Тень улетающей птицы
Это последняя романтическая история взросления чувств, светлым порывом любви соединившая два века русской литературы – нынешний и уходящий.
1
Зачем я поехал именно в Ленинград, сейчас сказать трудно. Во всяком случае я не стремился стать ни студентом, ни рабочим, меня, откровенно говоря, не манили ни известные во всем мире музеи, ни знаменитые сокровища Эрмитажа. Мне просто нужно было куда-то уехать. Уехать, чтобы стать, наконец, таким же, как все. Мне хотелось вырваться на свободу - в тот мир, о котором я знал из книг, о котором мечтал с детства, и который манил меня своим призрачным блеском и картинным благополучием…
Перед моим отъездом отец написал нашим ленинградским родственникам длинное и обстоятельное письмо, которое должно было облегчить мою участь в незнакомом городе, мать посоветовала зашить в сатиновые трусы деньги, вырученные от продажи прожорливого поросенка. Средний брат порекомендовал поменьше заглядываться на женщин и выразительно подмигнул, а потом сунул мне в руки два презерватива в тонкой бумажной упаковке и блестящий перочинный нож, на всякий случай, чтобы было чем от городских бандитов отмахнуться… Я подхватил тощенький чемодан, накинул на плечи кожаную куртку комиссара двадцатых годов, надел на голову широкополую фетровую шляпу американского ковбоя и отправился в путь. Покорять северную столицу…
Дальние родственники в городе на Неве приняли меня холодно. Они жили в коммунальной квартире на проспекте Энтузиастов, теснились в двух комнатках впятером, и уже в первые минуты нашего знакомства довольно ясно дали мне понять, что лучше будет, если я найду себе работу с общежитием, потому что у них (вообще – то) в этом плане рассчитывать не на что. Сами спят на раскладушках.
Несколько дней после этого, я слонялся по огромному городу в поисках подходящей работы. И уже готов был от своей затеи отказаться, когда, наконец, неожиданно нашел работу на маленьком, уютном ремонтно-механическом заводе, расположенном в самом центре Васильевского острова… Собственно говоря, понравился мне не сам завод, а то место в котором он находился - его, так сказать, ландшафтное окружение. Понравилась небольшая речушка рядом с ним, утопающая в зелёных клубах отцветающих тополей, высокие каштаны в старинном сквере возле проходной, мост, белокаменной аркой перекинутый с берега на берег.
Когда я впервые прошествовал через узкую проходную на завод - меня поразили там необычная тишина и какое-то привычное почти провинциальное спокойствие. За кирпичной оградой завода было тоже довольно уютно. Какие-то упитанные мужики мирно сидели там на удобных скамейках и обстоятельно беседовали о делах житейских. Возле длинного кирпичного здания первого цеха вовсю цвели акации, а над его крышей в знойном мареве середины лета дремал башенный кран, издали похожий на гигантского аиста. Тут и там в пузатых, бетонных амфорах благоухали цветы. Между цветами высокими пюпитрами стояли разноцветные плакаты с металлическими серпами и молотами; лениво пошевеливался на тонком древке выцветший красный флаг. Возле забора уютно зеленели кусты сиреней и жасминов.
К тому же, на заводе работало много соблазнительных женщин. Каждое утро они проходили мимо нашего первого цеха, и я по привычке выбирал, а потом провожал глазами самую хорошенькую из них, ту, которая была чем-то похожа на модную тогда французскую певицу Мари Лопаре. В конце концов, я привык провожать глазами только одну женщину. Ту, которая была в белом плаще, тёмных расклешенных брюках с черной, матово-блестящей, заколкой в коротко остриженных, русых волосах.
Примерно через неделю я встретил её на автобусной остановке возле метро, потом в кафе напротив. Она везде появлялась одна, она всегда смотрела себе под ноги, и выглядела со стороны очень серьёзной, чем-то озабоченной женщиной. Это меня и пугало и обнадеживало одновременно. Ухажеры её не баловали, - это бросалось в глаза, но зато немного смущал её возраст…Я заметил на её лице следы увядающей свежести, хотя большого значения этому не придал. Мне тогда казалось, что это не главное, это не так важно.
Потом на какое-то время я потерял её из вида. Потом решил, что она не для меня, что она, наверное, давно замужем, что такие мальчишки как я её не интересуют...
За работу на заводе, как и следовало ожидать, я взялся с революционным рвением. Я хотел утвердиться в этой новой для меня обстановке, среди новых людей. Через два месяца упорной учебы на курсах повышения квалификации я получил третий разряд токаря, и когда на следующий день приступил к самостоятельной работе на своем красивом, блестящем от зелёной краски, токарном станке, то к концу смены перекрыл дневную норму выработки чуть не в два раза. То же самое было и на второй день, и на третий, и на четвертый. Я был на седьмом небе от неожиданного успеха. Мне так хотелось всех удивить, всем понравиться, всем доказать, что я не зря вырвался из вятской глуши в красивейший на земле город, где жили Пушкин и Некрасов, Тургенев и Достоевский, Блок и Ахматова.
Но уже на следующей неделе, вместо ожидаемой похвалы, я неожиданно получил крепкий подзатыльник от ветерана завода, прямого и открытого мужика дяди Гриши Кузнечного, которой подошел ко мне после смены в грязной спецовке и довольно грубым голосом пояснил, что если я и дальше буду так же «надрываться», то всем токарям в первом цехе в конце месяца увеличат норму выработки и снизят расценку за отдельно взятую деталь. Вот и всё… К тому же заводское начальство мой порыв трудового энтузиазма явно проигнорировало. Только однажды начальник цеха Михаил Моисеевич Левин вызвал меня к себе в кабинет и с явной лукавинкой во взоре пожал мне руку, говоря: «Таких людей, как ты нам всегда не хватало. Так держать, Арматуров!» При этом дядя Боря - мастер первой смены с иронией на меня посмотрел и одобрительно закачал лысой головой.
