ни дома теперь нет. Бомж по всем статьям. Все за свободу свою боялся, чтоб не потерять. «Есть высшая свобода, и мы идем за ней!».
Да, было когда-то такое. Этим четверостишием Булата они с Виталиком Сестроецким снабдили первый номер своего детища - любительского альманаха, который выпускался для студенческих строительных отрядов при штабе ССО. Даже не на краю света – за краем, на другой планете, в Кустанае, до которого добираться трое суток поездом. Был такой газетный штамп: «голубая планета Целина». Они изобразили ее в темном цвете. Так к обойме обвинений в их адрес чиновниками из штаба – кондовыми карьеристами и душителями творчества, могильщиками свободы – какими их с Виталиком считали – прибавилось одно: «Почему планета у нас голубая, а у вас – карта черная?».
Попали они в эту студенческую редакцию чисто случайно, как нередко бывает в молодые годы: кто-то отказался, не смог поехать, вышли на Виталика, тот согласился, на другую вакансию Виталик и предложил его кандидатуру. Сестроецкий - на два года старше, столкнулись в редакции студенческой многотиражки, друг друга толком не знали, потом пиво пили в одной компании в кафе на бульваре Шевченко, место тогда популярное, курили на лавочках у памятника Ленину. «Хоешь, поехали с нами?» Почему же не поехать, свои, можно сказать, ребята!
Главным у них - Вася Заяц, Василий Иванович, выпускник высшей партийной школы, которому светила солидная республиканская газета - то ли «Правда Украины», то ли «Радянка». Но ему сказали: вот тебе партийное поручение - студенческая газета, возглавь, докажи! Эх, если бы Вася знал тогда, чем все кончится, бежал бы со всех ног в противоположном направлении! И не подсказал никто… Сам-то по характеру - ужасный тугодум, нерешительный, кулема-кулемой. Всех этих Марксов-Лениных знает. Мы с Виталием тоже их проходили, да сразу после зачетов и экзаменов выбросили из головы. Вася после наших фокусов долго мыкался без работы. И ведь ночами просиживал над материалами, вчитываясь в каждое слово, на просвет вглядывался в каждый снимок и заголовок. Мы по ночам вино дудлили с девушками из местного кооперативного техникума, а он, бедняга, вычеркивал глупости из наших статей. Как-то осторожно спускались по лестнице, выпивки не хватило, а у него в кабинете свет горит. «Тихо ты! – Виталик закрыл мне рот рукой! – Не видишь, Чапай думает!»
Тот первый номер, со снимком на всю обложку уплывающего вдаль поезда в туманной дымке и строками Булата: «Есть высшая свобода, и мы идем за ней!», стал бомбой. Песни Окуджавы тогда регулярно крутили вражеские «голоса», хотя и делали оговорку, что звучат они без согласия автора, Булата исключили из партии, изгнали из союза писателей. Его с самого начала власти упорно затирали, не признавали, клеили ярлыки типа: «Вертинский для неуспевающих студентов», «сочинитель белогвардейских мелодий», «мещанские стихи и никакой музыки» и т.д. Тогда же, в начале семидесятых, когда популярность Окуджавы вышла за пределы Союза, за него взялись по-настоящему.
И здесь - они со своим журнальчиком, выпуск которого после первого номера был экстренно приостановлен, а редактор Вася Заяц истребован на ковер сначала в Киев, а потом, страшно подумать, в саму Москву! Мы с Сестроецким предложили бокал шампанского «на дорожку» и попросили захватить с собой, опустив в первый же московский почтовый ящик, небольшой пакет: «Москва, Союз писателей, Окуджаве Б.Ш.» Выполнил ли Вася нашу просьбу, дошли ли те несколько экземпляров нашего расхристанного альманаха до адресата, неизвестно. С Васей Зайцем, он же Василь Иваныч Чапаев, он же Чапай, никогда в жизни больше не виделись. С поста редактора его сняли, так что возвращаться обратно в Кустанай ему никакого смысла не было. Удивительно другое: куда он мог сгинуть? Никто из знакомых, в том числе и журналистов, у которых я интересовался, не слышал о нем никогда. И в прессе, и в жизни он больше так и не всплыл. Ну, не удивительно ли!
Дошла и до нас очередь. Поначалу все выглядело не так уж и безнадежно, тем более, как мы старались успокоить всех проверяющих, речь-то идет о досадном недоразумении. Как могли, объясняли нашему начальству из штаба студоторядов, что Окуджава – великий поэт. И очень удивлялись, что они этого не хотят понять. Мы же по молодости и наивности, на сто процентов уверенные в своей правоте, явно, как бы сейчас сказали, неадекватно оценивали ситуацию. Считали, что полемизируем с комсомольцами из штаба. На самом деле, они только озвучивали то, что им вкладывали в уста люди, всегда остающиеся за кадром. Потом в жизни мы часто спотыкались об эти же грабли, повторяли одну и ту же ошибку. И каждый раз эти люди нас обставляли, действовали скрытно, подло исподтишка, не выходя из тени на всеобщее обозрение. Мы же воевали с подставными лицами.
Собрав объяснительные, разрешили выпускать альманах дальше, правда, все материалы пришлось носить на визу комиссару (была такая должность в штабе ССО). Когда же вернулись в Киев, в деканате на доске объявлений висел приказ о нашем исключении. Меня – со второго курса, Виталия – с четвертого. Вот так погуляли просторами целинных степей! Пошли с горя на «Кукушку», любимое «злачное» место студентов, – открытое кафе на Петровской аллее. «Целинных» денег хватило на «отвальную».
- Давай и Васю Чапая помянем, - сказал Виталий. – Не самый подлый, человек. В общем-то, пострадал ни за что, можно сказать.
…Вышел из машины, поднял голову и сразу уперся в наши окна. С ума сойти и не жить! Балкон, как был застеклен самодельными лагами - тесть покойный с ее братом, то есть, моим шурином, на «Ленкузнице» работали, оттуда и материалы таскали через забор, - так и стоит по сей день. Надо же! Сколько лет прошло? Не лет – жизней! И вот сегодня - когда ни конторы, ни семьи, ни людей многих на свете нет, а те, советских времен алюминиевые стропила, вынесенные за две поллитры с территории завода, тоже, кстати, давно почившего в бозе, возвышаются до сих пор на нашем - бывшем - балконе! Там и столик должен быть, раскладной, из такого же металла, по вечерам с друзьями пиво пили, крутили гибкие пластинки под рюмашку.
А Виталия Сестроецкого недавно встретил: преуспевает, возглавляет солидный украино-американский фонд или, как сам говорит «фундацию» под патронатом Сороса. На «Лексусе» с охраной человек ездит! Столкнулись лицом к лицу на базаре – на Печерском рынке. Там все козырные живут – и депутаты, и министры - элита, в общем. Я, честно говоря, заночевал у одной зазнобы, но не в высотных домах, откуда у меня такие знакомые? В пятиэтажке, «хрущевке», в доме, где в годы нашего детства был продуктовый магазин, сейчас автосалон «Пежо». Тогда со школы добирались сюда, на окраину, на стареньком трамвае «тридцатке», ходившей от Печерского моста до вокзала. Сейчас – престижный район, депутаты живут! Отошли в сторону, народу на этом рынке – тьма, к тому же, кажется, нерабочий день. Мне то – по барабану, каждый день – выходной
Он обрадовался, дергает меня за куртку, кульками по ногам бьет, слюной брызжет во все стороны, орет, люди оглядываются. Терпеть не могу этих встреч со старыми друзьями, полузабытыми знакомыми из тех, прошлых жизней. Глупые вопросы: «Где ты сейчас?», «Женат?», «Дети есть? А внуки?», «А я, представляешь, дед уже!». После каждой такой встречи жить не хочется.
- Ты помнишь, Зуб, как мы в Кустанае хулиганили? Высокий класс, доложу тебе! Подшивка «Горизонта» осталась? Я часто на дОсуге листаю – представь себе, весьма, весьма… И, знаешь, что еще вспоминаю? Как однажды, уже после того, что с нами произошло, столкнулись случайно в Золотоворотском скверике. Ты говоришь: «Пластинку Окуджавы достал, поехали ко мне, на Пархоменко, послушаем!» И закатились на всю ночь, помнишь?
«Господи, да чего он так кричит! Едва на ногах стоишь, дышать на людей боишься, а он со своей дурней»…
- Что-то смутно. Да сколько таких ночей было!
- Ну, как же! На балкончике, напротив Деда Лукьяна, яйцами сырыми самогон запивали, «Батальное полотно» слушали раз семьдесят подряд! Соседи грозились милицию вызвать. «Заезжего музыканта»… Спорили, как правильно: «И новый плащ надену» или «И новый плащ одену»?
- «Надену» - правильно.
- Эх, ты! «Одену!», мы же выяснили тогда.
-Да, что-то такое определенно было…
- Вспомнил! Молоток! Ты где сейчас, кстати? Помощь, может, какая нужна?
- Да вот без работы который год. С хлеба на воду перебиваюсь…
- Ну да! Правда, что ли? То-то мне говорили. Так ты обращайся, не пропадай. Погоди, у меня где-то визитка должна быть… Эх, в другом пиджаке осталась! Жаль! Есть где записать?
- Да нет, не надо. Ты лучше мне на опохмел гривен десять ссудил бы?
- О чем ты говоришь, вопросов нет!
Я часто думаю, что исключение из университета нам пошло в масть. Виталька вон в люди выбился, а так – кто знает, левачил бы всю жизнь. Ведь как почти сплошь и рядом бывает: поступают, скажем, после школы в вуз, и преподаватели не нарадуются: какие оригинально мыслящие, непохожие, интересные, оригинальные ребята, а через пять лет – куда все только подевалось - скучные, будто под копирку одинаковые.
2. ЗЕРКАЛО ЗАДНЕГО ВИДА
… Восьмой этаж, с видом на тюрьму. Если ясная, хорошая погода, видно как заключенные прохаживаются во время прогулок, а сверху, по периметру каменного мешка, солдатики с автоматами их охраняют. Экзотика! Другие деньги платят, чтобы понаблюдать, здесь же – бесплатно смотри, хоть лопни! Расхожая шутка тех времен: раньше жил напротив тюрьмы, теперь – напротив своего дома. Тогда это казалось смешным? Не столько смешным – актуальным, что называется в жилу. Как раз пришел Андропов к власти (заметили, о нем всегда так говорят: не избрали, выдвинули, доверили, а именно пришел, то есть, самостоятельно взял власть). Активный такой товарищ, проверки начались по части дисциплины – в кинотеатрах, парикмахерских, магазинах, кто в рабочее время посещает. Показуха элементарная, чтобы народ гудеть начал. Уверен, никого и пальцем не тронули. Зато сколько разговоров: «Мою знакомую (женщину с нашей работы, товарища брата, соученика нашего Женьки и т.д.) в кинотеатре задержали - двое подошли: документы, почему не на работе, записали все данные, извелась вся, ждет, когда телега придет на работу». Это верхний слой, популизм, как сейчас говорят. Но, правда и то, что торгашей стали понемногу щипать. В Киеве начальник управления торговли застрелился, а один руководитель исполкома – повесился. Как специально, подгадал, аккурат в день тогдашней Конституции, тоже время нашел! Сначала власти не афишировали, да разве скроешь, молва разнесла, весь день по Киеву черные «Волги» туда-сюда носились!
- Андропов до всех доберется! И правильно, разворовали, довели страну! Трусов в магазине свободно не купишь – все по блату!
- Ничего не выйдет, перемелется, как было, так и останется.
- Систему надо менять, прогнила давно, а они – прокладку!
- Еще ни разу так не было, чтобы ничего не было. Как-то оно будет…
Такое не раз уже, кстати на моей памяти случалось, у некоторых граждан нервы не выдерживали, стрелялись, и зря, оказывается, ничего такого страшного не происходило. Могли бы жить себе, припеваючи.
Так вот, когда при Андропове «посадки» начались, один товарищ из нашего дома, на Пархоменко, оказался напротив, в изоляторе. Сердобольные бабушки, что просиживали все дни на ящиках из-под молока, каждый день бегали, передачи ему носили. Тогда-то и стала популярной фраза про тюрьму.
Так сколько же лет, Господи? Вселялись, кажется, в 81-м, на ноябрьские праздники. Тогда дома сдавали под первое мая, если не успевали – на 7 ноября, и, конечно, к Новому году. Точно, в тот день хоккей как раз был – «Сокол» - ЦСКА, киевляне сенсационно выиграли, Женька Шастин, кумир местной публики, две шайбы самому Третьяку шандарахнул! Судья, как ни подсуживал «конюшне», как не удалял наших, все равно выиграли!
Хоккей смотрел в новой квартире, сидел на ковре, уткнувшись в экран, пиво из бутылки дудлил. Во Дворец спорта не пошел, как раз мебель перевозили весь день. На обед теща трехлитровую банку самогона своего знаменитого выставила, по случаю новоселья. На мандариновых корочках, почти без запаха, двойной перегонки, чистый, как слеза! И крепость завидная – градусов под семьдесят. На голодный желудок «грузчиков» быстро сморило, Васька Селиванов в трамвае уснул, так и ездил всю ночь – от Красной площади до Шулявки, пока не сдали в вытрезвитель. Пришлось утром ехать в отделение милиции, на Хоревую, выкупать за пятнадцать рублей. По нынешним временам – тьфу, не деньги, говорить не о чем! А тогда чуть ли не у соседей занимать пришлось, все вокруг тянули на одну зарплату, копейка в копейку. Но главное, – чтобы на работу не сообщили, тогда с этим строго, могли и на улицу выставить запросто!
Сколько таких случаев сплошь и рядом. Удивительно, как всякая ерунда в память въедается, десятистепенная, нужна тебе, как прошлогодний снег, пепел истлевший. Вот загадка: зачем столько лет занозой в душе сидит?
И шурин жил здесь же, рядом, на Белорусской. Ходили друг к другу по выходным обедать, да и по вечерам в будни, после работы, заскакивали. Господи, да было ли это все? Сейчас невозможно представить: сидели все за одним за столом, как только помещались – шурин со своей Галкой, мы с Валентиной, тесть с тещей, родители. Дамы - винишко, мы - самогон, иногда водку, если водились деньги, закусывали, чем Бог послал. Хохмили, любили друг друга, казалось, так будет вечно.
Шурин – парень центровой, козырный. Весь Подол в друзьях, жил там на Игоревской, а переехал к супруге на Лукьяновку – и здесь первый человек. Вот кто умел с людьми обходиться, общий язык с любым мог в двадцать минут найти.
Продавщицы, подавальщицы в столовке, официантки души не чаяли. Тогда ведь как было: на бутылку сбрасывались вдвоем-втроем, шли в диетическую, брали капусточки какой за восемь копеек, винегрету, стаканы пустые, под столом разливали втихаря. В точках общепита шурин желанный гость. Не одна краля-судомойка, выдавая чистые стаканы, провожала полным надежд взглядом. Напрасно! «Рожденный пить, любить не может!» - говорил наставительно шурин, когда приставали слишком назойливо.
Во всех питейных точках его знали, как облупленного. Стоит только появиться с ним где-нибудь, уже окликают: «Карен, Саня, привет! Иди к нам быстрей, третий нужен…» Фамилия – Корниенко, на микрорайоне все Кареном звали. Высокий, спортивный парень, смуглый, волосы темные вьются, очки темные, хамелеоны, по тем временам большая редкость. Не кичился, носом не крутил и не заносился. С последним алкашом, если пригласит, из горла бутылку термоядерного чернила – «Червоного Міцного», «Лиманского» или «Солнецедара» - не брезговал раздавить. Для друга, что называлось, последнюю рубашку готов снять. Сколько не залетали, в разные истории по пьяному делу попадали, такого, чтоб друзей бросил, не помог, не выручил - ни в жизнь! Бывало, всю мелочь, до копейки, отдаст, если кто не знакомый попросит.
Стояли как-то за маслом под Новый год, отпускали по двести граммов в одни руки, люди с шести утра очередь на улице занимали. Дубарь страшный, мороз – минус 18, с ветерком. А что делать – без масла Новый год не встретишь. Был там один магазинчик, продуктовый, на весь район дежурный – и молоко, и сахар, и колбаса, и спиртное – все в одном. Шурин так себя поставил, что им в непосредственно в подсобке наливали, по тем временам – неслыханное дело! Не очень, правда, чистые стаканы, после мукИ, на зубах песком трещала. По тем временам – немыслимый блат. К 1982 году не только масла не стало – все продукты, как корова языком слизала, голый вассер кругом. На сахар через жэки выдавали талоны, на каждого прописанного на данной жилплощади, по два кило в месяц. А за маслом – очереди несусветные, по километру. Стояли на улице, отбивали чечетку, в нейлоновых курточках, что делать - других-то и нет, откуда у бедных студентов соболя? Казалось, еще немного, и уши треснут от холода. Хорошо, подсобка рядом, по очереди, чтобы не так заметно, отлучались. Такса известная: рубль – стакан красненького. И за то спасибо, хоть и дорого, конечно!
- Что мы деньги выбрасываем? – предлагаю шурину. – У меня же – самогон, в такой зусман – получше будет, согреемся хоть. Да и дома никого. Пока Валентина моя на работе, из банки цедили по сто граммов. Раза три за очередь успевали. Махнул рюмку-другую - стоять намного веселее.
Шурин к тому времени свой бизнес открыл. Один его знакомый на работе имел доступ к множительному аппарату. Тогда слово «ксерокс» никто не знал. Оборудование строгой секретности считалось, режимное. За исключением некоторых закрытых учреждений, милиции, КГБ и горкома партии – нигде больше не устанавливалось. Даже в райкомах - не положено. Но и там, где они стояли, режим и дисциплина железные. Каждый размноженный документ фиксировался в специальном прошитом журнале, подписи - кто давал разрешение, кто – исполнитель, кто лично множил.
Шурин придумал талоны на сахар «тиражировать» и своим людям «сдавать» по «трехе». Кило сахару-песка тогда стоило семьдесят восемь копеек. Был еще, правда, за восемьдесят четыре, «кубинский», как его называли. Когда появился, народ поначалу роптал : хуже отечественного сахар, но на шесть копеек дороже. Дурят нашего брата! Потом, когда не стало вообще никакого, расхватывали за милую душу, и шести копеек не жалко, лишь бы только в продаже! Да скоро и кубинский исчез с прилавков, еще до того, как талоны ввели. И если, допустим, ты жил здесь, а прописан на Подоле, как шурин мой, - дуй туда, отстаивай очередь в жэке, в котором зажравшаяся шушера принимает два раза в неделю, в самое неудобное время.
Послав их куда подальше, шурин наладил сбыт талонов, чем, во-первых, решил свои личные финансовые проблемы, а, во-вторых, существенно пополнил семейный бюджет. Сахар-то всем нужен! Многие, кстати сказать, из него самогон гнали. Правда, дрожжи, без которых ничего не получится, исчезли еще раньше, года два назад.
Через месяц они с Галкой в очередь на стиральную машину «Малютка» записались. По тем временам – ужасный дефицит, роскошь недоступная. И потому, что четыреста рублей стоила, и, главное, - «достать» нет никакой возможности. Валентина считала, причем, на полном серьезе, что «стиралки» эти, по наивысшему распоряжению, мановению волшебной палочки, плавно спускаются с неба, предназначены только избранным, за их особые какие-то немыслимые, исключительные заслуги. И простому смертному о них и мечтать нечего. Впрочем, тогда все так «доставали» - и мебель, и книги, и одежду, и продукты.
Плохо, когда денег нет. Еще хуже, когда их, ни с того ни с сего, становится больше, чем тебе обычно требуется. У шурина как лишние завелись, так они с Галкой начали спиваться. И то сказать: все проблемы решены, что еще делать остается? Куда тратить, если вокруг – шаром покати. Зато водки – хоть утопись в ней, бери – не хочу, лишь бы деньги! «Бизнес» процветал, и жизнь постепенно превращалась в нескончаемый фестиваль: и за день не успевали, как следует, протрезветь, а уже новую рюмку подносят. Женский организм, как известно, на зелье более податливый, на примере Галки это хорошо было видно. Шурин сопротивлялся долго, организм имел, что меня, например, перепивал шутя. Когда я первый раз попал в больницу, он пришел с водкой, поил меня из чайной ложечки, организм иначе не принимал, а сам хлебал большими глотками из горла. Ворвался неожиданно врач - крик, шум, скандал, санитары прибежали, спустили с лестницы…
Галку его как-то встретил недавно, в одной маршрутке ехали, – не признал. Слышу, кто-то за рукав дергает:
- ВолодИнька (меня все так называют: ВолодИнька), ты что, совсем оборзел, своих не узнаешь?
Глянул – обомлел. Старая, седая, беззубая, лицо, сморщенное, пожмаканое, как жопа куриная, фиолетовая прядь нечесаная спадает. Вылитая Королева Шантеклера! В Минском исполкоме, оказывается, работает, уборщицей.
- Я теперь совсем в завязке! – кричит на весь автобус, люди оборачиваются.
- Я тоже!
- Правда? Совсем-совсем не бухаешь?!
О, Господи! Да чего же она так орет? Мало что и осталось от той, прежней Галки - хохотушки, запевалы в любой компании, добрейшей души. А плясала как! Одно время она мне нравилась, без балды! Всегда шурину завидовал…
- Ты на кладбище хоть к нему ходишь?
- А как же! На все праздники религиозные и так, просто… Я же теперь верующая, община у нас. За могилкой присматриваю, убираюсь…
С шурином последний раз виделись случайно - на Подоле, перед самой его кончиной. Что значит - виделись? Двое мужиков тащили его в зюзьку пьяного, не давали упасть с копыт. Он никого не видел и не слышал, матерился так, что было слышно на другой стороне Сагайдачного, бывшей Жданова, где я ловил машину, возвращаясь из поздних гостей. Сколько с ним исходили, здесь нас действительно каждая собака знает. Да что собака! Нет ни одного «генделика», где бы нам в долг не давали. Это потом уже закрывались, как только видели, что мы туда направляемся. Эх, шурин-шурин, добрейшей души человек!
Те двое тащили, он упирался, кричал благим матом:
- Девушка! Постойте! Как вас звать? Тома? Семьдесят вторая!
Когда-то любимая песня была.
Что ж получается – из всех наших только у Валентины моей судьба нормально сложилась, и то хорошо! Должно же хоть кому-то в этой жизни повезти, почему не ей? И хотя знал, что не такая у нее счастливая планида, и с детьми проблемы, и с муженьком ее, богатым Буратино, папиком, про которого говорили, что два гарема содержит – пусть! Все равно - лучше, чем у Галки, у меня, не говоря уже про ее брата, моего шурина, непутевого!
Сел в машину, провернул ключ зажигания и, не спеша, двинулся дальше вперед. Проехал и тюрьму, и наш бывший дом на Пархоменко, и клуб трамвайщиков, от которого сохранился только фасад, выехал, наконец, на Артема, со стороны бывшего кинотеатра «Киевская Русь». Сюда мы часто захаживали по выходным посмотреть какую-нибудь глупую киношку, но больше – в надежде выпить пивка в буфете. Здесь «Жигулевское», во-первых, без наценки, как и в магазине, по 37 коп. бутылка, а во-вторых, всегда, на удивление -свежее и холодное - по тем временам большая редкость.
Послезавтра, 25 марта 2001-го, – мой день рождения. Юбилей, пятьдесят лет, «полтинник». По всему выходит, буду встречать в одиночестве, вдали от родины и на чужбине. Дело добровольное - в смысле чужбины. Как-то давно, когда все складывалось более или менее благополучно, не хуже чем у других, загадал: стукнет «полста» – оторвусь, спрячусь куда-нибудь, в Испанию, на Кипр, да хоть в Болгарию - лишь бы с глаз долой. А все меня станут искать – поздравить же надо человека, куда это он запропастился? Наивный! Да кому ты, на фиг, нужен, чтобы тебя искали? Другое дело – должность занимаешь высокую, подчиненные от тебя зависят, их благосостояние, судьбы, вопрос решить можешь – тогда бы искали, лебезили, бежали поздравлять. А так – вряд ли кто и вспомнит. «Да-да, был такой, пропал куда-то, исчез с поля зрения, ничего не слышно…».
Я, вообще-то, свои дни рождения не люблю, почти всегда смываюсь, чтобы не участвовать в коллективном обмане: ах, мы тебя так любим! Врут ведь все, и сами об этом знают. В молодости, с друзьями, в студенческом общежитии, когда никому ничего не надо, только выпить, попеть и потрахаться в свободной комнате – куда ни шло. И сегодня – какой смысл? Когда-то, помню, и по пятьдесят человек собиралось, а бывало, что никто не приходил. Сидели вдвоем-втроем весь вечер, дергались: да не может быть, чтобы не вспомнил кто, телефон проверяли: есть ли длинный гудок, вдруг отключили?
Всю жизнь мечтал в Италии в этот день оказаться, там отпраздновать день рождения. Бзык такой. Оторваться, поездить по стране. Верона, Венеция, Милан, Турин, Римини, Неаполь… Рим - само собой. И то сказать: если эмигрировать, то туда. Не в Болгарию же или на остров Кипр! Потому и купил в турагенстве, где одноклассница служит, путевку. «Классическая Италия» называется. Восемь городов за десять дней. Причем, – Милан, Верону и Венецию – для индивидуального путешествия, с персональным гидом. С группой встречаюсь в Венеции, в конце дня, у Дворца Дожей, чтобы дальше вместе со всеми путешествовать, в автобусе. До этого же – на электричке, самостоятельно. Такой себе подарок на пятидесятилетие оформил! А самое главное – оттуда в Киев не возвращаться. Правда, где жить в Италии – пока неизвестно, да и с бабками, если честно, не очень. Можно сказать, авантюра капитальная, в моем стиле. Но раз так решил, значит, - быть по сему! По жизни я очень упрямый, да и по гороскопу - Овен, баран, то есть, переубедить почти невозможно. Втемяшил в голову – и вперед! Вот и с заграницей так получилось. Билет в Милан (транзит через Прагу) – в кармане. Гуляем!
Другое дело - не думал, что один поеду. Так карта легла, что теперь делать? Впрочем, никогда не поздно сдать билет и отказаться. Подумаешь, Рима не видел с Миланом! Можно и в Киеве отгулять, в конце концов! Позвать кого-нибудь, мало ли любителей выпить-закусить на дармовщину! Но в том-то и дело: звать некого, вокруг – давно выжженная пустыня, вакуум. И мне, что характерно, никого видеть не хочется. То есть, совсем никого, ни единого человека! В обычные дни, будние, как-то можно проскочить на вороных и не мучиться, не думать о всякой ерунде, найти себе какое-нибудь занятие. По праздникам же - одиночество всегда острее, отмахнуться не получается. Потому и ненавижу все эти выходные-проходные по три-четыре дня подряд, когда не знаешь, куда приткнуться. И тянутся они медленно-медленно, бесконечно.
Как правильно поется в одной песенке Митяева: если один, то нет разницы уже. В смысле – с кем пить и где ночевать. Что-то в этом роде, дословно не помню. Как-то получилось, что к пятидесяти годам остался кругом один. Не шибко комфортное ощущение, надо сказать. И не понятно, куда все поспрыгивали? Привык на людях, обычно вокруг всегда толкалось много народу, раздражали - назойливые, шумные, бесцеремонные. Только и мечтал, чтобы отцепились, дали возможность побыть самому. Когда же остался один, – потянуло обратно, в толпу. Да вот незадача – нет никого. Ни жены, ни детей, ни друзей-приятелей и даже постоянных собутыльников – никого! Смешно сказать, последнее время, после того, как залетел и лечился в клинике от мужского насморка, любовницы - и той нет! Не слабо, да?
А нельзя ли думать о чем-то другом, более приятном? Договорился же, с собой по крайней мере, что не буду киснуть и заниматься самоистязанием. Да и чего ради? Подумаешь, один! Зато в Италию едешь! Завтра выйдешь с утра на Плаццо Дуомо в Милане, сядешь в дорогом кабаке, закажешь хорошего винца, беленького, рыбки, десерт с трюфелями, и поздравишь себя с «полтинником». Небрежно развернешь газету с последними результатами итальянского вальчо, закуришь с наслаждением. Может, Шева снова забил за свой «Милан», фото на всю полосу, улыбнется с газетного листа знакомой киевской улыбкой обычного парня с Оболони. «И мне углами губ с наклейки печально улыбнется Блок…». Да что – в газете! Можно на стадион запросто сходить, знаменитый «Сан-Сиро»! Господи, прошу тебя, пусть хоть Шеве повезет, будь к этому парню милостив!
И только одно лишь условие: вина не больше фужера! Чтобы не войти снова в штопор. Пить, как следует, так и не научился. Вот именно, в этом твоя беда, корень всех бед – никогда не знаешь, не хочешь знать меры ни в чем. Дорвался – не остановишь! Особенность славянской натуры: если пить – ведрами, любить – так королеву, гулять – значит, всю ночь. И вот результат: даже на собственное пятидесятилетие выпить нормально, по-настоящему, нельзя. Зачем тогда вообще дожил?
Сколько в завязке? С 1998-го, 16 сентября, всем назло вылил початую бутылку коньяку в раковину. Тогда никто не поверил, а скоро три года будет. Первое время чисто физически тяжело пришлось, организм никак не хотел мириться, не мог понять: что случилось с хозяином, лет тридцать подряд каждый день принимал лекарство, и вдруг, резко так, бац! – и оборвал! Что за эксперименты над собой? Знакомые и друзья несколько месяцев посмеивались, прикалывались, в любой компании – неизменный объект шуток и анекдотов. Пришлось пройти и через такое. Потом свыклись, круг друзей уменьшился, причем, существенно. « Что с него взять? Не пьет, не интересен, озлобился, того и гляди, в баптисты подастся!» Все реже приглашали в компании, на всякие дни рождения, застолья, да и сам избегал, не стремился, скукотище - сидишь, как дурик, водой без газа наливаешься, все на тебя с сочувствием и сожалением смотрят. Им весело, а ты думу думаешь.
С одной стороны – хорошо, голова по утрам не болит, не помираешь, как раньше, в ожидании поправки. Пиво, кстати, тоже исключено. И сигареты. Если рубить - все сразу и до конца! С другой – жизнь потускнела, как лампочка, что вот-вот перегорит, мигает прощально. И нет той мотивации, что раньше, былого азарта. Сейчас вспомнишь, как заваливались, например, в три часа ночи к кому-нибудь всей толпой, с гитарой, как просыпался в беспамятстве в чужой квартире, как выпадали из жизни недели и месяцы, когда наваливались те дни, когда маховик раскручивался все быстрее, быстрее, проклятая карусель захватывала, уносила. Так-то оно так, но, положа руку на сердце, что написать удалось с того времени, что в завязке? Ни одной стоящей вещи. Стихи пошли сухие, строгие, логичные, сам себя не узнавал. Не стало былого куража, размаха, непредсказуемости.
Чтобы художник мог развиваться, надо презреть и не бояться, нырять все глубже, за горизонт, где и воздуха нет, одна невесомость. Там один алкоголь не поможет, не только травку, но и марфушу с кофием привечать. И если хватит духу выбрать эту дорогу – не жалуйся и не просись назад. Это тебе не в шахматы, здесь ходы не возвращаются. Так что - без обид. Почему, собственно, не возвращаются? Вот сорву резьбу в Италии, перевернусь вверх тормашками, тогда и поглядим, вернется или нет. Подумаешь, исчез из «ящика», по тусовкам не шастаю. Да стоит засандалить как следует, поймать драйв - и снова ты в фаворе, и друзья набегут, и поклонники, и женщины будут возбужденно шептать: какой ты гениальный. Вопрос в том, стоит ли игра свеч, не слишком ли загибают они цену? Цену или сцену? И стоит ли вообще метать бисер? Вот именно!
… Семь утра, идем пока по графику. В аэропорту надо быть через полтора часа, а езды отсюда, с Артема, от силы час. Плохо только - дождь пошел. То снег кружил, когда выходил из дому, реденький, правда, слабый, какой и бывает обычно в конце марта, в канун дня рождения. Обычно хорошо запоминаешь погоду, которая бывает в твой день. Моя погода – дождь и туман. Значит, реальная угроза, что полоса может покрыться ледяной коркой. Еще чего не хватало!
Тормози, водила, приехали! Вот и та школа, и спортивная площадка, как раз напротив их редакции, где когда-то служил, занимая скромную должность учетчика писем. Здесь мы собирались, чтобы развеяться, перекурить, просто подышать после ускоренного ритма ежедневной газеты. Когда влился в коллектив, долго не мог привыкнуть: приходят люди утром на работу, пьют кофе, болтают, дымят в курилке, анекдоты, то-се. К вечеру же – свежая газета готова, конкретная продукция, каждый день. Все бы так работали! Сколько есть контор, где просто курят и шатаются по коридорам, годами в ус не дуя. Счастливые! В редакции - все расписано по минутам, его величество график выпуска!
Попал сюда почти случайно, сидел в Союзе писателей, «Совписе», отвечал на письма. Оплата сдельная, 30 копеек за ответ какому-нибудь графоману, приславшему свои гениальные стихи. В месяц рублей 90 набегало, не больше. И то, потому, что они с Владом Тихонькиным, его шефом, старшим учетчиком писем СП, разработали «гибкую технологию». Проще говоря – несколько вариантов ответов, шаблонов, которые, без зазрения совести, рассылали авторам. В заранее заготовленную «болванку» оставалось вписать фамилию графомана, расписаться и проставить дату. Главное, не перепутать заготовку – стихи, например, с прозой. Суть-то одна: «Уважаемый тов., Ваша рукопись получена и прочитана, видно, что Вы знаете (не знаете) предмет, о котором пишете. К сожалению, вынуждены констатировать…, оставляет лучшего и владение языком, знание орфографии и пунктуации, советуем Вам, уважаемый…, верим, что при надлежащем отношении…, читайте классиков! С уважением…».
Года через два Влад на этом погорел, а я, кстати, его предупреждал, когда уходил. Но он совсем обленился, стал под копирку направлять авторам вторые и даже третьи экземпляры, ленился перепечатывать, в результате – запутался. Сыну партийного начальника послал даже не копию - незаполненный шаблон. Понятно, поднялся жуткий скандал, Влада выгнали взашей, он спился с круга. Между прочим, подавал надежды, стихи неплохие сочинял, да и возможности печататься завидные - редакция «Литературки» на одном с ними этаже, ребята все свои, стакан вина выпил – и уже, считай, договорился!
Казус этот случился после того, как я ушел, по выражению Влада, в большую прессу. Хотя работа в редакции почти ничем не отличалась от прежней. Зато не только можно, даже нужно писать в газету. Главный редактор так и сказал, когда они с заведующим, опытным журналистским волком, Валентином Владимировичем Величко («В в кубе», «В-3»), ходили на «тезоименитство»:
- Чтобы закрепиться в коллективе, у тебя одна дорога – писать, писать и писать! Я сам когда-то в отделе писем начинал. Там – море тем! Думаю, и Валентин Владимирович поможет, не одному киевскому журналисту руку ставил…
- Слышал, что шеф сказал, - это «В-3» ему у себя в кабинете. – Мы полосу писем раз в две недели готовим. Так что с тебя, как новичка, обзор причитается. Писал когда-нибудь в газету?
- Только стихи…
- Ну, ничего, здесь быстро эту дурь выбьют…
Довольно легко вошел в коллектив, прижился. Пахать, правда, приходилось с утра до ночи. Рабочий день начинался в двенадцать дня, заканчивался официально в восемь. Когда дежурили на выпуске, могли задержаться и до двух утра и позже. Как повезет. Все зависело от поступления официоза. Его тогда, в 1978-м, шло море - и из Москвы, и из Киева. Другое дело, не читал никто ни велеричивых речей генсека, ни отчетов с пленумов ЦК, ни приветствий, ни прочей партийной жвачки. На приходивших по каналам ТАСС-РАТАУ лентах стоял гриф: «Литерная. Для обязательного опубликования». Старый наборщик Снигач Абрам Яковлевич, с которым они сошлись на почве любви к Пастернаку, рассказывал, что «литерные» ведут свою историю со времен Сталина. Сам в типографии с начала тридцатых. С пятнадцатилетним перерывом, с 37-го по 52-й. Тогда всю типографию с редакцией впридачу загребли в одну ночь как врагов народа и политических диверсантов.
Так что, как ни крути, ставить в номер всю эту дребедень надо обязательно. Вот и выходили газеты почти каждый день с одинаковыми материалами, похожими, как близнецы.
- Опять, кроме спорта и погоды, читать нечего, - говорили ребята-печатники, первыми разворачивая свежий, еще со следами черной, резко пахнущей, краски, завтрашний номер.
Как-то предложил заведующему вместо скучного и однообразного обзора писем – тот же перечень городских проблем, но в зарифмованном виде.
- Ты сначала напиши, потом поглядим. – Без особого энтузиазма согласился «В-3». – Ох, и беда с этими «позвоночными»! Но учти: переделывать, тем более писать за тебя обзор, я не буду! А докладную Семенычу подам сразу же, пусть с тобой разбирается!
Семеныч – ответственный секретарь, главное редакционное пугало, мог «капнуть» непосредственно главному, тогда неприятностей не оберешься. Кроме того, он ведал «разметкой» гонорара, так что при желании мог выписать за статью или заметку по минимуму, мог – и набавить «десятку» сверх нормы. А что такое лишние десять рублей, «червонец»? Три бутылки водки. Вот так!
«Блатными» или «позвоночными» в редакции называли людей, которые устроились сюда по блату. Их шеф - добрейшей души человек, почти никому не отказывал, особенно, если просьба исходила от начальства – из горкома, обкома, Совмина, Верховного Совета, какого-нибудь министерства, не говоря уже о самом ЦК партии. Так и получалось, что на каждую «рабочую лошадку» в конторе приходилось по одному, а то и по два «калеки», то есть тех, кого в редакции с легкой руки Вовки Репринцева («Принца») называли «позвоночными». Я тоже таким считался, за меня ведь просили, чтобы по переводу из Союза в редакцию взяли. Сидел всю ночь, черкал, рвал, ни фига не получилось. Так и уснул за столом, свалился под утро со стула. Умылся холодной водой – и снова за стол. Такого обзора, как планировал «В-3», все равно не получилось. Зато накропал фельетон по мотивам писем и жалоб трудящихся на работу киевского общепита.
- Неплохо, - буркнул Величко, когда я дал ему почитать. – Пойду к Семенычу, пусть он решает, дело-то новое, прецедентов не было в газете, пусть начальство решает. А ты, молодое дарование, блин, садись и пиши обзор! Его ведь с тебя никто не снимал, нет? Чтобы через два часа - готов, как штык. Сто восемьдесят строк, не больше, ни меньше! Фельетон, если пройдет, мы вместо фоторепортажа поставим, тот совсем слабый. Я этого Гундика прибью как-нибудь! Четверть первого, а его на работе нет! Вот классики, мать их!
Серега Гундик – мой коллега, корреспондент отдела писем, тоже «позвоночный калека». Пришел к нам из окружной армейской газеты, кто-то из генералитета за него замолвил. Хороший парень, но имел два, как сам говорил, «небольших недостатка»: никогда никуда вовремя не приходил и почти не умел писать в газету, хоть и закончил факультет журналистики, стационар. Зато – добрейшей души человек. В конторе его называли «пастухом» - в Сереге души не чаяли редакционные женщины, которые весь день шли к нему советоваться по своим сокровенным вопросам. Потому застать на рабочем месте его практически невозможно. Обычно, он располагался на последнем лестничном пролете, ведущем на заколоченный чердак, как они называли, « серой приемной».
Репринцев – первый, кто меня поздравил с удачным дебютом:
- Володька, Беззубов! Поздравляю! Твой фельетон в номер идет, дай глянуть! Я только что у Семеныча в кабинете был, по своим делам, они его с «Вэ-три» читали. Высочайшая оценка, старик! Я только концовку, к сожалению, застал. Будь другом…
- Да я с удовольствием. Только нет у меня, вот, разве что черновик, оригинал, от руки, если разберешь…
- Ты сам прочти. Подожди, дверь закрою!
Володька Репринцев – сирота, из детдомовских. Оттуда, наверное, эти искренность, непосредственность, радость чужой удаче, чувство товарищества. Я, признаться, поначалу более чем осторожно относился, все «второй смысл» выискивал, сомневался. В наши времена все реже встречается такое отношение.
Кроме того, Принц - признанный авторитет, дружит с «аксакалами» - «святой троицей», «держателями акций», без которых ни один вопрос в конторе не решается. Если бы кто специально выискивал более непохожих, разношерстных людей, чем эти трое – Павел Павлович, Исаак Абрамович и Иван Андреевич – не подобрал бы. Ветераны, пришли в контору, когда многие из нас не родились, начинали во времена оттепели, запросто называли Хрущева «Хрущем», «Микитой», помнили его со времен руководства киевским ЦК. Брежнева – исключительно Леней, считали его «молодым да ранним». Дослужились до заведующих отделами, членов редколлегии и зарабатывали пером больше всех в конторе, включая самого шефа, его заместителей и ответсека Семеныча, с которым вели беспощадную непрекращающуюся ни на день войну на выживание. Именно это скрытое противостояние их сплачивало, заставляло держаться вместе, несмотря на все различия и разночтения.
Павел Павлович, он же Падлович, возглавлял главный отдел – партийной жизни. Так как в те времена партия у нас была одна, коммунистическая, ее ведущее по самому определению положение не обсуждалось. Отделу, как его в конторе называли, ПэЖэ, принадлежало главенствующее место на полосе, он мог заявить сколько угодно места, его материалам всегда давали «зеленый свет», иногда соперничали даже с официозом. Два раза в неделю заведующий писал передовицы, каждая из которых оценивалась в сорок рублей гонорара. Он же готовил отчеты с пленумов и сессий горсовета, умело препарируя доклады первого секретаря горкома партии и председателя горисполкома. Больше Павлович себя не утруждал.
Зато «негры», как он их называл, пахали, как каторжные, заполняя «дырки», отведенные на второй полосе ведущему отделу - обобщали опыт первичных организаций, раскрывали формы и методы работы агитаторов-политинформаторов и прочих пропагандистов. Все это была, конечно, чушь собачья, которую они натужно высасывали из пальца, причем, ежедневно. Норма на каждого сотрудника отдела – триста строк в день (восемь страниц машинописи). Даже физически освоить такой объем – непросто. А ведь надо обеспечить содержание, найти, договориться, назвать конкретный адрес так называемого передового опыта. Плюс еженедельные дежурства по номеру, участие в различных редакционных проектах и т.д.
Сам Падлович слыл человеком циничным и жутким матерщинником, что никак не вязалось с его внешним видом прилизанного пай-мальчика, школьного отличника со здоровым румянцем на обе щеки. Выглядел он намного моложе своих пятидесяти. Мне же казался дремучим стариком, никак не укладывалось, что он – большой поклонник женской красоты и не пропускает ни одной молоденькой практикантки. Как сейчас вижу его, через губу, выставленную небрежно вперед, выпускающего дым чуть в сторону, небрежно перелистывающего очередной опус «негра» из отдела ПэЖэ:
- Писать такое можно. М-да… Читать нельзя!
Последний раз встретил Павловича на остановке маршрутки, ему за семьдесят перевалило. И – клянусь – он прекрасно выглядел, мне показалось значительно моложе, чем тогда, в пятьдесят с небольшим, в конторе. Оказывается, он там же (!), только перешел на должность литературного редактора, приходит два раза в неделю, правит чужие опусы. Я-то, грешным делом, думал, наша газета давно загнулась, оказывается, как ни в чем ни бывало, выходит, правда, мизерным тиражом. Но все-таки – жива! И то, что Павлович в ней «пыхтит», единственная отдушина для него в этой жизни. Все остальное – швах. Жена недавно умерла, сын – единственный – спился, скололся, давно в бегах. Зная об этом, старался не задавать лишних вопросов, но он сам завел разговор. На сына как-то наткнулся в закусочной на Троещинском рынке, где собирались грузчики подозрительного вида и мелкие ханыги. Он валялся под столом, пьянючий, совершенно без задних ног. Надо отдать должное Павловичу - он не спрашивал, как другие: «А ты сейчас где?», за что я ему благодарен безмерно.
Полная противоположность – заведующий промышленно-строительным отделом Иван Андреевич Копыл, в миру – Дедушка Крылов. Когда-то он работал у Павловича в отделе, заместителем, курировал торговлю и общепит. Тот еще отдельчик, в опекаемых сферах их нарекли «бандой бритоголовых». Что-то они не поделили между собой, подрались - натурально, до крови и вырванных с мясом пуговиц. Самое удивительное: не по пьянке, а на почве принципиальных разногласий. Это было очень давно, до Принца, до Семеныча, при старом редакторе, Рябце Иване Даниловиче («Давиловиче»). Скандал на бюро горкома партии разбирали, решили развести по разным углам. Из-за чего возник «конфликт со стрельбой» - одна из редакционных тайн, покрытых мраком. Принц считал, что замешана женщина. Я лично в такой «романтический» поворот сюжета никогда не поверю, поскольку достаточно беглого взгляда, чтобы понять: Павловичу Копыл – не конкурент.
Дедушка - полная противоположность прилизанному, с иголочки одетому, всегда благоухающему приятным одеколоном Падловичу. За два с половиной года моего пребывания в конторе он ни разу, по-моему, не сменил своей жуткой зеленовато-коричневой ковбойки с вечно расстегнутыми на животе пуговицами. Если смотреть издали, то брюки его скорее напоминали спортивные, вздувшиеся на коленях, рейтузы, которым утюг противопоказан.
Дедушка Крылов - себе на уме. Он, например, из всего умудрялся делать бизнес, гешефт, чем напоминал жадного еврея в гораздо большей степени, чем его закадычный дружок, третий аксакал редакции, Исаак Абрамович Сингаевский. Когда после окончания рабочего дня скидывались на выпивку, Иван Андреевич, чаще всего выступавший инициатором стихийных попоек, первым бросал в общак мятый рубль. Зато потом, когда «гонец» был снаряжен и вопрос выпивки с закуской оговорен, небрежно бросал в спину:
- Да, Володька, Беззубов! Возьмешь мне пачку «Орбиты»! Скурил за день все…
Получалось – выгадывал себе тридцать копеек, сдавал не рубль, как остальные, а только семьдесят копеек…
Когда же компания выдыхалась, Дедушка, если пьянствовали в расположении редакции, мог снизойти и пригласить – только избранных - к себе на кофе с коньяком. Как-то на день рождения, зная его слабость, подарили набор с джезвами, подносом и песком, чтобы можно готовить кофе по-турецки. Какая же это ошибка! Заначка у Крылова-Копыла всегда имелась - за годы безупречной службы на ниве журналистики он так вымуштровал внештатный актив, что те, подними он их ночью с постели, первым делом хватались за бутылку с горючей жидкостью, как солдаты при внезапном появлении вражеского танка.
- Ну, что, - не то спрашивал, не то предлагал он чуть расслабленным голосом, - может, кто кофе хочет, с «наполнителем» (то есть, с коньяком или ликером)? Можно у меня, чтобы никуда не ходить – поздно (погода плохая, все закрыто и т.д.). Приглашаю, по семьдесят копеек каждому обойдется!
Представляете, брал со своих товарищей деньги! Наваривал! Практикант Толик Лютый, стажировавшийся у Ивана в отделе, зеленый, неоперившийся студент третьего курса, услышав такое, полез через стол, обозвал его спекулянтом и, конечно, был с позором изгнан из конторы. Практику ему «сделал» потом Падлович, только стоило это Толику гораздо дороже, чем те семьдесят копеек, которые вымогал с него Дедушка. Говорили, он тому же Принцу, штатному фельетонисту редакции, темы подбрасывал - не безвозмездно, понятное дело…
Лучшим другом у Крылова-Копыла слыл заведующий информацией Исаак Сингаевский. Интеллигентный, вежливый и деликатный, пожалуй, даже чересчур. Со всеми, включая практикантов, безупречно вежлив. «Тыкал» только Ивану, да тому же Падловичу. Исаак Абрамович - из старинного еврейского рода, приходился племянником одному из вождей революции, всю жизнь проработавшему в Политбюро, рядом со Сталиным. По странному совпадению портрет этого вождя, родственника Исаака Абрамовича, висел в студенческом общежитии, где в числе других голодных студентов глотал слюни Иван Копыл. В минуту безысходности и помутнения рассудка на почве голода, запустил башмаком в портрет, повредив изрядно его внешний вид.
Студента Копыла И.А. не только исключили из университета, но и отправили в Мордовские лагеря валить лес. От следующего срока спас ХХ съезд и доклад Хрущева. И вот теперь, спустя тридцать лет, кабинет Ивана находился в пяти метрах от кабинета племянника того самого вождя, в портрет которого он когда-то запустил башмаком. Более того, они дружили, причем, и вне стен редакции, собирались семьями по праздникам.
Обо всем этом мне поведал Принц, который был в курсе всего, происходившего в конторе. Ничего удивительного, что он первым узнал о моем фельетоне в стихах.
- Нашего полку прибыло! Ты теперь, Вовик, - говорил он, - давай, дуй в том же духе! А то мне, если честно, давно осточертело: каждую неделю в субботний номер фельетон писать! Мыслимое ли дело – такая нагрузка на одно перо. На летучке предложу, чтобы мы теперь в очередь писали. Хватит на мне одном выезжать. Я же - заместитель профсоюза, пайками контору обеспечиваю, как все успеть?
Только его предложение не нашло отклика у Главного.
- Фельетон Беззубова – неплохой. И с горкома звонили, понравился начальству, что немаловажно. Но пусть пока в полосу писем пишет, а то ты, Репринцев, от лени скоро и буквы забудешь. Как ни иду, вечно в коридоре куришь. Замечал не раз…
- Так и я вас замечал, - недолго думая, скорее машинально отпарировал Принц, слывший большим шутником.
Все покатились со смеху.
- Смотри, договоришься! – Семеныч, как всегда, сыграл в масть начальству.
- Он думает, что Бога за бороду взял! Посмотрим, какие результаты будут у тебя по итогам месяца. Мы ему премию в прошлом квартале дали, хотя не заслуживал, авансом, а он…
Семеныч, к которому обращался Главный, только руками развел: «Что поделаешь, мол, такой неблагодарный народ пошел…»
Особо хвалить кого-то, выделять, ставить в пример у нас в конторе не принято. Считалось, работали профессионалы, знающие свое дело, которые ниже определенного уровня опускаться не имели права. Потому мой опус, если и привлек внимание, то скорее неординарностью формы. Так что, кроме Володьки Принца, больше комплиментов не последовало. Только Павел Павлович спросил как-то, дня через два:
- Володя, а ты что, стихи пишешь?
- Да так, если это можно назвать стихами. Скорее для себя, песенки под гитару, сейчас многие балуются этим. Под Высоцкого…
- Интересно-интересно. У меня скоро день рождения намечается, хочу тебя пригласить. Гитару захватишь? Может, и поздравление в стихах осилишь? Вместо подарка…
Когда рассказал Принцу, тот обрадовался:
- Классно! Лично Павлович пригласил! Там вся «основа» будет, «держатели акций». Постарайся не подкачать.
… А дождь, между прочим, все идет. Потемнело, как-то неприятно нахмурилось, то ли облака так низко насупились, то ли клочья тумана, как вырванные исписанные страницы, брошенные в воду. Когда сюда подъехал, Львовскую площадь можно было разглядеть, метров сто по прямой - и Дом торговли, и Дом художника, в котором когда-то давно первый раз выступал Булат. Теперь – сплошное серое месиво. Что ж, пора ехать, продвигаться, неровен час, аэропорт закроют…
3. ДЕНЬ ВАРЕНЬЯ
Думал, гулять будем где-нибудь в кафе или кабаке. Павлович – человек состоятельный, недавно «Жигули» приобрел, сейчас гараж торгует у инвалида одного, на Печерске, недалеко от дома. Потому очень удивился, когда Принц, собирая деньги на подарок, сообщил, что Павлович выставляется в укромном местечке, неподалеку от конторы, а где - пока секрет. Давно заметил: Принц любит туману напустить, шифроваться, скрывать до последней минуты, подчеркивая свою осведомленность, типа допущен к высочайшим секретам, посвящен.
- Ты все равно сам не найдешь, вместе пойдем. Чтобы не так заметно – отрываться из конторы по два-три человека, группами. Да и сумки поможешь тащить, там столько всего.
Ну, Павлович дает! Почему не в конторе отпраздновать, нет, лучше черт те где! Сказал ему об этом. Принц взбеленился:
- Ты, ВолодИнька, молодой еще, многого не понимаешь. Ситуация неприятная. Сколько лишних глаз, ушей, только и ждут, чтобы с нами что случилось, какую ошибку допустили, поскользнулись на ровном месте. А шефу каково? Он слово на бюро горкома дал после того, как Олег Степовой в вытрезвитель загремел. Заверил первого секретаря, члена ЦК Компартии Украины, это тебе не собачий, а собачачий! Мол, никаких коллективных пьянок больше не будет в конторе. Понятно: коллективных, в конторе – вот они, ключевые слова. – Принц подмигнул. – В редакции! А в другом месте – хоть залейся! Коллективных! Индивидуальные же – пожалуйста! Тебе, ВолодИнька, – особое задание. Наташку Матушку забираешь с собой, посадишь за столом рядом, ухаживаешь, будто твоя девушка. Чего вылупился? Падлович лично распорядился. Ну, и гитару не забудь! Все понял? Тогда - до вечера. Планерки сегодня не будет, шеф – на бюро горкома. Семеныча идея: там, на «точке», и спланируемся в рабочем порядке. Он – тамадой согласился, уважил Павловича…
Жизнь иногда любопытные кульбиты выдает. Вот, например, загремевший в вытрезвиловку Олег Степовой – мой однокурсник, хотя по возрасту - много старше, поступил на журфак после армии, член партии. Интересно получилось: я с факультета «вылетел», он мое место занял, перевелся с вечернего. Теперь же – поменялись местами. Когда бумага в контору пришла, его за пьянку выгнали, месяца не проработал и, надо же, меня на освободившееся место взяли. Вот как бывает. Кстати, Наташка Матушенко – Матушка – тоже наша сокурсница, первая красавица в общаге на Ломоносова, «микрорайонный гений чистой красоты». В конторе не раз слышать приходилось, что у нее роман с Павловичем. Не очень-то на нее похоже, сколько ребят к ней клинья на факультете подбивали, ни у кого не обломилось. А здесь – Падлович, почти вдвое старше. Кто поверил бы? Да и вместе их не видел.
В обед подошел к ней:
- Ну, что, спускайся вниз, без пяти шесть, тебе Принц говорил, вместе пойдем?
- Никуда, ВолодИнька, я не пойду. Так Репринцеву и передай. Они с ума совсем сбрендили, там жена Пал Палыча будет, зачем мне это? Хватит и так разговоров…
«Ого! Значит, что-то есть!»
- Так ты сама, Наталья, ему скажи. Я – человек подневольный. Мне поручено тебя и гитару доставить, я – выполняю!
- И гитару берешь? Жалко, давно тебя не слышала. Что-то новенькое написал?
- Да так, кое-что. Так ты как, Матушка?
- Сказала: «нет!», ты меня знаешь. Она у него совсем больная на голову, еще глаза выцарапает. Матерится хуже любого мужика. Ума не приложу, как он может с ней жить. И сколько лет, сын – наш ровесник почти…
«Да, точно, что-то есть! Увлеклась Павловичем и, похоже, серьезно».
- Ты сама Принцу скажи, ладно?
- Скажу, куда деваться…
С нами она все-таки пошла.
- Старый, - сказал мне Репринцев, - на тебя одна надежда. Будто Наташка – твоя девушка, я вас так Людмиле, жене Павловича, вас представлю. Ты уж обнимай ее, руку на плечи, и так далее. Чего лыбишься? Время от времени, понарошку. Можешь даже поцеловать пару раз. Только не увлекайся, я тебя знаю! Учти, Падлович этого не любит и потом тебе вставит! Он жутко ревнивый! За его Людмилу вообще молчу, та может при всех такой скандал закатить! В прошлый раз в кафе гуляли, посуду перебила, еле бабок хватило, чтобы рассчитаться и уйти по-тихому.
- Она знает, что Павлович к Наталье неровно дышит?
- Ну, ты даешь! Конечно же! Вся контора в курсе. Доброжелатели не дремлют - каждый день Людмиле докладывают: как посмотрел, что сказал, когда кофе вместе пили, и т.д., и т.п. Так что у тебя сегодня - очень ответственная миссия. Смотри, не набухайся раньше времени. Потом, когда они слиняют, мы свое нагоним. Понял?
Честно говоря, не ожидал, что отмечать будем в помещении опорного пункта милиции, в полуподвальном помещении, рядом с проходной завода Артема. У Павловича во внештатных авторах мент один ходил из главка – подполковник Сергей Иванович Мороз. Принц его переиначил в Павлика Морозова. Статьи на темы профилактики детской и подростковой преступности приносил. То есть, как статьи? Справки, что по их ведомству составлялись. «Негры» в отделе их «причесывали», переписывали, готовили к публикации. Принц хвастался: работаю в жанре справки, мой любимый жанр! На что Павлович, глубокомысленно: «Ничего, все жанры хороши, кроме скучного. Я в твои годы на справках из комитета народного контроля на премию Галана натянул!» Вот этот самый Павлик Морозов по просьбе Павловича и обеспечил нам помещение. Кому в голову взбредет в опорном пункте милиции искать пьяниц? К тому же два сержанта из этого самого пункта нас охраняли, чтобы посторонний кто случайно не забрел. Там, в комнате, бюст Дзержинского Феликса Эдмундовича стоял, кто-то из наших гавриков развернул его лицом к стене и кепку свою задом наперед напялил. Чтобы слюной не захлебнулся, когда бухать начнем!
К нашему приходу столы – обычные, канцелярские, как у нас в конторе, расставили через обе комнаты буквой «Т», один ряд занимали стулья, другой – накрытые газетами две длинные доски, предназначенные для гостей. В качестве «прикрытия» Павлович пригласил «нейтральных» женщин - Валентину Кальченко, тоже «позвоночную», дочку редактора республиканской газеты, и Елену Ивановну Коростылеву, заведующую редакцией, свою сокурсницу. Они-то и взяли на себя сервировку стола в походно-боевых и почти антисанитарных условиях. Особых разносолов не наблюдалось, если не считать принесенного женой Павловича салата-оливье в тазике и бадьи вареников с мясом. Картошку в мундирах запекла Елена Ивановна - жила недалеко от редакции.
Остальное – обычный, как говорил Принц, джентльменский набор: сайра и бычки в томате, крупно нарезанная докторская и «домашняя» колбаса, бужанина, соления всех видов – от малосольных огурчиков и бочковых помидор до баклажанов и божественной капусточки с Бессарабского рынка, оттуда же – сальцо с проростью. Из напитков – водка «Русская», «казенка», как ее называли, и несколько бутылок вина для женщин. Пили из больших граненых стаканов, таких же, как в редакции. Наливать у нас принято – минимум две трети стакана.
Я впервые был допущен к «неформальному» общению с аксакалами редакции, потому, наверное, так и запомнил то застолье. Банковал ответсек Семеныч. В безупречной темно-синей «тройке», белоснежной рубахе и дорогом галстуке, всем своим видом подчеркивал торжественность момента.
- Друзья! Мы собрались сегодня, чтобы поздравить с днем рождения одного из ведущих журналистов не только нашей редакции, но и всего Киева, да и Украины, Павла Павловича Ольховика. Разрешите выполнить приятное поручение от имени редактората: вручить торжественный адрес. Не буду оглашать, в целях экономии времени, если именинник не настаивает? На доске поощрений в редакции вывесим. А вот приказ о премировании Павла Павловича в размере месячного оклада – зачитаю. В целях безопасности, время сейчас сами знаете какое, конверт решили не брать сегодня с собой, наш виновник торжества получит его завтра в бухгалтерии…
- Если будет в состоянии, - тихо сказал Принц, спрятавшись за спину Копыла.
Все грохнули. Свои подарки мы вручили имениннику еще днем, в конторе. Зато слова ответсека стали для именинника сюрпризом.
- Так как шеф на бюро горкома, мне поручено сообщить эту приятную новость, - пояснил Семеныч.
- А если бухгалтерия завтра гриппом заболеет и не придет, что вы делать будете? – неожиданно громко и совсем не к месту, как он это умел, спросил «аксакал» Копыл-Крылов. – А? Опозоритесь очередной раз? Ха-Ха!
Для посвященных в тонкости местных «дворцовых» интриг эта реплика одного из держателей акций говорила о многом. Например, о недовольстве и плохо скрываемом раздражении: с какой это радости одному из них, пусть даже самому талантливому, в рядовой день рождения редакторат расщедрился на целый адрес и приказ о премировании? Тогда, как Ивану Андреевичу с Исааком Абрамовичем, такие знаки внимания оказывались раз в пять лет, исключительно к юбилейным датам?
- Иван, - я тебя прошу, - задушевным голосом сказал Семеныч, - дай, пожалуйста, закончить тост человеку…
- Да разве ж я - против? Только поинтересовался: теперь каждый год премировать будут, например, нас с Сингаевским? Дни рождения-то прошли, а бухгалтерия молчит до сих пор…
- С вами Павлович поделится, он человек не жадный, - сострил Репринцев.
Кто-то неуверенно засмеялся, кто-то зааплодировал.
- Разрешите ваши дружные аплодисменты считать одобрением политики редактората. Итак, здоровье именинника – Павла Павловича Ольховика!
- Гип-гип, ура!
Ничего не ел с утра, потому быстро «закосел». Сидящий напротив Принц ударил под столом ногой:
- Ты что набираешься, йоксель-моксель! Тебе тост говорить от молодого поколения, заверять на верность, так сказать, традициям конторы, потом – на гитаре играть, и за порядком следить. Наталья, ты присматривай за ним, как бы человек не скопытился раньше времени.
И мне, совсем тихо:
- Ох, чувствую, собачиться они сегодня по-серьезному настроены!
После пятого или шестого тоста объявили перекур, все встали и вышли во двор, через черный ход.
- ВолодИнька, Беззубов, ты следующий! – сказал Семеныч, проходя мимо, тронув за плечо.
- Понял! Спасибо за доверие. А можно, я на гитаре что-то заодно сбацаю?
- Отличная идея, старик!
Это был мой дебют – стихотворный тост под гитару:
Всего «пятнашку» за статью дают,
Конечно, мало, что поделать – жмоты!
Ну и пускай, пусть в душу нам плюют,
Свое перо не отдадим за фото!
После исполнения нехитрой песенки, сочиненной в честь именинника на мотив «Штрафных батальонов» Высоцкого, я стал завсегдатаем и обязательным участником дней рождения, юбилеев, свадеб, рождений детей в нашей конторе. «Смотри, без опозданий, - говорили мне, приглашая на очередное торжество. – Подарок можешь не брать, но песня – с тебя!». До сих пор, как вспомню, во рту слюна собирается, ненавистный вкус соленых огурцов, вчерашнего салата-оливье, прокисшего винегрета, паленой водки – все, чем так богата наша молодость.
Жена именинника Людмила поразила своим вульгарным видом мелкой базарной торговки. Рядом с худощавым, тронутым благородной сединой, интеллигентным Павловичем, она, прошу прощения, смотрелась, по меньшей мере, карикатурно. Эдакая нахрапистая толстая тетка с большим бюстом, который бессовестно выставлялся на всеобщее обозрение. Здесь же - массивный крест на толстой золотой цепочке. По тем временам носить церковные атрибуты категорически не рекомендовалось. Как и за пьянку, за крещение ребенка, например, исключали из комсомола или партии, да и с работы запросто могли попешить. У нас недавно статья Принца вышла: «Крестик на шее», наделавшая в городе много шума. Ее автор рассказывал шепотом в курилке, как во Владимирском соборе священники составляют списки участников обрядов крещения и передают их в КГБ. Оттуда эти «сигналы» поступают по месту работы участников религиозного обряда для принятия соответствующих мер. Потому все так пялились на болтавшийся небрежно на шее – не крестик, большой увесистый крест! И у кого - у Людмилы Ольховик – супруги известного журналиста и члена КПСС. Немыслимая по тем временам фронда! А может, поза? Безрассудство?
Кроме того, скажем прямо, далеко не красавица. Рыхлое, распухшее лицо, неопределенного цвета растрепанные волосы, низкий, прокуренный, неприятный неприятный голос. Раскрасневшаяся от водки, в ярко малиновой кофточке с большим вырезом, без труда перекрикивая стол, Людмила, на правах жены именинника, постепенно забрала бразды правления в свои руки и бесцеремонно комментировала каждый тост. Представитель редактората Семеныч беспомощно разводил руками и закатывал к потолку глаза: «Ну что я-то могу сделать?»
- Павловича Людку хорошо пускать поезда останавливать вместо симофора! – шепнул Принц.
- Молчи, хана тебе, если услышит!
- Не услышит, не дрейфь!
- Вот я ей скажу сейчас!
- Ты что, совсем умом тронулся, Беззубов? Я тебя вилкой прикончу сразу!
Все началось из-за Натальи. Говорил же Принцу: не надо ее брать! Она в универе номера откалывала – мама, не горюй! То, что тихоня молчаливая, кивает все время и улыбается, как Мона Лиза, ничего не значит! Как-то на спор с товарищем моим, Андреем Пазенко, когда у них только-только все начиналось, никому слова не сказав, спустилась по пожарной лестнице с четвертого этажа, из комнаты, где они пиво пили, бабуле-охраннице «скорую» пришлось вызывать.
Когда пришла ее очередь говорить тост, Наташка стала сверху на доску ногами, чтобы ее лучше видно было (Принц потом сказал: чтобы ноги свои Павловичу еще раз показать):
- Хочу поблагодарить Павла (после небольшой паузы) г-м, Павловича, за все, что он сделал и для меня лично, и для нашей молодежи редакционной. И предлагаю выпить за него как за мужчину!
Слышно было, как кто-то ложкой выгребает остатки салата. Металлом по блюду. Затем тишина рассыпалась, до народа, наконец, дошел смысл сказанного. Первой очнулась Людмила.
- Ах ты ж, ****ь такая! – заорала она гренадерским басом, вскакивая со стула. - Я тебе покажу мужчину! Шлюха вокзальная! Подстилка (дальше совсем нецензурно).
Наташку-Матушку ей все равно не достать, та сидела на противоположном конце стола, на досках. Пришлось бы поднимать половину гостей. Да и та тоже не могла, например, пробраться к выходу, для этого ей потребовалось бы беспокоить тех, что сидели напротив, на стульях. Людмила пыталась чем-то запустить в ее сторону, но Павлович успел перехватить ее руку, и тут же получил пощечину.
- Сиди, импотент несчастный! Подожди у меня, придем домой, я тебе яйца оторву и в окно выброшу на всякий случай!
И дальше – сплошной мат, помада с краской и слезами по всему лицу, истеричные вопли. Многие привстали со своих мест.
- Да что она такого сказала, Людка? – Елена Ивановна Коростылева, сидевшая рядом, пыталась ее успокоить. – Ну, нельзя же так, весь праздник испортишь мужу! Ты просто не так поняла. Наташа имела в виду, что Павел всегда помогает молодежи, интересуется проблемами… Правда, ведь, Наташенька?
Та сидела, низко опустив голову, было видно, как слезы падают в тарелку.
- У меня есть предложение, друзья! – неожиданно гаркнул своим басом Иван Андреевич Копыл, он же Крылов. – Во-первых, надо объявить выговор представителю редактората. Взялся, понимаешь, вести стол и пустил все на самотек. Есть предложение переизбрать тамаду. Предлагаю кандидатуру Исаака Абрамовича Сингаевского. И прекратите, пожалуйста, матом крыть. Потому что, если я случайно кого покрою…
Все засмеялись, задвигали стульями, усаживаясь снова за стол.
- Исаак Абрамович! Командуй, друже! Нет возражений? Семеныч! Вы сегодня выходной! – Крылов пребывал в своей стихии.
- Вот так, братцы. – Ответсек закурил сигарету «Мальборо», которую достал не из пачки, а из потайного карманчика костюма, так называемого «пистона». – Великая революция свершилась. Наказали стрелочника! Валяйте, Сингаевский, я хоть покушаю, что осталось, а то голодным из-за этой общественной нагрузки могу остаться запросто…
Семеныча в конторе побаивались, даже аксакалы вынуждены были считаться с ответсеком, так как от того, с какой ноги он сегодня поднялся, зависела заработная плата каждого. Именно Семеныч монопольно отвечал за гонорарную ведомость, так называемую разметку, мог за тот или иной вышедший в газете материал «нарисовать» запросто двадцать рублей, а мог – и тридцать. За месяц набегала разница существенная. «Разметку», правда, утверждал Главный, как конечная инстанция, но при его кошмарной занятости руки обычно не доходили, он полностью доверялся своему начальнику штаба. И надо отдать Семенычу должное, пользовался он своим правом виртуозно. Тот же Принц, например, считал, что все потайные нити в конторе держал в своих руках именно ответсек, манипулируя людьми, как марионетками. То сталкивал их лбами, то разводил, то мирил, то заставлял дружить против кого-то.
Потому предложение одного из держателей акций Ивана Копыла вызвало некое замешательство, многие терялись в догадках: был ли то экспромт, заранее оговоренный с ответсеком, либо же «аксакалы» пошли ва-банк, объявив войну второму человеку в редакции.
- Спасибо, Семеныч. – Исаак Абрамович поднялся с места. - Людмила, Павел Павлович, не против, чтобы дать нашему главному тамаде немного передохнуть? Благодарю вас. Тогда, граждане, слушайте все меня. Слово тамады – закон! И прошу вас, друзья, не выражаться, учитесь литературно излагать свои мысли. При этом не забывайте, что вы – все-таки находитесь в гостях. Слово, как было объявлено ранее, Володе Репринцеву – одному из друзей и воспитанников сегодняшнего именинника.
Надо сказать, что отношения у Принца с Павловичем складывались непросто. Человеку непосвященному во многие тонкости внутриредакционной жизни, могло показаться, что в конторе нет крепче дружбы, чем у них. Обедали, вместе ходили «на кофе», пили водку по вечерам, даже в выходные иногда выезжали семьями то в Голосеево, то в Пущу-Водицу на пикник. И все же, как признавался Принц, «присутствовали нюансы».
- Я узнал Павловича значительно раньше, чем он меня. Много лет назад, когда начинал в многотиражке Киевского ордена Ленина мясокомбината, впервые прочел его фельетон, как сейчас вижу, в «подвале» на третьей полосе, назывался «Золоте яєчко». Многие, наверное, помнят, так сказать, классика жанра. Тогда и представить не мог, что через энное количество лет буду сидеть за одним столом, тем более, произносить тост на дне рождения такого человека. Поверьте, и это не просто слова, для меня – большая честь. Здесь многие знают, как нелегко мне досталось это место, как некая группа проходимцев от журналистики, хорошо, что их уже нет с нами, цепляла на крючок молодых ребят, которые мечтали о городской газете... В числе пострадавших оказался и я…
- Принц, ты всю свою биографию собираешься рассказывать? Мы ведь не твой день рождения празднуем? – Иван Копыл сегодня пребывал явно в ударе. – А вы, товарищ тамада, следите, чтобы тостующий не отклонялся от темы и соблюдал регламент!
- Э, как загнул! И нового тамаду, которого сам же и выдвинул, критикует!
- Как выдвинули, так и задвинем!
- Никак, Иван сам к власти рвется!
- Товарищи, - требовательно постучал вилкой о стакан Исаак Абрамович! – имейте совесть! Каждый будет произносить тост, никого не минет чаша сия, так что не перебивайте! А ты, Володя, говори кратко, по теме, видишь, люди недовольны.
- Хорошо-хорошо. Это Иван недовольный потому, как мне стало известно - он имел отношение к тем событиям.
- Ты бреши, да не забывайся! А то, знаешь, за такое можно и схлопотать. У нас это быстро!
- А ху-ху не хо-хо?
- Да перестаньте же вы, наконец! Иван, будь умнее. Репринцев, официально заявляю: лишу вас слова, если будете провоцировать!
- Ну, контора! – засмеялся Семеныч. – Нельзя в таком большом количестве собираться, точно, разнимать придется. Привыкли по углам в редакции – по двое-трое, залпом бутылку раздавят, и бегом домой, пока не переругались!
- Так вот, господа, я продолжаю. Тогда, если бы не Павлович, думаю, я бы тем подонкам до сих пор выставлялся. Именно Павлович вмешался, прекратил эти поборы, объяснил мне, дураку, в какое дерьмо я влез, простите, не к столу сказано. Так вот, предлагаю за нашего именинника как за верного друга, наставившего меня на путь истинный! Ура, товарищи!
-Урраа!
- Ага, а почему же ты не рассказал, сколько ты Павлу выставил именно за то, что он тебя на путь, как ты говоришь, истинный наставил?
- Иван, да уймись ты, наконец! Слово предоставляется Елене Ивановне Коростылевой, сокурснице нашего именинника.
... Историю о том, как Принц попал в контору, я слышал от него неоднократно. Как только подопьет, а это случалось едва ли не каждый вечер, так и рассказывает. Работали тогда в конторе два друга-журналиста, которые потом плохо кончили. Не ленивые, надо сказать, ребята в смысле добывания денег. Нет, писать в газету и получать гонорар не слишком рвались. Впрочем, и задних не пасли, не из худших, скорее - твердые середнячки. «Зачем напрягаться, - говорили, - утруждать себя писаниной дурацкой? Когда и без этого можно бабло скосить, только не лениться под ноги смотреть и наклоняться. Деньги ведь на асфальте валяются, никто не подбирает…» Молодые, между прочим, ребята, года два как факультет окончили, моложе Принца, точно!
Один из распространенных их приколов. Когда в конторе появлялась вакансия, зондировали осторожненько, через третьи руки, не привлекая внимания, кто рассматривается на освободившееся место, кого ищут – из многотиражки, другой ли городской газеты и т.д. Назначали этому человеку встречу и начинали «крутить». Мол, шеф (или редколлегия, когда как) уполномочил переговорить – не хотите ли у нас работать, на таком-то месте, такие условия? Заполните, пожалуйста, анкету, мы внесем вашу кандидатуру. Человек, конечно, вне себя от радости, старался не ударить в грязь лицом, поил-кормил «благодетелей», выполнял любые просьбы. Иногда дело тянулось неделями, а то и месяцами - уточняли, изучали, утрясали, переписывали документы, заявления о зачислении в штат редакции. Когда же, наконец, вакансия заполнялась сама собой, «шутники» говорили в свое оправдание: «Что ж, извини, брат, не показался, лицом не вышел…» Бывало, не очень, правда, часто, что «кандидата», независимо от «разработчиков», приглашали на беседу к Главному и зачисляли в штат. «Видишь, - говорили ему, - это мы постарались!»
Хорошо, я пришел позже, когда их выгнали, а то бы тоже «отрабатывал». Зато Принцу не повезло, он клюнул, по-глупому наивно доверился. Заполнил анкету, которую они ему дали, уволился с прежнего места, а у самого - семья, двое детей, а те подонки - все «завтраками» кормили. Раз не принес домой зарплату, второй - жена скандал устроила, и Принц, плюнув на все, решил идти напролом к Главному. « Будь что будет! Скажу ему: вы же обещали меня взять, почему не зачисляете в штат, я в долгах, как в шелках!» Можно представить, как бы удивился редактор, услышав такое: он-то знать ничего не знал!
Первым человеком, которого Репринцев встретил в коридоре, оказался Павлович. До этого были шапочно знакомы. Выслушав в двух словах, Ольховик затащил его в свой кабинет, к шефу решительно отсоветовал, взялся лично «решить вопрос». Теперь пришел черед Павловича, который, надо отдать должное, через две недели, употребив все свои власть и авторитет члена редколлегии, добился-таки, чтобы Принца зачислили в штат. Заодно «заложил» Главному «энтузиастов», которые чуть не довели способного журналиста до полного краха, при этом спекулируя именем конторы и лично шефа. Путем такой хитроумной комбинации старая лиса Павлович не только пополнил Принцем количество «своих» людей в редакции, но и на продолжительное время решил проблему дармовой выпивки. Теперь Репринцев, как новый сотрудник и просто порядочный человек, выставляться чуть ли не ежедневно: входящая, за рабочее место, за инструктаж и возможность консультации со стороны старшего товарища по самым щепетильным вопросам жизни конторы, за первую зарплату, первый гонорар, отмеченный на летучке материал и т.д., и т.п.
«Энтузиастов» же ничего не спасло, даже то, что в последнее время тесно законтачили с Иваном Копылом, доставляя ежедневно к нему в кабинет не только выпивку, но и закуску. С позором и страшными записями в трудовых книжках они были изгнаны. Последней каплей, переполнившей чашу терпения шефа, стало вовлечение его персонального водителя в круг своих махинаций.
Молодой парень, которого в конторе звали Штирлицем, за небольшое сходство с артистом Тихоновым, погорел, можно сказать, на ерунде.
- Когда шеф в горкоме заседает, ты что делаешь?
- Стою на приколе, что мне остается?
- Мотонись, проедься по Кресту, пограчуй немного, мы же прикроем в случае чего. Спросит шеф – найдем, что ответить, например, приступ аппендицита, в больницу надо или еще что… Заколымешь червонец – четыре рубля твои, у вас же бензин – безлимитный!
Конечно, вся эта «химия» быстро раскрылась, и энтузиасты, упросив шефа не возбуждать уголовное дело, быстренько смотались. Тому тоже огласка не нужна - начнут копаться, спросят: где же глаза твои были, кого на работу в редакцию брал?
Выходит, пострадал только Иван Андреевич, лишился такого источника дармовой выпивки. Только за Копылом, как известно, не заржавеет. Что он и доказал на дне рождения у Павловича. Но Иван-то - ладно, к его штучкам и выкрутасам давно привыкли. Но Принц… Что за намеки в адрес именинника? И эта странная настойчивость, чтобы обязательно присутствовала Наталья, хотя все знают об их отношениях с Павлом. Постой-постой, а не потому ли Павлович ко мне так сдержанно, если не сказать настороженно, весь день относится? Сначала успокаивал себя: в запарке жуткой человек, забот столько накануне торжества, успеть все надо. Но за столом заметил: несколько раз молнии метал в мою сторону. Чего доброго, подумает, что это я проявил инициативу, привел Наташку, чтобы подставить его при живой жене! Или еще хуже: что я к ней клинья подбиваю. Принц велел обнимать время от времени, на ушко шептать, чтобы Людмила подумала, что Наталья – моя чувиха. Ну, блин, шарады! Да в этой конторе никому верить нельзя. Ты вспомни, что тот же Копыл говорил пару дней назад, когда неожиданно зазвал на кофе:
- Тебе, кстати, Беззубов многие в редакции завидуют. Вошел ты в коллектив легко, в отличие от некоторых, малой кровью. Другие – до сих пор столы накрывают после работы. А ты как бы зажимаешь это дело…
- Ну, почему? Я тоже могу, если надо, выставиться…
- Не к тому говорю. Ты – парень порядочный, но ухо держи востро, мой тебе совет. Кое-кто таких вольностей не прощает, так что аукнуться может в самый неподходящий момент…
И действительно, на следующий день после дня рождения, когда голова после вчерашнего совсем не соображала, все раздражало, жажда замучила, никакая работа не шла, под вечер позвонил Павлович по внутренней связи:
- Пивка не хочешь, гитарист?
Даже зажмурился, представив, как глотаю холодную спасительную влагу, как она осаждает все внутри, приводит в порядок.
- С удовольствием, Павел Павлович!
- Тогда заходи, только в темпе, а то Принц перебьет…
И когда выпили по бутылке – я свою почти залпом, он – не спеша, с толком, с расстановкой, закурили, спросил, как бы между прочим:
- Ну, как вы вчера с Наташкой погуляли? Домой хоть провел ее?
- Как положено, в лучшем виде.
- У тебя с ней что, серьезно?
- В смысле?
- Какой здесь может быть смысл? Решил приударить?
- Кто – я? Так она же – занята, ваш кадр.
- Ты в курсе? Зачем же приводил ее?
- Кто – я? Да мне Репринцев велел! Еще сказал: обнимай чаще, чтобы жена Павловича не заподозрила…
- Ты правду говоришь? Так вот в чем дело, а я сижу и думаю: вот, мол, ВолодИнька наш обнаглел, нарывается…
- Так вы ему ничего не велели? Это он меня подставил так?
- Может, пошутил, не знаю. Ты ему ничего не говори, сам разберусь. Ладно? Пивка еще хочешь?
- Нет, спасибо, пошел статью дописывать.
- Валяй!
И первым делом – к Принцу. Тот с Валентиной Кальченко и Юркой Свиридовским на коридоре винцо сухое из горла потягивали. Главное, бутылку в бумагу завернули, чтобы не догадался никто, и передавали этот пакет друг другу.
- Привет, конспираторы!
- «Сухарь» молдавский пить будешь?
- Да нет, спасибо. Только что пивком похмелились. Принц, тебя можно на минутку?
- Ты за минутку успеешь? – сострил Юрка.
Зашли в комнату, я ему сразу, с порога:
- Ты зачем меня так обложал вчера?
- Я? Тебя? Когда? Что-то не припоминаю, правда, потом, после тезоименитства, втроем с Копылом и Семенычем нажрались, как свиньи. Сначала к Ивану кофе пить пошли. Сингаевского – сын приехал, забрал, нас трое осталось. Постой, а ты куда исчез?
- Наталью провожал. Ты же мне сам сказал, чтобы я за ней ухаживал весь вечер, чтобы Людмила не просекла…
- Ну?
- Павлович только что и спрашивает: ты зачем вчера ее привел и тискал по углам?
- Серьезно? Ну, Парень Падлович дает!
Между собой девушки так Павла называли: «Парень Падлович», за то, наверное, что под молодого канает и ни одной юбки не пропустит.
- Не думал, Принц, что ты способен… Друг называется!
- Да ты что, Беззубов! Клянусь тебе, его идея! Ну, сам подумай, разве мог я такое выдумать! Зачем мне это? Он меня позвал, скажи, говорит, ВолодИньке, чтоб Наташку с собой взял, усадил рядом, пусть пообнимает легонько за плечи, чтобы Людка не усекла. Ну, хочешь, идем сейчас к нему!
- А откуда, по-твоему, я сейчас? Может, выдумал сам все, решил трахнуть Наташку, вот и позвал ее на чужой день рождения.
- Ладно, не кричи! Сам с ним выясню. Просто, чтобы знал: я здесь ни при каких делах, чем угодно поклясться могу. Видно, дома ему хорошо навешала. Они, когда набухаются, метелят друг друга по-черному. Людка его ревнует, жуть!
Я вырвался, пошел к себе. Даже с Валентиной не попрощался, хотя она мне, если честно, давно нравится. Только ферзь какой-то за ней на «Жигулях» приезжает каждый день, увозит…
Интересно получается: друг на друга кивают, а крайний – я. Вот уж попал в гадюшник, так попал!
4. ТИРАГА
Нет не случайно, далеко не случайно Падлович для празднования своего дня рождения выбрал помещение так называемого опорного пункта милиции в тогдашнем Шевченковском районе. Прежде всего, конечно, - меры предосторожности. Тогда, в начале 80-х в самом разгаре пребывала очередная кампания по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Мельтам развязали руки, и они совсем обнаглели. Доходило до того, что могли на улице средь бела дня подойти и приказать: «А ну-ка, дыхни!». Вечером «воронок» объезжал магазины, где торговали спиртным. Количество таких «точек» предусмотрительно сократили, оставив на район два-три «дежурных» гастронома, где можно купить выпивку. В «раковые шейки», как их окрестили в народе, погружали всех без разбора: «в отделении разберемся»! Надо ли говорить, что оба городских вытрезвителя не справлялись, пришлось в районных больницах для этих целей открывать специальные отделения – «спецтравмы», куда доставляли особо буйных. В этих заведениях, поговаривали, людей кололи снотворным, другой гадостью, и когда человек «выпадал», избивали, забирали деньги, ценные вещи, документы. Утром – все на пьянку списывали.
Если «за запах» в милицию попадал член КПСС, выписка из протокола задержания на следующее утро ложилась на стол лично второму секретарю горкома партии, известному «волкодаву» Станиславу Морганюку. Тот успел сделать карьеру на антиалкогольной компании. Не щадил никого, моментально накладывал резолюцию – в партийную комиссию. В ней заседали народные мстители - старой закалки большевики, отдельные экземпляры - с довоенным стажем, которые «видели Ленина». Злые на весь свет и исходящие желчью деды-партизаны, не щадили никого. То, что должности придется лишиться, - сомнений не вызывало. Плюс «строгач» с занесением в учетную карточку. Если с отягчающими обстоятельствами - организация коллективной попойки, например, в которой участвовали руководители, «светило» исключение из рядов КПСС. Ни один начальственный хребет сломался, ни одна карьера прервалась на взлете. Особенно доставалось «работникам идеологического фронта», к которым относили журналистов. Недели не проходило, чтобы Киев не будоражила очередная история о том, как «погорел» коллега из той или иной редакции.
Потому Пал Палыч, прежде чем отправиться к руководству за высочайшим благословением, и вызвал к себе друга редакции, своего внештатного автора подполковника Мороза («Павлика Морозова») – для выбора надежного места дислокации и обеспечения мер безопасности. Не хватало попасться по пьяному делу незнакомым ментам, которые запросто могли «обескровить» половину редакции на радость конкурентам из соседней конторы!
Те, точно, три дня бы пили по такому поводу. Зря, что ли, люди Пал Палыча два раза в месяц готовили обзоры по материалам милицейской хроники, подписывая их фамилией подполковника?
Так и возникла идея опорного пункта, к тому же охраняемого двумя участковыми. Для развозки гостей подготовили три милицейских «уазика». Сам подполковник, понятное дело, числился среди приглашенных. Но как человек умный, поздравил Павловича в редакции, встретил гостей у входа в опорный пункт, но с самого торжества слинял, сославшись на срочный вызов в УВД.
- Это не есть хорошо, - задумчиво сказал Копыл, - когда подполковник ушел – Заложить может своему начальству. Если бы с нами пил, оставалась какая-то надежда – все-таки мент, за одним столом …
«Уазики», кстати, не понадобились, так как наши люди, напившись, разбрелись в поисках «добавки». Принц с Семенычем вернулись в редакцию, где, заплатив «Дедушке Крылову», «раздавили две бутылки коньяку с традиционным кофе. Хорошо, этим закончилось, а то могло и на подвиги потянуть. Принца – точно. Семеныч, тот, правда, никогда в поисках «полировки» не участвовал, по-английски линял домой. Копыл же, сколько бы не принял на грудь, садился в троллейбус (такси не пользовался принципиально, чтобы не платить барыгам, как он говорил) и уезжал к себе на площадь Шевченко. Впрочем, и в троллейбусе он тоже не платил, как у некоторых избранных, имелось удостоверение внештатного члена добровольной народной дружины – активиста «комсомольского прожектора». Эта «ксива» (вернее, ежегодный ее вкладыш) - предмет дикой зависти и тайных мечтаний многих – давала право бесплатного проезда на всех видах транспорта, включая метрополитен. Скажете, мелочь? А вот мы и подсчитали: если в среднем даже двадцать копеек тратить ежедневно за проезд, за год получается немного-немало почти 750 рэ! Или – 150 (!) бутылок водки с легкой, элементарной закуской – почти по три бутылки в неделю!
Чтобы получасовая дорога не казалась такой долгой и нудной, у Ивана Копыла с собой всегда припасена книга, как правило, детектив Агаты Кристи или Жоржа Сименона, причем, обязательно на украинском языке! И когда Главный на летучке делал разнос тому или другому провинившемуся журналисту, всегда Копыла ставил в пример:
- Кто из вас, скажите, пожалуйста, читает дома на украинском языке? Кроме Ивана Андреевича Копыла, который не расстается с книжками на украинском, - никто. Поэтому у него и словарный запас соответствующий, и материалы грамотно написаны, и язык он знает, чувствует!
С украинским языком в Киеве в ту пору действительно любопытная ситуация сложилась. Все вокруг говорили на русском. Тем не менее, спектакли в театрах, кинофильмы на студии имени Довженко ставились только на украинском. Все республиканские (за исключением двух), областные, районные газеты печатались только по-украински. При этом в редакциях, театрах, на студии в ходу - только русский. Выглядело это примерно так: режиссер говорил актеру на съемках:
- Повернитесь, будьте добры, к камере анфас. Дальше текст пошел на украинском: «Спочиньте, хоч хвильку, мій друже!».
О том, чтобы издавать русскоязычную газету в Украине, выпустить фильм или книжку - не могло быть и речи. Для этого требовалось вмешательство Москвы и высочайшее повеление чиновника рангом не ниже, чем заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС! Сам я столкнулся с этим, когда готовилась первая пластинка.
- На русском языке? Да кто ж это пропустит? Простите, Владимир, а что, если перевести на украинский? Тогда намного легче будет пробить…
И о том, чтобы стать членом Спілки письменників України, не могло быть и речи.
- У нас здесь разнарядка специальная. Писали бы вы, например, на каком- то другом языке, было бы легче вас «провести через комиссию по приему!».
- Даже – на еврейском?
- Не знаю, не знаю, возможно. На русскоязычных писателей и поэтов – у нас лимит, за этим строго следят, - и мой собеседник показал на потолок указательным пальцем, приставив его затем к губам. – Между нами, конечно, я вам ничего не говорил, вы не слышали!
Ладно, в Киеве! Но в Донецке или Луганске, к примеру, где по-украински читало ограниченное количество людей, а говорило – и того меньше. Но книжные прилавки там ломились от изданий на украинском языке, газеты печатались мизерным тиражом, спектакли местных театров посещали разве что родственники и знакомые артистов.
Сегодня – ситуация повторяется только с точностью до наоборот. Государство насильственно насаждает українську мову, но в том же Киеве не встретишь украиноязычную газету – раскупаются издания только на русском. В чем же дело? Непонятно. Фильмов, книг и спектаклей даже в приблизительном тогдашнем объеме застойного периода нет ни на том, ни на другом языке.
- Совсем бдительность потеряли! – выговаривал на следующий день Семеныч. – А если бы случилось что? Кто бы выпускал газету? Взрослые люди, однако ведете себя кое-как! Узнает шеф – голову снимет!