- Молодец, парень. Я сразу его приметил, Михаил Моисеевич. Он из деревни, к труду с детства приучен. Это сразу видно. Без таких, как он мы пропадем.
Но самое удивительное все же произошло в конце месяца, когда вместо честно заработанных мной шести сотен рублей, я получил свои привычные 160…Это меня отрезвило, озадачило и лишило всякого стимула к честному и производительному труду. Я понял, что мои личные производственные успехи никому не нужны. Ни моим товарищам по работе, ни заводскому начальству, ни горячо любимой Родине…
Между мной и городом начала складываться какая-то странная, порочная связь. Я, как неопытный любовник, хотел от него слишком многого. Хотел чудесного превращения из деревенского увальня в импозантного мужчину. Хотел новой, насыщенной яркими событиями жизни. А город, между тем, обольщал и разочаровывал меня одновременно. Обольщал своей каменной красотой и изяществом линий, а разочаровывал своей неприступностью, незнакомой интонацией, едва скрываемым презрением к тем, кто вынужден зарабатывать свой хлеб тяжелым трудом у станка…
Моя комната в заводском общежитии находилась на шестом этаже высотного дома и выходила своим единственным огромным окном на юг, где виднелся зелёный уголок какого-то неухоженного, пасмурного сквера. А в комнате по соседству жил незнакомый мне молодой человек, которого я считал отчаянным гуленой, потому что возвращаясь с работы поздно вечером, я частенько улавливал чутким ухом непотребные звуки, доносящиеся из его комнаты. Это был не то стон, не то плачь, сопровождаемый размеренным поскрипыванием железной кровати… Таинственные ночные звуки завораживали меня. Посреди коридора я останавливался в странном, на первый взгляд - отвратительном, но всё же приятно возбуждающем нервы, оцепенении, попутно чувствуя, как начинает пухнуть моя левая штанина. Потом, нехотя, отпирал свою дверь, стараясь при этом не греметь ключом, заходил в тёмную пустынную комнату, с раздражением стягивал с плеч свою тяжелую кожаную куртку, бросал на шкаф ковбойскую шляпу, намокшую под случайным дождем, и с томительным чувством досады на своё одиночество, ложился на пустую кровать. После того, что я испытал всего лишь пять минут назад, - одиночество казалось для меня пыткой. Оно не соответствовало сейчас ни моей внешности, ни моим желаниям, ни ходу моих мыслей. Я тоже хотел извести себя в чувственной истоме. Я тоже хотел иметь настоящую, зрелую женщину, у которой покатые плечи, высокие груди с коричневатыми, пупырчатыми сосками и пухлый, теплый бледно-розовый зад. То есть, я хотел иметь этакую гибкую, разгоряченную страстью, стерву, чья похотливая плоть (в размеренной музыке тактов) может поглотить меня целиком, начиная, естественно, с середины тела. В тёмной, немой ночи и беспросветном одиночестве мне сейчас было нужно только это. Чтобы поскорее лопнула и пролилась моя душевная и телесная неудовлетворенность…
Правда, на следующий день я проснулся от странного грохота за стеной, от тонкого женского крика, звучащего, как аккомпанемент этому загадочному грохоту. Я прислушался и сразу понял, что это ночная сообщница моего молодого соседа бьёт фарфоровую посуду. Потом в ход пошло стекло стаканов. Потом деревянные стулья. И наконец всё смолкло. Разрушительный порыв женской истерики угас сам собой.
А ещё немного погодя, я увидел её в общей кухне на нашем этаже, до краев залитой золотистым утренним светом. Она, как ни в чем ни бывало, сидела на широком каменном подоконнике, свесив тонкие ноги, и что-то спокойно объясняла своему улыбающемуся мучителю. Признаюсь честно, в первый момент меня поразила её молодость, её гибкая, откровенно детская худоба. На вид ей было лет 15 - 16 не более. Тёмные волнистые волосы её свисали до плеч, большие выпуклые глаза беззащитно лучились, прикрытые сверху длинными, чуткими ресницами. Тонкие руки были сцеплены на костлявой коленке, а подол тёмно-вишневого платья был вольно приподнят до матового, мучительно доступного бедра. То есть, в ней не было ничего от той породистой стервы, которую так упорно рисовало мое взволнованное воображение прошлой ночью. В ней не было ничего от зрелой искусительницы, от хищной женщины, которая жадной львицей набрасывается на всякого молодого мужчину. Ощущение было такое, как будто страстные стоны вчера ночью издавала вовсе не она, а кто-то другой, который много взрослее и похотливее, чем это невесомое, просвечивающее насквозь, юное создание, чем-то похожее на стрекозу.
Так ничего толком не поняв, я вернулся в свою комнату и стал собираться на работу. И, что самое странное, во мне сейчас уже не было ничего томительного, ничего раздражающего отсутствием плотской любви. Во мне не было даже зависти к счастливому соседу, который готовил что-то на кухне. Наоборот, мое одиночество сейчас меня вполне устраивало. Оно дарило мне спокойствие. Мое одиночество работало на мой имидж. В глазах людей я должен был оставаться одиноким. Как может быть одинок в нашем мире настоящий Павка Корчагин, или бесстрашный американский ковбой, или великий художник…
Но однажды после обеда мастер нашего цеха Федор Васильевич Кулагин подошел ко мне с какой-то таинственной улыбкой на морщинистом лице, и сообщил, что меня срочно вызывают в (плохо знакомое мне) заводоуправление к директору. Воспринять его слова как шутку, я, естественно, не мог, и поэтому тут же отправился по указанному адресу.