Тогда – пронесло. А вот чуть позже судьба нам не благоволила, попали мы по самые помидоры, как говорится. И что обидней всего - выпили в тот вечер с Принцем всего-ничего: бутылку водки. Закуски, само собой, почти никакой – бутерброд домашний да пара яблок. У Валентины Кальченко реквизировали бутылку «минералки». Звали и ее в компанию – не захотела:
- Я человека одного ожидаю…
Знаем мы этого человека, тот хлыщ в «Жигулях» не упускал случая нашу кралю умыкнуть. И чего он ездит к ней? Эх, если б согласилась тогда Валентина, может, и не случилось ничего! Да и по-глупому как-то все! Только вышли с Принцем из конторы, болтаем о чем-то своем, не заметили, как дорогу перешли на красный свет. Да и какую дорогу – второстепенную, не трассу же на Артема - поворот за сквериком на Обсерваторной, к Кудрявскому переулку. Семь тридцать вечера, лето, движения никакого. Там будка гаишная, вот мент оттуда и вышел:
- Нарушаете, граждане! Документики попрошу…
- Что же мы нарушили?
- На «красный» сигнал светофора пошли.
- Так движения же не было, о чем речь?
- Движения, может, и не было, а сигнал был. Нарушение – налицо.
- Сержант! Тебе что, больше делать нечего? – удивился Принц.
- Э, да вы, кажется с запахом оба. Сейчас-сейчас…
И надо же, как раз в это время «газик» милицейский выруливал из-за поворота. Сержант его жезлом и остановил.
Видно, звезды в тот день, 16 июля, на всю жизнь запомнил, светили не в нашу сторону. Да и повели мы себя неправильно. Вместо того, чтобы превратить в шутку, банально откупиться бутылкой водки, начали скандалить, и что самое глупое в той ситуации - грозить этим ментам-козлодоям. Их, как известно, это больше всего задевает: «Ага, так вы козырных из себя строить будете! Сейчас посмотрим, кто из нас козырней будет!» В отделении ругались безобразно, требовали телефон, чтобы позвонить «наверх», но звезды, звезды в тот злополучный вечер светили явно не нам. Как назло, никто нигде не снимал трубку и не подходил. Короче, переночевали в вытрезвителе и на следующий день предстали пред ясны очи Семеныча.
- Идиоты долбанные! Сколько раз говорилось! Предупреждал: пьете – машину под работу вызывайте, такси – и до своего парадного. Нельзя сейчас по улицам шляться! Нет, гуляют, гусары! Ну, и поделом! Почему не позвонили, бумага в горком пришла! Шефу второй секретарь звонил, «песочил» как мальчика. Совести у вас нет, вот что скажу! Передаю его распоряжение, сам на сессии горсовета, будет поздно вечером: ВолодИнька, ты заявление пиши, по-собственному желанию, задним числом, позавчерашним. Устраивайся в какую-нибудь многотиражку, исправляйся трудом, в заводском, так сказать, коллективе. Все нормально будет - через годик-полтора вернем в контору. А ты, Репринцев, готовься на партбюро, строгач свой законный получишь. О том, чтобы отдел тебе дать, как раньше договаривались, пока забудь! До лучших времен.
… Лет через пять, может больше, тогда жизнь казалась такой тусклой, безликой, однообразной, как небо в ноябре, случайно узнал «всю правду». Да, наверное, больше прошло, потому, как в тираге я три года проторчал, а когда выступать начал, хоть и полулегально, почти подпольно, но уже ездил с концертами, пел под гитару, столкнулись мы с Принцем в буфете, в Жулянах. Тогда из Жулян все внутренние рейсы по Украине отправляли, по сорок в день, жизнь кипела, особенно летом.
- ВолодИнька, привет, дорогой!
- Какие люди! Принц - и без охраны!
- Где бы мы здыбались, если не в буфете! Обитель творческого человека. Ты, Беззубов, я слышал, процветаешь? Машину, говорят, купил?
- Одно название, колымага старая, еле ходит, и заводится – через раз. В долги только влез…
- Не прибедняйся! Наши ходили на твой концерт в Дом офицеров, говорят, народу столько, что дверь выломали. Даже рецензию хотели тиснуть, шеф запретил, ты же знаешь, как в горкоме на бардов смотрят…
- Известое дело. Потому реклама нам только вредит. Если песня хорошая, стоящая, люди сами поют, без лишней помпы…
- Это точно. Я всегда говорил: если человек талантливый, он себя в любой отрасли проявит. Ты, собственно, куда?
- В Николаев лечу, пригласили ребята. А ты?
- В Бердянск, семью навестить, на Косе отдыхают второй месяц. Так что, за встречу? У тебя время есть? Тогда я угощаю!
- Ты не шибко, Принц! Мы с тобой, как выпьем, вечно в какую-нибудь историю попадаем…
- Это точно! Сейчас расскажу, ты ведь ничего не знаешь! Что пить будешь - водку, коньяк?
- Коньячку граммов пятьдесят с кофием бы выпил.
- Тогда по сто! Кто же по пятьдесят пьет? Люди засмеют! Ну, рассказать тебе, кто нас сдал ментам, тогда, 16 июля?
- Что значит «сдал»? Сами виноваты…
- Нет, дорогой ВолодИнька. Провокация самая настоящая, все подстроено, я установил. Твой друг Павел Падлович и подстроил.
- Ну да! Зачем? Смысл какой? Мне казалось, он ко мне неплохо относится…
- Ха-ха, ну, брат, ты все такой же наивный и зеленый, как студент-первокурсник. Неужели не смекнул, что все подставлено, разыграно, как бы специально, уж слишком совпадений много – и сержант тот, гаишник, дотошный, и машина милицейская за углом, и выпили-то всего-ничего… По сценарию специальному работали. Падлович со своим подполковником гумозным – Павликом Морозовым, итить его переитить!
- Зачем, скажи, зачем это ему?
- Причин много, срослось все как раз. Помнишь, тот его день рождения, когда ты Наташку Матушку привел?
- Так ты же сам мне велел.
- Правильно. Падлович хотел нас уже тогда лбами столкнуть.
- Зачем?
- До того, как ты в редакцию пришел, я за младшего был, «козачком» – за пивом бегал, стаканы мыл. Выставлял ему с каждой зарплаты и гонорара, якобы за то, что он уговорил шефа меня в контору взять. Вот я и подумал: новый человек пришел, а за пивом все равно мне бегать. Надо, значит, соскакивать с этого дела. Что всю жизнь ему в рот заглядывать? Посоветовался с Семенычем, тот – лиса хитрющая, мне посочувствовал и бегом к Падловичу - и заложил. Видит – такое дело, что вообще пролетает, за свои покупать водку придется, а мы с тобой, как на зло, вдвоем все время кучкуемся, выпиваем, он теряет, значит, как бы влияние. Считал, мы – его люди в конторе, стопроцентно, и вдруг – облом, соскочили неблагодарные! Ну, и стал интриги плести, на это Падлович - мастер, ты же знаешь…
- Потому мне пенял, будто я Наташку по своей инициативе привел к нему на день рождения?
- Да. И потом, после, когда тебя приглашать стали в компании на гитаре поиграть, он же завистливый, жуткое дело! Почувствовал, что теряет влияние. Вот и решил избавиться таким вот способом. Подполковник, его друг, операцию и разработал, там и драка была запланирована, да, видать, мало мы тогда с тобой выпили.
- Кто бы дрался?
- Как – кто? Мы с тобой!
- Какой кошмар! Да мне-то, в общем, плевать, я даже благодарен, что из той мясорубки вырвался, в тираге хоть отдышался, времени на творчество, на писанину стало больше, да и вообще – обстановка на фабрике другая, чище… Но морду, конечно, я ему показательно набил бы. Послушай, у вас и сейчас там – бухалово, друг друга подставляют?
- Да нет, как-то поспокойней. Ты же знаешь, наверное, Дедушка, Иван Андреевич, помер. Да и другие «аксакалы» на ладан дышат, божие одуванчики. Тот же Падлович успокоился, слепой почти, не поверишь – не пьет практически, не до барышень. Ну, а я получил отдел, так что он теперь как бы у меня в подчинении, номинально, правда, сам сектором заведует. Но сидит тихо, не дергается - персональный пенсионер, если что, могут и спровадить на заслуженный отдых. Еще по «соточке» закажем?
- Давай, моя очередь теперь. Только я пить не буду, выступление скоро, когда выпью – слова забываю, неудобно. Однажды старого товарища встретил, по армейским временам, так в кинобудке уснул, концерт сорвал, неустойку платить пришлось. Так что, извини, Принц, не могу!
- А ты читай! Текст перед глазами положи, многие так делают. Кстати, сборничка с собой нет? Или кассеты хотя бы! Меня дома и жена, и дочка замучили – позвони да попроси! Вот им бы сюрприз: приезжаю в Бердянск – нате вам!
- С собой нет, но, если не поленишься, позвонишь - найду. Тираж-то маленький, вот и разошелся.
- Слушай, Беззубов! У меня идея – давай с тобой «прямую линию» организуем в газете. Я как раз за это ответственный, в пятничном номере выходит, а? Шефу скажу только, он даст добро – и полосу целую, с текстами, пару-тройку твоих самых популярных, как сейчас говорят, «хитов». С портретом, как положено, врезку дадим – начинал у нас в редакции и тэдэ, и тэпэ. Концерт для своих забабахаешь, тебя у нас в конторе любят. Ну как?
- Вряд ли шеф на такое пойдет. Ты же знаешь, какое ко мне отношение. Но, вообще-то, я – не против. Провентилируй. Шеф точно в горком советоваться побежит. Вот и узнаем, как ко мне там дышат.
- Статейка в органе горкома партии тебе, думаю, не помешает, в самый раз для полной реабилитации после выступления в Совписе. Что, кстати, там случилось тогда?
- Да ничего особенного, песня одна им не понравилась. Даже не песня – припев там такой: «Лех-лех-лех-лех, Лех – не грех, Лех не ляк, Лех – просто лях!». Подумали, про Валенсу, тогда как раз «Солидарность» разворачивалась. Я им говорю: а если бы и про него, какая здесь крамола, его ведь каждый вечер в программе «Время» показывают? И сюжеты дают о свободных профсоюзах. Зря сказал, только нарвался! Думаю, не так песня их достала, как мои умничанья. И сколько раз говорил себе: молчи, не дергайся попусту!
- Да, брат, с ними лучше не залупаться!
- Ну тебя, Принц! Песенка шуточная, разве не понимаешь?
- Ничего себе, шуточки-прибауточки! Да такие невинные, как ты считаешь, репризы их еще больше злят.
- Это точно. Таскали тогда меня долго. Главное, выступать не давали, обрезали все. Куда ни приезжаю - зал или на ремонте, или пожарники опечатали. На радио одна запись оставалась, так чуть ли не с собаками в редакцию ворвались, размагнитить заставили. А ты – «прямую линию» хочешь в партийной газете…
- Э, что же ты всю жизнь по тиражкам подвизаться будешь? Смешно с твоим талантом! Легализовать тебя надо, вот я и предлагаю. Кстати, из обувной тебя тогда поперли тоже за песни?
- Формально – нет. Женщина из декрета вышла, на место которой меня брали, а то, что там вакансия была, скрытая - корреспондент числился инженером в одном из цехов, меня легко можно перевести, никто и не заикнулся. Сказали: «подснежником» не положено, проверка министерская только прошла, строго-настрого запретили! Как ушел, вакансию сразу заполнили - газету же надо выпускать кому-то.
- Известная схема. Так что сейчас – на вольных хлебах?
- Езжу, ребята приглашают, выступаю. На жизнь хватает…
- Ты не дури, не чужие ведь люди! Значит, договорились: как только добро получу, сразу дам знать. Телефончик оставь, пожалуйста.
- Только домашний могу, звонить поздно вечером или рано утром, в бегах, а когда на гастролях. Один живу…
- Так и не женился?
- Развестись успел уже!
На ордена Трудового Красного Знамени обувную фабрику имени 40-летия Великого Октября попал почти случайно. Кругами пришлось по Киеву походить прилично, нигде не брали. Шутка ли, из городской газеты турнули за пьянку. Значит, парень очень ценный. К таким - известное отношение. Не хамили, не грубили, разговаривали очень даже вежливо. Особенно до того, как фамилию назовешь. Сразу что-то менялось неуловимо – сидевший напротив за приставным столиком начальник как бы случайно, уловив момент, когда, например, звонил телефон, пересаживался за рабочий стол. Менялась тональность – барственно-строго так, металлически безразлично: ну, что ж, позванивайте, сейчас, к сожалению, ничего нет. Знаете, мы лучше сами будем звонить, как только появится что-нибудь. Телефон у секретаря оставьте, мы вас сразу же найдем. Ага, позвонят тебе, держи карман! Система знакомая, сам когда-то отвечал на графоманские стихи: «Читайте класиків!». Слышал, кто-то сказал полушепотом в спину: «Так его же с волчьим билетом выгнали!». Потом, отчаявшись ждать, звонил сам, начальник кричали секретарше через комнату: «Скажи, что уехал в командировку, когда буду – неизвестно!».
Понятно, удивился, когда фабричные неожиданно сами позвонили:
- Слышали, работу ищите? У нас редакторша в декрет собралась. Приходите, поговорим…
Ситуация у них - почти безвыходная: в конторе – две девушки-заочницы и мой знакомец Толик Лютый, который, кроме как за пивом, больше никуда не бегал. Главное – секретарского дела никто не знает: макет нарисовать, материалы разметить, в типографию заслать, на выпуске с метранпажем поработать, сверстать, сократить – для них темный лес. Газета же – каждую неделю на четырех полосах, вот и крутись, как хочешь. Один раз редактрису вызвали из декрета, а второй – та ни в какую: «в типографию свинцом дышать – больше не пойду!». Я эту нехитрую науку освоил, когда практику в районке проходил, там тоже не до жиру, каждый человек на счету, ответсек - в отпуске, садись, рисуй макет! Не учили? А нас, думаешь, кто учил? Вперед!
Пришел в партком – мать честная, одни бабы! Заместитель секретаря Алевтина Павловна – бальзаковский возраст, увядающая красота, золотистая копна волос и жирно подведенные водянистые глаза. Энергичная, правда, сразу перешла на «ты».
- Послушай, Владимир, давай без церемоний. Ты типографское и секретарское дело знаешь? Газету сможешь выпускать? Если – да, закрываем на все глаза, кто старое помянет… Единственное наше условие - чтобы пьяным тебя на работе не видели. Зарплата – сто двадцать с прогрессивкой сорокапроцентной ежемесячно. Числиться будешь инженером основного цеха. Там прогресс получают вне зависимости от выполнения предприятием плана. Потом, при увольнении, если по-хорошему расстанемся, с кадрами договоримся, запись в трудовой выправим. Подходят условия? Тогда сегодня приказ, с завтрашнего дня – приступай! Ну, как?
- Да!
- Ну и прекрасно! Ты тоже этот факультет оканчивал? Чему там учат, интересно? Приходят люди – ни в зуб ногой. Я понимаю, написать не могут, не всем дано. Но газету выпустить, многотиражку, этому хоть научите! А гонору – что ты! Ты – не женат?
- Нет.
- Отлично! У нас это быстро, больше двух тысяч молоденьких девушек, так что есть из кого выбирать. Если хорошо зарекомендуешь – в партию примем. Хочешь в партию?
- Не знаю, пока не думал…
- Чего краснеешь, какой скромный! Это хорошо. Некоторым – сразу партию подавай! У нас обязательно вступишь! Пьешь много?
- Да нет…
- Сама вижу! Если бы много – не попался бы. В эти сети попадает тот, кто вообще пить не умеет, или те, кому пяти граммов хватает, законченные алкаши. Теперь так. Ты же и.о. редактора – дисциплина в редакции должна быть, понял? Гоняй их, как сидоровых коз! Спят на ходу! Никаких творческих дней. Норму до каждого доведи по строчкам, я потом проверю. И пусть трудятся! Там у тебя две девицы эти, заочницы, как ни зайдешь – курят все время. Ты представляешь? Сам-то смалишь?
- Да так, бросаю!
- Это правильно. Сам бросай и их заставляй! Толика этого, Лютого, знаешь? Какого о нем мнения?
- С ленцой он, по-моему…
- Ха-ха! «С ленцой!» Да такого сачка, поискать! Чтобы в руки его взял, понял?
-Да.
-Хорошо. Остальное – в процессе работы. Материалы мне на читку носить будешь, как у нас заведено, по четвергам. В понедельник – планерка по номеру, я провожу, в одиннадцать ноль-ноль! Ровно в девять – идеолгическая, общефабричная, тебе – присутствовать обязательно. Понял?
Да, со свободой слова у них здесь все в порядке, кажется! С другой стороны – думать не надо: выполняй, что велят, козыряй, как в армии: «Так точно! Никак нет!». И никакой головной боли.
В жизни все оказалось сложнее. Ни Толик, которого у нас в конторе гоняли за пивом постоянно, ни Анжела с Татьяной не только секретарского дела не знали, но и заметки писать не умели. Алевтина права, когда возмущалась: чему на журфаке только учат! Да что, на своем опыте убедился: чему угодно, только не будущей специальности. Историю КПСС, например, зубрили три года, зарубежную литературу – четыре, схоластику типа истории журналистики, начиная с восемнадцатого века, диаматы-истматы бесконечные. А, к примеру, спецкурс «Секретариат в газете» - 12 часов, основы полиграфии – чуть больше. «Ничего, жизнь заставит, научитесь, если надо будет!».
Первый месяц пахал как каторжный, прихватывал не только субботы, но и воскресенья, и то еле-еле укладывался. Опусы заочниц домой брал, приходилось почти все самому переписывать. С утра ходил по цехам, набирал материал. На это уходило два дня – понедельник, после планерки, и вторник. В среду – «сбивал» газету, затыкал «дырки», на следующий день, в четверг, - рисовал макет, вычитывал, размечал оригиналы, засылал их в типографию. В пятницу – верстка, ее никому не доверишь – самый изматывающий день, головы некогда поднять! Оглянуться не успел - снова понедельник, планерка у Алевтины.
Лютый - помощник нулевой, вызвался ходить в лавку и доплачивать мне 30 рублей в месяц со своей зарплаты, чтобы его только не трогали. Девицы – Анжела разведенная, поглядывает томно, у Татьяны – маленький ребенок все время болеет – толку никакого. А ведь рассчитывал, что время свободное будет, приведу архив в порядок, займусь потихоньку творчеством. Куда?!
Как-то на углу Артема и Глубочицкой столкнулся с Иваном Копылом, Дедушкой Крыловым – случайно, бежал в типографию, пересаживался на троллейбус, что шел на площадь Богдана, оттуда до издательства рукой подать. Еще - заскочить в гастроном у оперного театра, взять бутылку вина верстальщикам. Без нее работа над многотиражкой – любой, не только нашей – не начиналась. В конторе у нас с ним не складывалось, обходил десятой дорогой, сейчас же обрадовался, как родному. Пожаловался на свою жизнь горькую. «Дедушка Крылов» выслушал внимательно, закурил:
- Слушай, Беззубов! Ты и впраду там загнешься. Зайдем, давай, в овощной магазин, там Галя неплохой портвейн с утра наливала, я тебе, если желаешь, парочку советов дам. За твой счет, конечно!
Делать нечего, пришлось Дедушке три стакана выставить, сам я один дернул, и то голова потом весь день раскалывалась, в типографии ходил как чумной. А Копыл – хоть бы что, как огурчик.
- Пока, - сказал мне, когда прощались. - Мне сегодня «передовую» в номер сдавать надо.
Подумать только: у него до нашей встречи, как минимум, пол-литра вина «сидело»! Вот что такое старая закалка, выучка настоящая! Мне повезло: застал кое-кого из того поколения, что в пьяном виде – они практически не успевали трезветь – культ Хрущеву и Брежневу из железобетонных газетных штампов сооружали. Причем, делали это сознательно:
- А как с ними было бороться? – спрашивал однажды Павел Павлович, правда, после того, как генсек отдал концы. – Только одним способом: писать больше зубодробительной ахинеи о «дорогом» Леониде Ильиче. Подвести читателя тем самым к тому, чтобы он подальше зашвырнул газету, и потом подумал: «Да мудак он, ваш лично Леня-бровеносец!». Так и формируется общественное мнение. И мы этому способствовали. Кто – сознательно, кто – бездумно, как попка-дурак, повторяя одно и то же, думая, что так и надо. Единственный шанс подвести под монастырь, иначе пришлось бы цитаты наизусть, как в Китае, зубрить!
Затянувшись в рукав, Копыл наставлял меня на путь истинный:
- Мне это знакомо, я ведь на авиазаводе, в тираге, пять лет проторчал после «зоны». Там, примерно, то же самое: четыре полосы, работать некому, сам тянул, как ты. Чувствую: не могу больше, загибаюсь. Потом пришел в редакцию один львовянин, из бандеровцев недобитых. Наша тирага что-то типа перевалочного пункта, туда всех бывших зэков бросали на исправление. До меня – тоже один диссидент работал, после нас – сам Дзюба Иван перевоспитывался, автор запрещенной брошюры «Интернационализм или русификация?». Не читал? Прочти обязательно, где-то у меня валяется, может, в конторе даже. Да… Смотрю как-то в паузе: в то время, как я белкой в колесе, мечусь, ничего не успеваю, этот Вася себе сидит, покуривает. И прищучить не за что – ни одного хвоста! И никуда при этом не ходит - телефон, то да се, какие-то рабочие, итээровцы сами к нему стучатся, что-то носят. Присмотрелся – оказывается, за месяц он свой актив внештатный успел завести. В понедельник после планерки обзвонит их, закажет и ждет информацию. Те ее сами приносят, он уточнит, обработает, перезвонит парторгу в цех, прочитает в телефон, и опять покуривает. А я – подметки рву.
- Как у вас быстро все получается? – спрашиваю.
- Ты Ленина помнишь?
- В смысле?
- Там у него одна работа есть, пишет: на одного штатного литератора должно приходиться по тысяче внештатных, из народа. За точность не ручаюсь, но смысл такой. Представляешь, какой бандеровец, ети его в дышло, сознательный, Ленина, бляха-муха, читал! Мало того – читал, под нашу жизнь приспособил, сука! Я тогда думаю: а чего не поучиться, если сам не допер, как дело наладить. Выставил в обед «белую головку», давай, говорю, жить дружно! Мы с тем Василем так наладили дело, могли вообще день-два в редакции не показываться. К чему тебе говорю? Опыт, Беззубов, перенимай! В том же духе действуй! Девчат своих на техническую работу поставь, с них все равно толку не добьешься, пусть печатают на машинке, вычитывают, запятые расставляют, обед тебе готовят. И потихоньку приобщай общественников. Лютого Толика с собой на верстку бери, нагружай больше. Если вдруг заболеешь или в отпуск, кто останется вместо тебя? Ну, по стаканевичу, и разбежались! Заскакивай как-нибудь на кофе, угощаю!
Ну, «Дедушка»! В его годы, может, и носили заметки в газету – рабкоры, селькоры там всякие. Сейчас, кто станет этим грязным делом заниматься, кому нужно? Если бы еще гонорар платили, как в больших газетах, в многотиражке ведь – ноль на массу. Так бы и выбросил из головы, да в понедельник в контору один парень заскочил, механик, из второго цеха, перемазаный, в робе, с запахом масла. Раньше таких «ходоков» сразу перенаправлял к Лютому, он с ними часами мог лясы точить. Сейчас же, вспомнив «Дедушку», потратил полчаса, выслушал его рассказ о том, что на получение инструментов уходит слишком много времени, записал фамилии кладовщицы, начальника участка – да это же готовая заметка!
- Я вот еще что хотел. О чистоте на фабрике. Приходишь утром – все чисто, тротуары подметены, вымыты, возвращаешься вечером – утопаешь в грязи. Это же мы сами, не кто-нибудь…
- А что – классная тема! Тебя как зовут? Миша? Завтра после обеда сможешь зайти? Я текст набросаю, открытое письмо подготовим в номер, для обсуждения. «Не субботником единым…» Как тебе заголовок?
- Да, именно. Вы – настоящий журналист, на лету схватили.
- Не прибедняйся, и давай на «ты», С какого года?
- 52-го.
- Ну, а я только на год старше! Как тебе идея - со временем стать нашим общественным корреспондентом в цехе? Удостоверение получишь, сообщение дадим в газете, с телефоном, координатами…
Надо же, «Дедушка Крылов», кажется, прав. Да с десяток таких людей – и газета станет лучше, и самому легче дышать, и время для творчества высвободится! Вот уж никогда не поверил бы, что вся эта белиберда про рабоче-крестьянских корреспондентов когда-то пригодится.
На создание общественной корреспондентской сети ушло месяца три. Всю документацию поручил Анжеле. Она - девушка аккуратная, завела книгу специальную, куда вписывала имена наших «агентов», телефоны, в том числе и домашние, график посещения редакции, кто на каких темах специализируется. Конечно, никто практически сам не писал, больше «наводки» давали, информацию, сообщали по телефону обо всем, что у них происходило. Лютый неожиданно взялся «причесывать» заметки на производственную тематику, а Татьяна – о днях рождения, свадьбах, рождении детей. Инициативу проявила, Поначалу думал - затея пустячная, мало кого интересует, но вскоре в редакцию по понедельникам (получали свежий номер из типографии) стали выстраиваться очереди – не терпелось о себе доброе слово прочесть. Так что пришлось для Татьяны «выбивать» отдельный телефонный номер, такой интерес люди проявляли. Вспомнив молодость, стал по заказу стишки слагать к юбилеям и торжественным событиям – шли на «ура!».
- Не узнаю контору! – говорил Лютый. – ВолодИнька, кто бы мог подумать, что с твоим приходом здесь все так поменяется? Газета ожила. Я теперь на работу раньше прихожу… Слушай! А ведь это тема - анкетирование провести: почему я иду на работу, как на праздник? И наоборот: почему мне не хочется идти на фабрику?
- Неплохо! Потом обобщить ответы, положительные и отрицательные, на партком и фабком с докладной выйти. Чтобы по газетной акции отдельное решение приняли…
- Дело не в бумагах, главное, чтобы с места сдвинулось, недостатки устранить. Поддерживаю, готовь вопросник, мы его в цеха и службы через своих «агентов» распространим!
Оказалось, что жизнь на фабрике кипит. Каждую неделю собирался клуб «Проблема», куда приглашали из города и района молодых ученых, историков, философов, психологов, чьи имена на слуху. В каждом цеху - своя команда КВН, соревновались за кубок предприятия. Проходил фестиваль самодеятельности, сборная фабрики по волейболу «резалась» на первенство района. В доме культуры репетировал народный театр, выступали вокально-инструментальные ансамбли. Мы старались ничего не пропускать, везде поспеть. Чтобы осветить все события, не хватало ни времени, ни газетной площади. Я с улыбкой вспоминал, как не доставало материала на первый номер, когда только пришел в редакцию. Приходилось «забивать» дырки «Товарищем ТАСС-РАТАУ».
Как-то на очередной планерке у Алевтины предложил:
- 5 мая - День печати. Городские газеты обычно к празднику отмечают своих активных внештатных авторов. Мы тоже собираемся дать список. Вот если бы удалось материально поощрить, собрать в доме культуры, поблагодарить людей, концерт организовать, небольшой пусть – людям приятно будет…
- Идея хорошая. Поговорю с шефом и председателем фабричного комитета. Думаю, можно такое мероприятие провести. Секретарь парткома, кстати, хорошо о тебе отзывался, говорит, с твоим приходом газета преобразилась. Да и все замечают…
На вечере рабкоров я решил показать несколько песен. По сценарию предусматривалось после каждого награждения – какой-нибудь номер художественной самодеятельности. К тому же я был одним из ведущих и авторов сценария, так что сделать это оказалось нетрудно. Сначала спел пару старых своих, написанных в студенческие времена, о журналистах, как раз в тему: «И будет ваш звонок в газету чем-то на погребальный колокол похож!», «Гимн фотокорреспондентов», потом - несколько новых, последних, которых еще никто не слышал. Среди них – шуточная песня-баллада о том, как один дворник, случайно попав на новоселье секретаря обкома партии – мебель помогал носить, вот и налили рюмку - провозгласил тост: «Привіт буржуазії – від пролетаріату!». Причем, одна из моих немногих - на украинском языке. Не насиловал себя, просто так получилось. Представил себе дворника с раскошными усами (у нас такой, честно признаюсь, на фабрике трудился, дядя Ваня), красиво и чисто на украинском говорил, заслушаешься. Как-то само пошло:
Як женив же сина секретар обкому,
Скільки було шуму, скільки було грому!
Позбиралися всі шишки, навіть генерали…
И дернуло ж меня! После того, как все разошлись, Алевтина, в красных пятнах, спросила зло:
- Ты специально все испортил под конец? Кому нужно это приблатненное, с позволения сказать, творчество? Да еще на украинском языке? Совсем спятил? Завтра в половине девятого – на ковер к секретарю парткома!
Здесь надо сделать одну ремарку. Потом подобное в моей жизни повторится не раз. И что стоило, казалось бы, покаяться, попросить прощения, прикинуться шлангом, наконец? Не говорю, чтобы вообще не нарываться на неприятности без надобности, не петь рискованные, стремные вещи, на грани фола, да еще в зале, где полно начальства и завистников, которым все мои неприятности, как бальзам на душу? Такие ситуации возникали неоднократно, и каждый раз приходилось нести всякую околесицу, оправдываться. Легче и всем спокойней –сдержаться, не исполнять. И сколько раз давал себе зарок: не петь при незнакомой публике крамолу! И все – об стенку горохом! Как на сцену выйду – скачу, будто всадник без головы и тормозов. Что хочу сказать? Логикой не понять. Знаете, есть такая пословица: ради красного словца, не пожалеешь и отца! В таком приблизительно стиле у меня получается. Причем, не один раз – всю жизнь! Ничего не могу с собой поделать.
- Что-то не пойму вас, - начал секретарь парткома, - то ли специально вечер и себе, и людям испортили, то ли по недомыслию, а?
Рослый спортивный парень, со светлой челкой, открытым взглядом – типичный партработник, пришел на фабрику с райкома партии, заведовал там промышленным отделом. Считался перспективным партийным кадром. Человек карьеру делает, а здесь ты со своими дурацкими песенками…
- Если - по недомыслию, тогда вопрос: кому мы доверяем газету? Орган партийного комитета и фабкома профсоюзов? Если это сделано сознательно, тогда – хуже. С кем мы имеем дело? И много у вас таких песенок?
- Да нет, извините, я же не думал…
- Вот! Не думал! А кто будет думать, Пушкин? Идеологический работник, руководитель редакции – и с гнильцой. Давно этим занимаетесь?
- Лет пять…
- Понятно. А я-то считал: наконец, у нас в редакции появился мужик, порядок наведет. По-украински давно пишете? Это же чистой воды национализм!
- Нет, она одна у меня эта песня, на украинском.
- Значит так. Идите и пишите объяснительную. Слова песни – отдельно, как приложение, чтобы полностью. Будем решать, что дальше делать.
- Неужели все так серьезно?
- Более чем вы это себе представляете. Скажите, вы где-то еще выступаете? Состоите в каком клубе - КСП или бардов?
- Да нет, эту песню вообще - первый раз. А что, в Киеве есть такие клубы?
- Не паясничайте, Беззубов! Все, разговор окончен!
Даже руки не подал. Что же я, враг народа какой?
Позвонила Алевтина:
- Ну что, Беззубов, разговор состоялся?
- Да.
- И какие выводы?
- Объяснительную надо писать.
-Ну-ну. Не расстраивайся, будешь теперь искупать трудом свою вину. Да, кстати, есть повод отличиться.
- В каком смысле?
- Искупить свою вину. Помнишь, ТЮЗ на фабрику приезжал, с шефским спектаклем, название какое-то глупое, чумное…
- «В барабанном переулке», по песням Окуджавы?
- Да, точно! Смотрел? Очень хорошо. Надо подготовить в ближайший номер критическую статью за подписью секретаря парткома. Сначала у нас выйдет, потом «Вечерка» перепечатает, из горкома партии звонили. Мол, рабочий коллектив категорически осуждает мещанские песни, не наш спектакль, ну, в общем, сам знаешь. И отклики рабочих в том же духе, подверстаете. Да смотри, чтобы разные категории были – рабочие, итээр, служащие. И чтобы все осуждали. Установка такая поступила: спектакль этот идейно вредным оказался, на уровне горкома разбираться будут.
- Что там вредного такого?
- У тебя что, другое мнение?
- Конечно! Я под впечатлением до сих пор хожу. И Окуджава – мой любимый поэт.
- Знаешь, давай не будем. Бери и делай, что говорят. Газета тебе что – частная лавочка? Это даже не обсуждается. Окуджава! Подумаешь, классик!
- Нет, я точно заниматься этим не буду. Хотите - заявление сразу по собственному желанию напишу, прямо сейчас.
- Ты что, совсем отвязался? Ультиматум парткому ставишь? – лицо Алевтины налилось краской, сделалось похожим на свежевымытый буряк. - Идите на свое рабочее место и ожидайте. Вам позвонят. Рукопись оставьте пока у меня.
То, что она впервые обратилась на «вы» и как запылали ее щеки, свидетельствовало только о том, что участь моя решена.
- Сколько ждать?
- Сколько потребуется! На планерку вам идти не надо. Пусть Лютый поприсутствует! А я его еще перед секретарем парткома защищала!
Да пошли вы! Сел и написал заявление по собственному желанию. Вместо объяснительной. Передал через приемную секретарю парткома.
Под вечер - звонок:
- Заявление я подписываю, но оно пока останется у меня. Отработаешь две недели, как положено, подыщешь себе замену и можешь уходить!
- Спасибо. Но я подписывать газету с пасквилем на Окуджаву и молодежный театр не буду.
- Не большая беда! Найдутся люди, которые подпишут, кому честь предприятия дорога!
Признаться, не думал, что так быстро все решится, на что-то надеялся. Немало сделал для газеты, она теперь на фабрике нарасхват. Думал, зачтется. Куда там! «Вину искупать!» А в чем эта вина? Позвал Толика Лютого:
- Редактором хочешь быть?
- Ты что, в отпуск?
- Бессрочный! Ухожу я…
- Мы как же , газета?
- Ну, вот и принимай, пока я добрый. Или варяга какого опять пришлют.
Девки – давай реветь! Не переношу женских слез. Душу – как металлом режут по стеклу.
- Это тебя за песню ту выгоняют? Так знай, мы тоже заявления напишем. Пусть тогда всех!
- Дурить только не надо, Татьяна, ладно? Вы-то здесь причем? Во-первых, еще два номера вместе выпустим. Постараться надо, чтобы никто ничего не подумал, будто ничего не случилось. Мне шумиха не нужна, чтобы не усугублять свое и без того незавидное положение.
…Проехал стадион «Динамо». Когда-то он был для нас центром мирозданья. Какие страсти кипели, сколько энергии оставлено. Все рассыпалось, превратилось в пыль на ветру, ушло в небытие. Как и сам киевский футбол, который я когда-то так любил. Именно тот – скоростной, замешанный на самоотдаче и высочайшей технике, собиравший стотысячные стадионы. Футбол - как праздник, который дарили людям парни с улицы, что рядом, с соседнего двора. Вот чем все закончилось.
Вместе с тем футболом исчезла, срезанная под самый фундамент, когда-то популярная забегаловка «Петушок», у самого входа на стадион. Я помнил это место со студенческих времен, мы приходили сюда в любую погоду, но чаще – вбегали в лютую февральскую стужу, на ходу открывая замерзший, самый дешевый молдавский портвейном «с птичкой» на этикетке, по рублю тридцать семь. Или то мог быть «Фауст-патрон», «фауст» - бутылка емкостью ноль семьдесят пять литра, знаменитого киевского «биомицина». Крепленого вина «Біле міцне», в которое, как я теперь думаю, определенно что-то подсыпали. Иначе чем объяснить, что, спустя несколько часов, голова становилась чужой, почти чугунной, реакция – заторможенной, как у робота?
Неприятно-застывшее вино поначалу не согревало, навевало невеселые мысли о предстоящих ангинах. Но с каждым новым стаканом, появлялась беспричинная веселость и бесшабашность, и только одна мысль не давала покоя: где взять недостающие копейки на очередную бутылку. Завтра же, как жить завтра, когда в карманах – ни копья? А, наплевать! Сегодня – нам хорошо, и ладно! Озябшими пальцами, завернутыми в перчатку, выдавливали на задубелых от мороза стеклах заветный ромб с буквой «Д» - символ наших тогдашних мечтаний и побед.
Однажды у меня с собой оказалась гитара, и мы весь вечер пели песни Булата – «Последний троллейбус», «Леньку Королева», «До свидания, мальчики!», «Надя-Наденька», «Ваньку Морозова». Душевно так, негромко, все, кто был в кафе, подпевали – оказывается, многие знали слова. Классный, скажу вам, получился вечер! Продавщицы и уборщица, некая тетя Шура, знавшие нас, как облупленных, закончив работу, выставили бутылку крымского крепленого портвейна по четыре рубля шестьдесят шесть копеек – бешеные для нас по тем временам деньги! – и слушали, подпевая в такт. «Завтра придете?» - спросил кто-то за соседней стойкой. Столиков тогда в киевских кафе не было – высокие неудобные стойки, чтобы не рассиживались зря, не говорили лишнего, не рассусоливали. «Приходите обязательно, мы тоже здесь будем! Ждем!».
Постепенно в «Петушке» образовался свой круг. Как-то к нам прибился Дядя Саша со старенькой гармошкой – теперь его бы называли бомжом. Но тогда и слова такого не знали. И зимой, и летом Дядя Саша ходил в белой (когда-то давно) панаме и легоньком пиджачке, в которые переодевались учителя труда в школе, чтоб не вымазаться какими-нибудь опилками. Однажды они с Тетей Шурой поженились и играли свадьбу прямо здесь, в «Петушке». А мы выбили причудливым неровным узором на безнадежно замерзшем стекле: «Шура + Саша = Любовь!» На их свадьбе я был первым лабухом, и нам регулярно подносили.
Летом в «Петушке», как правило, много случайного народу - стоит в самом что ни на есть центре, на пересечении «всех трасс свинца». Когда футбол на «Динамо» - не пробиться, мы даже не пытались, обходили, чтобы толпа не смела. Зато в будни, по вечерам, сюда забредали страждущие и жаждущие со всего Киева завсегдатаи. Многие заходили, чтобы «размяться» по дороге на «Кукушку» или «Слоник». Позже, возвращаясь обратно, не пропускали случая, чтоб отполироваться, «взять на грудь» последние сто граммов. Выпивка в «Петушке» дорогая, «точка» от ресторана «Столичный», с наценкой. Но кто, скажите, в таком состоянии будет деньги считать? Гуляй, рвани нам, от рубля и выше!
Мы принадлежали к числу привилегированных посетителей, вип-гостей, сказали бы сейчас. Хотя бы потому, что разрешалось приносить с собой дешевое вино, шмурдяк, из ближайшего гастронома в Пассаже. Как позже выяснилось, продавщицы-то наши там же брали, разбавляли наполовину с дорогими марочными винами. Когда жаба совсем задавила, стали наливать один только «шмурдяк», выдавая за крымский портвейн, в надежде, что пьяные клиенты не разберутся. Долго сходило с рук, пока один знаток-любитель, работник ОБХСС (отдел борьбы с хищениями социалистической собственности) не раскусил, вернее, не распробывал как обычный посетитель. Разбирался в винах, толк знал! Сразу дело завели, в «Вечерке» фельетон напечатали, с указанием всех фамилий, «Петушок» закрыли на тотальную ревизию.
И сколько катаклизмов, он бедный, перетерпел, сколько реформ общепита пережил наш любимый «Петушок»! Менялись власть и персонал, а он, допотопный так и стоял, как символ неистрибимой частной инициативы на углу Кирова и Петровской аллеи, у самого входа на «Динамо», Когда вышел первый тощий сборничек не то песен, не то стихов, подписал Марине, продавщице, которую по затмению ума однажды даже домой провожал: «Петушуку» – от ВолодИньки Беззубова!». А что, эта Марина автограф заслужила, хоть ничего у нас не склеилось, зато всегда закрывала глаза на принесенную с собой выпивку, и по первому требованию, безропотно, предоставляла по первому требованию чистые стаканы. В этом смысле – она человек обязательный, своя в доску барышня!
И вот, не вписавшись в формат новых веяний, почил в бозе наш «Петушок», жалко его, как человека родного, до слез. Проезжая мимо, громко посигналил нашим условленным ритмом: «Та-та- та-та-та!». Так мы скандировали на хоккее, во Дворце Спорта, где всегда занимали пятый сектор. «Пятый сектр просит гол!» Игроки «Сокола», ставшего в том году – первый (и последний, увы) раз бронзовым призером чемпионата Союза (!), подъезжали после каждой игры нас благодарить, постукивая клюшками по бортику. И грезились впереди – такие победы, столько медалей и кубков, – места не хватит, чтобы их развешивать. Не иначе, зал музейной славы придется строить. Кто же знал, что впереди ничего не светит, и эти первые предвестники побед так и останутся последними?
Я посигналил еще раз на прощание! И хоть Кабинет Министров рядом, менты кругом – плевать! Пусть слышат. Меня им все равно не рассмотреть в тумане, который с Днепра накрывал Печерск сизым дырявым одеялом. В пяти метрах ничего не видать, ни моих, ни наших, ни чьих-то других следов. Верный признак – пора сваливать, пока туман не рассеялся, совсем не накрыл, или в асфальт не закатали, как наш любимый «Петушок».
5. БАРДЫ
Я никого не искал, меня нашли. Позвонил парень, представился:
- Семен Кульчицкий, режиссер. Вас ребята из обувной рекомендовали, сейчас готовим фестиваль бардовской песни. Не хотите поучаствовать? Встречаемся в субботу, ровно в десять, на платформе, с которой идут электрички на Ворзель, у первого вагона. Я буду в нейлоновой голубой рубашке и красной шапочке-бейсболке.
Ожидал увидеть много народу, но собралось человек пятнадцать, в основном – ребята, только три девушки. Чтобы не привлекать внимания, не мельтешить с гитарами в одном вагоне, рассредоточились, как велел Семен.
- Доедем до конечной остановки, там - по ходу поезда метров пятьсот-шестьсот, соберемся вместе.
Показался мужиком в годах, действительно выглядел старше своих тридцати семи. Потом, когда сошлись, и он «прокатывал» мои программы, выяснилось: всего на шесть лет меня старше. Может, виной тому - большие залысины, рано сформировавшееся брюшко и какой-то тусклый, усталый взгляд водянистых серых глаз. Он производил впечатление неуклюжего и флегматичного человека, чему способствовал сиплый, несколько с надрывом голос. В старомодной нейлоновой сорочке «на два удара», дешевых темных «техасах» с заклепками и поношенных полукедах, в моем представлении на режиссера явно не тянул. Напоминал скорее заядлого болельщика, какие с утра до ночи пропадали на «брехаловке» - у турнирной таблицы, что у входа на стадион. Низкорослый, начинающий полнеть, явно не спортсмен – нам такие «заштатные бэки», когда поигрывал на первенство города, подавали мячи.
Но первое впечатление – не всегда верное. Семен очень быстро сходился с людьми, умел расположить, заставить слушать и выполнять все, что ему требовалось. К тому же не позер, не любитель покрасоваться, не выпячивается без надобности, не тянет одеяло на себя. Потом, когда организовывал мои выступления, почти всегда в экстремальных, если не сказать больше, условиях, восхищался, как он за полчаса умел всех успокоить и все уладить. Не кипятился, голос не повышал, умел слушать, находил аргументы, спасал безнадежные ситуации, мог убедить любого чиновника в том, что выступление такого известного в Украине русскоязычного барда как я, принесет их заштатному Гайсину или Овручу республиканскую славу. Уж не знаю, как ему удавалось протаскивать через цензорские барьеры мои горемычные тексты, «литовать» их, легализовывать.
- Не твоя забота! Ты должен выйти трезвым и отработать, как положено! Все, что от тебя требуется.
Всякое, конечно, случалось во время тех «чесов». Однажды совсем петь не мог, так как в рейсовом автобусе, по дороге на концерт в райцентр Киевской области Иванков, встретил однокашника, «у нас с собой было», и я приехал совсем никакой. Уснул в кинобудке, а Семен вместо меня целых два часа держал зал, исполняя на моей расстроенной гитаре пародии на кумиров бардовской песни. И это с его сиплым голосом. Как и все евреи, в детстве ходил в музшколу, пел в хоре и там надорвал связки. Хвастался иногда:
- Ты знаешь, какой у меня голос был, да я акапелло пел! Если бы не тот мудак, что заставлял меня связками петь! Кровотечение в любую минуту могло начаться, тогда – все, хана…
На поляне, куда мы добрались минут через сорок, пройдя вдоль забора пионерского лагеря, Семен сразу овладел аудиторией:
- Вы здесь все талантливые люди, это не обсуждается. Понятно, да? Но слушать будете только меня. Сегодня - я у вас самый главный. Это понятно. Все, кто желает, могут стать членами Клуба самодеятельной песни «Лыбидь». Наш клуб насчитывает сорок человек. Ваша группа – последняя, временно набор прекращается. Потом, когда напишите заявления, желающие конечно, насильно мил не будешь, сами знаете, - заполните анкеты, их образцы я раздам, мы детально все обсудим. Понятно, да? Сейчас же скажу – у нас хоть и демократия, но все построено на единоначалии и дисциплине – это понятно. Один человек – я то есть, - ваш представитель во всех инстанциях, никто без согласия со мной ничего не делает, нигде не выступает, никуда не ходит, лишнего не болтает. Потом мы совместно отработаем положение о клубе, каждый подпишет, все зафиксируем. Но – принцип – такой. Понятно, нет? Если эти условия подходят, мы сейчас по очереди поиграем-попоем, каждый покажет одну-две песни, после чего, если возражений нет, продолжим оргмоменты, запишемся в КСП. Это понятно? Наш следующий этап – подготовка и проведение городского фестиваля бардовской песни, ориентировочно планируется в сентябре.
-- Понятно, да? – вполголоса спросил сидевший рядом смешливый парень, лицо которого мне показалось знакомым.
Все засмеялись.
- Кто там передразнивает? Я же сказал – дисциплина должна быть – это… ясно!
Все опять засмеялись.
- Беда с этими творческими, - сказал Семен и развел руками. Он никогда ни на кого не обижался.
- А почему такая секретность? Мы что, что-то плохое делаем? – спросила симпатичная бырышня, на которую я сразу глаз положил.
- Хороший вопрос. Сам бы хотел знать ответ. Вы, может, слышали, что в комсомольских и особенно партийных органах к нам, то есть КСП, отношение, мягко говоря, не очень хорошее. Трудно сказать, почему. То ли напуганы песнями Окуджавы, Высоцкого, других бардов, которые передают по «голосам», еще какие-то причины. Да и сегодня среди нас, здесь присутствующих, - два человека, которые за исполнение своих песен лишились работы. Я никого не пугаю, но учтите: от вас самих многое зависит. Понятно, да? Просто прошу, чтобы не болтали лишнего. В ваших же интересах. Предлагаю начать работу, все вопросы будем в процессе общения решать. Итак, кто первый? Может, начнем, как всегда, с девушек? Девушки, кто самый храбрый у нас?
- Ну, массовик-затейник, чисто – Дедушка Мороз. Надо бы его к нам на елки привлечь. – Опять сострил мой сосед. Он сказал это тихо, но Семен, кажется, услышал - все вдруг замолчали, потому что никто не хотел начинать первым. Медленно повернувшись в нашу сторону, стал листать свой блокнот:
- Почему, собственно, девушки? Давайте по алфавиту, это понятно, да? У нас первым… Галуненко, на букву «Г», на «А», «Б» и «В» - нет никого, тогда понятно, почему. Да?
Сидевший рядом со мной парень со смешливым лицом, подмигнул:
- Учитесь, пока наш импресарио живой…
Он оказался высоким, гораздо выше меня, со спортивной фигурой, с гривой черных волос. Темно-синие джинсы и темно-красная вельветовая рубашка с бархатным стоячим воротником подчеркивали бледность и тонкие черты лица.
- Сергей Галуненко, актер ТЮЗа, - отрекомендовался
- Спасибо, Сережа, - сказал Семен. – Можно представляться, если кто не хочет или не может, тогда - просто имя. Понятно, да?
«Поляна», как сказал Семен, была оборудована. То есть, зрители удобно сидели на пеньках, расставленных полукругом, по центру, на двух сваленных деревьях, на возвышении, сидел ведущей. Возле него – высокий пень с подставкой под ноги, так что можно петь, не вставая.
Сергей, однако, из-за своего роста, остался стоять на одной ноге, другую поставил на подставку, медленно перебрал струны, вслушиваясь в настройку. В профиль он напоминал большую грустную птицу.
- Песня называется «Журавли». Слова и музыка – мои. Извините, в рифму получилось, - он смущенно улыбнулся.
Кто-то зааплодировал. Остальные подхватили, подбадривая исполнителя.
Так вот откуда его лицо знакомо! Это же он играл в том спектакле, поставленном по песням Булата «В барабанном переулке»! На спектакль, что я отказался готовить поклепную рецензию! Полтора часа на сцене – мужчина и женщина – поют под рояль песни Окуджавы. Вещи непростые, философские, которые бывают непонятны с первого прочтения даже подготовленной аудитории, что говорить о нашей фабричной! Уходили, громко хлопая стульями. Через некоторое время после моего увольнения в «Вечерке» появилась разгромная статья за подписью нашего секретаря парткома - «Осторожно: пошлость!». Автор подкреплял свои выводы, ссылался на мнение трудового коллектива. Подверстали, как водится, и отклики рабочих, которые резко осуждали «такое, с позволения сказать, искусство». Я тогда отказался, не беда, они другого автора нашли! Я думал, Толик Лютый помог, но он только пальцем у виска покрутил:
- Дурак ты, ВолодИнька, и не лечишься! Мне больше делать нечего! Из горкома партии какой-то хмырь из отдела культуры накропал, прогнулся, ептить!
Атмосфера на поляне изменилась, стала деловой, почти официальной. Каждый знал свой уровень, но никто не представлял, что и как может спеть человек, сидящий рядом. Потому не спешили высовываться, старались не смотреть в сторону Семена, прятали глаза за спиной соседа. Семен правильно сориентировался, предоставив «право первой брачной ночи» профессиональному актеру.
Хорошо поставленным, актерским голосом Сергей запел о том, как журавленок с перебитым крылом, отбившись от стаи, погибает в одиночестве.
Когда Сергей, показав вторую песню, вернулся под аплодисменты и сел рядом, я спросил:
- Уж не ты ли – один из тех, кто лишился работы за исполнение песен Булата?
- Ты откуда знаешь? Смотрел «В Барабанном переулке»?
- Да, когда вы на обувной фабрике выступали. Я тогда там работал, в многотиражке.
- Так и тебя «турнули»?
- Сам ушел. Мы, кстати, рецензию на спектакль положительную подготовили, напечатать не успели, жалко. Меня в редакции не было, когда те «письма трудящихся» вышли в многотиражке. И статья в «Вечерке». Повезло, можно сказать, что ушел раньше, как бы тебе в глаза сейчас смотрел?
- Так ты и есть тот редактор? Дай хоть руку тебе пожму! У нас в театре про тебя все знают! Сергей!
- Владимир Беззубов. Временно безработный. Но, не думай, не из-за вас только. Там и другая причина нашлась. Не те песни спел на одном концерте.
- Здорово! Наш человек! Думаю, подружимся, - толкнул меня в бок локтем. - Давай слушать, вон Семен в нашу сторону головой мотает. Домой вместе поедем?
Запомнилась песня, которую спела одна из девушек, та, на которую глаз положил: Неля Просветова, студентка мединститута. Монолог парашютиста-неудачника, чудом выжившего и решившегося на второй прыжок. Если бы я своими ушами не слышал только что тонкую психологическую песню в ее исполнении, не видел, как она берет аккорды, никогда бы не поверил, встретив где-то в компании Нелю, что она сочиняет песни и играет на гитаре. Как-то не вязалось с ее внешностью – высокая блондинка с голубыми глазами, нежной бархатной кожей. О таких мужчины говорят: женщина в теле. В светлых вельветовых брючках – последний писк, в тоненькой трикотажной тенниске с короткими рукавами и с тремя пуговками на груди, две из которых так призывно и, как бы невзначай, расстегнуты. Эти пуговицы, если честно, мешали мне сосредоточиться. Когда она села впереди меня, я все пытался туда заглянуть, что же там, за этими пуговицами. Увы, ничего не видно.
- Да не ешь ты ее глазами так откровенно, - шепнул Сергей. – Ничего не получится: ангажирован этот человек.
- Кем?
- Мной, - он выразительно постучал себя в грудь.
- Владимир, твоя очередь, - сказал Семен. – Потом будешь девушек разглядывать…
Для разминки спел коронную - «Гимн студентов-выпускников журфака». После – новую, лирическую: «Тот же дом, тот же подъезд». Показывал ее впервые, волновался, хотя здесь никто не подозревал, что сочинил ее только-только, еще вчера менял текст, мучился с интонацией. Приняли меня хорошо.
Возвращались вчетвером - с Нелей и другой девушкой – Ингой Потехиной. Инга - постарше и меня, и Сергея, а уж Нелки – и подавно. Позже «раскололась» и сказала, что ей – 29. На самом деле, как выяснилось, - 32. Полная противоположность Нелке - невысокая брюнетка, курносая, очень живая, смешливая, с точеной фигуркой. Со спины смотрится лучше, фигурка, что называется, точеная, ни дать, ни взять – балерина. Я ее хорошо разглядел, пока мы шли друг за другом по узенькой тропинке вокруг забора пионерлагеря. Когда тропинка расширилась, Сергей догнал меня и выразительной мимикой своей актерской показал: ты, мол, будешь с Ингой, я – с Нелей. Если честно, хотелось наоборот. Но Сергей – выше меня, а мы с Нелей почти одного роста. Рядом с Ингой они вообще карикатурно смотрелись, как Голиаф и Малыш.
- Девушки! – сказал Сергей, - не отметить ли нам вступление в клуб самодеятельной песни? Я сегодня богатый, угощаю, в театре рассчет получил.
- Так это тебя за песни выставили? – спросила Инга.
- Не волнуйтесь, понарошку все. Бумагу в горком отправили: мол, меры приняты. Мне же приказали залечь на дно и не высовываться какое-то время. Так как, выпьем по двадцать капель?
- Мы об этом только что говорили, – засмеялась Неля. – И у нас тоже есть деньги, можно вскладчину.
- Ни в коем случае. Мужчины угощают! Здесь должен быть один магазинчик, мы как-то гастролировали неподалеку, в местном ДэКа культуры. Давненько это, правда, было…
- И помнится с трудом! – вставила Инга.
- Точно! Самогон у них такой противный, зараза, потом голова болела три дня.
- Не надо шампанским «полироваться»! – засмеялась снова Инга.
- Погоди, ты откуда знаешь? Ездила тогда с нами? Что-то не припоминаю…
- Для этого много ума не надо. Ты ведь сам сказал, что магазинчик здешний знаешь. Вот и додумалось: после банкета, как водится, решили добавить, отполировать. А что может быть лучше шампанского?
- Логично! – рассмеялся Серега. – Умная девушка. Я всегда таких, как ты, опасался. Честно признаюсь!
- Не комплексуй раньше времени, Сережа, - сказала Инга. – Ты не в моем вкусе. – И неожиданно взяла меня под руку.
Честное слово, я чуть не споткнулся. Вообще-то мне с девушками везло не очень. Если, совсем честно, просто не везло. Что мог занести себе в актив до знакомства с Ингой? Две-три интрижки в институте – по пьяне, от нечего делать, ничем так и не закончившиеся? Еще раньше - долгие и такие же бестолковые отношения с одноклассницей Лариской. Чуть ли не каждый вечер ходили гулять, целовались до звона в ушах в ее парадном. Все шло к тому, что на выпускном вечере это должно произойти. Какими детьми были! Все нужно было делать раньше, и условия присутствовали, а не затягивать. Тем более, днем ее родители на работе, я заходил якобы домашнее задание узнать, мы даже в постель пару раз ложились. Но оба - бестолковые, неопытные, так ничего и не получилось. На выпускном же - не до того – везде люди, родители, учителя под ногами путаются, вся эта суета возбужденная, полупьяная. От шампанского на голодный желудок совсем голова ватная, ничего не соображает.
В зачет можно разве что отнести некую Веру, машинистку, с которой вместе в Совписе работали, когда на письма графоманов там отвечал. Она-то и стала первой моей женщиной. Хоть с ней в постели понежиться ни разу не довелось. То в тесном кабинетике, на газетах, то на кухне у друзей, в ее парадном – впопыхах все, бегом, на ходу, не по-человечески, почти в антисанитарных условиях. Она шептала, обнимая: «Ну, придумай что-нибудь, ВолодИнька!». Что я мог ей предложить? Да, если честно, мне и этого достаточно…
Сейчас, когда по Интернету вычисляют десяток барышень за пять минут, за деньги, или просто познакомиться – к твоим услугам целая биржа, выбирай, кого душа пожелает, - мои откровения, мягко говоря, странны. Недавно говорили об этом с одним молодым парнем в поезде. Он удивленно на меня глянул:
- С этим какие-то проблемы были когда-то?
Вот именно! Проблемы! Когда-то… Не проблемы – жизнь у всех такая была тогда, что ж поделаешь. Никто и не мыслил, чтобы иначе как-то, по-другому. Условий никаких – жилья нет, квартиры не сдавались – ни посуточно, ни на определенный срок. В гостиницу с женщиной без штампа в паспорте не поселишься.
Время всеобщего идиотизма! Не жизнь – концлагерь. Жены на мужей в партком жаловались, телеги писали, судьбы ломались, трескались, как лед на реке весной. Разводы-алименты, проработки-выговоры. Кошмар ХХ века! Сейчас из молодых вряд ли кто внятно объяснит, что такое партком. Как-то быстро и прочно все забылось, растаяло, развеялось, как дым. Оглянуться не успел, оказывается, отстал безнадежно! Никогда не думал, само предположение казалось абсурдным. Как-то пошли в Гидропарк - рядом компания расположилась, сразу внимание обратил: такие молоденькие яркие девушки – все в брюках, будто на выбор - одна – в красных, другая – в зеленых, третья – в бананово-желтых. Высокие, модельной внешности, приятно наблюдать на фоне первой сочной майской травы. И ребята, побросав футболки, все накачанные, тренированные, с модными стрижками.
«Штопора не найдется?» - «Нет, дядя, мы не пьем, извините». – «Что же, совсем?» - «Да за рулем все! А так от пивка не отказались бы…» Пивка! Поколение мажоров – успешные, не пьющие, на тачки крутые себе заработали телок самых красивых застолбили. Эти не станут безрассудно напиваться, чтобы потом три дня отходить. Вон идут тучей по Венецианскому мосту, хозяева жизни, на нас – ноль внимания, фунт презрения. И слэнг у них – чем дальше, не понять, о чем, и интересы, игры, даже приколы другие. И откуда только взялись – то ли понаехали из провинции, то ли дети выросли, только неважно, тебе-то их точно не понять, не столковаться, никогда не закадрить одну из тех ярких телок. Хоть и хорохоришься, себя обманываешь, особенно по утрам, да не только ты. Все равно, откуда-то им известно, что ты – в ауте, вышел в тираж, и все лучшее у тебя позади. И сам ты – практически антиквариат. Год рождения – начало второй половины прошлого века. Куда пыжишься?
Короче говоря, взяли мы тогда бутылку водки, бутылку сухого вина, хлеба, колбаски докторской, свеженькую как раз подвезли, сырку российского, банку болгарского перца и двести граммов когда-то шоколадных, а теперь соевых батончиков – Сергей настоял. Оформим, говорит, нашим дамам приятную и сладкую жизнь.
Расположились на полянке, а стаканов-то нет. Хорошо, дедушка - божий одуванчик - мимо проходил, за рубль уступил вполне приличный граненый стакан. «Подлец, из ближайшего автомата увел, нам продал!» - сказал Сергей. Девушки рассмеялись. Вообще-то с Сергеем, как я понял, девушек снимать – одно удовольствие. Он болтает и развлекает всю дорогу, истории смешные сыплет, как горох, хорошо поставленным голосом, все в лицах изображает – смеялись, скулы сводило. Так что мне можно особо и не париться.
Девушки по-хозяйски, в темпе вальса, нарезали-разложили, стол получился королевский, особенно, если с голодухи, как мы. У Сереги – опять же – сумочка небольшая оказалась, на ремне прикреплена, на все случаи жизни - там и нож, и иголка с нитками, и расческа в форме открывалки для пива, и ручка с записной книжкой, и связка ключей. Удобно! А то все в карманах с собой таскаешь, потерять боишься.
Когда с одного стакана пить приходится, свое преимущество есть. Если с девушками - тем более, никому сачконуть не удастся, все на тебя смотрят, подбадривают, и контролируют одновременно, чтоб до дна. Соседу передавать положено освобожденную тару. Никто после тебя допивать оставшееся не станет. Пить – будет, а допивать – нет.
После третьей Сергей с Ингой закурили. Тогда - большая редкость, чтобы девушка курила.
- Владимир, - попросила Инга, - сыграйте нам что-нибудь для души, вполголоса. – Мне так понравилось, как вы поете.
- Ну-ка, сбацай, старичок, у тебя классно получается.
Неудобно отказываться, да и, если честно, когда подопью, всегда тянет к гитаре. Сначала спел «Вставайте, граф!» Визбора, с этой песни обычно начинаю в компании, она настрой хороший задает, энергетикой положительной заряжает. Оказывается, ее все знали – нашел, кого удивлять, - вокруг одни профессионалы. Для разрядки спел «Мартовский снег» Окуджавы в своей обработке. Так получилось, что сначала в «Дне поэзии» прочел стихи, мелодию сам попробовал подобрать. Потом очень удивился, когда первый раз услышал, как Булат Шалвович ее исполняет: невероятно, почти «попал» в мелодию! Так у меня, кстати, с несколькими его песнями случилось. «Живописцев», например, тоже подобрал правильно, по стихам. «Мартовский снег», вообще-то, мало кто поет, проверенный факт. Но Инга, оказалось, была в курсе, пробовала даже подпевать.
- Оригинальное исполнение, не слышала такого. Мне понравилось. А свое что-нибудь – можешь?
Не знаю почему, настроение, видно, такое было, спел «Привіт буржуазії – от пролетаріату!». Ту самую, что на фабрике тогда.
- Здорово! – похвалил Сергей и зааплодировал. – Я все ждал, когда ты ее споешь, думал, в лесу, на собрании, услышать.
- Ты-то откуда знаешь? Я эту песню на людях один раз только и пел.
- Слухами земля полнится. Придешь к нам в театр, ребят соберу, попоем?
- Я теперь свободный человек.
- И вы приходите, девчонки! Приглашаю! Володьку-то нашего с работы за эту песню выставили. Там у них, на обувной, порядки – жуть! Я-то знаю – мы шефский спектакль давали – еле доиграли до конца. Начальники разные начали людей по команде уводить из зала. Партком так окрысился, что ты! Потом рабочих вытолкали, они вместо цветов и благодарности так напихали, в горком партии жалобу накатали.
- Так у тебя, я слышал, неприятности из-за этого были?
- По комсомольской линии ограничились обсуждением. У нас-то ребята все свои, понимают, что к чему, и главный режиссер – мужик отличный!
- Что за спектакль? – спросила Инга.
- «В Барабанном переулке», на песнях Окуджавы построен, восемьдесят песен поем, концерт такой, своеобразный… Не смотрели? Зря! Приглашаю! – вынул записную книжку из своей сумочки. – Так, сегодня у нас шестнадцатое, воскресенье. Мы по пятницам играем, два спектакля в месяц, в первую и четвертую. Значит, двадцать восьмого получается. За полчаса до спектакля, без звонков дополнительных, выйду с контрамарками к входу. Идет? Удовольствие получите – обещаю!
- Идет! – захлопала в ладоши раскрасневшаяся Неля.
Ей и румянец к лицу…
- Владимир! Что задумался? Наливай! За женщин сейчас выпьем!
Потом гитару взял Сергей. Конечно же, исполнял профессионально, как мне никогда не спеть, классно играл, так, что я и половины аккордов не брал, но главное – не в технике. Каждую песню показывал как маленький спектакль, входил в роль то матерого преступника, то строгого прокурора, «который судит людей беспощадно и строго, не зная, что сын его вор». И мы проживали за две-три минуты то судьбу рецидивиста, который в воскресный день встретил свою любовь, оказавшуюся проституткой. То запутавшегося парня, пишущего своей синеглазой девушке последнее письмо, то завсегдатая ресторана, который оскорбил капитана и никогда не станет майором. Обратите внимание: почти все песни – из репертуара Высоцкого, а их очень трудно исполнять. Мне, например, делается неловко, когда кто-то поет «под Высоцкого». Сергей не «хрипел», старался обходиться без знакомых, почти ставших классическими, интонаций, и старые, давно известные песни зазвучали с неожиданно приятным колоритом.
После очередного перекура Сергей непринужденно пригласил Нелю прогуляться по лесу, и мы с Ингой остались одни.
Так у меня началась новая, другая жизнь, продлившаяся без малого четыре года. На каком-то этапе переехал к ней, и мы довольно долго жили как муж и жена в ее двухкомнатной маленькой квартирке в самом центре, на Прорезной. Впрочем, тогда она называлась Свердлова. Киевляне почему-то говорили: «СвЕрдлова». Для меня опыт с Ингой оказался внове – когда у нас началось, я оказался полным полным профаном в любовных делах, а о технике секса и всяких премудростей не имел малейшего представления. Теперь, когда прошло столько времени, мне кажется, что все это происходило если не со мной и не во сне, то, во всяком случае, не всерьез, понарошку. С Ингой прошел все круги влюбленного ада. Все это время, хотя и неприятностей было, хоть отбавляй, прошло для меня в отблеске наших отношений. Даже сейчас, после всего, когда вспоминаю, ощущаю легкий холодок под сердцем.
Каждый раз, когда мы ложились в постель, боялся, что у меня ничего не получится. Иногда мне это снилось. Но, к моему удивлению, всегда получалось. Теперь-то понимаю: это все она, благодаря ей, почувствовал себя мужчиной, а возомнил – настоящим мужчиной. Еще бы! Она извивалась в моих объятьях, стонала и кричала, шептала пересохшими губами слова, которые ни до того, ни после мне никто не шептал. После удачного опыта не уставала меня нахваливать: и какой сильный, и как ей со мной хорошо, и какое счастье, что мы совместимы, и что ей кажется, она теперь существует только для меня. Самое интересное: я действительно себя возомнил супер мачо и половым гигантом. На самом-то деле все у нас держалось на ее опыте и умении, а, если совсем откровенно, то на музыкальных пальчиках Инги. Но это я сейчас такой умный, тогда был наивный, глупый и доверчивый, как теленок. Мои круги ада только начинались.
Долго, очень долго я ужасно ревновал Ингу, причем, так, что ночью не мог спать, и все мозги, я это физически ощущал, были заняты вычислением: с кем сейчас она, что делает, кому улыбается, кто ее обхаживает и тэдэ, и тэпе. В воспаленном воображении возникали картины одна мучительнее другой, и если она, предположим, опаздывала к ужину, это случалось довольно часто, я чувствовал, что тронусь мозгами.
И было от чего. Вокруг нее всю дорогу околачивалась тьма подозрительного народу, и каждый второй представлялся куда более интереснее и значительней меня самого, и, безусловно, заслуживал ее внимания. О, как ненавидел тех типов – одетых с головы до ног в умопомрачительные джинсовые костюмы – тогда последний писк. А один настойчивый поклонник носил кожаные брюки и, кажется, даже кожаные плавки с кожаной же безрукавкой.
А сколько вокруг Инги - всякого рода «жучков» с около спортивного и артистического мира! Они постоянно, с утра до ночи, тянули ее в ресторан обедать, на выставки, в кино, на хоккей, футбол, ипподром, просто прокатиться на «БМВ» последней модели. И она, как правило, соглашалась. Явную опасность представляла и другая категория – крепко сбитые, уверенные в себе солидные джентльмены, не вылазившие из заграницы, привозившие оттуда ворохи женского тряпья, шоколадные конфеты в умопомрачительных коробках, духи из последнего каталога, сами каталоги, пудру-помаду и совсем уж невообразимые бутылки спиртного. «Ну, милый, ты же мне такую кофточку не купишь, правда? Ты же хочешь, чтобы я шикарно выглядела, правда?»
К тому же обожала преферанс, раз в неделю закрывалась с партнерами в каких-то солидных, по ее мнению, домах (подозревал, что на убитых хатах, с борделем), откуда вытащить ее не представлялось возможным ни под каким предлогом. Трубку там не снимали никогда, а мобильных телефонов не было в помине.
И коню ясно: не соперник, сто очков вперед проигрываю на их фоне со своими неуклюжими песенками. Поначалу Инга делала безуспешные попытки затянуть и меня в этот круг, представляла как начинающего поэта-песенника. Из-за этого у нас произошла если не первая, то одна из первых, размолвок.
Вернувшись из очередной вечеринки за полночь, уставший и вполпьяна, чем-то раздраженный, я сказал ей:
- Кстати, к твоему сведению, я не начинающий поэт!
- Да? Это для меня новость. А какой же тогда?
- Не начинающий! Во всяком случае.
- Правда? Извини, милый, не хотела тебя обидеть.
Хотел серьезно с ней поцапаться, но не успел – Инга свое дело знала туго и быстро затащила меня в постель. И потом, сколько бы мы не ссорились, постель всегда мирила. Когда однажды уперся и решил до конца проявить характер, ушел на кухню и там перебивался полночи на раскладушке, она в три часа ночи прорвала линию обороны и, упав на меня сверху, со слезами в голосе произнесла сакраментальную фразу:
- Принципиальность свою можешь показывать сколько угодно, но спать ложись вместе!
Когда женщина при мне плачет, я начинаю сразу умирать, капитулирую безоговорочно и окончательно. В таком состоянии из меня хорошо вить не только веревки, но все, что угодно, могу пообещать что угодно, даю сдуру любые обещания, лишь бы при мне не рыдали. Так и тогда - пришлось затащить к себе, на раскладушку, утешать, целовать мокрые щеки, глаза, шею…
- Ну что ты делаешь, глупый, не выдержит же, соседей разбудим, – шептала она, все крепче обнимая.
…Тогда же, в лесу, здорово мандражировал и, когда мы целовались у высокой корабельной сосны, пытался, как школьник, покрепче прижать ее к себе, ничего, конечно, не получалось, оба в джинсах, в лесу, даже одеяла самого захудалого, хотя бы дачного – и того не было.
- Да не дрожи ты так, - прошептала Инга, - делов-то! Если так хочешь, я сама все сделаю.
Эта ее манера – жаркий шепот, скороговорка в стиле Джойса, поток сознания, без пауз и знаков препинания, вся модернистская проза линяет. Почти задыхаясь, она быстро расстегивает мне тенниску, одновременно стаскивает через голову свой блузон, и это все куда-то улетает. Если дело происходит в комнате, предметы ее туалета легко можно после того обнаружить на люстре или антресолях. Ее умелые пальчики знают свое дело, они уже нащупали пряжку на брючном ремне, джинсы беспомощно оседают вниз. Еще миг - и она уже на коленях, я обнимаю ее за волосы, за шею, и чувствую, как ее губы сперва робко, с паузами, а потом все сильней и дольше начинают меня целовать, скользя все ниже, ниже, ниже. Я закрываю глаза и начинаю стонать от удовольствия. Но, оказывается, это только начало, прелюдия, а все самое главное наступает потом, когда я уже не в силах сдерживать себя, терпеть, когда в глазах начинают мелькать золотистые пчелы, несущие мед. Они так сладко меня щекочут, совсем не больно, приятно и нежно, хочется напоить их таким же сладким сгущенным молочком, которое любил когда-то в детстве.
В электричке Инга всю дорогу спала у меня на плече. Сергей с Нелей оказались на разных местах - тучи народу возвращались в город после выходных, мы еле влезли. Догадывался, что у них ничего не получилось – сидели, нахохлившись, глядели в разные стороны, не разговаривали. Потом, когда девушки упорхнули в метро, и мы курили последнюю сигарету на двоих, Сергей только рукой махнул:
- Недотрога! Продинамила. Тебе, я смотрю, повезло больше. Пузырь выставляй, давай. С моей подачи, ты же сначала на эту глаз положил. Вот лотерея, никогда не знаешь, когда повезет. Скажи спасибо Дяде!
Позже узнал, что Сергея все так называли – и на театре, и свои, ближайшие друзья – «Дядя». Он всегда говорил: «Учись у Дяди, сынок», «Делай как Дядя», «Дядя знает, что делает», «Дядя сейчас покажет, как надо играть».
- Не надо было харчами перебирать. Ты прав: никогда не знаешь, с кем найдешь, а с кем потеряешь. Но у меня только рубль с мелочью.
- И у Дяди – трояк. Я здесь точку знаю, там молдавский портвейн, крепленый, по по рублю тридцать семь. А то как-то не по-нашему расходиться трезвыми, не солоно хлебавши. Возьмем по бутылке, пойдем за насыпью сядем, поезда провожать. Там так смолой пахнет, шпалами - обалдеть! И симафор видно, как переключается.
Возвращались домой затемно. У метро обменялись телефонами. Я пошел на трамвай - ведь метро на Лукьяновку тогда не ходило, доехал до Львовской площади, а оттуда – пешком по Артема к себе, на Пархоменко. Приятно ступать по нагретому за день июльскому асфальту, постепенно остывающему от знойного летнего дня.
Когда же ей позвонить? Может, завтра, в понедельник? Нет, неудобно так быстро. И с понедельника как-то не с руки, примета такая есть. Тогда – во вторник? Что ей скажу? Куда позову? Сам без работы, без копья денег. А что удивляться, денег у тебя и так никогда не было. Поведешь на Владимирскую горку, по традиционному маршруту киевских влюбленных. Как-то после всего, что случилось у нас сегодня – не очень греет.
Но во вторник она позвонила мне сама.
- Привет, это я. Узнал? Послушай, тебе вчера никто не звонил по поводу нашей «маевки»?
- Нет, вроде. Случилось что?
- Знаешь, мне один неприятный звонок был. И Нелке - тоже. Давай, чтоб не по телефону, мы же договаривались сегодня встретиться. Когда сможешь?
- Да я, в принципе, весь день свободен.
- Тогда в три часа у метро «Крещатик», с левой стороны, там киоск «Союзпечати» на выходе. Лады?
6. ВЕРБОВКА
Приехал раньше на десять минут. Все лавки на бульварчике, как всегда, заняты приезжим шоблом – не то цыгане, не то парижане, в смысле - из села понаезжали, те, кого в студенческие годы называли «чертями», себя-то считали однозначно элитой. У выхода в метро и вокруг, на пятачке, ошивалось много народу, в основном - праздношатающиеся алкаши, подозрительного вида «жучки», безработные шаровики, тунеядцы, которых почему-то магнитом тянет сюда, в центр, «на Крест». Эта толпа постоянно перемещалась, двигалась в никому неизвестном направлении и неторопливом ритме, будто на третий день сельской свадьбы, обезумев от водки и жратвы, расслабленно и бездумно, дергаются в общем твисте потные гости. Если посмотреть сверху, получится пестрая разноцветная карусель, мельтешит, с непривычки кружится голова и подташнивает слегка. Вот именно: подташнивает. А ведь когда-то мне нравился Крещатик. Что значит: «нравился»? Я здесь жил, каждая собака знала, я – тоже завсегдатаев наперечет: Седой, брат известной актрисы, хромой лабух Сеня со своим-другом, худым студентом, говорили про них, что педики, Вика Некрасов – да-да, тот самый, какой-то Шкрек, Людмила, официантка из «Чай-Кофе» Галка – бывшая, выгнали за то, что в рабочее время делала минет в шторах некоему Сане Васильеву, студенту истфака – длинному такому ферзю. Сам Саня Васильев, его друг «Зигмунд Колосовский» - совсем мутная личность, торговал у отеля «Днепр» джинсами по сто рэ за пару, первыми батниками-два-четыре удара, плащами «болонья». Видел однажды, как из потайного отделения кожаного бумажника – неслыханное по тем временам дело - рассчитывался настоящими долларами, за что и погорел. Болтали, что гэбэшник, подсадной, закладывал всю фарцу крещатинскую.
Да, плоть от плоти, «центровой», парень с «Креста». Впрочем, и «Крестом» тогда не назывался. «Ты помнишь, Крещатик, все мои беды и победы!» Заблуждение молодости, абберация сознания, когда чешется - так тянет выпендриться, выделиться из общей массы, продемонстрировать свою исключительность, пустить пыль в глаза, будто ты не в стаде, сам-один, не в толпе, не такой, как все. Потом, с возрастом, проходит, и все эти Галки-Вальки-Саньки с Креста куда-то улетучились, как пыль на ветру, растаяли, растворились. Может, подсели наркотой и умерли, или, дай-то Бог, переехали на Левый берег, поселились в панельных новостройках чешской серии, смотрят по вечерам телик, болеют за «Динамо», режут под праздник салаты и делают «шубу». И сюда их домкратом не затянешь. Крещатик ненавижу. Рехнуться, как они могут здесь часами находиться? А сам? Когда шел сегодня, впечатление, будто кто-то сейчас в спину выстрелит.
Минут через десять бесполезного ожидания, понял, что не долго и разминуться, зашел внутрь. Здесь жарко, душно, обмахиваются газетами, как веерами. Тоже людей прилично, хоть не бегают туда-сюда, стоят, головы поворачивают, как воробьи в луже, высматривают в толпе поднимающихся по эскалатору. Немного волновался: вдруг не придет? Настроение – по нулям, дупель пусто, как говорит Федя из киоска напротив дома, где сейчас временно обитать вынужден. Значит, в карманах одна мелочь несчастная, все, что осталось от молочных и пивных бутылок, утром все подмел под чистую, даже от «четвертинок». С трудом наскреб на триста докторской, пачка вермишели оставалась, чаем вчерашним запил – и к барышне на свидуху! Мужик ноне пошел: куда звать женщину и что с ней делать – не известно. На голодный желудок ни хрена давно не пишется, не сочиняется, чувствуешь себя, как собака побитая, виноватым кругом, неуверенным, как трезвый на зимней рыбалке, вот-вот лед сломается, стылой волной накроет. Незавидна доля безработного шнурка. Невостребованость, зряшность, безденежье - жить не хочется!
Раньше, когда на фабрике крутился или в газетной мясорубке, мечтал, чтобы лишний час утром захватить, а уж в обед подремать – недостижимый кайф, или там отвлечься, погулять, подышать свежим воздухом. Сейчас – спи, казалось бы, хоть целый день, сочиняй взахлеб, – ан, нет, не работается, не спится и не гуляется. В душе – темно, в голове – пусто, ни одной мысли. Только два лучика и блеснуло – приглашение в КСП и встреча с Ингой. А причем здесь Инга? Тебе, если честно, неважно – кто именно почесал за ухом: Инга, Нелка, другая, третья. Кто первый попался, тот и мил. Вот и она, кстати, – летит, несется прямо на него, опаздывает. Ты видишь, ВолодИнька, как к тебе люди – да какие! – убиваются.
Невозможно в толпе не заметить - точеная фигурка в коротенькой светлой юбочке и белой блузке, высокие шпильки – уверенно так: цок-цок-цок! – по киевской брусчатке. То ли обольстительная длинноногая секретарша, то ли бизнес-леди из шикарного евроофиса, которых тогда, впрочем, в проекте не проклевывалось, скорее – актриса из Русской драмы или студентка театрального. Ну, нет, для студентки, пожалуй, поздновато, разве что вид сзади, со спины…
Заметив меня, стремительно выскакивает навстречу, срезая угол – обычная ее манера – мчащийся вихрь. Не ходила - летала, задыхалась, хотя и опаздывала, но не на много, на чуть-чуть, время и ритм остро чувствовала. Не понимал, как ей это удавалось, сколько раз наблюдал: на один макияж тратится по часу в день. А прическа! А бесконечные переодевания и разглядывания себя в зеркале! А манипуляции с теми же пуговицами на блузке!
- Ну, что, милая, ты уже готова?
- Практически – да. Вот только прикину, что теперь можно было бы снять с себя…
На такую женщину мужчины не могли не оборачиваться, не позавидовать тому, к которому эта фифочка неслась, срезая углы по узким аллейкам хрещатинского бульвара. И какое же читалось на их лицах разочарование, когда видели невзрачного, по всем компонентам не тянущего не то, что на снисходительную оценку «ничего», даже - на «ничего особенного». Не мог не вызвать, по крайней мере, удивления и внешний вид ее спутника, и неопределенные физические данные, да и все остальное, особенно на фоне того, как сногшибательно выглядела сама – яркая, свежая, как благоухающий цветок, неотразимая, обалденная. Разочарование - настолько искреннее, естественное, не раз приходилось слышать за спиной недоуменный шепот: «Ты видел? Что за кадр у нее? И что она в нем нашла?»
При ближайшем рассмотрении: блузка, конечно, суперсмелая, три пуговицы расстегнуты, золотой крестик вздрагивает при ходьбе, но не метельсается во все стороны, а лишь чуть приподнимается напором тугой и сильной груди (обычный второй номер, но как подан!). Когда стоит или сидит, небрежно забросив ногу на ногу, так, что даже мне, пребывающему за одним столиком, не по себе, глаз не могу оторвать от того крестика на роскошной ложбинке, которая столько сулит - глаз не оторвать. Таких, как Инга, мы, пацаны с Бессарабки, называли секс-бомбами. Много раз, тайком наблюдая за ней, отказывался верить своему счастью и задавал тот же вопрос, который слышал у себя за спиной. И отвечаешь невпопад, и чушь несешь, плохо себя контролируешь, и ужасно, до сухости во рту и потери координации хочется снова в тот ворзельский лес, ну, прямо тянет магнитом! Как-то Серега Галуненко спросил:
- Она тебе еще не надоела? Вдруг что – я на атасе, так и знай!
Мужики, провожающие взглядом эффектную женщину, типа моей Инги, обычно говорят, подначивая друг друга: «Представляешь, а ведь она кому-то надоела, и от нее мечтают избавиться!».
- Ну, скажи, пожалуйста, Инга, - спрашиваю, когда мы собираемся, и пора уходить из очередного гостиничного номера, - зачем ты так смело одеваешься? Неровен час, увяжется какой маньяк.
- Ты считаешь? На тебя ЭТО тоже действует? Никогда бы не подумала, мне кажется, ты – не из тех… А чем мы, женщины, можем вам отомстить? Вы – не просто эгоисты, вас по жизни вообще ничего не интересует. Вы – когда о нас вспоминаете? Раз в неделю – и то, когда после какой-нибудь бани, крепко выпимши. Вот и остается нам, что дразнить и наряжаться.
- Кто – это вы? Я в баню, к твоему сведению, не хожу. И по бабам не ударяю!
- Это - правда. Да я так, вообще-то. Иносказательно-пейзажно.
- Я тоже, к твоему сведению, подразумеваю не всех женщин сразу, они меня как-то мало интересуют. Только одну-единственную конкретную особу…
- Что касается меня лично, можешь успокоиться. Ты же знаешь, лицом я не очень, вот и приходиться отвлекать чем-то другим.
- Отвлекать или завлекать?
- Или. Вот не повезло, попала на поэта! Не придирайся к словам, пожалуйста.
Да, она говорит правду. Лицо – ее главная проблема, можно сказать, недостаток. Кожа – в едва заметных оспинках, в детстве чем-то переболела. Не то, чтобы, как в народе говорят, рябая. Но – не фонтан. То есть, не совсем, конечно, иногда под настроение, или в минуты близости, когда забывается, - очень даже ничего. Но в соединении с идеальной фигурой (90 - 60 - 92) и всеми ее яркими женскими прелестями, лицо, конечно, проигрывает. Ценители женской красоты, в той же бане, причмокивают языком: « Ничего страшного, газетой лицо можно закрыть, трудись над ней и читай себе газету!».
Иногда казалось, что Инга участвует в неведомой мне, но очень важной для нее, постоянной и непрекращающейся борьбе двух миров – женщин и мужчин. И в этом противостоянии яростно отстаивает право женщины на некую вольницу. Это право зиждится на целом своде принципов, которые она яростно отстаивает. Жаль, не помню всех, да и вряд ли возможно их выучить, да и незачем, остались в памяти отдельные, когда она и меня пыталась назойливо втянуть.
- Скажи, ВолодИнька, почему в жизни такая несправедливость? Вот, например, если мужчина флиртует или изменяет, это считается - даже не в порядке вещей - чуть ли не геройством, такому плейбою все аплодируют. Если то же самое делает женщина – значит, курва и ****ь?
Или:
- Я бы, например, ввела очень простое наказание за мужскую измену: отрезать кусочек носа, как у пиноккио, и тогда бы все видели…
Или:
- Надо, чтобы секретаршами работали исключительно женщины предпенсионного возраста, еще лучше – лесбиянки.
Или:
- Женщинам должны разрешить иметь троих мужей как минимум: умного, богатого и с большим членом.
- Обязать мужчин на государственном уровне доводить жен на самом деле до оргазма.
- Когда мужчины станут рожать, я действительно поверю, что наступило равенство!
- Промышленность перед женщинами в вечном долгу. Надлежит сделать так, чтобы колготки никогда не рвались, ногти не ломались, а свежий макияж появлялся от одного обтирания лица ваткой!
И много другого вздора типа: «За каждый минет женщине должно дарить кольцо с брильянтом либо норковую шубку!»
Уж не знаю, сама придумала или где-то перекатала, вычитала, может быть, только это - у нее в крови. Замечу попутно: к мужчинам она испытывала не просто пиетет, млела перед ними, была супервлюбчива, буквально таяла от их внимания, раскрывалась, как цветок. Не раз слышал от нее, что мужчины каждой женщине нужны, как воздух. Всех, с кем хоть однажды спала, называла приятелями, при встрече без стеснения целовала в губы, легкий такой воздушный, понятный только для двоих, поцелуй. Как я ее ненавидел, как ревновал к этим «приятелям»!
А вечная игра в слова! Да она любого доведет до нервного срыва! Например, смрщив носик, отвечает на мой вопрос: «Ну-ууу, может быть, посмотрим-поглядим». Не сразу, ох, не сразу догнал, что на ее птичьем языке «может быть» точно означает: «нет, никогда!». Когда говорит: «не знаю», скорее всего: « нет, знаю: нет!». Обычный диалог:
- Почему ты даже дома в лифчике?
- Ага! Куда ты тогда будешь заглядывать?
Я смотрю футбол по телевизору. Она:
- Господи, ВолодИнька, если бы ты знал, как отвратительно чувствовать себя футбольной вдовой!
…Но сейчас она летит мне навстречу, чмокает в губы, чуть приподнимаясь, отчего юбчонка, величиной не больше носового платка, вздымается призывно, словно парус, так, что сидящие на лавочке помятые мужики, не говоря о здоровых дуболомах-студентах, локающих беспробудно свое вонючее пиво, застывают с раскрытыми ртами.
- Ну и кавалеры нынче, держите меня сзади, а то упаду! Мало того, что опаздывают, так и без цветов приходят! Не стыдно, Беззубов? А еще – слывет поэтом!
- Стыдно, конечно. Я так давно слыву им, что не догадался, извини, пожалуйста. Куда пойдем? Погуляем?
- Погуляем? Нет, ВолодИнька, с тобой точно не соскучишься! Мы с тобой этот этап прошли, когда просто гуляют. Как там в поэме: «Любовь – не вздохи на скамейке!». Чего нам слоняться без дела, как школьникам? Кроме того, видишь, как на меня все смотрят? Ты, кстати, ничего не сказал о том, как я выгляжу. Для тебя, между прочим, старалась!
- Ты – настоящая секс-бомба! Как тебя увидел, ничего в голову не лезет!
- Ха-ха! Секс-бомба! Мне нравится! Такого, действительно, никто еще не говорил. Одно слово – поэт! Слушай, что я предлагаю: набираем еды в гастрономе, который у Пассажа, что-нибудь выпить легкое, берем тачку и едем, здесь недалеко, на Мечникова, квартира - подружка ключи дала. Я ей билеты в кино купила. До восьми вечера. Неплохо?
- Не то слово! Только, понимаешь, у меня денег мало, расчет никак на фабрике не получу, задерживают, троглодиты…
- Ничего! Я угощаю, премию получила!
Как все же низко опустился! Альфонсом стал, за счет женщины живу…
- Чего ты надул губы и молчишь? Не рад?
- Да рад я, рад! Только как мне в глаза тебе смотреть?
- А ты – не смотри. Я сама буду на тебя смотреть. Кроме того, так же не всегда будет, правда? Не комплексуй, пожалуйста! Мне с тобой сегодня хорошо, что еще надо?
И мы погнали в гастроном, который в пору моей студенческой вольницы называли «Пассажем», и в который мы заскакивали по три раза на дню, сдавали тару, а пили здесь же, неподалеку, на детской площадке у театра Франко. Вот, доложу вам, была житуха! Счастливей нас по тем временам никого и не было!
Иногда казалось, она намного старше меня, хотя на самом деле - всего на два года. Самое интересное: в универето в одно время учились, она никак поступить на свой филфак не могла, два года мучилась. Только пробилась, два года проучилась, как в 1970-м бедой накрыло: кто-то ее уговорил что-то там перепечатать – до поступления работала машинисткой. На текст внимания не обратила: что-то на украинском – то ли Дзюбу, то ли стихи Олександра Олеся, тогда запрещенных. Даже денег обещанных не успела получить за работу, за ту «халтуру», трах-бах – и накрыли! Тогда, кто помнит, в универе это быстро делалось. Экономистов - за чтение «Собора» исключили, нас – за журнальчик студенческий, философов – за листовки, распрострненные в общаге, историков – за то, что к памятнику пошли 22 мая. И хотя Инга - последняя спица в колесе, ей больше всех и досталось – исключили из универа. До сих пор переживает!
- Не расстраивайся, меня ведь тоже турнули, на год позже, правда. Удивительно, как сошлось все…
- Так ведь обидно! – говорила она. – Предохранялась, печатала в перчатках, чтобы следов не оставлять. Все равно вычислили! Заложил кто-то, как пить дать, заложил! И, кажется, знаю, кто.