Каково же было мое удивление, когда в приемной директора я увидел женщину в тёмных расклешенных брюках с черной заколкой в русых волосах, ту которую считал похожей на модную французскую певицу. Она посмотрела на меня какими-то слегка смущенными синими глазами и спросила:
- Ты удивлен?
- Да… нет, - двусмысленно ответил я.
- Это я попросила пригласить тебя сюда. Ты, надеюсь, не обижаешься?
- Нет.
- Как тебя зовут?..
- Валерий.
- А я Ирина... Ты, конечно, извини меня…Но я увидела тебя в столовой и решила познакомиться. Мне показалось, что ты однажды очень выразительно на меня посмотрел... Или я ошибаюсь?
- Женщины в таких вещах не ошибаются, - радостно заверил я.
- Вот водишь... А ещё однажды я встретила тебя возле остановки автобуса. Ты помнишь? У тебя был такой импозантный вид. На тебе была черная кожаная куртка, широкополая фетровая шляпа и, кажется, хромовые сапоги…Я, признаться, тогда подумала, что ты артист какого-то провинциального театра, приехавшего к нам на гастроли. Вышел из гримерной прямо на улицу и заблудился…
- Это нехорошо?
- Нет, что ты, - скорее наоборот... Ты мне поэтому и понравился. У тебя была такая запоминающаяся внешность. И прошу это запомнить… Конечно, для тебя это ничего не значит, но имей в виду. Ты понравился мне, зрелой, опытной женщине, а это уже кое-что. Я тебя не соблазняю, нет, я не похитительница юных сердец, но отступать не в моих правилах, и упускать свой шанс - тоже…Ты, надеюсь, меня понимаешь. Мы живем в огромном городе. Мы здесь слишком редко можем встретиться дважды ни с того ни с сего… Поэтому я решила сделать первый шаг. Ты можешь сделать второй… А можешь не делать ничего. Это твое право. Ты можешь уйти и забыть обо всем. Как хочешь. Я и сама пока что не знаю, что собственно мне нужно от тебя…
Она, кажется, хотела сказать что-то ещё, но почему-то замолчала, а я вопросительно посмотрел на неё. Мне показалось, что кто-то из нас должен назначить встречу…
- Можно, я... как-нибудь зайду… за тобой? – неуверенно предложил я.
- В любое время, - ответила она с улыбкой.
Весь день после этого разговора с Ириной у меня было хорошее настроение... А вечером, ложась спать в шумной заводской общаге, я сказал себе, что ни за что не оставлю её одну - обязательно поговорю обо всём ещё раз… Завтра же… И, возможно, этот разговор станет для меня самым значительным событием в моей городской жизни, в той жизни, которая меня уже успела заинтриговать. Странно только, как легко и просто всё у меня складывается. Я хотел найти здесь работу и получить приличное жилье. И вот всё это у меня уже есть. Хотел встретить настоящую женщину. И она сама пришла ко мне. Она нашла меня… Она дала мне шанс стать другим… В сущности, это даже больше того, на что я мог рассчитывать в первое время.
2
На следующее утро я проснулся совсем другим человеком. Уходя из общежития на работу, забыл запереть за собой дверь. С девятого этажа спустился на первый без лифта с легкостью юного спортсмена. И пока шел до автобусной останов¬ки, кажется, что-то насвистывал.
Зато, рабочая смена на заводе в этот день для меня тянулась очень медленно. И к началу работы я опоздал, потому что не заметил среди женщин, спешащих к проходной, моей новой знакомой.
В этот день дядя Витя - мой заводской наставник, поругался с председателем месткома из-за какого - то Германа Ивановича, получившего квартиру без очереди, и всё порывался куда-то сходить, с кем-то разобраться, кому-то набить наглую рожу. Я знал, что в такие моменты его лучше не беспокоить, и поэтому со своими глупыми вопросами к нему не приставал... Я был переполнен томительным ожиданием настоящей любви. Настраивал себя на будущую встречу, подбирал самые нужные слова, которые надо будет сказать моей новой знакомой. Представлял удивленное лицо Ирины в первый момент нашей встречи. Вряд ли она предполагает, что я так быстро решусь на более близкое знакомство с ней…
Ровно в четыре часа я уже был у неё. В петлице кожаной куртки у меня на груди краснела бутоньерка из алой гвоздики, шляпа слегка затеняла глаза, в которых, скорее всего, сквозило откровенное смущение. Перед дверью в приёмную директора я остановился, чтобы перевести дух… И вошел минут через пять, громко цокая по дубовому паркету подошвами хромовых сапог…
Но, что самое главное, она моим приходом вовсе не была удивлена. Мне даже показалось, что она… не так сильно обрадовалась, увидев меня, и весьма прозаическим тоном попросила подождать её минут этак десять - пятнадцать, пока она что-то там перепе¬чатает на пишущей машинке…
Я ждал её, не выходя из кабинета. И впервые как следует рассмотрел… На вид ей было лет двадцать пять - двадцать восемь. Она была невысока ростом, стройна, русоволоса, синеглаза. Её нос казался слегка крупноватым по сравнению с другими деталями лица, но он не портил общей композиции, не вносил дисгармонии в её облик. Откровенно говоря, в ней не было ничего от директорской секретарши, скорее, она походила на ленивую студентку заочницу, которая третий год учится на первом курсе института…
Когда она освободилась, мы вместе отправились гулять по Ленинграду. Сначала прошли по какому-то мрачному скверу. Потом пересекли старинный чугунный мост, на котором она прочитала мне «Послушайте» Маяковского. Надо признаться, стихи она читала прекрасно, картинно запрокидывая голову и отбивая такты оголенной по локоть рукой. Перила моста были влажными и ослепительно блестели, а даль скрывалась в сизой дымке парного летнего тумана. Нева коричневатым потоком струилась под нами, и если смотреть только на воду - то создавалась ощущение, будто мы плывем. Или летим, как чайки. Или парим, как облака.
Была середина июля, в душе, подобно сирени, распускалась любовь, и наверное поэтому как-то по - праздничному воспринималась мной эта влажная от дождя, сотканная из камня и мрамора, ещё непонятная мне до конца, северная столица.
Хорошо помню одно выражение, которое довольно часто повторяла тогда Ирина. «Жизнь, - говорила она, - это чудесное приключение, достойное того, чтобы ради удач терпеть и неудачи»…
Она ещё не знала, что я готов на всё ради неё, но только терпеть неудачи я больше не собирался. Я слушал её, я её понимал, любовался ею. И она мне казалась самой воздушной, самой возвышенной, и вместе с тем самой соблазнительной женщиной на свете. У меня было предчувствие, что именно она сделает из меня настоящего мужчину, подарит мне нежности из промежности. Пустит меня в свое податливое, внутренне тепло, разогретое всполохом страсти. А потом мы вместе начнем строить нашу длинную, честную и счастливую жизнь.
Когда мы, мокрые от дождя, опьяненные первыми минутами нашего сближения, укрылись от крупных капель под одной из арок огромного здания Адмиралтейства на другой стороне Невы, она обняла меня за талию и, настороженно глядя в мои глаза снизу вверх, шутливым голо¬сом спросила:
- Скажи мне, юный друг. Я тебе хотя бы чуточку нравлюсь? В твоем представлении, я… могу быть похожей на Розу Люксембург или хотя бы на Клару Цеткин?
- Я... я не знаю пока, - искренне ответил я, опуская глаза.
-Будь хотя бы снисходителен ко мне. Как были снисходительны к женщинам все истинные социал-демократы.
- Ладно.
- Ну разве так отвечают девушке милый мой. Ты должен быть заботливым. Это право мужчины. А на твой ответ можно обидеться. Неужели ты сам этого не понимаешь?
- Я не хотел тебя обижать. Просто я ещё не привык свободно разговаривать с женщинами на такие темы…
А хочешь, я покажу тебе Исаакиевский собор? – вдруг спросила она, круто меняя тему разговора.
- Не знаю, - пожал я плечами в некоторой растерянности.
- Скажи мне, хочешь или не хочешь? - повторила она, и посмотрела на меня с улыбкой, как на ребенка.
- Ну, хочу.
- Тогда пойдем. Дождь, кажется, перестал, - чувствуешь?
Она выставила из под арки маленькую ладонь и стала ловить в неё последние редкие капли.
- Да, - ответил я, и осторожно взял её мокрую руку в свою, как будто сорвал придорожный цветок.
Так мы и шли до самого собора через весь Александровский садик, взявшись за руки, мимо горящих ярким пламенем гвоздик, мимо отцветающих тюльпанов на просторных клумбах, мимо седовласых стариков на скамейках и, воркующих в песочницах, юнцов. А в соборе она стала показывать мне разноцветную керамическую мозаику, выполненную каким-то известным старым мастером, и что-то рассказывала про него. И при этом её тонкая рука была где-то над её русой головой, глаза были широко раскрыты, а голос дрожал. Потом меня увлекли витражи из разноцветного стекла в высоких окнах собора, потом, висящий под куполом, маятник, который то удалялся от нас, то приближался бесшумно и медленно, как крохотная планета, отмеряя такты эпохи.
- Говорят, он показывает вращение земли, - как о чем-то скучном и нереальном поведала Ирина. - Но всё это ерунда. Землёю движет, как ты сам понимаешь - хорошая революционная теория. А тебе лучше подняться наверх и посмотреть на город с высоты птичьего полета. Там прекрасная смотровая площадка. Светлого будущего ты оттуда, конечно, не увидишь. Но все же…
Вид города со смотровой площадки меня по - своему поразил. Сразу стало понятно, какой он древний, тесный и прокопченный за три минувших столетия. Какой он, в сущности, неказистый… Я решил, что если когда-нибудь придумаю покончить жизнь самоубийством, то прыгну именно отсюда. Отсюда мой последний полет будет выглядеть вполне естественным, как может считаться естественным всякий завершающий аккорд в музыкальном произведении, случайно разбередившем душу.
3
На следующий день я снова был у Ирины. Поднимал¬ся по лестнице на второй этаж заводоуправления и думала, как она встретит меня на этот раз. Чем обрадует или убьет? Какие ещё ассоциации навеет ей моя внешность? Что-то общее к тому времени уже было между нами…
Вошел. Она посмотрела на меня с улыбкой и сказала примерно то же самое, что и вчера: « Садись, подожди минуточку, я сейчас. Только вот напечатаю ещё немного». Деловито потушила сигарету в массивной стеклянной пепельнице и стала очень быстро печатать на машинке, как будто играла знакомую мелодию на странном музыкальном инструменте. Я обратил внимание, что на этот раз выглядит она как-то по-другому. Лицо сосредоточенное, волосы аккуратно уложены и заплетены в замысловатый крендель. На носу, невесть откуда взявшиеся, модные очки в широкой, перламутровой оправе; на безымянном пальце правой руки красивый золотой перстень…
Через несколько минут мы вышли на улицу.