Догадывалась, но не говорила, старательно обходила тему. Я заметил: о себе Инга рассказывать не любит, табу на подробности. Такой стиль – как можно меньше о своем, о личном, какую подробность из нее вытянуть - весь вечер потратишь. Скрытная по жизни, никого в душу не пускает. Потом случайно узнал: заложил ее мужик, с которым в то время жила. Он потом в политику ударился, и сейчас в телевизоре мелькает: холеная такая ряшка, балаболить наловчился, чешет, как по-писаному. Когда выступает, Инга, Чем бы не занималась, затихает и внимательно слушает, смотрит, не мигая, молча, ничего не комментирует, но глаз не сводит.
О мужиках своих, тем более, никогда ничего не рассказывала. И про этого Колю, Николай Николаевича, я случайно узнал, если бы не сокурсник, за рюмкой, встретились случайно, в разговоре его имя всплыло. Этот Коля тогда на философском учился, пока не подгорел. Он-то всю их компашку и заложил, чем себе карьеру сделал. Обыная история, но разве от Инги добьешься?
Часто мне казалось, что нас разделяют не два года, а двадцать два. Позже, наконец, дошло, насколько это все не просто так, тщательно скрывалось все, что мне, по ее разумению, не положено знать. Тогда же жутко ревновал ее не только ко всем бывшим хахалям, но и к любому первому-встречному телеграфному столбу. Чувствовал: не договаривает до конца, что-то скрывает, а я и не лез в душу - зачем, раз ей не приятно, больно вспоминать. Так поступал потому, что и она ко мне – по-человечески относилась.
- Ну что ты мучаешь себя, ВолодИнька? Прекрати, пожалуйста, думать о всякой ерунде!
Потом изобрела другой, более действенный способ: стала меня все время – с поводом и без оного – нахваливать. Сначала - в постели, потом – стихи, потом - вообще, за любую, например, удачно сделанную покупку. За то или иное решение. И – удивительное дело – очень скоро я сам уверовал в свою чуть ли не гениальность.
- Какой ты умный, все-таки, у меня, Беззубов. Я бы до такого в жизни не догадалась!
- Удивительные стихи! Мне кажется, ты развиваешься, выходишь на качественно новый уровень. Мелодию не пробовал сочинить? Представляю, какая песня будет, правда, ВолодИнька?
- Как мне с тобой хорошо в постели! Такое редко бывает, чтобы двое – как один человек, правда?
Надо ли говорить, что я чувствовал себя на седьмом небе и постепенно уверовал в свою исключительность. Если бы знатье, что у кума питье, стакан бы прихватил. Представляю, как в душе потешалась, когда все эти «комплимансы» принимались мной за чистую монету. Я же, наивный и довольный, вспоминал Булата: «Давайте говорить друг другу комплименты, ведь это же любви прекрасные моменты!».
Четыре часа пролетели, как одна минута.
- Слушай! Я же тебе забыла рассказать про тот звонок. И ты – не напоминаешь. Не интересно, что ли?
- Как-то не до того. А что, собственно, случилось?
- Да странно все. Позвонил какой-то мужик, представился Иваном Ивановичем, попросил о встрече. Я говорю: чего ради, кто вы такой и что вам нужно?
- Вы, - спрашивает, - в субботу в лес с Семеном Кульчицким ездили по поводу создания КСП?
- А что такое?
- Да уточнить кое-что хотели…
- Вы что, тоже каэспэшник? – думала, Семен кому-то телефон дал, чтоб обзвонили на предмет встречи…
- Нет,- говорит, - я – кагэбешник. – И смеется. - А Неля Просветова тоже с вами была? И Сергей Галуненко? А такого – Беззубова, знаете?
Я присвистнул.
- Да что же ему нужно?
- Встречу на среду, то есть, на завтра мне назначил. В шесть вечера у входа в Парк Славы …
- Что конкретно, как думаешь?
- Ничего так и не сказал. «Если нет времени, я к вам на работу могу приехать или домой». Еще чего, думаю! Я Нелке перезвонила, как быть? Так он, оказывается, с ней тоже говорил. Назначил – на четверг, после занятий, телефон свой оставил…
- Интересные дела!
- А то! Тебе не звонили?
- Нет. Как думаешь, зачем все это?
- Поживем-увидим. Ты скажи вот что: если про тебя будут допытываться, что мне отвечать?
- Скажи все, как есть: участвовал, песню про студентов спел, уехал со всеми. Что здесь, собственно, противозаконного?
- Я говорю, я говорю… Послушаем, что они хотят, потом будем что-то думать. Ну, ты оделся? Уже без двадцати восемь, Галка сейчас вернется! Посмотри, пожалуйста, я все хорошо убрала?
Через два дня, в четверг, Иван Иванович вышел и на меня. По телефону говорил непринужденно, будто мы с ним давным-давно знакомы:
- Владимир? Беззубов? Добрейший денечек! Иван Иванович беспокоит. Вам, наверное, Инга говорила обо мне?
- Нет, не помню…
- Говорила-говорила! У вас не получается врать, не приучены. Вот Галуненко, Сергей, тот – прирожденный актер! Так что не надо.
Голос показался знакомым – не голос, а интонации, что ли…
- Что вам, собственно, угодно?
- ВолодИнька, да брось ты так официально. Нормальный же всегда был парень. Надо встретиться, потолковать.
- С какой стати? И почему на «ты»?
- Ну, не надо так, Владимир! Действительно, серьезный разговор. Завтра в двенадцать, у входа в Ботанический сад, возле метро «Университет» который. Устраивает? Надолго не задержу, не беспокойся! Ну, все пока!
- Подождите! Если я не смогу…
- Тогда повесткой придется вызывать, но, думаю, до этого не дойдет, так что до скорой встречи!
Сразу набрал Ингу.
- Ее нет сейчас, ведет экскурсию. Кто это? Что-нибудь передать?
- Да нет, я позже перезвоню.
Вот так всегда. Сколько раз наказывала, чтобы представлялся, когда звоню к ней в турбюро, на работу.
- Да тебя там все наши девушки знают! Я же им сказала.
- Как сказала? То есть, что?
- Да ну тебя, Беззубов, дикарь какой-то! Мало ли что может случиться, я на маршруте, день загружен – головы поднять некогда. А так девочки скажут, или я им из автомата перезваниваю, чтобы узнать. Ну, чего ты такой у меня?
Был четверг, мы должны встречаться, только пока не известно, когда и где. Я выскочил, чтобы купить «Литературку», вчера не успел, попросил Авдотью Никитичну записать, если мне кто будет звонить.
- Твоя Инночка?
Инга, в отличие от меня, представлялась, кто бы не снимал трубку:
- Алло, добрый день, это Инга (старушке, наверное, послышалось «Инна»).
- Кто это у тебя отвечает таким приятным голосом?
- Соседка, я же в коммуналке живу.
- Да? Я даже не спросила, не поинтересовалась. Как ты там очутился?
- После развода с женой, разменялись.
- Вот как! Ты был женат? Долго?
- Три года почти.
- И дети есть?
- Дочка.
- Сколько ей?
- Скоро шесть, в следующем году в школу пойдет.
- Видишься с ней?
- Как и все папы-одиночки, по воскресеньям.
- Что ж молчал все это время, скрывал? Послушай, Беззубов, так у тебя, оказывается, хата пустая, а я по подругам побираюсь!
- Да соседи там, и ванна общая. И вообще…
- Ничего страшного, на безрыбье и сам раком станешь! Будем рассматривать как запасной вариант. Кроме того, мне самой хочется побывать в твоей комнате.
Еще чего! От этой Инги никогда не знаешь, чего ожидать. Она позвонила без десяти четыре.
- Милый, сегодня никак не получится. На пять повесили экскурсию. Эти туристы, мать их так, совершенно оборзели! Так что переносим на завтра.
- Послушай, Инга! Мне звонил тот тип, назначил на завтра…
- Какой тип? А, поняла!
- Ты с ним встречалась?
- Да, можешь не париться, ничего серьезного, поговорили о Шекспире.
Наша с ней заморочка. Когда секс приедается, превращается в физические упражнения, а у нее никак не получается добежать до финиша, говорит с придыханием:
- Еще немного, дорогой! Еще! Немного! А ты думай, думай о чем-нибудь хорошем, обо мне думай!
- Буду лучше о Шекспире думать.
- Я тебя убью!
- И это – все? Ты мне ничего не хочешь рассказать? Думал, мы должны договориться, чтобы в унисон отвечать…
- ВолодИнька, не комплексуй, пожалуйста, серьезного там ни на грамм, вот увидишь! Я тебе завтра позвоню. Здесь, кажется, совсем не слабый вариант наклевывается, на все выходные! Так что не планируй куда-нибудь слинять. Вы когда встречаетесь?
- В двенадцать, у входа в Ботанический сад…
- Ну и славно, я тебе часика в четыре звякну, ты будь готов, завтра пятница, короткий день, мы с тобой - самое позднее - в половину шестого должны пересечься. Ехать далеко придется, к одному моему приятелю на дачу, он укатил на две недели в Турцию, попросил присматривать. Ну, ни пуха, потом расскажешь, вместе посмеемся!
Ехал - как к зубному врачу. Все оттягивал – то у газетного киоска остановлюсь, то в магазин продуктовый без надобности занесло. Зачем-то выпил кофе с молоком в кулинарке на Ленина. Лишь бы мысли дурные от себя подальше отогнать. Стал думать, как встретимся с Ингой, куда она меня повезет, говорила, на все выходные, значит, будем вместе целых два дня и три ночи. Главное – три ночи! Ради этого стоит потерпеть. Полчаса позора и унижений, зато потом… Обожди, как же мы с тем Иван Иванычем друг друга узнаем? Значит, у них фотография моя есть? А ты что думал – служба!
Может, и была фотография, только парня этого – Ивана Ивановича – я хорошо помнил по нашей 78-й школе, что тогда на самой Бессарабке стояла. Когда мы там учились, считалась одной из самых престижных не только в Ленинском районе, но и во всем Киеве. Украинско-английская, во-первых, во-вторых, - с настоящим 25-и метровым бассейном! Потом, правда, после нас, бассейн пришел в негодность, через несколько лет и саму школу переселили в другое место, здание снесли в угоду какому-то то ли министерству, то ли жилому дому для начальства. Только ничего у них не срослось, начался весь этот бедлам – перестройка, независимость, нищетв – так что сейчас на том месте «Мандарин-плаза», извиняюсь за выражение!
Я к тому, что сразу его узнал – этого Костогрыза из параллельного «Б» класса, которого всю жизнь дразнили «Крыса» или, в лучшем случае, «Крыся». Узнал не только по короткой, почти «под бокс» стрижке «чижиком», что у него всегда была, но больше – по ушам. Торчали, как два локатора, и старшеклассники спорили на желание, проигравший бегал Крысу дергать за ухо. На щелбаны никто не спорил, только на уши Костогрыза. Так он, представьте, в восьмом или девятом классе за лето так вымахал, здоровый такой бугай, в секцию борьбы записался. В спортзале показывал на переменах всем желающим приемы на матах – вся школа сходилась. Ушами своими хвастался - потрескавшимися, вечно красными, будто накручивал кто. Не только не дергали - «Крысой» не называли, только – Михой, Медведем, и Михуилом.
Поначалу на него и не подумал: могли же чисто случайно с однокашником у метро столкнуться. Он шел навстречу с открытой улыбкой, протягивая руку:
- Володька, Беззубов! Я так и знал, что это ты! 78-ю школу не забыл?
- Так это ты теперь - Иван Иваныч?
- Ага! Только ерунда это все, конспирация: «Почему «Ы»? – «Чтоб никто не догадался!». Михаил Костогрыз, капитан госбезопасности, прошу любить и жаловать!
- Ну, ты даешь! В жизни бы не подумал. Чего же сразу не сказал? Или у вся жизнь у вас - кино про шпионов?
- Извини, брат! Ничего плохого не думал, боялся просто, что не придешь, если узнаешь, кто звонит. Ну, ты как насчет пивка? Могут одноклассники себе пивка по кружке позволить, а?
- Ты разве можешь? Служба ведь…
- Да брось, Зуб! Расслабься! Какая служба – у нас с тобой пока что, слава Богу, беседа. Мужики, как известно, без пива не гутарят.
- Как-то не рассчитывал, у меня и денег-то с собой – рубль с копейками.
- Я угощаю сегодня, как положено. Сам же пригласил. А ты - в следующий раз, имей в виду. Договорились?
- Ладно. Только без фанатазима, а то у меня дел по горло.
- Каких дел? Ты же, если не ошибаюсь, сейчас безработный?
- На творческих хлебах.
- Ну-ну. Коль принципиальных возражений нет, предлагаю в парк Шевченко, наша любимая «Яблонька», увы, закрыта, зато «Літечко» сохранилось. Не забыл еще? Какая точка была – симфония в стихах! Ты, кстати, сколько проучился? Года три?
- Два.
- Совсем мало. Восстанавливаться – мысли не было?
- Да что толку, если бы и хотел. Сразу ведь в армию забрили. Потом как-то не до того - женился, семья, ребенок. Да и вряд ли восстановили бы, я же не за успеваемость вылетел. Политику пришили.
- И это известно. Пройдем через ботсад, не возражаешь? Быстрее будет, да и
по тенечку. Послушай, Зуб. Я не занимаюсь в нашей конторе хипарями, бардами всякими, клубами фантастики, УБН и тэдэ. Не мой профиль. Но когда услышал твою фамилию – случайно, коллега докладывал, вызвался пойти с тобой на встречу. Хотя у нас и не поощряется, когда в чужие дела кто-то влезает. Но здесь руководство вошло в положение, объяснил: одноклассники, росли вместе, нельзя человека в беде оставлять.
- Послушай, Миха, почему ты решил, что я в беде? Я, например, так не считаю.
- Ты из университета вылетел? А из редакции? На фабрике долго продержался? Куда не кинь… К чему эти твои песенки антисоветские?
- Я не пишу антисоветских песен.
- Да? А ту, что на фабрике пел, про буржуазию? Ну, где ты ее видел у нас, скажи! И самое главное – в клуб несанкционированный прибился. Ты что, не в курсе: ни партия, ни мы эти клубы самодеятельной песни не поощряем, не рекомендуем нормальным людям туда вступать.
- Да что же в них плохого?
- С этих несанкционированных сборищ все и начинается. И в Польше, и еще раньше – в Чехии, в Венгрии в 56-м. Плесень всякая вылазит.
- Послушай, ты, по-моему, перегибаешь. Да ничем мы там не занимаемся таким. Кстати, и был-то один раз…
- И хорошо! Наша цель – спасти человека, пока он окончательно не увяз. Я тебе по старой школьной дружбе советую: больше не ходи к этому Семену. Он в серьезной разработке, родственники в Израиле, родители недавно выехали, сестра. Ему что? Выполнит задание – и поминай, как звали?
- Какое задание? Ты серьезно думаешь, он задание выполняет?
- Наивный ты, Зуб! Вот на таких, как ты, у них все и рассчитано. Обещай, что больше туда не пойдешь. Что-то заполнял? Анкету там, или заявление?
- Да нет, просто данные свои.
- А устав когда утверждаться будет?
- Не сказали. Они над ним работают. Обещали позвонить.
- Все сейчас от тебя зависит. Уже то не хорошо, что попал в поле зрения нашей конторы. Теперь ты – на картотеке, за тобой глаз всегда будет. Выход один – рвать с концами, никаких клубов. Ты понял? Пока не увяз, тебя могут оставить в покое. Сейчас все от тебя зависит, понял? Сегодня должен дать ответ.
Как меняются люди! Вернее, меняется их оболочка. Вот и этот здоровый биток – с виду копия моего однокашника Крысы. Но только с виду. Как же непохож он на того, так пытавшегося казаться взрослым пацана, который когда-то в тупике, где сходились два школьных забора, и где мы прятались, «пасовали» уроки, рассказывал о том, как шпилил Таньку из восьмого «А». Разве это он, уверенный в себе жлоб с одной извилиной? И что ему объяснишь, да и надо ли? Правильно говорила Инга: не коплексуй. Пей пиво за его счет, покуривай, соглашайся со всей ахинеей. С тебя что, убудет?
- Хорошо, я подумаю.
- Что значит «подумаю»? Мне в контору с ответом надо прийти, понял?
Кто это все время говорил: понял, да? Семен Кульчицкий! Точно! Только у него получалось смешней: «понятно, да?», «это понятно, нет?» С одесским акцентом. Еврейским, скорее. Предать Семена? Даже, если выполняет задание, подло, низко, явно не в твоем стиле. Ты выпускал «Орбиту» в Кустанае, знаешь почти всего Окуджаву, уже написан «Привет буржуазии…», «Лех – не лях!». Да, кто-то сказал: «Уже написан Вертер…». Пастернак? Борис Леонидович.
- Вот, пожалуйста, скажи мне, Зуб. Кто у вас как бы – главный?
- В смысле?
- Ну, из всех этих бардов – кто в авторитете?
- Так нельзя говорить – кому Высоцкий нравится, кому – Окуджава. Как мне, например.
- Окуджава? Мне лично его песни не в тему. Высоцкого – уважаю, мужик!
- Я же и говорю: дело вкуса.
- А про Окуджаву твоего - мне один специалист рассказывал, говорит: примитив он жуткий. Поэзия абстрактная, построена на одних и тех же образах, модных в мещанском окружении.
«Господи, дай мне силы, чтобы выдержать все это!»
- А музыка – вообще. Он же, говорят, только несколько аккордов знает – три там, или четыре.
- Так он, по-моему, и не скрывает, что нет музыкального образования, не считает себя исполнителем песен. Под стихи мелодию сочиняет…
- Но это не только мое мнение – специалисты так говорят. Вот, послушай, Зуб, даю тебе кассету, послушаешь дома. Только с возвратом! Вещь очень ценная, можешь списать. Композитор известный - Блантер, автор «Катюши», знаешь такого? Написал цикл песен на стихи Окуджавы, не слыхал? И поет сам. Так это же совсем другое дело! Музыка профессиональная, взрослая, не трынь-брынь! Обязательно скажешь свое мнение, договорились? Ты, вообще, Блантера как ставишь?
- Много его не знаю. Опереты пишет, марш футбольный на стадионе. Что ж, давай, спасибо, послушаю на досуге.
«Елки-палки, что же это делается? Зачем на стихи Булата свою музыку писать? Да еще и исполнять! В пику, что ли? А может – спецзадание такое? С них станется! Видишь, конторе потрафил. Хотят и песни испортить, и внимание отвлечь, смешать все. Дешевый прием! Да у них все дешевое, целлулоидное! И надо же – согласился, нашелся кто-то, кому не западло в чужих песнях копаться, классику калечить».
- Ты знаешь, Миха, я от этих официальных композиторов стараюсь подальше держаться. Там столько грязи, говорят, этот Блантер мотив «Катюши» слямзил у Лещенко, с его знаменитых «Чубчиков»…
- Точно? Не слыхал, врать не буду! Скажи, Зуб, а вот этот Галуненко, артист ТЮЗа, он тоже анкету заполнял?
«И про Серегу им известно. Работает служба…»
- Не знаю, надо у него спросить.
- Ну, а в лесу, когда вы с барышнями отдыхали, не говорили про это?
«Вот это в самые помидоры! Им и это известно. Откуда? В лесу мы вчетвером были. Нелка рассказала? Больше некому. Если спрашивает про Серегу, значит, не успел с ним. Главное, как говорил ротный старшина, - спокойствие!».
- Нет, знаешь, как-то не до того было.
- Да просто так спросил, вдруг нам поможешь! Это, знаешь ли, ценится у нас. Ну, а на личном фронте у тебя как?
- Да никак. Живу в разводе.
- Сходиться думаешь?
- Наверное, не получится. А ты как?
- Двое детей уже! Обе дочки! Сейчас квартиру ждем, в декабре наш дом на Оболони сдается. Давай повторим, еще по кружечке, не против?
- Может, хватит? Говорю же – дел много.
- Так разговор есть, мы же не поговорили, как следует. Зуб, не пойму никак, ты хочешь, чтобы у тебя жизнь как-то переменилась?
- Как?
- Ну, в лучшую сторону, естественно.
- Кто ж не хочет?
- Вот я тебе предложить хочу. Только - строго между нами. Дружбой школьной поклясться можешь? Говори, что смотришь!
- Да и так никому не скажу.
- Нет, ты поклянись!
- Ладно, клянусь.
- Если мы попросим тебя, Беззубов, помочь нам. Ты – как?
- Смотря, что вам нужно.
- Ничего особенного. За границу шпионом перебрасывать никто не будет.
- И за то спасибо.
- Когда Семен Кульчицкий тебе позвонит, вы встречаться в этом своем клубе будете, ты нас обо всем информируй, а? Всего делов-то!
«Вот она, истинная цель встречи! Сексотом предлагают быть!»
- И как же, за деньги вам служить, или так, за идею?
- Нет, пока за идею. Но, будь спокоен, мы тебя не обидим. Ты же стихи пишешь, песни? Поможем в издательстве сборник выпустить. Это так, для начала. С работой – в наших силах. В перспективе – с квартирой. Коммуналку сдашь, попросим райисполком, чтобы тебе отдельную, как особо ценному кадру.
«Ну, чего же ты? Продавайся быстрее, со всеми потрохами. И сборник будет, и работа, и жилье!»
- Ты не думай, Зуб. У нас люди солидные, не подведут. Ни одна живая душа не узнает, - гарантия сто процентов!
«Вот именно. Ни одна живая душа. А мертвая? Что отвечать? Послать его? Подняться и уйти? С конторой не шутят - против системы, что против ветра ссать. Хорошо, хоть это ты понимаешь. Отказать – они тебе такое устроят, с голодухи окочуришься! Или пристукнут где, с них станется! Отвечай же!»
- Я так сразу не могу, Миха, дай подумать!
- До понедельника! В два часа – в Золотоворотском скверике, со стороны Оперного. Да не комплексуй ты! Ну, правда, Зуб, чего ты мнешься? Поверь мне, всем лучше будет. Все равно, как не понимаешь, клубу вашему – гаплык! Не ты – кто другой заложит с потрохами. Тебе просто повезло сейчас. Раньше не фартило всю дорогу, теперь счастливый билет вытащил. Не будь моим одноклассником, думаешь, так бы разговаривали с тобой? Уровень нашей информированности оценил? То-то! Думаешь, нам неизвестно, что ты с Ингой спишь? И на здоровье! Девка она – что надо, у многих слюнки текут. Я с тобой по-свойски сейчас, по-товарищески разговариваю. И очень тебя прошу, Зуб, будь другом, соглашайся, а? Хочешь, только со мной на связи будешь, а? Никто не узнает, чем занимаешься.
« Взрослый как бы мужик, казалось, повидал кое-чего, а сейчас перепугался как пацан шестнадцатилетний. Течет по позвоночнику что-то липкое, неужели так вспотел? Не ожидал от себя, смотри, не ухезайся со страху! В горле першит, как бы не закашляться. Может, пива глотнуть, чтобы полегчало? Ничего не соображаю. Что делать будем? Тянуть резину, под любым предлогом, только бы слинять отсюда! Потом – звоните хоть в рельсу, телефон дома обрежу! Как все просто: согласись, кивни только – и все у тебя будет – и книжка выйдет, и с хатой помогут, и на работу устроят. Во как, оказывается, дела проворачиваются. Это же какую здоровую и не обремененную нервную систему надо иметь…
- Не гони лошадей, Миха, дай подумать, говорю! Неожиданно все, как обухом по кумполу… Знаешь, пожалуй, пойду…
- Куда, ты пойдешь? Подожди, еще по одной закажем! Расскажу сейчас историю, послушай, поучительно. Как сам в контору пришел. Ты что же думаешь, у меня все так легко складывалось? Если помнишь, я пищевой оканчивал, имени Микояна. Че лыбишься? Из нашей бурсы вон сколько людей известных и богатых выпустилось! Одних банкиров, считай, десятка два. Короче, после диплома распределился на винзавод, на Куреневке, может, знаешь? И не кем-нибудь, начальником коньячного цеха. Да. Сам понимаешь, работа вредная. Я, кстати, после того – ни водяры, ни тем более коньяку на душу брать не могу, только пиво или вино до 16 градусов крепости. Понял? Поставки нам с Молдавии шли. Запомни, это важно. В том числе и яблочную водку гнали, типа кальвадоса, по цвету от коньяка почти не отличишь. Мы ее в крайних случаях в бутылки от «конины» разливали, этикетку шлепнул – и готово, для своих нужд использовали. То на юбилей какому начальству подсуетишься, то ментам, чтоб не придирались. И вот как-то приходит из райкома комсомола разнарядка – турпутевка в Кению. Там же охота – слоны, носороги, а я – фанат этого дела! Ты, кстати, не охотник? Нет? Жалко. А то мы бы с тобой… Ну, неважно. Короче, захотел путевку жутко. Так получилось, что комсомольцем не состоял. Вернее, вступил, но потом, в институте, в общем, не важно, билета нет. Говорю нашему комсоргу: слетай в райком, провентилируй там. Ну, он пошел, заявляет: начальник цеха наш, коньячного, хотел бы слетать, да вот неувязка: в душе-то он комсомолец, а так не оформлен как бы. Но готов выставиться, сколько надо!
Короче, беру два ящика молдавской водки с нашими этикетками, комсомольцы-то коньяк редко когда, в основном, на водку налегали. Товарищу позвонил на мясокомбинат, он мне колбаски, ящик корбонатику, ветчинки – тогда, если помнишь, времена тяжелые, друг друга выручали. Прихожу, как договорились с комсоргом в пятницу на шесть часов в райком, вручают мне билет, значок, закрываемся и начинаем бухать! На следующий день, в субботу, на опохмелку, пришлось еще один ящик тащить, комсомол бухает по-взрослому. Что не коньяк, а водка – никто не догадался. Наоборот, я им навесил, что с отборной линии, для начальства идет. Да им – то? Одеколон принес бы, и тот вылакали.
Понятно, путевка за мной закреплена. Субботу пропили, воскресенье, я все подношу, стали жены появляться, то только одних ****ей звали, а тут – жены заявились. Это у них порядок такой: если больше двух дней пьянка – жен зовут, чтобы не подумали чего. И терся там всю дорогу мужик один, по партийной линии их куратор оказался, из райкома партии. Как-то отводит меня в сторону: «Послушай, Михаил, ты после турпоездки не хотел бы к нам в партию вступить? Вижу, мужик ты правильный…» И вот, представь себе, эту историю я сдуру рассказываю одному кадру, мы с ним сошлись там, в Африке. Он не просто так, а прикрепленный к нашей группе оказался. Так что в партию я на новой работе вступал: нам без этого нельзя. Ты, кстати, беспартийный?
- Ну да.
- Будешь с нами работать, я тебе рекомендацию дам. Понял?
- Зачем мне?
- Эх, Зуб, кроме того, что ты зеленый, так еще и несознательный! Ну, ничего, это поправимо. Было бы желание и стремление, остальное приложится. Я-то это точно знаю.
- Как в Кении-то?
- Супер! Я потом еще два раза летал, уже на настоящую охоту. Слонов били, носорогов… Зуб, прошу, я за тебя фактически поручился, так что не подведи, пожалуйста. В понедельник, как договорились, в двенадцать, у Золотых ворот…
Распрощались, я до ночи ходил кругами по Киеву, успокоиться не мог. Почему-то занесло на Владимирскую горку, где не был тысячу лет. Спустился к филармонии, обогнул арку дружбы, в который раз со слезами в душе помянул закатанное в асфальт любимое наше место - легендарный «Слоник», поднялся вверх и вышел к кинотеатру «Днепр». Только сел на лавку, как пришли первые строки:
«Это чей там смех веселый?
Чьи глаза огнем горят?
Это кто в борьбе с крамолой
Брал за яйца всех подряд?
Кто с героев рвал награды,
К стенке ставил всех лицом?
Это чьи загранотряды
По своим секли свинцом?
Кто тут белый и пушистый?
Кто сияет чистотой?
Это славные чекисты
Юбилей справляют свой.
Новый день встречает город,
А в музейной тишине
Холодок бежит за ворот
И мурашки по спине.
Как пишут в романах: пост-скриптум. Недавно столкнулись с Крысой, Костогрызом в кафе-кулишной, из тех старых, совковых, что еще уцелели на Подоле, на задворках Житнего рынка. В свое время я часто захаживал сюда выпить сто пятьдесят водки, похлебать густого обжигающего кулеша – опохмелка супер! С тех пор, как завязал, заносило иногда по старой памяти перекусить. Общая любимица тетя Галя великолепно жарила курочку гриль. Хоть и говорят, что все делают автоматы-скорожарки, так как она умела – куда тем автоматам. Пальчики облизовали в буквальном смысле, косточки обглодывали, а румяная шкурка – перченая, с дымком - получалась у Галины потрясающей. Прибавьте баснословную дешевизну – весь обед мог обойтись не больше, чем тридцать гривен, без пива, конечно. Не мудрено, что сюда съезжались энтузиасты со всего Киева. Грузчики, мясники, подозрительные личности, каких всегда навалом в этих краях – постоянно аншлаг. Здесь судьба нас столкнула с Крысой, будем надеяться, в последний раз.
- Беззубов, мать твою так! – Одноклассник был уже солидно поддатый.
- Крыса? Привет!
- Привет-привет и два привета утром! Ты знаешь, как я тебя искал! Ты, падло, шифруешься, как Штирлиц!
- Это ты – Штирлиц. Когда искал? Тогда?
- Да нет, хотя и тогда тоже! Ну, ты конспиратор, ептить! Ох, и жучила!
- Да в чем, собственно, дело? Толком можешь объяснить?
- Совет нужен твой в одном деле. Я как на пенсию, вышел, понимаешь, мемуары сначала хотел писать. После – передумал: не все помню, во-первых, да и возни с ними, ексель-моксель! Вдруг стихи пошли, представляешь?
- Честное слово, нет.
- Блин! Сам от себя не ожидал! Короче написал пол общей тетради толстой!
- О чем? О любви, наверное?
- Идиот! Какая может быть любовь! О службе нашей, о работе в органах, понял? Посоветоваться не с кем, кроме тебя знакомых поэтов нет. Хочу совета просить, стоит ли издавать книжку? На работе показывал, в принципе – одобрили. Но вот насчет литературного мастерства – сложно мне сказать, понял?
- Ты хочешь, чтобы я?
- Именно, у меня и тетрадь с собой в портфеле! Как удачно все получилось, еханый бабай!
- Погоди, у меня руки в курице, жирные…
- Чудак! Понятно, что не здесь! Домой заберешь, через недельку вернешь мне, с отзывом только письменным, лады?
- В смысле?
- Отзыв накатаешь, я заплачу, не на дурняк же! И подскажешь, к кому обратиться, чтобы напечатать книжку. Для меня это теперь – вопрос номер один, понял?
Как не отнекивался, пришлось ту тетрадку взять. Пришел домой, открыл наугад:
Ф.Э. ДЗЕРЖИНСКОМУ
Феликс Железный! Откликнетесь, где Вы?!
Ждут Вас Россия и Ваш пьедестал!
Ждут Вас Тверской развращенные девы,
Ждать Вас народ беспризорный устал!
Ждут олигархи, ворье, террористы,
Снятся кошмары преступникам всем.
Ждут Вас шпионы, фашисты, расисты,
Ждет Вас со страхом седой «Дядя Сэм»!
Площадь, что ныне зовется Лубянка,
Просит вернуться, как мать-сирота!
Так не хватает там строгой осанки,
Той, что в народе зовут: «красота».
Феликс Дзержинский, Вы честности Витязь!
Силы духовной источник святой!
Просит Россия: «Вернитесь, вернитесь!» -
Встаньте на площади бронзой литой!
Отклик накатал в лучших традициях ответов на письма графоманов, со времен службы в Союзе писателей штампы в голове сидели, как вкопанные чугунные столбы. Почему-то решил, что на «мові» – будет больше соответствовать моменту. Закончил, как всегда, сакраментальной фразой: «Читайте класиків». Самое главное – как передать. Автор-то настырный попался, звонит каждый день. Перед самым отъездом уломал его все-таки: из-за жуткого дефицита времени посылаю «Главпочтамт, до востребования, Костогрызу». Представляю его лицо по прочтении моего гениального «отзыва». А что? Какие стихи – такой и отзыв. Вот кому на глаза теперь не попадайся, забодает и будет прав при этом.
7. «ЧЕРВОНА РУТА» - 89
В Черновцах, как в Париже, – кафе под зонтиками на каждом углу. Люди в прикиде, покруче киевского, и то сказать: в Польшу, Болгарию или Румынию какую - каждую неделю мотаются. Тогда как раз мода на лосины пошла, так что барышни все – в обтяжку. Инга обхохатывалась: да таких моделей не бывает - жопы наели и туда же, под парус!
Сейчас, понятное дело, и тот год, и фестиваль вряд ли кто помнит, кроме тех, кого ветром сюда занесло в ту теплую сентябрьскую пору. Да и столько лет прошло, что ты! Но по тем временам – событие, хотя бы потому, что – первое в таком роде, оно выплеснулось, что накопилось в юных душах, и было закрыто на совковый замок. Вечные платаны со стволами, похожими на слоновые ноги, одевшись в пурпурно-желтые тона, создавали минорное и ностальгичное настроение, неповторимое звчание. Так что, если хорошо выпить, можно и стишок сочинить, и поплакать счастливо. Мы были в ударе на этом фоне легкой грусти и светлой печали. Думаю, то был апогей, вершина, некий пик, после которого все потом с горки покатилось. Инга говорила:
- Почему, милый, думаешь, что расцвет обязательно бвает только в двадцать? Тебе всего тридцать восемь, ты в прекрасной форме, и мудрость при тебе, и бесшабашность, и мастерство. И мужская сила - что еще нужно?
Это она меня так настраивала на фестиваль, чтобы я лауреатом стал. Я же, ни о чем не думая, просто дурачился в предвкушении праздника. Тем более, вокруг столько приколов – только успевай запоминать.
Началось с того, что куратор фестиваля из Министерства культуры, у которого аккурат именно в эти дни случился элементарный двухнедельный запой, совсем некстати описал с балкона толпу местных интеллигентов, совершавшую традиционный променад по центральной пешеходной улице. Не успели обсудить, как другое известие: озверевшие менты на вокзале сапогами в кровь избили прибывших львовян. Студенты самоотверженно отбивались древками от знамен. Те флаги тогда, в 89-м, для киевлян были внове: обновление наступало с западной, с Галичины. На каждом концерте - сине-желтых половодье, что по тем временам выглядело не просто смелой, скорее – диссидентской выходкой. Я испытывал легкий озноб и сладкую эйфорию. Хоть ни истории, ни галицийской культуры как не знал, так до сих пор не знаю, но сам дух противоречия, фронды, отрицания общепринятых истин приятно и мнеогообещающе щекотал ноздри. Потянуло будоражищим холодком свободы, близких перемен, и хотя власть упиралась и надувала щеки, но что-то подсказывало: недолго ей осталось, трещина расширялась с каждым днем.
Некая пухлая дама от культуры во время разбора полетов в ЦК партии, сдавленным шепотком поведав об этой выходке, грохнулась в обморок. Однако это не помогло, ее участь была предрешена, как и других, ответственных за проведение фестиваля. Что же касается куратора из минкульта, который все проспал и пропил, его не только из министерства, но из партии выгнали с позором. Жалко парня, честное слово, неплохой, в принципе, куратор – безотказный, в том смысле, что никогда не отказывался, за это и пострадал. Он же не виноват, в самом деле, что попал в график, где расписано чуть ли не почасово: кто, где и с кем этого куратора должен «доводить до кондиции» очередной раз. Однажды хотели ему кралю из-под Ивано-Франковска подставить, но куратор оказался не по тому делу. В самый ответственный момент, неожиданно протрезвев, помахал указательным пальцем перед лицом красавицы:
- Одевайся, уважаемая, и запомни: рожденный пить – любить не может!
Говорю же, культурный человек, вежливый, воспитанный - мог и другой глагол употребить, и был бы прав, что характерно! Мы его после того случая еще больше зауважали.
Город с каждым днем нравился все больше - на европейский манер архитектура, террасы кафе и ресторанов, выносные столики, даже своя пешеходная улица! В магазинах – необычных сладостей навалом: пастила, рахат-локум, пахвала, зефиры. Недоумевали: откуда при нашей нищете? Потом кто-то вспомнил: в прошлом году здесь дети вдруг начали массово лысеть, алопеция, вот и подслащивают им жизнь. А так – голодно. Талоны не только на сахар, но и на моющие средства. Прочел у входа в галантерейный магазин: «Нормы отпуска на 3-й квартал: мыла туалетного – 100 граммов, хозяйственного – 1 кусок, порошка – 900 граммов». Инга долго возмущалась, а потом за ночь песню сочинила, причем, на украинском языке, что для нее вообще не характерно: «Все по талонах!». И мне советовала:
- Беззубов! Здесь твои русскоязычные не проканают. Давай и тебе что-нибудь сочиним, «на мове».
Я только усмехался:
- Из принципа конъюнктурить не буду! Себя уважать надо…
- Ну и дурак! Причем здесь конъюнктура? Тогда спой хоть «Привіт буржуазії від пролетарьяту!». Здесь это воспримут. Ты вообще хочешь здесь прогреметь? Поверь мне, только на украинском петь надо! Как другу советую, учти. Так что потом - без обид.
Самое интересное: Инга угадала во всем и выстрелила в «десятку». Нехитрая песенка, сочиненная между двумя вечерами нашей любви, имела успех, принесла диплом, сделала известной, открытием фестиваля.
Кусок костромского сыру, который впопыхах купил в киевском гастрономе, здесь пришелся очень кстати. Сначала его долго разглядывали, передавая из рук в руки, обнюхивали.
- Давно такого не бачив!» - сказал редактор местной молодежки Богдан Заврайский.
Большой оригинал, кстати. Являлся к нам в номер без приглашения и портил всю малину. Однажды даже заночевал на вылинявшем изъеденном молью, с позволенья сказать, ковре. Мне казалось, у нас в комнате он проводил больше времени, чем в своей редакции. С удовольствием и большим аппетитом поедал сало и колбасу, водка лилась в него, как в прорву. Хотя бы раз для приличия вина какого принес - ни стыда, ни совести. Инга, однажды не выдержав, рассказала известную байку из жизни актера Миколы Яковченка, лучшего друга всех киевских студентов, прозрачно намекув Заврайскому:
- Встречает Яковченко товарища: «Поздравь меня! Завязал раз и навсегда!» - «Жаль, а я как раз гонорар получил, хотел тебя угостить!» - «Знаешь, - говорит Яковченко, - с кем другим бы – нет, а с тобой – с превеликим удовольствием выпью!». Редактор сделал вид, что не понял юмора. На самом же деле, все он прекрасно понял. Иначе бы не напечатал, причем, со своей подписью поклепную статью « Почем опиум для народа, или О чем поет Беззубов?».
- ****ь такая, курва! – неистовала Инга. – Нашу водку жрал, нас же и обосрал! Ну, погоди, сука, доберемся до тебя!
Но это - после. Пока мы с Семеном Кульчицким, которому я, собственно, и обязан этой поездкой, поселяемся в двухкомнатном полулюксе. И гостиница – не из последних, и номер подходящий, если учесть, что под тысячу участников, гостей, начальства из Киева. А когда фестиваль «отвязался» и завоевал своими скандальными выходками постоянное место в теленовостях и на первых полосах тогдашней «левой» прессы, сюда хлынула «вторая волна», раскладушку в коридоре за счастье почитали. Не мудрено - провинциальный тихий городок, «такого снегопада давно не знали здешние места».
Из Львова переполненные поезда каждый день доставляли молоденьких парней и девчат: то ли студенты первых курсов, то ли пэтэушники-выпускники, не разберешь. Скорее напоминали футбольных фанов – в одинаковых желто-блакитных футболках, с флажками, тризубами, прапорами. Сначала подумал, что полные залы, даже на репетициях, собирают по разнарядке, местные функционеры подсуетились, обеспечивают явку, да и поправку на провинцию тоже надо брать. Ан, нет, здесь, оказывается, все «національно свідомі», как выпьют, поют или «Червону руту» или «Черемшину». Солируют местные фраера – челка на глаза, в широких, давно вышедших из моды, штанах а-ля Чарли безработный, растегнутые вороты рубашек поверх пиджаков.
Мне выпала честь погреться в лучах чужой славы. Как-то после репетиции, за сценой, между двумя бутылками вина, спел «В склянке темного стекла» Булата Шалвовича и «Волейбол на Сретенке» Юрия Визбора. Немалых усилий стоило убедить, что песни – не мои, петь на досуге – одно, на фестивале – совсем другое. Что ж они совсем классики не знают? Находили, с тех пор в гостинице хоть не появляйся, отбоя нет: «Спойте, парни!». Как отказать? Здесь об Окуджаве никто понятия не имел. О Визборе – тем более. От Киева – всего ничего, ночь в поезде, а такая глушь!
Когда ехали сюда, четвертым в купе у нас был известный композитор, почти классик, руководитель жюри фестиваля Мирослав Божик. Что характерно, мы и обратно возвращались, и тоже - вместе с ним. Как и тогда, классик сразу же уткнулся в толстую книжку, специальную, по теории музыки. Ехали, правда, втроем, с нами не было Инги.
- А где же ваша звезда, Потехина? - спросил Мирослав.
- Во Львов махнула, догуливать, - после паузы ответил Семен. – У нее программа там, концерты. Она теперь – в фаворе!
- Да, натворили делов, - недовольно и желчно сказал классик и уперся в книгу. – Я еще в Киеве начальство предупреждал: добром здесь не кончится!
По дороге на фестиваль в соседнем купе ехали парень с девушкой, наши с Семеном ровесники. После ужина, а кроме них в купе никого, закрылись и выдали такой концерт, что мы с Семеном убежали в тамбур курить. Уж не знаю, что он с ней делал, только визжала, как резаная. Инга с классиком остались и мужественно выслушали эротический концерт до конца. Когда мы, выкурив по две сигареты, вернулись, дверь в соседнее купе оказалась слегка приокрытой. Они сидели, как ни в чем не бывало, друг против друга и внимательно смотрели каждый в свое окно. Девушка сосредоточенно вязала, парень рассеяно листал журнал. У Инги в глазах плясали веселые чертики. Классик по-прежнему читал свой толстый том.
- Я думаю, - сказал Семен, - нас ожидает веселенькая ночка.
- Учитесь, мальчики! – Инга выразительно посмотрела на меня.
Классик громко рассмеялся.
Это дало повод Семену спросить у него:
- Может, перекусим вместе?
- Давайте, я накрою в темпе, - предложила Инга. – Вы ведь будете, Мирослав Святославович? – Оказывается, она уже имя отчество знает.
- Из ваших ручек почту за честь!
Вот это да! И этот сивый мерин туда же! Ну да, звуковое сопровождение, действует, композитор, как же…
Я достал бутылку водки.
- На меня не рассчитывайте, - сказал классик. - Увы, свое отпил. Знаете, как говорят: якщо не п»є - або хворий, або велика падлюка. Так я – хворий!
- Как жалко! – сказала Инга. - И что, даже вина сухого – ни-ни?
- Ни в коем случае!
- Ну, пригубите, пожалуйста!
- Что ни сделаешь ради красивой женщины!
Хоть мы и выпили, но соснуть не получилось. Ребята за стенкой, как с цепи сорвались – визжали, ужас! А с виду – никогда не скажешь: скромные, тихони, под порядочных канают. Вопила, зараза, как свиноматка на бойне. В какой-то момент, классик не выдержал, поднялся и стал одеваться в темноте, чтобы искать проводницу, Инга, которая, оказывается, тоже не спала, тихонько сказала:
- Пожалуйста, Мирослав Святославович, не надо, прошу вас. Это бывает. И с каждым может случиться. Потом, она же не виновата, что так получается!
- Вот она, женская солидарность в действии!
Классик стал укладываться. Мы с Семеном больше не могли сдерживаться, расхохотались.
- Завидуйте молча! - сказала Инга.
Словом, было весело.
- Единственное светлое пятно на весь ваш фестиваль.
Член Союза композиторов председатель жюри поправил большие роговые очки, одна дужка которых была перевязана не первой свежести тесемкой. Выглядел неухоженным - толстый, грузный человек, хоть и не пил совсем, но во сне храпел, ни в чем не уступая по звуку среднему танку. Так и прошвендял в одной засаленной темно-серой рубахе и пожмаканом, давно вышедшем из моды костюме, подозреваю, фабрики Смирнова-Ласточкина. Он и в поезде не переодевался. Его жена (бывшая?) – известный депутат Лиля Божик, за ним смотрела плохо, говорили, они давно порознь.
- Что ж вы ей гран-при не присудили? – поинтересовался Семен.
- Есть причины, есть причины, - неохотно сказал председатель жюри и уткнулся в «Историю украинской фольклорной композиции Х1Х ст.».
- По-вашему, выходит, никто не заслужил первую премию – ни «Брати Гадюкіни», ни Вика, ни Инга, ни Маричка Бурмака, ни Андрій Миколайчук?
- Миколайчук – точно, что нет.
- По-моему, он-то как раз и был лучшим. Видели, что на заключительном концерте творилось, двери чуть лбами не высадили?
- Идти на поводу у публики, да еще политизированной – последнее дело. Много ума не требуется, чтобы потрафить толпе. Что касается конкретно песен Миколайчука, то это – самый настоящий примитив.
Захотелось выпить. Я знал: у Семена есть бутылка водки, или даже две, но не уверен, что он их захочет выставить. Да и закуски, даже элементарной, не было. Послышался шум, хлопанье дверей, голоса, чей-то знакомый смех. Я выглянул в коридор. Тарас Хриненко со своими хлопцами, громко переговариваясь, шли по проходу в нашу сторону.
- ВолодИнька, Беззубов, привет тебе! Чего сидите, как на похоронах? Айда с нами в ресторацию! Несите, что есть, отдохнем немного, заодно и покушаем. И импресарио своего бери! Ба, какие люди! Сам голова жюри! Пойдемте с нами, водчонки хлобыстнем!
Тарас – рослый, спортивного сложения, с седой гривой и такого же цвета раскошными запорожскими усами, произвел фурор, или, как он сам говорил, фураж, в заключительный день, на переполненном стадионе, когда спел не санкционированную и не залитованную цензурой песню «Народний фронт – Народний Рух!». Компартийные бонзы – обкомовские шавки, вожди комсомола, и даже лично инструктор отдела культуры самого ЦК партии Погорелова-Театрова Анна Ивановна, заместитель министра культуры Безштанько и другие ответственные товарищи попытались прекратить безобразие, послали милицию, чтобы нейтрализовать музыкантов, но их успели заслонить собой зрители, во всю размахивающие желто-синими флагами. Когда менты приблизились на опасное для музыкантов расстояние, флаги выставили древками вперед, так что те в нерешительности остановились на полдороге.
- Ей ви, хлопці, не ганяйте мух, До бою йде Народний Рух! - рефреном скандировал стадион.
- Или хотя бы Тарасу дали первую премию, он, по-вашему, что, не заслужил? – добивался правды Семен.
- Группа Хриненко по исполнительскому уровню - на голову выше всех, - сказал композитор. – Да и по вокалу. И если бы не эта выходка…
- Правильно каже: «Без бокала – нет вокала!». Ясно с этим человеком все и, главное, - давно! – Тарас подмигнул нам. – Эта болезнь, увы, не лечится. Вы идете, мужики? Держим место!
- Не хотите с нами, Мирослав? – спросил я для приличия.
- Спасибо. Если бы ваша Инга пригласила, пожалуй, согласился бы. А так… Все ведь заранее известно – напьетесь, попоете, порыгаете, может, кто-то кому по роже даст… Смысла нет, мотивации – нуль, как говорил великий тренер Валерий Лобановский. – И он уткнулся в книгу.
- Глубоко несчастный человек, мне его жалко, - сказал Семен, когда мы вышли из купе. Бутылку он взял, так что я остался доволен.
- До вагона-ресторана далеко? – спросил проводницу.
- Восьмой вагон, так что пилить вам и пилить.
- И так всю жизнь – пилишь, пилишь, конца краю не видно, - сказал Семен.
Такая она, Инга. Где бы не появлялась, всех очаровывала мгновенно. Даже этот импотент, консерватор и педант Божик, живой классик давно почившей в бозе украинской музыки, и тот запал на нее. Что обо мне говорить? Да и на фестивале она всех обояла. Если честно, исполнение не такое и суперовое. Сестричка Вика, например, или совсем юная Маричка Бурмака из Харькова, даже при моем необъективном к Инге отношении, смотрелись покруче. Но попала в струю, что называется, и конъюнктурную песнку «Все по талонах!», на следующий день распевали все Черновцы. Инга в один миг, за вечер стала популярной, прорвалась через квалификацию, пела и в финале, и на стадионе, получила поощрительный приз.
- Панове, пропоную перший тост за те, що, нарешті, збулося! Довго ми чекали цього дня. Тепер наш відлік – Чернівці, «Червона Рута»! За фестиваль, за нас усіх, гіп-гіп ура!
- Ура! – подхватили мы тост Тараса.
- І за Юрка Жданенка! Якби не він, може, й ми не рішились, духу не вистачило. А так, коли його зняли з дистанції, ми з хлопцями подумали: ні, ****і, не підкоримося, всіх не переб»єте! Це стало останньою краплею, надихнуло на «Народний Рух»! Будьмо, друже!
Юра сидел рядом со мной. Если бы не его сочный, хорошо поставленный голос, ни за что бы не узнал в этом угрюмом парне идола черновицкого фестиваля Юрка Жданенко по кличке «Апостол». Говорят, в детстве он пел в церковном хоре, а тепер в Тернополе руководит греко-католической семинарией. Когда я услышал его первый раз (это было задовго до Черновцов), стало не по себе, что-то заныло в груди, я выскочил из зала пулей.
Как-то спросил:
- Скажи, Юра, что это было?
- Я ведь у Кобзарей учился, у лирников. И мой духовный отец оттуда. Повезло, застали их, пока кобзарство окончательно не витравили из нашей жизни. Моего лирника убили в конце 80-х. Никто не знает, кто это сделал. Но догадаться можно. Это был человек большой духовной силы. Вот у него не раз так случалось: когда начинал песню, то одержиме злыми духами не могли находиться рядом и просто убегали или кричали, а иногда набрасывались на него с кулаками. Его пение – как молитва.
В Черновцах на себе испытал: та же дрожь по коже, когда он вышел в простой холстяной рубахе, сатинових сельских штанах и совершенно босой. Кое-кто подумал, глядя на этого нелепого увальня, что представление сейчас продолжится, но уже с первых взятых профессионально нот, все заткнули язики в одно место. Тишина стояла поразительная. Жданенко пел «Ще не вмерла Україна». Это был не просто вызов – подвиг. Песня, после многих лет забвения, пребывавшая в глухом запрете как самый ярый образчик антисоветчины, впервые прозвучала публично. У многих, сам видел, по щекам текли слезы. Когда Жданенко закончил, сидели минуту-другую молча, потом зал взорвался овацией, все вскочили. За исполнение будущего национального гимна Украины Жданенко дисквалифицировали, даже диплома паршивого не дали как рядовому участнику.
- Ты не жалеешь, Юра?
- Що ти, Беззубов! Пісня все рівно стане нашим гімном. Незалежної суверенної України. Ніякої різниці, хто перший виконав, хто другий. Я б тільки слова трохи змінив. Не нагадує тобі: «Ще Польська не згінела»? До речі, а самому не жалко? Ми ж з тобою брати по нещастю – обох виставили з фестивалю.
Есть такое выражение: ради красного словца, не пожалеет и отца! Или что-то в этом роде. Как раз про меня. И сколько шишек набивал, а не могу остепениться, успокоиться. Ну, скажи, пожалуйста, кто тебя дернул вместо заявленной, апробированной и залитованной (то есть, прошедшей цензуру) песни «Баллада о нашем проходном дворе», исполнить на концерте «Прощание с Компартией»? Не то ли было на обувной, когда тебя выперли из многотиражки с волчьим билетом? «Скажи, мой друг, не то ли с нами было…» Семен прав: все повторяется, жизнь ничему не учит, уроки не идут впрок. И тогда, в Доме Кино, когда спел про Валенсу – кто за язык тянул? И когда ты поумнеешь? Перед Ингой выпендривался? Семен, во всяком случае, так тогда понял. И его ни за понюшку, можно сказать, подставил. Человек столько сил потратил, чтобы тебя вывести сюда, на этот фестиваль, а ты…
И зачем этот детский сад? Скажи, как на духу: чужая слава не давала покоя? Того же Жданенко Юры, Тараса, Миколайчука, Инги даже? Позер! Зал затаился, когда вышел далеко вперед, вынул из кармана заранее заготовленную, старательно перед тем измятую полосу «Правды», разгладил, прочитал голосом Левитана: «Информационное сообщение о Пленуме ЦК КПСС. 20 сентября 1989 года состоялся Пленум ЦК КПСС». Зал грохнул. Вся штука в том, что и концерт проходил также в этот день, 20 сентября. Интересное совпадение. И дальше: «В заключение на Пленуме выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев». Прочел акцентировано: «В заключенИИ».
- Эта песня написана здесь, в Черновцах. Посвящаю нашему фестивалю. «Прощание с Компартией» называется.
Зал стонал от предвкушения удовольствия. Функционеры запросто могли прервать, остановить, заглушить, включив чью-нибудь «минусовку». Что-то не сработало. Допел последний куплет, вынул из кармана кусок красного картона, на котором светились золотом буквы «КПСС». Обложка для документа, купил в воскресенье на местной барахолке, хорошо пропитал бензином, высушил, поднес зажигалку. Зал взревел, повсюду неистово полоскались сине-желтые знамена. Обман, конечно, чистой воды надувательство. Во-первых, под обложкой - ничего, во-вторых, - откуда у меня партбилет, если никогда не состоял в КПСС? Не довелось. Может, и вступил, если бы кто принял, предоставилась бы возможность. Все-таки, партбилет – пропуск в профессию. Не считая предложения бывшего одноклассника продать душу дьяволу, да парткомовской секретарши на обувной – предложений не поступало. И слава Богу! Потому как вступление в КПСС – в любом случае продажа. Ты себе не принадлежишь, должен выполнять, что тебе говорят, партийная дисциплина. Не с твоим характером, ты - не дипломат. И врешь не только в главном, но и в деталях. А в деталях как раз – нельзя! В главном – можешь, но не в деталях. Так и с обложкой. Ну и что с того, что обман? Все искусство, кстати сказать, построено на возвышающем обмане. Зритель сам обманываться рад и с удовольствием это делает. Не помню, кто сказал, может, я сам и сказал. Или где-то читал – не важно.
Все прошло на «ура». Кто-то вспыхнул зажигалкой, потом еще, еще. Жгли факела из газет, помахивая ими в такт. Позвал парня из-за кулис, отдал догорающий «партбилет», ударил последний аккорд. Зал ревел от восторга. Кричали: «Браво, Беззубов! Браво!», «Слава Україні!», «Ганьба!». Ничего удивительного, что на следующее утро решением оргкомитета отстранили, сняли с пробега, как сказал Семен. Он, конечно, здорово обиделся – не любил подобных экспромтов, неподготовленных, у него за его спиной.
- Опять свои деревенские штучки! Ничего тебя не учит. Мог и сказать, не чужые ведь люди! Дурачка из меня делаешь. Совесть есть?
На стадионе в последний день, особенно после выступления Тараса, люди кричали: «Беззубова давай, Беззубова!». Стоило показаться на улице – все поворачивали головы, аплодировали, подбадривали. Что-то вроде провинциальной достопримечательности. Демократы из местного Руха говорили:
- Гарний козак! Коли переможемо, обов»язково дамо тобі звання «Почесний громадянин Чернівців»!
Но не все так думали. Еще там, за сценой, один Вовчик из Кировограда, готовясь после меня выходить, бросил:
- Дешевий авторитет заробляєш! Краще б мову вивчив! Через таких, як ти, фестиваль закриють, матитмемо клопіт!
И по тому, как ловил на взгляды некоторых коллег, понимал: не все одобряют, а кое-кто – мне потом Семен божился – распускал сплетни, будто меня, как провокатора, специально выпустили, чтобы повод был прервать фестиваль, не проводить гала-концерт на стадионе.
Но все отскакивало теперь, как горох от стены. На этом фестивале, в провинциальном городке Черновцы, который местные расфуфыренные жены секретарей обкома партии называли позорно «Черновицы», в этом городке, который они с Ингой в шутку называли Парижем, ты ее потерял, Ингу. И теперь, когда пьешь водку в обсиженном мухами вагоне-ресторане, ее нет рядом. И никогда, наверное, не будет. Хочется встать, смахнуть стакагы на пол и орать благим матом: «Инга! Люблю тебя, слышишь, Инга! Вернись! Я все прощу!» Эх, если бы раньше знать, разве сунулся бы сюда, да гори он пропадом этот гребаный фестиваль, Семен, Тарас с его хлопцами, старый мудозвон Мирослав Божик, который заколебал своими глупыми вопросами: «А где ваша Инга, она разве не едет с вами?», публика, сыры и сырухи, Безштанько, Театрова, Заграйский с его подметной газетенкой – короче, все!
-Хлопи, а серед нас – обоє героїв – І Юрко наш, і Беззубов ВолодИнька – непоганий хлопець, справжній козак, дарма, що руськоязичний!
- Він доказав, він доказав! – залунали голоси.
- Вип*ємо за Беззубова!
- Переходь на мову, ВолодІнька!
- Хутчіш переходь! От якби «Прощання з Компартією» - на мові виконвав – ціни б тобі не було!
-Слава Україні!
- Героям слава!
Слава, слава і ура!!!
Когда овации и здравицы в мою честь улеглись, Семен спросил бестактно (нажрался, наверное, два раза в год бухает, без привычки):
- Скажи, Тарас, объясни, пожалуйста, вот тетку мою, молодую совсем, в Волынской области работала учительницей, за что бандеровцы расстреляли?
- Знаєш, за що вбивали вчителів тоді? Поясню: вони дітей наших навчали, що Бога немає. То є великий гріх. Ще питання будуть?
- Так і я не вірю, ось і ВолодІнька, думаю, атеїст. То що ж – і нас - під ніж?
Семен неожиданно для всех задал вопрос «на мове».
-Ти не плутай одне з іншим. Хочеш, щоб я на коліна перед тобою став – за всі невиннні жертви? Покаявся?
И Тарас со всего размаха упал на колени. Семен тут же упал перед ним. Следующим был Жданенко, за ним – я. Эффект домино сработал. Секунда – и на коленях оказался весь наш дружный столик.
- Вы что, бляха-муха, совсем нажрались? – заорал в дупель пьяный проводник. Встать с колен! Кому говорю? Алкаши проклятые!
- «Це вони наркомани!
- Холодіє душа!
- У потертих кишенях
- Схована анаша!
- Браття - «на коня»!
- Семен, ти мене поважаєш?
- А то! Если б не уважал, не пил бы!
- Давай на брудершафт!
- Давай!
- Слава Україні!
- Героям слава!
Собственно, я как-то пропустил момент, не заметил, когда впервые в нашей компании появился этот хлыщ. Хотя не заметить его трудно - высокий, худощавый, с чувственным, чуть вытянутым продолговатым смуглым лицом, в темно-малиновом гольфе, джинсах, вишневых закордонных мокасинах на средней платформе, с металлическими, под бронзу, массивными брошками. Потом, уже после всего, спросил у Семена:
Когда это ферзь к нам прибился? Помнишь?
- В ресторане, когда мы переселились в интуристовскую гостиницу, забыл, что ли? За ужином, подошел к нашему столику, к тебе, за автографом. Ну, как-то само собой, слово за слово, один, приехал на фестиваль, попросился к нам, место свободное…
Что-то смутное нарисовалось: огромный, как вокзал, ресторан, прокуренный насквозь зал, роскошная гостиница «Червона рута», румыны только построили, четыре звезды, знай наших! Мы поначалу в другой жили, обкомовской, но ближе к финалу, особенно после Ингиной песни, руководство города так перебздело, решило перестраховаться. Тем более - там ни света, ни воды горячей. Семен куда-то ходил, скандалил. Он вообще в этом деле – дока, я за ним, как за каменной стеной. Да, точно, сидел с нами за одним столом, как же я мог забыть! Правда, за автографами – столпотворение, не ко мне персонально, к любому, у кого на груди аккредитация фестиваля. Любители этого дела брали количеством. Поскольку мегазвезды «Червону руту» не почтили, заставляли расписываться всех подряд, авось потом пригодится!
Но все же этого ферзя трудно не заметить, не запомнить. Курил трубку, и на терпкий запах его медового табака, а также на серьгу в ухе, кадрились все барышни, оказавшиеся на беду поблизости, в пределах досягаемости. А часы? Ты помнишь его котел, когда снял куртку, аккуратно повесил на спинку стула, остался в тенниске, и мы сразу засекли этот невиданный закордонный котел.
Семен, как бы между прочим, поинтересовался:
- Часы, смотрю, у вас, понятно, Швейцария?
- А, это, - небрежно, чуть с ленцой выставил руку напоказ, - вы знаете, есть такая фирма «Орис», слыхали, конечно?
- Ну да, ну да…
- Так вот, к 50-летию окончания Второй Мировой Войны – не отчественной, нашей, а Мировой, настоящей, они выпустили специальные новаторские часы пилота. Можете себе представить: всего 1945 экземпляров. Ручной работы, конечно. Здесь в чем фишка? Дополнительная головка у них, видите, расположена вертикально. Впервые аналогичное решение, если помните, применено в часах, расположенных в пилотской кабине. Благодаря чему можно наблюдать сразу три временных пояса. Ну, а дальше – как обычно: окно «день-ночь», переключение даты, кнопки перевода стрелок. Да, вот на задней крышке, - он ловко снял часы на серебряном металлическом браслете, - гравировка специальная: голубь мира над самолетом-истребителем символизирует окончание войны. Предусмотрена специальная коробка, туда, кроме браслета, пропеллер сувенирный входит, сертификат.
- И какой же у вас номер, можно полюбопытствовать? – спросил Семен.
- Пожалуйте, на задней крышке, видите: 1276/ 1945.
- Интересно, где такие выдают? И всем ли?
- Ждут вас, как же, спать надо меньше, все давно разобрали!- нервно и как-то неестественно захохотала Инга.
Меня как перемкнуло: посмотрел на нее и почти физически ощутил, как что-то оборвалось внутри. Она ответила лучистым, полным восхищения и гордости взглядом: мол, видел, какое чудо! Наш человек! Ненавидел это ее обезьянье преклонение перед всем ярким, внешне броским, сверкающем на солнце, пусть даже будут простые стеклышки, бижутерия, или стеклянные бусы. Казалось, только пальчиком помани, издали покажи любые колониальные товары – и она, как та дикарка, не устоит ни перед стеклышком, ни перед шмоткой, столом с валютной жрачкой, импортными сигаретами, бутылкой заграничного вина. И изумленно-беспомощный взгляд: ах, трубка, ах, часики, ах, ферзь! Про себя называл этот ее взгляд: «раденька, що дурненька!». А глаза, глаза буквально выпрыгивали из орбит, как у ребенка в песочнике, которому дали поиграться новой пасочкой: посмотри, что у меня есть!
- Видал его шузы? И такой умный. А запах! Я давно тебе говорила: перейди, пожалуйста, на трубку. Так престижно, и табак, и запах… А сережка в ухе – правда, симпатичная? Знаешь, откуда у него? Он ходил под парусом на край света, натурально, мыс Горн, это за островом Огненная Земля. Ну, чего ты ржешь? Там в самом деле в паспорт ставят отметку: «конец света»! А тем, кто успешно обошел мыс Горн, где встречаются два океана и круглый год ветра безумствуют, в левое ухо вдевают серьгу. Так что ты не смейся, не в косметическом салоне ухо прокололи, бери выше!
- Я подумал, было, обычный педик. Ты с ним уже спала?
Спросил со зла, накатившего вдруг мутной волной, величиной с пятиэтажный хрущевский дом, захлестнувшего с головой ни с того, ни с сего. Почему - не с того, ни с сего? Известно. С Ингой я про себя многое понял, одно из главных открытий – я жутко ревнивый, на грани патологии. Захотелось вот так сразу – наотмашь, со всей силы приложить, чтобы в стенку впечаталась, чтобы голова дернулась беспомощно назад и с глухим стуком. И тут же какой-нибудь сертификат сразу выдать на память: мол, такого-сякого числа выдано мадам Потехиной, удостоверяющее в том, что действительно получила за дело, чтоб не прикалывалась ко всяким и разным…
- Познакомься, ВолодИнька. Юрик Шелест, аспирант из Львова.
И снова ее глупая гримаса: видишь, не просто так, знай наших! Детский сад какой-то.
- Фамилия известная. Из каких Шелестов будете?
- Если подразумеваете Петра Ефимовича, то нет. У нас свой старинный род, тоже, кстати, козацкий, ведет родословную из семнадцатого века, за порогами от Катерины скрывались. То, что мне удалось восстановить. Я же по специальности историк.
- Наука, я смотрю, много денег приносит?
- Как бы не так! Каждый раз думаю: типа, на фиг она мне надо, но и бросить как бы жалко, диссертация на выходе. Но, други мои, так тошно – подхалимничать на кафедре, подличать, угождать. Иногда думаешь: ради чего лгать, мараться? Наука там даже не ночевала, ни одной светлой личности, бессмыслие полнейшее, натюрель! Да тему жалко, больно перспективная: история и быт непризнанных наций на территории Карпат – лемків, бойків, русинів – за Капатами. Слыхали?
- Честно говоря, не Копенгаген. Разве были такие нации?
- Спорный вопрос. Мы убеждены – были и есть! Но противников – пруд пруди! Идти против течения всегда сложно.
- Что же в этом перспективного? Периферийный интерес, узкая специализация, - тоже решил показать, что не лыком шит.
- Э-э-э! Не скажите, Владимир! Через пять лет, максимум, о них заговорят, дело в том, что интерес к истории Украины идет по возрастающей, так что… Ну, хорошо, не будем спорить, углубляться в детали. Вот вы мне понравились, честно ответили, что понятия о таких нациях не имеете. А то, кого не спросишь, - все про всех знают и даже больше, чем я, который не один год, извините, посвятил. Как до дела – плавают.
- ВолодИнька у нас всегда только правду говорит, - радостно вставила Инга свои пять копеек.
- Серьезно? Это большая редкость. Как вам удается? – посмотрел сочувственно, как на безнадежного больного из палаты №6.
- Инга шутит, по обыкновению.
Здесь Семен вовремя перевел разговор:
- Инга говорила, вы еще чем-то занимаетесь, за границу ездите…
- Он рыбок разводит, редких, выращивает, покупает – и в аквариумы отдает.
- Да? Очень интересно.
- Инга шутит. Наша фирма выполняет некоторые заказы израильских партнеров.
Это другое дело. У меня сразу мелькнула мысль, что замаскированный еврей. И нос длинный, и в глазах характерная поволока. Шифруется, потомок козацкого рода. Юрик, значится, Шелест. Все ясно с тобой, Юрик. Может, Гарик? Думаю, с Семеном быстро общий язык найдут.
- И что же, прибыльное, так сказать, дело?
- Какое там! Типа одни убытки, с трудом на ноль выходим. А возни, врагу не пожелаешь. Почему ввязался – книгу хочу выпустить – обошел все Карпаты, много накопилось о движении опричников Олексы Довбуша. Слыхали, конечно?
- Схематично, кино когда-то было про Довбуша…
- Да! Потом – опять же бытописание народностей, населявших Карпаты в 18-19 веке.
- Думаете - интересно? – Семен подозрительно понюхал котлету по-киевски. – Гм-гм. Кто же ее напечатает?
- Вы правы. Только за счет автора, то есть, за свои, кровные. Издать можно, например, в Польше. А у вас есть сборник? Презентуете? – спросил у меня.
- Пока нет, мы так, по памяти!
- Ну, что вы, ребята! Это не по-современному! Я слышал некоторые ваши вещи, очень неплохо, пора бы о книжке подумать.
- Давно ему твержу, так он упрямый, ты даже не представляешь! – Инга обиженно закусила губу.
«Так, они уже на «ты». Ну-ну».
- Мы завтра с Юриком идем к одному профессору в гости. Не хочешь с нами?
- Учился у него, величина, пять языков знает или даже шесть. Вам будет интересно, Владимир. В Варшавском университете спецкурс по трипольской культуре читал, в Вене его знают, даже, представьте, в Сорбонне преподавал. Интереснейший мужик! Пригласил на кавуську. Можем вместе рвануть, если располагаете временем…
Отказался, конечно. Чего там делать, у этого профессора, слушать их «вумные» разговоры о лемках и бойках, трипольской культуре?
- Спасибо, пусть Инга отдувается, у меня репетиция в пять, пойду сосну часика два. Что касается науки, то Инга у нас, знаете, какая грамотная, на любую тему разговор поддержит.
И этот ферзь неожиданно ответил, засмеявшись одними губами, отведя глаза в сторону, чтобы наши взгляды не встретились:
- Знаю.
И что-то снова кольнуло неприятно слева, под сердцем. Когда пришел в номер, где жили, сразу ударил в нос этот дурманящий терпкий запах его табака. Значит, они тут совсем недавно были. Два стакана на журнальном столике, раскрытая коробка конфет «Птичье молоко», одна конфета, надкушенная, на салфетке так и осталась, бутылка «Белого аиста», популярного в Черновцах молдавского коньяка, надпитая до половины. И подозрительно аккуратно застланная постель.
Точно помню: шли на завтрак, одеялом ее накрыл, для вида. Инге все некогда, проспали, марафет наводила, лицом к окну, смотрелась в маленькое свое зеркальце, кисточками орудовала. Теперь же не только одеяло, но и покрывало аккуратно заправлено, подушки «конвертом». Может, горничная? Нет, номер не убирался, корзины с мусором стоят, как стояли, и в ванной не прибрано. Подумал-подумал, и резко развернул постель. Что ж, следы чужой любви – налицо. Не только налицо, но и на лице ее - счастливом и довольном. И голос, гортанный, уверенный в себе, немного умиротворенный, воркующий, какой бывает после того, как мы хорошо и качественно позанимаемся любовью.
- Гей, козаки! Наливайте ж! Куди ллєш, пся крев? Беззубову налийте! Нехай тоста вріже! Він теж постраждав від цензорської своволі!
- Простите, уважаемые! Не ослышался? Среди вас присутствует поэт и самодеятельный композитор Владимир Беззубов?
- Вам нашо, дядю?
- Ось він сидить, хіба не бачиш?
- Вы, действительно, и есть Беззубов?
- Да. А что, собственно?
- Дорогой вы мой! Вот это поступок! Партбилет сжечь! Прошу вас, если можно, автограф на память…
- Пожалуйста…
- Тарасе! Ти зрозумів, з ким за одним столом сидимо? З ким горілку п»ємо!
- Друзі, я це давно знаю! Просимо, пане Володимире!
- Да вы не обращайте на меня внимания. Голова раскалывается после вчерашнего. За нас давайте выпьем, за фестиваль. Большое дело сделано. Пусть лучше Семен…
- Давай, Семене! Скажи все, що накипіло!
- Кто не знает, Семен у нас в Киеве – главный организатор бардовской песни, президент КСП, его гэбисты по лесам вылавливали, когда мы в пионерских галстуках бегали. Вот кто пострадал! Настоящий, можно сказать, подвижник. Еще когда Розенбаум в подполье мыкался, он его от ментов у себя в квартире, на Оболони, прятал. Это ж про него песню сочинил Баум: «Скажи мне, Сэмэн…», и «Гоп-стоп», там тоже Сэмэн…
- И не только на квартире. Когда обложили так, что некуда деться, мы с ребятами на Труханов его увезли, на Довбычку. Ночевали в шалаше из веток, благо, лето на дворе. Вечером – ушица, костерок, гитара – благословенные времена! Там одна девчонка была, Яковлевичу* нравилась. Он про нее песню сочинил: «Зойка», слыхали, конечно?
- Справді? Боже, з якими людьми випала честь! А так і не скажеш, скромний з виду, ніколи й не подумав …
- Семену есть что рассказать.
- Да ну, Беззубов, ты даешь! Самого сколько лет всюду преследуют. Вот о ком писать надо! Ребята, можно, я на русском языке?
- Давай, брате! Хоч і руськоязичний, а видно зразу – порядна людина! Ти часом не з Західної?
- Киевлянин! Потомственный, с Подола, на Игоревской улице родился и вырос, в самом сердце Киева. Друзья, мои! Что я хочу сказать? В жизни у меня, вы понимаете, не так много вещей, которыми можно гордиться. Одна из них – самодеятельная песня. И как бы нас не прижимали, все равно прорвемся. Что хочу сказать? Я – счастливый человек, дожил до сегодняшнего дня, до нашего фестиваля. Когда такое возможно было? Уже и не верили. Наш КСП в Киеве разгромили, вы знаете, фельетон в «Правде Украинвы» читали - «Барды с подворотни». Но мы все равно, как трава сквозь асфальт, просочились. Теперь хочу вас и всех нас покритиковать. Не понятно? Сейчас поясню. Я, например, не одобряю, что Беззубов, Жданенко, и Вы тоже, Тарас, извините, пожалуйста, буду говорить то, что думаю. Да, не одобряю, когда вы не залитованные песни исполнили. Я и Беззубову сказал, может подтвердить. Он ведь от меня тайком весь спектакль с партбилетом разыграл.
Только поймите правильно: песни классные, но скандал такой поднялся! Сразу все враги повыползали, им только крошечный повод и нужен: мол, кто разрешил, где утверждали и тэдэ, и тэпэ. Мне Юра Соколов, который этот фестиваль выстрадал, вчера ночью встречались, говорит, их в Киеве собирают по приезде, в ЦК партии, матку будут вырывать. Чтобы больше никогда не собирались. Кому, скажите, от этого польза будет? Поэтому я – за то, чтобы свободу у них отвоевывать постепенно, шаг за шагом, без лишнего шума и скандалов громких. Это понятно, да? Но будем оптимистами и не расслабляемся в то же время! Поэтому предлагаю тост – за фестиваль, который подарил столько хороших песен и имен, стал лучем света в темном царстве застоя и консерватизма!
- Гей, будьмо, хлопи!
- Будьмо! Гей!
- Слава, слава і ура! Слава Україні!
- Героям слава!
- Беззубову – слава!
- Ребята, пожалуйста, нельзя ли потише?
- А шо це за руськозячные?
- Ми ще ж і не співали.
- Ще треті півні не співали!
- Ніхто ніде не гомонів!
- Сичі в гаю перекликались!
- І ясен раз у раз скрипів!
- Ребята, ну, пожалуйста, очень просим, пойте тише…
- Куди ти ллєш, не бачиш, чи що?
- Дожилися! Країв не бачить!
- Де п»ють, там і ллють!
«Интересно, она ему с презервативом давала? Терпеть не может резинок. Когда-то первый раз, когда достал пачку импортных, с таким трудом добытых, сам никогда не пользовался, как одевать не представляю, так она такой шум подняла: «Я тебя не пущу с этой гадостью!» Посмотрим, что ты вечером запоешь, как меня сегодня принимать будешь!
Только она не пришла. Перезвонила: мы с Юриком на даче у профессора, сорок километров, мужики напились, некому везти назад. Пожалуйста, только не переживай, все в порядке, буду утром, к завтраку. Хорошо знал ее эту привычку - когда мешал кто посторонний, или по телефону не вовремя звонил, перебивал нам весь кайф, подруга какая залетная или с работы по делам, - Инга тараторила в трубку, как из пулемета. Быстро, еще быстрее, лишь бы отвязались, исчезли, провалились в тартарары: «на фиг нам телефон этот дурацкий, выруби его к едреней фене, сил больше никаких, обнаглели, ночью трезвонят, иди сюда скорее…» - и в постель, стремглав, таким же стремительным рывком то ли нырком, то ли прыжком с подскоком, как пловчихи на соревновании в бассейн прыгают. Зато потом - никуда не спешила, любила, когда «с чувством, толком, с расстановкой».
Как-то сказала: пожалуйста, изменяй, сколько хочешь, я же не против. Но сначала все, что мне нужно, со мной сделай. Все. Что. Мне!!! Нужно! Останутся силы, желание – пожалуйста, я не держу. Ага, какая умная! После - ни на кого смотреть не хочется. Пустой, как семечка, до последней капельки выпитый, выжатый, казалось, вообще никогда ничего не захочется. Но как она умела быстро восстанавливать! И следующий раз наступал, как ни странно, очень скоро, часто еще до обеда, вечером – строго обязательно. Переживал: казалось, ей всегда мало, она всегда хочет. Так и было, между прочим. Как-то сказала:
- Знаешь, в чем между нами и вами разница? Мужчина всегда хочет. Но не всегда может. Женщина – всегда может. Но не всегда хочет.
И потом, после:
- Если будешь меня тиранить, привязывать, никуда не отпускать от себя, - значит, у нас ненадолго, быстро пройдет. Свобода тем и отличается от неволи, что свободного человека всегда из клетки отпускают, потому-то он всегда возвращается. По принуждению ничего хорошего не получается. И наоборот, если любишь по-настоящему, тиранить не станешь. Так что отпускай меня чаще, и я буду возвращаться, как голубка в свое гнездо. Это и есть настоящая любовь.
Между прочим, ее любимая тема. Разница между мужским и женским восприятием, теория любви, сама любовь и вся прочая ахинея. Китайцев, восточную философию только с этой точки зрения воспринимала. Конечно, тот ферзь для нее – находка. Яке їхало, таке й здибало! Он мою Ингу в два счета обкрутил. Да днем с огнем не сыщешь более подверженую чужому влиянию и впечатлительную до патологии. Идеальный клиент для секты, нетрадиционных религий – легко, без напряга поддается внушению. Отсюда – и влюбчивость повышенная, готова мчаться по первому зову хоть на край света. Тот же мудень сам на краю света ошивался. А она, оказывается, давно созрела, всегда готова, только и ждала что первого зова.
Не мудрено, этот Юрик окрутил ее сразу, как ниточкой к себе привязал с первой встречи, и она за ним собачкой послушной, в рот ему заглядывала. Вот и вся китайская философия. Не вернулась, конечно, ни утром, ни днем, ни вечером.
- Где это Инга наша, целый день ее не видел сегодня? - спрашивает Семен.
- Мы с ней разбежались. Не придет она.
- Шутишь?
- Да нет. К этому ферзю сбежала, местному. Ну, не местному, а львовскому. Что при часах и трубку курит.
- К Юрику? Да брось! Он же с придурью весь.
- Значит, ей такой и нужен.
Когда это произошло – до и после финала на стадионе? Кажется, до. На стадион не ходил, не допущен после исполнения «Прощания с Компартией» в зале летнего кинотеатра. Точно! Ночью, в одиночестве, сочинил, когда понял мозгами своими куриными, что не придет. В холодильнике нашел бутылку вина, случайно уцелевшую, кислючего – скулы сводило, до оскомы. Молдавский «Рислинг», ничего, пошел за милую душу. Пил вино, мурлыкал стихи, потом гитару взял, проверить мелодию, второпях записывал на обратной стороне примитивного гостиничного буклета «Приїжджайте в Чернівці!», что в каждом номере валяется. Со словами песни «Край, мій рідний край!», которую Соня Ротару полюбляет. Между строк того хита и записывал рифмованные строки. К утру – бац! - готово! И песня, и дешевый трюк с партбилетом – только, чтобы увидела, обратила внимание, чтобы оглянулась, поняла, кого потеряла. Отсюда – и минор, задушевность, получилось не «Прощание с Компартией», а прощание с Ингой. Может, отсюда – и успех? Брось, ВолодИнька, себя хоть не обманывай! Какой успех? Конъюнктура! Время такое! Хочешь стать знаменитым? Ругай почем зря компартию, систему проклинай на все лады – вот и будешь в фаворе. Интонации же и вся прочая мура – до одного места, понял?
И хватило наглости прийти со своим ферзем, сидели в десятом ряду, служебном, почти рядом с Семеном. И, кажется, за руки держались. На одних морально-волевых исполнил без запинки, даже в бумажку не подглядывал. Хороший вечер, редкий, все удалось! Прислала записку: «Я тебя Л.!» с сердцем, пронзенным стрелой и капли стекающей крови. Шутка наша с ней дурацкая. На выступлениях посылала всегда. «Чтобы помнил обо мне. Ну и для поднятия духа!». Даже не посмотрел в их сторону, много чести!
Ночью позвонила в номер:
- Зачем изменил программу? Тебя сняли со стадиона, ты хоть знаешь?
- Причем здесь ты? Это тебя не должно касаться!
- Думаешь?
- Я знаю! Где твой Гарик?
- Кто? Юрик, может? Ты хотел сказать…
- Мне по барабану. Юрик-Гарик. Минет ему делаешь?
- Идиот! Скотина безмозглая! Это ты все испортил, ты!
И трубку – хрясь!
Ненормальная! Напилась, наверное. Или накурилась. А он, похоже, этот ферзь, травку покуривает. Ее голубая мечта. Сколько раз предлагала: «в жизни надо все попробовать»! В сексе, по крайней мере, она испытала все и даже больше. И теперь потянуло попробовать наркоту. Но не сама, конечно, одна ничего не делала. Женщина до мозга костей, без мужчины из дому на улицу не выходила. Что за интерес – курить самой? Не тот кайф! С любимым человеком – другое дело. Почти уговорила – на ее день рождения, 7 июня, тридцатник как раз, юбилей, который женщины так ненавидят. Решили: закроются на целый день в квартире, накупят еды, выпивки, занавесят шторы, будут любить друг друга и курить, курить! С другим только спутником. Но это для нее не принципиально: с кем хочу, с тем и курю, какое кому дело?!
С такими мыслями и сон приснился под стать. Будто превратился в большого и неуклюжего осьминога. Где-то читал, как они размножаются – одна из восьми конечностей, преобразованная в копулятивный орган, когда приходит время, отрывается от туловища и пускается в самостоятельное плавание в поисках самки. Найдя походящий объект, спаривается, конечно, без участия хозяина. Сам осьминог, лишенный не только радостей жизни, но и мужского достоинства, умирает. И вот я, осьминог, выбрасываю свою конечность, которая превращается в накачаного, демонстрирующего на пляже свои бицепсы и трицепсы, довольного собой мачо в красивых кожаных плавках. «Что смотришь, Беззубов? У меня на трусы и сертификат есть! – и вынимает из потайного карманчика-«пистона» лилового цвета презерватив с усиками. Получается, что этот доморощенный Геракл – не кто иной, как Юрик, который отбил у меня любимую. Долго машет скрюченой своей культей у меня прямо перед носом: «Не надейся, Беззубов, я не люблю случайных встреч, мне интрига нужна, потому буду искать только Ингу!». – «Но нельзя же идти против природы, ты должен трахнуть первую попавшуюся самку, ты же осьминог, а они делают это без любви, первой встречной! – « Нет, ты не правду говоришь, забыл наш спор в ресторане? Сам говорил: без интриги любви не бывает! К нам, осьминогам, тоже относится!»
Действительно, когда проснулся, вспомнил: в ресторане, где мы, собственно, и познакомились, зашла речь о любви как о «приворотном зелье». По-моему, Инга разговор и завела.
- Какая любовь? – сказал Юрик. – Глупости все, идеализм. Ученые давно докопались до ее механизма.
- Ну, для этого не обязательно быть ученым, - сказал Семен. – Многие постигли ее эмпирическим, так сказать, путем.
- Я не о комплексе физических упражнений, называемых иногда любовью. О любви - как комплексе биохимических реакций, проявляющихся в романтических ухаживаниях, вожделении, привязанности и тому подобное.
- Неужели ухаживание и поцелуи при Луне можно разложить на биохимические составляющие? – с сомнением спросила Инга, смешно наморщив свой носик.
- Легко! «Адрес» любви спрятан в определенных зонах нашего мозга, связанных с получением человеком удовольствия. Для любви надо добиться, чтобы рецептор дофамина положительно реагировал на попытки партнера. Причем, постоянно, на рефлекторном уровне. Дофамин – в определенных пропорциях – заряжает организм энергией, способствует хорошему расположению духа, повышает мотивацию. Каждый помнит свою первую любовь и тот прилив сил, когда не поспать всю ночь – ничего не стоило. Попробуйте, например, не поспать ночь в армии, стоя в карауле – две большие разницы. Недаром говорят: любовь горы способна свернуть…
- И часто вы пользуетесь своими знаниями, так сказать, о химической природе любви? – Семена, как всегда, интересовал, прежде всего, практический результат.
- Да нет, управлять этими процессами науке пока не под силу.
Если же он все-таки управляет «приворотным зельем»? Тем более, сколько моей Инге надо? Как пчела на мед, полетела на щекочащий нос запах его трубочного табака. А часы «пилотские, номерные»? А кожаные плавки? Да нет, плавки во сне были, не считаются! Все равно, владеет чем-то гипнотическим, использует свои знания, запросто зомбировать может таких, как Инга, неустойчивых. Выучили на свою голову! Может, надо было все же с Ингой покурить травку, вдруг и у нее раскрылись бы те рецепторы удовольствия и наслаждения? Пора вставать, чтобы совсем не загнуться от этих кошмарных мыслей и сновидений. Скоро, слава Богу, домой!
Домой? Блин, теперь же и квартиры нет! Не возвращаться же к ней, в их, то есть квартиру, где они спали и жили, последние четыре года? Там теперь Юрик-Гарик поселится. Он как-то обронил, что собирается на месячишко в Киев – по библиотекам, да и дел накопилось. Знаем мы эти библиотеки и вас, любителей блондинок. То есть, книг. Это они шифруют девушек под условным обозначением «книга». «Успел за месяц прочесть пять книг!» Ученые, итить твою налево! Хорошо, а мне – куда же? Где буду жить? Когда-то начинал с трехкомнатной. И вот результат – ни кола, ни двора. Но кол-то ладно, ни об этом сейчас разговор.
И утром – Семен за завтраком:
- Слушай, Зуб, твоя краля звонила, с утра пораньше. Слова песни про компартию просила. Понятно, да?
- Зачем ей?
- Тебе не звонила?
- Было дело, только ночью, ничего не разобрал. Выпили вчера многовато…
- Представляешь?
- Что ты сказал?
- Откуда у меня? Проси у автора. Понял, да?
- Честно говоря, не очень. Зачем они ей?
- Вот и я говорю. Может, она у тебя дятел: стук-стук-стук?
- Ну, ты загнул! Мы же с ней у тебя в КСП познакомились.
- Меня не приплетай, пожалуйста, сняли вы ее с Серегой Галуненко. Меня рядом не стояло. Понял, нет?
Года три спустя - когда жизнь перевернулась, все перемешалось, треснуло по швам, вылупилась незалежна Україна, чему все вокруг радовались, будто только и мечтали всю жизнь о ней, и пришлось перебиваться случайными заработками, бедствовать, как-то приспосабливаться - позвонил Семен. Он мелькал в шоу-бизнесе, оседлал, как сам говорил, новую украинскую попсу. Обещал подтянуть при случае, «пока же, извини, старик, ты пока - неформат, но скоро все наладится, мы с тобой пофестивалим, как в молодости, помнишь?». На каждый его звонок чуть не молился: а вдруг?
- Ты телевизор смотришь сейчас?
- Да нет его у меня, на фиг надо!
Снимал, как всегда, комнату, полулегально, соседи два раза милицию приводили, паспорт куда-то задевался, посеял по пьянке, что ли?
- А у соседей? Можешь включить УТ-1, новости?
- На контрах со всеми здесь. Не могу. А что там?
- Кралю твою, Ингу Потехину, что в Черновцы с нами ездила…
Как обухом по голове – тогда ведь каждый день кого-то взрывали, убивали, резали.
- Случилось что? Не трави душу, Сэмэн, что с ней?
- Да не ори так. Ничего страшного. Только что передали: назначена главой пресс-центра СБУ. Знаешь, что такое СБУ?
- Ну, да… Может, однофамилица?
- Нет, фотку ее показали! КГБ быший! Теперь – понятно, да?
- Что именно?
- А то, что на такую должность за здорово живешь, так просто не назначают. Значит, и тогда она закладывала. Помнишь, я тебя в Черновцах спрашивал? И в КСП, значит, стучала, сучка.
- Ты думаешь? Не может быть!
- Позвони по старой дружбе, спроси…
- Такое скажешь. Ты позвони лучше.
- Куда, в рельсу? Нас с тобой даже не соединят с ней. Разве только сама пригласит. Для выяснения кое-каких деталей. Теперь понятно, да?
И так мне лажово стало, честное слово. С вечера полбутылки «беленькой» оставалось, хлобыстнул натощак. Как шутили в студенческие годы, зубы почистил. Мне-то что чистить? Я же Беззубов. Выходит, она нами, как мальчиками крутила, – и в Киеве, и в Черновцах на фестивале. Это с ее подачи вербовал меня этот Иван Иваныч – он же Костогрыз из параллельного «Б» класса, в сиксоты звал. Я же ей, мудак с солеными ушами, все, как на духу, рассказывал, делился, совета спрашивал. Понятно: она им – в точности все и передавала, может, записывала меня даже. То-то хохоту! Не в том дело – подумаешь, с работы турнули, волчьий билет везде, куда ни сунься – плевать, в общем-то, с высокой колокольни! Страшно другое: считал, что живу свободно, как считаю нужным, на самом деле – все сплошной фальшак! И чувства наши, и постель, и что вместе почти четыре года, думал – не просто так, а все-то, оказывается, ненастоящее, целлулоидное. Вспомни: через какие разрывы прошел, сколько раз бросал ты, оставляли тебя – не рвалось с такой кровью. Должно быть, возраст. Пришло время, когда клин не выбивается больше клином. Не думал, что Инга так долго будет сидеть занозой в сердце, не выкорчевать, не замазать какой-нибудь зеленкой.
Признайся честно, старик, для себя, не для толпы, не на показ: ты ведь действительно любил Ингу, и сейчас, когда прошло столько лет, это чувство, пафосно говоря, согревает тебя до сих пор. Может, в этом и есть счастье: чтобы было кому показывать песни, ради кого уродоваться на халтурных концертах, нарываться на скандалы – и то легче, когда знаешь, что есть человек, с которым ты вечером выпьешь в тишине и ляжешь в постель. Вот в чем штука, брат.
Однажды мысль мелькнула, потом, когда расстались: почему-то рядом с ней, чувствовал себя свободней и раскрепощенней, чем сейчас, когда кругом один остался. Казалось бы должно быть наоборот, всегда считал, что одиночество гарантирует свободу. Ни фига, оказывается, глупости!