Был тихий вечер, не предвещающий ни дождя, ни ветра, когда особенно остро улавливаются запахи и звуки…Непривычная ясность была во всем, и от этого в душе какая-то возвышенная грусть… Мы поспешили сначала в метро, потом вдоль кованной железной изгороди к кинотеатру «Гигант», где тогда шел американский фильм «Золото Маккены.»
Когда в прохладном зале погас свет, я взял её руку в свои ладони и положил себе на колени. Её тонкие пальцы, согретые в уютном тепле между моими ладонями, расслабились и размякли, как свежий хлебный мякиш. В полумраке кинозала она показалась мне ещё восхитительнее, чем на улице. Маленькая русоволосая женщина моей мечты.
После сеанса она решила рассказать мне о себе, я охотно её слушал, и мы не заметили, как оказались в старом, пустынном парке возле кинотеатра. Здесь на прохладных тропинках лежали вперемежку яркие зигзаги света и тени; беловато-розовые, острые камешки и сморщенные фантики сухой прошлогодней листвы. Для уединения мы выбрали одинокую скамью возле озерца, густо заросшего кувшинками и кугой, рядом с которым белел каменный мостик, чем-то похожий на театральную декорацию. В густой тени под этим мостиком лениво и густо млела серповидная осока…
Как много мы с Ириной в тот день говорили и как взволнованно, как откровенно. Меня переполняла восторженность первых минут долгожданной, настоящей, взрослой любви. Но я уже твердо знал, что с ней - зрелой женщиной - эти первые минуты - только начало, только прелюдия к ещё большему счастью. К восхитительному счастью обладания её телом. И перспектива этого продвижения вглубь, к манящему будущему, казалась мне бесконечной, чувственно многообещающей.
- Меня никто ещё так не целовал, - признался я Ирине, когда немного успокоился.
- Это прекрасно, - ответила она, - значит, я буду первой. Теперь ты будешь помнить меня всю свою жизнь.
- Я не хочу только помнить, я хочу быть с тобой всегда.
- Ну, это мы посмотрим, потом, - ответила она с иронией.
- Поцелуй меня ещё.
- Пожалуйста...
- Твои губы напоминают вкус… весеннего утра.
- А твои отдают зимней свежестью…
Так пришел час, потом второй, третий. Головокружение от поцелуев постепенно улеглось. Мы целовались уже как бы по инерции. Я гладил её тёплую руку, что-то говорил, а сам уже чувствовал некую истому, которая предполагает дальнейшее наше сближение - продвижение в перспективу. Там (в этой манящей перспективе) было ещё очень много всего. Ирина пока что позволила мне только самую малость, всего лишь на полшага продвинуться вперед; не отстранилась, когда я жадно поцеловал её в оголенную шею, не сбросила руку с тёплого и мягкого бедра. Двигаясь дальше, моя рука уткнулась в живот, в крутом вираже стала опускаться ниже, ещё ниже. Мое сердце часто забилось в ожидании чуда. Ирина, не выпуская моих губ из своих, издала какой-то странный и пленительный вздох... И в это время старческий голос где-то совсем рядом произнес: «Побоитесь Бога, бесстыжие!»
Мы разом открыли глаза, отпрянули друг от друга, и увидели шагах в десяти от себя древнюю, мутноглазую и худую старуху.
- Бесстыжие… Люди кругом ходят, а они целуются, - забормотала старуха, удаляясь. - В наше время такого не было. Нет. В наше время нравы были другие. Распустилась, испортилась моло¬дежь. Ох – хо – хо - хо! Какой стыд, какой позор!
Ирина с презрением посмотрела ей в спину, и сказала вполголоса:
- Завидует, старая дева. Старые девы все такие... Она бы рада сейчас стать распущенной и развратной, да время ушло.
- А мне почему-то её жаль, - откровенно признался я.
- Чтобы потом не жалеть, поцелуй меня ещё... Крепче... Ты чувствуешь, какая я? Чувствуешь?
- Да.
- Какая же?
-Ты…ты… страстная.
- Это потому, что я ничего не боюсь и ни о чем не жалею... Хочешь... Хочешь, пойдем ко мне сейчас же?
- Да. Очень хочу…
- А, может быть, не надо… Я где-то прочитала однажды: «Ты, не целованных, не трогай, неискушенных, не тревожь», и что-то ещё в этом роде... Кажется, я нашла не целованного. Ведь так? Ну почему ты ничего не говоришь? Боишься признаться? Глупый… Да тут и признаваться - то ни в чём не надо. Я и так всё чувствую. Я сама всё поняла... Ты не переживай. Это хорошо. Очень хорошо… Я тебя всему научу. Ты хочешь, чтобы я тебя всему научила?
- Да. Очень хочу.
- Или, может, не стоит? Ты встретишь когда-нибудь такую же неопытную девочку, как сам и вместе вы всему научитесь. Ты полюбишь её по-настоящему, молодую, худую, угловатую, которая, как и ты, постоянно будет краснеть ни с того ни с сего… А, может быть, правда - оставить тебя в покое, не соблазнять? Ведь у тебя вся жизнь впереди. А я старше тебя на шесть лет. У меня своя колокольня, свой взгляд на мир... Мне уже скоро с базара ехать...
Я заметил, как она посерьёзнела и нахмурилась, это говоря, как задумчиво на меня посмотрела. И испугался, что она, действительно, переменит свое отношение ко мне: станет более холодной, более расчетливой, трезвой.
- Мы сейчас стоим у черты, - снова продолжила она назидательным тоном. - За этой чертой - падение или полет - никто не знает… Но, когда ты станешь настоящим мужчиной - я буду более требовательной к тебе. Учти это. Я заставлю тебя исполнять все мои прихоти. Я буду обижаться на тебя, если ты не сможешь мои прихоти испол¬нить... Ты готов к этому?
- Я на всё готов, потому что люблю…
- Тогда, я должна тебе признаться… До тебя у меня уже были мужчины. И я любила их.
- Я понимаю. Я понимаю, - промямлил я, опуская глаза и превозмогая странную растерянность.
- Одного из них я очень сильно любила.
- А сейчас?
- Ненавижу... Он бросил меня.
- Давно?
- Не важно... Он бросил меня не ради другой, а просто так. Понимаешь? Я ему стала не нужна. Наскучила…
- А я тебя никогда не брошу, - запальчиво признался я. - Никогда!
- Как знать… Может быть, я сама... Хотя, нет. Не будем сейчас об этом говорить. Не надо. Глупости это всё. Ведь тебе хорошо со мной? Хорошо?
- Очень!
- Ну вот и прекрасно.
И тут я для чего-то спросил:
- А кто был тот - другой?
- Другой?
- Тот, которого ты встретила потом?
- А… Он был музыкант…Он был много старше меня, много опытнее и сквернее. Мы с ним редко встре¬чались, и вскоре я поняла, что… это не любовь. Это что-то другое... У него уже были взрослые дети и больная жена…И он для чего-то рассказывал мне о ней, о её болезни, о страданиях. Понимаешь. Странный человек… Он часто выпивал, потом раскаивался, плакал. Мне иногда казалось, что он не в своем уме. Люди искусства - они все странные, - не от мира сего. Ты не замечал? Да впрочем, ты с ними ещё и не сталкивался. У них особая жизнь, свои убеждения, взгляды и прочее. И все они жутко завидуют друг другу. Все они хотят друг друга перещеголять. Хотят быть в центре внима¬ния, позируют, блестят, и забывают, что без таланта ничего значительного достичь невозможно. А без здоровья - тем более…
После этих слов она взглянула на меня, с едва заметной улыбкой, и как-то устало произнесла:
- И хватит об этом. А то я всё говорю, говорю, а тебе это, должно быть, наскучило. Ведь так?
- Нет, почему же…Я не могу осуждать тебя за то, что было у тебя в прошлом.
- И ты не раздумал пойти ко мне?
- Нет.
- Тогда знай, что я разрешу тебе делать со мной всё, что ты захочешь. Но тебе придется отказаться от некоторых привычных для тебя принципов. Забыть о своем достоинстве, например... Ты пойдешь на это?
- Пойду, - ответил я с явной готовностью. Чем больше разных условий ставила она мне - тем сильнее было мое желание обладать ею.
- Я на все сейчас согласен.
- И тебя не остановит даже то, что я испорченная женщина? Моя любовь развратит тебя, заставит страдать... Ты уже никогда не сможешь стать таким, каким был до этого… Ничего из того, что вскоре будет между нами, не потребовала бы от тебя ни одна неискушенная девушка, ни одна твоя подружка, ровесница... Подумай об этом.
- Я нашел тебя... и я счастлив. Почему же ты стремишься доказать мне обратное. Будто счастья не будет, - обиженно выпалил я.
- Потому что я не такая, как все.
- Я сразу это почувствовал.
- Да нет же… Ты совсем не так это понимаешь… То о чем ты говоришь - это романтизм, а я тебе хочу объяснить совсем другое. Это потому, что я, пока что, жалею тебя... Но потом я жалеть не буду. Учти это. Я стану безжалостной.
- Я согласен. Делай со мной, что хочешь.
- Ох, как легко ты со мной соглашается... Да пойми ты. Наша любовь будет не такой, как у всех. То, что я попрошу тебя сделать со мной - может показаться скверным. Во всяком случае, так считают многие... А таким как ты, лучше начинать как все.
Она нервно закурила сигарету и стала с хрустом мять свои длинные тёплые пальцы, загадочно глядя на меня.
- Нет, я определённо должна тебя оставить. Я должна отказаться от тебя… Ты слишком чист для меня.
- Но я не смогу без тебя сейчас.
- Скажешь тоже. Вот как раз сейчас ты ещё сможешь, а потом... неизвестно как всё сложится. Я могу испортить тебе жизнь.
- Я не боюсь. Делай со мной, что хочешь.
- Дурачок.
- Только поцелуй меня ещё раз.
- Дурачок…
4
До её дома по сонному летнему городу мы ехали на автобусе. Автобус был полупустой, скрипучий, провинциально-тихий. По его крыше, едва просве¬чивающей и покрытой коричневым стеклом, поочередно скользили - то свет, то тень. Люди в автобусе говорили вполголоса. Мягко шуршали шины. Я смотрел за окно и мне казалось, что я еду по гладкой поверхности успокоенной реки вдоль каменистого берега с редкой растительностью в просветах между скал. И ничего в этой местнос¬ти мне не знакомо, всё здесь ещё предстоит изучить и понять. Но, в то же время - всё что меня сейчас окружает, удивительно красиво, заманчиво и всё завораживает.
От остановки автобуса мы дошли до коричневатого от пыльной листвы, продолговатого сквера, пересечённого по диагонали узкой глинистой тропой. Миновали его и оказа¬лись в пасмурном дворе п-образного пятиэтажного дома, на первый взгляд ничем не примечательного. Поднялись на второй этаж, открыли полутёмную, пустынную квартиру. Вошли в неё, и тут меня охватил какой-то непонятный страх. Мне показалось, что я не должен был вот так вот сразу приходить сюда. Тем более - днем. И ещё меня озадачил запах больницы, которым здесь было пропитано всё, запах какого-то, едва уловимого, тления… К тому же, я ещё почти не знаю Ирину. Порой не понимаю, о чем она говорит, что думает, как представляет наши отношения в будущем. В этом смысле у нас с ней, пока что, полная неопределённость.