Нормальному человеку эти мои рассуждения могут показаться сплошным и натуральным бредом. Тем более, что для нее наша любовь – совсем другое, очередная «спецоперация» на карьерном пути. Никаких чувств и сантиментов, один только расчет, а сопли-вопли, как она называла наши отношения («когда у нас с тобой все эти сопли-вопли начались…»), всего лишь ей для дела нужны были, для прикрытия. Чтобы через меня поближе к интересующим «объектам» подобраться. И когда кончала со мной на диване – не от полноты чувств, не от горячей любви и, конечно, не потому, что я такой половой гигант, - звезду на погоны зарабатывала своей писькой, а я при ней за лоха был. Как Семен говорит: понял теперь, да? Понял, но поезд ушел, не видно даже его, мимо нас растаял, как в тумане.
8. В ТУМАНЕ
На подъезде к Борисполю – ни фига не видно, сплошное молоко. Повернув направо, на аллейку, по которой до аэропорта – ерунда осталась, метров двести, не мог разглядеть не то, что контуров здания, дорогу впереди себя на десять метров. А ведь все время ехал с включенными фарами. Глянул на часы - до отлета меньше двух часов. Как взлетать в такой туман? Опаздывать нельзя - рейс Киев-Прага для меня транзитный. В запасе будет всего лишь сорок минут, чтобы поспеть на регистрацию другого рейса «Прага – Милан». А если не успею? Надо же, в кои веки отлететь собрался, так не с моим счастьем!
Обозвался мобильный – два коротких сигнала: эсэмэска. И кому-то не лень в такую рань - девяти часов нет. Скорее из любопытства свободной рукой нашарил телефон на сидении рядом с собой, где должен сидеть пассажир. Или пассажирка? Теперь точно: не скоро заполнится вакантное место. Привычная процедура, которую можно выполнить даже одной рукой: «Сообщение» - нажать, «Входящие» - еще раз нажать, «Открыть». Техника на грани фантастики, специально для русского человека – внимательно читай и нажимай одну из трех кнопок. Промахнуться, кажется, невозможно. Но наши умудряются и здесь. Вот именно, что ваши! Вот и текст – латинскими буквами на украинском языке. Так сказать, новояз, современная грамматика:
«Стамбул вибув! Голосуйте за відпустку в одному з міст: 1.Венеція. 2.Лондон. 3. Париж. 4.Рим. 6.Прага. 7.Барселона! Надсилайте СМС на номер 5222 (1 грн.)».
Понятненько. Ушлые ребятки научились скачивать бабки с помощью мобильника – в сети ловят лохов. Тысяча человек, предположим, из миллиона пользователей откликнутся – тысяча гривен в кармане. А если миллион? И такие викторины разыгрываются по два раза в день. Непыльная работка, совсем непыльная! И денежная. Под пятым номером, наверное, шел Стамбул, в смысле, Истамбул. И вот он-то первым и выбыл. Поэтому после Рима, который имеет четвертый порядковый номер, идет сразу шестой – Прага. Мой нынешний маршрут предполагает и Рим, и Венецию. Сыграем, что ли? Итак, нажмем «четверку» и передадим на номер 5222. Снимайте несчастную гривну, мне теперь все равно, думаю, больше не понадобятся. Кстати, и Венецию можно выбрать. Подумаешь, две гривны - коту под хвост. Что такое две гривны? Ничего! Может, и Прагу выбрать? Ведь в Милан лечу транзитом именно через Прагу. Конечно, проголосуем и за Прагу! Тем более, там неплохо летом, особенно трамвайчиком по Влтаве, потягивая на палубе джин-тоник. Да, были времена, а теперь моменты! Золотые купола, море зелени, старинный город, как на картинке нарисованный. Но жара стояла, ужас! С утра зашкаливало за тридцатник. В Киев вернулись – семнадцать градусов, июль месяц, в деревне Гадюкино – дожди. Так что – за Прагу! Выберем «шестерку». Что такое три гривни? Ничего! Надо думать, в Праге сейчас, в конце марта, не очень жарко. Да тебе-то что? Даже из аэропорта не надо выходить, перейти в другой терминал в транзитной зоне. Кстати, времени в обрез, так что – максимальная концентрация! Хорошо, что через Прагу – места знакомые, хоть немного греет.
Надо же, сглазил! Оставил машину на платной стоянке - товарищ заберет послезавтра, докатил свой неподъемный чемодан (хорошо, что на колесиках!) до фойе, глянул на светящееся табло: финиш, кажется, приехали! Тут же характерной гнусавой скороговоркой:
«Метеоусловиями рейс из Праги ориентировочно задерживается на два часа. О времени прибытия самолета будет сообщено дополнительно».
Так-так. Только без нервов. Главное сейчас - найти свободное место, хоть чемодан поставить. И здесь только заметил: ни одного кресла свободного, аэропорт переполнен, повсюду стекающие зонты, мокрые плащи и куртки, характерный запах сырости, прокисшей обуви, несвежей одежды, кожи чемоданов. Как бы то ни было, надо идти в камеру хранения. Если самолет опоздает на два часа, то и рейс «Прага – Милан» в половине двенадцатого, само собой, накрывается. В Милане меня, между прочим, гид встречает. Все оплачено, за все заплачено! Такие дела, как говорил Курт Воннегут. По другому, правда, поводу, но все равно с авифцией связано. Помнишь, в «Бойне №5», этот грустный рефрен, посвященный разрушению Дрездена союзниками, вошедший в поговорку во время вьетнамской войны. Такие дела…
- Простите, на Прагу – ничего не слышно?
- Нет! Там туман и гололед, обледенела полоса. Самолет пока не взлетал оттуда.
Значит, как минимум, часа три-четыре…
- Как мне быть, я транзитный пассажир, лечу из Праги сразу в Милан, и теперь ясно, что на свой рейс не попадаю. Что делать в таких случаях?
- Идите в транзитный отдел, может, вас куда-нибудь посадят!
Прекрасная перспектива. Знаменитое киевское хамство: проси, унижайся, умоляй, плати бабки, тогда, может, посадят.
В транзитный – километровая очередь. Оказывается, с утра много рейсов не отправлено. Как сказал товарищ по несчастью: «Где начинается «Аэрофлот», там кончается порядок!».
- Ну что мы можем сделать? Ваш самолет до сих пор в Праге! Как только прилетит, будем отправлять. Да я все понимаю! Из Киева в Милан вы все равно не полетите, в любом случае, вам надо в Прагу! Так что ожидайте! Может, там вас куда-нибудь определят, во всей Европе сегодня или туман, или гололед! Извините. Следующий!
Пойти, что ли, напиться? Раньше таких вопросов не возникало. Фляга всегда с собой, отпил глоток-другой: «Нормально, Григорий?» Наипервейшее средство от всех мерзостей жизни. И время проходит незаметно, да и вообще – когда пьешь, все равно, – летишь ты, едешь или в аэропорту торчишь. Кстати, лучше сидеть в аэропорту, чем на работе. Так Сэмэн говорит. Любимая его пословица, врет, что сам придумал. Нет, пить не буду. Как-то несерьезно: три года держался, чтобы здесь, из-за какого-то самолета неприбывшего, сорваться. Не дождетесь! Бывали времена трудней, но не было подлей! Табу нарушать нельзя! Нет, не табу - слово, которое себе дал.
Только вот что хочу тебе сказать - заметил: после того, как завязал, пошли одни неприятности. Когда пил, все как-то легче переносилось, удача выпадала хоть иногда, да и вообще - жизнь повеселее, не такая тусклая. Жил как жил, и никаких проблем, кроме того, где достать водку. И вокруг – все терпимо: люди милей кажутся, понимаешь их с полуслова, они – тебя, друзей – полно! Когда же вырвался с круга, стал вести трезвую жизнь, оглянулся: никого рядом нет, совсем один остался. И как ты думал? Жизнь праведника, схимника, да и вообще любого интеллигентного человека подразумевает отшельничество, одиночество, внутреннюю самостоятельность и сосредоточенность. При таком образе жизни роль рубахи-парня, заводилы и запевалы/запивалы как-то не стыкуется с новым образом. Впрочем, я уже привык. Привык? Так и нечего думать о выпивке! Ремарка: с глубоким вздохом сожаления:
- Согласен.
Интересно, встретится ли в переполненном аэропорту хоть один знакомый? Народ-то прибывает! В буфет не протолпиться, звон стаканов все слышней, запахло бутербродами со старой колбасой, щедро приправленной чесноком и другими пряностями, дабы забить протухлый запах. А вкус? Вкус-то чем забить? Да кто его ощущает здесь, вкус? Заглатывай, запивай пивом, и отходи быстрей на перекур, одним ухом слушая противный, металлом по стеклу, голос местной «радистки Кэт»:
- Самолет из Вены опаздывает прибытием ориентировочно на полтора часа!
Браво! «Опаздывает прибытием», интересно, а опоздать убытием – можно? «Ориентировочно – на полтора часа» - аптекарская точность, ничего не скажешь. Почему, кстати, Вена не вошла в число городов, где можно провести свой отпуск? Лондон присутствует, например, Вена – дудки! Или – Гамбург? Как тогда в Гамбурге было жарко, мама родная! Город абсолютно не приспособлен, а тут - такое пекло. Асфальт плавился под ногами. Добирался на электричке, в вагоне для пассажиров «Люфтганза». Откуда – уже не вспомнить. По-моему, из Бонна. Или – Берлина? И Бонн, и Берлин, и Франкфурт, и Гамбург входили в программу гастролей. И везде жара жуткая - до сорока - сорока пяти! В Гамбурге встречала молоденькая девица модельной внешности. Оказалось – балерина, из Киева, дочка известного футболиста «Динамо». Приехала на стажировку в театр, да что-то с ногой, операцию делать, выхода нет, только под нож, на танцах крест, понятно. Хорошо, замуж за немца успела выскочить, иначе домой, в Киев, пришлось бы возвращаться, несолоно хлебавши. Вручила гонорар в конверте, поехали в гостиницу, четырехзвездную, но без кондиционера.
- Веришь, на весь Гамбург – ни одного номера с кондиционером, не нужны они здесь, ветрено всегда, но теперь вот незадача - климат меняться начал…
- Ничего страшного, перекантуюсь две ночи как-нибудь. Где ужинаем?
- Я здесь в итальянском ресторанчике заказала, неплохая кухня, творческий люд собирается…
Не так все просто оказалось. За ночь раз десять, наверное, под холодный душ бегал, простыню мочил – духота жутчайшая! Открыл окно – еще хуже, как жестью раскаленной дохнула улица. И пейзаж под стать: публичный дом аккурат напротив, вышибалы-зазывалы, девка в белой миниюбке сидит прямо на асфальте, подстелив газету, но шпильки высоченные не снимает. Моряки в три ночи пожаловали - портовый город, такой хибишь подняли, гоготали до утра на незнакомом языке, одни согласные гортанные. Мне петь сегодня, а эти никак не уймутся! И матрац твердый, как камень, ортопедический, для позвоночника, говорят, полезный. Надо бы телку пригласить, переводчицу, не так жестко спать бы, чего же поскромничал, прозрачно ведь намекала. Пожалел, постеснялся, отца-то ее неплохо знал, нормальный мужик, в Гидропарке пересекались, что-то перемкнуло:
- Извини, устал очень, отдохнуть перед концертом надо…
Вот и отдохнул. Как, кстати, звали ее? Ирина, Ирэна, Ярина – что-то в этом роде.
Вечером же, вернее ночью, после концерта, сняла в ресторане какого-то американца, а ты пробухал с датчанами. Утром похмелялись в какой-то подворотне. Был выходной, немцы отдыхали, пустынно, улицы грязные, неприбранные, то и дело кто-то пустую смятую банку из-под пива или пепси поддавал ногой с диким и гулким дребезжанием. Вспомнилось все ярко, как вспыхнувшая лампочка в темно-сером, почти больничном, интерьере аэропорта, куда все прибывал и прибывал народ. Похоже, не выпускали ни один рейс. С моим счастьем!
Надо думать о чем-то хорошем, все же отвлекает. О чем? Например, о теплом и уютном доме на берегу большого озера, который у тебя когда-то был. Зима, замело все снегом в полметра, ветер гудит. Ты дрова в камин подкладываешь, не спеша, с ленцой. В белом махровом халате, вывезенном тайно из люксовой гостиницы в Токио – качественный, теплый и очень комфортный, надо сказать, халатик. Ты весь размагничен, расслаблен, рассупонен, после второго-третьего захода в парилку собственной сауны. Проигрыватель голосом Юрия Визбора тихонько напевает:
А где же наши беды – остались мелюзгой,
И слава, и вельможный гнев кого-то,
Откроет печку Гоголь чугунной кочергой,
И свет огня блеснет в пенсне Фагота!
Ха-ха! Вот как? Отчего вдруг вспомнил эту старую забытую его песню? Носил-носил в себе и вспомнил, подумаешь! «Кто музыки не носит сам в себе…* Нет-нет, должна быть некая ассоциация, чтобы именно эта песенка вынырнула из глубин сознания. Что за песня? Посвящение Высоцкому. Точно, помнишь, как начинается?
Пишу тебе, Володя, с Садового кольца,
Где с неба льют разрозненные воды.
Все в мире ожидает законного конца,
Лишь только не кончается погода.
Теперь – точно! Ты – тоже Володя. Только – ВолодИнька, не Владимир Семенович. Действительно, спутать трудно. Там, если помнишь, еще одна строфа есть, в конце, очень соответствует сегодняшнему и моменту, и настроению:
Пишу тебе, Володя, с Садового кольца,
Где льют дожди, похожие на слезы.
Да, ты прав, песенка – в самую масть! Не махнуть ли обратно в Киев? Благо, машина под боком. Отогреться где-нибудь, да и вообще… Вот это – да! Какой Киев? Забудь про него. Ты же только что оттуда вырвался! Вспомни, как мечтал, как приближал этот день, как он тебе снился! Нет, дорогой, Киев для тебя закончен, закрыт, опечатан и пломбой скреплен. Ку-ку, привет! Ты на правильном пути, вот он, ресторан. Теперь – напускай на себя мину соответствующую: беззаботного прожигателя жизни, скучающего Чайльд-Гарольда, в крайнем случае – «лишнего» человека, эдакого всезнающего барда, не то Онегина, не то Печорина, уставшего знаменитого артиста-футболиста, пресытившегося всем. И закажи бутылочку «Клико», и перечти «Женитьбу Фигаро»! А что – не позволить ли себе по этому поводу хотя бы фужер шампанского? Для поднятия, так сказать, тонуса? В конце концов, шампанское не считается, в список запретный не входит. Ну что тебе станется с одного фужера?
- Мы шампанское не разливаем! Хотите – берите бутылку!
- Фужер, если один, нельзя?
- Мужчина! Что вы такой непонятливый! Куда я остальное девать буду! Вылью, что ли? Оно же выдохнется, кто захочет после вас пить? Неужели, непонятно? Давайте быстрее, меня люди ждут!
- Какое вино у вас есть, фужер чтобы…
- Я вам русским языком говорю: вино не разливаем! Заказывайте бутылку или идите в другое место…
- Лучше идите отсюда к едреней фене! Я правильно говорю, девушка? ВолодИнька, привет душа моя! Не ожидал? Да я сама здесь - случайно!
К столику стремительно шла высокая женщина модельной внешности в ослепительном ярко-малиновом пальто, скроенном на манер офицерской парадной шинели. Легкий оранжевый шарф, небрежно заброшенный вокруг высокой шеи, подрагивал и развевался, светясь в полутемном зале яркой стрекозой. Под расстегнутым пальто призывно манила маленькая золотая брошка-пчела, ну а все остальное, как говорится, легко угадывалось. Она на секунду, всего лишь на короткий миг, повернулась спиной, будто на подиуме, сделав неуловимое изящное, доведенное до автоматизма движение своими великолепными ногами, резко прокрутившись на каблуках головокружительных шпилек.
Ясен перец, все, кто коротал время в только что открывшемся кабаке, сразу же вылупились томными от желания моргалами на эту неизвестно откуда свалившуюся супер-стар. Со стороны могло показаться - обернулась она потому, что кто-то окликнул или отвлек, но я слишком хорошо знал каждую ее заранее отрепетированную примочку. И понял, что не ошибся, когда увидел умопомрачительный аккуратненько нашитый на узенькой талии пальто миниатюрный хлястик с двумя совершенно немыслимыми бирюзовыми перламутровыми пуговицами. Вот этот самый хлястик с пуговицами, и само пальто, и великолепные ноги она сейчас и демонстрировала, повернувшись, как на подиуме. Не хватало только бархатного голоса диктора, который бы сразу ввел в курс дела: «Уважаемые господа! Сегодня вы присутствуете на демонстрации очередного сногсшибательного наряда! На подиуме – Юлия Филипенко!».
Что же до ее любимого яркого и резкого малинового цвета, то в узком кругу знатоков хорошо известно, как он неоднократно помогал ей завоевывать, казалось бы, самых непокорных и стойких мужланов. Однажды, очень давно впрочем, могу засвидетельствовать лично, как Юлька, напялив малиновое вечернее платье с большим разрезом, сразила наповал знаменитого банкира, который потом, много позже, неожиданно для многих возглавил Национальный банк. Сейчас его имя настолько известно и популярно, что упоминать его всуе не совсем прилично. Скажем только, что в ту пору он не был женат и не имел столько детей, так что иногда позволял себе приударить за той или другой соблазнительной моделью. Тем более, мужчина тогда был видный, без изъяна, даже слишком красив, так что некоторые, охочие до метафоризации, журналисты сравнивали его со звездами Голливуда.
Впрочем, я, кажется, отвлекся. Надо же, чтобы первым, кого встретил в переполненном не функционирующем аэропорту, была Юлька Филипенко, она же Карпенко, Черкасская, она же (в девичестве) – Раевская! Впрочем, фамилия у нее может быть и другая, сама как-то говорила, что для этого много ума не надо, потому меняла их едва ли не каждый год. Какой пассаж! Да ни в одном романе такого сюжетного поворота не придумаешь! И пока я соображал своими заторможенными мозгами, она великодушно кивнула застывшей в столбняке официантке:
- Несите, несите поскорей бутылку шампанского, только полусладкого, и чтобы не из холодильника, у меня горло что-то болит…
Ее горло! Сколько раз приходилось слышать:
- Ты что, такси не можешь взять? Я, по-твоему, должна глотать холодный воздух, чтобы завтра ангину подхватить?..
Подхватила-то она, в конечном итоге, совсем не ангину.
- Да! Чуть не забыла! И отбивную мне, мидл, только на косточке и чтобы свеженькая, не вчерашняя, разогретая в микроволновке! Так что не поленитесь, прожарьте! Ты есть что-то будешь? Две отбивные! И два бутерброда с икоркой! Почему - красной? Она вся паленая у вас. Черненькой, с маслицем! И, пожалуйста, выносите все и сразу!
По-моему, официантка умерла, просто перестала существовать, душа отлетела в пыльный фикус, под который сейчас элегантно спланировала Юлька.
- Ты-то здесь как оказался, зайка?
- Да вот, лечу. Хотел, вернее…
- Далеко?
- Пока – до Праги…
- Да ладно! Я тоже – в Прагу! В Карловы Вары на отдых, водички попить. Мы попутчики? Сядем рядом в самолете, ладно? Я так высоты боюсь! Вот даже маленькую виску взяла для храбрости. А ты? В саму Прагу? Концерты?
- В Италию, по турпутевке. Транзит у меня такой: Киев - Прага – Милан. Но, кажется, опоздал, рейс на Милан пропускаю.
- Ой, ВолодИнька! Как я рада, ты совсем не изменился! Слушай, со мной жуткая история приключилась. Приносят счета за телефон – восемьсот долларов! Ну, мой увидел, по таблице кодов посмотрел – Арабские Эмираты. Такой скандал закатил, ужас! Я же - ни сном, ни духом! Слушай, ты прекрасно выглядишь, такой мужественный. Эта бледность тебе к лицу.
- Ты тоже. Супер! Помолодела, как тростиночка, прикид – с ума сойти и не жить! Зачем тебе воду пить?
- Ай, - неопределенно махнула ручкой,- осточертело, сил моих больше нет терпеть это все! И на работе, и дома… Ты знаешь, я же теперь за профессором Свичколапом замужем, родила два года назад ему дочку. С няней побудет две недели, ничего страшного, попривыкали, распустила их, теперь вот порядок навожу таким образом. Слушай дальше - послали водителя на телефонную станцию, черте где, в Дарнице, улица Шалетт, французы забацаные, целый день выяснял, короче, послали его на три буквы, сказали, отключат телефон. Ну, ты моего мужа не знаешь, биолог, величина в своем роде…
- Да? Так ты теперь замужняя женщина? И ребенок есть, поздравляю! Ну и как, в этой роли, счастлива?
- Да уж! Тоска зеленая. Как рожала – отдельная песня. Пока беременная ходила, поправилась, не поверишь, на двадцать кэгэ. Думала, кончусь. Мой пообещал машину подарить после родов, куда там! Вес сгонять надо! Говорю: лучше няню мне возьми, да тренажер домой купи. В бассейн опять же на аэробику подводную, три раза в неделю. На работу хотела раньше выходить, так не разрешает, можешь себе представить? Нечего тебе там делать, говорит. А тут еще с этим телефоном! Говорю: я платить не собираюсь, в Эмиратах у меня никого нет! В одном халате и тапочках, можно сказать, три последних года по квартире проходила, как прокаженная! Света белого не вижу, совсем одичала. Подозреваю, этот хрен специально держит в заточении, не хочет выводить, неудобняк.
- Намного старше?
- На тридцать семь лет. За внучку принимают, не за дочку даже. Ты был на двадцатник старше, он – еще почти на столько же!
- Ну, мать, ты даешь! Кстати, нам это не очень и мешало!
- То-то и оно! А здесь со этой наукой дурацкой - на стенку скоро полезу. Свои, конечно, недостатки в таких браках есть. Э, парень, ты к чему клонишь? Ты для меня давно отыгранный патрон!
- Патроны не бывают отыгранными. Отстрелянными – да, холостыми, боевыми, но не отыгранными.
- Узнаю брата Шуру! Все в словечки играешься? Не надоело еще? Вкратце рассказывай, давай, как сам-то живешь? По-прежнему, выступаешь, песенки да стишата? Женат?
- Да нет, все, как было. С песнями завязал пока, так, пописываю для себя, в стол, прозу больше.
- Ну да, ты же у нас, как Окуджава твой любимый. Тот тоже одно время на прозу соскочил. Слушай, про наш рейс – что слышно? Не пропустим?
- Да из Праги пока самолет не вылетел. В окно посмотри, туман как молоко. Если даже и преземлится… Чувствую, застряли мы здесь надолго.
- Ха! Лучше сидеть в аэропорту, чем на работе! Кто сказал из классиков, не помню.
- Семен Кульчицкий, если его можно так назвать.
- Вот и винишко. Не прошло и часа! Да это я не вам, ставьте. Сами откроем, вы по поводу отбивной лучше побеспокойтесь, жрать охота – с утра маковой росинки не было
Юлька совсем не изменилась – тараторит, как из пулемета. Я, когда после Инги очухался, жить с ней начали, всю болтовню всерьез воспринимал, реагировать пытался. Вижу, никакой нервной системы не хватит. Вот и сейчас с непривычки – голова кругом. Поотвык. И то сказать: лет пять, как разбежались. Ты, как был бобылем, так и остался, а у человека – дочке два года. Никогда не скажешь, что рожала, чудо, как хороша! Все такие же роскошные темные с отливом волосы – ее самая большая гордость - «воронье крыло», «до самых пят».
В наши с ней минуты любила хвастать, когда надоедало лежать в постели: станет голая перед зеркалом, крутится в разные стороны, привстав на цыпочки, как на каблуках, расплетет и давай перекладывать со стороны в сторону – то спереди совсем закроется, то назад отбросит, тогда, сам не раз видел, до щикотолок достают. Рост, между прочим, метр семьдесят два. Я всего-то на три сантиметра выше. Говорила: с тобой не интересно, на каблуках не походишь! Фигурка мальчиковая, зато попка и округлые бедра любого мужчину заставят оглянуться. Как-то на 23 февраля подарила фигурку зайчика – сам маленький, попа округлая, больше головы, выделяется, как и у Юльки самой. «Ничего тебе не напоминает, милый?» - «Да нет, вроде». – «Глупенький, это же я! Посмотришь - меня сразу же вспомнишь!» Груди у Юльки не очень крупные, средние, можно сказать. Когда занимались любовью, лицом друг к другу, я так любил их забирать в свои ладони, чувствовать, как они начинают набухать, затвердевают, как яблоки в августе. Как-то сказал: «Если грудь женщины помещается в ладони мужчины, значит, они друг другу подходят!». – «А я думала, по другому признаку определяется!» - «И по другому – тоже, но этот – вернее!».
Как у нас началось? По-моему, какой-то шальной день рождения был, столкнулись несколько компаний, мы оказались на кухне, стали вдруг целоваться - ни с того, ни с сего. Как обычно бывает в киевской компании, по пьяне. И до того знакомы были, правда, больше шапочно, и потом: она ведь пришла на день рождения со своим парнем, даже гражданским мужем. Что не помешало дать мне прямо на кухне. Одной рукой пришлось придерживать ручку двери, чтобы никто не вошел вдруг и не обгадил всю малину. Когда все домой собирались, мы и на черной лестнице успели.
Потом началось интересное кино. Недели через две повез ее на спортивную базу в Пуще, договорился, дали нам ключи от номера, только полез к ней, а она:
- Учти, кричать сейчас буду! Не надо, ВолодИнька, не в настроении сегодня. Не хочу!
- Месячные, что ли?
- Дурак ты, и уши соленые! Просто не хочу, неужели не понимаешь?
Короче, зря только пилили целый час на машине, перед директором унижался, бутылку «Смирновки» пришлось отдать за номер. В результате – полный аут, облом! В Киев - всю дорогу молчали, каждый в свою сторону глядел. Вечером звонит вдруг, глупости всякие: про работу спрашивает, то да се. Отвечаю неохотно, через силу, а она:
- Ты что, обиделся, зайчик?
Ах ты ж, е-пэ-рэ-сэ-тэ!
- Да нет, - говорю, - нормалек.
- Знаешь, мне так плохо, может, увидимся завтра, пообедаем где-нибудь?
Ни хрена, если честно, до сих пор не понял. Ну, как-то все образовалось, продолжали встречаться и жить по-взрослому. Но как-то суетливо, впопыхах, бестолково. Я всегда на это дело перевозбужденный, голодный, никак не могу ее, как следует, трахнуть. Она только раскочегарится, я уже кончаю. А чтобы привести себя обратно в порядок, минимум, час требовался. Тогда час – сейчас побольше будет. Удивляюсь, как она все это терпела.
- ВолодИнька, где ты, ау! У тебя все в порядке? Вина мне налей, пожалуйста!
- Извини, размечтался. Так о чем это мы?
- Во-во! Какой–то ты рассеянный сегодня, невнимательный. – Таким тоном, будто все у нас, как раньше, и мы каждый день в постель ложимся. - Заметил, какие косяки на меня кидают, как на тебя, счастливчика, смотрят и вздыхают: досталось же кому-то такое счастье!
- Знали бы они – какое…
- Бессовестный! Так ты – в Италию, просто - на отдых? Счастливый! Я ему сказала: за телефон сам платить будешь!
И все же наш час пришел. Случилось это, когда завелись какие-то деньги, и я снял однокомнатную квартиру на Щорса, напротив госпиталя. Позвал как-то в гости, она стала прибираться, посуду перемыла, пыль повытирала, то-се, постирушку даже устроила, пиццу заделала в духовке, да так увлеклась, что осталась насовсем. И сразу образовалось все – времени навалом, никто никуда не спешит, не суетится, не надо постоянно стрелять ключи от пустой хаты, торопиться, чтобы вовремя слинять, не застукал кто. С возрастом заметил: если голова другим занята, с бабой ничего не получится.
А здесь - второе дыхание открылось, и все так душевно, естественно, без напряга. После Инги хотел крест на себе ставить – оказалось: рано, да еще как! Ненавязчиво, тактично Юлька привела меня в норму, да так, что месяца три практически не вылезали из постели, мой холостяцкий диван, не выдерживал нагрузки, несколько раз ломался, и мы оказывались на полу. Пришлось отверткой закрутить до отказа шурупы и придвинуть вплотную к самой стенке. Лежать на нем вдвоем получалось только поперек, и она часто повторяла:
- Мы живем с тобой - поперек! Мне нравится, а тебе?
Я только удивлялся своему неожиданному превращению. Уж не знаю, действовала ли строго по науке, или импирическим путем получалось, только скоро почувствовал, как крылья за спиной выросли. А ее руки с музыкальными длинными музыкальными пальцами, а губы, ничего не стеснявшиеся, исцеловавшие каждый бугорок, каждую клеточку! Причем, не обязательно, чтобы происходило в постели. Могло случиться и на кухне, и на ковре, и в ванной, куда мы взяли моду ходить вдвоем. Не было уголка в квартире, где бы не согрешили. Однажды это произошло даже в нашем лифте, когда возвращались поздно из гостей, и не было сил дождаться. Как-то летом, душной ночью, пошли на крышу нашего дома, заметив, что чердак не запирается, и мы там неплохо провели время. С тех пор, если хотели заниматься любовью на высоте семнадцатого этажа, брали раскладушку, до сих пор удивляюсь, как помещаясь на ней. Зато - как хорошо курить после всего и смотреть на огромные, величиной с хороший вареник, мигающие звезды.
Вошли во вкус, запросто могли не вылезать из постели хоть целый день. Да так и получалось, особенно, по воскресеньям, когда ей не надо на работу, день – наш! Поднимались только, чтобы принять душ, укусить первое попавшееся на кухне, в крайнем случае, могли приготовить кофе, больше ничего не лезло. По рюмашке бахнем – и вперед! Да было ли все это?
- Надо же когда-то и отдохнуть. Кого из наших видела?
- Да, считай, никого. С Викой иногда по телефону общаемся. Заходила к ним как-то на малую посмотреть. Ты знаешь, она снова сошлась со своим козлом Перегудой.
- Да? Новость для меня. Все там же, на телевидении?
- Да, ведет программу «Двое на качелях». Ты разве не смотришь?
- Да нет, как-то в такт не попадаю, она, кажется, по вечерам…
- Так утром, по четвергам, в десять пятнадцать, повтор идет, по УТ-1.
- Видишь, и повтор смотреть не получается.
- Она, кстати, про тебя интересовалась.
- Да? В каком контексте?
- Куда пропал, не встречаемся ли мы с тобой?
- И что ты сказала?
- Пару раз, говорю, как-то от скуки …
Так продолжалось, пока мы с Юлькой не пресытились друг другом. Тогда и появилась на горизонте Вика. К тому времени все чаще задавался вопросом: а с другой женщиной могу такие фокусы выделывать? Кстати, Вику привела в дом Юлька. Пришел домой – пьют кофеек с конфетами, чекушка коньяка, накурено.
- Знакомься, ВолодИнька, моя подруга Виктория, на телевидении работает. Принес что-нибудь вкусненькое? Давай, в холодильник поставлю.
На Вику я сразу глаз положил. Мне нравились девушки «в теле». Стояло лето, на ней был легкий беленький сарафанчик в обтяжку, который скорее открывал, чем скрывал ее женские прелести – загорелые колени, высокую соблазнительную грудь. Когда поднимала руки, были видны ее подмышки, тщательно выбритые. Длина сарафана – еще та, когда перекладывала ногу, видны белые плавочки. Старался не встречаться с ней взглядом, поменьше смотреть в ее сторону. Она же, казалось, совсем на меня не обращала внимания, за время, что у нас была, двух слов не сказали.
Выпили бутылки две шампанского, немного посмотрели телевизор и она засобиралась домой.
- ВолодИнька проводит тебя до машины, поздно уже.
- Какая у вас машина, Виктория?
- «Семерка», все агитирую мужа на иномарку, жмотничает. Женщине, попробуй, поводи такой агрегат – тяжелый, как мясорубка. А вы – с машиной?
- Да пока как-то не получается.
- Когда ему водить, если каждый день то пьяный, то под-шофе! – засмеялась Юлька.
- И то - правда! – согласился я.
- Как же вы обходитесь?
- Да без проблем!
- Если захотите куда-нибудь поехать?
- Куда, например?
- Ну, в лес, скажем, к воде…
- Да вот так и едем, на своих двух да метро.
- Это не серьезно, ребята. Машина – святое, без нее – никуда. Чем быстрее поймете, вам же лучше. Говорят, скоро подорожают.
На улице, набравшись наглости, спросил:
- А слабо нам с вами поехать куда-нибудь?
Она повернулась ко мне, не останавливаясь, сказала:
- Надо Юльку спросить.
- Зачем? Я же предлагаю вдвоем. В лес, к воде, сама же сказала.
- Я подумаю.
- Как долго?
- Пару дней, устроит?
- Вполне.
- Позвоните мне часиков в двенадцать послезавтра, окей? – Она протянула визитку. – Спасибо, что провели. Всего доброго!
«Виктория Примаченко, заместитель директора телевизионных программ». Очень приятно!
Оставив Юльку в ресторане, пошел выяснять обстановку. Пока шел к зданию аэропорта, убедился: никаких улучшений. Ни ветерка, наоборот, накрапывал дождь, туман стал гуще. К секлянным дверям зала «Интурист», плавно шурша шинами, степенно, как корабли, причаливали авто с горящими фарами. В помещении и без того тесного аэропорта негде стать. «Всех впускать, никого не выпускать!» - сострил юноша, стоявший первым у окошка справочного бюро. «Ну, что? Скоро летим? Когда посадку объявят?» - набросились на него со всех сторон. И он, с болтающейся за спиной гитарой, и вся их гоп-компания, одетые явно не по погоде - тонюсенькие свитера, джинсы, легкие туфельки – не шибко, похоже расстраивались, направляясь в теплые края.
- Ну, что там, Серый? Не тяни!
- Аэропорт закрыт до пятнадцати ноль-ноль по причине тумана. Не отправляет и не принимает. Так что - наше место в буфете!
- Как же, ждут вас, там – столпотворение!
- Ничего, у нас «забито»! Со вчерашнего дня!
- Или с позавчерашнего!
- Правильной дорогой идете, товарищи!
- Куда летим, граждане? – дернул Серого за рукав ветровки.
- Да вот в Египет собрались, там сейчас плюс двадцать пять, лето! Давно бы в море купались, лететь всего ничего!
- Денежки-то проплачены! – вздохнул идущий с ним рядом здоровенный дитина.
- Плакали теперь наши денежки! – скорчила рожу девица в спортивном костюме.
- Не кажи «гоп», пока не переехал Чоп!
- Это точно, Серый! Ну, что, по пиву, дядя?
- Почему нет? И гитара у них есть…
- Спасибо, в другой раз. Меня ждут.
- Не хошь – как хошь! Наше дело предложить. Тоже в Хургаду?
- Нет, мне в Прагу, потом в Милан…
- В Милан? Шеве – привет передавай!
- Обязательно передам!
- «Динамо» Киев, «Динамо» Киев – мы с тобой»!
Жаль, хорошие ребята. Махнуть бы с ними в Хургаду, погреться на песочке египетском, отоспаться, отожраться, отдохнуть от всего. Нельзя – в кабаке Юлька ждет. И подумалось: теперь никогда и ни с кем ни в Хургаду, ни даже в Пущу или Кончу не съезжу, не посижу ночью в случайной компашке – с костерком, рыбалкой, шашлыком, не спою им больше. Э, Беззубов! Да тебя совсем повело от шампусика. Ты же два года, как свою гитару найти не можешь, оставил где-то по пьяне в залог. Пропил гитару, дорогой! И потом: тебе ли начинать утро с хорошей задорной комсомольской песни? Раньше лозунг такой был: начни утро с песни! Не лозунг – девиз комсомольский. Ну, и память! Тебе архивариусом бы устроиться куда-нибудь, только вряд ли возьмут. Хоть и помнишь всякую белиберду тех застойных времен. «Музыка Александры Пахмутовой на слова Роберта Рождественского». Во-во. Или кого-нибудь другого из этого ряда. Когда закончилась та, прошлая, жизнь, и гитара не нужной стала. И потом, когда с алкоголем завязал, песни поскучнели, самому разонравились, больно правильные. Сочинял-то больше, времени образовалось навалом, да и энергию куда-то девать надо. Но в основном, – пустышки выходили или, в лучшем случае, перепевы старых. Ни полета, ни куража былого, ни широты размаха. И так постепенно все по нисходящей - на спад, пока, наконец, совсем под откос не покатилось. Самому осточертело. Когда же с песнями и выпивкой покончено, необходимость в гитаре отпала.
- Прошу прощения! Не подскажите, из Праги самолет еще не вылетел?
- Нет. Слушайте, будет объявление по радио.
- Когда, с вашего позволенья?
- Откуда я знаю! Когда нам из Праги поступит сообщение.
- Скажите, если у меня пересадка там, в Праге, в Милан, например?
- Вы в транзитном отделе были?
- Был, ничего утешительного.
- Не расстраивайтесь, доберетесь как-нибудь.
- Спасибо за исчерпывающий ответ.
- Мы-то что можем сделать?
Права Юлька все же. Как прост и понятен закон киевского сервиса: не хочешь – пошел на хер. Кратко и гениально. Жлобов развелось больше, чем тараканов в коммуналках раньше было. Жирные такие тетки, нечесаные, вечно жующие, в необъятных халатах, с пробивающимися влажными от пота усами и волосатыми ногами. Скажет – одолжение тебе такое сделает, на всю жизнь запомнишь. Лимита грязная, мурло неумытое. Постепенно загадили Киев. Да и город сам – тот ли это Киев, который ты боготворил когда-то? Все эти телки на пьедесталах, та – родина-мать, та – просто мать, а кто - отец? Потом - ****ские ворота, глобус Украны и прочий маразм. Все исковерковано, загажено, изувечено. Рожи соотечественников – ни одного интеллигентного лица. Если не шлюхи вокзальные, то бывшие комсомольцы со спрятанными под костюмы баскетбольными мячами, а то и полубоченками вина, с золотыми цепями вокруг бычьих шей, небрежно вертят на пальце ключи от дорогих авто – плюнуть некуда, все так заматерели. И это Киев, который ты так любил? Хорошо, что этим кончилось, значит, ловить здесь нечего. Так что не суетись, не все ль равно, куда лететь – в Прагу, Милан, да хоть в Китай! Сейчас, правда, и туда не выпускают. У Высоцкого открыли закрытый порт Владивосток, здесь – голый вассер, когда что-нибудь откроют – неизвестно.
Народу в аэропорт все прибывает. Неровен час, соснуть где-нибудь придется. В ресторан – очередь, на улицу, люди мерзнут, жмутся, норовят быстрее в фойе проскользнуть. Ни одного свободного места, теперь домкратом никого с места не сдвинешь. И что за страна такая неуютная? Вот именно: неуютная. Мягко сказано. Юлька машет рукой:
- ВолодИнька, где ты ходишь, милый? Меня вон ребята клеят, за соседним столиком которые. Что слышно?
- Глухо. Аэропорт закрыт до трех часов дня.
- Оп-па! Повторим шампанского?
Обозвался мобильник. Эсэмэска.
«Прага вибула! Голосуйте за відпустку в одному з чотирьох міст, що залишились:1. Венеція. 2.Лондон. 3. Париж. 4. Рим. Надсилайте СМС на номер 5222. Ціна – 1 грн.!»
- Чего лыбишься? Шампанское, спрашиваю, закажем?
- Нет проблем. Здесь эсэмэски приходят на актуальную тему. Смотри, ехал сюда – Стамбул выбыл по рейтингу городов, куда в отпуск можно ехать. Теперь – Прага выбыла.
- Да? Славненько! Чего же мы туда летим? И что же осталось, интересно?
- Венеция, Лондон, Париж и Рим. Ты что выбираешь?
- Рим – однозначно! А ты?
- Париж! В Риме и Венеции я и без них буду. Надеюсь, во всяком случае, если этот чертов туман разойдется.
- Когда-то детектив такой шел: «Когда рассеется туман», не смотрел?»
- Не помню.
- Ты, кстати, в Карлових Варах был?
- Два раза. Ты - в какой гостинице?
- «Колонада». Не знаешь, что за дыра?
- В самом центре, очень удобно, до источника – пять минут. И лечение хорошее, и питание.
- Слава богу! А то, грешила, професор мой грозился запроторить в лес куда подальше, чтоб ни души в радиусе десяти километров. Он у меня ревнивый жутко!
- Да, солнце мое, Юленька, за тобой глаз да глаз нужен, он прав, уж я-то знаю, может, как никто другой!
- Да ладно! Я же тебе и не изменяла почти…
- А с Викой?
- Опять за свое! С Викой как раз – не считается! Сколько раз торочила, другой давно бы понял, ты же, ВолодИнька, извини меня, пожалуйста, как был совком, так и остался. Ну что сидишь? Розливай, давай, по-быстрому!
9. ЖИЗНЬ ВТРОЕМ
Мне бы сразу догадаться, джентльмен из меня никакой. Так что Юлька права – совок и есть. Тогда, как чумной ходил, время гнал, чтобы быстрее - четверг, когда звонить Вике надо. То ли внушил себе, то ли гормоны взыграли. Мужчина странно устроен: жена под боком, причем, такое выделывает в постели, ан нет, другая в голове, ищет непонятно кого и что. И так – всю жизнь. Чего не ймется? Другую подавай! Как говорять во Львове: нехай гірше, аби інше. А результат: все они одинаковы!
- Привет! Звоню, как договаривались.
- Я узнала. Сможешь сегодня, часиков в пять, - у танка встретиться, на «Большевике», заберу машиной. Знаешь где это?
- Конечно. Буду ждать.
- Юльке что скажешь?
- Придумаю что-нибудь. Неважно.
- Ну-ну! Так в пять, не опаздывай!
- Постараюсь, до встречи!
Почти всю дорогу, в сторону Святошино, ехали молча. Попали в жуткую пробку – в районе Нивок шальной самосвал с горячим битумом перевернулся, лежал на боку, почти час выбирались. Когда, наконец, выехали, Вика взяла меня за руку:
- Сказал бы что-нибудь, малыш. Например, какая я красивая.
- Это подразумевается по умолчанию.
- Да? Интересно. Тогда анекдот какой вспомнил бы.
Относительно анекдотов полный профан. Ни запоминаю, ни рассказывать не умею. Но как раз утром в Интернете наткнулся на один, показался занимательным.
- Слушай. Только он длинноват, ничего?
- Как раз доедем. Почему не спрашиваешь, кстати, куда мы едем?
- Куда?
- Сначала анекдот.
- Одна молоденькая красивая блондинка не знает, как обратиться к другой молоденькой симпатичной блондинке, с просьбой передать на билет. Обе едут в маршрутке.
- Я догадалась.
- Никак не решится: то ли на «ты», то ли на «вы». Видит, что у той в пакете – бутылка вина. Наверное, едет к парню. Вино дорогое, значит, к красивому парню. В нашем микрорайоне два красивых парня, думает первая блондинка, – мой муж и мой любовник. К моему любовнику она не может ехать, я сама к нему еду. У моего мужа – две любовницы: Вика и Юля. Но Юля сейчас в командировке. «Вика, передайте, пожалуйста, на билет!» - «Откуда вы меня знаете?».
- Ха! Очень даже в тему. Сам придумал? Имена-то наши. Кстати, это такой тест, проверка интеллекта. За анекдот получешь «восьмерку» по десятибалльной системе, высокая оценка, признаться, сама не ожидала.
- Мои дела так хороши?
- А то. У нас на работе, учти, только двое парней «восьмерки» получили. Американцы выдумали исследование: по рассказанному первому попавшемуся анекдоту определяют уровень интеллекта.
- Дедушка Фрейд отдыхает.
- Кстати, мы почти приехали. Знаешь это место?
У Вики, я заметил, все что ни делается - кстати или не кстати. Место – ресторан «Верховина», в лесу, у самого озера, мне хорошо знакомо по временам студенческой молодости. Мы частенько заваливали сюда на «последний удар», допивать, так как этот, тогда загородний, ресторан функционировал допоздна. В воротах обычно стоял колоритный здоровяк с окладистой бородой почти до пупа. Завсегдатаи называли его то Лев Толстой, то Карл Маркс – в зависимости от настроения, времени суток и количества выпитого. Все-таки «Карл Маркс» выговорить нелегко, особенно ближе к ночи. Имелись здесь и отдельные номера. Нам они тогда не по карману, да и зачем студентам, когда лес рядом!
- Бывали дни веселые. Не часто, правда…
- Вот и славненько. Посидишь немного в машине, минут пять, я у девочек ключ возьму…
Как-то все удачно складывалось – просто и без напряга. Вот именно, напрягаться и упираться с моей стороны совсем не требовалось. Она все делала сама - и ключ от двухкомнатного люкса вмиг раздобыла, и шампанское в номере откупорила безупречно, без шума, только легкое шипение, ни единой капельки не пролила, и коробку конфет, ждавшую нас в номере, и постель в спальне разослала, только свежые простыни зашуршали. А я? Что делал я в тот момент? Небрежно развалился в кресле, полагая, что так и должно, все воспринимал как само собой разумеющее, будто каждый день барышни в номера вывозят. И ничего-то меня не насторожило, хоть эту Вику видел третий раз в жизни от силы.
- Тебе ванная нужна, милый?
- Думаю, нет. Перед уходом из дому душ специально принял.
- Тогда раздевайся, ложись и жди меня, постараюсь быстро. За день на работе так накувыркалась…
Ну, и дальше, само собой, все в лучшем виде.
- Я тебя до самого дому не буду довозить, ладно?
- Да возле любого метро выбросишь, доберусь.
- Выбрасывать тебя не входит в мои планы. У нас все только начинается, ты как - чувствуешь?
- Мне, во всяком случае, нравится!
И снова ничего не насторожило. «Самоволка» прошла успешно – Юльки дома не оказалось, так что я успел и чаю попить.
- Милый, а меня на французкий просмотр в Дом кино пригласили. Думаю, схожу, ты все равно будешь поздно. Как встреча прошла (это она по поводу сегодняшнего вечера?) Весело было? А я кино еле досмотрела, тоска зеленая, лучше бы в баре посидели. Ну что, будем укладываться? Тебе ванная нужна?
Господи, да сколько же мыться можно!
Так и жил какое-то время, разрываясь между своей же хатой и «Верховиной», между Юлькой и Викой. Через какое-то время понял, что по натуре я человек – не слишком, как бы это сказать, любвеобильный. Да и надолго ли с такой жизнью меня хватит? Иногда казалось, что выполняю кем-то заданную программу, двигаюсь, как механический робот-дровосек. Игрушка такая в детстве была – заводишь ключом, и он начинает двигать пилой, как на шарнирах. Весь вопрос: на сколько времени завода хватит? Сам чувствовать начинал, что свежести былой нет. И голова, главное, голова все время забита – что сегодня той говорить, что – другой. Никогда двух женщин одновременно не было, причем, как бы это сказать, на постоянной основе.
Однажды в воскресенье, когда по обыкновению целый день не вставали из постели до обеда, Юлька завела такой, прямо скажем, ошеломивший разговор. Мы только в очередной раз позанимались любовью, шлепнули по рюмке водки натощак, лежали поверх одеяла, курили одну сигарету на двоих.
- ВолодИнька, скажи, пожалуйста, милый, не хотел бы попробовать - втроем? Представляешь того стриптизера, который тогда в «Руси» на презентации вытанцовывал, чтобы с нами сейчас был?
Подумал - ее очередной задвиг, шутка юмора, все-таки Юлька моя – довольно, как сейчас говорят, креативный человек. Потому постарался в тон ответить:
- Почему обязательно мужик должен быть? Если, скажем, вторую барышню привлечь? Тоже вариант…
- А ты осилил бы двоих?
И по тому, как она спросила – по интонации, по характерной хрипотце в голосе, понял: для нее - всерьез, не игра.
- Не знаю, не приходилось быть в такой роли.
- Хотелось бы?
- Не думал, если честно.
- Ты – подумай, заяц. Ничего здесь такого. Мужики все в гречку скакать охочи. Почему-то считается, если скрывает, что имеет любовницу, живет тайком с двумя женщинами одновременно, – это в порядке вещей, общепринято. А если спят все вместе, в одной постели – что-то ненормальное. По мне уж – делай все открыто, если ты такой энтузиаст, пригласи любовницу в постель, может, жене приятно будет? Я не права?
- Честно, Юль, не знаю. Давай лучше - по рюмашке.
- И потом обсудим, если ты не против, кого возьмем к себе. Не хочешь мужчину? Я не настаиваю. Наоборот, мне даже приятно, что ты так отреагировал однозначно, не ожидала. Кого бы из наших общих знакомых можно было взять к себе? Подумаем?
Начали обсуждать. Вообще-то у нас отношения откровенные, более чем. Когда идем по улице, гуляем, променад бездумный, она сама находит в толпе симпатичных, на ее взгляд, девушек, показывает мне, обсуждает их прелести. «Эта - ничего, посмотри, какая фигурка, и ножки, и попа! Та – ничего, но низкая посадка, та - личиком неудачна». Любопытно: редко когда наши мнения совпадали. От тех, что нравились ей, я, если честно, не в восторге. Но помалкивал и соглашался. Но то - просто игра.
Сейчас же, когда она предлагала положить в постель то одну, то другую нашу общую знакомую, становилось не по себе. Короче, ни одна не воспринималась как наша общая партнерша, в голове не укладывалось. С замиранием сердца ожидал, когда дойдет очередь до Вики. Но Юлька почему-то ее имя не называла.
- Ну, все, милый. Я вижу, тебе не угодишь. На твой извращенный вкус…
- Тебя же как-то разглядел. Знаешь, мы с тобой забыли про Викторию, которая к тебе приходила?
- Вика? А что? Во всяком случае, болтать не станет. Это точно. Мы как-то с ней в одну историю попали, давно, правда. Сейчас не об этом. Тебе она нравится? Признавайся! То-то пялился на нее плотоядным взглядом. Думала, ты не только глазами, но и рукой в ее декольте залезешь.
- Господи, да мне все равно! Сама же начала это все. Я, чтобы ты знала, пока тебе не изменял.
- Попробовал бы только! Я бы тебе…
Здесь мы с ней прервались на минут пятнадцать, как говорится, техническая пауза на секс. И я все думал во время этой паузы: последует ли продолжение с Юлькиной стороны нашего весьма странного разговора. Но тогда как-то обошлось. Только потом, позже сообразил: Вика как раз в то время отсутствовала - ездила по работе в Эмираты снимать телевизионный фильм по заказу одной турфирмы. После ее возвращения продолжение наступило незамедлительно.
- Зайка, послушай, - сказала как-то за завтраком Юлька. – Вика наша вернулась, все в гости набивается, хочет о командировке отчитаться, винца привезла. Ты – как, поддерживаешь? Может, заодно и предложить ей то, о чем мы говорили? Зачем зря время терять? Можешь сам сказать, если хочешь…
- Ты в своем уме? Как я буду говорить? Нет, ты – инициатор, ты и говори. Я вообще, ты прекрасно знаешь, не приветствую…
- Ну да. Как же? Мы такие. Ты у нас индивидуальные игры предпочитаешь, не коллективные, известное дело!
Хотел возбухнуть: мол, что за намеки? Да промолчал, крыть-то нечем. Откуда ей знать, что Вика дня три назад, сразу после приезда, отчитывалась передо мной все в той же «Верховине», демонстрируя замечательный и равномерный загар. Я все удивлялся: как умудрилась в Эмиратах, там же строго так, по крайней мере, на людях, равномерно загореть всем телом, не только топлес… Она хохотала: для тебя старалась, больше некому показать!
Тогда тоже, кажется, был март, только не такой промозглый и гнилой, как сейчас, - с морозами, казалось, весна и не думает возвращаться. Во всяком случае, озеро, на которое мы любовались в минуты отдыха из окна нашего люкса, не только крепко сковало толстым слоем льда, но и занесло снегом. Однажды, проведя почти целый день в номере, мы вышли после обеда подышать воздухом, и я запустил увесистым кирпичом, со всей дури, почти на середину озера, в надежде, что лед хотя бы треснет, если не проломится, но кирпич только скользнул по нему, как сильно пущенная шайба.
Да, точно, конец марта, она только вернулась из Эмиратов, и мы праздновали мой день рождения вдвоем. Вика подарила золотую цепочку в подарок, рассказывала про квартал магазинов, где продается все золотое – от часов и запонок до утюгов, молотков и шахмат. Мелочь всякую типа колец и перстней, они просто на весы небрежно бросают – и высвечивается цена. «А если вдруг подделка?» - «Что ты! Там место, земля, знаешь, сколько стоит? Лишиться магазина? Какой смысл? У них за эти вещи – очень строго. Закапывают в пустыне по подбородок, или на площади, при всем честном народе, палками забить могут».
Мы встречались почти три месяца, и меня все больше тянуло к Вике. Оказалось, ее мама – большая моя поклонница. Узнав, что мы знакомы, попросила сборник с автографом. Вика, как я понял, к моему творчеству относилась равнобедренно. Для поднятия авторитета однажды предложил: «Хочешь, гитару возьму в следующий раз, попою для тебя?» - «Нет, не хочу. Твое творчество – одно, наши с тобой отношения – другое, не хотела бы мешать». Странно. Сколько раз, чтобы завоевать понравившуюся девушку, я брался за гитару. Порой друзья упрашивали, зная, как это действует на барышень: «Зуб, будь другом, захвати гитару, девушки любят…». То есть, мне бы только до гитары добраться, доползти, остальное – дело техники. С Викой приемчик не сработал.
Когда слишком настаивал, она спросила: «Тебе так – плохо? Дома будешь бренчать». Не поймешь, то ли не принимает всерьез то, чем я занимаюсь, то ли душа не лежит к песне.
Однажды, правда, пришла с Юлькой на мое выступление в Дом художников, на Львовской площади. Пели втроем, в очередь. Больше всех аплодисментов сорвала Алла Морква, актриса молодежного театра. Когда в конце спела «Прощай, Садовое кольцо!» Шпаликова, в зале появились зажженные свечи, зажигалки. Хорошо принимали и Серегу Галуненко, который исполнил на бис несколько популярных тогда вещей Андрия Миколайчка – «Піду втоплюся», «Підпільник Кіндрат», несколько своих. За время, что мы не виделись, Серега здорово прибавил, к тому же теперь он пел только на «мове». И мне предлагал: «Старик, перестраивайся, сразу в первую обойму попадешь!».
Ребята перед концертом просили не обострять, я показывал, в основном, свои старые, апробированнные песни. А так хотелось Вику удивить новой вещью! Была припасена «маленькая студенческая песенка», в форме диалога об итогах госэкзамена по научному коммунизму, который вели два преподавателя голосами Брежнева и Черненко. Но я не стал нарушать джентльменский договор, сдержался. Как потом выяснилось, не напрасно. В зале сидели цензоры, и за «Садовое кольцо» Алке Моркве здорово влетело. А «студенческую», когда показал Сереже Галуненко, в кафе, после концерта, куда пошли с Юлей и Викой, он попросил подарить ему. «Старик, я ее так по-актерски выверну, не представляешь, все рыдать будут! Отдай ее, умоляю!». Вот жизнь была: «отдай!». Никому и в голову не приходило сказать, как сейчас: продай, даю две тысячи баксов!
В среду, когда встретились с Викой, она сказала: «Петь чужие вещи – это одно, свои – совсем другое, так что ты – молодец!». Мне же показалось, что публика, так хорошо меня принимала из-за того, что пел я как раз старые, известные песни. Давно заметил: новое всегда первый раз прохладно, с трудом воспринимается, люди тянутся к знакомому, привычному, известному. Причем, со временем – все больше. Поделился наблюдением с Семеном:
- Чудак, это же естественно! Каждому из нас рутина ближе, кроме того, вся жизнь нынешняя – это пассивное потребление, чем легче восприятие, тем лучше. Главное, чтобы не работать головой, не напрягаться, не думать. Пришел с работы домой, телек врубил, сто граммов бахнул, и - на диван! Ты посмотри, сейчас что читают – даже газеты, и те – через раз. А о книгах – говорить нечего! Ты на последнем концерте Баума был? Кого-кого, его киевляне любят. И что? Попробовал что-то новое спеть, - очень сдержанно принимали. Зато «Гоп-стоп» и «Крещатик» по три раза вызывали. Новым вещам хлопали из вежливости и уважения.
- Я это к тому, - продолжала Вика, что у тебя образовалась своя публика, на тебя ходят. Вот и мама, например…
- Знаешь, где-то вычитал: надо спешить, пока мои слушатели еще не вымерли, а то скоро никто не придет. Новых-то нет.
- Ну, заладил! - Вика недовольно заломила сигарету в пепельницу. - Окуджава твой так не думал. И песни его до сих пор поют.
Вика знает Окуджаву? В жизни бы не подумал. Наверное, через маму, у которой, как она как-то говорила, большая коллекция, весь Вертинский, Лещенко.
Мне хорошо думалось рядом с ней. Мы и молчать могли вместе. Только взглядами обменивались, когда, например, случайно оказывались в одной компании, и нам приходилось шифроваться. Посмотрим друг другу в глаза – и все ясно.
Иногда казалось, Юлька что-то чувствовала, интуицией женской улавливала, догадывалась. Какой наивный дурак! Спросить про это у нее сейчас? Сколько лет прошло? Тогда был, по-моему, год 95-й или 96-й? Точно не помню, но високосный. Давно заметил: девяностые мимо промчались со скоростью курьерского поезда, без остановок, так что все слилось в сплошное месиво, кашу, в один миг, будто стоял на перроне, а вагоны, набирая скорость, проносились, так что невозможно ничего разглядеть. Оттого теперь все и путается – долго вспоминать надо, какой именно был год – так все они мелькали, так похожи, смазаны, расплывчаты.
- Ты о чем думаешь, зайка? Не возражаешь, я по своим женским делам на минутку отлучусь? – Юлька потрясла меня за плечо. – Где в этой жлобской ресторации удобства, не знаешь?
- Могу проводить – вниз, по лестнице.
- Нет, спасибо, сама доберусь, уже вспомнила.
- Возвращайся скорей, что-то расскажу…
Пятилетний юбилей скоро отмечать можно, как мы втроем первый и последний раз оказались в одной постели. Тогда утром заметил, что Юлька немного мандражирует. Притом, что Вика бывала в доме запросто, знала все, видела, например, какая у нас маленькая и убогая кухонька. И все прочее. Зачем выпендриваться? Тем более, на Юльку совсем не похоже. Пропылесосила комнату, чего с ней давно не бывало, марафет навела. Голову (!) помыла! В парикмахерскую записалась, перед этим целый час ванную принимала. Именно ванную, а не душ, как обычно. «Ты тоже, чтоб помылся, голову обязательно, феном аккуратно уложи. Проверь, чтобы вино было, она белое охлажденное любит…»
Что Вика любит, я знал, думаю, не хуже Юльки. Когда, наконец, ушла в парикмахерскую, набрал Викторию по мобильному.
- Какой ты молодец, что позвонил! Знаешь, сама хотела, да побоялась Юльки. Я в таком трансе. Как думаешь, может, не приходить? Скажусь больной. У женщин это бывает, знаешь…
- Да нет, неудобно. Она готовится, уборку сделала…
- Послушай, я думаю, может, ничего и не надо, а? Посидим, как раньше, поболтаем.
- Неплохо бы, но вряд ли получится. Она настроена, мне кажется, решительно.
- Скажи, ты сам этого хочешь?
- Честное слово, не знаю. Тебя увидеть хочу. Все остальное – наверное, не очень.
- Ты знаешь, я тоже…
- Может, пораньше придешь, часиков в шесть?
- Что изменит? На полседьмого вообще-то приглашали.
Дальше - как в угаре. Конечно, не надо было пить много коньяку. Пока Юльки не было, сдуру засандалил из горлышка граммов сто пятьдесят, для храбрости. Потом усугубил с шампанским, разморило. Женщины пошептались на кухне, и Вика попросилась в душ, моталась где-то в городе по делам, у нее ведь каждая суббота – рабочая. В квартире прохладно, мы с Юлькой быстренько разделись, легли под одеяло, начали понемногу греться. Тут и Вика из ванны вышла, закутанная в наше махровое полотенце:
- Чур, я посерединке!
Начали они с Юлькой обниматься, Вика ее целовала в шею, потом в губы. Пока у нее глаза закрыты и, пользуясь тем, что под одеялом не видно, я пристроился сзади и сбоку Вики. Мы так иногда делали в отеле, ей нравилось. Она легонько высвободила одну руку и помогла мне зайти. И здесь очень некстати зазвонил ее мобильник мелодией «Мгновения» Микаэла Таравердиева, которая мне вообще-то нравится, но сейчас – явно не к месту. Все притаились, потом рассмеялись, Вика, отбросив одеяло, сказала:
- Прошу прощения! Забыла выключить, только мешать будет! – и спрыгнула с кровати.
Юлька удивленно на меня посмотрела, подвинулась ближе, проверила, как я себя чувствую.
- Ты – без презерватива?
Не мог же ей сказать, что Вика терпеть не могла резинок, да и мы с Юлькой обходились без них.
- Зачем? – Вика пришла на помощь. – Ты в себе уверен? Я лично в себе – полностью! Думаю, ты – тоже, подружка! – И она снова стала целовать Юльку в шею и губы.
Но диспозиция, так сказать, поменялась. Юлька теперь легла в середину, и Вике ничего не оставалось, как занять ее место.
- Я вижу, ты времени зря не теряешь! А мной кто будет заниматься? – и она, повернувшись спиной, сделала тот же самый жест рукой, что минуту назад Вика.
Они теперь ласкали друг друга, мне хорошо было видно, потому, как обходились без одеяла. Я осторожно высвободился от Юльки, не переставая целовать ее в затылок, вошел рукой. Мне надо сохранить себя подольше, тем более хотелось опять к Вике. Я посмотрел на нее, она блаженно постанывала. Неожиданно приоткрыла глаза, кивнула мне одобряюще: мол, скоро встретимся! Рука ее скользнула вниз, по Юлькиному бедру.
- ВолодИнька, ты что там, уснул, что ли? Давай работай!
- Сейчас я его растормошу, - сказала Вика, - давай его в середину запустим.
- Ты руками больше работай и языком! – прошептала она и резко сползла ко мне в ноги. – Давай, Юлечка, потом поменяемся!
Теперь Вика целовала меня, Юлька, приподнявшись и, присев сзади, - Вику, а мне осталось только щекотать сбоку и чуть сзади Юльку. Вика свое дело знала туго. Я, хоть и любил, когда она меня целовала в номере, сейчас чувствовал какой-то дискомфорт.
- Ну, как? – спросила Юлька через некоторое время? - Что там с ним?
- Готов почти. Можешь садиться, - сказала Вика, уступая место Юльке.
Та привычно села на меня сверху. Вика, поднявшись на ноги, зашла с другой стороны, присела немножко, так чтобы я мог ласкать ее рукой.
- Работай, ВолодИнька, не халтурь! – приговаривала Юлька, раскачиваясь на мне все быстрее и выше, так что диван наш угрожающе задергался. Все же не рассчитан на троих.
Чтобы не кончить, я закрыл глаза и стал вспоминать дела, что мне предстояли на завтра. Не люблю себя в такие минуты контролировать, да что поделать! Юлька наконец замолчала и стала тяжело дышать. Верный признак, что приближалась к финишу. Вика пересела так, что теперь находилась у нее сзади, ласкала грудь и целовала в затылок. Я снова закрыл глаза. Продержаться осталось совсем немного. Громко вскрикнув, Юлька задвигалась на мне еще энергичнее. Я держался из последних сил.
- Давай теперь я! – и девушки поменялись местами.
Юлька легла сбоку от меня, лицом к нам, и я свободной рукой гладил ее грудь, как она любит после всего.
- Вика, только не спеши, солнце, - попросил я.
- Все будет как обычно, милый, - прошептала она. – Ты же знаешь, я никогда не тороплюсь.
- Ха-ха! Вот вы и раскрыли себя! – засмеялась Юлька.
- Да не напрягайся, ВолодИнька! Она давно все знает. С самого начала.
- Как? – я выпрямился, и все разъединилось.
- Не дергайся же! – Вика попробовала заладить.
Но я настолько поразился, что меня будто перемкнуло, заблокировало напрочь! И у нее, как не старалась, не получалось.
- Ну, вот! Теперь разогревай его! Товарищ не готов, как тебе нравится?
- Хорошо, хоть я успела, - Юлька сладко зевнула. – Работай сама с ним, я отдохну немного, так за день убилась, - она откинулась на спину и закрыла глаза.
Вика, вздохнув, опять опустилась ниже и стала активно работать. Но то, что так нравилось вначале, превратилось сейчас чуть ли не в отбытие повинности. Тем более, мысли заняты другим. Как она ни старалась, ничего не выходило. Вика удивленно и требовательно посмотрела на меня. Еще бы, у нас с ней такого ни разу не было. Да что там, и мысли не допускал, что так опозорюсь. Меня будто заклинило. Где-то читал: все упирается в мозги, если перемкнуло, сколько ни старайся – бесполезно. Меня занимали совершенно другие вещи.
- Так ты все знала? – я повернулся к Юльке.
- Ну, что здесь такого! Мы с Викой подруги, любим давно друг друга, чтобы не скучно вдвоем, решили тебя подключить.
- Да ну его, он совсем неподъемный у него, не буду я вату сосать! Давайте прервемся, перекурим.
- Зачем же ты все это устроила?
- Да Вика предложила! Давай, говорит, твоего парня научим, втроем классно должно получиться. Да что здесь такого, многие так делают, подумаешь!
- Лохом у вас не буду! Ты, Вика, не обижайся, извини, только одевайся и уходи, чтобы тобой здесь не пахло!
- ВолодИнька, да ты, мой зайчик, кажется, совсем рехнулся. – И к Юльке: - Может он под бухом, не знаешь, пил много? Запашок чувствуется…
- Говорит, коньяка немного. Ты куда?
- Так он же выгоняет.
- Да пошли его к едреней фене! Тоже мне, козел!
- Ты, красавица, тоже выметайся со своей лесби-подружкой!
- Совсем мужик сбрендил, ты слышишь, Юля?
- Больно ты нужен, тоже мне красавЕц выискался. Да я, если хочешь знать, почти каждый день тебе рога наставляла. И не только с Викочкой! Собирайся, подружка, пойдем отсюда.
- Поехали ко мне, ну его в болото!
Так мы расстались.
Утром Юлька пришла за вещами.
- К Вике переезжаю!
Собрала сумку, села в свое кресло перед телевизором, я как раз ожидал повтора вчерашнего футбольного обозрения, которое из-за них пропустил.
- ВолодИнька, ты мне ничего не хочешь сказать?
- В смысле?
- Ты не перебесился? Может, полежим последний раз?
- Думаю, нет смысла.
- Тогда хоть сумку помоги до такси дотарабанить.
- Это – пожалуйста, с нашим удовольствием.
Когда она успела вернуться за столик? Вздремнул, что ли, не мудрено, с четырех утра на ногах. Да и шампаноза ****ская разбирает.
- Так что ты мне сказать хотел?
- Да так, спросить. Ты счастлива?
- Жить можно! Профессору моему много не надо, он со своей наукой живет. Я же, если честно, потихоньку устраиваюсь. Молодая же еще. Правда, больше двух у меня одновременно не бывает. Ну, профессор, само собой не в счет. Если ты это имеешь в виду.
- Вика как?
- Видимся, когда в Киев приезжает. Ты знаешь, она сразу после того - за французского дипломата выскочила. Сбылась мечта идиотки! Но я уважаю: своего добилась. Говорит: муж у меня только француз будет – и все! Ходила-ходила на курсы, язык изучила. Может знаешь, на Красноармейской - французкий культурный центр? Недалеко от УБОПа, почти напротив стадиона. На курсах и сфоловала мужичка, увез ее к себе в Марсель. Не знаю, что у них там не склеилось, только через год вернулась, одна. Снова со своим Перегудой сошлась. И что она в нем нашла такого? Не понимаю! Все в гости зовет. Да разве за моим профессором куда уедешь? На Бессарабку – и то с трудом. Ты лучше скажи, мы скоро отсюда улетим? Видно, не с моим счастьем, блин! Вон мужик один сюда смотрит все время, только не оборачивайся резко. Как думаешь, солидный человек или так – мелюзга?
- Кто, этот брюнет, в светлом макинтоше?
- Да.
- По-моему, депутат какой-то. Где-то его видел, по телеку, что ли?
- Как мыслишь, стоит с ним закрутить, а? Который, интересно, час?
- Начало первого. Пойду, пошустрю у касс, может, другой какой транзит образуется, или прямо на Милан улететь удастся. Смотри, свой рейс не пропусти!
- Постараюсь! Я приглашу его за наш столик, если ты уходишь, лады? Видишь, он такие косяки бросает! Ты вот что, ВолодИнька! Запиши номер мобильного, как узнаешь что-нибудь про вылет на Прагу, свистни, ладно?
В тот день мы так и не улетели. И хотя после четырнадцати ноль-ноль из «Борисполя» самолеты начали взлетать, - не с нашим счастьем. Полоса в Праге совсем обледенела, их аэропорт закрыли на сутки. Сложилась тупиковая ситуация: наш самолет застрял в Праге, два другие рейса из Киева туда забиты под завязку, ни одного свободного места, ни одного лишнего билетика в кассе, никогда не думал, что это направление так перегружено. И сколько не ходил по офисам, не показывал свои билеты до Милана, программу пребывания в Италии, что всучили мне в турбюро, - ноль на массу!
- Поймите, - убеждал каждую встречную-поперечную начальницу, - вечером из Милана электричкой отправляемся в Верону, на следующий день – в Венецию. И за все проплачено, и немалые, между прочим, деньги!
Им все – по барабану. Моя судьба здесь особо, похоже, никого не волновала. Одна тетка в аэрофлотовской фирменной блузке, которая непонятно как не лопалась под ее необъятной грудью, утешила:
- Да вы не волнуйтесь так. Переночуете сегодня в нашем профилактории, я вам талончик сейчас выпишу, все удобства, покормят, завтра себе спокойненько улетите. Делов-то! Не вы первый, кто на транзит опаздывает. Конец марта, из опыта вам скажу, - всегда в Европе рисковый. Погоду трудно угадать. Потеряете один-два дня, что делать, считайте, вам в жизни не повезло. Талон-то выписывать?
- Выписывайте.
Она права. В жизни мне действительно не повезло. Когда-то в школьной самодеятельности выпало стих такой читать: «Однажды в жизни мне не повезло, и я опять разбил стекло!» Что-то вроде того. Забыл, столько лет прошло! Но насчет везения – сущая правда. Можно, конечно, вернуться на ночь в Киев, но вряд ли нервы выдержат, и так на пределе. Давно тянет в буфет, взять бутылку вискаря, выдудлить и забыться. Уколоться и упасть на дно колодца. Как там дальше? И забыться в том колодце, и быть может, навсегда. Нельзя. Надо добежать до конца. Тем более, мне кажется, все только начинается.
- Или в Киев, домой, поедете?
- Не к кому ехать.
- Подумаешь, у нас столько девушек здесь одиноких. Свистните только, кто-нибудь да возьмет к себе.
- Нет, я лучше в профилакторий. Просвистел свое.
- Хозяин – барин!
Все удобства – это комната-клетушка на двоих, душ и туалет в конце коридора, но туда лучше без резиновых сапог не ходить, буфет-столовка, где подают комплексный ужин – прокисшая капуста, две целлофановых сосиски с темным рисом и мутновато-холодный чай.
Запиликал мобильник, но не звонком, нет, мне по нему давно уже никто не звонит, снова эсэмэской.
«Лондон вибув! Залишилось лише три міста. Підтримайте місто і отримайте шанс відвідати його! Віддайте свій голос за: 1. Венеція. 2. Париж. 3. Рим. Надсилайте повідомлення на номер 522 – 1 гривня!»
Вот видишь, надо было сразу включиться в игру, может, и выиграл бы поездку. А так – в этом вонючем профилактории гнить.
Сосед по номеру, когда вошел, как раз сервировал стол, сдвинув две тумбочки.
- Извини, брат, я здесь похозяйничать решил. Не против, если твою тумбочку задействую?
- Ради бога. Уже перекусил в буфете.
- Напрасно, напрасно! У меня сальцо домашнее. Сам копчу, на вишневых дровишках! И водочка – умереть - не жить: «Немировская медовая с перцем», пробовал?
- Да нет, я вообще-то не пью…
- Ничего, за знакомство немного можно, сейчас мой кум подойдет, на троих аккурат и дернем. Юра, - он протянул руку.
- Владимир. Очень приятно, но пить не буду. Пойду в аэропорт, может, выяснить что удастся.
- Напрасно брезгуете. У нас и пивко есть, воблочка.
- Спасибо, но я действительно не употребляю.
- Что, вообще? Может, шампанского?
- Нет, шампанского - тем более.
- И что же – болен, не дай Бог, или – в завязке?
- И то, и другое.
- Вот и Станислав, кум законный. Знакомься, Стас, сосед мой, Владимир. Приглашаю выпить, отказывается.
- Это бывает. Правда, очень редко. Стас, очень приятно. Я вас знаю, вы поэт и бард киевский, Владимир, кажется Беззубов?
- Вот уж никогда не думал, что кто-то меня узнает, несколько лет, как не выступаю.
- Какие люди! – Юра развел руками. – Без посошка не отпустим!
- Смилуйтесь, ребята, мне в аэропорт надо, позвонить в турбюро, чтобы они предупредили…
- Не будем мучить, человека, Юрик. Мы вас ждем, Володя. Если не пьете, просто посидите. Мы с вами в одно время на обувной работали, я – на комплектации, писал в многотиражку стихи. Сейчас в легпроме, Станислав Сухой, может, помните? Ваш давний и верный поклонник. Есть о чем поговорить.
- Весьма польщен. Спасибо за добрые слова.
Лучше я бы никуда не ходил. Дождь хлещет, лужи кругом такие – не обойдешь, да и темно, хотя только пять часов, может, половина шестого. Откуда не возьмись – трое навстречу.
- Дядя, закурить не найдется?
- Не курю.
- Ах ты ж падло!
И чем-то твердым в висок, не иначе свинчаткой или кастетом. Сразу упал, все помутилось, как сквозь сон почувствовал, как бьют ногами. Инстинктивно закрыл руками голову, лицо.
- Ну что там, Лысый?
- Мелочь одна, бумажника нет.
- Вот ****ь! Ищи по карманам, не может быть, чтоб ничего!
- Двадцать рублей вот, в костюме было.
- Заряди ему в рубильник, чтобы не поднимал хибиш!
Очнулся – весь мокрый, губа и нос разбиты, все в крови, потащился обратно в гостиницу. Шел как пьяный, водило в разные стороны, несколько раз останавливался. Зонтик где-то потерял, а, может, бандиты забрали. Скорей бы дойти, помыться. Один раз упал, зацепившись за ветку, валявшуюся на асфальте, лежал в луже, не мог подняться. Ужасно болела голова, тошнило.
Увидев меня, дежурная завопила:
- Куда? Стой! Милиция!
Откуда-то взялись два мента, видно, дежурят здесь.
- Вызывай наряд, в вытрезвитель надо отправлять!
- Да мне пил я, трезвый, побили.
- Вы здесь живете? В какой комнате?
- Не помню, на третьем этаже. 312, кажется?
- Визитка есть наша? Фамилия?
- Беззубов.
- Да, есть такой. Документы имеются? Кто это вас так разукрасил? Откуда путь держим?
- Он, по-моему, не в себе. Посади его на кушетку. Вызывайте «скорую» из аэропорта…
- Может, все-таки в спецтравму отправить, на Красный Хутор? Пусть разбираются.
- Да наш это, жилец, и не пьяный вроде, избил кто-то.
- Опять! Надо всех предупредить, чтобы не ходили по-темному никуда. Вчера то же самое было.
- И позавчера. И неделю назад, помните, подрезали двоих в лесополосе.
- Банда орудует. Будем докладывать?
- Оно тебе надо? Ловить еще прикажут…
Когда с марлевой повязкой на голове, избитого и грязного, менты ввели в номер, веселье было в самом разгаре. На моей койке, развернутой поперек, сидели две девушки, накурено, чуть не стошнило. Резко и неприятно пахло луком, пьяным куревом и селедкой. А я ненавижу селедочный запах.
- Вы что, не знаете: курить в номерах запрещено!
-Составь протокол, старшина, по «двадцатнику» за административное нарушение.
- Да мы не курим!
- Девушки, из какого номера?
- Мы только на минутку зашли.
- Документы имеются? Здесь проживаете?
Да здесь, здесь! В Америку летим, в четыре утра, с группой, завезли сюда на ночь.
- Сейчас проверим.
- Кто с этого номера?
-Я.
- Документы попрошу. И ваши, молодой человек.
- Мои - в другом номере. Что с ним? Владимир, кто это вас так?
- Ваш знакомый?
- Да как… Когда-то вместе работали, на фабрике, узнал его, известный бард Владимир Беззубов.
- Что такое «бард»? Типа клоуна, что ли?
- Да нет, поэт, под гитару песни свои исполняет. Как Высоцкий …
- Разберемся. Сержант, перепиши, на всякий случай, всех, кто в комнате сейчас находится…
Ночь - в кошмарных видениях, голова болела жутко, тошнило, утром стало совсем плохо, пришлось вызывать врачиху из аэропорта.
- Боюсь, у вас сотрясение. И температура – тридцать семь с хвостиком. Я вам таблетки оставлю. Три раза в день, перед едой. Покой нужен, дня три-четыре не вставать, горячее питье. Если головокружение и рвота будут – в стационар немедленно, с этим не шутят!
- Мне же лететь надо.
- Да вы уже прилетели, кажется. Дело, конечно, ваше. Но я бы не советовала, чтобы потом претензий не было. У вас – сотрясение мозга. Единственное лечение – постельный режим и полный покой.
- Ты бы, старик, отменял эту поездку, - сказал Юра. – Видишь, как не везет. Туман с гололедом – погода против тебя. Ничего хоть ценного не забрали?
- Все здесь оставил - и документы, и деньги, и билеты. Мобильный в заднем кармане брюк был, не нашли.
- Теперь лечиться надо. Куда ты поедешь в таком виде?
- Да не могу я, с этой поездкой много связано.
- Как же ты полетишь, если подняться не можешь?
- Слушай, Юра, будь другом, позвони в аэропорт, узнай, когда на Прагу самолет, рейс 1212? И летит ли вообще?
- Так ты – тоже в Прагу? А говорил в Италию, вчера вечером?
- Да пересадка у меня в Праге, транзит, до Милана.
- Так и мы в Прагу! Сейчас узнаем, Стас с утра в аэропорт уехал. Вот не повезло тебе, а? С нами остался, ничего бы не случилось. И тех телок, что в Штаты улетели утром, трахнули бы. Они, кстати, совсем не против… Может, поесть что-нибудь сообразить?
- Не полезет - тошнит всю дорогу.
Пришел Стас.
- Самолет на Прагу - в четыре пятнадцать. За час надо быть на регистрации. Я на пятнадцать заказал микроавтобус.
- Владимир-то до Праги летит с нами.
- Да? Ты как?
- Врачиха сказала: лежать неделю. Голова кружится.
- Решай сам – здесь-то мы поможем, вещи донесем. А вот как в Чехии – пересадка и все такое? Выдержишь? Запомни, брат, геройство никому не нужно. У тебя в Италии что, выступление?
- Да нет, экскурсионный тур: «Классическая Италия», – Милан, Верона, Венеция, Рим, Флоренция, Неаполь, Римини.
- Не хило! А перенести никак нельзя?
- Деньги потрачены и немалые. Сегодня – какое число? Двадцать второе? Меня в Миланском аэропорту встречали вчера вечером.
- Считай, не повезло в жизни.
- Вот именно, обидно, что так – всю дорогу. Вот же хренотень какая!
«Хренотень» не так к Милану относилась, как к тому, что вспомнил: у меня завтра день рождения. И встречать свой «полтинник» в этом профилактории как-то не входило в мои планы. Думал, буду в это время где-нибудь в Милане или Вероне, Венеции – оторвусь от группы, посижу сам-собой, не спеша, закажу кьянти, музычку послушаю – затем, собственно, вся поездка и затевалась. Ну почему так не везет? Чем заслужил? Самолет не взлетел, Милан – тю-тю, кьянти – тоже, отморозки чуть не убили, вместо Венеции - в вонючем профилактории, с марлевой повязкой на голове, что твой Чапаев Василий Иванович. «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой земле». А это откуда? Старая пионерская песня?
- Погоди, как билет – до Милана, он же у тебя пропал, вчерашний, кто же тебя в Праге посадит на самолет?
- Не знаю. Хотел же позвонить в турбюро, не успел.
- Надо сейчас звонить. Номер давай.
- В бумажнике, подай, пожалуйста…
Потом опять вырубился. Вроде не спал, как в бреду, будто тащат меня ребята – Юра со Стасом - по какой-то черной яме за руки, цепляя ветки, кусты, которые все в воде, и холодно так...
Начал вспоминать, когда свой день рождения вдали от дома справлял, да в таких антисанитарных условиях, ну и в состоянии соответствующем. В армии, когда служил офицером-двухгодичником, стояли в карауле на полигоне, в километрах двадцати от части, все перепились и забыли нас сменить. Должны были сдать пост 23 марта в шесть часов вечера, но никто не приехал. В городе друзья стол накрыли, девушки-местные красавицы, а я с солдатиками на полигоне кукую. Помнишь тот туман? Покруче, пожалуй, чем сейчас. Там понятно: Полесье, граница с Белоруссией, круглый год туманы, снега нет – изморозь. И влажность – сумасшедшая, по веткам стекают струйки воды, температура самая что ни на есть гриппозная – от двух мороза до трех тепла. Туманы и болота, по которым пехота нашего мотострелкового полка столько отработала «пешим по-машинному». Из-за гнилого климата ссадины на руках не заживали по полгода.
Собирал монатки в Италию, наткнулся на чудом сохранившееся письмо тех армейских лет: «День рождения встречать пришлось на полигоне, почти в окопах, палатка на 12 человек, слякоть, мокрые ноги, руки, красные от холода, догорающий костер. Не беда. Бывают, наверное, в жизни ситуфции и похуже».
После все же образовалось как-то. Когда поняли, что никто менять нас не будет, послал сержанта в ближайшее село за самогонкой, семь километров туда-обратно. Рубль пятьдесят поллитра. Грелку ему дал: « Три литра возьмешь!». Хорошо, деньги с собой, а то ведь иногда в караул ехали пустые - ни магазина, ни ларька какого,одни «директрисы». Вечером вчерашнего дня дежурный по полигону «прапор» застрелил кабана, что забрел «на огонек» из леса. Места там, что касается охоты, завидные, как и на всех других полигонах. Прапор этот, Федор Палий, по кличке Таракан – усами знаменит на всю армию, свисали по полметра в каждую сторону, потому и Тараканом звали, был сослан сюда на вечное поселение. Болел, бедняга. Без стакана самогонки завтракать не садился. Ему даже зарплату не выдавали на руки, перечисляли в городе на сберкнижку. «Когда у меня в кармане деньги, все равно, что граната с выдернутой чекой!» - хвастался Федя-Таракан. Мужик, в принципе, ничего, но как перепьет, сам просится: «Вяжите меня скорее к батарее, чтобы опять чего-нибудь не натворил!». Когда трезвый – приятнейший человек, ковром перед тобой стелется.
Когда подошло время смены, Таракан с одеколоном питьевым покончил - за наш отъезд и приступил к чефиру. Чифирил он в прикуску с бутербродом, намазанным гуталином. Намажет бутерброд, и на ночь на батерею, гуталин впитается, он за завтраком с чаем съедает – и снова пьяный валяется где-нибудь у печки.
- Федор, выпить хочешь?
- Кто ж не хочет?
- Готовь жаркое! У меня сегодня день рождения!
- Лейтенант Беззубов! Что ж ты молчал? Зажать хотел, едрена вошь!
Так что на полигоне мы отпраздновали неплохо, грех жаловаться.
Однажды с моим товарищем – известным народным депутатом, к сожалению, уже покойным, - также в этот день судьба забросила на военную базу НАТО, тогда было модно и престижно ввозить в Украину гуманитарную помощь. В заштатный голландский городок. Грузили в транспортный самолет медицинские ортопедические кровати, тюками - перчатки хирургические, коробки со скальпелями, оборудование. Вылетали из военного аэродрома, долго не выпускали, народный депутат наяривал министру обороны, грозил, что у него здесь полно журналистов, завтра распишут в газетах, как не давали забрать «гуманитарную помощь», в которой так нуждаются киевские больницы. Долго тянулась бодяга с таможенным и паспортным контролем, другими формальностями, а когда, наконец, прилетели, выяснилось, что и грузить некому. Вместе с экипажем - нас шесть человек, пришлось дотемна таскать ящики с мешками. Хорошо, перекусить удалось в натовской солдатской столовке - салат, второе и стакан соку. Припрятанная бутылка коньяку «Десна» (берег на вечер, никому не сказал, что день рождения), на обратном пути очень пригодилась…
- Беззубов! Надо идти! Тебе еще билет на Милан компостировать сегодняшним числом. Одеться слабо? Может, все-таки, не ехать тебе? Горишь весь…
Если бы не ребята, я бы, конечно, никуда не улетел - водило из стороны в сторону, боялся упасть. Не сразу сообразил, что багаж напрямую в Милан отправляется. У меня, собственно, только чемодан, сумка да барсетка с документами. Огромный мой неподъемный коричневый чемодан на колесиках, купленный по случаю отъезда. Фирма «Дерби», дорогущий – сто долларов, никогда такого не было, и то сказать – не в Кобеляки, в саму Италию человек намылился! Хорошо, что сдал в багаж, все равно тащить не смог бы, хоть и на колесиках. Осталась только сумка через плечо, самое необходимое – туалетные принадлежности, бритва, проигрыватель, книжка, два яблока. В самолете стюардесса напитки разносила, ребята заказали красное вино, я от всего отказался, хотел впихнуть в себя банан, чуть не стошнило. То ли спал, то ли бредил весь полет, полудрема с кошмарами и видениями. Один раз так прижало, Стас еле до туалета дотранспортировал. Рвал желчью, ничего больше не выплевывалось. Наконец, посадка в Праге, и я остаюсь один.
Рейс на Милан через полчаса, то есть времени – впритык. Ребята оставилили свои координаты в Праге, поставили в очередь к окошку «Транзит», и я остался один. Неожиданно окошко закрылось, люди как-то сразу разбрелись. Аэропорт в Праге – европейского класса, не наш бориспольский сарай. Здесь терминалов, может, пару сотен или больше. Как стал на движущуюся дорожку, так десять минут и проехал. Только – куда? И проверенный метод народного опроса не сработал - народ шарахается. Зашел в туалет, там у них чище, чем у нас в горсовете, в зеркало на себя глянул – кошмар ходячий, забулдыга подзаборный, с несвежей повязкой на голове, палуба под ногами качается, вот-вот упадет, к тому же – русский. Больно надо связываться! Тем более, и спросить ничего толком не может, только билет тычет: «Милано, Милано!». Повезло, что два полицая навстречу шли, при полном параде, с бляхами, дубинками, оружием. Они-то и посоветовали на этот горизонтальный экскалатор встать – все же легче, чем самому ноги бить. Вижу, все отворачиваются, дела до тебя нет, едем и едем, куда не скажем. Наконец, еще одно транзитное окошко, к нему очередь - человек восемь, а у меня времени – десять минут, даже меньше.
У нас, конечно, все сразу бы решилось:
- Товарищи, дорогие, на рейс опаздываю, разрешите, спросить только, две секундочки…
Не то - в Европе. Здесь и в голову никому не придет без очереди лезть. Все равно не пустят. И кричать, обойдя с другой стороны окошко, – тоже бесполезно, не ответят тебе все равно, только удивленно посмотрят и укажут в хвост очереди. Пока дежурная с одним человеком не закончит, на тебя – ноль внимания, фунт презрения.
- Мне только спросить!
- Го ту зе лайн! Черга!
И сзади, за спиной кто-то весьма разборчиво:
- Русские засранцы!
- Напился, видать!
-Или бомж, как у них говорят.
- Страшный какой! Ничему история не учит…
Пришлось стать в хвост. Как раз и время кончилось. Самолет на Милан идет на взлет. А у меня еще и билет вчерашний.
Строгая тетка, пожилая, в роговых очках, взглянула на мой билет, что-то по- чешски так ехидно и долго закалякала, ни фига не понятно. Да и по-чешски ли? Скорее, по-немецки? Почувствовал слабость в ногах, привалился к стойке.
- Молодой человек, она говорит, что билет у вас недействительный, не то число, вчерашнее, вы опоздали…
- Да я сам знаю. Пусть скажет, куда мне на Милан, в какую сторону… Переведите ей…
- Она говорит, вас все равно не пустят.
- Какое ее собачье дело! Я ее не об этом спрашиваю…
- «Собачье дело»! Ах ты ж руссиш швайн, донервертер! – И дальше все в том же роде, злющая, как собака, открыла свое хавало, сил терпеть никаких. Под ее толстыми мясистыми руками лопнули стены, и она ухватила меня «за душу», пуговицы на пальто треснули и посыпались, но я успел заткнуть уши ватнымие томпонами. Единственное, что успел, а тетка в эсэсовской форме рухнула на меня всем телом, обдав резким запахом лука и еще чего-то острого, неприятного изо рта. Что-то изрыгала, должно быть, ругательства, которые, впрочем, я не слышал, только губы, как две шлепки, густо помазанные слюной, селедкой с луком - в лицо. Я же предупреждал, раньше, с самого начала, что ненавижу селедку до тошноты, до рвоты.
Откуда-то появились те самые полицейские, теперь мы с ними ехали по эскалаторной дорожке в обратном направлении, резко запахло нашатырем, эсесовка оказалась почему-то в белом халате, потянуло эфиром, откуда-то прибежала Юлька с пустым стаканом:
- ВолодИнька! Я же тебя как человека просила: когда на Прагу начнется посадка, кликни! Друг называется!
Я прошептал одними губами:
«Взорвалась ты, как пенная брага, так что вздрагивала вся Прага»…
Впрочем, и Юлька куда-то исчезла, и снова пришли полицейские, кажется, уже другие, и мы поехали на эскалаторе, долго-долго, и когда я, наконец, проснулся, никого вокруг не было, только топчан, застеленный синим одноразовым покрывалом из прозрачной бумаги и белый потолок, по которому медленно и сосредоточенно карабкалась местная муха. Как и я, жила она здесь, в этом медпункте.