Я смотрю на неё вопросительно, но она, на этот раз, понимает мой взгляд по-своему. Говорит: «Сейчас я включу музыку», - и ставит на проигрыватель «Первый концерт для фортепиано с оркестром» Чайковского. Я спрашиваю: «А почему, Чайковский?» Она отвечает: «Это мой любимый композитор». Оказывается в её коллекции пластинок нет ни «Машины времени», ни Пугачевой, ни Высоцкого. Только Гайдн, Моцарт и Рахманинов.
Пока она плещется в ванной - я скучаю на диване и с интересом изучаю её комнату. Музыка каким-то образом помогает восприятию деталей, вносит некую гармонию в разнообразие незнакомых предметов. В потоке музыки мутный свет от зашторенного окна кажется таинственным, лаковая тональность книжного шкафа не слишком контрастирует с белой стеной, а единственный тонкий лучик света, отраженный белым подоконником, рассеянно застывает на потолке, едва пошевеливаясь в такт мелодии.
Возвратившись из ванной, и протирая голову бархатистым полотенцем, она почему-то удивляется:
- Ты ещё не в постели?
- Нет, - растерянно отвечаю я.
- Значит, я забыла сказать… Я сейчас подсохну чуть-чуть и тоже прилягу... Раздевайся пока…
Она сказала это так обыденно, так просто, как будто мы с ней были знакомы уже много - много лет. И почему-то именно эта обыденность сразу сделала меня скованным. Я медленно снимаю пиджак, брюки, рубашку, но плавок снять не могу. Это выше моих сил. Она, с лукавой улыбкой, смотрит на меня, потом шепчет ласково и снисходительно: «Совсем ещё мальчишка», - и начинает мне помогать своими ловкими, уверенными, тёплыми руками. Помогая, целует меня в грудь, в плечи, в живот, а на её щеках уже начинает проступать нервный румянец.
- Иди ко мне… Иди же, - шепчет она, и я падаю в её объятия. Я тону в её тёплой глубине…Целую, мну, восторгаюсь совершенством её тела. Мобилизуя остатки своего здравомыслия, пытаюсь ей что-то шептать. Но в самый неподходящий момент она легко выворачивается из под меня, опрокидывается на локти, круто прогибает спину и просит дотронуться до её ягодиц.
- Чувствуешь, какие они горячие… Обними меня сейчас, обними… Ближе, ещё ближе... Больше ничего не надо. Остальное я сама сделаю... Я так хочу... Так хочу…Так хочу…
Через несколько восхитительных минут мы устало лежим на кровати и смотрим в потолок на круглую капельку света, которую в детстве я называл зайчиком.
- Сейчас ты вправе презирать меня, - вдруг говорит она.
- А я люблю… Я пуст и счастлив…
- Моя колокольня разрушилась. Я ничего не вижу с неё, - призналась она. Немного помолчала и добавила: - И всё-таки я скверная. А ты этого не почувствовал?
- Нет.
- Странно…
- Я просто люблю тебя…
5
На следующий день я с самого утра у неё. Она быстро ходит по комнате, куда-то собирается, поясняет:
- Сестра звонила… Она уезжает на дачу, а ребенка оставить не с кем… Электричка уходит в десять часов. Надо успеть.
- Я тебя провожу.
- Если хочешь.
На улице я беру её за руку, поворачиваю к себе и вкрадчивым голосом говорю:
- Ирина, я заболел.
- Кем?
- Тобой.
- И что ты намерен делать?
- Лечиться... любовью.
В метро на эскалаторе мы стоим совсем рядом и смотрим друг на друга пьяными от любви глазами. Потом она смущенно отворачивается и с мольбой в голосе произносит:
- Пожалуйста, не смотри на меня так.
- Почему?
- Ты меня изучаешь…
- Тёбе кажется... Я просто....
- Как ты думаешь, на сколько тебя хватит? - неожиданно спрашивает она, не дав мне договорить, и ставит меня этим вопросом в тупик. Я готов сказать, что никогда её не брошу, что не вижу ничего унизительного в том, что вчера произошло. Что я вполне счастлив, но боюсь, что для неё это и так ясно.
- Я буду с тобой всегда.
- Но я скверная…
- Ты святая. Теперь мне кажется, что все женщины такие.
- Х-м-м... Дурачок… Ты ещё совсем мальчишка. Ты не знаешь женщин.
- Они такие же как ты.
- Ошибаешься.
- Я хочу, чтобы были такими же.
Около Московского вокзала она садится в трамвай. Я провожаю её, и вдруг замечаю у себя за спиной своего подвыпившего заводского наставника, дядю Витю с неизменным тёмным портфелем в руке. У него красноватое, улыбающаяся лицо, хитрые глаза с бесцветными ресницами, а на подбородке густая щетина. Он подходит ко мне сзади, трогает за плечо и произносит что-то странное, звучащее не то поощри¬тельно - не то с презрением:
- Ну ты даешь, Валера… Сразу в туза попал...