- Вы хочете идти самотно? – спросила санитарка голосом моей Юльки.
- Как вас зовут?
- Это не имеет значения. Иоланта, если хочете. Вы будете ехать самотно?
- Самостоятельно?
- Да. Самостоятэлно. Извините, мой русский плохо выглядывает. Раньше был похорошее. Но теперь нет оыта. Вышел как из фешен. Как ваша головка?
- Да голова-то на месте. Послушайте, Иоланта. Я попал в дурацкую ситуацию. Понимаете?
- Да, понимаете. Но толко денег у меня с собой сейчас нет.
- Да деньги мне нужны! Отведите меня к сектору, где есть посадка на Милан.
- Милано, Италии?
- Да. У меня есть билет до Милана. Только на другое число.
Я почему-то и сам начал говорить с акцентом по-русски. Мне казалось, она так быстрее поймет.
- Вы опоздал? Откуда вы опоздал?
- Из Киева. Знаете Киев? Украина?
- Да, знаю. Динамо Киев, Шевченко…
- Мой друг! Андрей Шевченко – мой хороший друг! Он даст вам автограф, когда будет в Праге. Сейчас лечу к нему в Милан.
Прости меня, Андрюха, но выхода другого нет. Ложь во спасение.
- Вы сможете ходить?
- Попробую.
Все оказалось просто. Девушка с голосом моей Юльки подошла к служебной пергородке, позвала подружку, сунула ей мой билет, та, справившись в компьютере, написала шариковой ручкой на обороте: «Gate № 27,Exit № 5».
- Это - гейт номер 27, литера «G». Мы сейчас находимся гейт «А». Проедете по дорожке, следите, пока не появится литера «G». Затем найдете пятую стоянку, накопитель. Там регистрируют на Милано. Только последний самолет, она говорит, вылетел час тому назад. Сможете один находить? Я не брошу клинику, кто-то зайдет. Или чекайте до восьми вечера, я вас отведу сама.
- Спасибо тебе, Иоланта! Ты настоящий друг. Андрей шевченко обязательно к тебе приедет в гости, я ему скажу. А то подумал, у вас здесь все эсесовки, как та карга старая…
- Тыхонько, тыхонько, вам нельзя разговаривать, вы очень болен. Твой эскалатор и - тсс! – она приложила палец к губам.
Мне показалось, она чем-то опечалена, когда устало и понимающе улыбалась, напомнив репродукцию из «Огонька», висевшую когда-то у меня над кроватью. Да, точно, печальная полуулыбка Монны Лизы, с пляшущими лучиками в карих глазах. «Да, да, ты прав, конечно, - говорила сейчас эта улыбка, - с прежних времен осталось много эсесовок, с войны, но это не страшно, потому что они скоро уйдут, уже отходят, такова воля Господня, только я вам этого не говорила, мне нельзя, клиника здесь, тише! Нельзя болтать!»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. «ТАМ».
«Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департаменты, кафедра, театр – все мне снилось!.. Кто был в Италии, тот скажи «прости» другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю… О, Италия! Чья рука вырвет меня отсюда? Что за небо! Что за дни! В душе небо и рай…»
Н.В. Гоголь.
10. ЧЬЯ ПОТЕРЯ…
Когда знаешь куда идти, намного легче жить. Вот так и я, шагнув на эскалатор с зажатой в кулаке запиской Монны Лизы: «Gate N 27, Exit N5», катился по монотонно двигающейся вперед лестнице, но уже совсем с другим настроением. Навстречу двигалась такая же лента с очень уверенными в себе и гордыми иностранными гражданами мира с приветливыми лицами. Многие неизвестно чему улыбались. Красивые ухоженные женщины рассеянно глядели сквозь меня, их спутники - вальяжные мужчины с видом бывалых путешественников небрежно полистывали толстые полноцветные газеты и глянцевые журналы. В воздухе витал запах до приторности сладкого трубочного табака, смешиваясь с характерным амбрэ парфюмерных лавок «дьюти-фри», заморской туалетной воды и изысканных духов. Эти запахи, как майский ветерок, приятно щекотали ноздри, сулили новые, скрытые всем прежним жизненным укладом, возможности, - с непривычки дух захватывало. Обратите внимание: даже у меня, в моем нынешнем полуобморочном состоянии. Вот куда вынесло!
А по сторонам, ребята, какие суперпупермагазины плавно открывали свои автоматические стеклянные двери и турникеты! С лучезарными улыбками, будто из плакатов о пользе зубной пасты, приглашали внутрь очаровательные продавщицы такой супермодельной внешности, что в лучшем случае я мог дотянуться головой всего лишь до ее роскошной груди. Невиданным для задроченого совка блестящим великолепием сверкали витрины – от золотых швейцарских «котлов» до умопомрачительных женских нарядов и супердефицитной продуктовой группы. Поражали выложенные в виде пирамид Хеопса блоки американских сигарет самых разных марок, среди которых лишь «Мальборо» и «Кемэл» были узнаваемыми. Что называется: «пачку видел, но не курил». Не отвлекаться, констатируй молча, что многое в жизни прошло мимо, а другой жизни у тебя не будет. «Две жизни прожить не дано…» Фантастические эвересты баночного кофе и шоколадных наборов, батареи шотландского и ирландского виски, французких коньяков в ярких сувенирных коробках и без оных. Их названия упоминались и звучали музыкой в романах прежних лет, ставших нынче букинистической редкостью. За ними – пестрым нарядным карнавалом шли секции волшебных детских игрушек, где одних педальных машин, выставленных как на парад, легко насчитать несколько десятков видов. Нет, в Петербуге или Киеве родном хоть нет таких потрясений, и под Новый год – одного оливье четыре вида! И замелькали монбланы золотых украшений (не подделка ли – столько золота?), от которых любая из моих барышень запросто могла потерять сознание. Что же касается друзей-товарищей, то клянусь, каждый из них не упустил бы момента и, не будь дураком, ни секунды не дремля, попросил бы политического убежища в этом дьюти-фри пражского аэропорта.
И снова голова кругом, и я едва не пропустил свой гейт намбер 27. Увы, он оказался закрытым. За стеклом женщины в фирменных темно-синих костюмах в компании полицейских сверяли корешки посадочных талонов только что улетевшего на Милан самолета. Что остается? Буду стучать, пока не откроют. Где же мой билет? Хоть и на вчерашний день, тем не менее! Не хватало - посеять! Хоть и просроченный, а документ все же.
- Пустите, я отстал от рейса! Алло! Господа, я плохо себя чувствую! Откройте, мать вашу туда-перетуда!
- Рашн? Вай а ю крайд?
- Открывай, е… твою мать!
И одна из женщин, когда полицай впустил меня внутрь:
- Чего вы хочете? Зачем кричашь?
Здесь, оказывается, многие знают русский.
- Опоздываю на самолет!
- Гив ми йо тиккет, плиз.
***** такая, знает русский и шифруется!
- А хрен тебе в клир!
- Я говорю, чего матом кричал?
- На самолет опаздываю!
- Твой самолет улетел. Флай ап. Покажи билет, йолки-палки!
И по-чешски менту ихнему: мол, билет-то фальшивый, на вчера. Я потом только врубился, что все понимал по-ихнему, когда они разговаривали между собой. «Колониальный английский» - есть такое понятие. Англичане для колоний изобрели эрзац-язык из ста слов, аборигенам и дикарям больше не надо. Знакомый называл такой слэнг тарабаоским языком, интернешнл тарабарски! Полицай долго рассматривал билет, крутил и так и эдак. Отдал ей и говорит, в том смысле, что по моему внешнему виду видно, что бухал всю ночь, пропустил свой самолет. Внятно донеслось: русский бомж, мафия.
- Да я не русский, - говорю. – Украинец, Украина. Слыхали, Чернобыль, «Динамо Киев, Сергей Бубка, Андрей Шевченко, Шева…
- Докьюмент, плиз, хев ю сам документс?
Сам ты козел вонючий и не моешься!
Отдал ему паспорт.
- Ты из Киева? А у меня - двоюродная сестра в Минске. – Та, что знает по-русски. И мне тихо, почти шепотом:
- Ты говори свой язык, Украйна. Не говори русский.
Ребята, вот так новость! В Чехии русский не канает, кто бы мог подумать? Дискриминация налицо! Пошли вы на фиг! Я в Киеве на мове песен не писал принципиально, не прогибался. А перед вами, мудаками, и подавно!
- Не знаю по-украински. Я русский, хоть и живу на Украине. Русскоязычный, понятно! Ар ю андерстенд? Так что, давай лучше на ангийско-тарабарском языке!
- Чего ты так кричать? Ударили по голове?
Вот сволота, а? Издевается, ****ь! Да будь я сейчас в нормальной форме, я бы тебе показал, стерва! Таких, как ты, пороть надо, как врагов народа, во все дырки. Подстилка чешская! Из Минска она…
- Посидите здесь, одну минуточку.
Пошли звонить, советоваться, что со мной делать. Даже не слушал. Такая тоска накатила. Если бы бутылка с собой, водки, например, или самогона даже, не сомневайтесь, в один присест из горла опустошил бы. Хоть и перерыв долгий у меня, почти три года. Но, как сказал недавно один комментатор на футболе: технику не пропьешь. Мне понравилось, чувствуется: человек знает, что говорит, не дилетант - профи, потому и сделал такой вывод. Российский, кстати сказать, комментатор, не наш, тот бы до такого не додумался. Я вообще украинский чемпионат не смотрю, особенно после того, как Шева уехал. На кого ходить? Одни негры кругом. Разве это киевское «Динамо»? Команда молодости нашей, с Бышовцом и Мунтяном, Васей Турянчиком, Йоськой Сабо, Ференцем Медведем и Хмелем – вот кто играть в футбол умел! Те ребята «Селтик» непобедимый, как пацанов, сделали, эти в Кривом Роге на огородах пенальти выпрашивют! Впрочем, и российский чемпионат – такое же фуфло, разве что комментаторы посильнее. Наши путаются – не знают: «Шальке-04» - город такой «04» или название команды? Кобзарь, футболист из Полтавы вправду родственник Шевченко или же однофамилец? В России тонкие знатоки, технику не пропьешь!
Бежит ко мне, несется со всех ног - та, которая по-русски шпрехает, в Минске тетка или кто-то там, белоруска, словом, почти родственница. Ну-ну, обрадуй, тетя дядю:
- Договорились – полетите сейчас в Вену, австрийские авиалинии подберут. Недалеко, час лететь. Хочете в Вену? Там есть транзит: Вена-Милан, в двадцать ноль-ноль. Только успей, самолет…
- На фиг, блин, мне ваша Вена? Подберут они. Пошли в дупу, понятно? Мне в Милан надо!
- Милано с твоими билетами не получится сегодня, завтра, никогда. Билет не действительный. Соглашайся, полис проводит на гейт, Прага - Вена.
Не один ли хрен, собственно говоря! Вена – покруче, думаю, Праги будет, цивилизации больше, Европа, традиции, запад. Что здесь? Спорить с этой неврастеничкой? Хоть у нее и тетя с Минска. А дядя, наверное, в дурдоме. В конце концов, остаться и в Вене можно. Пожить там, потом в Италию переехать. Как там поется: «С Моцартом мы уезжаем из Зальцбурга, бричка вместительна, лошади в масть. Жизнь моя, как перезревшее яблоко, тянется к теплой землице упасть». У Булата Шалвовича, отдадим должное, на каждую ситуацию песенка имеется. Вена – так Вена.
- Окей, поехали в Вену! Летс гоу!
- Полисмен проводит до гейта, до самого экзита, посадит, там договорено…
И снова по бегущей дорожке, но в другую сторону. Зато под охраной. Некоторые пассажиры оглядываются: нечасто в пражском аэропорту увидишь картину: изможденный, избитый человек с перебинтованной головой в сопровождении полиции, куда-то чешут вдвоем. Я впереди на ступеньку, он – сзади. Я для куражу руки приподнял – мол, хэнде хох, сдаюсь, айн, цвайн, драйн – полицай! Какой-то папарацци, долбаный, прицелился на камеру снять, но полицай шикнул на него грозно так:
- Мистер, но фото! Но фото, мистер!
- Енд ноу комментс! – сказал я этому мистеру Фото.
Пусть знает, падла. Что касается проклятого эскалатора, то, гадом буду, если он мне ночью не приснится. Ладно, не переживай. Представь, если бы пешкодрала эту дистанцию насквозь три раза туда-сюда отмахал! Умом можно тронуться запросто. Эх, жаль, шагомер мой, купленный по случаю, когда-то в лучшие времена, в «Спортмастере», на бульваре Леси Украинки, в чемодане остался. Вот сучка-невезучка!
И сразу же, подумать не успел, а бульвар тот привиделся во всех деталях соцреализма: наш затрапезный, насквозь пыльный, серый и невзрачный, весь в тополях дурацких, от них, кроме проклятого пуха, никакого проку, представляете, аж сердце защемело. Я же помнил бульвар Леси с тех давным-давно канувших в Лету времен, когда он не был бульваром – только гнилым яром с речкой-вонючкой посредине, с глиной и болотами, совсем без деревьев. Как-то со школы возвращались, в третьем или четвертом классе, только-только первые «хрущевки» на Печерске появились, отдельные квартиры – немыслимая по тем временам роскошь, после коммуналок. Переехали - и в школу на Горького добирались по часу. Железная причина опаздывать на два, а то и все три урока: трамваи не ходили! Возвращаясь под вечер с продленки, решили срезать, наткнулись, как сейчас бы сказали, на малолеток, а у них - настоящий «финяк» на кнопке. Тот, что самый низенький, верховодил, кнопкой щелкнул, мы с другом замерли, ну, то есть, полный столбняк. Как-то в селе, летом, так парализовало, когда змею увидел под кустом, уставилась на меня, бежать надо стремглав, не могу ни рукой, ни ногой двинуть, ни даже пальцем. Зато потом как дал деру! Молчали, как задушеные, когда он отрезал кусок пионерского галстука, который одноклассник Санька почему-то не снял после уроков. У меня забрали проездной на трамвай, ездить-то целый месяц! Матушка спрашивала: «Проездной взял?» - «Взял!» - «Не забывай, контролеров в трамваях сейчас полно, вчера одного оштрафовали, когда с работы ехала. Стыдно-то как!». Мы больше никогда из школы этой дорогой больше не ходили. Только трамваем или в обход, по «собачке»* знаменитой. После - сколько лет его топтали, бульвар, - и когда на футбол, и с футбола, и в университет, и на работу, как всегда легко и радостно бежалось по нему с Печерска вниз, и даже вверх – без напряженья. И если с сумками тяжелыми – все равно легко.
Кстати, как любила говорить одна моя знакомая, кстати, ВолодИнька, чемодан, багаж твой где? Тю-тю! «Директ – ту Милано!». Не забыть спросить об этом при посадке. Может, выяснить у полицая?
- Май лагидж, плиз, го ту Милан, директ, енд вот ай маст ду?
Полный абзац. Только кивает головой да лыбится. Вежливый, блин. Нихт ферштейн, падло такое! Ах ты ж, мудила! Пришли, кажется. Народу в гейте этом – полный стадион. Некоторые с любопытством меня разглядывают. Да что – сам испугался, когда в зеркале отразился. Чисто – зэк, из тех, что самые грязные. Кстати, в накопителях у них – чистота стерильная, музыка игрант, фонтан установлен, водичка журчит для успокоения нервов, запах фиалок. Здесь же – туалеты, вода сама сливается, когда надо. Автоматические сушилки, шампунь, гель, разноцветная вата и туалетная бумага – все к твоим услугам, причем, на шару. Умылся, как мог одной рукой, горячей водичкой, прополоскал рот, причесался. А в зеркало – лучше не смотреться. Устал человек, шутка ли сказать, почти четырнадцать часов на ногах. Да и отдых в бориспольском профилактории явно не на пользу. Полицай вручил мне посадочный на рейс «Прага – Вена» и смотался. Я теперь – законный пассажир, с билетом, никто не имеет права меня отцепить. Куда-куда, а в Вену точно попаду!
В Вене, увы, никто не ждал. Как любил изъясняться незабвенный Семен Кульчицкий, - это понятно, да? Хотите бесплатный совет: никогда не летайте самолетами пражских авиалиний в Милан, чтобы потом ночевать в Вене. Конечно, условия здесь, я извиняюсь, несопоставимы в разы с нашим «европейским» аэропортом «Борисполь». Да и с пражским – тоже. Чешский сервис от знаменитого киевского немногим отличается. Не моргнув глазом, посылают бедного, можно сказать, на ладан дышащего путешественника куда подальше. Туда топать надо сколько! То, что они меня даже очень технично сбагрили, чтобы глаза не мозолил, может претендовать на некое ноу-хау. Прекрасно ведь знали, что не успеваю на последний рейс «Вена – Милан». Самолетик маленький, неказистый, на румынскую «Элку» похож, на которой мы с тем же Семеном когда-то добирались в Ужгород из Львова, опаздывая на концерт. Такой планер, да еще против ветра…
Ярко алую форму служащих венского аэропорта видно за километр с любого расстояния. В «Сервис-центре», куда вежливо препроводили, моей историей начала заниматься юная миловидная девица с обалдеными ногами, которые форменная темная юбчонка не закрывала и на треть. Похоже, моя красавица по этому поводу не шибко беспокоилась и, разговоаривая со мной, то и дело перебрасывала ногу на ногу. Когда же, с чуть виноватой улыбкой, подкатывала ко мне на колесиках своего офисного кресла, я без труда мог разглядеть почти все ее женские прелести. Такой же алой тушью подведены глаза, раскошные платиновые волосы струились за спину. Блузка расстегнута так, что взгляд нельзя отвести от треугольника, струящегося ниже, ниже, ниже, вот и крестик золотой покоится в заветной ложбинке. Черт, как трудно все же с дороги сосредоточиться! Чудо, как хороша! Загадочный взгляд и улыбка, предназначенная только мне лично. Бархатный волнующий голос с переливами:
- Хелло! Хев ю а проблем?
«Милая, ты не можешь себе даже представить: у меня полно проблем! Знаешь, дорогая, лучше не будем о них, они не стоят и тысячной доли твоей красоты. Предлагаю послать их подальше, все мои проблемы, не могли бы мы поскорее смотаться отсюда? Представляю, как тебе, наверное, здесь опостылело. Покажешь мне Вену, в которой никогда не бывал, я тебе Окуджаву спою, о том, как Моцарт уезжает из Зальцбурга. Да и парочку – своего сочинения. Могу, в конце концов, из арсенала подольского троеборья, в котором мой бывший шурин любому на Жданова (нынешней Сагайдачного) форы мог дать.
- Ай нид флай ту Милано.
- Милано? О, ай эм сори, тудей итс импосибл.
И протягиваю билет, ведь теперь я не просто так, гаврик залетный, у меня есть, по крайней мере, посадочный на рейс «Прага – Вена».
«Так что перед вами, мисс, не левый безбилетный пассажир, а вполне респектабельный джентльмен. Правда, со вчерашней щетиной и не вполне свежей, скажем так, повязкой на голове, но, несомненно, это только добавляет мне мужества. Вам нравятся мужественные парни, мисс?»
Вот и второй билет, «Киев – Прага - Милан». Вчерашним, правда, датированный числом, но это ничего, бывает. Впрочем, похоже, на число она внимания особого не обратила.
- Окей, мистер Беззубофф. Сейчас я вам оформлю поселение на ночь в нашу четырехзведную гостиницу, вери гуд плейс, ниа зе форест, ривер фром виндоуз, сервис екселент. Думаю, вы останетесь довольны. А завтра утром вы улетите в Милан, я сейчас вам выпишу тиккет, на семь тридцать утра. Не слишком ли рано для вас? Ровно в девять пятнадцать будете в Милане. Окей? Ну, и само собой, бесплатный ужин и завтрак у вас, намбер – фри, ту. А как компенсация за понесенные вами моральные издержки – кроме наших извинений, естественно, я вам выпишу, тоже фри, талон, по которому вы в баре вашей гостиницы сможете заказать себе бесплатную выпивку. Окей?
«Да не ослышался ли я? Не сон ли все это?»
- Простите, мисс, в каком размере можно заказать выпивку? На какую сумму?
- Ени мор. Ез лот, аз ю вонт.
«Ни хрена себе»!
- Вы довольны? Но проблемз? В номере вас будет ждать, кроме всего, подарок от нашей авиакомпании и презент от шефа гостиницы. Кроме того, если вам понадобится женщина, вы сможете обратиться к горничной. Все, разумеется, бесплатно. Окей?
«Живут же люди! Да я бы на их месте всю жизнь только и делал бы, что на самолеты опаздывал! Может, сказать ей, что, мол, не по этому делу, и они компенсируют деньгами? Дурень, не выпендривайся, как бы не передумали. Приглашай ее лучше к себе в номер после работы! Зачем тебе кто-то?»
- Сенкью, мистер. Итс вери плезер фор ми. Бат ай ем веру тайед тудей, енд ай ем веру бизи!»
«Ты понял? Она бы согласилась, но работы много! Бери телефончик скорее, вечером позвонишь, видно, что наш человек, и не против перепихнуться, совсем не против…»
- Окей. Хев ю а лаггидж?
- О, йес! Итс а проблем, май лаггидж гоин то Милано директ! Енд ай хев но лаггидж нау.
- Это не проблема. Сейчас выпишу вам квитанцию, пройдете налево, в бюро найденных и потерянных вещей, вам по компьютеру помогут найти ваш чемодан.
Согласны?
«Еще бы! Честно говоря, от европейского сервиса я чисто офонарел, и совсем стал мокрый, в смысле вспотел, блин, от неоожиданного внимания к себе. Да кто я такой, в конце концов? И за того ли меня приняли? Хоть здесь и кондишн, но все равно вспотел. Непривычно, я балдею, что к тебе, простому печерскому пацану из Копыленко, относятся как к какому падишаху! Как поет Митяев Олежек: Фрэк Синатра? Дф, я Фрэнк Синатра! Не поет, впрочем, байку такую на концерте рассказывал…»
Вот – и мой желтый, необъятных размеров, чемодан изестной во всем мире фирмы «Дерби», скользит по транспортеру в миланском аэропорту. Кстати, не он один. Еще несколько ползут друг за дружкой. Видно, такие же олухи, как я, не туда залетели.
- Не беспокойтесь, - сказала мне девушка из бюро. – Мы пошлем телеграмму, его перевезут в запасной отсек, откуда вы завтра сможете спокойно его получить, обратившись в такое же бюро, как наше. Запомните название: лост енд фаунд лаггидж!
- Как мне в гостиницу здешнюю добраться?
- Легко! Идите в транспортный отдел, предъявите посадочный, и вас бесплатно отвезут. Завтра утром машину закажете, она вас сюда доставит.
- Фри?
- Сетенли!
А номер, батюшки! Вот что значит: погрязнуть в роскоши! Надо обязательно сфотографировать, ребятам покажу, не поверят! Каким ребятам? Опомнись. Это что же, я теперь всегда так жить буду? И ванна, и душ, и бидэ, халат, фен, везде зеркала, плюнуть негде. Интересно, зачем в сортире, я извиняюсь, телефон? Аккуратно развешена разноцветная вата, марлечка, бинты. Клево, можно будет повязку поменять. Что это за кульки? Подарки от фирмы и шефа отеля. Зачем столько виски? Я же не пью! И конфеты в коробках, такие в аэропорту в Праге видел. Так, это что? Миниплеер, последний писк, наушник в ухо – и пошли все на фиг, идешь в толпе и музыку слушаешь – красота! Электробритва! А это – электрическая зубная щетка, в розетку вставляется или на батарейках? Ладно, потом разберемся, помыться в темпе вальса – и в бар, талон отоваривать! Нехилый, кажется, вариант намечается, клянусь, нехилый!
В баре я развязался. Надо же, три года постился, здесь же, когда бармен – мой новый друг - Эрхардт взяв мой талон, и понимающе кивнул, попросил его:
- Что бы вы могли посоветовать?
- О, в нашей библиотеке – много книг. Все зависит от ваших пристрастий и вкусов. Что сэр пожелает? Виски? Коньяк? Вино? Мартини, может быть?
- Водка есть? Русская?
- Есть. «Московская». Рюмку?
- Да нет, пожалуй, рюмочки, я смотрю, у вас маленькие, граммов пятьдесят?
- Тридцать милилитров
- Фужер давай. Она хоть охлажденная?
- У нас лед есть, конечно.
Нет, со льдом не надо, крепость уйдет.
- Из холодильника есть?
- Без проблем.
- Томатный сок ?
- Томатный? Конечно.
- «Кровавая Мэри», знаешь?
-«Блад Мэри»?
- Да нет, не ****ь! Кровавая. Давай сок, сам сделаю!
- Не беспокойтесь, сэр, я умею.
- Верю. Просто показать тебе хочу. Перец, соль – в наличии? Ну, и нож чистый давай, мы сок по нему пустим, чтобы слоями держало…
- Садись, пожалуйста, – сказал Эрхард, - венский стул, отличное качество!
Показал ему большой палец:
- Наш человек! Понимаешь, что к чему: рашен водка, виенас чеа!
Короче, наклюкался в том баре основательно. Идет, доложу вам, за милую душу! Даже голову попустило. Вот что значит - качественный продукт! На ужин принесли полный фужер этой «блудной Мэри». И пиво. В Вене, как выянилось, отличное пиво имеется - «Кайзер». Его, честно говоря, очень трудно спутать с нашим Оболонским. Тоже – пиво, но разница существенная. Закусить, само собой. У них с этим делом напряженки нет. Думал, с голодухи живот развяжется. Вот, например, взять мясо молодого ягненка. Не пробовали? Очень зря. Во рту тает! Или форель, фаршированная грибами и зеленью, под чесночным, правда, соусом. Главное, чтоб желудок выдержал. Здесь ведь система какая: один большой зал, закусь выставлена, ходи и накладывай себе, сколько осилишь. Причем, количество подходов неограниченно. Все на сознании построено, сколько хочешь – столько и бери! Думаю, и второй раз сюда зайти можно. Только некуда топтать уже. С непривычки нахватался, а гражданин, что рядом за столиком, как жевал один салат, так жует, поглядывая неторопливо в газету свою.
После ужина – опять к Эрхарду.
- Ну, как здесь делишки, брат?
- Да потихоньку, братишка. Чего желаешь? Может, кофейку с «Мартелем» тебе забабахать, после ужина, чтобы взбодриться немного?
- Гуд айдиа!
Я заметил, что английский мой после трехсот «кровавой Мэри» заметно улучшился. Правда, картавость легкая появилась. В лучшие времена, как подопью, всегда грассирую. Друзья знают об этом и легко распознают, в каком я нынче состоянии.
- Тем более, бар у тебя называется «пьяно бар», значит, все в стельку должны быть. Что такое «стелька»? Ну, как тебе объяснить? Короче, должны нажраться до усрачки. Набухаться, как сапожники. До потери пульса. Вдрабодан. Лыка не вязать. Когда человек мертвый, не стоит на ногах Ферштейн? То-то. Ты до которого часа, кстати, работаешь?
- Круглосуточно. Или – до последнего посетителя.
-Тогда я им и буду, не против?
- Что ты, почту за честь! Скоро девушки придут, ты как?
- Девушки – тоже фри?
- Ха-ха! Ценю твой юмор, но с ними - как договоришься! Послушай, Владзимир! Хочу угостить тебя одним напитком экстра-класс. Что ты все водку и водку? Не интересно! Сейчас попробуешь, окей?
- Только лед не бросай, ладно? Я простужаюсь легко, мне горло беречь надо. Я же в некотором смысле певец?
- Ты – певец? Как твоя фамилия – Челентано? Итс а джоук. Шутка такая. Споешь что-нибудь нам?
- Гитара имеется?
- Думаю, не проблема, в ресторане у ребят попросим. Там сегодня как раз оркестр играет. Готово, я все-таки лед бросил, ай эм сори, без него вкус совершенно не тот. Прошу!
- Ммм! Класс! Просто супер! Что это?
- Секрет фирмы!
Эрхард хорошо отработанным движением подбросил вверх и ловко поймал после того, как она несколько раз перекрутилась в воздухе, только что початую бутылку.
- Але оп!
После чего стал непринужденно и долго жонглировать тремя апельсинами.
- Ты в цирке случайно не выступал?
- Нет, я – картежник больше. В покер играешь? Нет? Хочешь, научу? Сколько дней у нас пробудешь? Ван найт? О, это очень мало. Нам будет тебя не хватать. Обратно обязательно только через Вену бери транзит. Вот и встретимся!
- Послушай, да что же это за прелесть такая?
- Джин с тоником. Слыхал?
- Только в книгах читал. Повтори, пожалуйста.
- Ван минит. Только не увлекайся, ладно? Больше двух порций не рекомендуется. Вэри стронг. Его вообще-то перед едой пьют, как апператив.
- Потрясная вещь! И пьется-то как легко!
- Зато потом ноги не идут, так что би кеафул.
- Давай, гитару неси!
Только когда петь начал, понял, как меня достало. Слова путал всю дорогу, сбивался. Хорошо, девушки, для которых исполнял, ни бельмеса. Нес какую-то лабуду, когда сбивался. В Вене – и так сойдет!
О степени загула можно судить по репертуару. Начал с чужых песен, да таких древних, и не вспомнить, когда последний раз исполнял, кажется, в бытность на фабрике, если не в газете. Например: «Слушай, Ленинград! Я тебе спою задушевную песню мою. Здесь проходила, друзья, юность комсомольская моя…». Пахмутова в ход пошла: «И в снег, и ветер…», «Под крылом самолета», «Бирюсинка». Ну, и так далее. Интересно, с чего бы такие «хиты», в общем-то, несвойственные, не пел их триста лет… Что это со мной? И слова, слова откуда-то возникли. Офонареть! И что удивительно: пел почти без запинки. Такое со мной раньше бывало, правда, очень редко.
Однажды летели на гастроли в Донецк, и в самолете мне понравилась стюардесса, подвыпили, и она попросила спеть Розенбаума «Я мальчишка несмышленый, голь и нищета». Слышал ее несколько раз, но не играл и слов не знал. Здесь же озарение нашло, спел легко, не задумываясь. Заставь на утро повторить – ни в жизнь! Так и сейчас. Когда дошел до песен Высоцкого, начал вдруг путаться. И Кукина - «За туманом» - и то умудрился переврать. Хорошо, зрители без претензий - двое-трое залетных не в ту страну, вроде меня, да стайка местных проституток, по всему видать, с венских окраин, нихт ферштейн в нашем деле. По-моему, остались довольны, концерт на дурняка послушали.
Эрхард прав: пить надо меньше. Сначала шло, как по маслу. Но ближе к полуночи сморило. Клетки, бедные клеточки несчастного моего организма, за три года жесточайшего воздержания от алкоголя с непривычки, видать, быстро и с охотой добровольно сдались в плен практически без сопротивления. Поначалу, наверное, в толк не могли взять: с какой радости хозяин решил гульнуть? Но вскоре, освоившись, стали требовать к себе большего внимания, видать, жажда совсем замучила. Так что мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы утолить их желания. Организм-то не железный, то и дело сигналы подает: кореш, остановись, я на подсосе! Да только кто его слушает? И бабы эти, гостиничные шлюхи, как ни втолковывал, что любая из них мне полагается бесплатно, только перемигивались и смеялись. И расценки у них – как с цепи сорвались! Сто евро за час! Пришлось сбегать к себе, за сертификатом. Так еще больше хохочут. Человек двадцать собралось, кто сок пьет, кто кроссворды решает в ожидании клиентов. А где их взять – ночь на дворе, да и место не шибко людное, в лесу, что называется. Им бы пораньше родится, да в бывший Союз, куда-нибудь в Жуляны ночью, когда там собирались энтузиасты со всего Киева, буфет и ресторан функционировали круглосуточно, от клиентов бы отбоя не было! Правда, евро тогда не ходили, да и с долларовыми купюрами запросто влететь можно, статья за валютные махинации очень строго соблюдалась. Слышал как-то, что до сих пор не отменили, действует, только подвести под нее никого не удается. Наверное, из-за того, что у всех долларов навалом. В баре, кстати сказать, и наши соотечественницы оказались – какой русский не любит быстрой езды! Одна из них – Татьяна – длинноногая худая вешалка лет сорока, с надменным и недовольным лицом, я таких терпеть не могу. Из Рязани, как оказалось.
- Слыхал, небось, у нас есть там грибы с глазами. Их едят, а они глядят. Так ты, мол, артист, на это не рассчитывай.
- В смысле?
- Какой здесь может быть другой смысл? Задаром тебе никто не даст, понимаешь? Это же заработок девочек, существует такса.
- Да ты послушай, Татьяна, мне в аэропорту, в «Сервис-центре» сказали: как пострадавшему пассажиру – выпивка и женщины бесплатно! Можешь у Эрхарда спросить. Эй, Эрхард! Хелло! Скажи, брат, выпивка у меня – фри? Ну вот, видишь. А женщины? Тоже? Ну, что я тебе говорил? Ты как, Татьяна, согласна? Нет, правда, пойдем, шикарный, доложу тебе номерочек, думаю, не пожалеешь. Отдохнем, как люди, я Мартини большую флягу возьму, орешков-фисташек, шоколаду, чего хочешь…
- Закажи, пожалуйста, кофейку с «Бейлисом» и пачку «Мальборо», лайт.
- Понимаешь, Владимир…
- Называй меня ВолодИнька.
- Окей. ВолодИнька, я с тобой и так бы пошла, бесплатно, но они меня завтра разорвут, не пустят сюда больше. Профессиональная солидарность, как у нас когда-то, круговая порука. Так что, соглашайся, семьдесят евро – и на час я твоя.
- Мне так не интересно. У меня товарищ есть, он поет: «Я в жизни на шлюх денег не тратил!».
- Не хошь, как хошь. Иди в свой сервис-центр, пусть тебе там бесплатно дают, держи карман!
Часа в два ночи все как-то рассосалось, девицы разошлись неизвестно куда, бар опустел, даже Эрхард прикорнул у телевизора. Две телки, если можно их вообще так назвать, страшные как война, но там полумрак – глаза выколи, не разберешь ни фига, меня, тепленького, и подсекли на раз. И где мои глаза только были, впрочем, в таком состоянии не бывает некрасивых женщин. Утром рассмотрел на свежую голову: ели-пали, тушите свет! Почти сразу протрезвел. А ночью – все по барабану! Та, что посмелее, длинноногая, лицо кислотой ошпаренное, как потом выяснилось, поставила условие:
- Берешь много выпивки, фрукты, конфеты - вдвоем согласны до утра с тобой, фри.
Эрхард, когда у него заказывал, шепнул:
- Будь поосторожней с ними. Тотал контрол! Документы, билеты, деньги держи все время при себе. Про них здесь много чего болтают…
Поэтому первым делом, как зашли в номер, барсетку перепрятал. Утром долго вспоминал, куда ее засунул, чтобы эти ****и не нашли. Оказалась на самом видном месте: в туалете, за телефоном, провалялась всю ночь. Так что спионерить ее никакого труда не составляло при желании. Все, слава Богу, на месте. И деньги, и документы, и билеты, даже ключи от киевской квартиры и «гольфика», который где-то сейчас мокнет под киевским дождем на стоянке международного аэропорта «Борисполь». Прощай, «гольфик»! Когда теперь свидимся? И свидимся ли вообще? Голова кружится шибко, остаточные явления ощущаются, при том, заметьте, что выпивка качественная, не паленка какая.
Вспомнил: вчера, когда кувыркался с ними, обнаружилось, что у меня, оказывается, кровать специальным устройством оборудована. Чтобы засыпать быстрее, особенно когда бессонница. Я, конечно, не додумался, телки показали: внизу прорезь специальная, монетку бросил, сама качаться начинает. Остановилась минут через десять – бросай монетку. Всю мелочь так, от не фиг делать, растрынькал. Зачем, спрашивается, если и без этого прыгали до потолка? Зато нахохотались – до слез. «Так нечестно, - кричали, - тебе кровать помогает!». – «А что же вы хотели? Вас двое, я – один!».
Глянул на свою физию в зеркале – людей в лесу пугать. Голова болит, выть хочется, не поймешь - то ли после вчерашнего, то ли после драки в профилактории. Какой драки? Просто тюльки тебе выписали – все дела. Остаточные явления – налицо. Или - на лице? И не только – тошнота и самочувствие, будто по тебе асфальтным катком проехались. Другое беспокоит: стоит в тишине прислушаться, возникает где-то рядом, вверху, неприятное не то шуршание, не то жужжание. Сначала подумал: обои в номере плохо приклеены, отходят, или таракан какой скребется. Проверил несколько раз: ничего подобного! Санитария и чистота - на высочайшем уровне, не профилактории бориспольском, чай. Здесь - все стерильное. Выходит, в голове у меня шуршит, что ли? После того, как садонули те пидары.
Да, состояние – могло быть и лучше. Завтрак, конечно, пропускаем. И времени в обрез, и в таком виде в ресторан – людей только пугать. Соку и в номере можно попить. Может, чего покрепче? Нет, блин, доберешься до Милана, там отпразднуешь. Ван минит, плиз! Сегодня же у меня день варенья, полтинник! Нет, друзья мои, просыпайтесь, не хрен спать, повод знатный, никуда не денешься! Сам Бог велел сегодня с утра выпить – пятьдесят лет человеку. Спасибо, что дожил, ВолодИнька!
И только их растолкал, в номер стучат – пора в аэропорт, микробас уходит! Так что, девчонки, считайте, вам крупно повезло, не пришлось выпить в шесть утра в честь моего пятидесятилетнего юбилея! Если бы времени побольше, я вас и трахнул, как положено, в такой-то день. Ну, ничего, будем считать, еще не вечер! Да не так, как вчера, по пьяни, елозил бездарно, а бодренько, как бывает иногда с утреца, когда мужик просыпается с желанием, упругостью, мотивацией – не попадайся под руку! Или под что другое. Может, и хорошо, что так. Им надо всю дорогу мордуленцию газетой закрывать. А где столько газет набрать, в такую рань? Они, наверное, только печатаются.
Правильно, что стакан вискаря в гостинице жахнул - совсем бы раскис от утренних неприятностей. В Милане, оказывается, забастовали авиадиспетчеры, все рейсы на сегодня отменены. Это ж надо! Если не повезет, на родной жене триппер поймаешь! Все, граждане, приехали, конец! Куда ж мне теперь? Снова в «Сервис-центр»? Там девушка другая сидит, смотрит подозрительно, «должно быть, не спала».
- Донт ворри! Ю вил гоинг ту Франкфурт! – выдала, наконец, после получаса поисков в Интернете. – Энд фром Франкфурт ю вил го то Милано!
- Да вы что, совсем обалдели! На фиг мне ваш Франфурт? Может, здесь лучше останусь? В своей гостинице, в своем номере? Только талончиков побольше проштампуйте! Бассейн там, сауна, питание, выпивка, само собой, ну, и про девушек на этот раз не забудьте! Не то, понимаешь, неувязка получается – не соглашаются удовлетворять меня на дармовщинку!
Или ничего не поняла, или не удосужила. Протягивает молча тикет.
- Рейс на Франкфурт – через час двадцать, гейт, екзит, в общем, по знакомому стандарту.
- Хэв ю э лагидж?
- Вера с Сенькой! Май лагидж гоинг директ ту Милано!
-Окей!
И вся любовь! Вперед на Франкфурт!
Летели каким-то суперовым «Боингом». Самолет огромный, народу – человек пятнадцать от силы. Чуть больше часа лету. Сервис – твою дивизию! Покормили горячим, кофе, чай, горячий шоколад, пироженое-мороженое. Ну, и, само собой, выпивка знатная. Я теперь, не будь простофилей, сразу джин-тоник заказал. Стюардесса – модельной внешности баба, ноги – от коренных зубов. Зубы же – с рекламного плаката стоматологической поликлиники, что у нас на Лукьяновке висит, возле Львовской площади. Не нашей, конечно, социалистической стоматологии, от которой я сразу в обморок падаю, - другой. Как от нее пахло! Я сразу пожалел, что она не присутствовала вчера в нашем баре и не могла слышать замечательную песенку Булата Шалвовича «Плачьте, дети, умирает мартовский снег!» в моем исполнении. Давно, надо сказать, мне так не аплодировала публика. Чем черт не шутит, может, Европа Беззубова оценит? А что? Поеду на интервидение в Хельсинку. Вот, блин, баба какая, глаз невозможно отвести! «Кому-то ж эта женщина дает!». Да, если бы слыхала меня вчера, голову на плаху кладу, она, а не те две прошмандовки, была бы удостоена приглашения в номер. Такие мысли, как лошади пьяного ямщика, разбегались в моей голове после второй порции джина с тоником.
Нет, ребята, как она на меня смотрит. И улыбается. И птичка вылетает? Запросто! Вылететь! Может! Придерживай ее, птичку эту, чтобы не опозориться! Перед посадкой подошла ко мне:
- Мэй би, кофи, виз коньяк?
- Есть немного! – гордо сказал я.
Она аккуратно протерла какой-то влажной и на диво ароматной салфеткой столик, вторую салфетку дала мне. После нее – руки, как помытые и свежим питательным кремом намазанные. На тонком позолоченном подносе вынесла фигурный фужер тонкого стекла с прозрачной, благородно замшевого цвета, жидкостью и маленькую чашечку ароматного дымящегося кофе.
- Ваш «Эннеси» и «Эспрессо», сэр!
- Вера с Сенькой! Ту дэй ай хэв а бездэй.
- Риали? Конгретьюлейшн!
- Вера с Сенькой!
- Вотс йо нейм?
- ВолодИнька! Энд йор?
- Хелен.
- Вы немка?
- Но, чешська. Раша?
- Йес. Бат фром Юкрейн.
- Ескьюз ми, плиз, ай маст го. Вейт фор сирпрайз, ван минит, плиз.
Чешка! Во, дела. Я-то думал, там у них все такие эсэсовки престарелые, как та, что в пражском аэропорту мне попалась. Ну, что, старик, предлагаю тост за тебя! Или – за себя? Как правильно? За нас с тобой, в общем! Ну, будь! Обязательно буду! Неплохой ты, по сути своей, парень! Согласен. Удачи тебе!
Здесь и Хелен появилась.
- Мсье! – От волнения почему-то перешла на французкий. – Слушайте радио, сейчас к вам командир корабля обратится!
Сама быстро смоталась, в конец самолета. И, действительно, через некоторое время в репродукторе раздался шум и треск, какой бывает обычно перед включением, и хриплый голос произнес по-русски:
- Внимание! Говорит капитан корабля! На борту нашего «Боинга» авиакомпании «Люфтганза» находится пассажир ВолодИнька, фром Раша Юкрейн, у которого сегодня день рождения. От имени экипажа и пассажиров поздравляем его и желаем всего только самого лучшего и успешного полета! Хэппи Бездей!
Поздравлял меня на трех языках – русском, английском и немецком.
- В честь нашего гостя исполняется песня «Калинка»!
Здесь Хелен возникла с букетиком цветов и кульком, в котором я успел разглядеть несколько бутылок виски.
- Итс ауер презент фор ю!
- Сенкью вери мач, тише, девушка, не плачь!
Чувствую, вот-вот разрыдаюсь. Выпил, во-первых, много с утра, во-вторых, не так часто меня поздравляют на высоте 10 тысяч километров, да и на земле – тоже. В-третьих, ко мне, скажу вам, мало кто по-человечески, по-людски в этой жизни относился. Предавали не однажды – и друзья, и собутыльники, и женщины, которых любил. И даже – родина, которой на верность присягал и обещал защищать до последней капли крови, и та, сука, предала! Не то, что ласки – доброго слова ни от кого не дождешься. В нашем кругу – большая, знаете ли, редкость. На хер послать, интригу, сплетню запустить, подлянку какую, в ментуру по пьянке залободать и там от****ить до полусмерти, потом на работу сообщить, телегу накатать – это запросто. А чтоб вот так, по-человечески, с пониманием, доброе слово, да что там, просто нормальное отношение – это ни в жизнь! Я, может, и линяю из-за этого. Надоело улыбаться сквозь слезы, когда тебя всю жизнь ногами пинают. И – пожалуйста, не где-нибудь, а в самолете, на высоте десять тысяч метров! Вот уж, действительно, нежданно-негаданно. Маму покойную вспомнил, батю покойного. Вот бы порадовались, если бы услышали, как меня лично капитан и экипаж роскошного «Боинга»-767 с пятидесятилетием поздравляют! Да, жаль, стариков, не дожили. Увидел, хоть и сквозь туман, но ясно и светло - матушку, голос услышал, интонации знакомые, полтавско-кировоградский суржик: «Вовка, поосторожней там за границей, тебе уже не двадцать лет, не тридцать даже…» И взгляд, полный укора, жалости, тревоги, любви.
Аккурат, в эту минуту посадку объявили в аэропорту «Фрапорт», город Франкфурт. Раньше говорили «Франкфурт-на-Майне», теперь просто – Франкфурт. Обвешенный, как новогодняя елка, подарками, сувенирами и пакетами, с букетом цветов, поспешил вперед, к выходу. С Хелен прощались, как родные. Чмокнула меня в щеку. Командир корабля лично вышел пожать руку. Приятно, черт возьми!
Кому во Франкфурте довелось бывать, в курсе, что здесь – крупнейший аэропорт в Европе, второй, после британского «Хитроу», лишь немного уступает чикагскому. Смотришь в иллюминатор – страшно становится: самолеты, как мухи, как твои комары, роем вьются, садятся и взлетают, взлетают и садятся, чуть ли не каждые десять-пятнадцать секунд. Территория – за год не обойдешь! Автобусы-«шатлы», бесплатные, ходят, сорок минут в один конец. И монорельсовая дорога внутри аэропорта, поезд такой суперовый, на автоматике перевозит пассажиров из одного терминала в другой. Мне его порекомендовали взять, чтобы добраться до «Сервис-центра», представляете? Очень на наше метро похоже, только чище намного, как у нас в Киеве когда-то. Не сейчас - раньше, при Советах. Но что самое потрясное – без машиниста. На автопилоте, туда-сюда по колее, все на автоматике. До чего техника дошла! Можно в полной мере постичь смысл анекдота, когда японец на вопрос русского, на сколько лет они отстали, отвечает: «Навсегда!». Да, этот аэропорт во Франкфурте очень трудно спутать с нашим, бориспольским.
Напрасно, наверное, столько выпил в самолете. Да и не жрал ни фига. Голова совершенно отказывается работать, тошнит, спать охота, глаза – будто кто песка насыпал. Эх, сейчас бы в тот профилакторий, венский! Прежде, чем стать на такую же, как в Праге, бегущую дорожку, решил подкрепиться кофе, благо баров и забегаловок здесь – на каждом шагу. Заказал пятьдесят коньяка. Расплачиваться пришлось своими кровными долларами. Подумал: интересно получается – три страны проехал, ни копья пока не потратил. Вынул из барсетки двадцатидолларовую бумажку, получил пятерку с мелочью сдачу. Выпил залпом свой коньяк – небольшую рюмочку, только запил кофе, как прихватило, думал не добегу! Хорошо, напротив, раньше заметил, заветная буква «М» с нарисованным джентльменом в шляпе, едва успел. Вывернуло капитально, со всем принятым вчера включительно. Видимо, с непривычки организм взбунтовался. И то сказать, сколько времени не знал алкоголя, отвык. Ничего, приятель, привыкай, перерыв кончился.
Ожидал, полегчает, но, когда опять вернулся в бар, допивать свой кофе, заметил, как дрожат руки, когда чашку подносил к губам. Упадок сил капитальный. Может, впихнуть в себя какой рогалик? Вон все жуют их, горячие, с пылу, с жару. Нет, пожалуй, не полезет. Один чувак в очереди к стойке за выпивкой здорово напомнил мне Серегу Галуненко из ТЮЗа, товарища по несчастью, изгнанного, как и я когда-то за невинные песенки. Этот – в очках только, а так – вылитый Серый. Особенно в профиль. За столиком увидел Юльку, с которой расстались третьего дня в ресторане бориспольского аэропорта. Как она-то здесь, во Франкфурте, оказалась? А как же Карловы Вары? Подошел к ней сбоку, кричу:
- Юлька, едрена вошь, здорово! Тебя как сюда занесло?
Оглянулась, - и вовсе не Юлька, какая-то мымра облезлая, хоть и блондинка, черные усики над верхней губой пробиваются. Блымает на меня испуганно:
- Ескьюз ми?
- Миль пардон, - говорю, - сходство поразительное.
Потом, когда сел опять на свой высокий круглый стул у самой стойки, Семена узрел, он доел как раз свой шницель, рассчитывался с официантом.
- Семен, бляха-муха, здорово, говорю!
А он, оказывается, с бородой, и, понятно, не Семен.
Гляжу, обслуга на меня вылупилась. Что-то им не понравилось. То ли слишком громко я разговаривал. Говорю одному:
- Понимаешь, думал друга встретил, обознался! С тобой такого разве не бывает?
Улыбается, идиот, головой качает. «Не бывает, значит!».
- Ну и мудак!
И бармену, через голову:
- Эй, приятель, повтори, пожалуйста!
Очередь вся в мою сторону развернулась. Тихо стало, как в склепе. Да в этом баре явно электричества недостает, вот в темноте-то и можно обознаться. Бармен, что характерно, на меня – ноль внимания, фунт презрения.
- Я говорю: коньяк мне повтори, шеф! Пошевеливайся, спишь на ходу.
Да, немцы есть немцы. Культура обслуживания – нулевая. Придется самому рюмку отнести. Эх, голова-два уха, да если бы ты знал, как тяжело мне сейчас, после всего выпитого и оставленного в сортире вашем дурацком, да после бессонной практически ночи с двумя прошмандовками с венских окраин, да с пробитой головой! Как там? Голова отвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по седой траве! Ну, не гениально ли? По седой траве! Это покруче твоего Евтушенки будет. «Ел тушенку – вспомнил Евтушенку!». Кто сказал? По-моему, Межиров или Семен Кирсанов - кто-то из них. Тоже – гениально! Блин, дадут здесь мне выпить? Может, сомневается в моей платежеспособности? Дурень немецкий! По-немецки: цацки-пецки, а по-русски – бутерброд! Вот и все дела, ха-ха! Ну, ничего, я сейчас сотенную из бумажника достану, посмотрим, как реагировать будешь!
- Тебе что, позакладало?! Я прошу полчаса коньяк повторить! Коньяк, повторит! Как будет «повторить», забыл, на вашем трахнутом колониальном языке? Репит, плиз!
- Ванс мор?
- Сам ты Босфор! Босфор и Дарданеллы! Я в Италию лечу, Милано!
- Парень, тебе хватит, наверное. Ты и так наклюкался с утра.
- Это что тут за шмакодявка?
Из очереди соотечественник наш, русо туристо, обликом морале, голос свой писклявый подает. Где-то я видел эту рожу плюгавую.
- Салют демократам!
- Привет! Я говорю, не буянь, здесь порядки строгие, вмиг в каталашку загремишь. У них в аэропорту своя тюрьма есть, для нашего брата – вытрезвитель придумали. Ну, типа.
- С них станется, блин. Слышь, парень, возьми пятьдесят коньяку. А то лучше – соточку. Вместе и раздавим. Понимаешь, день рождения у меня сегодня.
- Поздравляю! Да ты становись впереди меня, пропускаю. Подойдет очередь – возьмешь. Пока отдыхай себе.
- Но ты же меня уважишь?
- Не вопрос, конечно!
- И мы с тобой споем?
- Вот этого – не надо. Повяжут.
- Да, блин, порядки здесь у вас, я смотрю!
- И не говори! Пятый год живу, не могу привыкнуть! Ты-то сам куда летишь?
- В Милан, понимаешь, третий день добираюсь.
- Что так?
- Нелетная погода, через Прагу летел, они меня в Вену, отсюда – сюда. Сам не пойму, на хрена мне такие варианты?
- Да, любят они с нашего брата веревки вить. Им ведь что главное? Спихнуть тебя куда подальше! Нелетная погода? Аэропорт не принимает? Мы его отправим в другой аэропорт. Из другого – в третий и так далее. Пусть себе катается. У них и свой гешефт из этого дела имеется. На таких отставших-опоздавших заложена сумма определенная, если таковых не будет, деньги пропадут, не на кого тратить. Так появляется возможность наварить, одного-двух лишних дописать, отмыть кое-что. Прикинь, сколько в неделю получится, а за год? То-то. Вот и посылают они тебя из Праги в Вену, потом в Германию, хоть тебе изначально в Италию надо. Меня когда-то тоже…
- Я им сразу сказал: да пошли вы - на легком катере!
- Тише ты, за мат здесь штрафы большие, сто пятьдесят баксов.
- Ну, ****ь, я смотрю, вы совсем забурели! И что – доносят?
- Бывает. Но не в этом дело, у них везде видеокамеры понатыканы, специальные, с детектором агрессии. Сами различают, где ты, к примеру, ругаешься не со зла, где их систему кроешь. И, распознав, что ты в стадии агрессии, против властей прешь, сигнал в полицейский участок подает. Автоматом. Так что и свидетелей не надо, заберут, и будут кино тебе прокручивать.
- Интересное кино!
- Вот именно. Да и не только в аэропорту, в городе тоже, в районе каждый дом проглядывается, каждое парадное, подъезд. Чуть что – полицию вызывают, те на месте разбираются. Тотол контрол – называется.
- Охуеть! Это же нарушение прав человека!
- Ты как думал! Сам-то откуда?
- Из Киева, Украина. А ты?
- Земляки! Я из Одессы. В Киеве бывал, конечно, на Подоле родственники живут. На Олеговке, слыхал?
- Конечно, у меня там знакомая. Да что – шурин у меня на Игоревской!
- В Киеве вообще телки клевые. Я как приезжал, по Крещатику часами ходил, глаза разбегаются. Идет, как пишет, все у нее на месте, прикинута, ухожена, невозможно мимо пройти…
- Ты, я гляжу, в этом деле сечешь…
- Как и всякий нормальный мужик. Здесь – совсем не то. Я пятый год живу, веришь, на весь Франкфурт, может, барышни три-четыре, на которых приятно посмотреть. Не красятся, лазят в чем попало, на велосипедах педали крутят, прищепками брюки крепят, чтоб не порвались. Да что, представляешь, в мини-юбках ходить не принято.
- Да, тяжело вам здесь приходится. Как же выходишь из положения?
- У нас многие в Таиланд в отпуск ездят, там тайки дешевые, по два доллара. Не был?
- Не доводилось. Сам-то куда?
- В Амстердам, Голландия. Отпуск сейчас, к приятелям. У них жизнь полегче, посвободнее.
- В смысле?
- Марихуану в любом кафе продадут. Хочешь покруче – героин, или кокаин прямо в «Макдональдсе» вечером купить можно. Ну, а про улицу красных фонарей слыхал?
- Да, знаешь, я вообще не по этому делу. Наркота – не для меня.
- Понятно. Все равно побывать стоит. Я тоже этим не грешу, так, под настроение, травку покуриваю, для тонуса. Но побывать - обязательно надо, увидеть своими глазами, как свободные люди в свободной стране живут.
- Давай, бери, наша очередь!
- Коньяк – сто граммов. Ты будешь?
- Да нет, нельзя мне, язва, только чайку – и то с молоком.
- Ты это мне брось! Обещал уважить.
- Ну, хорошо, я себе скотч возьму с водичкой.
- Тогда – за знакомство.
- Нет, погоди, если у тебя день рождения, - за тебя. Владимир, кажется? Станислав, Стас. Ну, будь! Пью до дна, извини, бежать надо, минут через десять посадку на Амстердамские авиалинии объявлять будут.
- Я посижу немного, время есть.
- Не советовал бы. Тебя здесь, по-моему, засекли, запеленговали, менять точку надо.
- Камеры слежения?
- Не только. Осведомители, жучки всякие, мафиози мелкие крутятся. Ты знаешь, как они работают? В рюмку гадости какой подсыпят – и кранты! Проснется человек через двое-трое суток – голый, босый, без документов и память отшибло напрочь. Нашего знакомого на дансинге жидким экстази напоили. Не слыхал про такое? В кофе, с барменом договариваются, или в пепси, пиво флакончик плеснул, как с цепи человек срывается. Ну, они его в гей-клуб затащили, забавлялись всю ночь, утром под мостом выбросили. Сутки пролежал, без сознания, полисмены подобрали, он – уколотый в вену. Хотя клянется, что не кололся, не нюхал даже. Анализ крови, у него на СПИД – положительный. Укололи, подонки, специально, вирус иммунодефицита привили. Был человек – и нет.
- Ну тебя, Стас! Такие ужастики рассказываешь…
- Я наущаю, чтобы был осторожным. Не так все просто в этой Германии, как может показаться, когда их витрины разглядываешь. Ладно. Ты обратно в Киев когда собираешься?
- Наверное, не скоро. В ближайшие год-два – вряд ли.
- Тогда – бывай, мне бежать надо!
После коньяка руки больше не тряслись, да и чувствовал себя сносно. Только в голове по-прежнему шуршало. Если прислушаться. В целом - жить можно. И нужно. Поехал по лестнице до поворота, где спускаться вниз, на электричку. Народу на платформе – немного, интервал – две минуты. Езды – всего-ничего, шесть остановок до конечной, там главный терминал. От нечего делать стал рассматривать схему: на третьей по ходу остановке – гостиница, четыре звезды, с банком, бассейном, автомобильным паркингом. Э, да здесь, в аэропорту, не выходя, до пенсии дотянуть очень даже запросто, лишь бы бабки были.
Шутки-шутками, на часах – половина первого. Интересно, сегодня в Милан попаду? Иначе - пусть предоставляют номер хотя бы в этом четырехзвездном отеле, талоны, как вчера, на дармовую еду и выпивку, кто же против. Спешить мне, собственно говоря, некуда. Пока нашел «Сервис-центр», думал осатанею. Никто не понимает мой английский. Слыхал, в Германии он не пользуется популярностью, не любят здесь всяких американцев, англичан, не жалуют. Может, мне еще для сугреву надо, тогда только понимать начнут? Поглядим, только бы с «Сервис-центром» вопрос уладить.
Девушки здесь – не то, что в Вене. Надутые, как индюшки. Прав был Стас из Одессы – не на ком взгляд остановить. Сразу билет потребовала строгим голосом, документы. Полез в свою сумку походную, в одно отделение, второе – барсетки моей нет. Отошел в сторону, мокрый весь, в глазах зайчики мелькают, сумку на кресло поставил, основательно стал шарить – голый вассер!
Все перерыл несколько раз – да и что там перерывать, полупустая сумка, книга Булгакова, два яблока, туалетные принадлежности, увел в гостинице в Вене, ну, и два «вискаря» - подарок шефа того отеля. Все самое ценное – в барсетке – два паспорта: украинский и зарубежный, авиабилеты, сертификат из турбюро на проживание в итальянских гостиницах, деньги – без малого три тысячи баксов, карточка «виза», на счету – тысячи полторы долларов.
Из очереди пришлось, конечно, выйти. Сижу в кресле, вокруг, как улей, толпа крутится перед глазами, голова разболелась, так, что глазам больно, чувствую, пот по позвоночнику струйкой стекает. Мыслей – никаких. Сам себе не верю, что это я, нахожусь во Франкфурте, без документов, без денег, что делать теперь – неизвестно. Та карга, что в окошке, время от времени в меня взглядом стреляет.
Так-так. Сосредоточься и вспомни, где ты видел барсетку в последний раз? В Вене, в отеле, была? Кажется. Ну, конечно, была, ты же ее прятал от тех ****ей. И потом – посадочные там, на самолет вынимал. Может, в баре, когда проституткам заказывал выпивку, оставил?
В аэропорту, когда сюда летел, билеты, квитанцию предъявлял, иначе, как бы в самолет запустили? Там – джин-тоник, туда-сюда, заигрывал со стюардессой – деньги не понадобились, все – на шару. Так, теперь Франкфурт этот долбаный. В баре несколько раз по пятьдесят заказывал, расплачивался. Барсетку не вынимал, сумку только расстегивал, сначала двадцать долларов достал, бармен «пятерку» сдачи дал. Вот она – «пятерка», в кармане рубашки, сунул, чтобы под рукой какие-то деньги были. Потом «сотку» поменял, когда со Стасом пили. Погоди, а где сдача с этой «сотки», ведь должна быть где-то. В карманах? Нет, все обшарил. Может, тогда в барсетку положил? Ни фига не помню! Вынимал в баре барсетку или нет? Как отшибло! Может, на стойке там оставил? Или за столиком? Туда гони немедленно! Помнишь хоть как возвращаться? Сначала - к электричке, выйти на конечной, вверх по лестнице, после – налево. Нет, кажется, направо, неважно, найти можно. Думаешь, она там лежит тебя дожидается? Полный аут! Все равно, иди, иди ВолодИнька, не просто иди, а иди на три веселых буквы.
Засек время от нечего делать. Еле нашел ту забегаловку, где со Стасом бухали. Они все одинаковы, стандарт европейский. Хорошо, бармена запомнил, на Чарли-Чаплина похож, усики такие же, седые только. Он тоже меня узнал: «Идите на кухню, - говорит, - там все вещи, которые забывают пассажиры, мы их в журнале регистрируем, если что – вам отдадут обязательно». Прошел со слабой надеждой – не с моим счастьем! Вещей там навалом, при мне одна дамочка кулек с сувенирами из дьюти-фри забирала, кофе попила и оставила, так ей целый допрос устроили, проверяли, знает ли, что в кульке у нее было. Барсетки моей не оказалось.
- Ну, что, нашли что-нибудь? – спросил бармен, не отрываясь от кофеварки.
- Дупель пусто! – развел руками.
И мысль сверкнула: «А, может, Стас? Его работа?». Собрался в Голландию, на выходные, травки покурить. Как раз бы и пригодилось пару лишних долларов. Пару тысяч, ты хотел сказать. Прямо сейчас в Киев, в банк, позвонить, чтобы карточку заблокировали! Девочки там знакомые, пока меня помнят, попросить новую выписать, пятьдесят баксов пусть со счета снимут. Потом с оказией передать сюда. Не сюда – в Милан. Ага, варешку закрой! Чтоб в Милан попасть, паспорт и билет нужно иметь. Значит, сюда. Время, конечно, уйдет. Что делать? Как по-другому, надо только бекицер, чтобы не успел кто-то другой всю сумму снять. Как обойтись на первых порах? Как в Милан долететь? Черт, как вырваться из этой долбаной транзитной зоны? Ни билетов, ни документов. Кому нужны мои паспорта? У нас в таких случаях документы выбрасывают или подбрасывают, звонят по телефону, за вознаграждение. А билеты? Самое ценное – билеты и сертификат на поселение в гостиницу. Какое поселение, сегодня у нас что? Четверг? Гостиница забронирована на двое суток. Так что завтра в двенадцать – расчетный час. Пиши – пропало! Не забыл? В половине первого уходит автобус с группой, индивидуальный тур по Милану заканчивается. Дальше – путешествие по коллективной путевке, едем в Верону. Допустим, позвонить в турбюро, рассказать, что ограбили, пусть на гостиницу факсом сертификат вышлют. Хоть какой-то документ. Нет, пусть сюда, на «Сервис-центр»! Да, с этого начинать! Позвонить с «Сервиса», бесплатно. Два звонка в Киев – в турбюро и банк. Лучше – три, еще один – в Милан, Любе этой, что должна меня встречать и сопровождать. Наверное, каждый день барышня в аэропорт ездит. А ты, свинья, позвонить не удосужился. Уф! Кажется, совершенно протрезвел, голова работает как автомат. Хорошо, мобильник не сперли, ума хватило не сунуть в барсетку. Гони галопом в «Сервис», пусть заявляют в полицию, объявляют по радио, может, найдет кто подброшенные документы. Деньги, теперь уже ясно, накрылись женским половым органом…
11. ЛЮБКА, ЛЮБОЧКА, ЛЮБАНЯ
В Милан прибыли в третьем часу пополудни. Каждому пассажиру авиакомпания «Люфтганза», осуществлявшая рейс, кроме корзинки с продуктами, сладостями и фруктами, преподнесла индивидуальный подарок. Мне достался симпатичный резиновый слоненок на цветной «фенечке». Если его держать на весу, он смешно раскачивается в разные стороны. Очень даже напоминает кого-то, долго мучился – кого именно. Потом понял: меня, только много моложе. Соседке, пожилой англичанке с обвисшей челюстью, досталась мягкая игрушка - собачка, бульдог, вылитая хозяйка. Как известно, собаки всегда похожи на своих хозяев. Слоненка я привязал к ремню дорожной сумки, англичанка спрятала игрушку в косметичку.
Удивительно, но с формальностями справились легко, без эксцессов. Стюардессы в полете раздали бланки деклараций, которые надлежало заполнить, я всю дорогу косил глазами, пока англичанке не надоело, и она протянула заполненный формуляр с вымученной гримасой: «Плиз!». Приветливая ты наша! С чистой совестью у нее все сдул. Опасался паспортного контроля, но и он прошел на удивление гладко. Как раз показывали футбол по переносному телевизору, что у пограничников в тамбуре, и они больше туда смотрели, срывались и бегали. Да и, по всему видать, осточертело все за день, не до нас, лишь бы с глаз долой. Кстати, футбол, я потом заметил, очень много значит в жизни итальянцев. Когда играл «Милан» или «Интер», улицы пустели, зато в барах и кафе, где выставляли огромные экраны, - не протолпиться, места резервируют заранее. Если их команда проигрывает, лучше молчать в тряпочку, никого не беспокоить по пустякам глупыми своими вопросами или просьбами. Но если их кумиры вдруг гол забьют, матч выиграют, - любой твой вопрос решится в мгновенье ока, тебя расцелуют, и если стойка недалеко, - не сомневайтесь: обязательно нальют на радостях стаканчик кьянти.
В футбол как раз мы и прилетели. В зале непривычно тихо, пустынно - все в тамбуре болеют. Молоденький мальчик, самый младший, обреченный нести службу, сверив фото, великодушно, нарочито громко и с профессиональным шиком пробил компостером нужную страницу. «Ю а велкам!» Когда стояли в очереди, вычислил, что виза в стране пребывания заканчивается через одиннадцать дней. Четыре дня, считай, псы съели. Не гневи Бога, Беззубов! Скажи спасибо, что обошлось благополучно - могло быть гораздо хуже. Вся жизнь соткана из случайностей и противоречий. Благодаря этому и оказался в Италии, область Ламбардия, Милан, аэропорт «Линате».
В зале ожидания бушевали страсти. Но футбол здесь никто не смотрел. Толпа встречающих, пестрая, как афишная тумба, взрывалась Везувием. Какие страсти кипели, какие объятия, поцелуи, радостные вопли. Впечатление, будто люди годами не виделись, в то время, как на самом деле, вылетели утром из Мюнхена или Женевы, чтобы через час-другой приземлиться в Милане. Карнавальная толпа заметно отличалась от невзрачной, угрюмой, безмолвной серой массы в наших аэропортах. Здесь все орали одновременно, не слушая друг друга, выразительно жестикулируя. Гогот, хохот, экспрессия и лай как на псарне. Я поначалу застыл, оглушенный и ослепленный, с непривычки хотелось закрыть глаза и уши. Много света, все тараторят, трещат, как заведенные, машут плакатами, тянут вверх самодельные баннеры с разноцветными надписями. Прорывается характерное дребезжание мобильных телефонов. Толпа, как бы сказали спортивные комментаторы, наэлектризована и пребывает в тонусе.
Куда идти - не разобрать, хватаешь беспомощно воздух, как рыба, выброшенная на берег. Они что все – не нормальные?
А вот, кажется, по мою душу. Из толпы отделяется невысокая темноволосая барышня в круглых очках на поллица (итальянских?), потертые джинсы, яркая куртка нараспашку, темно-красная майка, когда повернулась, успеваю прочесть: «Монну Лизу – на родину!» Оригинально. Куда же отвернулась, вот он, я! Но повернулась она не для того, чтобы показать мне свою спортивную ладную фигурку с аккуратной соблазнительной попкой, а чтобы взять лежавший на подоконнике листок ватмана: «Mr. BEZGUBOW, UKRAINU». Значит, Безгубов? Как только меня не путали за короткую жизнь! Что поделаешь, и в Италии, как и на родине, фамилия моя не слишком известна, чтобы ее правильно писать и произносить. Может, оно и к лучшему. Солнце мешало рассмотреть ее как следует. В марте, в Италии – солнце, откуда? То ли зайчики пляшут, вибрируют, то ли блики сверкают от ее сережек, колец, колечек, браслетов, пуговиц, ожерелья, еще каких-то неведомых мне штучек, мешают сосредоточиться. На руке – на каждом пальце по перстню, впрочем, кажется, дешевому, бижутерия, у нас такие носят в младших классах школьницы. В крайнем случае – обыкновенный цирконий. Мобильник, в который она тоже что-то кричит, прижимая плечем к уху, увешен разноцветными стекляшками. И сама она сверкает, блестит кудрями соломенного цвета в своих нелепых водолазных очках. Машу ей приветственно рукой, и она пробирается сквозь толпу ко мне боком, успевая извиняться и кричать в мобильник одновременно. И стрекочет, как из пулемета, вот уже и фамилию успеваю разобрать свою исковерканную, звучащую на итальянский манер.
Такая вот вся из себя итальянская деловая барышня. Коренастая, чуть даже пухлая, трогательная, немного смешная в нелепых очках, рыжие с темным кудряшки, то ли выгоревшие на солнце, то ли выцветшие от прожитых лет. Джинсы, жеваные, истертые до такой степени, кажется, их кто-то специально через мясорубку пропустил. Да и подкоротить не мешало бы, волочатся по земле, темные от пыли и грязи. Со спины похожа скорее на школьницу, девушку-подростка. Э, да это никак – твой контингент, не находишь, m-r Bezgubov? И какой контраст, когда внезапно поворачивается к тебе! Бесцветное, бледное, без кровинки, исплаканное лицо много повидавшей женщины, какие бывают у отчаявшихся матерей-одиночек, упорно цепляющихся за жизнь. Да, именно им я помогал и входил в положение всю жизнь. Одна мысль: вдруг сейчас заплачет, - и ты уже готов разбиваться в лепешку, доставать с неба звезды, без очереди билеты на Адамо или АББУ какую, или сырокопченую колбасу в пакете и импортным растворимым кофе, только, чтобы не хмурила брови и уж ни в коем случае не расплакалась! Стоило так долго лететь, чтобы встретить такую снова средь шумного бала миланского аэропорта? Выглядит постарше моей Инги, лет сорок, пожалуй. Машет мне рукой, горько-ироничная улыбка не очень успешной эмигрантки. Не совсем неудачница, но жизнь, конечно, не сахар. Выразительные, как у кошки, всепонимающие глаза. Это и есть та самая гид-переводчица Люба? Ну-ну.
- Вы Люба?
- Вы Владимир Безгубов? Наконец-то! Третий день вас встречаю! Слабо позвонить? У вас же есть мой номер! Будем выбираться отсюда? У меня машина, в километре отсюда. Здесь платная стоянка, дорого, самое главное – неизвестно, сколько ждать…
Представляю! Машина! Колымага какая-нибудь под стать хозяйке. Почему всегда одно и тоже? Сколько ни ездил в спальном вагоне, никогда не попадалась молоденькая переводчица с фигурой танцовщицы и бюстом пятый номер! Всегда так: одним - все, другим – ничего. И сейчас - что мы, как говорит Семен, имеем с гусь? То ли хипница, то ли битница, в немыслимой куртке и рваных штанах. Между тем, я слышал, Милан последнее время активно позиционирует себя столицей мировой моды. Рассуждая логично, и девушки здесь должны соответствовать. Хоть стой, хоть падай! Один плюс: говорит по-русски. Что ж, и на том спасибо.
- Люба, прошу прощения, здесь где-то мой багаж, чемодан, проследовал в Милан напрямую из Киева, трое суток болтается. Последний раз во Франкфурте наблюдал его по компьютеру.
- Вы и во Франкфурте побывали? Каким ветром? Сейчас в бюро багажа выясним его судьбу. Квитанция имеется?
- Конечно!
О, я побывал и во Франкфурте, и теперь самый счастливый человек на планете Земля! Во-первых, у меня сегодня день рождения. Во-вторых, все нашлось! Характерная особенность славянской души: когда все в порядке - считать себя обделенным судьбой. Ведь каких-то – подумать и удивиться - четыре часа назад у тебя был микроскопический шанс – один из миллиарда – найти свои деньги с документами, утерянные в водовороте франкфуртского аэропорта! Все равно, что в океане найти каплю воды. А ты – недоволен: гидесса не показалась. Вот именно: гидесса, это ты точно подметил. Знаешь, мой друг, не стоит гневить судьбу! Не испытывай лишний раз. Кто не терял, тот не знает, что такое найти. Можно песенку про это сочинить. Такого сюжета у Булата, по-моему, нет. Самый дорогой подарок к пятидесятилетию – обнаружил свою же, ранее утерянную, барсетку – оригинально!
Так что я теперь добрый, могу кое-что позволить. Ты и так уже позволил. И отобедал с той длинноногой платиновой блондинкой из «Сервис-центра». Эх, какой там вариант наклевывался! А говорили: немки - все невзрачные, серые, как мыши. Например, Стас тот, из бара, который в Голландию улетел, тоже так считает. Тютя! Не видел ты, арап, настоящей немецкой красоты! Марику например, без которой я бы сейчас – страшно подумать – без денег, документов и билетов гнил где-нибудь в КПЗ огромного франкфуртского аэропорта. Потрясающая женщина, как с обложки глянцевого журнала, ей бы в Голливуде сниматься, а она там, в сервис-центре, на задворках. Когда сидела со мной в ресторане, нога на ногу, в своей фирменной юбочке, не было мужика, чтобы не повернулся. Сама знает свои чары - стул, будто случайно, незаметно выдвинула в сторону от стола, выставив шикарные ноги, чтобы могли рассмотреть желающие.
- Владимир, как долетели, спрашиваю?
- Что? Да все нормалек! Разве по мне не видно? Кстати, моя фамилия - Беззубов.
- Да? Не может быть. У меня записано: «Безгубов». Во всех документах - тоже. У вас есть билет?
- Конечно. Но я свою-то фамилию знаю.
- Вот, пожалуйста, и в билете записано: «Безгубов»!
- Да? С ума сойти! Вот паспорт, посмотрите.
- Да, здесь: «Беззубов»! Ошибка! Удивительно, как вас пропустили, явное несоответствие.
- «Беззубов» - «Безгубов» - какая разница? Долетел ведь.
- И сколько времени вы так путешествуете? Третьи сутки, по-моему?
- Не по-моему, а по Моэму. Шутка юмора. Да, пришлось поскитаться немного по Европе. Прага, Вена, Франкфурт...
- Очень интересный транзит. Что у вас с головой?
- Упал, поскользнулся, гипс. Пустяки, надо только повязку свежую. И что же, каждый день приезжала в аэропорт?
- Конечно, это же моя работа. Вам придется заплатить мне за каждый день, плюс бензин, итого – сто пятьдесят баксов дополнительно.
- Да? Легко! У меня сегодня, кстати, день рождения, так что я – угощаю.
- Беллисимо! Конгретьюлейшн! Самые искренние! Замечу, однако, что доброта здесь ни при чем, Владимир, все оговорено условиями контракта с вашим украинским турбюро.
Во, блин, зануда!
Там, во Франкфурте, спросил, глядя в темно-зеленую тину глаз:
- Скажите, Марика, не вы, случайно, в прошлом году выиграли конкурс красоты в Сиэтле? Я смотрел трансляцию. Это было восхитительно! Будь я в жюри, сто процентов за вас голосовал бы!
Она расхохоталась так счастливо и беззаботно, что все в ресторане на нас только и смотрели, прислушиваясь, что же такого смешного говорит этой супер-стар красавице помятый невзрачный тип с вчерашней марлевой повязкой на голове.
- Владимир, вы плохо слышите? Я говорю: какого цвета ваш чемодан, не забыли?
- Прошу прощения, в самолете, кажется, контузило. Желтый, желтого цвета чемодан. Но здесь что-то его не видно…
- Точно? Вы, правда, – контуженный? Тогда, может, в хранилище… Дайте, будьте добры, вашу квитанцию.
- Еще как!
- Вы умеете говорить женщине комплименты, спасибо! – Марика потянулась за сигаретой. - Но увы, Владзимеж, к сожалению, не я участвовала в конкурсе красоты. Хотя, если бы родители распорядились по-другому, думаю, у меня мог быть неплохой шанс заняться модельным бизнесом. А так – только гимнастикой художественной…
- Так вы – «художница»? Ну, конечно, я смотрю, фигурка такая точеная, женственная, спортивная. Ослепительную красоту – и прятать здесь, в запасниках аэропорта… Нет, ваше место, Марика, на подиуме, в центре зала, где много мужчин, да они, не сомневаюсь, потеряли бы остатки разума от зависти, когда увидели. Вы не созданы для рутины, ваше призвание - вечный праздник! Поверьте, мы, поэты, знаем в этом толк, умеем ценить прекрасное…
Она хохотала все громче, откидываясь на спинку, не стесняясь, демонстрировала свои великолепные ноги. От нахлынувшего вдруг желания у меня образовалась сухость во рту и немного сел голос. Конечно, она заметила, глаза, должно быть, выдали мужскую похоть, вожделени. Какое-то время молча смотрели в глаза друг другу – ну, кто первый мигнет! Я сглотнул от напряженья, она по-прежнему глядела прямо мне в глаза.
Я же - откровенно, не таясь, пялился то на ее губы, то на выставленные вверх колени, то на бедра, когда она сменяла ногу. Раздевал глазами – это все, что оставалось делать, и когда набежала слеза, и она смахнула, и замахала руками: мол, это не считается, я продолжал пялиться на ложбинку между грудей, и мог это делать, сколько угодно, кто мне запретит? Она и не возражала, ей нравилось, как я смотрел. Может, и я - ее возбуждаю? И у нее уже влажные трусики?
Мне показалось, ей стало жарко. Она облизала губы, ее глаза и губы блестели, чуть-чуть сбилось дыхание. Ну, что за онанизм! Девушка готова, сама этого хочет, оторви свою задницу от стула, возьми за руку и веди ее в почивальню, лопух! Куда вести-то? Может, в этом суперовом, огромном, как половина земного шара, аэропорту, и есть гостиница с отдельными номерами, не может не быть, да как ее отыскать? И кто тебя туда пустит? А ее, служащую этого самого аэропорта, и подавно! У них с такими вещами строго. У нас – куда ни шло, сплошная демократия - дашь какой-нибудь тетке «пятерку», она еще и проследит, чтобы никто не зашел сдуру, не помешал. Или в любое время суток на вокзал на тачке пригнал, только заикнись – тетки сами в очередь, наперебой предлагают квартиру хоть на час, хоть на всю ночь, и цены – ну, просто смешные!
Начался колотун, какой бывает, когда женщину хочется – спасу нет.
Что-то щелкнуло, переключилось, вдруг возник пионерлагерь в далекой и полустершейся жизни, приглушенный, словно под сурдинку, звук горна: «бери ложку-бери хлеб!». Дурманящий аромат туй, хвои, шишек, земляники на поляне, нагретого за день воздуха, вожделенное ожидание сумерек, отрядного костра. И мы, с девушкой Светой, взявшись за руки, идем все медленнее, не сговариваясь, пропуская строй все дальше вперед, мы – замыкающая пара, все идут прямо по тропинке, мы тихонечко сворачиваем в сторону, где кусты, где совсем ничего и никого, прохладно, и нас никто не видит. И сразу тычимся губами друг в друга, и так же меня бьет дрожь, как сейчас, особенно когда прижимаемся друг к другу. Да, точно, тогда, в счастливом пионерском детстве все это так и называлось: позажиматься! «Вчера так назажимались!» - хвастались в палатке друг другу.
И также внезапно, на самом интересном месте, все обрывается, как пленка в старом кинотеатре, и зрители орут: «Сапожники!», «Кино давай!»
- Окей, Владзимеж, ты мастер обольщать. Интересно, у тебя много женщин было? – она подвинулась вместе со стулом так, что теперь и ног не видно, и вообще, мол, прекращаем, и свет тушить больше не будем.
- Не берусь судить.
- Много! Я же вижу, как вы на меня смотрите.
Она – то на «ты», то на «вы». И хочется, и колется, и мамка не пускает.
- Это вполне естественно. Тем более, вы мне очень нравитесь.
- Вы все, мужчины, так говорите. Не надо об этом, хорошо? Ты, правда, поэт?
- Увы.
- Не подаришь свою книгу?
- Она в багаже осталась. А мой лаггидж гоинг…
- Директ Милано! Знаю-знаю! Как жалко.
- А мне как жалко, если бы ты знала. Хотя и на русском языке.
- На русском? Скажи: а почему ты, с Украины, а пишешь по-русски?
Ого! Под дых – одним ударом! Да я всю жизнь для себя сформулировать не могу.
- Нет разницы у нас – что русский, что украинец или белорус. Даже по лицам, внешне, и то не отличишь.
- Да? А вот японцев и корейцев тоже трудно бывает распознать, а язык – у каждого свой.
- И у китайцев – тоже.
- Да, и у китайцев.
- Оставь свой адрес, я вышлю.
- Так не интересно.
-Хочешь, я тебе оставлю свой, вышлешь мне приглашение, и я к тебе приеду.
- Я подумаю.
Почти физически чувствую, как рвется ниточка, только что соединявшая нас. Сейчас она почти оборвалась. Упустил момент, простофиля! Шанс был, нехилый шанс, скажу тебе, Беззубов, и ты его так бездарно профукал. Теперь, по законам жанра, надо вдохнуть в этот глупый флирт новую жизнь. Самое лучшее средство - добрая выпивка. Но Марика - на работе, там они не пьют даже за обедом, не нюхают, так, что я с трудом уговорил ее пригубить какого-то белого кисляка, все достоинство которого заключалось в том, что подали его в серебряном ведерке со льдом. Хотел заказать себе джин-тоник, но она сказала с нажимом:
- Владзимеж, не надо, итс вери стронг. Инаф фор ю, плиз. Иф ю вонт ту сит виз ми.
Из толпы чемоданов, сумок, баулов выплыл, наконец, мой желтый неподъемный чемодан, с которым не виделись последние трое суток. Номера квитанций удивительнейшим образом совпали. Паспорт никто не требует, и на том – спасибо! У нас бы началось сейчас: «Беззубов – Безгубов»! Здравствуй, солнце мое, чемоданчик! Спасибо тебе, что не потерялся в дороге, выручил! Ура! «Москва-параша! Победа будет наша!». Тележки в аэропорту «Линате» - бесплатные, кстати. Так что, если какой киевский жлоб-носильщик будет требовать у вас доллар в Борисполе, можете с полным правом послать его на три веселых буквы.
- Куда мы вообще едем? В гостинице, насколько понимаю, меня не ждут.
- Да, гостиница – финиш. И группа ваша, Безгубов, я все равно буду вас так называть, можно? Группа – тоже тю-тю, на Венецию. Можно, конечно, догнать на электричке. Тогда стартовать нужно немедленно. Отсюда до вокзала – часа два с половиной.
- Нет, хватит, я же контуженный, нуждаюсь в отдыхе.
Она пристально на меня посмотрела всепонимающим взглядом многоопытной женщины. Это был тест такой, проверка. Можно сделать вид, что не поняла намека. А можно – отбить мячик туда, откуда он пришел. После недолгой паузы и весьма красноречивого взгляда, она выбирает второй вариант:
- Предлагаю, если вас устроит, мистер Безгубов, поужинать где-нибудь подешевле, затем небольшая экскурсия по вечернему Милано, переночевать можно у меня. Хоромов не обещаю, но отдельное спальное место имеется.
Блестящий удар с разворота по летящему мячу в самую «девяточку»!! Андрей Шевченко отдыхает.
- Как?
- Что мне остается? Незавидна судьба русского путешественника.
- За все-про все, не считая ужина, сто евро.
- Круто!
- Это, поверьте, Владимир, по-божески! В Милане вы не найдете дешевле!
- Не спорю, согласен. Выхода-то у меня все равно нет.
Двести баксов – полицейским, что нашли барсетку, двести пятьдесят евро – ужин с Марикой, и двести пятьдесят – этой Любе, всего, значится, семьсот, как корова языком слизала. Да в Киеве за такие бабки месяц можно гулеванить!
У нее - совсем не дряхлая колымага, как я представлял, а сверкающий темно-голубой «Нисан-фургон». Новье, в Киеве таких пока еще нет. Видя мое удивление, буркнула:
- В кредит недавно взяла. На старом «Фиате» клейма негде ставить, тем более – туристов возить. Останавливали всю дорогу, проверяли, надоело! Как он вообще ездил, непонятно, - семь лет, почти, как в России.
- Ты – семь лет в Италии?
- Восемь. Год с мужем мучилась, целая история, по дороге расскажу, если интересно.
Сама из Донецка, жили там в частном доме. Мать умерла, отец на шахте крепежником, пил, как сапожник. Старший брат рано женился, выпал из семьи. Школу окончила, сразу деру в Москву. Фактически сбежала, хоть отец все вещи в шкафу запер, а ключи с собой носил. Сгорел от водки, когда она уже здесь, в Италии, мыкалась.
«Дом, жалко, пропал, продать можно было! Как думаешь, сколько по нынешним ценам выручить можно? И ехать в Донецк денег не было, да и кто выпустит? Брат сейчас в Германии, во Франкфурте, кстати, уехал по социалке, но тоже – сидит на бобах, не приезжал ни разу. Обидно: Европа, все друг к другу ездят, мы свидиться не можем. Хоть и порвали с совком, но разбросало по свету, кто бы мог подумать. Мать, когда жила, - экономила, семью держала, потом на перекосяк пошло.
Конечно, никуда не поступила, с горем пополам устроилась младшей подползающей в заштатное турбюро. Приходилось туалеты в офисе мыть. Английский со школы помнила, по ночам словари зубрила, тексты экскурсий учила наизусть. Пошла на курсы испанского, тогда бесплатные, кто теперь поверит? Вот именно, не ценили ничего. Образования, например, какое можно было в Союзе получить.
- Языки легко даются. И еще – автомобиль. Сюда недавно один чеченец из Москвы приезжал, знаменитый, фамилию, наверное, слышал? Два раза в год на личном чартере в Милан летает отовариваться. И каждый раз с новой пассией, тратится на них безбожно. В этот сезон звезду первого телеканала привез. Телка бесстыжая такая, высосала из него все, по-моему, кредитки не хватило, в Москву ребятам звонил. Когда в Квадрилатеро делла Мода босоножки ей брал за восемь тысяч долларов, примеряла, специально крутилась перед зеркалами два часа, народу сошлось на новую русскую, прости господи, посмотреть. Такой бюст, ****ь буду, силиконовый. Ничего, что я ругаюсь? Ты меня одергивай, пожалуйста, привычка нехорошая. Но не это самое смешное: он у меня телефон нашего борделя попросил, тайком, чтобы та фифа не заподозрила, раза два туда бегал от нее. Спросила как-то, отмахнулся: «Да у нас все так сейчас делают. Эта – для вида, просто вывеска, а спим с другими!».
Так вот, о чем это я? Ах, да! Об автомобилях. Как раз только машину взяла, сопровождала его, заехали на улочки узкие, здесь есть такие старинные, как в старых фильмах, довоенных, ехала почти на одном колесе, он в шоке был. Получаю почти физическое наслаждение от машины.
В общем, как-то зацепилась, год на зубах, потом привыкла, втянулась, легче стало. Все-таки, если не два, то полтора языка – точно! Выскочила замуж за одного Митю, музыканта, случайно в транспорте познакомились. Да ты не смейся, я тогда на пределе была, слова живого по нескольку дней не слышала, чуть умом не тронулась! Они в трамвае из горлышка вино пили и курили, короче положили на всех с прибором. Мне тогда ужасно нравились - отвязанные, независимые, молодость, знаешь, свобода. Ничего, что я на «ты»? Общаться проще, здесь все так. Не возражаешь? Нет? Лады.
Прожили полтора года - ничего хорошего. Известное дело, лабухи – не просыхают, лакают, разве что не из унитаза. Глупая, беспросветно, сначала думала так и надо. И мебель вынесли, пропили с друзьями, стулья, столы, книги! Потом – посуду. Скоро ни одной чашки не осталось, только кружка литровая, алюминиевая, «50 лет Никопольскому трубному заводу». Как у нас оказалась, черт его знает! Те ханурики полюбляли «оригинальные» подарки. Слямзят где-то табличку «Лифт не работает» - и в дом несут. Меню из ресторанов, пепельницы. Ничего путнего никогда не видела от них. Стакан в забегаловке в Москве, на Чеховской, когда-то «увели», водку пить не из чего. Как реликвию принесли, бирочку прикрепили, в сервант поставили. «Будешь вспоминать!».
Из той алюминиевой кружки по очереди кофе пили. Он, правда, больше чаи заваривал, полпачки на кружку, чефирил. Потом – ночь не спит, ходит, как лунатик, курит свою «Приму» вонючую. Или телек, пока мигать не начнет, смотрит все подряд. И я ночи не спала. Клетушка-то однокомнатная, на Сретенке, от сестры его покойной досталась. Тоже от пьянки сгорела. Да у них вся семья, два брата старших… Удивляюсь теперь, как сама не запуталась в той беспросветной лаже, как удержалась. Это только кажется, что живешь, на самом деле разлагаешься. И засасывает в момент всю тебя. От того брака одна польза – штамп в паспорте, прописка московская.
Митька с юности седой был, красил волосы. А мне жгучие брюнеты нравились, смуглокожие. Когда по телеку итальянскую эстраду крутили, все бросала, бежала смотреть. Помнишь? Челентано, Тото Кутуньо, Мастрояни – красавцы- мужчины! В Москве при итальянском посольстве есть культурный центр, стала туда нахаживать, буклетики, фильмы доэкранные, разговорник купила, так, на бытовом уровне могла изъясниться. Там с Сандро познакомились, он в том центре работал. Поваром, правда, в ресторане. Ну и что с того? От него так пахло, когда целовались, разве можно сравнить с запахом козла от наших вечно пьяных и небритых мужиков! Они не то что себе носки – яйца не моют! Целуешь его, а он голландским сырым несвежим воняет! Италия по ночам снилась, мечтала сигануть туда, как в том анекдоте – хоть тушкой, хоть чучелом. Как угодно, только свалить отсюда, из этой нищей страны! Такая дура была. Владимир, ты когда вернешься, передай всем нашим бабам – в Москве, если будешь там, в Киеве – ни в коем случае не ведитесь на их цыганские приманки, не выходите за итальянцев, не повторяйте наших ошибок! Подонки и самодуры редкостные, жить с ними - хуже, чем в тюрьме, относятся как к скотобазе. Лучше в гарем к какому-нибудь арабу, там, думаю, больше света. Здесь – одна безнадега, однозначно, хуже, чем в Москве в тысячу раз!
Но это сейчас - умная, задним умом. А тогда, как наваждение какое-то, где только мои глаза и мозги были? Короче, сказал Сандро, что увезет меня из Союза. Тогда не то, что сейчас, брак с итальянцем, любым другим не советским, на всю Москву регистрировали в одном-единственном районном ЗАГСе. Понятно, очередина – на год вперед. Специально так устроено: чтобы до свадьбы как можно меньше людей дотянуло. Плюс два собеседования в КГБ районном. Там ставили на учет как проститутку валютную, на работу сообщали, характеристику требовали – все делалось, чтобы рассорить и расстроить брак. До финиша дотягивали немногие. Хоть и была на неплохом счету, претензий по работе особых никогда никто не высказывал, но когда это началось, прозрачно так намекнули: лучше сама увольняйся и тебе за это ничего не будет. Восемь месяцев без работы, нигде не брали, у Сандро постоянно деньги клянчить – тоже облом. Пошла снова полы мыть в соседних «хрущобах», в парикмахерской подметать чужие волосы. Но для себя твердо решила: все равно свалю на фиг! Сама дерьмо убираю, а в глазах драгоценным камнем сверкает Италия - мужики-красавцы, песни, фильмы, винцо легкое, свобода! Блоу ап*, Антониони отдыхает. Тогда скажи мне кто: надо броситься вниз головой с седьмого этажа, чтобы попасть туда, - веришь, ни секунды бы не думала!
Ага! Только сменяла шило на мыло. Запроторил в коммуналку, хуже, чем в Москве у нас была, сам где-то пропадает сутками, если приходит, вина напьется и спит целый день, ни на что не способный. В Союзе хоть знала, как вести себя. Посидеть со своими можно, поплакаться. Здесь никому до тебя дела нет, одни старухи в квартире, домохозяйки, целый день на кухне стирают, да еще без языка. Итальянцы эмигрантов таких, как я, в свой круг не пускают. Здесь все расфасовано, рассортировано, в зависимости от положения в обществе, от достатка. А какой у нас достаток? Они по двадцать часов в сутки крутятся, деньги зарабатывают.
Сандро приходил все реже. И странное дело, это на меня благотворно подействовало, стала прислушиваться, о чем мои старухи говорят, язык потихоньку усваивать. Сейчас говорю на северо-итальянском диалекте, его мало кто знает, разве что пожилые, я в коммуналке своей «подхватила». Ты, наверное, в курсе, Милан долго под кельтами был, много веков, здесь всего намешано. Майланд раньше назывался. Так диалект с тех времен тянется.
Подруга есть, примерно в то же время, что и я, рванула из Питера. Раз в месяц собираемся, или на Новый год, на Рождество, в этой квартирке – все, что от Сандро осталась, когда ему развод давала. Да и то – не оформлена как следует. Здесь мужиков одним разводом достать можно, боятся штампа в паспорте. Как у нас когда-то, помнишь, бабы в партком жаловались, здесь их церковью стращают. Ну, это отдельная история, может быть, как-нибудь при случае. Так вот, картошечки, по-московски, с лучком, поджарим, селедочки, бутылочку «смирновской», огурчиков – и кайфуем. Сначала всем итальянцам знакомым косточки перемоем, потом своим на родине, потом говорим друг дружке: «Ну что поделаешь, какая она ни хреновая, страна Италия, все равно в ней жить, хочешь, не хочешь, а терпеть приходится!». Иногда плачем вместе.
Сандро? Нет, давно не видела. Он меня с родителями даже не знакомил, все обещал. Знаю, под Неаполем где-то живут. Я ему там нужна была, здесь – зачем? Понимаешь, у нас отношения с ним какие-то ненормальные. Он старше на 12 лет. Я, как девочка неопытная, глаза закрыла, лишь бы только замуж взял. Мне бы присмотреться – кто он, что он? С разбегу, без раздумий – в воду с головой! Мужику – за тридцать, видный из себя, ухожен, одевается, достаточно яркой внешности. Но о личной жизни – невнятно как-то, без подробностей, не вдаваясь в детали. Мне бы подумать, засомневаться: не может быть, чтобы у него никого не было! Что-то там лепечет: жил с одной, облапошила и бросила, негодяйка. Короче, не повезло в жизни. Бедняга! Симпатичный, обаятельный, но не повезло, бывает! Бабы всегда на жалость ведутся. «После того, говорит, я опасаюсь себя связывать серьезными отношениями!». И не для красного словца сказано, намек, маячок мне. Да не увидела я – зомбированная, как во сне, одно в голове: быстрее бы в Италию драпануть! Поверила ему, слюни распустила, жалко человека. А позже он мне: помнишь, я же говорил, что не собираюсь жениться! Вообще, ему не поваром – артистом надо, талант пропадает. Такие сцены разыгрывал, руки заламывал, много слов, текст хорошо подобран, веришь, какое-то время как под гипнозом. Умом понимаю: ловить нечего с ним, а в голове вертится: может, любит? Попал в беду, такая судьба незавидная. Все жалела, дура!
К разводам в Италии – отношение суровое. Здесь же все от Ватикана зависит, как у нас раньше политбюро, как Ватикан скажет, так и будет. Все делается, чтобы выглядела Италия целомудренной и благопристойной страной. Церковь стеной стоит на страже семьи. Во всяком случае, развестись здесь - целая проблема. Права исключительно на стороне матери, женщины. И если, например, мужик все же решается расторгнуть брак, потратить ему придется минимум лет пять. По их законам – после подачи заявления – разъезд обязателен с дальнейшим обеспечением семьи, жениться в течение этого срока не имеешь права. Только через пять лет – и то, если у вас не было детей, разведут. Но на таких драконовских для мужика условиях, что мало не покажется!
Недавно в Лечче судебный процесс один был, громкий. Муж страшно ревновал, замучил подозрениями в неверности, избивал, как это они умеют. Она – в суд. Наверное, подсказал кто. Адвокат попался толковый. Короче, вся Италия на уши встала: выносят решение, что этот идиот не имеет права проживать в Лечче. Так его за ревность наказали!
- Ничего себе! В Америке что-то подобное было, присудили: не подходить к бывшей жене на определенное расстояние. Все же более гуманное наказание. Чтобы молодежь видела…
- Представляешь, молодежь у них наловчилась: живут, не регистрируясь, как бы проверяя свои чувства, по нескольку лет, чтобы избежать судебных тяжб. Современному поколению эти догмы – до лампочки! Они живут свободно, независимо от церкви. Другое поколение!
Я на дискотеки часто хожу, по субботам, когда до утра весь Милан гуляет. Общаешься с молодыми парнями и девушками, не поверишь, они на все, как мы раньше говорили, забили. Ничего их не трогает, не волнует, кроме себя самих. Видела как-то: сидят в машине, трахаются средь бела дня, у обоих в ушах по плейеру, музыку слушают! Ни образования не надо, никакой карьеры, лишь бы их не трогали, не лезли в душу. Пять дней отработал – и по барабану! Выходные - никого не касается. На пиво пока хватает, на мопед, на пиццу – и хорошо! В голове – один футбол и дискотеки. У нас таких парней называют ragazzi - живут сегодняшним днем, пьют вино целыми днями, раскатывают на мотоциклах, влюбляются по любому поводу, валяют дурака. Самое главное: никого не колышет, что о них подумают. Идет по улице и орет в телефон, как резаный: «Милая, хочу тебя! Хочу! Приготовь что-нибудь на обед вкусненькое!». Может, так и надо? Я уже ничего не знаю.
Теперь, смотрю, девки сюда повадились ездить - из России, Украины – запросто, не так, как мы, через узкое горлышко единственного ЗАГСа. И подготовка у них, и язык, и деньги. Особенно, туристы – и не только такие виповские, как тот чеченец московский. Понятно, у него денег – тьма, немерено. Но и обычные, рядовые туристы – пресс долларов у каждого. Откуда? Так все круто поменялось за неполные десять лет в Москве? Что же, получается, мы рано рванули оттуда? Может, вообще не надо было драпать? Там, говорят, такие возможности сейчас открылись, быстрые деньги пошли…
Да и Ватикан свою роль сыграл. Слыхал что-нибудь о теории смешанных браков? Церковь теорию выдвинула о необходимости освежить кровь нации – очередная новомодная идефикс. Ты, наверное, знаешь, что исторически итальянцы делятся на большие семейства, кланы. Ватикан всю жизнь рекомендовал жениться на представителях своих « больших семей». Отсюда – полно браков на дальних и близких родственниках. Как результат, - рождение всякого рода умственно неполноценных, даже - дебилов, инвалидов. Их здесь очень жалеют, заботятся, субсидируют. Но это все – показуха, для вида. Ну, и, конечно, постоянное винопитие. Считается, что оно безвредно. Ничего подобного, медициной доказано! Теперь стали отматывать потихонечку назад.
Так вот: русские - тогда еще советские - девушки были первыми, кого итальянцы охотно брали замуж. Выглядело неким шиком. Потом пришел черед украинок с их внешним сходством с итальянками, но гораздо трудолюбивее, красивее, непритязательнее. Кто не захочет иметь такую жену – верную, забитую, ни на что, в сущности, не претендующую? Затем, когда появились целые легионы танцовщиц, проституток из Украины, они как-то вытеснили жен на второй план. Одно время в моду вошли тайки, японки, китаянки – восточная экзотика! Теперь же - не поверишь - филиппинки! Последний писк. Места занимает мало, молчит всю дорогу, не скандалит совсем, языка не знает, неграмотная, только в рот заглядывает и кивает по поводу и без. У итальянских мужчин такие жены сейчас высоко котируются – эта не будет качать права, просто не сможет, не знает дорогу к юристам, в суды. Эдакая куколка, которую, если надо и в багажник можно сунуть, чтобы не видно, как перочиный ножик сложить. Говорят, они и любовницы первоклассные, гвозди тем самым местом могут выдергивать. И ноги своим господам моют на ночь, главное – молчат, ничего не просят, не ноют, не раздражают своими претензиями. Подарил ей стеклянные бусы, целый год тебе с благодарностью отрабатывать будет. Тогда, на фига, прошу прощения, нужны экспансивные, горластые и сварливые итальянки с их вечными притязаниями на мужскую свободу и чужую недвижимость?
Это - помимо проституток, которых здесь легион! Несмотря на то, что в Италии, в отличие, скажем, от Дании, они работают не в легитимном поле, их профессии нет в перечне, нет своего профсоюза и так далее. Однако проституцию как не легализуют, так и не запрещают официально. В таком положении заинтересованы многие влиятельные силы, на рынке проституции «ходят» большие деньги, поговаривают, вся верхушка повязана этим бизнесом. Потому и ввозятся в страну целыми эшелонами женщины со всего мира. Те, кто на этом греет руки, искусно используют все тот же лозунг «впрыскивания свежей крови». Все это, ясный перец, муть собачья. Главное – бизнес, деньги, десятки миллионов долларов прибылей.
Опять же – пока они борются за чистоту нации, албанцы десятками тысяч хлынули в страну контрабандой - грязные, необразованные, воинственные, полудикари, короче. Воруют белье с веревок! Телевидения насмотрелись, здесь это особая индустрия запудривания мозгов, и – в темпе все Италию! По тому же телеку:
- Вы зачем сюда едите?
- Здесь можно выиграть миллион, вы сами показываете, буду играть!
И, главное, кто-то вдолбил, что они – хозяева этой земли, как у нас крымские татары, исторически якобы так получается. И надо возвращаться, справедливость восстанавливать. Вот они и лезут сюда, как тараканы. Посмотри в окно, на той стороне, машины моют – все албанцы. Грязная, неблагодарная работа - на них. Итальянцы пока довольны, но, посмотрим, что через десять лет будет, они же размножаются в геометрической прогрессии. И пока эти придурки филиппинок сюда завозят эшелонами, алюанезо итальянок в жены берут. Вот тебе чистота нации! И все у них приблизительно на таком извращенном уровне.
Иногда мне кажется, что живу в целлулоидной стране, не настоящей. Еще и потому, что притворство, лицемерие – в порядке вещей, все играют какие-то роли, лгут, прикрываясь хорошими манерами. Это как Пизанская башня, символ мирового притворства, стоит и показывает всем своим видом, что вот-вот рухнет. На самом деле – нас переживет спокойненько. Я заметила: чем ближе к очагу религии, тем больше люди притворяются и лгут, здесь – истоки двуличности, двойной морали. Ватикан не рекомендует, что ж, очень хорошо, мы не спорим, но браки регистрировать не будем, об этом ведь Ватикан ничего не говорит. Отсюда – все их проблемы, деградация, хирение нации. Посмотри на их женщин – увядшие раньше времени, неопрятные, засушенные, как гербарии. А мужики? Ленивые, безграмотные, ничего не читающие, спят да вино хлещут!
- Ты не сгущаешь? Мне страшно, зачем я сюда приехал?
- А я? У тебя какие планы?
- Для начала – в Милане поживу, осмотрюсь.
- К Милану, кстати, это относится в последней степени. Город этот – не типичный для Италии. Север, здесь вся элита, сливки общества, ворота в страну. Дорогущий город, интеллектуальный и бизнесовый центр, столица моды, еду из Франции самолетами доставляют, рыбу из Норвегии, фрукты из Африки, свежачок.
Но проблем здесь – будь здоров. Вот, кстати, одна из них – нигде нельзя парковаться. Если хочешь, можешь подышать, мы уже приехали, вон и ресторанчик, который мне нравится, готовят изумительно и не дорого, относительно, конечно. Я отъеду метров на триста, один двор знаю, там машину оставить можно. У нас драконовская система штрафов. Паразиты, не сообщают даже, не извещают, ты можешь и не знать, не ведать ничего, где нарушил, когда… С кредитной карточки автоматически вычитается по 300 – 400 евро, кое-кто не замечает. Такая, как я, конечно, у которой каждая тысяча лир на счету, сразу ощущает, по коду начинаешь искать – нарушение. И самое главное – не оспоришь, не докажешь никому, что прав. Денежки-то – тю-тю, привет! Что-что, а это они четко усвоили, система работает. Я долго привыкнуть не могла, все выгадывала, хитрила. Потом поняла: верный способ залететь – считать себя умнее других. Не надо на спичках экономить, лучше заплатить, переплатить даже, только чтобы не подставиться лишний раз. Потом дороже обойдется. Короче, как в Союзе: скупой платит дважды. У нас, правда, говорят, но не платят, здесь же с тебя сдерут три шкуры, жалуйся потом. Но куда? Некуда, в том-то и дело. Адвокаты в такую сумму обйдутся, лучше не связываться. Так что на спичках никто не экономит, за все платить надо, тратить деньги, иначе вылетишь в трубу. Веришь, я себе до сих пор спутниковую антенну поставить не могу, чтобы российские каналы принимать. Где-то порядка 300 евро, ерунда по вашим меркам, но не получается, все уходит, как в песок, сколько ни зарабатывай. Вот разве - ты поможешь…
- Ты, гляжу, оптимистка, коль на меня рассчитываешь.
- Шучу, конечно. Ты не понял. Ну, хорошо, это все лирика. Так какие у тебя планы?
- Ты же меня к себе в гости пригласила.
- Да, но дальше? Группа твоя сейчас где? В Вероне? Или уже в Венеции? Думаешь догонять? Если – да, то где?
- Пока не решил. Подумаю.
Подошел официант.
- Ты разрешишь мне сделать заказ?
- Будь добра, я ведь без языка.
- Смотри, здесь очень хорошая паста - макароны такие, традиционная итальянская еда. Можно заказать с креветками, другими морепродуктами – омарами, осьминогами, устрицы там попадаются - ассорти, короче. И грибной соус – отдельно, они его классно готовят, добавляют по вкусу. Это сытное блюдо, больше ничего и не надо. Десерт потом выберем. Ну, и вино. Так как мы рыбу сегодня едим, морепродукты, полагается белое. Но только это все предрассудки. Здесь - отличное красное, предлагаю, ты просто должен попробовать, хит сезона, урожай 1987 года – «Вальполичелла Пагус», самое популярное сейчас в Европе. Доверься моему вкусу, не пожалеешь! Бутылочку сразу закажем, окей? Недорогое, думаю, в пределах 60 евро, не больше. Сейчас по карте посмотрим: да, 57! Идет?
- Чего уж там.
Официант с заговорческим видом поставил на стол закуски: маццареллу с помидорами, укрытую листьями базилика, и только что испеченный, мягкий с хрустящей корочкой белый хлеб.
- Габбата и фокачча! – Люба аппетитно отломала корочку и макнула в блюдечко с оливковым маслом. – Попробуй, пальчики оближешь! И главное – бесплатно! Сюда, кстати, можно приходить по вечерам – бутылочку заказал, закуска вся – на дармовщину. Кроме, основного блюда, разумеется.
При ближайшем рассмотрении, особенно, после второго бокала вина, Любка показалась не такой страшненькой, как в аэропорту, когда смеялась - даже симпатичной.
- Итальянцы говорят: «Pane e mortadella” – хлеб наш насущный и колбаса. На хлебе у них вся жизнь построена. Не вздумай сказать, что их любимая пицца – содержит высокий глекемический индекс, побьют сразу! Или примут за сумасшедшего.
- И не подумаю! – сказал я, запивая вкуснейшую, свежайшую булку вином. – Кажется, мне здесь начинает нравиться, я почувствовал, наконец, за последнюю неделю, себя человеком. «Благодарю, что не умер вчера!»
Люба оказалась права: готовили здесь не просто вкусно – потрясающе! И винцо, и соус – божественны! У нас, в основном, итальянские «кисляки» в ходу, здесь же чувствовался настоящий букет, а послевкусие вызывало легкую улыбку, когда хочется глаза закатить вверх и сказать: «М-м-м!».
Сервис, безусловно, отличается не только от бориспольского, но и от киевского, который, как известно, не навязчив: «Не хочешь – пошел на х..!». Официант протер еще раз и без того сверкающий бокал и хорошо отработанным изящным движением налил сначала мне, как главному, хозяину, джентльмену, граммов двадцать на пробу, потом Любке. Она понюхала, закрыв от наслаждения глаза, сделала маленький, меньше воробьиного, глоток. Я повторял за ней. При этом он тараторил как из пулемета. Но когда мы дегустировали, умолк на полуслове – у них такие вещи – святое.
- Что он говорит?
- Рассказывает историю виноградника, из которого вино, которому мы оказали честь. Одно из лучших итальянских сухих виноградных вин, производитель - «Виа Джиаре», это в Вероне, славящейся на весь мир своими виноградниками.
- Не говорит, что чрезмерное употребление алкоголя противопоказано детям, беременным женщинам, инвалидам и людям преклонного возраста?
- Нет, у нас это не принято.
Услышав русскую речь, официант подмигнул мне по-свойски и что-то сказал Любе.
- Я смотрю, это вино очень легкое для вас. Может, чего покрепче желаете?
Так, во всяком случае, перевела Любка. И мне:
- Не советую. Заедем с тобой в супермаркет, отоваримся, там дешевле намного, и поужинаем дома, если ты не против, конечно. Здесь порция виски ординарного, пятьдесят граммов, стоит почти столько же, сколько бутылка в магазине.
- Хорошая идея! Конечно. Вера с Сенькой, - сказал я официанту. Ви дринк онли вайн нау, окей?
- Можешь не стараться, в Италии мало кто по-английски шпрехает. Я ему перевела. Они здесь не очень навязчивы, а вообще – только дай повод поговорить, заколебали совсем! За что пить будем? Ах, да! У тебя же день рождения! Тогда – твое здоровье Владимир Безгубов! Дата хоть не круглая?
- Нет, - соврал я. – Благодарствуем! Спасибо тебе за то, что встретила.
- Это моя работа. Обрати внимание, здесь, как и во многих рестранчиках Милана, да и вообще, Италии, все из мрамора. Это их национальный стиль. Белый мрамор – символизирует чистоту, красный – жертвоприношение, а зеленый – это цвет надежды.
- Давай выпьем за надежду. У одного моего любимого поэта ее имя встречается почти в каждой песне.
Она рассмеялась:
- Кажется, я знаю его. Уж не Окуджава ли? Скажи, он по-прежнему так популярен среди интеллигенции?
- Ты – в курсе? Знаешь песни Окуджавы?
- Да, я, можно сказать, фанат. Или фанатка. Как правильно? Тебе тоже нравится?
- Родственные души! Жаль, гитары нет, сейчас бы напели что-нибудь. Знаешь, сам немного сочиняю. Но что мои жалкие потуги в сравнении с песнями мэтра. Говорить не о чем.
- Ты – поэт? Как сразу не догадалась! Глаза – выдают, глаза. Такие глаза могут быть только у поэтов или наркоманов. Я сразу подумала…
- Ха-ха! Я просто не спал вчера, и третьего дня, перепил немного, потому - красные.
- Нет, не красные, блеск такой характерный.
- Ладно, разберемся. Предлагаю - за Булата. Помнишь: «Я вновь повстречался с Надеждой, прекрасная встреча!»
- «Она проживает все там же - то я был далече»…
- «Все то же на ней из паплина счастливое платье»,
- Дальше не помню…
- « Все так же горящ ее взор, устремленный в века…»
- Да, правильно! У меня дома его пластинка есть. Послушаем?
- Здорово! Гитара есть?
- Представь себе!
-Беллиссимо! Тогда не будем чокаться. Помянем властителя дум, хорошего человека.
- Как помянем, он что - умер? Давно?
- Ты не знала? 12 июня 1997 года. В Париже, скончался от простуды.
- Три года, какой кошмар! Здесь разве что узнаешь, эти итальяшки собой только заняты. И похоронен там?
- Нет, на Ваганьковском. Хотели на Арбате памятник поставить, да что-то не получается, замотала бюрократия.* (поставлен в 2002г, 8 мая, на углу Арбата с Плотниковым переулком)
- Я часто о нем думаю. И мне кажется, что все, кто носит в себе его стихи, музыку, - по жизни настроены на одну волну, его волну. И такие люди всегда поймут друг друга, они из одной команды, как бы здесь сказали, из одного клана. Они понимают друг друга без слов.
- Да! В самолете прибор есть, «свой-чужой», распознает по сигналу. Так и на его песнях проявляется.
- Ты только меня останавливай, ладно? Мне же машину вести. Не дай Бог, полицейский какой. Потом год на одни штрафы работать… Ты – тоже песни сочиняешь?
- Да так, на любительском уровне. Два сборника выпустил. Никому сейчас у нас это не надо. Знаешь, мне кажется, все в прошлом осталось, в двадцатом веке. Теперь не тот, как у нас говорят, формат. И я в него не вписался.
- Не модно, то есть?
- Да, что-то вроде этого. Не модно и никому не нужно.
- Уходящая натура?
- И часто думаешь: неужели, правда, никому? Как ты рассказывала про дискотеки. Неделя долой – и ладно, укололся – пляши всю ночь, прыгай, как с цепи сорвался. Да и у нас то же самое. Я, понимаешь, решил с концами, не возвращаться.
- Вот как? Ничего себе! Деньги-то у тебя есть?
- Ну, на первое время. На самое первое…
- Квартиру продал?
- Не было своего угла, так, мыкался.
- Какие ты преследуешь цели?
- Ха-ха! Целей – никаких! Особенно глобальных. Не преследую! Никому я там не нужен.
- Здесь, думаешь, по-другому будет?
- Не знаю. Но там задыхался, совсем дышать не мог.
- При советах лучше было? Я считала, наоборот, кляла себя – зачем уехала, когда в России сейчас такая жизнь начинается.
- В какой-то мере – легче. Хоть и давили нас, как тараканов, - цензура, гэбисты, жили впроголодь, но чувствовал, что ты нужен кому-то, востребован, какая-то популярность, часть публики, люди твоего круга собирались. В газетке иногда проскочишь, стихи напечатают, концерты, журналы толстые, фильмы третьим экраном прорывались. Знал, что есть где-то Булат, Визбор, Кукин, Высоцкий. Субкультура своя, в которой ты растворялся, на одном языке говорили, круг, к которому принадлежал, прикасался, пусть краешком. Сейчас – все разбрелись, как улитки попрятались. Молчат главное – вот что самое страшное! Одна попса икру мечет, по ящику – сплошное оболванивание. У нас, на Украине, нацики, как с цепи сорвались. Русский язык совсем не признают, торгаши и бандиты стали хозяевами жизни. Пусть ты - сто пядей во лбу, самый умный и талантливый, но, если без денег - никому не нужен, отбросят на обочину, чтобы под ногами не путался. Если же с деньгами, придут и попросят: мол, будьте добры, уважьте. Бездуховность, нищета духа…
- Так здесь – то же самое! Мрак! Ты мне споешь – не сейчас, дома, когда одни будем?
- Конечно! Тебе – правда, интересно?
- Чудак, не часто бывает, когда близкого по духу человека встретишь.
- Ты - после Сандро - так ни с кем и не встречалась?
- Не поверишь – на мужиков не тянет! Есть та подруга, с которой раз в месяц выпиваем, мне достаточно. А ты – женат?
- Был когда-то, дети взрослые. Хотя, сама понимаешь, музы присутствовали. Я – правильной ориентации.
- К чему это? А! Подумал, если подруга у меня… Нет, не то совсем, я тоже – нормальная, только мужиков у меня не было давно уже. Обхожусь как-то. Ну, что? Счет попросим? Давай я тебя хоть по городу немного провезу, порассказываю. Потом в супермаркет заедем и – ко мне. Имей в виду, не хоромы, малюсенькая квартирка, однокомнатная, я, чур, сплю на кухне!
Обед обошелся в 175 евро. Еще пару таких заездов – и можно устраиваться где-нибудь на паперти. Если пустят, конечно. Такие хлебные места, как и у нас, например, строго таксированы. Вся надежда – на Любку. У нее жизнь – тоже не сахар. Вон сколько живет здесь, пашет, но антенну спутниковую так и не купила. Ты рассчитывал, сразу принцессу какую закадрить в Милане в первый же день? Вот если бы не Любка, а та Марика, из Франкфурта, что на поиски барсетки полицейских мобилизовала, звонила по всем моим проблемам, по радио объявляла о пропаже каждые две минуты! Эх, лопух я! Как был лопух. И сейчас дух перехватывает, как вспомню ее.
Сработало! Сообразил, кого Любка напоминает. Врачиху одну, стоматолога из районной поликлиники. Меня к ней после армии прибило, когда терпеть сил никаких не было. Роман - не роман но искра проскочила. Приходил обычно, когда она маму на дачу сплавляла. Начиналось с того, что кормила вкусно, вино пили легкое, как сейчас. Потом ложились в постель, не спеша, без суеты. Я, после долгого воздержания, все не мог попасть в нужный ритм, то спешил, как угорелый, лишь бы только первым успеть, то распалялся и перегорал задолго до решающего момента. Она очень терпеливо все выносила, помогала, как могла, молча, без единой колкости, уничтожающего взгляда, гримасы. И постепенно у нас наладилось, приноровились друг к другу, хорошо стало получаться. Наконец, я почувствовал себя настоящим мужиком, умеющим доставлять наслаждение не только себе, но и женщине, которая рядом. Казалось: чего тебе надо? Ан, нет, чего-то недоставало, и я бросился искать дальше, непонятно что и зачем. Иногда ее вспоминал, без имени, правда, забыл, кажется, Валя или Галя? И то - вспомнил, когда совсем недавно встретил. Не узнал бы, конечно, сама подошла. Перед отъездом, тянуть нельзя - билеты на руках, а ехать с не отремонтированными зубами – опасно, там-то, за бугром, большие бабки платить надо. Пошел в районную поликлинику, знал, что цены символические. И сразу, в коридоре, на нее наткнулся. Сама на шею кинулась:
- ВолодИнька, неужели ты? Сюрприз! К нам, лечить? Идем, я тебя возьму! На сегодня – поздно уже, мы только до трех. Завтра – с восьми, запишу сейчас. На пол-одиннадцатого, устроит? Ну, рассказывай, как ты, что ты? Видела когда-то афишу. Хотела подойти или позвонить. Да как-то, знаешь, неудобно.. По-прежнему, поешь? Переехала сюда, как замуж вышла. Сыну – шестнадцать недавно исполнилось. Накрыли стол с мужем, все приготовили, так они музыку как врубили, мы окочурились сразу, пошли на улицу, собаку до двух ночи выгуливали. Ну, а ты – женат? Дети есть?
- Да дети-то есть. Но сам – свободен.
- Узнаю, узнаю тебя. Скажи, я сильно постарела? Как ты меня находишь? К нам недавно приходила моя наставница, ей, когда пятьдесят было, она мне такая старая казалась. Сейчас, смотрю, - так хорошо выглядит: «Какая вы молодая, - говорю, Наталья Владимировна! Как выглядите потрясающе!». Я не такая, как она тогда, скажи, не такая? Ты знаешь, у нас здесь все на СПИДе этом помешались, боятся, как бы через кровь больного не заразиться и не занести другому больному инфекцию. Так я только о сыне и думаю: ну, не должна я заразиться, у меня сын растет, ему двадцать скоро, должна в него верить! У тебя – кто, сын или дочка? Две дочки? Прекрасно, ты, наверное, очень счастливый, правда?
- Да, очень.
И тараторит, и тараторит. Какая-то домашняя, в халатике на голое тело. Второй раз спасла меня. «Запустил ты себя, ВолодИнька! Как когда-то! Да не дергайся, шире рот открывай! Все сделаем, не ты первый…» Что-то у них общее. Обе тараторят, как из пулемета? Как и все женщины – открыты, искренни, хотят понравится мужчинам, им надо, чтобы их любил кто-то обязательно, быть востребованной. А тебе – надо? И так обойдусь. Да? Чего же ты этих баб все время, как врагов народа, топчешь, таскаешь, все тебе не ймется, один, сам с собою не можешь?
Ладно, сейчас выхода нет, пустите переночевать, ибо так жрать охота, или – как там? Не хочешь признаться: и тебе надо, чтобы любил кто-то, да не один, несколько сразу. Ну, это ты преувеличиваешь, допустим. Редко когда больше двух было одновременно. Кстати, любитель женщин и подруг: не забудь Любке сказать, чтобы купила презервативы в аптеке, или где они здесь у них продаются, после коллективного секса в Вене с теми проститутками всякие нюансы возможны. Это ж надо: после того, как три года в рот водки не брал, так встряхнуться, себя не помнить, не контролировать ситуацию совершенно…
12. НОЧЬ В МИЛАНЕ
Проснулся затемно в хорошо знакомом, когда-то привычном состоянии, о котором за последние три года успел позабыть. Многим, наверное, знакомо: сухость во рту, жажда, будто всю ночь по пустыне водили, голова, закована непроницаемым дубовым панцирем, ни одной мысли. Зато легко можно забивать гвозди этой головой. Когда-то, в другой или даже третьей жизни, пребывая в аналогичном состоянии, с превеликими трудностями - скорее дополз, дотащился, дотелепался до трюмо, чтобы увидеть себя в зеркале. Испугался, тупо и обреченно глядя в одну точку, не в состоянии идентифицировать: кто это уставился с той стороны и чего он хочет. Долго бы продолжалось, но, к счастью, из кухни донеслось:
- ВолодИнька, солнце мое, ты уже проснулся?
«ВолодИнька! Точно, это меня так зовут, хорошо, что напомнила, иначе – беда, сам бы никогда не догадался.
Вот и сейчас. Первая мысль: я не в Киеве. Ага! Тогда – где? В Вене? Нет, во Франкфурте, кажется. Но та баба была покрасивше. Как же ее, Господи? Марина? Марика! Помогла найти барсетку, адрес взял, обедали в ресторанчике в транзитной зоне. Значит, тогда в Италии, в Милане, вчера прибыли, вот и чемодан желтый стоит, разбросаны шмотки. Нет, не гостиница, точно. У нее дома, у переводчицы. Как же ее? Лида, кажется. Да нет, Люда. Люба, идиот, Любаня! Спит рядом. Но почему в плавках? Значит, ничего у нас с ней не было? Давно заметил, стоит перепить, исчезает из памяти именно этот момент, эпизод соития. Когда-то не верил, что такое может быть.
Блин, как противно! Интересно, душ элементарный здесь имеется? А то все какое-то липкое, неприятное. И воды жутко охота, трубы горят. Конечно, лучше бы пива. Представь: холодное, ядреное, светлое пиво с ноздреватым ободком пены, чуть-чуть на нее подул, чтобы образовалось пространство, двумя руками придерживаешь заветную кружку. Граждане, добивайтесь отстоя пены! Сейчас некогда этой борьбой заниматься, внутри все пылает. Выдохнув воздух, начинаешь медленно-медленно, с чувством, с толком, с расстановкой, сосредоточенно, не отвлекаясь, вливать его в себя маленькими глотками. Пьешь, пока кружка не опустеет и не почувствуешь легкое шипение воздуха. Финиш! Облизываешь губы, переводишь дыхание, тебе уже заботливо подают вторую кружку. Пиво отстоялось, затихло, едва шевелится. Теперь можно не гнать коней, смакуя, получая истинное удовольствие, растягивая его, испытать настоящее блаженство. Разве одной кружкой жажду утолишь?
Да что же за муки такие! Осторожненько, чтобы не разбудить неспокойную соседку, интересно, где у нее ванная? Проигрыватель на тумбочке мигает зеленым глазом, футляр от пластинки, до боли знакомый футляр – увеличенный цветной снимок Булата с гитарой и сигаретой. «Мне ничего не надо, и сожалений нет, со мной моя гитара и пачка сигарет». Точно, слушали же вчера Окуджаву, раз сто, наверное, одну и ту же пластинку переворачивали. По умолчанию, взаимному согласию. «Как много, представьте, себе доброты в молчаньи, в молчаньи». До сих пор в голове песни крутятся, как на пластинке. У меня дома, в Киеве, - точно такая пластинка. И точно так ее ночами напролет слушали, соседи взмолились: «Ну сколько можно – одно и то же всю ночь!» Не каждый понимает.
Была пластинка, был дом.
- Я могу и на кухне, на раскладушке. Я обычно…
- Не капризничай, пожалуйста, сюда ложись, будем слушать, взявшись за руки.
- За руки – не интересно. Мы с подругой за руки держимся. Хочешь быть моей подружкой?
- Попытаюсь.
Непонятные осколки диалога, дребезги. Не дребезги – в дребезги. В драбодан. В стельку. Вот как это называется. Господи, как глупо. Тебе ж не двадцать лет. Шестой десяток стукнул! Интересно, что-то у нас с ней было, получилось? На что-то хоть ты сподобился? Противно до тошноты!
Бутылка на столе! Виски, «Бурбон» знаменитый. Не хухры-мухры. Тот, что в Вене, от хозяина отеля, в подарок достался. Ты понял, блин, почти всю выдудлили. А она, кстати, сорок три градуса, на минуточку. Кто – она? Ну, оно, виски. Или – он, какая разница, все равно сейчас не соображу. Это только кажется, что сорок три градуса немногим от сорока отличается. Нет, дорогие! Тем, кто этим делом серьезно занимается, известно - и хорошо известно - каждый градус после сорока за пять засчитывается. По умолчанию. Выпить сейчас граммульку, потушить пожар, пылающий внутри? Нет, проявим силу воли. Начнем новую жизнь. Сначала – душ, виски – после!
Какая крохотная ванная, главное, чтобы ничего здесь не разбить. Как слон в посудной ванне, он был немного пьяный. Хорошая рифма: ванной – пьяный? Тогда лучше: Как слон в посудной ванной, он был в дымину пьяный! Это ближе к истине. Как же включается этот смеситель? Темнота! Важно, чтобы в руках он у тебя не остался, придется платить за амортизацию. Наконец, водичка тепленькая пошла, ура! Не брызгайся ты так. Вот шампунь, кажется, на полочке у нее стоит. Помыть с утра непутевую голову – это святое. Когда у нас на Лукьяновке нет горячей воды и нельзя помыть голову, я не выхожу из дому вообще. Принципиально! Так в квартире сижу целый день, пусть и голодный, не похмеленный. Ведь чтобы выйти, надо голову помыть. Чтобы помыть, надо воду подогреть на плите, все эти тазики, баночки, кружечки – на фиг, на фиг! Лучше я в постели почитаю.
Интересно, сколько мы вчера просадили? Обед в том нехилом кабачке с итальянским вином – двести евро потянул, по-моему. Спохватились, когда официант принес счет, что у нас, у меня в смысле, одни доллары, в Италии это, оказывается, не приветствуется. Обменников, как в Киеве, на каждом углу, здесь нет. Банк искать – целое дело, там - предъявлять паспорт. Ничего себе! Пришлось карточкой расплатиться, она у меня валютная, автоматически на евро переводятся, опять одни убытки! Надо было в Киеве все на евро поменять. Кабы ж знатье, что у кума питье! Не догадался и никто не подсказал. Как жлоб, приехал с долларами, а они, оказывается, в Европе не пляшут. Так что обед влетел в двести евро. Потом в магазине продукты покупали, когда деньги поменяли, тоже, по-моему, больше сотни ушло. Хорошо, хоть Любка показала, где выпивка дешевая. Обещала сегодня созвониться с подругой, та стюардессой в аэропорту, там дьюти-фри, без пошлины, финская водка порядка трех долларов бутылка литровая. Надо ящик попросить - на первое время, пока деньги есть.
И зубная паста – итальянская. Жаль, щетки нет, в сумке осталась, ничего, когда припечет и пальцем почистить можно. Паста, кстати, неплохая, с приятным фиалковым запахом. Может, у нее и одеколон имеется? Питьевой. Нет, так глубоко не время опускаться, да и виски осталось. Пока воздержимся. Жалко, бритвы нет, станка. Все равно идти придется. А зачем бриться-то? Можно бороду отрастить, чтобы не запеленговали, если искать будут. Кому ты нужен, идиот? Щетина, конечно, безобразная. Интересно, где сумка? Или – все-таки сначала выпить немного? Исключительно, в целях безопасности, чтобы не порезаться. Все равно ведь в комнату возвращаться.
Какое все неудобное, крошечное в этой Италии ****ской! Как она говорила? Монолокале – однокомнатная квартирка, туалет-ванная совмещены, этим нас не удивишь, прихожая вместе с коридором. Конечно, после коммуналок на семь-восемь семей, и эта клетушка хоромаими казалась. Самое главное - не разбудить соседку по кровати, а то и она выпить попросит. Пьет, как лошадь, обратил внимание? Бутылку вообще лучше в ванную умыкнуть. Точно! Чтобы не услышала звуков буль-булей. Там и стакан имеется, в котором ее зубная щетка отдыхает. Впрочем, на фига попу гармонь? Мы из горла спокойненько можем, даже гигиенично. По глоточку, по глоточку, не спешить. Забористая, зараза! Ты на выдохе, можешь водичечкой из крана запить. Натуральный, *****, самогон. Самжэнэ! Француз, твою дивизию!
Что ж, бритву не взял-то? Не все сразу, сказала бабушка, вылезая из под автобуса, попадая под трамвай. Что же за бабушка такая, с позволенья спросить? Тепло как стало, сразу полегчало, расслабляет, размягчает. Глаза раскрылись, спички не надо вставлять, чтоб резкость навести, дышать можно. И побриться - даже нужно, чтобы запашок забить. А как вчера пели? В два голоса. «Заезжий музыкант целуется с трубою, пассажи по утрам, так просто ни о чем…» Гениально! Пассажи по утрам – так просто, ни о чем! Чтобы такое написать, другари мои, жизни не хватит. «Он любит не тебя, опомнись, Бог с тобою, он любит не тебя, а я тебя люблю!» Конгениально. Он любит не тебя, а я тебя люблю. Это тебе не Твардовский-Исаковский и Никита Богословский!
Интересно, было ли что-нибудь у нас с этой Любкой? Целовались, точно помню. Дальше-то, дальше? И почему – в плавках спит? Может, месячные начались? Да нет, не похоже. Тогда – что? Не дала? Или сам не взял? Не смог? Что ты паришься, чувак! Допивай вискарик, и бутылку назад вернем. И в койку! Пора осуществлять побудку, как говорил наш ротный старшина, который не имел, правда, орденА. Они его имели, он их – нет! Половина пятого, самое время. По традиции - французы бреются в постель.
Ну, твое здоровье, ВолодИнька! Батюшки-святы, шестой десяток все же, сегодня – первый день. Скоро на пенсию. Ха! Ха! Ха! Какую пенсию? Кто тебе ее здесь начислит? Во-вторых, не доживешь ты, брат, до пенсии, как пить дать! Да и на хрена она тебе нужна, та пенсия? Разве ты похож на старика, шаркающего по асфальту или ковыляющего с клюкой? И не хочу им быть! Правильно, есть в этой связи предложение, подкупающее своей новизной: допить, что на дне осталось, и в койку, к Любке. По утрам, да после хорошего перепоя, ты всегда демонстрировал отличную форму. Во всяком случае, ни одна барышня не жаловалась. Конечно, - не фонтан, не красавица, так не в первый раз же! Морду газеткой прикрыл – и вперед! Да и какой выход у тебя? Цепляйся! Хата есть, пусть и маленькая, языком шпрехает, город знает, какие-никакие связи. На первых порах для тебя – лучший вариант, а там – слипый сказав: подывымось!
Не кажется ли тебе милый друг, что ты, в который раз доходишь до края, до той черты, за которой – мрак и пустота? И какое право имеешь других обвинять в прагматизме, голом расчете, корысти?
Именно это тебе когда-то так не нравились в других, в твоих друзьях, например. Вспомни Семена. Вы расстались во многом из-за того, что тебя достали до печенок все его денежные заезды, бесконечные варианты, как бы объегорить, нагреть, кинуть. И тень, конечно же, на тебя падала, кто он для них? Типа завхоза, а видят со сцены тебя. И никому не докажешь, что ты не брал, не химичил с ним. Теперь ты сам такой. Жизнь заставила? Не ври хоть себе. Ты просто деградируешь, как писали когда-то в советских газетах, морально разлагаешься. Или уже разложился. Зачем себя обманывать? И писать перестал потому, что не может человек думать и поступать как последняя сволочь, при этом сочиняя песни и стихи о мужестве, благородстве, чистой и верной любви. Секрет весь в том, что изнанка рано или поздно наружу вылазит, это то, что не удавалось никому скрыть. Может, не будем сейчас усугублять, а? Прошу тебя. Там, на самом донышке, осталось немного виски, чуть-чуть, граммов пятьдесят. Ого, пятьдесят! Для них – это почти «дабл», двойная порция, мужская доза. Вот и славненько. Допивай, душа из него вон! И в теплую постельку, к Любанечке, новой своей пассии. Говорят, каждый мужчина отражается в женщине. Коротко и ясно. Ничего не скроешь в этом мире, давно все известно. Ну, будь!
- Милый, где ты был так долго? Я уже начала волноваться: не бросил ли ты свою кошечку…
- Ну что ты, все элементарно, Ватсон, я принимал душ.
- Душ? В четыре утра? Ну, ты даешь!
- И не только душ, но и побрился. Ты знаешь, например, что французы бреются в постель?
- Первый раз слышу. Но это очень благородно с их стороны. Женщина - тоже человек, и ей может быть неприятно, когда щетиной по коже царапают. У Сандро - усы, помню, я их ненавидела, когда целовал, они мне щеки царапали до крови.
- Как сексуально!
- Больно, во-первых, очень! Как каторга какая. Почему, солнце мое, ты не сделал это вчера?
- Наверное, устал очень. Будем исправляться.
- Ты, правда, побрился? Как хорошо пахнешь! И голову помыл…
- Все для тебя.
- Я польщена!
- Почему ты не раздета? – провел рукой по тому месту, где должны быть плавки, но их там не оказалось.
Любка рассмеялась и задержала мою руку под одеялом. Ее вторая рука при этом сразу оказалась при деле.
- Это у тебя оптический обман, милый.
- Да, скорее всего, показалось. Но не имею ничего против.
Мы занимались любовью целый час или даже больше, когда же, наконец, обессиленные, легли, каждый на свою половину кровати, она спросила:
- У меня есть ром, хочешь?
- Ром? Я не ослышался? По-моему, это то, что сейчас больше всего нам нужно. Хочу ли я? Мечтаю!
- И кока – холодная, в морозилке! Ты любишь ром с колой? Я, например, обожаю! Тем более, с меня причитается. Вот и дождалась я. У меня, только не смейся, мужчины не было пять лет.
- Да, ты говорила. Но, мне кажется, это совсем не отразилось. Ты была великолепна.
- Правда, милый? Спасибо тебе за все! Так я несу?
- Тарабань! Самое время: половина шестого утра. «А не выпить ли нам? - спросил граф».
- Ты знаешь, ром сейчас – самый модный в Европе напиток.
- Вот как? Что-то слышал, его Хемингуэй любил.
- Да, в коктейлях – мохито, дайкири.
- Всю жизнь мечтал выпить дайкири. Что это, пила?
- Я тебе сегодня приготовлю. Клубничный – хорошо идет. Ром, сок лайма, сахарный сироп, пять ягод клубники – в блендере смешивается. Вкусная вещь.
- Не слишком ли сладкое?
- Зависит, сколько рому. Обычно - пятьдесят граммов, Но Папа Хэм любил двойной. Или даже тройной.
- Губа, видать, не дура. Мне тоже, пожалуй, тройной. Ложечку кофе на стакан коньяку, как говорил один мой знакомый, профессор кстати. Каких только наук, не вспомню.
- Похоже, сексуальных. Лучше всего с колой, один к четырем. Сейчас попробуешь. Моментально приводит в чувство. Держи, «Баккарди»! Самый лучший. Его здесь у нас все пьют. Особенно, зимой. Заедают – не поверишь: густой кукрузной кашей, полентой, типа мамалыги. Только готовят ее здесь необычно: основа – нежная, как великолепное картофельное пюре. Мягкая, сдобрена маслом или пармезаном, пальчики оближешь. Если же основу сделать жесткой – получатся хрустящие ломтики, кростини, обжаренные в масле, подаются с вяленой треской и холодной франчекортой. Хорошо согревает в холодную погоду!
- Ну тебя! Слюни текут, давай лучше выпьем!
- Давай! Если хочешь, я тебе на завтрак приготовлю, крупа кукурузная у меня есть!
- Хорошая идея! За тебя, солнышко!
Мы шандарахнули по стакану, голова сразу приятно зашумела.
- Ну, как тебе?
- Офонарительно!
- У нас говорят: ром не успеет испортить вашу печень, он сразу мозги вышибает!
- Точно. Знаешь, где-то читал: знаменитый адмирал Нельсон завещал, чтобы, когда умрет, тело доставили в Англию, не хоронили в море, как моряков принято. Распорядился, чтобы заспиртовали в бочке с ромом, для сохранения. Когда же добрались, раскрыли, выяснилось: пустая. Моряки не удержались и ром весь выпили! Пробили дырочку в бочке и высасывали. Он-то там лежал…
- Ну да? Сам придумал?
- Исторический факт. Повторим - по граммульке?
- Хорошая мысль. Потом – кубинскую сигару, одну на двоих, покурим.
- У тебя есть? От Сандро остались?
- Не угадал. Подруга, с которой водку раз в месяц пьем, я тебе рассказывала, меня пристрастила. Любишь сигары?
- Да как-то не приходилось…
- Я тебя научу! Сигары после рома – ни с чем несравнимое наслаждение. Ты – способный ученик?
- Не всегда.
- Сейчас!
Она выскользнула из постели и через минуту стояла передо мной, в чем мать родила, с красивой деревянной коробкой.
Клянусь, в свете наступающего утра Любка выглядела гораздо лучше, чем вчера в аэропорту. Фигурка у нее неплохая, отдадим должное. И когда занимается любовью или довольна чем-то, лицо такое одухотворенное, очень даже ничего, симпатичное. Вспомнил: вот именно вчера, в самый разгар, она мне сказала:
-- Больше всего люблю вид сверху!
И лицо – блаженное, и глаза блестели, и зубы. Мне-то снизу хорошо как было видно.
- Как ты умеешь любить!.
- Нет, не умею, я просто люблю! - и руки высоко вверх подняла.
Вот что вспомнилось мне после нескольких глотков рому натощак ранним утром в Милане. Моим первым утром. Ах да, еще ведь виски было до этого, граммов двести! И любовный марафон, длинною в час. Неплохо для начала.
- Прошу! Ты должен сам выбрать. Предлагать сигары из рук – дурной тон.
- Тысячу лет не курил, но эти так пахнут… И коробка - наверное, больше, чем сами сигары, стоит.
- «Аштон», производство Доминиканской республики. Смотри, на каждой ярлычок с надписью «Хендмейд». В Европе редко встретишь, у нас - в основном, машинной сборки. «Ручные» сигары курить намного легче и приятней. Для тех, кто понимает, конечно.
- Ты извини, я дилетант, поэтому полностью полагаюсь…
- Ничего, все через это прошли. Наука не шибко мудреная. Во-первых, разрезаем. Некоторые для понта откусывают кончик и выплевывают, пижоны потому что. Есть специальные гильотинки, но я пока не обзавелась. Можно и ножничками. Теперь – зажигаем. Обрати внимание: особые спички.
Любка достала из этой же коробки продолговатый коробок, раза в два больше обычного.
- Похожи на каминные.
- Да, точно. Зажигаем. Пламя стараемся держать на некотором удалении, как бы втягивать его в сигару.
Сигара зажглась, она несколько раз выпустила дым.
- Сейчас тебе передам. Ты знаешь: затягиваться нежелательно. И не вдыхай слишком часто, чтобы не «перегрелась», появится чересчур резкий вкус. С сигарой, как и с женщиной, спешить не рекомендуется. Но и слишком редко нельзя, может погаснуть. Теперь – ты. Я сделаю пару глотков. Лучше, конечно, виски, но ты, по-моему, допил все, что там оставалось.
Я едва не поперхнулся дымом.
- Могла бы не заметить!
Да, от этой Любки ничего не скроешь! Чем сигара хороша: можно сделать вид, что на ней сосредоточен, и не услышать последней реплики своей партнерши. Так что курить сигару мне понравилось.
Мы оставили еще на одну порцию в бутылке и снова легли в постель.
- Милый, прошу тебя, не надевай больше резинки, - прошептала Люба. – Это же немыслимо. Я лучше таблетки буду глотать противозачаточные. Здесь их немерено, у каждой гостиницы – автоматы стоят. Монетку бросил – горсть высыпалась и вперед! Наши туристы нередко их со жвачками путают. Ненавижу резинки. Хочу обладать чем-то реальным, тем, что можно увидеть, пощупать, получить удовольствие. От резинок получать удовольствие не в состоянии. Договорились?
- Если женщина просит, могу ли я отказать?
Ха! Мне самому так лучше, с резинкой – какой секс? Так, одно название. Будем надеяться, все сложится нормально, пронесет, короче, как у нас говорят. Значит, я вчера не только умудрился с ней любовью заниматься, но и в презерватив был одет. Ну, хоть убей, не вспомню!
Проснулся часа в три, по-моему. Голова – на удивление ясная. Какая-то сила вытолкнула из постели, побежал на кухню и там, под равномерный стук падающих капель из незакрытого крана, неожиданно для себя записал огрызком найденного карандаша на салфетке: «Монолог самоуверенной итальянки»:
Он разглядел размер моей груди,
Но не учел объем моих желаний,
И вот лежит – немолодой, да ранний, –
Без завтра, без потом, без впереди.
Он так преувеличивал свой пыл,
В мой скромный ямб вставлял свой наглый дольник,
И вот лежит бесчестия невольник,
Как грек, не переживший Фермопил.
Он звал меня в задумчивую даль,
Но выход в даль закончился печально,
И вот лежит смешной горизонталью
Самоуверенная вертикаль.
Моих простынок вычурная бязь
Струится миражом Аустерлица,
Какая бесполезная вещица
В моем дому сегодня завелась!
И мелодия сразу пришла, будто и не было перерыва в сочинительстве. Погоди-ка! У Любки – какой перерыв был? Пять лет, почти столько же, сколько ты не писал песен. И вот в один день все срослось. 24 марта 2003 года. Мистика? Случайное совпадение?
Сказал об этом ей, она счастливо рассмеялась:
- В Италии число «24» считается счастливым. В Риме и Флоренции именно столько анфилад строили в соборах и церквях. Ты не знал об этом? Ну да, откуда? Что-то в этом есть. Значит, Богу было так угодно, чтобы какое-то время, именно эти пять лет, мы с тобой жили как бы вхлолостую, противоестественно, ты – не писал, я – не любила, и судьба так распорядилась, чтобы две параллельные прямые пересеклись в одной точке, именно в этот день. Сколько всего должно было срастись – и твой неудачный полет, и глупая потеря, потом такая же случайная находка документов, и чтобы мне не надоело в аэропорт ездить три дня. И много еще чего – и ром, и песни Булата, даже сигары эти, что по году лежат, ждут своего часа, и все-все-все! Чтобы только потом родились эти строки. Как там, про горизонталь с вертикалью?
- «И вот лежит смешной горизонталью самоуверенная вертикаль!»
- Да, сильно! Выставляю последнюю свою бутылку, из загашников: «Советское шампанское», мускатное. Один наш турист подарил. Облико-морале! На Новый год хранила, да сколько той жизни!
- Ничего, мы разбогатеем и купим!
- Хотела бы видеть! Но для такого дела не жалко. Натура русского человека известна: последнюю бутылку пить будет, а друга все равно позовет.
- Тем более, шампанское в одиночку пить не станешь, не тот коленкор! Я читал, в Дании, по-моему, если один человек, в ресторане бутылку шампанского не откроют.
- В Дании – пьют шампанское наше?
- Черт его знает! Французское, наверное.
- Ну, что - открывай. Умеешь без звука, чтобы не пролилось ни капли?
- Попытаюсь. Как бы не потерял сноровку без практики ежедневной.
Бутылка мягко чмокнула и поддалась. Любка зааплодировала.
- Технику не пропьешь! – сказал я, довольный собой.
И подумал: елки-моталки, сколько человеку надо? Чтобы на мозги не капали, не компостировали, прошлое о себе не напоминало, баба – какая-нибудь, но лучше все же с итальянским привкусом, тобой восхищалась, когда ты бутылку открыл, никуда на работу спешить не надо, о деньгах поменьше думать, ну, и чтобы не было войны. Как мало! И как много!
- Ну, что, ВолодИнька, за твою новую песню!
- За нашу с тобой песню! Чур, до дна!
- Не могу, оно в нос стреляет. Я лучше так, можно? Медленно…
- И плавно, иносказательно, пейзажно…
- Как красиво ты говоришь! Не могу наслушаться. Вот что значит – поэт!
Короче, эта попытка для нас оказалась неудачной, не смогли окончательно проснуться, одеться, выйти из дому. Почувствовали, что снова хотим спать. Хорошо, идти далеко не надо, кровать рядом.
- Любаня, ты говорила: давно мужчины не было. Ну и как? Довольна теперь?
- Еще спрашиваешь! Я уже и забыла, как это бывает: когда бабочки в живое порхают, и так щекотно, чувство – вот-вот умрешь от удовольствия. Потом - начинает бить мелкая дрожь – все сильнее, сильнее, кажется, сейчас совсем сознание потеряешь. Так давно не ощущала этого.
- Попробуем?
- Да, милый, хочу, чтобы ты не выводил себя из меня долго, ладно?
Так и не получилось в тот день почтить своим присутствием улицы Милана, одного из красивейших городов мира. Не сподобились. Любаня, когда я уснул после очередного секса, сгоняла в близлежайший магазин за винцом и сигаретами, без курева на стенку готова лезть. Мне-то – бим-бом. Продуктами вчера затарились, так что, когда я в очередной раз принимал душ, она сварганила очень даже неплохой завтрак тире ужин.
- Ты будешь есть пасту, милый? Поленту, извини, я в следующий раз приготовлю, сил нет.
Заметно, что играть роль хозйки ей нравится. Ну, и отлично, я рад за вас!
- Пожалуй. Думаю, в твоем исполнении это будет вкусно?
- Меня сердобольные бабули научили, когда сидела целыми днями и Сандро-дуралея караулила. В Милане едят три вида – пасту с начинкой, сушеную пасту secca и свежую – pasta fresca. Я приготовлю свежую, ее еще у нас называют яичной, потому как замешивается на яйцах. На Украине по такому же принципу делаются ленивые вареники. Любишь?
- Да я их последний раз в детстве ел, в пионерлагере.
- Ну, свежая - нам больше подойдет, потому что ее надо съедать сразу. Тем более, что у меня и соусы для нее имеются. А что главное у пасты, знаешь? Соусы! Я тебе сделаю микс – овечий сыр, томатный соус, прошутто, острый перец. Хорошо бы белого вина немного…
- Но в связи с наличием неприсутствия…
- Вот именно. Кстати, посмотри на макароны, это фабричные. Вообще-то можно было и самой тесто раскатать, чтобы по-настоящему, по-взрослому, ну да в другой раз. Видишь, на пачке надпись: « Эта паста прошла через бронзу»?
- В каком смысле?
- В момет изготовления, проходя через специальный бронзовый диск, становится шершавой. Это значит, что лучше впитывает сорус и приправы.
- Да ты, я погляжу, настоящий профессор в этом деле.
- Что мне оставалось, если замуж собралась за итальянца. А паста у них – ну, примерно, как у нас вареники…
Здесь еще одна история приключилась. Я после душа у себя в чемодане обнаружил бутылку водки. «Старокиевская», на сувенир вез. «Зеленый штоф», как его в Киеве за размер и цвет бутылки называют. Забыл совсем про нее, искал ножницы в чемодане, маленькие, ноготь заломился на ноге. И вдруг – бац! В шмотки спрятана, в газету завернута. Глазам своим не поверил – целехонькая! Праздник в доме!
- Смотри, и не разбилась, лягушка-путешественница! – Любаня бережно ее, будто ребенка, на столе разложила, распеленала, гладит ласково. – Бутылочка ты наша, бутылочечка! Миленькая, сладенькая!
- Совсем забыл! Чемодан-то отдельно путешествовал.
- Ты посмотри, может, там еще одна есть?
- Откуда? Хорошо хоть эта уцелела!
- Что ты молотишь, как мясорубка? Похвалил хотя бы хозяйку: как, вкусно?
- Белиссимо!
Сидим на кухне, чин-чинарем, одетые, ужинаем, как люди. Окуджаву слушаем, Любаня курит, сигареты «Муратти», итальянские. Я просто тихо балдею. За окном – ночь, луна светит – красота!
Она свет вырубила, свечи зажгла. Уютно так, хорошо.
- Видишь, луна – полная?
- Ну? Что-то для тебя значит?
- Как и для каждой женщины. К полнолунию у нас возникает избыток эмоций. Как лишний вес, к примеру, или лишняя жидкость. Отсюда – хандра, раздражительность, агрессия. Природа знак подает: при новой луне стоит пересмотреть свои отношения. С мужчинами, в том числе. И самые большие морские приливы бывают в полнолуние. Они-то и воздействуют на наш организм.
- И как часто этот цикл меняется?
- Где-то – раз в месяц, тридцать дней. Там четыре фазы. Например, когда месяц похож на букву «С». Знаешь, что это означает?
- Понятия не имею.
- Стареющий месяц, значит. Когда в другую сторону повернут, будто буква «Р», если палочку приделать, - молодой, растущий. Не знаешь об этом ничего?
- Никогда не интересовался.
- Ну да. Мужикам – не обязательно. А для нас – очень важно. Правда, я тоже поначалу не шибко верила. Но однажды… Короче, когда-то, еще в Союзе, с Сандро сидели вот так, как с тобой сейчас, не то, чтобы ругались, но так – все зыбко у нас было, неопределенно. И я, представь, ни с того ни с сего, швыряю чашку в стену. Хорошо, он голову убрал. Чашка вдребезги, осколки, обои в черном кофе. Никогда со мной такого не было. Я больше в себе ношу, молча переживаю. С Сандро как-то объяснилась, извинилась, приласкала, поклялась, что такого больше не повторится. Но самой страшно стало, веришь, нет? Пошла к подруге, невропатологом в районной больнице. Та рассмеялась:
- Когда случилось-то, помнишь? Какого числа?
Оказалось, как раз в полнолуние. Я вообще-то не по этим делам, хотя Булгакова люблю, помню, как в лунном свете его Маргарита на метле летала. Ну, она меня просветила. Не Маргарита, конечно, подруга. Астрологи связывают Луну с эмоциями, женским началом. Она влияет на наши чувства, психику, стимулирует интуицию и творчество. Что значит – накапливаются лишние эмоции? Женщине хочется быть любимой, слабой. И если что-то не получается – находят приступы хандры, раздражительность, агрессия. Все это и выплеснулось у меня.
- Вместе с кофием на стенку.
- Ты не смейся. Это природа такой знак подает, что при новой луне следует пересмотреть свое отношение к близким. В том случае - именно с Сандро. Видишь, оставила без внимания, не прислушалась к сигналам, что мне судьба посылала, а зря, как оказалось.
- Так бы в Италию никогда не попала.
- Ну и что? Я бы сейчас дорого заплатила, чтобы моя жизнь по-другому обернулась, ничего бы этого не было – ни Сандро, ни Милана. Скажу тебе честно: очень хочу вернуться домой, в Донецк. Или в Москву – все равно. Отец умер, даже денег не было на похороны приехать. И дом наш пропал. Как думаешь, его можно было бы продать?
- В самом Донецке?
- Нет, в поселке за 17 километров.
- Думаю, вряд ли. Кто туда поедет? У нас депрессивным регионом считается. Криминала там полно, драки, убийства, молодежь на дурку подсадили.
- Да? Все равно дом свой жалко. Хоть что-то свое было. В Италии ничего не наживу. С голоду, главное, не подохнуть, цепляешься, как муравей за стебелек. Ты точно не будешь возвращаться?
- Не знаю, не решил пока. Себя готовил к тому, что нет.
- Может, передумаешь? И мы вместе вернулись бы?
- Я подумаю.
- Да ладно! Это тебе, считай, тест такой, проверка на вшивость. Конечно, никуда не уеду. Да и как? Без копейки денег, кто меня там пропишет, паспорта нет. Видимо, мой удел – здесь помирать, на чужбине.
- Ну, завела. Давай выпьем лучше. За тебя, Люба. С тобой мне, правда, хорошо. Ты меня немного отогрела. Даже песенка сложилась.
- Не обманывай, я сама, как ледышка. Ты мне больше дал. А песенка – от полнолуния, опять же не случайно. Копилась-копилась энергия и выплеснулась.
- Значит, польза была обоюдной.
- Почему – была? Больше не будет, что ли?
- Куда я денусь без тебя? В бомжи, разве что, пойду?
- Я вот что думаю: летом, когда теплынь, не махнуть ли нам на юг? В Неаполь, например? Не сейчас, попозже, когда сезон начнется. Там подзаработать можно. Ну, и отдохнуть, само собой.
- Жить где будем?
- В палатке можно, многие так делают. Это - в крайнем случае. Если наняться в какой пансионат или кафе, денег хватит, чтобы снять какую-нибудь хибару. Если ты в принципе – не возражаешь, я попытаюсь что-нибудь придумать для нас. Лето в Италии – очень выгодная пора для заработка. На юге так многие живут: полгода работают, на всю зиму хватает. Давай попробуем?
- Почему – нет? Продумать только все надо.
- У меня ребята знакомые так делают, спрошу у них. Может, вместе, конторой, махнем?
- Хорошо бы.
- Я, правда, до конца мая занята, брать экскурсии буду, двухнедельные.
- Что за экскурсии?
- Заработок – что надо! И питание компенсируют. С русскими туристами автобусом по Италии колесить: Римини – Флоренция – Рим – Милан – Венеция – Верона – Римини. Еще – Генуя, Падуя, Пиза, Неаполь. С ночевками в отелях, всего получается 13 дней, 12 ночей. Потом – две недели отдыха. И снова – тур. Выматываешься, конечно, но и заработок нормальный, где-то по шестьдесят евро в день получается, на всем готовом. Сейчас гляну, какой у меня график. С 4 апреля по 16-е, потом – неделя свободная, с 24 апреля по 7 мая, две недели перерыв, с 20 мая – по третье июня.
- Ничего себе! Мы так не договаривались. А я как же?
- Оставлю ключи, будешь сторожить квартиру. Только – чур! Баб сюда не водить, узнаю: глаза выцарапаю!
- Не хватало. Ты за кого меня держишь?
- Уже договорились. Ты машину водишь?
- Конечно!
- Подумаем, как тебе права сделать. У тебя российские - с собой?
- В смысле – украинские?
- Ну да. Вот и отлично. Они с международным сертификатом?
- Во всяком случае, на Кипре машину брал напрокат. Но там у меня виза имелась. Здесь – только до 4 апреля, дальше - на нелегальное положение.
- В том-то и дело. Надо сейчас оформить, по-быстрому, пока паспорт с визой действуют. Пусть потом просроченные будут, подумаешь! Главное – бумажек побольше чтоб. Они здесь производят впечатление. Итальянцы помешаны на бюрократии, больше чем наши даже. Ты мне завтра паспорт и права дашь, проконсультируюсь у девчонок. Если – все нормально, машину мою на тебя оформим как арендованную.
- Неплохо! Но только до четвертого апреля.
- Ошибку в договоре всегда можно допустить - скажем, год неправильно указать, до 4 апреля следующего, 2004 –го. Неплохо?
- Просто супер! У тебя голова работает!
- В этой стране все построено на том, как обойти их долбаные правила и законы. Все так живут. Если выполнять, что прописано, жить как положено, никаких денег не хватит.
- Рисковать – так рисковать!
- Да. И еще: мобильник тебе надо в первую очередь. Как без него? Даже, чтобы нам с тобой связываться. После работы поедем в центр, на Пьяцца Дуомо, здесь вокруг нее вся жизнь кипит, обычно, полицейских там мало, зато туристов – тьма. Я тебя поведу на вечерний апперетиво. Не волнуйся, почти бесплатно. Чисто миланский ритуал такой. Как в том ресторанчике, где мы сегодня, то есть, вчера были. Заказываешь бокал вина, коктейль или фреш апельсиновый, неважно. Зато закуски – бесплатно. Нехитрые, правда, - бутерброды, салатики, хлеб свежий, масло оливковое -- ешь сколько хочешь, никто не считает. Там недалеко, в переулке – лавка одна, «Челлуар» - трубки и все для мобильников. Грек один держит. Недорого сторговать можно. Стартовой пакет возьмем на мой паспорт.
- У меня «труба» есть, кстати. В сумке где-то…
- Тоже заберу на работу, ребятам покажу, может, и покупать не придется, только сим-карту вставить итальянскую. Какая марка?
- Нокиа, цифр не помню, не интересовался. С мобильником ты здорово придумала.
- На своей шкуре испытано. Завтра покажу места, где наш брат-эмигрант кучкуется, чтобы не скучал здесь, когда меня не будет.
- Да, с отъездом – круто.
- Ничего не поделаешь, будем, как данность воспринимать. Пусть идет как идет, правда?
- Не будем загадывать. Как итальянцы говорят? Лучше жить сегодняшним днем. Тем более у нас он неплохой получился?
- Что ты, отличный! А говорят они так: наслаждайся жизнью и не мешай другим!
13. СТРАНЬЕРИ РУССО ( русский иностранец)
Перед отъездом Любка взяла с меня слово, что в ее отсутствие я не буду бесцельно шататься по улицам, особенно в местах, где собираются соотечественники. В первую очередь - на Виа Лео Толстой, которую она мне как-то показала .
- Там проверки каждый день, полицейских полно, не только муниципальных, что на роликах ездят, но и карабинеры, другие стражи порядка, от которых тебе подальше держаться надо.
Я, конечно, кивал понимающе. Как и все мужчины, выслушивающие наставления женщины, уезжающей из дому. Только она за порог – я сразу же на Виа Лео Толстой. И не то, чтобы насолить моей новой любовнице - она пока не вызывала раздражения. Не из чувства противоречия. Нет, просто к соотечественникам потянуло. Хоть словом перекинуться, посидеть, покурить молча – и то хорошо, а уж новости узнать с родины – просто счастье! Никогда не думал, что так скучать буду. Как говорил когда-то мой шурин с Подола, по другому, правда, поводу: когда жинка со мной – только и думаешь, как бы оторваться. Стоит ей только уйти, скучать начинаешь. Вот и я что-то вроде этого. Как магнитом туда тянуло. В Киеве у меня такое было когда-то. В гостинице «Жовтнева» (в советские времена еще) есть буфетик один, забегаловка, закрытая с улицы, для своих типа. Удобные кресла, пепельницы, винишко – благодать! Ну, и собирались там завсегдатаи определенного толка: водители министров и замов, офицеры действующего резерва КГБ, «жучки» при футбольной команде, приближенные готельной обслуги, адвокаты. Когда не заскочишь - одни и те же лица, и сколько лет уже. Если один и особенно тоскливо, дождь на улице, погода нелетная, я оттуда не выходил. Буфетчица Таня, знавшая меня как облупленного, подкалывала: «У вас здесь офис, правда, Вова?». Теперь так на Виа Лео Толстой, где «наши» собираются по выходным, тянет, словно магнитом.
А что касается тех, кто на роликах и в форме, – большинство студентов, с которыми легко можно договориться. Днем они «служат», чтобы хоть немного скостить плату за обучение, вечером учатся. Другое дело – настоящие полицейские. На таких-то я как раз и наткнулся, когда, запарковав Любкин «Нисан» на Милано-Дарино, шел на встречу с неким Толиком из Черновцев. Толик – первый соотечественник, с которым я здесь познакомился. Не считая Любки, конечно. Не знаю, правда, в какой мере ее можно считать украинкой – сама из Донбасса, а всю сознательную жизнь прожила в Москве. Думаю, с большой натяжкой. Как в том анекдоте: кто такая харьковчанка? Русскоязычная украинка!
Любопытное совпадение: последний, кого я видел дома, был тоже Толик, мой товарищ, однокурсник. Приехал из своего Запорожья в командировку, денег на гостиницу не было что ли, ко мне ночевать приперся на ночь глядя. С ним – последний раз на родине водку пил (только пригубил для вида, но все равно). Потому, когда знакомились, подумал про себя: неплохо складывается – там тоже Толик был. Ну и пусть себе идет, как идет, значит, надо так, чтобы плавный переход получился, беспрерывный. Я его увидел, вернее, сначала услышал голос, речь родную, украинскую, когда он в телефон орал, как сумасшедший. Остановился, интересно послушать, о чем этот типичный гастарбайтер из Западной Украины базарит.
- Ты чего орешь? Здесь телефоны исправные, никто микрофонов не выкручивает…
- О, земеля, привіт! Ти звідкіля?
У этих «западенців» - на больше ума не хватает. Они сразу, в любой ситуации, начинают с выяснения, откуда ты и где родился. Как будто это имеет какое-то значение. Для них, оказывается, первостепенное - именно место рождения.
- Из Житомирской области. (Я действительно родом оттуда, но жили родители недолго, год или даже того меньше).
- Ух, ти!
- Но вообще-то в Киеве всю жизнь…
- В самому Києві? Чи в області?
- Почему в области? В самом что ни на есть Киеве, на Подоле, Лукьяновке, на Евбазе.
- Та непохоже щось, щоб у самому Києві.
Такой шутник, блин, оказывается, этот Толик!
- А тут скільки?
- Почти две недели.
- Ну, брате, це не стаж! Я – он три роки, як бідкаюсь на чужині!
- Сам-то откуда?
- Чернівці, чув, бував?
- Не только слышал, но и бывать приходилось неоднократно. В 1989-м, к примеру, на «Червоной руте», был такой фестиваль…
- Так я там теж був! Може й пересікались. Ото свято було, скажи!
- Да, были времена, теперь – моменты…
- Може, і в Садгорі доводилось бути? Я сам із Садгори, райцентр такий, найкращий в області, до речі.
Плевать ему, что говорит с одним из участников того фестиваля. Вот был ли в райцентре, в селе, где он родился – вот что важно!
- Сам не бывал. Но товарищ мой, служили вместе, оттуда.
- Справді?! Як прізвище? Прізвище!!!
- Василь Чернега, механик мой, на «бээмпешке» воевали на одной машине.
- Василь? Чернега? Не може бути! Та це ж мій кум, покійний, правда.
- Как – покойный? Он же – молодой совсем, ровесник мой практически.
- Ото ж то й воно. Помер років зо три як. Тільки я сюди встиг. Обширний інфаркт, серце не витримало. Ліг звечора спать і не прокинувся, уявляєш?
- Как? Когда?
- Кажу ж, три роки потому. Дружина писала, сам не бачив, навіть на могилі ще не був, ніяк вирватися не можу. Хай трохи згодом… Тебе як звати, земеля? Мене – Анатолій.
- Владимир.
- Дуже приємно. Так ти – новенький, не знаєш тут нічого? Жити хоч є де? А то у нас можна, в парасале, місце таке, тимчасове, де наші тут живуть. З хлопцями познайомлю, капітальні такі хлопи! Ми зараз одну штуку крутонути хочемо… Не твоя, бува, машинка?
- Моя.
- Класна штука! З фургоном?
- Там такой багажник, побольше фургона будет.
- Може нам згодитися. Ти як, голодний? Мене якраз послали в «Лидл», вечеряти будемо. Знаєш «Лидл»?
- Пока нет.
- Магазини такі дешеві, для нашого брата. Там продукти, в принципі, нічого, тільки трохи просрочений термін. З цим тут у них строго, так вони нам віддають, за безцінь. Або навіть безкоштовно. «Ригале», по їхньому. Та після них ще ніхто не ригав, чесно, так що не крути носом.
- Мне то что?
- Спочатку на «Сентраль» - площа біля центрального вокзалу Мілана, де збираються українські емігранти - тільки мотонемося. Там знайомі греки горілкою торгують. Нашою, до речі, в смислі, російською.
- Как же вы такую монополию уступили? Вас же больше здесь.
-Е, брате, тут все поділено, хто чим займається, ніхто, крім албанезо, албанців тобто, не порушує домовленостей. На цьому, як каже наш старший – Андрій – все тримається. Ти ніде ще не влаштувався? Спати є де?
- Да так, у знакомой здесь одной. У нее – квартира отдельная, только маленькая больно.
- Монолокале! Як у нас «хрущоби»! Знаю, доводилося бувати. Знімав таку сам, 500 євро, коли на фабриці іграшок у передмісті працював. Удвох там – не розійдешся. Хіба що бутербродом спати.
- Мы так и делаем, выхода другого нет. Работа на той фабрике тяжелая? Может, и мне податься?
- Нема там нашому братові що робить. Не поспішай, Володю. Підемо до наших, щось придумають. Тим більше – ти цінний кадр.І квартира, і машина. Ми якраз сьогодні про це балакали.
«Сентрале» - привокзальная площадь с клумбой, вокруг нее совершают «круг почета» автобусы из Восточной Европы. Здесь – вся коммерция, пересылка, передачи, погрузка и встреча багажа. По выходным - общий сбор, даже если автобусов нет, все подтягиваются после обеда сюда. Сентрале – биржа новостей, гудит допоздна и всех принимает. Как и говорил Толик, банкуют здесь греки. «Для вида» держат небольшие турбюро, палатки, но основной доход приносит не туристический бизнес, а контрабандная - нон-стоп круглые сутки - торговля водкой, сигаретами, кожей и шубами. Да, собственно, как я потом убедился, у греков, как и в самой Греции, есть все. И наркотики, и оружие, и старинные антикварные вещи, и золотые цепи, которые в большом почете у наших соотечественников.
Нет сегодня – закажи, договорись, и тебе в два дня доставят. Наши по сравнению с солидными зажиточными греками выглядят дворовой и неорганизованной шантрапой. Все лакомые кусочки и козырные места заняты давно и прочно, передаются по наследству. Даже если кто из наших решится купить здесь место, все равно ничего бы не выйдет путнего. Чужие здесь не ходят.
В тот раз мы с Толиком хорошо и быстро скупились, но к ним, в парасале, я все же не пошел. Договорились, он зайдет ко мне вечером, потому и взял у греков на всякий случай две поллитровки «столичной» - с красной этикеткой, такая у нас когда-то была большой редкостью, ее называли «экспортной». «На входини», - посоветовал Толик. – Не з пустими ж руками знайомитися!».
Зато я увидел, что такое временное жилище эмигрантов. Итальянцы, правда, говорят, что не бывает ничего более постоянного, чем временное. Так и с этим «параселе», оккупировавшем бывшую фабрику «Нестле», что почти в центре Милана. Ее переселили за город в самом начале 70-х, когда начались проблемы с экологией. С тех пор там прочно и надолго, может навсегда, поселились «гастарбайтеры». Причем, живут и поныне – бесплатно!
Мы с Толиком хорошо набрались, у меня. И две бутылки «на входини» пошли, как дети в школу. Пришлось потом компенсировать. Он – парень честный, за одну – доложил свои кровные, вместе же выдудлили. У меня и заночевали. Вспомнили фестиваль, Толик, оказывается, в тот год школу оканчивал, и они с уроков бегали на все репетиции. Замучил меня вопросами: Андрий Миколайчук что делает, а браты Гадюкины, а Вика, а Жданкин, а Тарас Петриненко, а тот парень, помнишь, с Кировограда? А Маричка Бурмака, я слышал, в Египте потерялась? Наш человек, короче. Он и про меня спрашивал, но так как в лицо не знал, то не понял, что это я, не расшифровал, не идентифицировал. Только когда я гитару взял, по пьяне начал Окуджаву картавить, а я всегда, когда напьюсь, «р» не выговариваю, должно быть, просек, уж слишком внимательно смотрел. Или по пьяне так казалось. Может, мне самому хотелось, чтобы узнал? Неважно, по барабану, проехали.
Короче, обменялись телефонами, и вот он позвонил:
- Пане Воладимире! Справа до тебе серйозна. Де б нам побачитися? На Лео Жирка (они так Толстого между собой называли). Тут мої хлопи, хочуть з тобою перекинутись. О третій, встигнеш, я чекатиму.
«Сентраль» сегодня не принимала, власти площадь перекрыли, что-то праздновали, гуляли, я еле запарковался в каком-то дворе, стал подниматься вверх по улице, а полицейские - тут как тут. Говорила же Любка: не суйся сюда, особенно по праздникам, терактов боятся!
- Документы!
Молча протягиваю ксерокопию своего украинского паспорта, зарубежного, естественно. Но только первые две странички, там, где фото, фамилия, национальность. Давно замечено, к украинцам здесь мягче относятся, чем к тем же румынам или русским.
- Виза есть? Разрешение на работу?
Хорошо, Любка выдрессировала, самые необходимые слова повторяли с ней утром. И разговорник почти весь заставила вызубрить, хоть что-то понимаю, а то, если совсем му-му, сразу в участок загремишь.
- Си, си!
- Где живешь?
- Парасале Виа Лео Толстой.
- Номер телефона?
И к этому вопросу я готов. Любка на фирме визитку изготовила, на плохонькой, правда, бумаге, но с фамилией, совпадает с паспортом, говорит, у итальянцев визитка – сразу после паспорта в иерархии документов ценится. Там и телефон, мобильный.
Полицейский глянул, усмехнулся и стал набирать номер. Проверяет, гад! Мобильник сразу отозвался мелодией популярного в годы нашей юности итальянского шансона «Фуникуле-фуникуля». Заулыбались, протянул визитку обратно:
- Пожалуйста!
Пронесло, слава тебе, Господи! Вот и величественные когда-то корпуса «Нестле». Шоколадом сейчас здесь и не пахнет. Резкий застоявшийся запах вот именно свалки – дословный перевод «парасале». Прошли мимо большой, сложенной из кирпича печки. Зимы в Милане хоть и не сибирские, но из-за сырости и влажности как-то промозгло, неуютно. У меня, например, руки все время зябнут и пятна красными проступают. И уши мерзнут. Это удивительно, потому как в Киеве никогда ни перчаток, ни шапки зимой не носил. Дальше – клетушки на шесть-восемь человек, прикрыты - где одеялом верблюжьим, где фанерной или картонной дверью. Коридорчик узенький, втроем уже не разминешься, приходится гуськом. И темный - две-три лампочки накручены под потолком по концам коридора. Потом узнал: здесь электричество дорогое, каждый сам себе добывает и оплачивает. Если живут коммуной, значит, в складчину. Есть, правда, помещение бывшей фабричной трансформаторной, сухое и теплое, считается самым шиком, люкс-бокс, его захватили албанцы, с ними стараются не связываться, никто не посягает, себе дороже. Ночью глотку перережут во сне, и никто не спросит, как звали. И полиция всегда на их стороне.
Считай, двадцать лет, как здесь поселились гастарбайтеры. В бывших цехах, разгороженных вдоль и поперек деревянными перегородками, живут, в основном, украинцы и молдаване. Толик говорит, что были еще и румыны, но братья-молдаване их выдавили отсюда, потому что воровали у своих. Между ними жуткая война до сих пор, румыны поджигали несколько раз «парасале», полиция вмешивалась. Почему румыны труханули? Да они воруют здесь, в Италии, по высшей лиге, класс «А», не то, что наши с молдаванами – по мелочам. Румын ненавидят «албанезе», гоняют, избивают, бизнес забирают, да и полиция их наперечет знает, они известные здесь жулики, разбегаются, как тараканы.
То и дело натыкаешься на сложенные из кирпича печки или принесенные буржуйки. Заметил несколько переносных телевизоров, даже холодильники попадаются. Толик рассказывал, что питание берут от аккумуляторов, принесенных со «свалок». По-нашему это не совсем те свалки, скорее – склады, на которые гастарбайтеры каким-то образом умудряются попадать.
Запиликал мобильник.
- Уже тебе бачу, пане Володимире. Стій, будь-ласка, вихожу назустріч.
- Душно здесь, может, на улицу выйдем?
- Не можна. Наші всі чекають. Бачив, святкують на Сентралі? Ми теж підемо ввечері. Тут їдальню одну знаю, біля церкви, в каритасі* (столовка при церкви, где раздают благотворительную еду) по склянці вина безкоштовно з нагоди свята наливають. Так що своє наздоженемо ще…
В загородке, куда прошли, за черным от копоти столом на пролежнях коек, поверх одеял, сразу напомнивших незабвенные армейские будни, сосредоточенные угрюмые мужики резались в «дурня». Трое в черных кожаных куртках и картузах-аэродромах, такие когда-то носили грузины, торговавшие на Бессарабском рынке. Четвертый – смуглолицый полноватый мужик в толстом свитере с головой оленя на груди и надписью «НДР». Сначала подумал, показалось: «ГДР», но все-таки «НДР» - «Наш дом – Россия». Была когда-то такая партия Черномырдина, оконфузилась на выборах. Этот братишка – из Урала, здесь и верховодил. Не обращая внимания на нас, азартно метали карты. Было накурено, душно и густо пахло кожей, несвежими носками, слипшейся одеждой.
Сразу вспомнил Любку:
-Куртка кожаная есть? Выбрось сразу. Полицейские по ним ориентируются. Здесь никто в них не ходит, сразу наших козлов видно.
Впечатлял и стол, на который бросали карты – деревянный, черный от копоти, с выдолбанной до самого днища, аккурат, по центру, ямой-пепельницей, полной окурков и затушенных «бычков». Удобно и вытряхивать каждый раз не надо. « Много у нас диковин, каждый у нас Бетховен…»
Рядом с «пепельницей» стояла только что початая бутылка «Русской» водки, той самой, популярной в застойные советские времена - с характерным красным язычком по белой этикетке. Если не изменяет память, тогдашняя цена - четыре рубля двенадцать копеек. Попробуй, сообрази на троих – не делится! А калькуляторов тогда в природе не существовало. Только разболтанные счеты у продавщицы, с обглоданными до оснований костяшками, – первый и последний советский компьютер. При виде «Русской» сработал рефлекс академика, царство небесное, Павлова, набежал полон рот слюны, почувствовал спазм в желудке, аж сглотнул с характерной гримасой. Да, рожу перекосило, потому как этой водки за жизнь перепил, наверное, целый шкаф. Побольше, пожалуй, той развалюхи, что стоит, покосившись, с незакрывающейся дверцей, под стенкой в углу, заслоняя пол-окна. Пили из щербатых, вразнобой, чашек. Каждый со своей - и чай, и суп из концентрата, ну, и водку, конечно. И все за этим же столом, так как другого просто нет. Я думаю, если бы мои соотечественники, чисто гипотетически, высадились на Марсе, первое, что сделали там – разлили водку, выпили бы под сальцо и сразу стали сдавать в подкидного. Им ведь все равно, где этим делом заниматься – у себя ли на работе, в итальянской неволе или в космическом пространстве.
- Знайомтесь, панове, той самий Володимир, - сказал Толик.
Тот, что в свитере, сидевший напротив, не отрываясь от карт, протянул руку:
- Андрей. Садись, гостем будешь. Извини, мы сейчас закончим партейку, «восьмерки» этим деятелям повесим…
По всему видно: свои в доску, порядочные ребята. Огляделся - оплеванный стол, душная, прокуренная клетушка, початая бутылка паленой водки, истерзанная пачка «Примы». Весь джентльменский и так хорошо знакомый джентльменский набор – присутствует. Карты бросали с остервенением, со смаком, с въедливыми репликами. В «дурака», как известно, на деньги не играют, на кону - честь. Сразу видно: не только спитая, но и спетая компания, со своей непростой историей, не какие-нибудь дилетанты, лишь бы время убить. Карты помнят наперечет, в уме держат, считают и пересчитывают. Отбивались с таким азартом – любо-дорого смотреть. У нас на фабрике когда-то замдиректора по режиму с профсоюзом в паре выступали, так их никто обыграть не мог. В обед закроются - дым коромыслом! И хоть в столовой бесплатные талоны им положены - куда! Чтобы время сэкономить, не терять попусту, бутерброды из дому таскали, всухомятку перекусывали, только бы в картишки перекинуться, компанию не подводить.
Анатолий сказал, ты монолокале имеешь? – не отрываясь, спросил Андрей.
Удивленно посмотрел на Толика: «Что это значит?»
- Твоя хата? – спросил один из сидевших у стола – такой же здоровый накачанный парень с лысым черепом и большим крестом поверх черного «гольфа» под горло.
- Нет, знакомой, она в отъезде, пустила на время.
- Надолго в отъезде?
- Сегодня – воскресенье, как раз через неделю. Что, собственно, интересует?
- Сейчас погутарим. Ходите, братцы-кролики. Больше часу думаете! Ничего вас не спасет! Ох, чую, бежать за водкой кому-то сегодня придется! – Андрей рубанул картой, как саблей:
- Восьмерку, ****ь, кто из вас держит? Бросайте! Забирай, Витек! Она нам, ох, как пригодится сегодня!
- Да, еще не вечер! – пропищал неожиданно тонким фальцетом тот, которого он назвал Витьком, и сгреб весь отбой вместе с заветной «восьмеркой». – Пойдет, как карась в тени! И мне, не глядя, не отрываясь от карт, ловко их сортируя по мастям:
- Сам-то откуда? Давно приехал?
- Полмесяца как по Крещатику ходил.
- Из Киева? Это хорошо. У нас здесь киевлян много. Ну, что там, Серега? Заходи, только осторожненько, по одной. И не дай Бог, в масть потрафить.
И так это было сказано, с нажимом, что я невольно поежился.
- Вот так вот, молоток. С чирвы. Крути им дальше яйца, крути!
И ко мне, не оборачиваясь:
- Документы есть при себе какие?
- Ксерокс паспорта только.
- Сейчас посмотрим, ты пока готовь. Турист? Здесь все туристы. Виза – йок? Глуши, Серега, ****ец вам, ребята! Королей-то больше нет, дама червей вышла. Два тузика, и «восьмерочка» в придачу! Как мы их! И снова мне:
- Дай взглянуть. Сюда как добирался?
- Да с приключениями, через Прагу, Вену и Франкфурт.
- Молодец! Слышь, Витек, как люди с Украины во все щели, как тараканы…
- Так что ж им делать, если работы никакой?
- Ты сам по специальности - кто?
- Журналист.
- Хо-хо-хо!
- Ге-ге!
- Таких здесь точно не было!
- И журналисты драпают! Из какой газеты? Или радио?
- Может, он сюда приехал, чтобы статью про нас сварганить?
- Анатолий, ты кого нам привел?
- Тихо, вы, оболтусы! – Андрей постучал по столу большим под серебро перстнем в форме нифертити. – За базар ответишь, если что. - И после паузы, пристально глядя не в глаза, чуть ниже, на переносицу, буравя ее, так что я почти физически почувствовал неприятное прикосновение тем самым массивным перстнем:
- Дружище, можешь не беспокоиться, если что случится, мы тебя очень даже легко вычислим. И там, и здесь, так что не питай, пожалуйста, иллюзий на этот счет.
- Иллюзий и поллюций! – вставил парень, сидевший напротив, молодой, русоволосый. Протянул руку без двух последних пальцев:
- Земляк, я - из Вишневого, слыхал? Сергей.
- Конечно, у меня там друг живет.
- Кто, как зовут, может, знаю?
- Игорек Никитенко, художник.
- Ха! Конечно, он наш Дворец культуры расписывал. Его в Вишневом каждая собака знает. Ну, и меня кое-кто тоже. Я – по строительному делу. Ты его, кстати, давно видел?
- Давненько. Но он как в Киеве бывает, обязательно звонит. Прошлым летом на футбол ходили.
- Во-во! Он футбол любит, да мы вместе играли по выходным. В третьей школе, в «сетке».
Отвечал Сергею машинально, как на автопилоте, а из головы не выходила та интеллигентная по форме и не очень приятная по смыслу тирада стопроцентного на вид бандита, ну, в крайнем случае, опустившегося грузчика.
- Тихо, Серый! Не трепись! У нас руки длинные, запомни! – сказал Виктор своим неприятным скрипучим голосом, держась при этом за горло так, если бы оно болело.
Решил пока помалкивать. Не из упрямства, важно было разобраться, ни в коем случае нельзя в таких ситуациях пороть горяку. Со временем все выяснится. Пока же молчи, на ус наматывай. Главное, чтобы не сложилось впечатление, что ты их элементарно боишься, с другой стороны – корчить слишком бывалого, эдакого верхогляда, которому все по барабану, - тоже ни к чему. Мало ли что у них на уме. Ты же не знаешь, а вдруг разбоями промышляют, не только приворовывают, но и под чьей-то солидной крышей, не гнушаются мокрыми делишками. Хотя и не похоже, но перестраховаться стоит. Все же зря я с этим Толиком, мудаком первостатейным, так напился, душа нараспашку, домой потащил. Теперь выпутываться придется. Как мог, тянул резину, ждал, когда сами на разговор пойдут.
- Ты что молчишь? – просипел Виктор. - Немого лепишь?
- Да! – громко сказал я на манер артиста Никулина из фильма про бриллиантовую руку.
Посмеялись. Напряжение несколько спало.
- Кое-какие вещи надо будет спрятать у тебя в квартире дня на три-четыре. Да не бзди, дело чистое. Не бесплатно, конечно. В долю возьмем.
- Сколько?
- Триста евро.
- Мало.
- Называй свою цену.
- Шестьсот. У меня же транспортер имеется, «Ниссан-фургон». Так что – бензин ваш, идеи – тоже, колеса и хаза – мои. Не триста же евро они стоят, правда? Только одно условие: до субботы. Иначе моя мадам вытурят меня, а это не входит в мои планы.
- Транспорт – это хорошо, Толик говорил. Только учти, меня на бабки пока никто не ставил. Ты должен знать свою цену. За шестьсот, милый мой, покорячиться надо. Ты – сразу заглотнуть хочешь. Смотри, не подавись! Хозяйка твоя часто в разъездах?
- Две недели в месяц, и так – до лета.
- Как у тебя с соседями?
- Пока не знаком, не видел. Она говорит - бабули, в основном, божьи одуванчики, о чем мне с ними говорить, да и языка не знаю…
- Слушай, Журналист, Журнал! Хорошое поганяло: Журнал, а? – Андрей неторопливо достал из кармана «Мальборо», закурил. Пачку опять положил в карман, не стал оставлять на столе. – Здесь, если выжить хочешь, надо стаи держаться, одного замнут, кокнут где-нибудь в подъезде – и привет родителям никто слать не будет. Даже за город не надо вывозить, в лес там, как у нас. Впрочем, и там никто уже не ищет. На хер мы кому нужны! Тебе повезло, что к нам прибился, Толика знаешь, Серого. Считай, в лотерею выиграл. Мы тебя берем условно, с испытательным сроком. Говорю на всякий случай, чтоб знал: здесь халява не канает, понял? Пахать надо на колхоз, только тогда что-нибудь перепадет. И дисциплина! Учти, я с тобой мягко, но если что, поимей в виду! Завтра ночью будем брать товар, пойдешь с нами. И машину, конечно, чтоб готова была. Бензин компенсируем. Товар в сумках, складирован, но много, баулов пятьдесят. Поместится в твоей однокомнатной? Диктуй адресок.
- Деньги?
- Виктор с ребятами, как доставят, отдадут задаток – 200 евро, остальные – по реализации.
- Нет, мужики, меня не устраивает. Деньги попрошу сразу. Причем я к вашей реализации?
В комнате стало тихо.
- Ну ты, козел! – пропищал Виктор. – Что ты заладил как попка: деньги, деньги! Смотри, подавишься! – Он опять перехватил себя за горло, стал похож на провинциального певца, давшего вдруг «петуха». Но тон поубавил. - Сказано: после, значит, жди. Здесь – не в Союзе: сюда-то ты вошел, а вот как выйти – подумал?
Я решил идти до конца.
- Как хотите, только деньги - сразу. Тем более, как я понял, мы и дальше будем работать. Зачем же ссориться из-за каких-то жалких 300 евро? Вы подумали: я хозяйке своей тоже отстегнуть должен. Не «соточку» же, правда? Тем более, неизвестно, как она на это посмотрит.
- Дружище, ты явно наглеешь. Знаешь, здесь хамство не особо в цене, легко сбивается. – Андрей постучал перстнем о стол. – Что ж, мы платить тебе должны вдвое больше, чем ты этого заслуживаешь, да еще и вперед, до того, как?
- Тем более - с вами придется идти…
- Нет, парень, ты совсем меня слышать не хочешь! Что же мы тебе свои деньги сейчас платить будем, рисковать, а вдруг что-то сорвется? Ты же нам их не вернешь.
- Послушай, Журнал, так не бывает, - сказал Сергей. – Ты нас хочешь с лохами спутать. Мы нормальные ребята… Уступи сейчас, и у тебя здесь крыша нормальная образуется. Я тебе это говорю, как земеля твой, киевлянин, без балды, то есть.
Блин! Зачем мне вообще это надо, кто-нибудь знает? Дома, бывало, нищенствовал, бутылки сдавал, голодал, но не воровал и краденное у себя не держал. Нет, дожимать до конца, другого выхода нет.
- Тогда набавьте еще сто!
- Ну, ты и крахобор! Адрес диктуй.
Я вынул из бокового кармана куртки бумажку, на которой Любка записала мне наш адрес для памяти.
- Записывай…
- Тогда пусть приходит сюда часов в семь вечера, - подал голос тот «качок» в темном гольфе. Правильно?
- Толян, приведешь его! – прошипел Виктор.
- Вы сейчас сходите на Сентраль, купите у греков мешки для товара, из расчета по десять на брата.
- Не перший раз! – сказал Толик. – Які брать, там є по два, а є - по п*ять євро?
- По «пятерке», да, Андрей? Им же в Киев путешествовать.
- Не жлобитесь, берите те, что получше, которые не рвутся и вместительней! И вид – посолидней.
-Те, за два евро, итальяшки на таможне сразу в сторону откладывают, изучили нашего брата. – Серега подмигнул мне. – Андрюха! Пусть входящую ставит. Как без этого?
- Правильно! – просипел Виктор, держась за горло. – На обратном пути возьмете. Толик, поможешь Журналу стол накрыть.
- Из расчета на шестерых. Деньги у тебя есть, Журнал?
- Сколько надо?
- Да немного, в «сотню» уложишься. Занять? В счет будущего заработка?
- Займи.
- Что, совсем без бабла?
- Не рассчитывал.
- Ну, ничего, завтра отобьешь! Толян, вы же в «Лидле» отоваривайтесь, не на Пьяцца Дуомо!
- Хіба я вчорашній? На Дуомо одна пляшка вина коштує «сотню»! З випивки – може, у тих же греків, «Руську» взяти?
- Валяй. Она хоть и паленая, но в меру, зато дешевая. Там и возьмете «беленького винца»…
Я еще подумал: сколько же винца надо, чтобы эту братию упоить. Но когда Толик сторговал пол-ящика за 20 евро такой же «Русской», какую они пили в комнате, понял, что имелась в виду водка.
- Почему так смешно называете «белое винцо»?
- Дідько його знає! Це Андрій, він із Росїї, звідти приніс. У Москві, каже, всі так горілку называють.
- А «Русская» - откуда? Я ее лет десять как не видел?
- Греки самі її розливають. Підробляють, сволочі! Вона – з домішками, зараза! Макітра на ранок, як чугунна. Нічого не варить. Спочатку взагалі хворіли, температура піднімалась, потім хлопи взялися та й розбомбили їхню гуральню. Це ж треба, сім чоловік майже відразу копита відкинули, двоє наших. Так вони тепер по-божеськи її розводять…
- Так и та, при Советах, кстати, паленая была, ты что же, не помнишь?
- Я тоді пішки під стіл ходив.
- С какого года?
- 72-го. Пацан ще. Життя познущалось, тому й виглядаю на всі п*ятдесят. Уявляєш, з одинадцяти років у колгоспі! Потім і колгосп накрився. Подався до міста.
- В Черновцы?
- Спочатку до райцентру, в Садгору. Там полк кадрований, танковий стояв. Я ж сирота, не місцевий, з Сумської області, Недригайлівський район, може, чув коли? Після інтернату – подався до колгоспу, звідти – забрали до армії. Так в Садгору і потрапив, в учебку. Потім залишили добрі люди, спасибі їм. Ти сам служив?
- А как же! Два года после университета, лейтенантом.
- Двугодичник, так?
- Ага. В Овруче, под Коростенем. В мотострелковом развернутом образцово-показательном. После Чернобыля ничего не осталось, «пятно» накрыло, выселили и город, и полк… Так ты после службы – в Садгоре остался?
- Клімат сподобався. У нас, на Сумщині, такі морози люті, що ти! І люди там якісь не того, з придур*ю. Тут – нормальні, душевні. Там – самі ідіоти! Пропонували в армії «прапором», на всьому готовому. Так перебили якісь козли, гроші, кажуть, комусь заплатили. І мені треба було б. Та звідкіля вони?
- И за это деньги платят?
- А що ти думав! І одежа казенна, і їжа, і с****ити щось завжди можна. Сам знаєш, який у армії бардєль! Добре, хоч права встиг получить безплатно. Шофером устроївся, спочатку автобус дали. Зростом не дуже вдався, сам бачиш, ледве до тих ричагів діставав, стоячи їздив. Так реготали всі, і комісія, що приймала – теж. Потім – на приватний перевіз перейшов, коли оженився, переїхав до Чернівців, до тещі. У неї старенька «копійка» була, ну, довів до тями…
- Жить стало легче, жить стало веселее?
- Щось схоже на те…
- Ну, ты – молоток! Сталина читал?
- До чого тут Сталін?
- Так, к слову. Как же ты здесь оказался?
- Довга історія. Заставив жінку аборт зробити, вона після того в Польщу подалася, на заробіток. Треба було їй зразу дитину встргунути, прив*язати, дурний був. А так – теща, як навіжена, волала кожен божий день. Взагалі малий зріст – свої переваги має.
- Сомнительный тезис. Особенно, когда на длинноногую барышню взбираешься. Пока долез, забыл зачем.
- Смійся-смійся, підемо якось в баню – поміряємося. Про мене кажуть: весь у корінь пішов.
- Ты, может, половой гигант?
- В усякому разі, нарікань поки не чув. Навпаки. Одне погано: довго пояснювать треба, що не все зріст вирішує. Ці баби, знаєш, як ті телички, дурні на самісіньку голову.
- Да, Толян, проблемы у тебя, я посмотрю.
- Ти не смійся! Віриш, через цю силу мужську – всі мої негаразди. Звідки міг знати, що жінка – тещі все розказує. Та мене якось перестріла, нівроку, правда, жіночка, прудка така, спритна. Ну, що було – то й було, так вона кумі своїй, курва, мене здала. І через тиждень за мною пів-райцентру ганялося. І в машину підсідали, і після роботи – хоч з хати не виходь! Я потім на жінок не зупинявся - голосує, а я проїжджаю, як на телеграфний стовп. Аж поки одна ****ь червива інфекцію не занесла. Довелося сюди втекти.
- Вылечился хоть?
- Дідько його маму знає! Таблєтки якісь ковтав. Спати з ким – зась! Так і жию… Гроші заробимо, до лікарів місцевих подамся. Домовився, тут при церковних общинах лікарі непогані, і ціни не такі високі. Задешево можна обстеження зробити. П*ятсот євро.
- Ни хрена себе!
- А скільки ти думав? У цій Італії зовсім інше життя, не всиг оглянутися - тисячу євро як корова язиком злизала. А ти спробуй їх зароби. От і надумали з хлопми поправити свій достаток хоч трохи.
- Что завтра делать будем?
- Контейнери з одягом, жовті такі, довгі, високі, «бомбити» підемо! Там – шмотки різні: дублянки є, пальто, шуби, якщо повезе. Тут їх не носять, тільки літні люди якщо холодно.
- Воровать что ли?
- Що ти таке верзеш, Журнал! Хлопи тобі все розкажуть…
Ходили мы часа два. Вышли из «Сентраля», когда уже вечерело. Газовые фонари в Милане, как когда-то в Киеве, мерцали в тумане романтическими светлячками. У меня сердце защемило. И такая тоска взяла. Первый приступ ностальгии, будем считать. Неужели в этом году не увижу, как цветут каштаны на Крещатике? На площади Славы, за гостиницей «Салют», и возле Оперного театра растут молодые деревца, из Франции, говорят, завезенные, цветут – лиловым с бирюзой, как сакура, глаз не оторвать! Правда, площадь ту, возле Оперного, искромсали всю, и мой любимый театральный отель, где даже зимой, при совке, в буфете водились настоящие ананасы, разбомбили и хотят строить суперсовременный офис-центр. Когда в редакции работал, мы пропадали там после подписания каждого номера газеты «в печать и в свет». Из типографии, что рядом, в соседнем здании, аккурат, когда столы накрыты, после первой рюмки, мальчик-стажер доставлял сигнальный номер. Считалось высшим шиком тех времен нарочито вальяжно, закусив маслинкой, пробежать сигнал и, подписав его в свет, вернуть курьеру, чтобы окончательно сосредоточиться на заслуженной, после изнурительного дежурства по номеру, выпивке.
Вообще, я заметил, в Милане не так резко темнеет, как в Киеве. Хоть и конец марта, семь вечера, а довольно светло. Конечно, фонарей здесь до черта, и горят все, не в пример нашему доблестному столичному городу. По Киеву, к примеру, вражеская авиация не поцелит - не видно ни черта! Зато по Милану – точно попадут. Здесь ярче, чем днем, все сверкает и переливается.
- Давай, друже, тепленької кашки поклюємо, для шлунку гарно буде, місце тут недалечко, знатнее. Ти – як?
- Я – «за!».
- І горілочки трохи вип*ємо, тут церква одна, при ній їдаленька дешева, а як сьогодні свято, безплатно накривають. Тільки на вхід треба спеціальну карту мати з фото…
Он поставил сумку на парапет и из бумажника достал пропуск-код с фоткой.
- Я на улице пока перекантуюсь?
- Сам помирай, а товариша виручай. Забув, як нас в армії вчили? Ти зайдеш з іншого боку, обійдеш. Я тобі «чорні» двері відкрию. Там зразу і туалет, я на тебе чекатиму. Так усі роблять, я теж, коли добрі люди вперше завели. Горілочку в туалеті доведеться, в їдальні за цим пильнують. Не турбуйся, у них туалети – чистіші за наші кінотеатри. Але порядки строгі: як горілку в церкві побачать - виженуть, ще й карту заберуть. Навіщо нам ті неприємності?
Через десять минут мы были в зале. Обед накрыли, как сказал Толян, «на рівні італійського безробітного». Их паста (кислые макароны, куда там до пасты, которую мы с Любкой ели в ресторане), с куриным окорочком (одни кости), «салат из одуванчиков» («вердуро» - тонну надо съесть, чтобы почувствовать). Булочка («панино» - свежая, почти горячая, мы одну заначили, чтобы водку заесть, уж больно резкая), йогурт (не «данон», который они для свиней держат, даже нам не дают, как, кстати, и кофе «Ньюскафе»). Но кашки из кукурузы, их мамалыги, про которую мне так много Любка рассказывала, и Толик нахваливал, не оказалось.
- Нікому зварити, всі гуляють з нагоди свята. Ти йогурт не пий краще, щоб Слабка Настя не прибігла. І горілки більше не будемо, хлопи як побачать, незручно. Винця ж церковного по склянці - можна. Відполіруємось. І за тим – дякуємо!
Еще бы! На дурняк неплохо пообедали.
- Надо будет завтра с утра карточку себе сделать.
- Будку «Фото» пам*ятаєш, я тобі показував, коли проходили на «Сентрале»? Там – найдешевше, ти одразу з десяток замовляй – на це грошей не варто жаліти. Перепусток у такі їдальні у мене, наприклад, п*ять чи навіть шість. Не треба їздити на інший кінець міста, щоб попоїсти. Цих їдалень – багато тут. Та й на різні документи фотки знадобляться. Ти ж тільки починаєш жити…
На Вио Лео Толстой (Лео Жирка) ничего не изменилось. Хорошо, хоть окно открыли, дым туда валил, как из трубы.
- Вас только за смертью посылать! – Андрей в одной рубашке, уже без свитера, витиевато выругался. - Уже сто второй дурак пошел. Ну, что, Толян, накрывайте поляну!
- Мужики, дозвольте хоч хвилинку перепочити.
- На кладбище отдохнешь! Тебе ж сказали, ****ь! Люди жрать хотят! – просипел Виктор.
- Сами-то небось в «паросоле» пожрали! – ухмыльнулся Серега.
Андрей постучал перстнем:
- Ты, Серый, помоги пока Толяну. Мы с Журналом КМБ проведем.
- Чего?
- Ты же в армии служил! КМБ – курс молодого бойца называется, понял?
- У нас такого не было.
- Давай в темпе, помидоры хорошо помой, они здесь с нитратами все!
- Как получишь расстройство, как завтра на дело идти? Обосрешь все дубленки!
- Садись сюда, Журнал. Твое место будет теперь. – Андрей опять закурил, но уже «Приму», пачка «Мальборо» лежала пустая.
Я присел напротив, ногой задев пустую бутылку. Глянул под стол – мама дорогая! – их там штук десять отдыхало. Да, ребята даром времени не теряют. То-то вид у них уставший. Как Володя пел: «с устатку и не емши!». Во-во! «И чтобы водку гнать не из опилок, чего б нам было с восьми бутылок?»
- Смотри сюда, Журнал! Тебя как зовут?
- Владимир.
- Слушай, Володя. Тебе Толян сказал – что и как?
- Да так, в общих чертах…
- Завтра встречаемся здесь ровно в семь. За тобой Толян зайдет, чтоб не заблудился. Идем «бомбить» желтые контейнеры. Видал, может, такие яркие, с люками, как вагоны наши товарные, только повыше и шире будут?
- Пока нет.
- Ну и ладно. Набьем баулы и к тебе завезем, на хату. Ну, дублоны там, шубы, пиджаки. Послезавтра к трем часам на «Сентрале», к автобусам доставим. Петр с Виктором их багажом домой, на неньку Украину, спровадят. И через неделю вернутся с бабками. Мы к тому времени новую партию сформируем. База теперь у нас есть, торопиться не будем, в Киеве деньги отстегивают за качество товара. Здесь хранить негде, да и нельзя, молдаване сразу в полицию стукнут. Почему прошлый раз непруха вышла? Цейтнот времени, как слепые котята – тыкнулись средь белого дня в контейнер, что в нем – неизвестно, первое попавшееся сгреб – и ноги! На автобус-то успели, но в Киеве забраковали почти все шмотки, не взяли на распродажу – то не комплект, то старье – никто не купит. Кому охота руки марать? С такой работой не то что прибыли никогда не будет – свои бабки придется доплачивать. Другое дело, сейчас, когда база появилась, и машина. В очередь станем ездить, вторую ходку - Мы с Серегой. Вы с Толяном - пока на хозяйстве, с вашими документами соваться туда рискованно.
- Что надо в Киеве кому передать, говори, не стесняйся! – Серега со всей силы шандарахнул меня сзади по спине.
- Да что ему передавать, если он только оттуда!
- Я имею в виду девушек симпатичных, могу заменить, Журнал! Тебе теперь они без надобности, нам – пойдут за милую душу!
- Серега, не перебивай, когда старшие говорят. Через неделю новую партию, запустим, опять же Петро с Виктором повезут. Да если б даже документы не липовые – хата нам сейчас нужнее. Ты свой куш заявил - 600 евро. Дальше – наровне со всеми, от заработанного, плюс коэффициент за машину и хату.
- Еще неизвестно, как моя хозяйка на все это посмотрит.
- Мозги мне не парь, понял? Достоевского проходил? Пристукнешь свою старуху топором - и все дела! Или вон к Виктору обратись, он за «сотку» все сделает, правда, Вить?
- В лучшем виде оформим, не беспокойся!
- Да какая она старуха, баба справная…
- Вот и трахай ее, она нам полезная. Если не получается, Толяну передай, на него пока рекламаций не поступало. Ну что, Серега, разливай, как положено. Тост Журнал пусть скажет.
- Сначала спросить хочу. Можно?
- Валяй.
- Если мы, ну, вдруг случится так, засыпемся, повяжут нас, что светит?
- Да не бзди ты! – засипел Виктор, придерживая рукой горло, - ничего с нами не сделают. Здесь гуманная страна. Европа, ****ь! Подержат в КПЗ и выпустят. У нас, кстати, такое было, правда, Семен?
- Ага! Первый раз как пошли. Меня в контейнер подсадили, бросаю и бросаю им шмотки, ни о чем не думаю. Когда – бац! Полицию кто-то вызвал, из дома напротив, наверное. Ну, все разбежались, а я-то не могу: контейнер почти пустой, высотой в два моих роста. Они-то думали, я вылез и бегу. Ага! Прыгаю, кричу, матерю их последними словами. Ну, полицаи и помогли мне выбраться. Просидел три дня в участке, сняли показания, вижу, не знают, что дальше делать. Потом выпустили под расписку, отвезли в ближайший каритас, проследили, чтоб карточку на питание выдали. А то с голодухи копыта откину, они этого боятся, им же отвечать. Здесь о нашем брате как раз заботятся.
- Будут они возиться с каждым беглым дураком. – Андрей затянулся новой сигаретой. - Никакой полиции не хватит. На шмотки, как на мусор ненужный смотрят, больше одного сезона вещи носить не принято. Сдают на склады сэконд-хенда, оттуда в контейнеры и попадают. У нас, вон Серега видел, в бутиках, в центре Киева, висят дублоны из контейнеров по 800 баксов. Здесь они на блошиных рынках – максимум 50 – 60 евро.
- И то, - сказал Сергей, закатывая рукава сорочки, - уходит все за милую душу. Ребята спрашивают: можете чаще ездить? Им лишь бы товар качественный.
- Времени нельзя терять, - Андрей подвинул стакан к Сереге. – Наливай! А то они до утра гутарить будут. Жрать охота! Когда я говорю про время, имею в виду, что через год эта лавочка прикрыться может. Рынок насытится шмотками и наша лафа закончится.
- Не мы одни такие умные, - добавил свистящим шепотом Виктор. – Вон молдаване сколько контейнеров опорожнили.
- За ними не протолпиться, это точно! Ну что, Журнал, говори тост!
- Мужики, - сказал я. – Это все неожиданно как-то. Как и все в последнее время в моей жизни. Андрей, наверное, прав: повезло мне, что к вам, нормальным ребятам, занесла судьба. Обещаю не подводить. За вас!
- За нас! - поправил Андрей. – Молоток! Коротко и ясно! Закусим.
- Между первой и второй пуля не должна пролететь, такой зазор маленький должен быть, - сказал Петр, передавая мне бутерброд: толстый кусок нашего черного «украинского» хлеба, жирно, от души, намазанного белым паштетом.
Выпили еще раз. И вовсе это не паштет оказался, а что-то очень знакомое на вкус, но такое чесночно-перченое, что невозможно разобрать.
- Знатный закусь, - я посмотрел на Петра, который уминал такой же здоровый лапоть. – Не могу понять, что это?
- Эх ты, деревня! Сало консервированное с перцем, часноком и луком. Наше, волынское! Мне его в трехлитровых банках привозят, когда сил нет эту итальянскую протертую еду в себя впихивать. - Ты на Волыни бывал когда-нибудь?
- Не приходилось.
- Значит, жизни не знаешь, - просипел Виктор, придерживая горло. – Правда, Петро? Он после третьей тебе песню споет, ихнюю, бандеровскую. Споешь для Журнала, брат?
- Бандеровскую! Эх, ты! Схидняк! Никакой у вас национальной свидомости. Как были рабами всю жизнь… Под москалями ходили, они вас во все дырки дрючили.
- Вот, кстати, о дырках. Третий тост – святое дело. У нас Анатолий по этому делу.
Все засмеялись.
- Давай, Толян!
- Я вже Журналу казав: цих баб неможливо передбачити!
- Ха-ха! – засмеялся Андрей. – Это ты правильно сказал: перед видеть, перед бачить. Я здесь украинску мову полюбил. Вот есть у вас: сырники – спички, значит. Или, как это ты Толян, говоришь: не – за - баром. То есть, каждый нормальный человек поймет: не в баре, не в кафе. На самом деле означает совсем другое: типа быстро, скоро.
- Знаешь, что такое «речи напрокат»?
- Речи – доклады, что ли? Напрокат? Хорошо. На самом деле?
- Вещи напрокат.
- Ги-ги! Вот оно как! Так что ты, Толян, про баб хотел? Перед их бачит или просто – переебачить?
- Та хто цих баб розбере, що їм треба? Є ще одне прислів*я, доречно буде згадати: як вовка не годуй - у віслюка все рівно більший!
- Это ты в самую точку! – зааплодировал Серый. – Тебе видней!
- Здавалося б: що ті баби так нуртують вєчно: одного їм замало, двоє – забагато. Але без них теж було б хрєново! Тоді ми точно – один одного драли. Так що давайте за цих баб клятих!
- За женщин, строго говоря, стоя пить положено, - сказал Андрей.
- Но мы не можем, уважительная причина, - просвистел Виктор. – Столько дней воздерживаемся, не встает уже!
Дружный гогот.
- Ничего, мужики, - Серега закурил «Приму». - Вот заведутся какие-то деньжата, я вас к молдаванкам поведу. Такие девушки – пальчики оближешь! Сами как лижут – что ты!
- Якого віку, бува, не пенсійного? Не іначе, як триперні?
- Скажи, Андрей! Мы были недели две назад – хоть бы что!
Петр, добрая душа, протянул еще один бутерброд.
- Подобаєтся?
- Вещь, что надо! Как же вы его так мелко режете?
- Через мясорубку пропускаем.
- Не слухай його! – громко прошепелявил через стол Виктор. – Они его жуют сначала, потом передают другому. И так – до бесконечности. Дружба народов називається!
- Дружба уродов! Поц ты, схиднянський! Не про тебя кино крутили «Это было под Ровно», как вы поезда под откос с нашими вояками пускали?
- З якими це нашими? Може, з совєтами? Ми тоді пускали, ви - ще й досі!
- Ладно, будет вам! – Андрей нахмурился. – Как только выпьют, сразу выяснять начинают, кто главнее – Ровно или Волинь. Не надоело?
- Так чого ж він східняком обзиваеться? Рівно – всесвітньовідоме місто. А Луцьк той сраний хто знає!
- Я сказал: хватит! Журнал, ты чем занимался в Киеве?
- Последних несколько лет не работал.
- Как же сводил концы? Или бабец какой на содержание взял?
- Всякое случалось. Понимаешь, я на гитаре немного играю, песни сочинял когда-то, по клубам периферийным шастал…
- Хорошие деньги?
- Да как сказать? Сначала запрещали, цензура… После, когда незалежними стали, требовали, чтоб на мове пел. Я – на русском сочинял. Так что пришлось бросить это грязное дело. Вижу, люди сваливают все вокруг. Ну, и я решил…
- Нічого собі! Ти чув, Вікторе, Журнал наш москальською мовою пісні пише!
- Собаці – собача смерть!
- Били, б*єм і будем бить!
- Да тихо вы, достойники-отстойники! – Андрей постучал перстнем о стол. – Споешь нам? Высоцкого знаешь?
- Если гитара будет, почему не спеть – споем!
- Послухай, Андрію! Так Журнала цього можна на Пьяццо Дуомо поставити, хай співає там, хоч на сигарети зароблятиме!
- Не обращай внимания, Журнал. Что с них взять, кроме анализов? Несчастные, умственно ограниченные люди. Всю жизнь боролись за незалежну Україну, атеперь она им фигу без масла, причем, скрутила.
- А чего? Можно попробовать, мне в разных ситуациях петь доводилось. Одно время – даже в Киеве в подземном переходе. Знаешь, «Глобус», Серега? Долго, правда, не выдержал. Во-первых, нагнали меня, там своя мафия заправляет. И потом – трезвым надо все время, целый день. А я как выпью - слова забываю. Репертуарчик надо пересмотреть, послушать, что здесь поют, я не отказываюсь, если для пользы дела.
- Молодець, Жернал! Наша людина, я казав…
- Сам-то вы откуда, Андрей?
- Из Кемерово. Сибирь, слыхал?
- Здесь как оказались?
- Последнее время на Украине жил. Длинная история, потом как-нибудь расскажу…
- Серожа, послухай, сьогодні до тих молдаванок не можна підкотитися? Скажемо, що в борг, росписку дамо, якщо треба.
- Нет, Петруччио, они в долг не дают, только предоплата.
- От ****і які, ти тільки глянь!
- Что ты хотел? Каждый зарабатывает, как умеет. Они нам и так скидку большую делают. Меня там кое-кто знает.
- Ти - частий гість, я бачу. Може, вони тобі безплатно дають?
- Когда как. Если привожу клиентов состоятельных, могут и субботник устроить. Это они так говорят, когда на шару приходится давать. Но у них это не приветствуется.
- Ти диви, які курви!
- Ну что, господа! Пить будем или бороды мочить? Серега! Что у тебя с рукой?
- В смысле?
- Наливай, говорю! Какой здесь может быть смысл?
Когда на следующее утро проснулся и обнаружил в кухне на раскладушке Толяна, очень удивился. Голова не то чтобы болела, ее просто-напросто не было. Не ощущалось, не просматривалось. Хорошо, одеваться не надо, все на мне. Как дошел, попал в квартиру, и вообще большая часть вчерашних событий осталась за кадром. Как, например, с Толяном добирались? Вот что значит паленая водка. Лучше переплатить и взять нормальную выпивку, чем травиться неизвестно чем. Глянул в зеркало – не узнал себя. Все как деревянное, и сам такой. Буратино или, по ихнему, Пиноккио. Мысли – и те отскакивают. Быстро разделся – и в душ. Хорошо, Любка не видит и ничего не узнает. Точно бы выгнала!
Йо-пэ-рэ-сэ-тэ! Мы же сегодня контейнер бомбить идем! И все, что украсть удастся, сюда притащим. Теперь это не Любкина хата – база краденого. На хрена я согласился? Она меня, как пить дать, выставит отсюда! Но это еще полбеды. Ты сам – в уме? Зачем сюда приперся через всю Европу – секонд-хенд тырить? Хотел же небесно-голубое итальянское небо в мишленовских звездах увидеть! А сам? Питаешься в каких-то бесплатных харчевнях на уровне итальянских безработных! С кем связался? Идиот!
Ох, и тяжко. Но иначе – как? Все равно - бабки нужны. Зачем согласился с ними идти? Одно дело – просто хранить сумки, вдруг что случится – знать ничего не знаю. И совсем другое – бомбить контейнеры! Нет, надо завязывать, чем скорее – тем лучше.
- Толян! Подъем, ети твою в душу! Нам в котором часу надо там быть?
- Добрий ранок. Ти уже встав? Котра година?
- Половина двенадцатого
- Та ти що? Ой, ****ь, голову сіпає як. Хіба ж можна горілку таку кляту пити? Ти хоч пам*ятаеш, як ми сюди добиралися?
- Смутно.
- Сто грам – маєш? Розкажу!
- Как же мы пьяные на дело пойдем?
- Отакої! Скажи краще, як у такому стані йти? Ти ж і сірника того зараз не піднімеш, що говорити про шуби з дублянками? Тонн п*ять на руках перенести треба. Як не похмелимося, причому, терміново, повмираємо коло тих контейнерів!
14. ДО ПЕРВОЙ ИЗМЕНЫ
Все прошло в лучшем виде. Андрей давно пас тот контейнер, в тупике, за каким-то невзрачным трехэтажным барачного типа заведением, стены которого покрашены в до боли знакомые нам коричнево-темные цвета. Будто вовсе не центр Милана, а какие-нибудь захаращенные, все в «хрущевках», Нивки, пролетарский район киевского орденоносного авиазавода. То ли профсоюзная больница, то ли заколоченный детский комбинат - рожать не хотят, вот и заколотили окна досками, как во время войны.
- Ты не смейся, Журнал, - просипел Виктор. – Это местная достопримечательность. Профтехучилище, которое заканчивал Берлускони.
- Понял? – спросил Петро и хлопнул меня со всей силы по плечу.
- Да брось ты! И что у тебя за привычка – по спине сандалить всякий раз!
Никак не мог понять, то ли подкалывают, издеваются, то ли правду говорят.
- Спроси, у кого хочешь! Любой тебе скажет.
- У него – образования высшего даже нет, - сказал Андрей. – По-нашему если судить, средне-техническое. Но голова, видно, на плечах работает, коль такого богатства достиг.
- Все телеканалы его, ну, и «Милан» - само-собой.
- Мы, кстати, иногда выбираемся на «Сан-Сиро», - Серый толкнул меня в бок. – Вот бабки снимем, пойдем за Шеву поболеем?
- Я бы очень хотел. Билет сколько тянет?
- От сорока евро. Но здесь «фишка» одна есть, если повезет, на халяву пройдем.
- Через забор, что ли?
- Ха-ха! Ну ты, Журнал, даешь! Вполне легально…
- Братва, кончай разговоры! Серый с Толяном – вперед, разведайте там, что и как.
Так вот он какой, контейнер. И правда, похож на товарняк. Только без дверей, забито все на фиг. Как же влезть в него?
- Люк у него сверху, чтобы такие, как ты, не лазили почем зря.
- Ясно. Как же открыть?
- Очень просто, ключик надо иметь. – Андрей засмеялся и подбросил на руке металлические ключи.
- Отмычки?
- Обижаешь, - Петро снова со всей дури огрел меня по плечу. – Три пары ключей имеется. Одни в полицейском участке, другие в церкви местной, у священника. Третьи у нас.
- Петро, прошу тебя, не надо лупить по позвоночнику, он же не казенный у меня.
- Все, прекращаем! Толян, бери Журнала, вы двое, как проштрафившихся сегодня, будете сверху.
Петро заржал, как дурная лошадь. Надо будет ему все же ответить. Совсем обнаглел.
- Толян, ключи держи. Головой отвечаешь! Подсадите их! С Богом!
Через секунду мы стояли на крыше. Я выпрямился, сделал шаг вперед, чтоб Толику было легче влезать, и, поскользнувшись, чуть не загремел обратно.
- Обережно, Журнал! Тут усе склизько, бо мокро!
- Молодец, раньше не мог предупредить?
- Під ноги краще дивись. Тримай мене, зараз відчинятиму.
Толян лег на мокрую от дождя и тумана железную крышу, я обнял его за ноги. Даже через кроссовки было слышно, как они воняют потом. Да и сам он, я заметил еще в квартире, был пропитан едким неприятным запахом. Как же бабы с ним в постель ложатся? Неприятно ведь!
- Готово, бляха-муха! Підкорився з першого разу! Ліземо хутчіше, Журнал!
Да, нам досталась незавидная доля. Прежде, чем влезть, надо расчистить место, выбросить наружу добрый стос вещей, что с самого верху. Если одно неосторожное движение – и поедешь по скользкой холоднющей крыше.
- Тобі передаватиму, Журнал, а ти вниз обережно спускай. Не впади і не розбийся, кому я тоді передаватиму?
И вниз, ребятам:
- Хлопи! Ми зараз скинемо, скільки треба, щоб залізти туди, потім назад поскладаємо! Тримайте!
Так и работали. Сначала Толик передавал мне шмотки, я их осторожненько старался спускать вниз. Мне досталось самое трудное – Толик хоть полусидел и находился в тепле, я лежал, распластавшись, на крыше вагона и каждое неосторожное движение грозило падением. Перчатки сразу промокли, брюки тоже. Почему не предупредил, что нельзя так одеваться? У меня ж не десяток брюк, а перчаток – так вообще…
- Ти підстели під себе шось, Журнал! Ще задубієш там…
- Понял уже. Ты не мог сказать, что здесь будет - старье одел бы. Тоже друг, называется!
- Хлопи компенсують усе.
Ага, держи карман! Через полчаса, когда от холода задубели уши и мне было все равно, останусь я на крыше или рухну наземь, Толян, наконец, позвал:
- Давай лізь до мене, місця на двох вистачить.
Ни рук ни ног не чувствовал, но настоящая работа только начиналась. Толик вынул из внутреннего кармана продолговатый фонарь. В детстве он назывался «китайским».
- Підсвічуй, я вибиратиму шмотки, передаватиму, ти – спускай їх. Старайся не кидать, щоб не зіпсувати. І не блимай зайвий раз, бачиш - навколо будинки, вікна горять, якщо помітить хто, зразу поліцію викличуть, все накриється.
Легче не стало, но хоть потеплело. Вещи тяжелые, неудобные - в основном, шубы и дубленки. И каждая весила, мне казалось, килограммов по семь-восемь. Чтобы я еще когда перед этим напился - других держать буду! Часа через два снизу крикнул Андрей:
- Ну что, родимые, может, вас сменить?
Я с надеждой посмотрел на Толяна.
- Та не треба, поки те, поки се, тільки час згаємо. Ми вже призвичаїлись, правда, Журнал?
Он толкнул меня в плечо и, мне показалось, даже подмигнул. Я промолчал. Работа продолжалась. Вдруг Толик крикнул:
- Хлопи, атас! Поліція!
Как он разглядел, никому не известно. Действительно, по дороге, что вела в этот тупик, двигалась машина с проблесковым маячком. Сомнений быть не могло: по наши души!
- Журнал, лягай! Будемо люк зачиняти.
- Как же ребята?
- Головне, ми їх попередили. Вони знають, що робити.
Сомнений не было, машина шла прямо на нас. Когда Толик закрыл люк, стало душно так, как, наверное, бывает в могиле. От всех этих шуб несло какой-то химией, и я подумал, что долго не выдержу.
- Ты хоть щелочку оставил?
- Сюди ближче іди, до мене, тут є чим дихати.
Стало немного легче. В маленькую щель хорошо видно, как они подъезжают, как включают большой фонарь-прожектор на крыше своего «джипа», и мы почувствовали, как он шарит мощным лучом прямо по нам, по нашей крыше. На какой-то миг я почувствовал себя голым. Вдруг вспомнил: на крыше остались шмотки, те, которые подстилал под себя. Все, кранты, их отлично видно в свете мощного полицейского прожектора. Уже слышались их голоса – рядом совсем, Толик даже покрепче ухватился за ручку люка. Неужели заметили? Хорошо, машину Любкину оставили за километра полтора, на улице, там много их стоит. А если бы поленились, сюда бы заехали?
Через какое-то время все стихло. Толик осторожненько приоткрыл крышку люка.
-Уїхали… Як там наші, не пов*язали, часом?
Тихонько свистнул. Потом, после паузы еще два коротких: фью, фью!
В ответ – тишина.
- Повязали? Но ведь не слышно было…
-Чекай, чекай! Не повинні були б. Аби що – вони і нагору полізли б.
- Да открой ты пошире, дышать нечем! Что делать будем?
- Якщо через хвилин десять не об*являться, спустимось униз.
У меня вдруг пиликнул мобильник. Андрей приказал еще в машине выключить, но я только уменьшил звук и на вибрацию поставил, а вдруг Любка позвонит? Она всегда вечером звонит, как уложит своих туристов гребаных.
- Алло!
- Ты, Журнал?
-Я.
- Как там у вас?
- Нормально. Кажется, уехали. Вы где?
- Сейчас будем, ожидайте!
- Андрей сказал: сейчас будут. Значит, и у них все в порядке.
- Ну, слава Богу! Журнал, дивись, тут куртки є кльові, свитера. Може, собі щось виберемо?
- Хорошая идея. Давай поглядим, пока простой образовался.
- Тим менше, не з нашої вини.
Провозились мы часа два, но уже без приключений. От спертого воздуха, какой-то резкой кислоты, типа нафталина, шмоточной пыли, которая стояла столбом в контейнере, сильно першило в горле, я все время кашлял. Толик, не церемонясь, лупил меня наотмашь, куда попало:
- Заткнись, Журнал! – громко шептал он. – Весь мікрорайон розбудиш! Люди прокинуться, хана нам тоді.
А что я могу поделать, у меня с детства на пыль аллергия и на запахи всякие. Раньше вообще кошмар был. Как только в Киеве тополя начинают сбрасывать пух, а это происходило каждое лето, тем более, тополей этих дурацких навалом, хорошо хоть сейчас срезали половину, я начинал болеть. И ладно там, чихать и кашлять, температура поднималась до 39, нос закладывало, из дому нельзя выйти. С этой аллергией вообще кино. Стоит прийти в гости, где живет кот, метит там, естественно, в течение тридцати минут меня можно выносить оттуда, такие же симптомы, плюс слезы из глаз текут. На тополя только чешутся, здесь – хоть в чашку собирай. Если кошка, - ноль на массу, представляете? Я попытался объяснить Толяну, мол, болею, от меня не зависит, но он так шандарахнул меня по почкам, пришлось отодвинуться подальше и душить проклятый кашель в себе. Надо ребятам сказать, чтобы больше вверх не посылали, мне лучше внизу стоять.
Наконец, снизу донесся знакомый свист.
- Все, амба! – сказал Толян. – Сумки повні, коні запряжонні. Давай вилазити. Ти – перший, тобі ще за машиною вертаться. Не забув, де? Місце пам*ятаєш? Тримай свої свитери, на себе вдінь, тепліше буде. Ти скажи хлопцям, якщо бажають, я скину.
Ну вот, я и на земле.
- Петро с тобой пойдет, чтоб не заблукал. А это что?
- Да шмотки себе подобрали, и вам тоже, Толян спустит.
- Ты их лучше здесь оставь - на полицию наткнетесь, повяжут.
- Ладно, только сохраните. Я там и хозяйке кое-что взял, чтоб не выступала…
- Будь спок! Не тяните, а то холодно больно стоять!
Когда шли с Петром за машиной, спросил:
- Как вы от полиции улизнули?
- Места надо знать. В сторожке отсиделись, есть тут одна, у того ПТУ, чайку со сторожем попили.
- Чайку! Тут люди разрыв сердца чуть не получили, они – чайку!
- Хлопи, Журнала не можна більше з собою брати, він як почав там кашляти і чхати, я думав, точно, кабиця буде!
- Так это ты там хулиганил, Журнал? Я думал, Толик простудился.
- Я извиняюсь, Андрей, аллергия у меня на запахи, в том числе и на старые шмотки, забыл предупредить. Если в следующий раз, поставьте меня снизу, то все вам завалить могу.
- Ничего, терпи! Привыкнешь. Как ты его усмирял, Толян?
- Та лупив, курву, куди попало. Наступного разу дриняку візьму з собою, щоб краще діставати міг.
- Что ж ты, земеля, людей подводишь? Потерпеть не можешь часок-другой? – Серый, как бы в шутку, так стукнул по позвоночнику, я чуть копыта не отбросил.
- Не трогай его, Серега, - прошепелявил Виктор. – Болезнь такая, у меня самого, и глаза слезятся, правда, Журнал?
- По-разному бывает. У тебя как?
- Дома на Волыне мучило, здесь как-то успокоилось само собой.
- Ладно, может, и у меня пройдет. Хорошо бы. Давно не мучило, думал, с возрастом попустило…
- Я тебе таблетки дам, здесь в церкви брать можно, почти бесплатно, от этого дела, у меня дома есть.
- Ну, что? Мы с Журналом за тачкой сходим, вещи сторожите, вон в кусты переносите, не на дороге им стоять. Мешков-то сколько?
- Пятнадцать штук и сумок – десять!
- Я думаю: за раз, наверное, не заберем, а, Журнал?
- Даже если все останутся, вряд ли.
- Тогда две ходки придется делать. Ты не устал, Журнал? Как себя чувствуешь?
- Нормалек, все прошло, кажется, попустило.
- Тогда - вперед!
Не две пришлось ходки делать, а три, после второй Петро с Виктором домой пошлепали пешочком – минут сорок будет, Толян охранять остался. Мы с Андреем, как перенесли все наверх, забрали Толяна, и я их подбросил на Виа Лео Толстой. Глянул на часы: ничего ж себе! Четверть пятого, ночь прошла, как одна минута! Когда подъезжал к дому, начало рассветать. В голове не то песня идиотская, не то реклама крутится: «До первой звезды, брат, до первой звезды…» Навязчивый мотивчик, черт его бы побрал. Давно не гулял ночь напролет. Голова шумит, как после шампанского, ни рук, ни ног не чувствуешь. Расслабуха полнейшая.
Долго, наверное, час или больше, стоял под горячим душем, смывая всю ночную гадость с себя. Когда в полосатых плавках знаменитой некогда, ныне почившей в бозе киевской трикотажной фабрики имени Розы Люксембург, своих любимых летних шлепанцах, которые нужно было давно выбросить, я же притащил с собой, развалился в кресле и врубил телевизор, показалось, что ни в каком я Милане. Вообще, не в Италии, не за бугром, а где-нибудь в Алуште, в доме отдыха. И никакие шмотки из контейнера мы не тырили всю ночь, а, как обычно, писали пулю. И еще писать нам - не переписать, прервались, чтоб перекусить или винца попить, от карт - в глазах рябит. Кстати, и выпить было бы не хило сейчас. Посмотрел в баре: полбутылки джина – уже живем! Смотрю – полбутылки ликера «Малибу», в Киеве никогда не пил, попробуем коктейль своего производства забабахать. Тоника, конечно, нет, но содовая - полбутылки, правда, трехсотграммовой. Льда наколол, смешал все, наколотил, и лимон - жухлый, засохший, портиться начал, обрезал, сок выдавил, трубочку искать не стал. Сижу в кресле, коктейль свой смакую: супер, честное слово! Как хорошо: спешить никуда не надо, как белый человек, мелкими глоточками попиваю – красота! Полсигары в пепельнице затушенная, не докурили в прошлый раз, дым выдохнул – Европа, класс «А», премьр-лига. Звук телека вывел за единицу, чтоб не мешали, а пластинку Окуджавы включил на полную мощность, с того места, где мы с Любкой остановились. И с первыми аккордами мороз по коже:
Простите пехоте,
что так неразумна бывает она:
всегда мы уходим,
когда над землею бушует весна.
И шагом неверным
по лестничке шаткой (спасения нет),
Лишь белые вербы,
Как белые сестры, глядят тебе вслед.
Ну, вот, все как всегда. Как только прорвусь к Булату - сквозь треск, тоску, сопли, муть, ежедневную тину, мерзость в душе, металлический скрежет по стеклу, раздолбайство, алкогольную пустошь, подонство, омывающие меня со всех сторон - сразу понимаешь: ты человек, и жить все-таки на этом свете – прямой есть смысл!
Не верьте, не верьте,
Когда по садам закричат соловьи:
У жизни со смертью
Еще не окончены счеты свои
И выплывает неожиданно из темноты допотопный львовский автобус, утренний, пятичасовый, самый первый, скользящий по спящим алма-атинским улицам, через весь город, в аэропорт. Позади – такая же бессонная ночь, накрапывает летний дождик, тихонько, несмело, без пузырей, как мираж. Дождей здесь не было с апреля, четвертый месяц пошел, как мы его ждали, глядели с надеждой на небо каждый день! Им-то что, местным, они – привычные. Мне снились первые большие капли – почти каждую ночь. Утром – выглянул: сорок градусов в тени по-прежнему. Я песню сочинил: «В ожидании дождя». И вдруг – вот он, пошел, наконец, жалко, когда расставаться уже пора, ни до дождя, когда товарищи улетают в самолетах в разные концы, и неизвестно, увидетесь ли с ними когда-нибудь.
И публика случайная, немногочисленная, сонная, дремлет, да так сладко, что и нас, гулявших всю ночь на ногах, укачивает. Так бывает, когда все сказано и выпито, впереди – пустота, только мокрые плиты аэровокзала и желтая выжженная трава по обе стороны взлетной полосы. Кончается август, лето, практика в студенческой газете, которая нас объединяла эти три жарких, раскаленных месяца. И все мы, приехавшие кто из Москвы, кто из Ленинграда, Минска или Киева, и те, кто ниоткуда не приехал, жил здесь, в Алма-Ате, начинаем потихоньку разъезжаться. Мы точно не знаем, но чувство такое, что вместе никогда не соберемся, разве столкнешься с кем-то, давно полузабытым, случайно на шумном перекрестке. Предчувствие расставания, утраты, грусть от того, что лучшее в жизни прошло и больше никогда не повторится. Скажи тогда такое, никто бы не поверил! Наивные, думаем, что лучшее у нас - впереди, и столько будет еще таких ночей, и столько девушек, и стихов, и песен! Кто знал, что ничего больше не засветит там, впереди. А это как раз и была твоя самая звездная ночь в жизни! Никто бы тогда не поверил, если бы так сказали, засмеял, затюкал. Вот оно, как вышло все, однако.
Поколение двадцатилетних, когда не поспать одну-две ночи не стоит ровным счетом никаких усилий, а мы и не ложимся, гуляем напропалую - и как только наша студенческая газетка выходит – совершенно непонятно, никому не ведомо. Кружится карусель, никак не стихнет то ли карнавал, то ли фестиваль, то ли пенящаяся шампанским вольница. На целине – сухой закон, мы напиваемся назло, так интересней, да здравствует фронда! Нас мчит по кругу, и все сливается в сплошном калейдоскопе, где преобладают бирюзовые вперемежку с зелеными тона. И снежные вершины, которыми окружен город, в отблеске солнца, и тенистые деревья, журчащие арыки, медленно бегущие с гор, тенистые парки, просторные веранды кафе и ресторанов, увитые цветами. И раскошные рынки с незнакомыми сладостями, резкий вкус кумыса, аппетитный дым бараньих шашлыков, которые жарятся здесь, прямо на улице. И студенческое братство, совпадение группы крови у всех, кто случайно попал в эту редакцию - как все прекрасно начиналось! Никто и подумать не мог, что это, увы, конец фильма.
Но пока плывут дивные светло-нежные ночи, пока живем коммуной, впроголодь, один пирожок на троих, но больше и не надо, оказывается. Совсем не спим, читаем стихи и поем Окуджаву. Сначала на темном и пустом стадионе, потом в аэропорту, проводив ребят, улетевших первым утренним рейсом в Питер. И уже в автобусе, когда мимо проносятся полустанки на обратном пути, признанный бард Владимир Беззубов, чья очередь улетать в Киев завтра, негромко поет, а весь автобус подпевает:
Нас время учило: живи по походному, дверь отворяя…
Товарищ мужчина, а все же заманчива должность твоя:
Всегда ты в походе, и только одно отрывает от сна:
Чего ж мы уходим, когда над землею бушует весна?
Да, точно! Это было, на рассвете, когда мы проводили товарищей и, оглушенные внезапной тишиной после турбинного воя и бестолковой сутолоки в аэропорту, сраженные несправедливостью и пустотой отъезда, опустошенные, тащились обратно в город. И когда автобус притормозил на остановке по требованию, потому как это был «экспресс», а такого типа автобсы обычно ездят без остановок, хриплым уставшим голосом негромко, для себя, запел. И как-то получилось, что и публике с багажом, и тем, кто отдежурил ночь в аэропорту и возвращался домой, все это пришлось в тему - все затихли, каждый о чем-то своем, и нам на заднее сидение передали микрофон от водителя. Мы потом всю дорогу, до самой конечной пели, хотя давно выходить надо было, еще в центре, на Кирова, но так получилось, что гитара как бы сама собой передавалась из рук в руки, почти все играли, многие сочиняли, а уж Окуджаву знали как! Никто за репертуаром не следил и не говорил: «А спой сейчас вот эту…» Каждый пел, что считал нужным сам, и от того все получалось от души, как, может быть, больше никогда не получалось в жизни у каждого из нас,
у меня, по крайней мере, уж точно.
«Лишь белые вербы, как белые сестры глядят тебе вслед…» И я впервые пожалел, что Любки сейчас нет рядом, где-то возится со своей группой, и долго не будет. Вот бы порадовался человек, приедет, обязательно дослушаем, с этой песни начнем. И никаких молдаванок за сорок евро! Ребята пусть оттянутся, я-то здесь причем? Нельзя мне, натура - не то что сволочная, своеобразная : живу с женщиной только до первой измены – неважно, с чьей стороны она случается: с моей ли, с ее. Неважно! Только с изменой и заканчиваются все мои романы. Любку потерять меньше всего хочется. Когда прощались, сказала: «Ты мне смотри, баб в нашу квартиру не води распутных!». Сколько, кстати, осталось-то? Три дня, не считая сегодняшний, но беда в том, что он только начинается. Значит – четыре, не будем себе врать. Любка приезжает в воскресенье, в субботу шмотки на автобусе уедут в Украину, так что она, может, ничего и не заметит. Нет, надо сказать, во-первых, в следующий раз она будет дома, во-вторых, я же ей спутниковую антенну хочу подарить, откуда деньги, Зин? Она-то знает, что я пустой, как семечка.
Спал я не очень спокойно, зато долго. Разбудил меня мобильник, я и не подумал его выключить, кроме Любки да ребят, номера никто не знает.
- Журнал, ти шо, дрихнеш?
- Толян, который час?
- Півчетвертого дня. Вночі що робитимеш? Підйом, давай! Через півгодини у тебе буду!
Что ему от меня надо, интересно? Голова тяжелая, как бубен. Сны дурацкие виделись. Будто в институте каком-то, с Любкой ссоримся из-за шпаргалки, контрольная по алгебре, никак содрать не можем. Мне надо с одной стороны, ей – с другой, на обороте. Списываем, списываем, каждый в свою сторону тянет, «шпоры» рвутся, разобрать ничего нельзя, тут – звонок, и работы собирают. Ничего не успели! Это Толян как раз позвонил, по мобильному. У меня в трубке звонок негромкий, мелодия итальянская, Любка настроила. Сначала – «Фуникуле-фуникуля», сейчас - «Сюзанна», Челентано исполнял в свое время, весь Союз пел, такая же модная, как «Опять от меня сбежала последняя электричка!». Этот же, что во сне звонил, как в школе, - резкий, протяжный, дребезжит, визжит по ушам. К чему это все, блин? Надо вставать и одеваться, скоро Толяна принесет.
Только стал под душ – снова звонок, теперь в дверь уже. Неужели он так быстро? На тачке, что ли? Откуда башли? Открыл, весь мокрый, полотенцем чуть закрылся, даже в глазок не посмотрел. Открыл и обмер: Любка!
- Ты? Так быстро? Стряслось что? Привет…
- Ты что спал? Дай пройти, Беззубов!
На самой – лица нет. Вся помятая, косметика размазалась, в пятнах и голубых разводах. И так не красавица, как мышь помятая, исплаканная, что ли.
- У тебя неприятности?
Прошла быстро в коридор, там сумки с вещами, отшвырнуть хотела ногой одну, куда там, каждая по килограммов десять будет. И на диван – ничком, заголосила… Я, как был нагишом, к ней бросился, хотел обнять, приласкать, она в меня ногтями своими вцепилась:
- Не трогай меня! Пошли все …! – жутко так выматерилась.
Ничего себе! Бросился на кухню, джин остался, как раз три четверти стакана:
- Выпей, полегчает!
Только головой мотнула, снова в рев. По опыту знаю, лаской и нежностью действовать надо с бабами в таком состоянии. Начал по голове гладить – воет еще сильнее. Снова в дверь кто-то звонит, Толян, наверное, кому ж еще? Любка рыдать прекратила, кричит:
- Оденься, полиция сейчас придет!
- Полиция? Зачем?
- Надо так! Ко мне. Изнасиловали меня в Вероне, ясно тебе?! – и на подушку ничком, ревет, как белуга.
Меня током пробило, руки-ноги деревянные, так однажды в пионерлагере на змею наткнулся среди леса. Стою, смотрю, как она выгнулась, а двинуться ничем не могу, гипноз. Столбняк полнейший, в горле сухость, губы дрожат.
- Изнасиловали? Кто?
- Да открывай же!
Ноги не идут. Руки не слушаются. Еле открыл. Толян, ети его в корень!
- Ти що, знов клопа давиш?
- Послушай, Толян, нельзя ко мне. Моя приехала, что-то стряслось, дуй отсюда, пока трамваи ходят. Полиция с минуты на минуту нагрянет.
- Шмотки наші - як же?
- Может, пронесет как-то. Ты ребятам ничего не говори пока, ладно?
- Добре. Звякни, коли все скінчиться.
Вернулся, Любка встала с дивана, джин пьет. Понял: молчать надо, пусть отпустит, сама расскажет рано или поздно. Сидит в кресле, дрожит, колотун ее бьет. Я рядом на подлокотнике умостился, приобнял за плечи.
- Это не полиция, ко мне приходили. Вещи просили постеречь, - кивнул на сумки.
- Ворованное?
- Да не так, чтобы, но, в общем, не хотелось, чтобы видели.
Она набрала номер, затараторила что-то по-итальянски.
- Они не придут. Сказала: ключи в Вероне забыла, через полчаса ждут у себя.
- Можно с тобой?
- Тебе-то что делать там? Заметут еще, виза просрочена, нелегал теперь…
- Прошу тебя, там постою рядом, подожду.
- Поехали. Машину поведешь?
В машине все рассказала.
- Группа подобралась, как на зло, одни бабы крутые, то ли жены их, то ли ****и, не разберешь, расфуфыренные, денег – по мешку, хамят, ничего не слушают. Отпустишь их, дашь свободное время, опаздывают на полчаса минимум. Замечание сделаешь – чуть ли не матом кроют. У одной фифы бумажник выпал, не поверишь, там карточек кредитных одних – немерено. Собирали всей толпой. Я только не понимаю, откуда они такие богатые, я уезжала, совсем же недавно – нищие все были, без копейки, на сапоги по два сезона собирали. Короче, три быка там, среди них, вообще безбашенные, виски с собой у каждого в кармане, вместо воды сосут и сосут. Экскурсии, конечно, им все до лампочки, не слушают, или плейер в ухо, или ржут всю дорогу. Слово скажешь - хохочут, по заднице могут стукнуть от нечего делать. Здоровые, как лоси, с утра пьяные, все ночи напролет гудели. В Венеции к нам еще двое прибились, из Киева, путешествовали самостоятельно, по индивидуальной программе, наверное, бабок не хватило, их к нам впихнули. А куда? В автобусе и так набито. Нервные такие, претензии мне предъявляют, чего, мол, не встретила их. Мне кто сказал? Украинское агенство забыло нас предупредить. В Вероне в кабак один – рыбный - как закатились, я им, дура, сама показала его…
- Кто, эти из Киева?
- Куда ты едешь, сейчас направо надо было сворачивать.
- Руководи, пожалуйста, я же дороги не знаю.
- Давай по этой улице до конца, она параллельная. Нет, не те, что из Киева, я тех быстро на место поставила. Эти козлы… На экскурсию обзорную по городу не поехали, только гостиницу спросили, где ночевать будем. Ну, вечером, после поселения, звоню на ресепшн, а гостиница наша в пригороде, там курортное место, озеро, пляж, Кьево, может, слышал?
- Да, футбольная команда есть такая…
- Летом там наплыв. Но сейчас не сезон, отдыхающих нет, пусто. Звоню, нет, говорят, не появлялись. А нам в четыре тридцать – подъем, выезд во Флоренцию. Смотрю – полодиннадцатого уже. Такси взяла, еду в тот кабак – нет, говорят, часа три, как ушли. Ну, я к ним в гостиницу, они, пьянючие, в вестибюле скандалят. В карты играют, кто проиграл, они ему загадывают – то пальму на четвертый этаж без лифта перенести, то портье поцеловать в засос, то еще что. Меня увидели, обрадовались, давай виски угощать, потом в номер потащили. Там все и случилось. Дикость какая, я и подумать не могла никогда…
- Зачем ты туда пошла?
- Да, понимаешь, как-то вышло так, я им говорю: чего к себе не идете? Мы не можем, говорят, там люди какие-то живут, занято. Ну, я и взяла ключи, у них одноместный у каждого… Зря, конечно, никогда не думала, они здоровые, накачанные. Сразу полицию вызвала снизу, побои сняли, всю ночь не спали. Позвонила утром в агенство, там недовольны, ясное дело… Ты вон за тем рекламным щитом налево поворачивай, здесь уже рядом.
- Их-то хоть задержали?
- Да, в камере сидят, в Вероне. Суки! Представляешь, какая несправедливость! В Верону весь мир ездит, на балкон Джульетты, дом Ромео и амфитеатр, где шли гладиаторские бои, смотреть. Меня там вздрючили.
Она закрыла лицо руками:
- И нашим отношениям теперь конец! Я, не поверишь, все дни только этим и жила.
- Перестань, пожалуйста, все образуется. Где здесь парковаться можно?
- Проедь еще немного вперед, там, во дворе, возле школы… Милый, не бросай меня, ладно?
- И не подумаю. У нас с тобой все впереди. Иди, я здесь буду ждать тебя.
Любки не было три часа. Когда вышла из участка, на дворе стояла ночь. Я сжег почти весь бензин, машина быстро остывала, зуб на зуб не попадал.
- Ты еще здесь? Извини, пожалуйста, формальностей всяких много…
- Ну, как?
- Они заявили в российское консульство, завтра их туда переводят. Ну, экспертизу еще одну взяли. Допрашивали. У тебя с собой выпить ничего нет?
- Откуда?
- Давай заедем куда-нибудь, купим поесть что-то, выпить. У меня деньги есть. Кушать хочешь?
- Не знаю даже, я немного поспал в машине, как-то разморило. Где здесь?
- Хочешь, я поведу? Немного успокоилась.
- Да не надо тебе, отдохни немного. Куда только, говори.
- Свернешь через три светофора налево, есть там один супермаркет…
Дома мы долго принимали душ. На этот раз – каждый отдельно.
- Я себе в кухне постелю?
- С какой стати? Подумаешь, изнасиловали! Первый раз, что ли? Шутка.
- Я так и поняла. Но любовью нам все равно нельзя заниматься, во-первых, к гинекологу надо, проверить всю свою родословную. Во-вторых, может, еще мазок понадобиться. Ты, правда, не обижаешься и меня не призираешь?
- Ты с ума сошла…
Если честно, немного не по себе, боялся, что не смогу больше к ней прикоснуться, жить, физически было неприятно, хоть умом все и понимаешь, но все равно противно. Для постели это очень важно. Мужчина ведь как устроен? Что-то в голове перемкнуло, реле щелкнуло, стоит только несвежею полоску на лифчике, когда снимаешь с нее, обнаружить, и все! Заклинет что-то в мозгу, как ни старайся, ничего не получится. Не знаю, как у кого, у меня всегда так. Что значит – всегда? Когда молодым был, все равнобедренно, стоило только за руку взять – и в глазах темно, есть ли там какая полоска и вообще лифчик – никакой разницы, скорей бы только на спину перевернуть! Ни о чем таком тогда не думалось. Еще вспомнил, как себе зарок давал сегодня: не ходить с мужиками к молдаванкам-проституткам потому, что все любви у меня держались до первой измены. Боялся, чтобы Любку не предать. Или – не продать? Теперь уже все равно. Видишь, как повернулось. Что ж, можно приударить и за молдаванками. Любку все равно не резон бросать – у нее хаза, где жить потом буду? И шмотки складывать?
Так я думал, пока жарил ей и себе яичницу, она готовила джин с тоником и кофе. Потом я порезал фрукты – ананас, апельсины, грейфрут, помыл виноград, и мы сели ужинать. Не хватало только Окуджавы, но мы, не сговариваясь, проигрыватель не включали.
- Ты знаешь, что мне в голову пришло? Те козлы все равно отмажутся, здесь, во всяком случае, сидеть не будут. Вот я и думаю: пусть в Москве с ними разбираются, я из них деньги пока выбью. У них их, как грязи. Мне и в полиции намекнули: решайте по-тихому, настаивать не будем. И зачем с этими отморозками водится, правда? Скажи, как думаешь, какую сумму с них скачать?
- Слушай, по-моему, неплохой вариант. У тебя не голова – компьютер!
- Да, я только, благодаря тебе, начинаю в себя немного приходить. – Она потянулась через стол фужером. – Милый, как я по тебе скучала все это время.
- Я даже в бордель к молдаванкам не пошел с мужиками…
- Я бы тебя пошла! – она шутливо показала кулак другой, свободной рукой. – Скажи, когда я вылечусь, и буду чистой, мы будем снова с тобой?
- Почему нет? Конечно. Так сколько ты с них думаешь стянуть?
- Почему я? Мы вместе?
- Я-то здесь - каким боком?
- Нет, давай вместе. Мне одной ничего от этих сволочей не надо. Видеть их не могу! Давай поразмыслим, какая это может быть сумма? Может, тысяч сто евро?
- С каждого!
- Да? Не много ли?
- Думаю, в самый раз, и то, если не продешевим.
- Надо подумать, что делать с этими деньгами.
- Вот, когда будут, тогда и подумаем. Может, я ребят своих подключу, чтобы они с ними договаривались. Для устрашения, ну, и пусть знают, что ты не одна, за тобой люди стоят.
- Это хорошая идея, но им тоже ведь надо отстегнуть? Думаю, ты бы один справился. Если выхода не будет другого, тогда попрошу тебя, чтобы их привел, согласен?
- Это самый лучший вариант. Когда ты с ними встречаешься?
- Завтра в три час, в прокуратуре, это там же, только с другой стороны вход, с главной улицы.
Позвонили в дверь.
- Это к тебе, - спросила Любка.
Я пожал плечами и пошел открывать. На пороге стояла незнакомая женщина в бирюзовом кожаном плаще с перетянутым в талию поясом.
- Простите, мне нужна Люба.
- Одну минутку. Любаня, тебя!
- Проходите. Вас, кажется, Мариной зовут.
- Да. Только правильно – Мария. Хотя, неважно, можно так и так.
- Сюда, в комнату, пожалуйста.
И ко мне:
- Владимир, познакомься, пожалуйста, это из нашей группы, туристка Мария.
Мы на кухне ужинаем сейчас, будете с нами?
- Нет, спасибо. У меня мало времени. Я от Виктора, Влада и Андрея. Мы могли бы с вами тет-а-тет?
- Это те, что меня изнасиловали вчера. Нет, Мария, это мой муж, у меня от него секретов нет.
- Ребята просили вам передать, что они готовы заплатить издержки, если вы заберете заявление.
- Сколько?
- Пятьдесят тысяч евро.
- Вы что, издеваетесь? – я покрутил пальцем у виска. – Видимо, они не протрезвели и пока неадекватно расценивают свой поступок.
- По итальянским законам им светит минимум 16 лет тюрьмы каждому. Я сегодня была в участке, мне там объяснили мои права.
- Каковы ваши условия?
- По сто пятьдесят тысяч с каждого. – Я решил идти ва-банк.
- Мне, по-видимому, придется уйти с работы, - включилась Любка. – Это не шутка, вы представляете, что такое в Милане найти работу русскому человеку?
- Да, я понимаю. Но ничего не решаю, они еще прощения просили, что все так нелепо вышло…
- Нам их извинения не нужны. Пусть платят деньги и – проваливают отсюда к едреней фене!
- Мы ведь не только судом на них можем подействовать. Вы понимаете, о чем я?
- Что ж, я передам. Будьте добры, не могли бы свой телефон мобильный оставить, чтобы уже напрямую, если они согласятся…
Когда она ушла, я спросил Любку:
- Как думаешь, мы не продешевили?
- Черт их разберет, этих новых русских! Видал кралю? Это она свои кредитки тогда рассыпала, вся группа собирала. Думаю, специально, чтобы пыль в глаза всем пустить.
- Единственное, что остается, - стоять на своем. Не уступать ни тысячи.
- Видишь, а хотел по сотне сначала.
- Да, на ровном месте заработать можем!
- Да уж, на ровном. Меня что, тебе не капельки не жалко?
- Да не комплексуй, пожалуйста, мы договорились же. Давай укладываться, я вторые сутки без сна не выдержу.
- У меня глаза слипаются совсем.
И только легли – запиликал мой мобильник. Андрей.
- Журнал! Извини, что поздно, как у тебя? Толян сказал: хозяйка вернулась. Все в порядке?
- Нормалек. Завтра можно будет забирать.
- А дальше? Мы можем рассчитывать?
- Думаю, все будет тип-топ.
- Смотри, не то вычеркнем из списка.
- Главное, чтоб не из жизни, правда, Андрей?
- В самую тему! Ну, бывай. К тебе ребята завтра часиков в одиннадцать подойдут.
- Лады. Пока.
- Что там?
- Да за сумками завтра придут в одиннадцать.
- Вов, когда мы богатыми станем, тебе ведь не придется больше этим заниматься, правда?
- Тьфу-тьфу-тьфу! Хорошо было бы, но сначала, как и обещал, заработаю тебе на антенну спутниковую, чтобы не жить у тебя на шее полным иждивенцем.
- Бессовестный…
15 ТЕПЕРЬ МЫ БОГАТЫЕ…
Наконец мы выберемся на футбол! Наш «Милан» в воскресенье принимает римский «Лацио», принципиальнейший матч! Я купил шесть билетов, почти на триста евро! Сто пятьдесят выклянчил у Любки, столько же своих добавил, что оставались после первой нашей удачной ходки по контейнерам. Всего на шмотках получилось под тысячу евро, но здесь это не деньги - так, мелочишко, на семечки. Как и обещал, первым делом Любке антенну поставил, так что мы с ней российские каналы теперь смотрим - НТВ, ОРТ и РТР, в зарубежной, правда, версии, но нам-то что! И теперь в курсе всего, что происходит в России. Бывает, и Украину показывают в москальских новостях, поскольку мы, можно сказать, не безнадежные в этом смысле. Билеты торжественно роздал ребятам и денег, понятное дело, не взял: «Я угощаю!».
- Не все же по выходным вам в «дурня» резаться, водку паленую жрать да к молдаванкам через забор лазить. Будем досуг культурно-массово проводить.
- Спасибо, Журнал! – Андрей через стол первым протянул мне руку. - Мужики, я думаю, мы достойно ответим. Обед – за наш счет в воскресенье. Место есть хорошее на примете?
- Мы с Любкой предлагаем в траттории, возле нашего дома, бармен знакомый, тоже, кстати, болельщик. Оттуда, подзаправившись, – двинем на стадион!
- Думаю, и Каха в грязь лицом не ударит, не только Шева! – сказал Серега, пряча билет в бумажник. – Нравится мужик мне, ты что! Я из Вишневого в Киев на стадион ездил, чтобы на него посмотреть.
- Славненько! - просипел Виктор. – Это что, воскресенье? У нас работы не будет, с утра можно в церковь сходить, потом винцом начать разминаться.
- Возьмем с собой в тратторию водчонки. Как в Киеве говорили: водочки для обводочки и пивка для рывка!
-Да, в Киеве, в лучшие времена, мы всегда у «Троянди Закарпаття» собирались в день футбола. Народу там, мать честная! А дух винный, настоянный на «Изабелле» и «Иршавском» - за полквартала слышно!
- Точно, Журнал! Мы возле «Киевского», на бульваре Шевченко, там хлеб и горчица в то время - бесплатно, пиво – 25 копеек поллитровый бокал.
- Згадала баба, як дівкою була! Може, памятаєш, скільки квас тоді коштував?
-Три копейки стакан, шесть – кружка пивная.
- Кому все это мешало, не пойму?
- Ну что, Журнал, сбацаешь что-нибудь блатное, с тех времен, когда мы пацанами были? Гитару-то в прошлый раз у нас забыл, хоть помнишь?
Семиструнную гитару мы с ребятами взяли напрокат, удобно: пять евро в месяц. И паспорт не потребовался!
- И хорошо, Андрей, что не взял, точно бы, посеял где-нибудь, совсем пьянючий был… Ну, вот эту, например, помните:
Шлю тебе, Тамара синеглазая,
Может быть, последнее письмо,
Никому его ты не показывай,
Для тебя написано оно…
Я мужикам своим пою под настроение. И вот что интересно: моего сочинения песни они не воспринимают. Вижу же: больше из вежливости слушают. Степан как-то сказал, что никто не верит, будто стихи пишу и музыку к ним подбираю. Я и не спорю. Зачем? И сам бы сейчас не поверил. Действительно, что это такое – мужик контейнеры с ними потрошит, водяру на равных глушит, так еще и песни сочиняет. Как поверить? В их понимании поэт – бронзовый Пушкин на Тверском бульваре. Но не шустрый Журнал, успевший ходу окрутить пусть и не красавицу-Любку, зато с однокомнатной отдельной хатой. Хотя никто не говорил прямо, в мужской компании не скроешь малейшего недоверия. Иногда, после попойки какой или бани, в которую мы ходили по четвергам - почти целый день там проводили с пивом и водкой, резервируя отдельную кабину, я чувствовал, когда прощались, что они мне завидуют. «Вот, блин, устроился! Сейчас к бабе под цицку ляжет, в свежую постель, она ему жрать приготовит, а мы, как негры, на свою свалку по****юхаем!». Да что, я сам бы так думал, наверное.
Им по кайфу - блатная лирика 60-70-х, готовы слушать бесконечно. Пришлось напрячь память, некоторые песни не исполнял с тех пор, как на гитаре научился. «А молодого коногона», например. Или «Пару гнедых». «Таганка» шла за милую душу, Высоцкий, конечно, все ранние, особенно «Как-то утром гулял по столице я», «Ударил первым я тогда», «Вон покатилась вторая звезда…», «Профессионалы», «А также в области балета».
Последняя песня, впрочем, не Высоцкого – Юрия Визбора. Мы тогда говорили: «Визборна», «Акуджавы» - все на слух воспринималось. Об авторской песне днем с огнем ничего в прессе не сищешь, официально хотя и не под запретом, но нигде ничего не пишут. Это потом, когда пошли первые песни Булата, появились «бобины», первые неуклюжие, как шкафы, магнитофоны. Да, точно, магнитофонная жизнь началась с песен Булата. Старенький «Днепр», который таскали десятиклассники, казавшиеся нам ужасно взрослыми, из одной квартиры на другую. Что они там слушают? Не давал покоя вопрос ни учителям, ни родителям, ни нам. Однажды у Марика на квартире - его старший брат принес на день маг с бобинами – сбежали с уроков, поставили. Помню озноб по спине от этого низкого, ни на чей другой не похожий, голоса-речитатива: «Течет речка по песочку, берега крутые…». С той песни про молодого жигана все, кажется, и началось.
Да, а сейчас уже всем по барабану, кто автор. Знают одного Володю Высоцкого. Впрочем, моим парням под настроение – любую слушать будут. И «Бригантина» им нравится. Из моих больше всего - «Журавли». Новые, особенно, песни-баллады, слушают в полуха. Как по мне, как раз последние – самые важные, самые лучшие. Ну, да ладно, я им на десерт спел одну из своих любимых -«Графа», после всех приблатненных, они рты поразевали.
- Твоя, что ли, Журнал?
- Да если бы… Я бы тогда с сочинительством покончил, на лаврах почивал, если хотя бы одну такую написал…
Но мои мужики – люди простые:
- Ладно врать-то, - сипит Виктор. – Что мы, думаешь, совсем тупые.
- Журнал, давай ту, что в прошлый раз пел: «Кияне, прощайте, я скоро к вам опять приеду!»
- Правильно, Серега! – Петро стукнул кулаком по столу. – Мне как раз грибочков домашних передали, я их заначил, думал, на Новый год сохранить. Водчонка есть, Толян?
- А якже, ще три пляшки лишилось…
- Вот они всегда так, схидняки ровенские, - просипел Виктор. – Грибочки зажимают. У нас на Волыни их давно бы с друзьями вместе с банкой съели…
- Да, волыняки, известное дело, последнюю рубаху с себя снимут. Жлободром тот еще.
- Толян, что у тебя с рукой? Ты же разливал с утра, дежурный, можно сказать… За футбол - наливай!
- Я футбол не дуже. Хіба що за компанію – випить-закусить…
- Конечно, зря только время терять! Ему бы к молдаванкам – совсем другое дело!
Все засмеялись. Про его подвиги в молдавских борделях легенды ходят. Молоток, мужик, показал этим ****ям, что такое настоящий хохол.
Перед борделем мы здорово нагрузились. У Андрея как раз сыну восемнадцать лет исполнилось, совершеннолетие, он его по мобилке поздравил, ну, и выставился, как положено. Любке как раз русские козлы моральные издержки возместили, так что у меня появились кое-какие деньги. Короче, пришли туда на бровях. Пацанов там хорошо знали, у каждого имелась своя зазноба. Мне же предложили на выбор - или высокая смуглая Анька по кличке фотомодель, или беленькая стриженая Оксана, пухленькая и уютная, как сдобная булочка. Немного поколебавшись, выбрал Аньку. Глаза, как вишни спелые, румянец на щеках, тихая, спокойная девушка. Я с самого начала решил про себя, что буду динамить - перед Любкой неудобняк, она-то ко мне как к человеку относится, а я на ее бабки в борделе шикую. Пусть даже ее те трое трахнули, не по своей же воле. Завела она меня к себе в комнату, я сразу - на диван, и думать ничего не думаю. Конечно, лучше было бы совсем не идти, так только деньги на ветер, но пьянючие, во-первых, а во- вторых – духу не хватило отказаться, боялся, чтобы не обиделись. Андрей – самый трезвый, что-то заметил, шепнул: «Не отказывайся, не обижай мужиков. Просачкуешь там, если не идет тебе…».
Я так этой Аньке и сказал:
- Давай ничего не будем делать, я тебе просто так заплачу - и лежу себе в одежде.
- Хочешь, массаж сделаю? Не эротический, обычный.
- Массаж – можно.
Пока мяла спину, историю свою рассказывала. Проститутки это любят: чтоб их кто-нибудь жалел.
- Ты откуда?
- Из Киева.
- Классно! Я однажды еще школьницей была, на экскурсию ездили классом. Так город понравился. А ты в Молдове не был?
- Как-то не довелось…
- Я в деревне живу, Костеши, 40 километров от Кишинева. Там работы никакой, все молодые женщины и девушки выехали на заработки. И вообще, зарабатывать деньги таким вот способом не считается зазорным. Проституция даже легализована.
- То есть?
- Ну, парламент закон принял.
- Да брось, что-то я не слышал!
- Про Молдову вообще мало пишут. Например, средняя зарплата у нас – 10 долларов. Знал?
- Откуда?
- Вот и получилось, что заниматься этим – никакой не грех. Два пути для таких, как я: или внутренние органы продавать, или проституцией семью кормить. Но у меня все по-другому получилось. Предложили уехать в Москву, секретаршей работать. Я английский неплохо знала, компьютер. Обещали высокую зарплату, а у меня старики на инвалидности, сестра младшая - все впроголодь живут. Приехала, говорят: что ж ты так поздно, место уже занято твое. Отобрали документы и продали одному чеченцу за 190 долларов.
- Что продали? Документы?
- Меня продали!Чисто зверь попался, насиловал, издевался, избивал за любую провинность. Потом отвез на квартиру, где были такие же, как я – из Украины, Казахстана, Киргизии, Татарии. Время от времени туда приезжали мужчины, нас ставили в ряд, голых, они ходили, высматривали, щупали груди, поворачивали спиной. Иногда забирали с собой, потом или шоферам отдавали, те, поимев, привозили обратно. И так несколько раз со мной было. Потом перепродали еще одному чеченцу, потом – албанцу. Он объяснил, что отпустит, если заплачу ему 15 тысяч долларов за визы, документы, авиабилеты, питание и проживание. Где я такие возьму деньги, если «такса» моя – максимум сто долларов, бывало и меньше. Потом сюда привез на машине, сдал в этот бордель за 300 долларов…
- Да, досталось тебе…
- Ты знаешь, я уже смирилась. И денег отсюда немного передаю в село. Самое трудное, считаю, прошла, с чеченцем тем, самым первым. Представляешь, он меня спиной поворачивал, за волосы как схватит, по полтора часа гонял, гад! Слушай, тебя как, Виктор?
- Ну да! (я на всякий случай соврал).
- Витя, ты, правда, не хочешь? Брезгуешь мной?
- Да нет, понимаешь, девушка у меня здесь, а я по натуре - если ей изменю, значит, не смогу потом… Долго объяснять, нет, ты здесь – ни причем.
- Честно?
- Да!
- У меня такое первый раз, чтобы не трогали, заплатив деньги. Может, все-таки потрахаемся?
- Аня, не искушай! Не могу!
- Ты чем в Киеве занимался?
- Да так, бизнесом, можно сказать.
- И ты бизнесом? Сколько же вас, бизнесменов? Почти все, кто ко мне приходит, – бизнесом занимаются, представляешь? Хочешь, я тебе минет в презервативе сделаю? У меня неплохо получается, я глубоко делаю.
- Да нет же, как ты не понимаешь!
- Ну, тогда пойду, помоюсь, чтобы не вызывать подозрения. Хозяйка нас не поймет. Подумает, что побрезговал клиент. А мне отсюда нет смысла вылетать. Куда потом? На вокзал? На асфальт? Где этих мужиков брать буду?
- Да, дела…
В общем, с трудом, но продинамить удалось. В это время Толик едва не нарвался на скандал. Ему досталась миловидная худенькая блондинка, которая, как только они начали, завопила как резаная и выскочила в дверь. Через некоторое время зашла с хозяйкой, державшей заплаканную блондинку за руку.
Толик:
- Щось лепече ця шльондра, а моя блонда перекладає мені: «Мадам просит вас показать, что у вас там…»
- Ви шо, хера нормального не бачили ніколи?
- Она хочет проверить, ничего там у вас не зашито?
- Да пішли ви, кажу, туди і туди! Дивіться, скільки хочете. – Простирадло підняв, щоб вам очі повилазили, курви!
- Ну и что же?
- А що? Нічого! Вона, та бандерша, підійшла, нахилилася, рукою почала щупать. Це вона мені пізніше сказала, що деякі мастєра шарики якісь туди вшивають, навіть ложки маленькі, для кави. Самі, кажу, бачите, у мене всьо чотко, ті шарики мені ні до чого. Короче, вона його мацає, він напружився, ця мадам, чую, його лагідно так гладить починає. Потім блонду мою виставила, умостилась на нього, так ми з нею непогано час провели, гадом буду! Ще запрошувала: «я тобі, - обіцяла, - скидку офігенну зроблю, так що наступного разу – тільки до мене!».
Когда Толик рассказывал свою историю в двадцатый, наверное, раз, ребята рыдали и падали под лавки, требуя новые детали и подробности.
- Толян, может, мы твои способности – на пользу общему делу? Есть же такие бабы, любые деньги заплатят, чтобы только с таким, как ты, переспать?
- Хіба ж я проти? Якщо хтось за це заплатить - ще краще! Не підведу, будьте певні! Ще й за увагу подякую тим кралям.
Что сказать, жизнь постепенно налаживалась. Грех, как говорил один наш знакомый, жаловаться. И хотя Любка почти все деньги положила в банк, оставив нам на жизнь тысяч пять или шесть евро, мы чувствовали себя миллионерами. Завтракать и ужинать ходили в тратторию, что напротив дома, недавно там террасу оборудовали под зелеными зонтиками, вся улица наша собирается по вечерам и выходным. С соседями раззнакомились, с барменом Франселино – вообще, лучшие друзья. Приятно, когда тебя уважают, это вам не контейнеры с секонд хендом по ночам бомбить. Франселино, кстати, фанат «Милана», а как узнал, что я из Киева, каждый вечер бесплатно полфужера кьянти наливает.
- Ну, - говорю ему, - за Шеву!
- Фанта Шева! – отвечает он и мы чокаемся высокими бокалами. – Чин-чин!
Жаль, что он с нами на «Лацио» не пойдет, - работа! Но я дал ему слово, что обедаем вшестером у него, разминаемся перед игрой, после матча возвращаемся в тратторию, чтобы обсудить и, конечно, немножечко принять за победу. В том, что «Милан» выиграет, никто не сомневается.
- А то оставайтесь, - говорит Франселино. – Хозяин специально большой экран заказал, знаешь, сколько народу будет – к стойке не подойти. Но вам в лучшем виде оформлю… Так что неплохо время проведем.
Это Любка переводит, я итальянским пока на уровне разговорника владею. Все никак у нас ней не доходит до серьезных занятий, откладываем, откладываем…
И вот, наконец, воскресенье, а с ним и наш матч с «Лацио». Мы долго валялись в постели, Любка только недавно окончательно отошла от того своего кошмара - все норовила в кухню на раскладушку улизнуть. Мне пришлось, правда, некоторое время предохраняться, пока она проходила полный курс лечения по женской линии. Когда появились деньги, процесс пошел быстрее, она перестала экономить на лекарствах и процедурах. Цены здесь аховые, за курс больше пяти тысяч евро пришлось запаптить. Гораздо хуже у нее с психологией. Бывало, проснусь среди ночи, а она лежит в потолок смотрит. Бабы – они всегда так переживают. Мужикам что – трахнул и забыл. Ну, болезнь какую подцепишь, так при нынешнем уровне медикаметозного обслуживания, я вас умоляю, были бы деньги! Когда-то давно, в молодости, самому пришлось на уколы бегать, переживал ужасно. Доктор только усмехался: да брось ты, тот не мужик, кто восемь-десять раз гонореей не мучился.
Слава Богу, все осталось в прошлом! Долго стояли под душем, пили кофе, потом в церковь побежали, хоть на полчаса, а на проповедь успели. Я в Киеве, если честно, этим делом не увлекался, но здесь церковь – как зубная щетка. Да и не будешь же один слоняться по улицам, когда все молятся. Второй раз кофе пили уже в нашей траттории. Франселино скорчил гримасу: мол, все в порядке, возьмем их сегодня голыми руками!
- Фанта Шева!
- Фанта «Милано!»
Глянул на часы – до трех всего ничего, домой идти неохота, шатались по Пьяцца Дуомо. Там всегда туристов навалом, особенно японцев или китайцев, черт их поймешь - все на одно лицо. Но вот со временем, то здесь, то там стали пробиваться местные, любо-дорого посмотреть - в красно-коричневых цветах, кто с флагом, кто с дудкой, кто в фирменном шарфе небрежно переброшенном через плечо. Но все – обязательно с пивом. На стадионе ничего не разрешается, пиво в том числе. Так что приходится заправляться до игры. Японцы с ними фотографируются, экзотика! Дождик, правда, начал накрапывать, но разве нам он помешает, матч состоится при любой погоде!
Когда вспоминаю все события того воскресного дня, нашего матча с «Лацио», они для меня как бы из двух частей состоят. Одна, та, что до обеда, тянется долго-долго, и все детали вижу, ясно, рельефно так, будто тушью нарисованные. И ту площадь, и воркующих голубей, и мелкий дождик, когда мы стояли под стеклянным куполом знаменитого миланского пассажа, и сосущих из банок свое пиво подростковых фанов. И все это, как в замедленной съемке, – плавно, неспешно, тягуче. Такая вот первая серия скучная. И вторая – когда встретились в траттории с ребятами и все, что было дальше, в ускоряющемся темпе, потом - быстрее, быстрее, быстрее, так, словно раскручивается карусель. И не разобрать уже ничего - все слилось в один комок, в калейдоскоп, в странный пляшущий танец, пока что-то можно различить. До самой темноты.
Франселино предупредил: водку за столиками не разливать, у него могут быть неприятности, только вино, что там закажем. Нас это только раззадорило. Выходили по очереди в туалетную комнату: там из горла глотнешь – и за стол возвращаешься, винцом это дело полируешь. Какая пьянка у русских под вино, без «беленькой»? Толян, ответственный за водку, постарался на совесть. Даже когда на стадион шли, сумка было почти полная, попросили Франселино, чтобы у него постояла. Любке, правда, пришлось наливать подпольно, под столом. Ребята-официанты, предупрежденные Франселино, делали вид, что не замечают. Я потом графин для воды наполнил водкой, с него и подливал ей.
Но вот что интересно: хоть и водку глушим во всю, ведем себя скованно, комплексуем. Итальянцы, заполняющие траторрию, только вино дудлят, но такой тарарам устроили, орут, хохочут, бегают туда-сюда – телевизора не слышно.
- В чем здесь фокус, Андрюха?
- Да, блин, понимаешь, натура у них такая – встал с утречка и радуешься жизни. Ты когда с утра радовался жизни?
- Что-то не припомню.
- То-то. Они – каждый день, просто так. Потому что работают, чтобы жить счастливо. Мы – живем, чтобы работать, как каторжные. Вот и вся разница. Пойдем, хлебнем, что ли?
- Не откажусь.
Мы и Франселино угостили. Повернулся спиной к стойке, рюмку махнул, что ему Петр налил под столом, глаза выпучил, большой палец тычет: «Брависсимо!»
- Еще одну, что ли?
- Ты салом, салом закуси! Витек, нарежь ему шмат!
- О, вери гуд! – Франселино почему-то перешел на ангийский. – Чармант!
- Не чарман, а сало! Са-ло! Зрозумів?
- Спасибо, товарищ!
- О, диви, москальську мову знає! Ти його навчив, Журнал?
- Дженераль, май дженераль!
- Блін, все розуміє!
- Налий йому, Толян, хай вип*є людина, бо з самого ж ранку на роботі!
Пришлось Франселино спасаться бегством, залечь за бруствером своей барной стойки. Нам – продолжать с той же скорострельностью.
- Ну что, Серега, дадим сегодня «Лацио» просраться?
- Всенепременнейше! С такими бэками, как Каха, нам их нападение не страшно! Думаю, 2:0 будет, а, Журнал?
- Шева, Шева сегодня «дубль» минимум сделает!
- Помнишь, как «Реалу» в Киеве он две «банки» засадил?
- Особенно, вторую, Серега Ребров перебросил через двух защитников, сделал их, как пацанов, а Шева с лету, на «Бессарабку»!
- Я тогда на «Бессарабке», за самыми воротами сидел, у бати плащ-палатку взял, что на рыбалку ходит. Ходил, вернее, он же умер у меня, когда я здесь уже был. Даже на похороны не смог поехать.
- Да, жизнь наша поламанатая! Наливай, Толян!
- Успокойся, Степа. Нельзя здесь, выйди в закуток, там дерни.
- Так мы ж только что пили!
- Не мы, а Франселино, кореш наш, нагорит ему, вдруг что!
- Который час?
- П*ята година скоро! Через хвилин сорок пора видвигатись, братва.
- Когда же горячее, Журнал? – просипел Виктор. – Ты горячее заказал?
- Ну а как же! Пойду у Франселино узнаю.
- Он несуть уже! Гей, дівчино! Сюди давайте!
- Да не ори ты так!
- Дівчино! Ви вже обідали? А то, ходімо, я вас пообідаю!
- Го-го! Он может!
- Давай, Толян, покажи ей, где раки зимуют!
- Обожди, молодой, пусть сначала она нас накормит.
- Андрій, як завжди, правий. Спочатку попоїсти треба…
- ВолодИнька, что-то ты на меня совсем внимания не обращаешь.
- Прости, мое солнце, действительно, отвлекся. Все на мне, все на мне…
- Не жалеешь себя совсем. Хоть меня пожалей.
- Дай поцелую! Хочешь, пойдем по глотку сделаем!
- Хочу, только в женский пойдем, народу меньше. Я сейчас разведаю, ты приходи через минуточку.
- Минуточку или минеточку?
- Пошляк! Никаких минеточек, понял?
- У тебя «резинка» есть?
- Всегда с собой, мало ли где и с кем за день окажешься!
- Я тебе окажусь! Оторву наследство и по миру пущу!
- Иди уже, я – за тобой сразу…
- Бутылку не забудь, а то нас сразу расшифруют.
- О, точно!
- Что-то вас долго не было, господа!
- Извиняемся, там занято было.
- Хо-хо! Занято! Журнал, как у нас в Киеве говорили: сиди в туалете и кричи: «занято»!
- Помню, давно, в школе еще. Ты какую, кстати, оканчивал?
- 87-ю, на Горького, украино-английскую. А ты?
- Я на Чоколовке, ты, наверное, такой и не знаешь. Знаменитая, хотя и на переферии.
- Чем же она такая козырная?
- Прикинь, в ней учились и Быш, и Блохин.
- Да брось ты! В одной школе учились? Что-то не слыхал никогда такого. Точно?
- Отвечаю!
- Ну что, мужики, допиваем винище - и вперед. Нам пешком до стадиона минут сорок топать.
- А доехать куда-нибудь поближе нельзя? Люба, ты же местная, может, метро какое?
- Какая я тебе местная? Я из Енакиево, слыхал, под Донецком.
- Кто ж Енакиево не знает? Сейчас бы тебе за это дело орден поцепили.
- Ага, «За взятие Киева!»
- Там еще футбольная команда была, в третьей группе играла.
- В классе «Б», темнота! Оттуда, знаешь, какие знаменитые люди вышли. И Ребруха, кстати, в Енакиево начинал.
- Нет, метро нам не подойдет. Экспресс ходит, автобус от центра.
- Та ну його в болото, той експрес! Там жарко, задуха, народу стільки, пішки підемо!
- Тогда – вперед!
Любка, кстати сказать, мне советует отгребать потихоньку от ребят. Зачем тебе, говорит, контейнеры непонятные, ночи не спать, рисковать? Ты можешь, в принципе, не работать, на мои проценты жить будем. А что? Разве три в месяц евро нам не будет хватать? Бабы всегда так. Чтобы сел возле нее и не рыпался никуда. Так я через неделю завою!
- Учти, - говорю, - из них почти тысяча - за квартиру, телефон, отопление и прочие услуги. Нет, пока рано.
- А хочешь, я работать пойду, а ты стихи сочиняй, песни.
- Кому они здесь нужны!
- Но зачем-то ты сюда ехал же! Не думаю, что контейнеры тырить.
- Надо подумать.
Если бы я сам знал! Видно, невтерпеж в Киеве совсем, вот и уехал. Нет, надеялся, конечно, что пить не буду, стихи попрут. Даже, если бы и так, никому здесь ничего не надо. «Им бы выпить да откушать. Впрочем, нет, еще сплясать им важно. Что он им заладил неотвязно: «Граждане, послушайте меня!»*.
И правильно, что пешком пошли. Я захватил сумку, так что мы время от времени останавливались, заметив подходящее местечко, чтобы подкрепиться и перекурить. Андрей, например, сам не курит на ходу и другим не разрешает.
- Это вредно вдвойне! Если не можете не дымить вообще, то хоть не на ходу, присядем, перекурим, тем более, время у нас есть. Я правильно говорю, Журнал?
- Успеем. Скажи, Андрюха, а пить на ходу – вредно? Я вон смотрю, здесь вся молодежь с пивом ходит.
- Не говоря про сигареты! – засипел Виктор. – И, в основном, бабы! Вот чего не понимаю: им-то зачем курить?
- Це вони свою самостійність показують! Думають, якщо на нас стануть схожими, їм легше житиметься. Нічого подібного! Все рівно хтось трахне!
- Го-го-го! Так они, по-моему, только этого и добиваются. Нет, Журнал, про питье на ходу ничего плохого сказать не могу, кроме того, что сидя, в кругу друзей, приятнее, душевней получается.
- Братва, а, мо, ну його на фіг, той футбол? Продамо комусь ті білети, до дівчат наших підемо, вони там зачекалися, певно, змарніли…
- Го-го-го! Ну, Толян, ты даешь, брат! Столько собирались…
- Да я и так в прошлом году не был на стадионе ни разу, а ведь мой Каха играет!
- А Любку Журналову ты тоже возьмешь туда, глаза твои бесстыжие!
- Про Любаню якось не подумав, вибачаюсь!
- Чернівці – вони і є Чернівці, село дрімуче, провінція, одним словом!
- Ой ти, Рівне вонюче, заткни свою хліборізку, бо я, здається, її зараз затулю тобі!
- Кончай базар, служивые! Еще раз такие разговоры услышу, лишу вечерней пайки.
- Или дойки, Андрей! Лучше дойки Толяна лиши! Он первый начал…
При стадионе тщательно обыскали. А еще говорят – у нас порядки драконовские. Здесь не то, что бутылку не пронесешь, сигареты из пачки вытряхивают, если заподозрят наркотики. Это я потом понял, на стадионе, когда один незнакомый фанат после второго Шевиного гола, узнав, что я из Киева, протянул мне свою сигарету. Я и до этого унюхал какой-то сладковато-приторный дымок, да мало ли что, я же не знаю запаха всех итальянских сигарет, а здесь их – как грязи! Удивленно посмотрел на него, он прижал палец к губам и закивал быстро так, скорчив не то гримасу, похожую на улыбку. Не то – улыбку, похожую на гримасу. И жестом начал показывать: «кури, мол, кури! Только тихо, кури, затянись, ну что же ты!».
О, господи, какой аромат! Признаться, до этого травку никогда не курил, голова сразу пошла кругом, почувствовал, что отделяюсь от стульчика, как будто натощак долго-долго Любку любишь, потом появляются чертики в глазах, будто осы пролетают невидимые для других, только тебе понятные. Итальянец зашелся смехом беззвучным, тыча в меня большим пальцем, а, сидевшая рядом Любка, со всей дури вмантулила локтем в печень:
- Я тоже хочу!
Всегда они так, эти бабы! Не успел, что-то подумать, а они уже хотят. Посмотрел на соседа умоляюще:
- Проше пана! Зис герл вонт смокинг, ай бэг йо пардон!
Самое интересное: понял человек все! Но Любка уже вырвала сигарету и с глубоким свистом потянула в себя. Итальянец захохотал, как резаный, показывая нам большой палец. Молодцы, мол, супер! Я во все глаза глядел на Любку, а она, сильно вдыхая, прикладывалась к сигарете.
- Супер! Супер! – кричал итальянец.
Клянусь, я видел, как расширяются до размера футбольного мяча ее оливковые зрачки, а с лица исчезают морщины, как само лицо, будто с него сбросили маску, разглаживается, преобретает новые формы, становится похожим то на огромный разноцветный клоунский колпак, то на футбольный пятнистый мяч. И даже на фишку домино «шесть-шесть», получить которую в детстве при раздаче считалось самой болшой неприятностью за день. Потом ее алые губы превратились в цепочку, которая была у нее сзади на платье, она сама не могла ни расстегнуть, ни застегнуть ее без моей помощи. И я потянулся, чтобы застегнуть, чтобы она замолкла, спряталась за чехлом от сидения, который тоже оказался здесь, хотя я мог поклясться, что никакого чехла еще пять минут и в помине не было. А она, отхохотавшись, возвращала мне сигарету:
- Ты сначала просто воздух втягивай, где-то на три четверти, а потом – затяжку! Тогда кайф будет!
- А ты откуда знаешь?
Ответить я не успел, потому, как сигарета догорала, а терять время невозможно, и я, сам того не осознавая, сделал, вот именно, как она велела.
… И на 82-й минуте, во всяком случае - это зафиксировали статистики и утренние газеты - подключившийся на подачу углового левый бек хозяев поля Кахабер Каладзе, головой замкнул крученую подачу, которую, как всегда, мастерски выполнил Андре Пирло, и вонзил под перекладину третий гол в ворота римского «Лацио». Милан торжествовал!
- Ты понял, - кричал мне в ухо и крепко бил по спине Серега, - два! Шева! И один! Каха!!!
Я даже не отбивался от него, потому что двумя руками дубасил так же, как Серега меня, своего нового друга Ринатто, орал ему прямо в ухо:
- Ты понял?! Два! Шева!!! И!!! Один!!! Каха!!!
Дальнейшие события никого уже не интересовали. Самого зеленого газона нам не было видно: его закрыли огни петард, файеров и салютов. Никто не садился на свои места, где-то сбоку гремела канонада, мы даже пропустили ответный гол «Лацио» на второй добавленной минуте, да и кого это теперь колыхало? «Милан» – все равно лучший! УРА!!! Мощный рев, как из турбины, раздавшийся через мгновение, мог свидетельствовать только об одном: судья вскинул вверх руки и дал длинный протяжный свисток – фенита ля комедиа!
Я толкнул в бок итальянца:
- Ринатик, пойдем с нами к автобусу, поприветствуем Андрея и Каху! Потом выпьем, как следует. Я угощаю. Мы обнялись. Клянусь, в тот момент он меня понял бы и без слов. А так как я обращался к нему по-русски, - тем более!
Толик толкнул меня с другой стороны, и когда я обернулся, он протянул мне завернутую в газету бутылку:
- Твоя доля, Журнал! Всі вже пили. Тільки обережно, тут цих поліцаїв, як тарганів. Там – біленьке винце…
- Толян, ах ты, провокатор! Как же ты пронес, шманали ведь…
- З таким досвідом! Знаєш, як у Києві на стадіон проносив, навіть на «Баварію», у 1975-му! Ти сам був тоді на «Баварії», Журнал?
- Спрашиваешь! Да я из армии удрал, из Овруча, где двухгодичником служил. Без билета проканал, пошел на «Бессарабку»*, она меня всегда принимала…
- Блоха как раз туда забил второй, со штрафного, - встрял, как всегда, Серега. – Я первый тайм на «Жулянах» сидел, в перерыве пробрался на «Бессарабку», видел все, как на ладони…
-Не тягни, Журнал, побачить ще хто. Це ж тобі не в Києві…
- Ренатик, водчонку будешь? Что означает этот жест: спасибо, да? Спасибо, нет? Ну, глотни, только немного, у меня от этих сигарет глотка совсем пересохла.
- Я тоже хочу! Поделись с женой!
- О, сколько вас! – и Любке на ухо: - Мы ведь не расписаны, и свадьбы не было.
Сказал, наверное, слишком громко. Андрюха, прикуривавший очередную сигарету, среагировал мгновенно:
- Алло! Люба, Журнал! А свадьбу-то зажали, нехорошо с вашей стороны. На вид – нормальные, вроде, ребята…
- О*кей! – прохрипел Ринат, отдавая сверток Любке.
Опыта такого, как у нас, по части распития русской водки с горла у него, конечно, не было. Получилось, он больше пролил на себя и на газету. Но морщился после глотка вполне по-нашему, по-взрослому.
- Ну, что, Журнал, - крикнула Любка, - берешь меня замуж?
- Почему не взять?
- Тогда по глотку и – горько! – крикнул Петр. – Горько!
Мы поцеловались на потеху публике.
- Ех, брате-брате, - Толик обнял закашлявшегося Ринатто, - аби ти стільки тієї горілки видудлив, скільки я, та ще в електричці, на ходу, та з паперового стаканчика, коли трясе несамовито поїзда, то так би не розливав необачно. Люди життям, можна сказати, ризикували…
- Да отцепись ты от человека, Толян. – Андрей приподнял его сзади и переставил метра на полтора. – Не слушай его, брат.
В это время из раздевалки под одобрительные возгласы и аплодисменты начали выходить свеженькие, после душа, прикинутые в фирменные клубные костюмчики, красавцы все на подбор, игроки «Милана». Я осторожненько опустил пустую бутылку в стоявшею рядом урну и протиснулся вперед, сколько можно было. Вон и Каха, рядом с Гаттузо и Кака, с небольшой спортивной сумочкой «Пума», в длинных, на поллица, почти велосипедных очках, приветливо помахал рукой орущей толпе. Наконец, появился Шева, чуть впереди него – красавчик Мальдини, сын знаменитого Мальдини, легенда итальянского футбола, капитан «Милана». Их встретили мощным ревом. Мальдини чуть замедлил ход, обернулся к Шеве, взял его за руку и поднял вверх, как арбитр на ринге поднимает перчатку победившего боксера. Шева довольно рассмеялся, приобняв друга за плечи. Люди добрые, что здесь началось! Толпа бесновалась, кто-то рядом выстрелил из ракетницыы, я на минут пять оглох, что-то орал вне себя, так, что на меня даже оглядывались. Пахло смаленым в буквальном смысле. Любка сказала, что стрелявший обжег мне волосы.
- Убить мог, падло такое!
- Шева! – орал я как сумасшедщий, не слыша себя.
То ли по тому, что глухой себя не слышит, то ли еще по каким-то неведомым причинам, но я вдруг оказался почти у натянутой пестрой ленты-перегородки, за которой стояли карабинеры. И случилось чудо: Шева вдруг обернулся в мою сторону и, улыбаясь, произнес тихо, из-за рева не слышно, но я прочитал по губам:
- Слава Україні!
- Героям слава! – зорал я как резаный.
И, клянусь, он улыбался мне, и подмигнул, прежде чем вошел в автобус. Получилось так, что сел возле окна и с нашей стороны, и мы, воссоединившись снова вместе, стали скандировать:
- «Динамо» с Днепра, «Динамо» с Днепра!
И тогда он еще роз оглянулся в нашу сторону и одобрительно поднял вверх большой палец: мол, классно, молодцы!
Мы, по-моему, совсем лишились рассудка. Нет, такое дело полагалось обмыть, безусловно. Где? В траттории у Франеселино, где же еще? Тем более, он ждет. Толик немедленно был снаряжен за очереднойи порцией «беленького винца». Так как вечерочек предполагался нешутейный на подмогу ему был брошен Витек.
- Что, Андрюха, самого молодого нашел?- сипел он.
- Что ты, наоборот, важное поручение, гордиться должен, не каждому доверить можно. Вон Журнал бы пошел, так нелязя, свадьба будет, медовый месяц, сам понимаешь…
В траттории нас встретили приветственными возгласами.
- Брависсимо!
- Фанта Шева!
- Ю-кра-ина!
По огромному экрану в сотый, наверное, раз со всех мыслимых точек крутили голы, забитые Шевой и Каладзе.
Хорошо все же, черт возьми, чувствовать себя хозяевами положения. Да, и именинниками!
- Слава Україні! – отсалютовал Толик.
- Героям слава! – донеслось откуда-то из угла.
- Ну, шо це, браття, робиться! – изумился Толик. – Куди не підеш, вєчно наших сволочей стрінеш!
- Тесен, тесен мир, уважаемый!
Сначала подняли за победу «Милана», потом - за каждый гол отдельно, когда настала очередь третьего тоста, Толян предложил тост за женщин. Мужчины выпили стоя. После вместе с нами поднималась вся траттория. Перед основным блюдом, горячим по-нашему, Франселино поставил заводную песню «Йеллоу сабмарин», которую мы орали, встав на стулья ногами.
Ринатто рыдал, уткнувшись лицом в тарелку. Любка гладила почти лысую его голову и сосредоточенно курила.
- Травка? – крикнул я через стол.
- Нет, обычные. Те кончились давно. Попроси, пожалуйста, у Франса, когда будем уходить. Дома покурим, хотя бы вдвоем одну…
Дома – не удалось. За нами увязалась почти вся компания, только Андрей с Толиком и Степкой где-то потерялись. Потом выяснилось: на молдаванок потянуло. Этот Ринатик оказался перспективным кадром, в траттории, когда уже линяли, заказал корзинку вина – дюжину бутылок. Рассовали в сумки, а корзинку вернули. Дальнейшие события как-то путаются в памяти. Вылакали, конечно, и вино, и все, что в доме было, откуда-то появился ром, он-то меня окончательно и добил. Последнее, что запомнил, как Любка снимала с меня башмаки и вдвоем с Ринатто укладывала в постель. Дальше – полный облом, провал, обвал…
Проснулся среди ночи – тошнило жутко. Еле добежал до туалета. Дверь заперта на защелку и свет горит, занято! Блин, в такой момент. Думать некогда, прожогом в ванную! Дернул дверь что есть силы на себя: немая сцена! Не обратил внимания, конечно, что свет там горит. В ванной, напустив воды, в чем мать родила, моя Любка с Ринатиком занимались любовью. Ну я и блеванул с такого расстройстива прямо на них. Нет, какие ****и, а?
Хотел выволочку устроить, да она так перепугалась, этот Ринатик завизжал, выскочили из ванной, стали бегать по всей квартире, в поисках, наверное, одежды. А меня все рвало – и самогоном, и вином, и водкой, и всем, что съел за день. Даже - футбольным мячом, петардами, дымом, воплями, Любкиными губами, моими грязными носками, немытыми ногами, дешевым Толика одеколоном - выворачивало наизнанку!
Подумайте, какая стерва оказалась! После всего что видел, теперь на все сто уверен, - и в Вероне никто ее не насиловал, сама тем русским бандитам дала! Или спровоцировала. Сколько говорил: зачем носить такие юбки – вся задница видна! «Что же, - отвечает, - коль лицом не вышла, хоть ноги и попу мужчинам буду показывать!». И то сказать, сзади на нее посмотришь – очень аппетитная чувиха. А лицом повернется - выдает лицо, конечно, не то - и возраст, и все пережитое. А сзади – ничего так, мужики переглядываются: с удовольствием бы трахнул, если бы представилсь такая возможность. Как-то спросила: «Милый, а на тебя это тоже действует, вот бы никогда не подумала!». Как будто я железный.
Не удивлюсь, если те трое, из России которые, ей еще попомнят! Да она просто, как у нас раньше говорили, слаба на передок! У баб такое встречается иногда. Пусть и не бешенство матки, но что-то в этом роде. Вспомни, в доме, где жил в самом начале, напротив тюрьмы, на Пархоменко, была некая Лера – «скорая помощь». К ней все мужики в очередь ходили, когда подопьют или невмоготу. И то сказать: сто граммов нальешь барышне, и она готова! Спал с ней, кто хотел и не хотел даже. Причем, не только с нашего многоквартирного дома, со всей улицы, из тюрьмы сверхсрочники и солдатики-конвоиры отмечались регулярно. У нее привычка была: стонать громко, орать, во время этого дела. А так как занималась постоянно, раз по десять в день, то во дворе, стоявшем колодцем, только эти крики и слышались. Так и жили под аккомпанемент ее эротического стона. Летом – окна распахнуты, возвращаешься, бывало, домой, - кричит! Порядок, значит, жизнь продолжается. Как-то с голодухи взял бутылку «шмурдяка», позвонил. Открыла, улыбается:
- Какие люди, проходи!
Работала напротив дома, в разливайке не то подавальщицей, не то судомойкой. Ее то выставляли оттуда, то снова брали, я застал период, когда она «устраивалась» в очередной раз.
- Лера, скажи, если не секрет, сколько мужиков ты за день принять можешь?
- Мой рекорд – 24 человека. День такой шебутной выдался. Ни тебе футбола, ни хоккея какого, все сразу навалились.
- Как же ты выдержала?
- На опыте, дорогой, на голой технике. С тех пор ничего не страшно!
И что удивительно: эта Лера была, в принципе, то, что называют сейчас «честная давалка». Да в наше время она могла бы на этом бизнес построить, состояние сколотить! И полы подметать в разливайке не потребовалось бы. Брала бы спокойненько с мужиков по таксе, как практически все сейчас в Киеве делают, долларов по 70 – 80 за джентльменский набор: классический секс плюс оральный в презервативе, - и горя бы не знала. Увы, в годы нашей молодости такое не практиковалось, бабы нередко за это дело мужикам сами доплачивали. Трудно поверить, но тогда и презервативы – большая редкость, экзотика, редко кто пользовался. И брезговали, и в аптеках не продавались. Как жили и не болели – одному Богу известно, только судьба, по-видимому, хранила…
Так сидел я на нашем раскладном диване, размышляя сам не понимая о чем, а они вокруг гасали в поисках своих шмоток, все одеться никак не могли. С точки зрения банальной эрудиции (так любил говорить один мой приятель-грузин) надо было вмантулить ей промеж глаз, подняться и уйти. Причем, сразу же. Но, поверьте, сил никаких не было. Умылся под краном, зубы почистил и снова спать лег. А вы трахайтесь, хоть поумирайте!
ГЛАВА 16. «ОПЯТЬ БЬЮ МИМО!..»
У Тимура Шаова есть пронзительная песня «… Она прошла с открытыми плечами». О том, как лирической герой увидал случайно девушку неземной красоты, будто с другой планеты, потеряв голову, шел за ней, с проезжей частью спутав тротуар. Наконец, она обернулась и сказала: «Слышь, козел? Ты что, чудак, на букву «М» за мною ходишь, сто баксов за ночь – буду я твоей!». Да, думает герой, послал бы кто сто этих самых баксов, я бы лучше жене сапоги на зиму купил, еще на шлюх я доллары не тратил! Что-то в этом роде. Помню, очень смеялся, когда первый раз Тимур показал песню. Сейчас же, после кошмарной ночи, нехитрый мотивчик всплыл в памяти, хоть и нечасто доводилось слышать – раза два от силы.
Да пошла она на фиг, вместе со своей хазой! Если что - и у ребят могу перебиться. Конечно, не хотелось бы. Все же сейчас я как бы на привилегированном положении – живу в своей квартире, к машине доступ имею. Переход в «колхоз» чреват понижением статуса. Хочешь – не хочешь, а придется суетиться, шестерить – без этого в коллективе не жизнь. Но и такого позора больше не будет, кому приятно рогатым ходить? Но и комфорта, к которому успел привыкнуть, тоже не станет. Ну и хрен с ним! Так что лучше рвать сразу, не дожидаться продолжения с ее стороны, прибиться к гастарбайтерам со всеми вытекающими. Или обречь себя на роль то ли евнуха, то ли шута горохового при бабе-шлюшке, стать постоянным объетом анекдотов и подколов со стороны мужиков. Представляю, как обсасывают вчерашнюю ситуацию. Вот иду туда, как на плаху, никогда такого не было, невыносимо от мысли, что придется прятать глаза, в пол тупо глядеть, чтобы ненароком не поймать на себе полный жалости и презрения взгляд. Терпеть ненавижу, когда меня жалеют! «Нас никто не жалел, но и мы никого не жалели…» И не отмыться, не отчиститься, ничего не исправить, как ни пытайся.
И потом: что ж, после этого Ринатика мне занимать очередь и лезть, как в помойную яму? Сначала туристы колхозом прошли, якобы изнасиловали. Еще не известно, кто – кого. Зря тогда ей на слово поверил. Что-то она до того про Москву рассказывала: был хахаль постоянный, а нравился его друг, не знала, как отделаться, пока тот на работе, они ванну принимали, застукал их, с работы раньше вернулся. Погнался за ним на улицу, тот одеться не успел. Представляю картину: этот бежит за ним и думает про себя: ну-ну, мне-то несложно, могу хоть до вечера бегать, а вот каково тебе средь бела дня нагишом по улице? Рассказывала, как анекдот, как приключение, забавную хохму, да только сама себя выдала: не первый раз, значит.
То ли не тому дала, то ли за нос водила обоих, а жила с третьим, по любви, то есть. Так это она тебе так рассказывала, а на самом деле, как было? Никто не знает. Может, со всеми, по очереди, разводила чуваков, а когда прижали, пришлось делать ноги. Тут этот Сандро и проявился, очень даже кстати, она и с него клоуна лепила – и в Москве, и здесь, в Милане, так и квартиру отсудила. Дошла и до тебя, дружок, очередь. А зачем я ей, собственно? Что с меня-то взять? Просто скучно девушке, решила постоянного любовника завести. Постоянника, так это, кажется, называется на языке киевских шлюх. Помнишь, объявление в «вечерке»? «Требуется мужчина, цель - брак для вида. Оплата по договоренности». Вот так и тебя взяли «для вида». Без постоянной, правда, оплаты. Так, на случайных подачках перебиваешься. Не куковать же все время одной – и скучно, и неприлично, опять-таки, свобода маневра ограничена. Ни выйти в свет, ни посидеть, ни выпить, как следует. А так – пожалуйста: не одна, с мужчиной, какая-никая, а все же крыша, прикрытие. Ты нужен был ей, как говорится, для мебели. Нет, хватит с меня. Сейчас похмелюсь, оденусь, обижусь и уйду!
- Послушай, ВолодИнька! Мне очень плохо. Ты не мог бы сварить кофе? Выпить у нас ничего не осталось? Может, подойдешь в тратторию, возьмешь у Франселино бутылочку вина? А лучше чего-нибудь покрепче. Может, водки, а? Я бы пасту приготовила по новому рецепту…
- Я никуда не собираюсь идти! Вообще ухожу сейчас!
- О, господи! Да, ты, наверное, прав. Нам надо отдохнуть друг от друга. Только, прошу тебя, сделаем это цивилизованно, с достоинством, как люди. Я, конечно, виновата перед тобой. Пьяные были, ты тоже ведь вырубился, как дрова.
- Конечно, это я во всем виноват. Я трахался в ванной с каким-то грязным итальянцем.
- Ты сам его в дом привел. Послушай, давай не будем, а? Можешь уходить, если решил. Но сделай мне, пожалуйста, кофе…
Пришлось возиться с кофемолкой, после – с кофеваркой.
- Кофе готов! В постель не понесу!
- Не надо, я приду сейчас к тебе. Смотри, что у меня есть!
Бутылка «Драй-Джина». Это то, что мне сейчас нужнее всего. Вот только тоника нет, черт!
- Есть две бутылочки содовой, ну и лимон, само собой, так что получится - то, что надо!
Хрен с ней, раздавим бутылку, и уйду сразу же. Приду к ребятам опохмеленный.
Сидели на кухне и молча пили джин с содовой. Как лекарство по скорой помощи. Никакого удовольствия. Привкус неприятный, холодный, травянистый Но голова постепенно проясняется. Да, определенно наступает просветление. Уже и сигарету можно выкурить.
- Знаешь, что у меня есть? Одна с травкой, я заначила, две было, мы с тобой выкурили одну, помнишь? Нет? Такой пьяненький был? Мой зайка! Давай эту, последнюю, на двоих, по-братски выкурим. У нас ведь с тобой, правда, не все плохо было? И минуты хорошие, может, даже часы. Скажи, хотел бы быть моим братом? Да не дергайся ты так, ВолодИнька! Можешь не спать со мной, домкратом в постель не тяну! Просто посидим, покурим. Начинай, мужчине положено первому. Ну, как, правда, хорошо? Давай теперь я. О, какой кайф! И что так – каждый день нельзя? А? Держи…
Кто натощак когда-нибудь пил джин, пусть немного разбавленный содовой, и курил травку, меня поймет. Ради таких вот мгновений, пафосно говоря, стоит терпеть все мерзости жизни, нищету духа и несправедливости судьбы. В какое-то мгновение почувствовал себя молодым, легким, почти воздушным, сбросившим сразу килограммов и лет, минимум, по двадцать. И вернулся в завидную студенческую форму, - неотразимым, подающим большие надежды юным и легким, как пушинка, центрфорвардом в облегающих джинсиках и модных кожаных туфлях тех времен, то им дело закидывая назад непокорную челку «а-ля Олег Кошевой». Чем-то неуловимым смахивая то на Хулио Иглесеса, то на Йохана Кройфа, Круифа, как тогда говорили. А еще ближе – к Марадоне, волшебнику Диего, он ведь тоже принимал наркотики. Да и по части баб, рассказывают, был не дурак. И памятние Неизвестной русалке (у нас – Неизвестному солдату возводят, а там – русалке, никакой сознательности), так вот, памятник Русалке в центе Неаполя поставлен с той лишь целью, чтобы подчеркнуть: вот единственная женщина, которую здесь так и не трахнул Марадона, выступая за местный «Наполи». Откуда знаешь? Да та же Любка рассказала! Чем лишь, граждане судьи, еще больше усугубила свою вину. «Жан-Жак Руссо, он был, конечно, голова! И, между нами, замечательный философ! Его теория во многом не права, но он поставил ряд существенных вопросов!»* Я довольно долго парил в воздухе и прекрасно, доложу вам, себя чувствовал, будто и не было никогда пораженной печени, множества болячек, головной боли, безобразного пуза и вечного кариеса.
Еще одна затяжка, и я храбро ступаю, как с откоса в море, в полосу прожектора, туда, где больше света, беру вступительный аккорд, и в переполненном зале звучат аплодисменты. Они разом стихают, когда я негромко начинаю петь, так что даже холодок пробегает по спине. По самым первым звукам пришло интуитивное понимание, что попадание - стопроцентное, на которое и сам не рассчитывал. Так, что сидевший за микшерским пультом в восьмом ряду звукорежиссер просигнализировал мне большим пальцем: «Есть! Молодчик, ВолодИнька!». От того, должно быть, что делал чересчур большой вдох, втягивая воздух в себя, как учили, закружилась голова, и я почувствовал, как отрываюсь от земли и поднимаюсь над куполом зала, примерно на высоту люстры. И странное дело, похоже, это никого особенно не удивило, все оставались на местах, слегка раскачиваясь в такт песне. Что именно я пел? Точно - не свое. То ли «Плачьте дети, умирает мартовский снег!» Булата Шалвовича, то ли «Спокойно, дружище, спокойно, у нас еще все впереди!» Визбора, а может, «Париж» Юрия Кукина?
Того самого Кукина, чей праздничный концерт мы с закадычным другом и собутыльником, братом-демократом давным-давно, в прошлой или позапрошлой даже жизни, едва не сорвали, явившись вдрабадан пьяными в первый ряд колонного зала Киевской консерватории. Не церемонясь, согнав небрежным жестом, как дворовых грязных голубок, худосочных засмоктанных пигалиц, должно быть, студенток-первокурсниц этой самой консерватории, прошедших по знакомству, но без места. Ничего страшного мы не выкаблучивали, почти не бузили, лишь подсвистывали в самых неожиданных местах. Маэстро и сам иногда насвистывал в такт, но в строго определенных пассажах. Мы же – в совершенно других, что вызывало явный диссонанс. Например, он пел: «Мой маленький гном!», а мы: «Фью-фью!», хотя это там как раз не требовалось. Бард не мог понять, в чем, собственно, дело, что за странные посторонние звуки, вытягивал гусем шею, что для него совсем не характерно, мы замолкали. Он пел дальше: «Поправь колпачек! ( Мы:«Фью-фью!). В зале слышался недоуменный шепот знатоков и фанатов его творчества.
Друг, толкнув меня в бок локтем, громко произнес:
- Ничего не напоминает: маленький гном, поправляет съехавший колпачек. Уж не резинку ли мужскую, второпях неудачно надетую?
Мой товарищ слыл большим шутником, кроме того, что знал по фамилии каждого (!) генерала Вооруженных сил, также вице-премьеров СССР, УССР и Украины по имени-отчеству, помнил репертуар всех исполнителей авторской песни, к тому же мастерски переиначивал. Именно он догадался поменять одну букву (всего одну!), кардинально изменив философское содержание знаменитой песни Окуджавы «Девочка плачет…». Вместо «шарик улетел», он пел: «Шурик улетел». Получалось, например:
«Плачит старуха, мало пожила,
А Шурик вернулся, а он – голубой…»
Чем больше мы подсвистывали, тем настороженней посматривал по сторонам бард Юрий Кукин, ощущая некий дискомфорт. Мы же, войдя в раж, буквально падали со стульев, на нас шикали, певец со сцены настороженно щурился, не понимая, почему шумят и что за посторонние звуки. Ему в глаза били софиты, и зал представлялся в форме одного большого темного пятна. Возможно, думал он, так реагируют на артистические байки, которыми он щедро пересыпал выступление. Это чудо, что нас тогда не выставили и не сорвали концерт.
Я опустился также стремительно, внезапно и резко, как и воспарил: грязная, почти заплеванная кухня, пьяная, размазывающая по сморщенному лицу слезы, Любка, с лиловым бланжем под глазом. «Косит лиловым глазом!»*. Признавайся, твоя работа? Может, и моя. Она разве не заслужила?
- ВолодИнька, прости меня грешную! Ну что мне с собой поделать? И проклинаю себя, и ненавижу, и слово даю, а ничего не получается. Еще когда трезвая – более-менее. А как выпью – все по барабану! Мне пить нельзя, вот что! Да и потом – это ведь болезнь такая. Чешется – и все тут! А алкоголь только усугубляет…
Да у них у всех – бешенство! Одного – всегда мало, а когда двое – много. Вспомни Ингу. Вспомни Юльку. Нашу общую Леру, что со двра на Пархоменко. Или ту журналистку из молодежной газеты. Все они – одним мазаны миром. К которому ты, зараза, между прочим, все время стремишься, все тебе хочется, не ймется. Но штука вся в том, что потом, чуть позже, то, чего так начинает не только надоедать, но и скверно пахнуть, и начинаешь себя проклинаешь последними словами. Что они за существа, эдакие непонятные зверьки! Вот сейчас ты их презираешь. А, если разобраться, имеешь ли право? Вспомни: тебя же самого, когда напьешься, никто остановить не мог. А если перепьешь – - пиши пропало, на такие подвиги тянуло, места мало! Любую, первую подвернувшуюся, замордуешь, места живого не останется. Гонять мог с самого утра – целый день, не выходя из дому. Те, кто знал об этом, однокурсницы, к примеру, разные и всякие знакомые, заметив, что доходишь до кондиции, по углам разбегались, старались на глаза не попадаться, прятались, как от цунами.
Вспомни ту журналистку из молодежной газеты. Подожди, как ее звали? Лина или Лиза? Лика! Да, точно, Лика. Вот кто умел мужчине сделать сладко. Как-то закрылись с ней на трое суток в ужгородской гостинице, но не в том номере, что Семен забронировал на время гастролей, сама подсуетилась, никто о вашем лежбище и не знал, не догадывался. Искали, чуть ли не с собаками, у тебя - концерт, у нее – ребенок маленький и работа в газете. Никому не открывали, на всех плевать, а телефон выдернули из резетки. От горничной не только табличку «Донт дестерб» повесили, но и ключ изнутри вставили, так что когда она начинала стучать шваброй, ты голый вскакивал, со всей силы удерживал, чтобы не вытолкнула внутрь своим ключем. На третьи сутки пожарных с лестницей вызвали, она в шкаф спряталась – последняя линия обороны, ты – в ванной закрылся и воду пустил. Скандал еще тот, и концерт, конечно, сорвали.
- На что вы рассчитывали, идиоты! – Семен исходил пеной. – Если на себя наплевать, так хоть о других подумай! В каком свете меня выставил?
Разве объяснишь ему, что рассудок в таких ситуациях отключается напрочь? И вся логика капитулирует перед звериным, всепоглощающим желанием? Когда мозги не участвуют, парализованы, будь сто пядей во лбу и умом понимай, но от тебя сие не зависит.
С той Ликой – всю жизнь какой-то кошмар. Годами могли не видеться, но стоило столкнуться где-нибудь случайно - в гостях, на обеде каком, в ресторане, кинотеатре – один только брызг глаз, невинная, как бы, улыбка, ничего не значущее для других слово, взгляд, жест - и карусель раскручивалась по-новой. Не надо было ничего говорить, хватал за руку, тащил, куда попало, на какие-то мокрые доски, в беседку, в ванную, в соседнюю комнату, придерживая ногой дверь, как всегда, кто-то некстати ломился, – нет, место никогда не являлось проблемой и ничего не значило. Однажды, перед самым Новым годом, она дала прямо на кухне, где кто-то дорезывал праздничные салаты. А в самолете, в котором они, как выяснилось в последнюю минуту, летели порознь в Польшу. И как только немного выпили за встречу, потащил ее в туалет, закрылись изнутри, пассажиры чуть дверь не сорвали, до самой посадки так и не вышли. Говорят, сейчас в международных лайнерах предусмотрены отдельные номера с шикарными сексодромами – комфортно, конечно, но никакой романтики!
Или – последний раз – на большой тусовке в отеле «Киев» - одни юристы, профессиональный праздник, пригласили спеть, а она к тому времени перевелась сюда из своего Ужгорода, в коммерческом банке заведовала пиаром. Хоть и стояли в противоположных концах огромного зала, знали прекрасно: после фуршета уйдут вместе, и все будет, как всегда. Пришлось стащить со стола бутылку водки, заткнуть салфеткой, когда спускался по лестнице, она булькала в кармане, немного разливалась, неприятная струйка бежала по брюкам. Сидели с ногами на лавочке у памятника Ватутину, пили в очередь из позаимствованного разового стакана. Сыро, прохладно, туман молочной влагой клубился меж деревьев - как бывает в Киеве поздними осенними вечерами – то ли конец сентября, то ли начало октября. Сборная солянка: он, она, юристы, банковские клерки, журналисты. Перемывали косточки правительству, зубоскалили, а им - плевать! Подвыпили – и в кусты. Хорошо, ума хватило, не рядом упасть, чуть отошли, якобы по неотложным делам. Подножка – и она уже на желтых листьях! Что-то шептала пьяное, горячее, галстук стянула, выбросила в темень, расстегнула рубашку, пиджак на лавочке остался – был при параде, вечеринка солидная, башляли, как следует, по высшему разряду.
И в самый ответственный момент (!), надо же, всегда им что-то мешало, она уже постанывать начала, ногтями в шею вцепилась, о, эти ее коготки, недаром себя кошкой называла (!) из темноты и сырости вырулила патрульная милицейская машина, и фароискателем стала прочесывать парк. Ну да, как же - Верховная Рада в двух шагах, Кабмин - напротив, все на режиме, охраняется. Пришлось ей рот ладонью зажать, она за пальцы кусает: чего, мол, остановился, продолжай! И сама, правда, спокойно могла довести до финиша, не раз такое бывало. Менты светили прямо на них - раньше заметили, что ли? - медленно продвигались своим «козликом» по аллейке. Сжался что было сил в ее в окопе, как в армии учили, когда танк на тебя идет. Свободной рукой осторожно, стараясь не шуметь, обсыпал ее и себя желтым прелым листом, в основном, себя, она же снизу, не видно, а он – в светлой рубашке, в ночи ориентир что надо. Притормозили, да близко так, голоса почти рядом:
- Та нікого там нема, показалось тобі.
- Точно бачив, хтось шевелиться…
- Нема нікого, кажу. Поїхали кохве гарячого з молоком вип*ємо, або ще чогось міцнішого! Хто буде в таку пору тут відлежуватись…
Теперь и она услышала. Лежали, вжавшись друг в друга, не дыша. Наконец, голоса стали удаляться, свет постепенно меркнуть, растворяться, как в колодце. Неужели – пронесло? Спаси и помилуй! Тут-то они и показали настоящий класс, жаль, менты уехали, зрелище пропустили – что ты, память на всю жизнь!
Утром, как проснулся, поехал специально в тот парк – ни пиджака, ни галстука, конечно, не нашел. А что ж ты хотел, парк хоть и охраняется, правительственным считается, столько шантрапы по ночам лазит! С другой стороны – менты сами не промах: что упало - то пропало! Галстука жалко, новый галстук, только-только из Лондона – дипломат один, поклонник его творчества, привез в подарок на день рождения. Таких тогда в Киеве – может, один и был тот галстук. Ну, и пиджачишко – костюм, можно сказать, единственный, выходной. Брюки без пары остались. Хорошо хоть не замели! Представляешь, если бы менты просекли? Закрыли бы в КПЗ, шантаж, сообщим на работу - откупайся потом! Тебе-то – по барабану, а ей, с таким трудом в Киеве только зацепилась.
- ВолодИнька, не хочешь остаться? Может, и наладилось бы, разве нам плохо было?
Ага! Она будет ****овать направо и налево, а он ей задницу прикрывать! Шлюха неблагодарная!
- Где мои вещи? Щетку зубную отдай! Не реви, тебе не двадцать лет! Найдешь себе воздыхателя, первый раз, что ли?
- Почему ты такой грубый? Пойми, от меня не зависит…
- Слыхал уже, хватит. Вещи собирай! А то я тебе сейчас для симметрии второй бланж зажгу!
- Так это ты мне засветил? А я думаю, кто это так приложился? Тяжелая рука у тебя, ВолодИнька…
- Ты замолкнешь сегодня? Голова не выдерживает…
Нет, если рвать, то сразу и бесповоротно! Выскочил на улицу с сумочкой своей, чемодан позже заберу, сил нет больше терпеть, душно, мерзко от этого вранья, затхлости, ****ства, от всей своей заграничной жизни!
«Мне надо, где сугробы замело,
Где завтра ожидают снегопада!»
С самого утра две Володины строчки привязались, как осы в сентябре, не отстанут никак. «Париж открыт, но мне туда не надо!» А куда мне надо, кто-нибудь знает?
То-то.
В каморке, как обычно, пили водку и резались в карты.
- Какие люди и без охраны! – приветствовал Андрей! – Головка, небось, бо-бо? Налей ему, Толян! Да не жалей ты, все равно бежать придется, правда, Журнал?
- Не знаю, наверное. Слушайте, мужики, здесь такое дело: я от Любки ушел. С концами.
И по тому, как они молча переглянулись, по тишине, наступившей в бараке, так что слышно было, как жужжит и бьется муха в стекле, понял, что они не только все знают, но и все давно перетерли, и только ждали, что он скажет.
- Ну, ты, брат, даешь! – просипел Виктор, привычно оттягивая пальцем кожу на шее.
- Правильно сделал, Журнал! – Серега протянул вверх ладонью руку, чтобы я прикоснулся к ней своей, как часто делали в Киеве ребята, приветствуя друг друга на манер баскетболистов НБА. – Удивляюсь, как ты ее столько терпел, она мне сразу не понравилась. Вечно злая, как мегера, какая, ходит…
- Да ты выпей сначала, старик, потом говорить будем. – Андрей потянулся своим стаканом. – Быть добру! До конца пей, в этом доме не оставляют, ты же знаешь!
- Не залишають і не жаліють за тим, що зроблено. Правильно, Андрію?
-Да как сказать…
- Володя, причина что ли, какая
была? Или так – погыркались? – молчавший до этого Петро закурил свою «Беломорину».
- Да неудобно даже говорить, мужики. Напилась, как свинья, всю ночь трахалась с этим Ренатто…
- А ты ж где был?
- Да уснул, с устатку, не жрал ничего целый день, только пили…
- Ни фига себе, стерва! – Серега сплюнул. – Ты хоть ее отметелил как следует?
- Да так, один раз стукнул, ей это, как мыло. Что ж зря только кулаки бить…
- У мене таке було, давно, правда, ще в Чернівцях. Там одна курва…
- Погоди, Толян. – Андрей внимательно посмотрел мне в глаза. – Что ж теперь, Журнал? А про нас ты подумал? Как вещи отвозить? Куда складировавать будем, а? Не в камеру же хранения, на жэдэ вокзал, руками носить, а?
- Да понимаю все я, Андрюха! Но и вы на мою сторону станьте. Не первый раз же. То какие-то русские ее изнасиловали втроем, хотя, между нами, история темная, откупились, правда, они… Теперь этот «папик» - сколько можно мне рога наставлять?
- Ну, ты, положим, тоже не святой. К молдаванкам лазил сколько…
- Может, и так. Но жить с ней не буду! Думаешь, приятно после каждого козла вонючего…
- Скажи, пожалуйста, а те деньги, что те трое откупились, они сейчас где?
- Да в банке, на свое имя положила, ну, и мне немного на карманные расходы перепало, так, пыль на ветру…
- Да, красиво она тебя развела, Журнал!
- А он, как тютя, уши развесил.
- Да надо было ее в дыню, а бабки – себе забрать!
- Хоча б половину, все ж і тобі збитків заподіяно, з адвокатом переговорити…
- Вот, Толян дело говорит! Может, и сейчас – не поздно, а?
- Да нет, - Андрей выдохнул струю дыма. – Что упало, то пропало. В общем, так, Журнал, ты пока отдыхай, поужинаем сейчас, не спеша, пока мы готовиться будем, ты к ней пока дуй. Это твое личное дело: трахать ее или нет, как хочешь. Нам ночью на дело идти, ты машину сюда часикам к двум подгонишь, идти далековато. Да и полиция последнее время шастает туда-сюда. Ну, а ей скажи, что к утру шмотки в квартиру доставим. Выхода – ни у тебя, ни у нас нет. А ей, если захочешь, мы хорошо подумаем, как ответить и за твои унижения, и то, как бабки вынуть. Только не сейчас, позже, когда на ноги станем окончательно.
- Правильно, Андрюха, - Сергей протянул ладонь в его сторону. – Такое прощать нельзя!
- Как же я пойду к ней, братцы?
- Ножками, ножками, дорогой. И закончили на этом. Ключи от машины хоть у тебя, не сдал?
- Вот они, забыла, наверное, забрать. А я – отдать. Оба, короче забыли…
- Это уже лучше. Толян, а что у тебя с руками? Наливай, говорю, и готовьтесь с Журналом за провизией выдвигаться.
- Может, я схожу, Андрей? Пусть отдохнет немного, бледный какой…
- Ничего, проветрится пусть, отвлечется, все же лучше, чем сидеть здесь будет, переживать. Как, Журнал?
- Прогуляемся, конечно. Жестокий ты человек, Андрюха!
- Не для себя стараюсь, мне общество доверило, с меня и спросит. Тем более, у нас только жизнь стала налаживаться.
- Ты что-то рассказать хотел, Толик? Давай, трави!
- Та воно, може, й не зовсім як би це сказать, пасує. Але чимось схоже. Короче, ви ж знаєте, у мене з цим ділом проблем ніколи не було. А тут – прокол. Якось на заробітках сиділи в одному селі під Києвом, слухай Сергій, тебе стосується. Дачу крутелику накривали. За містом, звідкіля там ті баби? Сплошной сухостой. І на вихідний, якщо і вириваєшся в місто, варіантів склеїти якусь курву – нуль цілих нуль десятих. Без тебе ентузіастів повно, та такі прикинуті всі, випещені, на тачках задаються - хто з тобою там знайомитись буде. Повний сухостой, як кажуть. Крутелик наш під вихідні навідувався зі своєю тьолкою. На глаз видно: не дружина, така собі лярва. Вино дудлить, як воду, палить одну за другою, довгі такі, заграничні. До вечора набируться – такі скандали закатують, мама рідна! З мордобоєм, биттям посуду та один одного. Всю ніч гуляють, і всьо такоє прочеє. Потім сплять до обіду. Повстають – і знову лаються: хто машину поведе на Київ, обом, зрозуміло, похмелитись охота. І, бачу, щось вона псіхує ніби. Якось запитую, жартуючи:
- Що ви так довго спите?
-Та, - каже, - він у мене ніяк не нап*ється. А як видудлить свій літр - зразу на бокову. І коли тверезий – те саме. От і доводиться момент ловити, щоб не прогавити.
Відкритим текстом мені натякає, зрозумів? Так-так, кажу, це не є добре для здоров*я, коли нічого не виходить. Я, знаєте, по собі відчуваю. Скоро завию, як той вовк одинокий, що в зоопарку клітку калічив. А вона: ти мене не провокуй, бо він як узнає, ревнивий, падло, охоронцям своїм накаже, вони і тебе, і мене в Дніпрі утоплять.
- Давай, - каже, - краще перекуримо. Такі смалив коли? – і подає мені свої довгі й тонкі, як сірник той, сигарети.
- Дякуємо Вас, пані. Думаю, вони для мене слабенькі, не накурюсь. Я краще «приму» рідненьку, якщо не брезгуєте поруч стояти.
Вона сміється:
- Дамі відмовлять не можна, дурний приклад…
- Может, тон?
- Може, й тон. Хто їх, ****ей знає! Не перебивай, а то з думки з*їду. То, давайте, кажу, кудись під*їду, кажіть – куди, я людина мобільна та й відгулів назбиралося. А ви, клянусь, не пожалієте, бо, по-перше, я охочий до цієї роботи, люблю її дуже, ну, і ніхто ще на інструмент мій не жалівся.
Трохи почервоніла так, зашарілася, аж до шиї кров добралась:
- А что – можно попробовать. Я вам позже скажу, обдумать все надо. Вы долго еще здесь ишачит будуте?
- Та вже на спад діло пішло, так що ви, пані, не тягніть, будь ласка.
- Смотри, яйца курицу учат. Смотри лучше, как бы не опозорится, чтобы не пергорел, я этого не люблю очень!
- Толян, а короче можно? Что ты все прелюдиями, прелюдиями. Скажи прямо: трахнул ее?
- Вітю, тобі не цікаво, можеш не слухати. Тут увесь цимес, як той казав, в деталях. Да, так от. Якось приїжджають на вихідні, вона мені: у вівторок, в три години, зможете до мене приїхати? І папірець з адресою, телефоном простягає.
- Прячь в темпе, чтобы мой козел не увидел!
- Клянусь, не пошкодуєте, пані!
Так її «пані» весь час і називав. На Подолі, до речі, живе, твоєму любимому, Сірий. Короче, захожу, як і сказала, в три часа, прибрався, в перукарню сходив. Вона відкрила і зразу:
- Иди в ванную мыться!
- Та я мився!
- Слушай, что тебе говорят, дурья башка! Никогда со мной не пререкайся, если не хочешь вылететь отсюда, как пробка из бутылки!
Воду напустила, щось туди налляла, вода зеленою стала, пахне, як твоя хвоя. Я двері не зачиняв на «собачку», вона заходить: а ну, показуй свого інструмента! А як побачила, знов кров прилила до обличчя, як тоді, шия червоною зробилася: «Мийся, - шепоче, - гарно, мочалкою, я чекатиму в ліжку!». А що мені митись, ще дірку протру! Так що я, коли вийшов з тієї ванної, вона вже в ліжку була, коли підійшов, рушником прикрився трохи, і так, знаєш, того рушника майже не притримував, сам тримався – от що значить без баби місяць! Вона його зразу в куток пожбурила, а сама з якогось балончика як шандарахне, спрей такий пахучий, чистюля, жуть!
- Слушай, Толян, ты ближе к телу, за провизией идти надо! Чем кончилось?
- Та не спіши, Андрій. Тут найголовніше – подробиці. У неї, сам розумієш, не дуже, як сказать, не попадався їй мужик справжній, поки розібрався, ключика до того сейфу підібрав, а там не тільки замок, а щей код знати треба.
- Что, целкой была, что ли?
- Ні, що ти! Тут інше. Скажу чесно, братва, перший раз я теж не того, не дуже. Видно, воно все разом – і те, що баби довго не мав, і якийсь скутий, все до неї прислухаюсь. Не кожного ж дня на таку кралю лізти доводиться. Та ще в цьому гандоні, вона мені його губами одягла, уявляєш? Незручно, не звик, а щоб без нього – і слухати не хоче. Ну, а як уже другий раз, третій, розкочегарив, вона, як та сучка, заскавчала. Їй на сьому годину треба було кудись бігти, про все забула. Ну, а як пішло діло, я теж розкутіший став, заспокоївся, війшов, як той казав, у раж. Короче, ледве на метро, в останній поїзд, встиг. А до дачі тієї довелось уже пішки дибать, може, годину йшов, може, більше.
- К чему ты все это триндишь, Толян? Еще одна охотничья история?
- Та ні, Сірий, слухай далі. Якось питаю, а я у неї ще на місяць затримався, квартиру мені зняла, недалеко, на Петрівці:
- Ти, коли мене в постіль затягнула, щось думала, нашо це тобі все?
- А, каже, хотіла спочатку тому бовдуру насолити, щоб він не думав, що пуп землі. А теперь – просто удовольствие получаю в чистом виде!
Так і сказала: в чистому вигляді, я це добре запам*ятав. З ним, каже, секс для мене був мукою, а тепер, з тобою, наслаждениие!
- Ну, ты, Толян, без хвастовства не можешь! Что значит: в чистом виде? Сам же говорил: с резинкой!
-Ти слухай далі. Вона, коли ту квартиру мені зняла, потягнула до лікаря, у приватну клініку, удвох всі аналізи здавали, записалися анонімно, немов подружжя на вигадане прізвище - Петрови. А там – все рівно, аби гроші! До речі, вона за все башляла. І знаєш для чого все це робилося?
- Чтобы без презерватива?
- Так. Мирова, скажу тобі, женщина! Якось лежимо з нею, вона:
- Навколо мужиків, сам розумієш, тільки свисни, прибіжать! А такого, як ти, не було. І не знаю, чи буде.
Розумієш, вони, баби, все життя шукають чогось, все їм мало, не можуть зупинитись. Може, й Любка твоя, не обіжайся, Журнал, все ще шукає свого хєра, який тільки їй потрібен…
- Нет, Толян, это с другой оперы. Ее болезнь мне известна, ничего общего с твоей кралей. Наоборот: не может человек остановиться, ей все время хочется.
- Може, мені допомогти?
Дружный хохот потряс наш отсек.
- Ладно, хлопы! Вперед, а то голодный обморок скоро разобьет.
К Любке шел, как на каторгу. Специально не взял метро, тянул время, хоть и поздно было - десятый час. Интересно здесь люди все-таки живут: воскресенье, вечер, завтра начало трудовой недели, а Милан - весь в огнях, впечатление, будто жизнь только начинается. Возле ресторанов и кафе, а они здесь на каждом углу, у дорогих гостиниц, кинотеатров - толпы нарядно одетых, как на праздник, людей. Никто никуда не торопится, у всех хорошее настроение, то и дело раздается женский смех, возбужденные голоса. Ну, и, конечно, видно, что люди не бедные. И молодежь, и моего возраста, нашего поколения. На их фоне посмотрел на себя со стороны: уставший, полуголодный, в ветхой одежде, несчастный – даже не неудачник, каким в Киеве был, - затравленный бомж. Жизнь профукал, теперь огородами пробираться приходится, пряча глаза, втянув голову в плечи. Подворотнями, переулками, подзатылками, стараясь не попадаться никому на глаза. Грязная, избитая дворняга! Оглянись, ВолодИнька, обрати, пожалуйста, внимение, вокруг респектабельные мужчины в дорогих костюмах, с шелковыми однотонными и цветными шарфиками поверх пиджаков, в белых сорочках, как на свадьбу, на манжетах ярко сверкают бриллиантовые запонки. В темноте, как майские жуки, поблескивают лакированная, безукоризненная обувь. При роскошных лимузинах, посмеиваются, курят дорогие сигареты. Женщины – все на шпильках, в дорогих меховых накидках поверх открытых вечерних платьев, с колье, нитками жемчуга, драгоценностями, переливающимися на свету. В руках - фужеры с шампанским, приторно-медовый дым трубочного табака и характерный запах дорогих сигар плывет по тесным улочкам Милана.
Авто, от которых глаз не оторвать, беззвучно шипя шинами, то и дело доставляют новых гостей. Их встречают радостными возглосами, как национальных героев или знаменитых артистов-футболистов. Непринужденность, уверенность в себе, веселое оживление, праздничная приподнятость в ожидании вкуснейшего ужина и отличного отдыха. В этот мир тебя никто и никогда не позовет и не допустит. Вспомнились слова Любки о том, что Италия разделена на кланы, согласно материальному достатку, чужих на пушечный выстрел не подпустят.
Так получилось: обходя необъятных размеров ярко-желтый лимузин, случайно оказался в полосе света, и едва не смешался с нарядной толпой, приплясывающей у ресторана, услышал, должно быть, по своему адресу уничтожающее: «Форестери!» и громкий оскорбительный смех. Чем мог ответить я? Только крепко скрученной фигой в кармане. «Форестери», как я понял, означало что-то вроде выходец из леса. А, действительно, кто я для них есть? Именно – форестери. Маугли. Из лесу. Причем, дремучего-дремучего. Думал ли ты, брат, что так низко падешь? А ведь из хорошей, можно сказать, семьи, неплохое воспитание получил в свое время, образование, не лишен таланта какого-никакого.
Любка, открыв дверь, как мне показалось, совершенно не удивилась. Молча отступила, давая пройти внутрь. В комнате горел торшер, бормотал телевизор. Она уселась с ногами в кресло и подтянула с журнального столика вязание.
- Что, милый, авто не хватает? Вещи ворованные некуда складывать?
Язву, блин, та еще! Горластым итальянкам фору даст! Самое разумное в моем положении – говорить то, что есть. Не юлить и не выворачиваться.
- Сам бы не пришел. Пацаны отправили налаживать отношения. Пока не найдем что-то подходящее.
- Я так и знала. А спать вместе – не велели?
- Об этом как-то разговора не было. Но, если не возражаешь, я лягу на кухне, на раскладушке. Тем более, мне скоро выдвигаться. У нас сегодня работа в ночь.
- Ты теперь - на правах квартиранта. Шестьсот евро в месяц.
- Тебе что, денег мало? Так еще с меня тянуть будешь?
- Ничего, пусть те, кто тебя сюда послал, скинутся. Что ж, по-твоему, я совсем дура: вы у меня, как на складе, краденые вещи держите за бесплатно, моей машиной пользуетесь – и все это за красивые ваши глазки? Нет, дорогой мой, когда была любовь, с этим как-то мирилась. А если спим врозь – то не надо искать глупее себя.
Что ж, ей в логике не откажешь. Пацанам, действительно, надо сказать. А, говори, не говори – все равно дыра в бюджете! Причем, ощутимая. А вообще, если подходить серьезно, надо как-то определяться. Не все же время контейнеры «бомбить», и у Любки в квартирантах сидеть? А что ты можешь? Послушать Андрея, попробовать где-нибудь на улице или в переходе с гитарой постоять? Если не в Милане, то поблизости, наверняка, есть русский ресторан или клуб-кафе, почему бы там не попытать счастья?
И вот что еще. Любка сейчас не работает, находиться с ней в квартире целый день – теперь, когда ты на правах квартиранта, непереносимо. Да и просто негде, раскладушка только до восьми утра, завтрак, в комнатушке вдвоем вам тесно, значит, остальное время придется у ребят проводить. И за это платить шестьсот евро? Надо с Андреем посоветоваться, стоит ли овчинка выделки? Если они откажутся компенсировать, получается, я еще и доплачивать ей должен. А жить на что? Уйти к ним, а вещи сюда носить? Голова пухнет от всего.
- Чай пить будешь? – спросила Любка, откладывая спицы в сторону и глядя поверх очков.
В этой домашней позе, в застиранном халатике, в неуклюжих очках и со спицами она почему-то напоминала бабушку-старушку из известной когда-то, а сейчас давно и прочно забытой блатной песни, у которой налетчики отобрали честь. А что, похоже, правда?
- Не откажусь.
Не вернуться ли к нашим старым отношениям? Разве возможно? Выпей, как следует, закрой глаза, наплюй и трахни ее, - только в презервативе. И вся любовь. Десять минут позора, зато – полное восстановление в правах. И обедать будем, как прежде, в траттории у Франселино, иначе и появиться туда невозможно. Он сразу спросит: где синьора Люба? И придется что-то бормотать, прикидываться глухонемым. А что, надо рассмотреть этот вариант в деталях. Бывает же – ссорятся люди, расходятся, потом мирятся, съезжаются.
- У меня водка есть, выпьем?
- Можно.
Возьми, пожалуйста, в холодильнике. Подогреть пасту, я ее сегодня с базиликом и оливками сделала. Будешь?
- Да.
- Не отвечай, пожалуйста, так, будто тебя в концлагере пытают.
- Буду водку с пастой и базиликом. Подогрей, пожалуйста, Люба.
- Ну вот, другое дело. Давай, чин-чин!
- Чин-чин!
А, хрен с ней! Теперь-то я знаю ей цену. Просто у меня положение аховое, вот и приходится унижаться. Так даже лучше: она выполняет свои обязанности, ты – свои. Как бы по контракту. И никакой души. Голый расчет. Конечно, не лучший вариант. А, хрен с ним, корона не свалится! Подумаешь, в постель с ней ложиться, какая разница – с кем? До этого же ложился? Или с молдаванкой, например. А что – с молдаванкой? Во-первых, я ее не трахал. Во-вторых, там все четко – деньги платишь, покупаешь время – и вперед. Ну вот! А здесь, с Любкой, и денег не надо! Понял, нет? Шара, плиз! Так-то оно – так, да все равно дискомфорт ощущается. Подумаешь, честный и прорядочный нашелся! У тебя что, другой какой выход есть? Пока нет, но все равно - долго не протяну, себя все же уважать надо. Ой, рассмешил: ха-ха-ха! Себя он, видите ли, уважает, несчастье! Чьи это интонации, чей тон? Покойной моей мамы. Хорошо, не дожила, не увидела этот позор, в какие глубины стыда и позора провалился ее любимый сынок, когда-то подававший надежды в школьной самодеятельности. Помнишь, стихи читал на школьном смотре:
«Нет, в жизни мне не повезло –
Однажды я разбил стекло!»*
Раньше я думал: таких кульбитов не бывает. Когда читал, а чаще слышал от ребят про типов, которые переступали, не ведая стыда и душевных мучений, просто перепрыгивали, как через скакалку или барьеры, нравственные запреты, все моральные нормы, установленные обществом правила, плевали при этом с высокой колокольни на всех и вся, как-то не укладывавлось в голове. Но потом, с опытом, когда жизнь и самого, как говорят, немного пообтесала, когда все это не в кинофильмах и книгах происходило, а рядом, у тебя на глазах, когда видел, как вокруг врут, подличают, изворачиваются, наставляют рога, нарушают все заповеди сразу, то и сам потихоньку стал втягиватьтся. И поступать аналогично. Сначала оглядывался, опасался чего-то, разводил руками: извините, мол, не обессудьте. Поначалу в мелочах – пил, например, все выходные, а на утро в понедельник вызывал врача и уходил на бюллетень, сунув в карман тому «трешку». На работе втихаря выпивали, а начальству пудрили мозги, что подвели партнеры, задание невозможно выполнить и т.д. Причем, никаких угрызений совести не отмечалось – так поступали сплошь и рядом. Тем более, по телевизору и в газетах, а в одной из них я трудился, звучали и пестрели призывы ударным трудом и повышенными социалистическими обязательствами, встав на трудовуцю вахту, достойно отметить, например, финиш очередной пятилетки. Да что! Я сам десятки раз так писал, не веря в то, что выходит из-под моего пера, ни на йоту. Писать такую ахинею можно, читать – нельзя! И мы, прекрасно это понимая, подмигивали друг другу: не я первый, не я последний, не нам отменять. Хочешь не выпасть из седла, скачи протоптанной дорогой. Как засохшая, ненужная кожа осыпалась и отпадала, так и угрызения совести улетучивались, исчезали постепенно. И самое главное, сомнения в правильности такой жизни таяли, как прошлогодний снег – медленно, но уверенно и неотвратимо. И уже бахвальствовал перед друзьями: вот он, мол, какой я, еще и не так могу, пока в полсилы бью, а надо если – как засажу, как следует. И все вокруг восхищались, как ты четко и грамотно умеешь по правилам играть.
Дальше – больше. Выписывали внештатным сотрудникам гонорары за статьи, которые те не писали, и вместе с ними, а это были наши друзья и знакомые, пропивали их без зазрения совести. Да, вот именно: все, многое, во всяком случае, происходило и стало возможным после того, как появились лишние деньги. «Хочешь испытать человека, дай ему «червонец» в зубы!» - говорил наш ротный старшина. «Или - власть над людьми, и ты увидишь, что это за человек, чего он стоит на самом деле».
Точно, когда появились лишные, не учтенные деньги, совсем крыша поехала. Соритли ими направо и налево, появились продажные женщины. Ты заметил, кстати, женщины обычно сопровождали тебя, когда вдали несмелым проблеском намечался успех, ты становился вдруг благополучным, известным, даже популярным. Например, когда твои песни входили в моду, такое случалось несколько раз, расходились и даже пелись под гитару в компаниях, ты получал какое-то вознаграждение, вот тогда к тебе прилипали неизвестно откуда взявшиеся женщины. Не прилипали, скорее налипали, как ракушки на днище лодки, замедляя ее ход. Женщины, падшие и развратные женщины, – ради них ты пускался во все тяжкие, сломя голову, ни о чем не думая, срывался на такие подвиги, от которых потом волосы вставали дыбом. Вспомни, как за день мог запросто заехать и к одной, и ко второй, иногда даже к третьей, а потом, за рюмкой чая, небрежно хвастать перед друзьями где-нибудь в бане. Если там не было женщин. А если были – ну и что, какая, собственно, разница? Случалось так, что, когда добирался домой, где тебя ждала – реже жена, а чаще постоянная партнерша, которой ты врал про усталость и интриги, а утром, перешибая пивом или кофием похмелье, только диву давался: вот вчера денек-то выдался! И гордость присутствовала некая: мол, какой удачливый, наш пострел везде поспел. И если поначалу это были всего лишь эпизоды, то потом, постепенно, ты и сам не заметил, когда и как такая жизнь – во лжи и грязи – для тебя превратилась в норму, в привычку и, главное, совсем не тяготила. Во всяком случае, угрызений совести ты не испытывал, не думал ни о чем, продолжая немыслимый бег по кругу.
И постепенно смазывались, утрачивались, сливались ориентиры, ни ты, ни сидящие рядом или лежащие под боком уже не понимали, что хорошо, а что, как говорится, не есть хорошо, где мораль, а где подонство. Грани стерлись, и тормоза отказали. Тебя несло все быстрее, как на центрифуге, и одна только мысль: не упасть, не выскочить, не выпасть из обоймы. Иногда, просыпаясь до рассвета, обещал себе остановиться, начать новую жизнь, но, едва выйдя из дому, все повторялось намного безобразней, грязнее, чем накануне, потому, как сие от тебя не зависело, ты был безнадежен. И не надо себе лгать, что убежал сюда из когда-то любимого Киева потому, что тебя вытолкнули, не вписался в новую жизнь, интриги засосали и т.д. Все это, если и правда, то только наполовину.
Просто ты сам себя испугался и решил удрать. От себя. Наивно думал начать на новом месте по-новой. Только поздно, ВолодИнька! Твой поезд уже ушел, ты насквозь пропитался грязью, не отмыться! Ни в Италии, ни в каком Буэнос-Айресе. Потому, дружище, тебе нет смысла отчаиваться. Помнишь, когда-то ты блевал от одного стакана вина. Желудок не принимал. Потом организм смирился и впитывал алкоголь в любых дозах. По аналогии: тебе, грешившему за двоих или даже за троих, горчичниками не вылечиться. Это не болезнь – диагноз. От болячки избавиться можно, диагноз же ставится на всю жизнь. И никуда от него не деться. Так что, дружище, подмигни, как прежде, этой Любке, королеве Шантеклера, и топай в ванную. Все у вас будет, как прежде, о*кей. Тебе же только лучше, в выигрыше окажешься. Попробуй – осторожненько и тактично – спровадить ее на работу, пусть ездит в свои туры дурацкие, по десять дней два раза в месяц, не будет мелькать перед глазами, опять же - хата свободная, живи – кум королю и сват министру! И молдаванку свою, наконец, трахнешь, и совесть не будет мучить, всякие комплексы, А что - телка она классная, Анька-модаванька, бюст, что ни говори, четвертый номер. И камасутра – книга увлекательная, как ни крути!
ГЛАВА 17. «А ЛУК-ТО ИГРУШЕЧНЫЙ, НЕНАСТОЯЩИЙ…»
Удивительно, какой не был уставший, а все у нас с Любкой получилось в лучшем виде, хотя опасения были. Давно и не мной замечено: если женщина любит ушами, то мужчина – мозгами. Если тебе, конечно, не двадцать лет, гормоны играют, и при виде любой представительницы противоположного пола туман застилает глаза. С возрастом, стоит перемкнуться чему-нибудь в голове, например, раздевая партнершу, увидеть темную полоску на внутренней стороне лифчика, как сразу же какой-то рычажок срабатывает, реле: нет и все тут! И как себя не заставляй, ничего не получится. Брезгливо, противно и вообще – одевайся, на фиг! Хорошо, я такой уставший был, все, как говорится, по барабану, лишь бы меня никто не трогал, больше никаких посторонних мыслей, даже глаза закрыл, когда она уселась сверху в своей любимой позе. А получилось, как раз, очень даже ничего, Любке, во всяком случае, понравилось, гарантирую! Она сразу же уснула у меня на груди, то и дело всхлипывая и постанывая, организм, конечно, не железный, сколько можно над ним издеваться!
У меня же – сна ни в одном глазу. Или из-за того, что кофе большую чашку выдудлил, в нашем возрасте, да еще на ночь – кто тебя умным назовет? Сердце выскакивает из груди, будто марафон какой бежал. Или марафон не бегут, а идут спортивным шагом? Черт его знает! Думал-думал, пока и сам не прикорнул. На спине вообще редко засыпаю, а тут побоялся ее будить, еще опять, не приведи господи, захочется ей, что буду делать? Так что лежал, не двигаясь, затаившись, разбирался с этим дурацким марафоном, пока не провалился в сон. Если бы не Любка, не известно сколько б и проспал. Она повернулась-перевернулась, надавила на грудь рукой, я и вскочил: блин, без двадцати два! А я до сих пор не одет. И машину греть, и минут двадцать ехать. Опять Андрей нагоняй устроит.
- Телефон взял свой? – пролепетала сквозь сон, когда я уже собрался дверь открывать.
Такая она, Любка. С ней ухо держи востро. А, может, и не спала вовсе? С нее станется. На улице – ни души. И холодрыга приличная, туман, воздух сырой, холодный и влажный. Днем в апреле здесь хорошо, солнышко, до двадцати градусов, а вот ночи – прохладные. Ноги плохо слушаются. И то сказать: в такую погоду, на ночь глядя, ну кто тебя умным назовет? Ребята ждали на улице. Андрей, как самый главный, сел рядом, остальные теснились на заднем сидении. Сразу почувствовал стойкий запах перегара вперемежку с дешевым одеколоном и табачным выхлопом. Терпеть не могу этот затхлый дух опустившихся, давно не знавших женской ласки и ухода, мужланов! И странное дело – захотелось в нашу с Любкой тепленькую, уютную квартирку, под одеялко, накрыться ее грудью третьего размера и блаженствовать до самого утра в тепле и уюте.
- Ну, как, Журнал, помирились? – спросил Андрей.
- Да так, будто бы. Не знаю, надолго ли…
- Що, пару палок довелось кинуть цій курві?
- Не без того.
Все рассмеялись.
- Сейчас – направо, Журнал. – Андрей сверял путь по замусоленной, местами разорванной карте. – Там такой тупичок должен быть. Мусорники, типа свалки. И два контейнера, недавно притарабанили сюда, наверное, с пломбами еще…
- Около мусорника, вечно нам не везет! – прошипел Виктор. – Дрянью всякой дышать!
- Ничего, работать будешь быстрей, чтоб раньше закончить.
- Стимул, ети его в корень!
- Во-во!
- Ты уверен, Андрей, что правильно повернули? Что-то нет здесь ни фига.
- А ты еще раз – направо, у того деревца. Во, фарой посвети! Видишь, за развалинами, желтеет, родимый. Давай, в темпе! Серега и Толян – наверх, а мы внизу будем. Ты машину спрячь за стеной, мало ли что, мы мешки лучше перетащим туда.
Вот что значит – слаженая и дружная команда! Все отлажено, отрепетировано, если раньше, по-первых, на один контейнер вся ночь уходила, то сейчас управились часа за два с половиной часа.
- Ну, что, Журнал, дуй за машиной, будем шабашить!
Именно это меня и спасло. Начало драки и захвата, собственно, я не видел, так как успел уйти за угол и уже обогнул забор из красного кирпича. Из-за этой же стены недостроенного дома, только с противоположной стороны, выскочили какие-то люди, показалось, с автоматами наперевес. Хорошо, я не успел повернуть ключ зажигания, нажал на кнопку стеклоподъемника. Шум за стройкой усилился. Неужели полиция? Осторожно вышел из машины, прячась за стеной, прошел немного вперед, до поворота.
Жуткая картина открылась передо мной. Человек шесть или семь в темных комбинезонах с бейсбольными битами избивали ребят. По сути, уже добивали, те лежали на земле, не в состоянии подняться. Отсюда, из-за стены мне было отчетливо все видно, - никакие ни полицейские, а бандиты, приехавшие сюда на Джипе, развернув его фарами на контейнеры, метелили наших. Страшные удары разносились гулким хрустом в ночи. Клянусь, казалось, я слышал, как лопались и трещали человеческие кости. Наконец, заставил себя повернуться, побежал к машине. У меня было два варианта. На полной, врубив сигнализацию, проскочить вперед, мимо контейнеров, отвлечь внимание на себя, может, удалось бы кого-то подхватить, прежде, чем скрыться, используя внезапность. Пока они опомнятся, заведут внедорожник, оторвался бы на метров сто. Самое главное - отвлечь бандюков, добивавших ребят. Шанс хоть и призрачный, но все же… И второй вариант – осторожненько потихоньку сдать назад, не включая фары, и, вырулив влево, на параллельную улицу, слинять втихаря. Этот второй вариант я и выбрал. Конечно, теперь можно говорить, что струсил, бросил в беде и позорно удрал. Пусть так. Но тогда решали минуты, если не секунды, и что я один - против вооруженных битами, ножами и кастетами бандитов? Вызвать полицию, ведь у меня был мобильный телефон? Честно признаюсь, не догадался, даже мысль не возникла.
Я и Серому так сказал, когда они с Виктором выписались из больницы. У Серого – гипс не снят, рука на привязи, ключица сломана. Виктор пережил двойное сотрясение мозга, три операции, двигался, как на шарнирах и плохо соображал.
- Вы хоть знаете, кто это был?
- Румыны, по-моему, вздохнул Серый. – Может, молдаване.
- Нет, румыны, - просипел Виктор. – Я их хорошо знаю, когда-то в Констанцу ходили, стояли там по две недели. Нет хуже народа. Выследили, суки и подсекли!
- Я слышал, итальянские власти их собираются вывезти всех на хер отсюда. – Сергей протянул мне зажигалку. – Помоги, брат, прикурить и то не могу сам. Да еще ветер…
Я поспешно взял у него разовую дешевую зажигалку, из тех, что греки бесплатно в каждый блок сигарет кладут, в качестве бонуса, если берешь весь блок.
Встретились на каком-то пустыре, у загороднего кладбища. Наши лежали в общей могиле, на участке, где итальянцы хоронят собак. Сергей с Виктором привезли деревянный крест с выгравированной небольшой латунной табличкой: «Здесь похоронены гражданин России Андрей Агеев, граждане Украины Петро Скиба (м. Рівне), Анатолій Коцюрба (Чернівці)». Вкапывать пришлось одному, земля полумерзлая, поддавалась с трудом. Достали поллитровку, налили три разовых полстакана, разломили хлеб, положили на могилу, под крест.
- Помянем наших, мужики! – Виктор поднял стакан. – Земля им пухом.
Я поднес стакан к губам Серого, подождал, пока он неумело выпил, разливая водку.
- Не знал даже фамилий, вот довелось познакомиться на кладбище, когда они в земле лежат. Никогда не подумал бы.
- И в «дурня» перекинуться не с кем. Даже один на один, так у Серого рука в гипсе, сдавать не может.
- Да гипс-то скоро снимут, а их не будет больше. Скоро месяц, как их нет, а снятся каждую ночь. Ты что молчишь, Журнал?
- А что мне остается? Надо было машиной на них наехать, раздавить хотя бы одного гада. Или полицию вызвать. А я – смылся позорно, струсил.
- Что теперь говорить…
По тому, как не возразили, хотя бы для вида, не успокоили, понял, что виноват и прощения от них мне не будет. То есть, как? Можно и водку с ними пить, и в карты, даже делишки какие проворачивать, но в их глазах я всегда останусь виноват в смерти ребят. Да и сам я, в душе, чувствую себя паршиво. От них можно смыться куда, не встречаться, переключиться на другое, но от себя-то – куда смоешься? То-то.
- Ты куда сейчас, Журнал?
- Да в село свое поеду. Домой, то есть, к Любке мне теперь нельзя, полиция каждый вечер наведывается. А вы?
- К себе, куда ж еще. Ну, будь здоров, заходи, если что, по свободе.
- И Киеву, когда писать будешь, привет передавай.
- Пока, мужики!
Нет, не простят. И здесь, на могиле, я им неприятен. Позвали, чтобы крест вкопал, сами не могут, тяжело после госпиталя. Ну, что ж, так и надо, значит, и это придется пережить. Запиликал мобильник. Любка. Соскучилась, сучка?
- Милый, привет, это я.
- Слышу.
- Что такой грустный? Где ты сейчас?
- На кладбище.
- О, господи! Встречался с ребятами?
- Да, они ушли.
- Злятся? Грешат на тебя?
- Да нет, вроде.
- Милый, поверь, ты ни в чем не виноват.
- Хорошо, считай, уже поверил.
- Ты не хочешь сегодня меня навестить, я так соскучилась?
- Можно. А денег дашь?
- Конечно, как в прошлый раз.
- Тогда жди, после восьми буду.
- Жду!
Такие вот дела, значится. Я теперь за башли ее дрючу. А что, ловко устроился. После той ночи полиция шерстит ее квартиру регулярно, каждый день приезжают, меня ищут. Просто ума не приложу, как они вычислили, и фамилию, главное, знают! Сначала думали, что связано с ночным нападением и контейнерами, только после выяснилось, что их интересую я в роли невозвращенца и нелегала. Умора! Первый раз чуть с ними на лестнице не столкнулся – они выходили от Любки, а я только во двор заехал. Хорошо, мотор успел заглушить. Но и они не крутились, ушли сразу. Любка бледная, с порога:
- Тебя ищут, только что приходили!
- Видел.
- Что у вас там стряслось?
-Ребят побили здорово, бандиты какие-то. Чудом улизнул, нагрянули, когда пошел за машиной.
- А что с ними?
- Битами избили, лежать там остались…
- Так чего же ты стоишь? Погнали туда! Полицию вызвал? «Скорую»?
- Нет. Что я скажу – ни адреса, ни фига не знаю. Да и сказать-то как следует не могу. Му-му!
- Поехали быстро, не теряй времени! Я только свитер и брюки надену, иди, заводи машину!
Когда подъехали к тому месту, там было светло, как днем. Два медавтобуса, пронзительный свет фар, санитары с носилками, полицейские.
- Ты оставайся в машине, я сама поду гляну.
- В своем уме? В свидетели хочешь добровольно записаться? Начнутся вопросы-допросы. И так уже приходили домой. Им ничем не поможешь, а себе только навредишь…
Думаю, и Любка на меня затаила. Во всяком случае, сама сказала, чтобы убирался к едреней фене. Нет, внешне у нас с ней по-прежнему. Вот только отдалила от себя, отселила. Раз-второй в неделю перепихнуться зовет, но и только. И квартиру мне нашла – в пригороде, электричкой минут сорок пилять. Что значит – квартиру? Комнату снимаю у одной русскоговорящей, они с Любкой где-то пересекались в Союзе – то ли еще в Донецке, то ли в Москве. Неважно, в общем. За первые три месяца Любка ей заплатила, 600 евро. Потом, говорит, сам будешь оплачивать. Так что вопрос денег для меня с каждым днем встает со всей определенностью. Есть, конечно, какие-то наметки.
«Граждане Украины, России, прочих стран СНГ! Не делайте глупостей, никуда не уезжайте из своих стран. Как там ни хреново, а все же не сравнить, например, со здешней Италией!». Ну, и дальше, в таком же роде. Это я такое обращение к соотечественникам продумываю про себя, когда совсем горько и невыносимо на душе становится. Не знаю, зачем это делаю. Ведь нигде озвучить не удастся. На сцене сейчас не выступаю. Разве что послать в какую-нибудь газету, типа киевских «Фактов», а лучше – в «Бульвар», там когда-то со мной интервью печатали. А что? Хорошая идея. Письма с того берега, как Бунин когда-то или Набоков. Уже не помню. Врезку можно предпослать, напомнить читателям: мол, так и так, был когда-то такой русскоязычный бард, живший в Киеве, ВолодИнька Беззубов, волею судеб оказался по ту сторону рая, с ним встретился наш корреспондент. Всю правду-матку рассказал бы, все, как есть, чтобы такие дурни, как я, думать не думали рвать когти из Киева. И про ребят рассказал бы, которые на собачьем кладбище лежат, и про контейнер, и про водку паленую, и молдаванок, и Любку, и про себя - подумать страшно, куда я скатился, в какую пропасть.
Я часто думаю: ну почему мне так не везет с бабами? Всю жизнь. Последовательно. С каждой новой – больше, чем с предыдущей. Я ведь по сути своей, можно сказать, нормальный чувак. Как сглазил кто меня на них. А кто ты, собственно, есть?
Типичный киевский, что называется, раздолбай. Ну и что? Не подлец же, не подонок какой, слово всегда держал, обещал только то, что мог выполнить, умел дружить, подавал надежды. И к ним относился, вроде, неплохо, старался не унижать, не обижать понапрасну. И всегда из-за баб нарывался на неприятности. Хоть и любил их, а расплата все равно не заставляла ждать. Это при том, что, в принципе, - не подличал, жить старался честно по мере возможностей. Сочинял - больше для себя, боготворил Окуджаву, любил Высоцкого, других бардов. Любил свой Киев с его маленькими уютными сквериками и фонтанами, родной Печерск, угол Кутузова и Копыленко (бывшая Петра Могилы), Пархоменко и Бессарабку, переполненный стадион, когда «Динамо» тренировали Маслов и Лобановский, и негров еще не было в команде в проете. И киевлянок - самых красивых в мире барышень, знающих толк и в борщах, и в любви до рассвета, - лбил. Небо киевское над Пассажем, Пущу-Водицу, когда там можно было еще собирать грибы, ходить на лыжах и заделывать шашлык. И Днепр, и приток Десны, и центральный пляж, и Довбычку, и «венецианский» мост в Гидропарке. То есть, жил, как все. Чего же судьба так ко мне несправедлива? За что мсит мне в лице рассерженных женщин? Я-то в чем виноват, что всех их любил?!
Так о чем это мы? Хлебни, чтобы вспомнить, красненького. Кстати, а можно бухать у них в электричке? А, ерунда! Завернем в газету, и будем пить маленькими глоточками. Откуда это – бутылка, спрятанная в газету, электричка - где-то когда-то было… Твоя беда – у тебя все уже в жизни было, ничем не удивишь. Мотивация к жизни как в Союзе пропала, так и с концами. А, пошло оно все! Лучше напой негромко, про себя, какой-нибудь мотивчик, из прошлой жизни. Чтобы с ним вязалось какое-то приятное воспоминание. Как однажды в Париже, когда с одной девушкой ехал в электричке, только не киевской и не итальянской, а французкой. И было тогда тебе всего тридцать девять лет! А ей? По-моему, лет на восемь-девять меньше.Идеальная разница! Да кто его знает, что такое эта идеальная разница? Вам было хорошо тогда, почти идеально. Это правда. Потом ты часто хвастался друзьям: мало кто может сказать, что был в Париже (тогда, в 1990-м). А еще меньше - тех, у кого случился роман в Париже. Да, был роман. Можно и с большой буквы? Валяй: Роман! Париж обрушился, оглушил, всем своим неистовым стремлением к жизни. блеском, Сразу же, в первый миг, когда улизнули вдвоем под благовидным предлогом, якобы менять доллары на франки, сразу поняли, что попали в самое «яблочко», безошибочно, точно, тютелька в тютельку в самый центр мишени - в этот ритм. И это – их город, где они запросто могли бы жить долго и счастливо. И что впереди – целых две недели в этом залитом июньским солнцем городе. По парижским бульварам плыла летняя дымка, цвели каштаны, незнакомые люди, спешащие навстречу, улыбались и по-дружески кивали. Город их ждал и принял! И вот они, пьяные от вина, Парижа, своей любви и абсолютной свободы куда-то едут в электричке, в ночь. Вот тогда-то и оказалось, что пить из горлышка здесь нельзя, надо бутылку в бумагу заворачивать, и кто-то им в промежутке между поцелуями протянул французкую газету, научил, и они, оглянувшись вокруг, увидели, что многие в этой электричке почитывают периодическую прессу, заговорщицки подмигивая им. Никак не могли вспомнить начало песни Булата про новогоднюю ель. И чем больше прикладывлись, тем меньше шансов. Толкали друг друга, сердились, снова целовались, потом пили, но первые две строки никак не вырисовывались из тумана. Наконец, она вспомнила, и они замугукали:
Синяя крона, малиновый ствол,
Звяканье шишек зеленых.
Где-то по комнатам ветер прошел:
Там поздравляли влюбленных!
Где-то он старые струны задел -
Тянется их перекличка…
Вот и январь накатил-налетел
Бешеный, как электричка.
Вот откуда все это - из Парижа, из того старого, давно позабытого романа. Где та женщина сейчас? А где ты сам? И только Булат Шавлович помнит про всех.
В такой расслабухе можно проехать свою остановку. Легко! А мне этого делать сегодня нельзя. У меня, можно сказать, ответственное дело. Не на сцене, на новом поприще. Семен когда-то говорил, что если человек талантлив в чем-то одном, то он будет талантлив во всем. Что ж, сегодня и поглядим. Пока можно немного расслабиться, пилить целых шесть остановок, оказывается. Я хорошо запомнил название, единственное из всех, выбитых на стене вагона, из двух длинных слов, причем – через дефис. Днем, когда вез в сторожку велосипед и реквизит, засек время – сорок пять минут от Миланского вокзала. Да от дороги – шесть киометров. Сейчас – половина одиннадцатого, так что, наверное, спать укладываются.
Интересно, сколько будет там зрителей? А, пустяки, не все ли равно! Главное – уверенность, как на сцене, ни о чем не думать, кроме песни, которую поешь. А у меня сегодня – целая ария! Не ария, а армия! Нет, армия – совсем другое. Понимаешь, армия – это когда бинокли, приборы ночного видения, автоматы, пулеметы и пистолеты. Ну, допустим, бинокль и прибор ночного видения я достал. А все остальное – откуда? А хорошо, чтобы пистоль был, а? А то как неарданталец какой, с копьем наперевес. Не с копьем – с луком. Как Робин Гуд, вот кто! Однако, ВолодИнька, кончай бухать, хватит уже. Ничего, знаешь, на велосипеде – свежий воздух, все такое, быстро отойти можно, проветриться. « На свіжому півлітрі», как говорил Толян. Вот кого жалко, блин. Прости меня, пожалуйста, Толик! Сука я такая, и нет мне оправдания! И ты, Андрюха, и ты, Семен! Если сможете. Да не реви ты, и так все косятся! Тебе же нельзя привлекать внимание. Может, догадаются, опрашивать будут всех, кто ехал в вечерних электричках. Да, скажут эти бюргеры, заметили немца одного, у него бутылка в немецкую газету завернута, он к ней прикладывался все время, что-то лепетал и плакал, размазывая грязь по глазам. Подозрительный тип!
Тянется жизни моей карнавал.
Счет подведен, а он тянется, тянется.
Все совершилось, чего и не ждал.
Что же достанется? Что же останется?*
А с немцем здорово придумал. Сначала под поляка хотел закосить, но потом, вижу: похожи больно – поляки, русские, украинцы – пся крев! А немцы – все же Европа, из другого как бы текста. Теста, идиот! Любка сейчас бы спросила: «Где ты так нажрался? Чего это тебя развезло?». Вот именно, бабы все одинаковые. Их, в первую очередь, интересует: где? Как будто, это имеет какое-нибудь значение. Больше их ничего не интересует. Правильно говорят: все болезни – от нервов, а все проблемы – от женщин. Не было бы баб – у нас и проблем не было. Ни одной. Кроме одной – где бы бабу найти. Ха-ха! О чем это я? Ах, да! Что под немца канаю. Очень хорошо. Их здесь не любят, впрочем, как и везде. Вот нация уродов! Все им мало – гребут под себя, как свиньи. Как, кстати, свинья по-ихнему? Штайн, кажется? Ни фига: швайн! Помнишь, в кинофильмах про фашистов: «Русишь швайн!». А что, разве неправда? Свиньи они и есть. Но сейчас не об этом. Надо будет, когда выходить, пару немецких слов вставить, для пущего антуражу. Бите, там, дритте всякое. По немецки: цацки-пецки, а по русски: бутерброд! Во-во, кажется, через одну – на выход! Ну, ВолодИнька, Беззубый ты мой, соберись, как перед атакой. А мы, брат, тоже из пехоты, а летом – лучше, чем зимой! С войной покончили мы счеты, бери шинель, пошли домой! Блин, бутылка-то как быстро кончилась, ноль семьдесят пять, кажется! Когда-то в детстве она казалась безразмерной, когда только-только начиналось все. Так, чудак-человек, тогда и день казался бесконечным! Каждый день – как жизнь. А сейчас – оглянуться не успел – дня нет. Только встал, а уже спать пора, вот что такое старость! Ну, все, по коням! «Бите, шеен!» - «Данке шеен!» Драгт наг ост, ети его в душу мать!
Х Х Х
«Итальянская полиция задержала бывшего гражданина Украины, который в маске и черном комбенизоне грабил фермеров на севере страны, Ломбардия. Грабитель был вооружен ножом и самодельным луком. Этого злоумышленника местная полиция выслеживала несколько месяцев. Выяснилось, что под маской современного ниндзя скрывался некто Владимир Беззубов, гражданин Украины, нелегально, без документов, находившийся в Италии.
«Человек в черном», как окрестили его местные жители, совершал нападения поздно вечером, выбирая дома и усадьбы, расположенные вдали от трасс и скоплений домов, чтобы его жертвы не имели возможности позвать на помощь. Врываясь ночью в дома, грабитель натягивал тетиву лука и под угрозой якобы отравленной стрелы, требовал на немецком языке деньги и ценные вещи.
Фермеры до сих пор пребывают в панике, переживают настоящий шок. В основном, пожилые люди, они боялись обращаться в полицию сразу, делали это только по прошествии трех-четырех дней, что существенно затрудняло поиск.
Все же полиции удалось выйти на след, когда началась погоня, грабитель, приезжавший к своим жертвам на велосипеде, не смог далеко убежать, так как к тому же пребывал в стадии опьянения. Он смог добраться лишь до заброшенной фермы, где его и настигнли стражи порядка. У грабителя изъяли воровской реквизит: фонарик, прибор ночного видения, бинокль, игрушечный лук со стрелами, комбинезон, в которых обычно тренируются велосипедисты и конькобежцы. На вопрос, что подвигнуло грабить мирных фермеров, бывший гражданин Украины Владимир Беззубов ответил: «С детства моей любимой книгой были «Приключения Робин Гуда».
(По сообщениям информагенств).
Киев.
Х х
Переводим с итальянского. роман
© Copyright: Владимир Кулеба, 2013
Свидетельство о публикации №213060501891
Свидетельство о публикации №213060501891
Рецензии