Я не могу понять, что это значит, на что он намекает, и потому долго с недоумением смотрю на удаляющийся трамвай. И мне почему-то очень жаль, что наша любовь уже перестала быть тайной. И ещё мне очень не хочется оборачиваться, не хочется встречаться глазами с дядей Витей. Я хочу, чтобы он поскорее исчез. А если он не исчезнет…я развернусь и вмажу ему по тяжелой, небритой скуле. Потом ещё и ещё, пока он не поймет, что не все его выходки к месту. Пока он не почувствуют себя тупым, раздавленным человеком, который не имеет права касаться моих самых заветных чувств… Бывают минуты, когда одиночество лечит. Разве это так трудно понять? Это мысленно я обращаюсь к тебе, мой дорогой, дебильный дядя Витя…
И ещё у меня странное чувство, будто я уже не похож ни на Павку Корчагина, ни на революционного комиссара двадцатых годов, ни на смелого американского ковбоя… Я сам по себе.
6
Уже через день - мы с Ириной снова вместе. Мы в её полумрачной, странно пахнущей тлением комнате, слушаем фуги Баха. Она сидит в кожаном кресле, подперев подбородок тонкой рукой, и отрешенно смотрит куда-то мимо меня своими неподвижными, тёмными глазами. Такой я видеть её не люблю, даже побаиваюсь немного. Когда она с такими глазами - ей ничего не нужно, она ничего вокруг себя не замечает. Она сосре¬доточенна на чем-то своем - за гранью отчуждения, за гранью привычного земного бытия, где сфокусировалась сейчас вся её жизнь, вся вселенная. Я боюсь её тревожить в такие минуты. Боюсь, что после пробуждения, она вернется ко мне уже другой: сильно изменившейся под тайным гипнозом музыки. Выслушает меня и не сможет понять.
Однажды, когда музыка ещё звучала, она вдруг заговорила:
- Мне тяжело нести свою душу.
- Почему? – спросил я удивленно.
- Потому что меня воспитали болезни. В детстве я очень много болела. Я почти не вставала с постели, а если когда-нибудь поднималась, то ходила прихрамывая… Меня все жалели. А мне от этой жалости было неловко и обидно. Больно… У меня была высокая температура, я бредила и мечтала покинуть эту земную неволю, где меня никто не любит. В это время я полюбила длинные зимние ночи, тишину и тонко потрескивающую свечу у старой иконы Божьей Матери Всех Скорбящих. Рядом со мной всегда была моя бабушка, она часто молилась, крестила меня и заставляла целовать образ Николая Чудотворца. Бабушка полагала, что святой Николай сжалится надо мной и освободит меня от кары, которую я не заслужила. А мне хотелось умереть. Да. Я никому об этом не говорила, но мне хотелось просто умереть. Я совсем не боялась смерти, ведь душа не чувствует боли и образ больного некрасивого тела её не тяготит. Тот, другой мир, был для меня бесконечно привлекателен. Мне казалось, что вся ложь, вся боль моей жизни там превратится в правду, и там, оттуда, я сумею всех полюбить и понять так, как хочу. И маму, и бабушку, и старшего брата, который всегда отламывал одну ногу у всех моих кукол, приговаривая при этом, что у хромой девочки должны быть хромые куклы, а я смотрела на него, с полными слез глазами, и мысленно кричала, что куклам тоже больно. Однажды я сказала ему, что буду ненавидеть его за это всю жизнь. А он мне ответил, что всю жизнь ненавидеть у меня не получится. Я скоро умру, и после смерти, если мамы не будет дома - он выкинет меня через форточку. Потому что из-за меня в комнате всегда дурно пахнет. Потому что в животе у меня поселились черные грибы. Скоро внутри меня им станет тесно и они прорастут через мои глаза и рот. И мне было так страшно, так стыдно перед ним и перед мамой, что смерть казалась мне самым легким выходом из этого положения. Потом я засыпала, и видела себя летящей из форточки, только не девочкой, а птицей. Я сначала просто падаю, потом начинаю захлёбываться влажным воздухом, ощущаю в крыльях силу и лечу – лечу…
Она говорит что-то ещё, глядя на зашторенное окно своими большими блестящими глазами, а я перестаю её понимать. Вижу её маленькие розоватые пальцы, как-то неловко скрюченные на матовых коленях, и мне становится не по себе. Мне тоже делается страшно. Я не могу взять в толк, правда это, или какой-то странный, пленивший её, вымысел.
Но, удивительное дело, - освободившись из плена музыки, она становится ещё более чувственной, ещё более наивной, чем была, и это сейчас очень кстати. Мы смотрим друг на друга влюбленными глазами и улыбаемся. Я облегченно вздыхаю. Она протягивает ко мне свои тонкие руки, я прибли¬жаюсь к ней, чувствуя всем телом нарастающее волнение, и… всё повторяется точно так же, как в первый раз, только ещё более ярко, ещё более томительно…
Так проходит одна неделя. Вторая. Третья… Иногда от приятной усталости у меня кружится голова, но я думаю, что это от счастья, это от любви. Наконец, я говорю себе, что пора остановиться, пора расслабиться, передохнуть, но Ирина и слышать об этом не желает, - она становится всё более требовательной, капризной, и предупреждает, что не позволит мне уйти от неё просто так, ибо я должен стать настоящим мужчиной, умелым любовником. Это в моих интересах, это мне пригодится в жизни. И, в конце концов, я соглашаюсь, я мужественно исполняю все её прихоти, только уже не знаю, люблю ли её…
Временами в её глазах я замечаю холодность. Она говорит со мной уже не так ласково, как прежде, в её голосе всё чаще слышатся властные нотки. Всё чаще я стараюсь оправдать её резкий тон некой женской неудовлет-воренностью, отголосками тяжелого детства. Я всё прощаю ей, только бы вновь увидеть её в той очаровательной позе - с плавно прогнувшейся спиной, и широко раздвинутыми бедрами - готовую раскачать в привычном ритме мою пробуждающуюся любовь. И она, зная об этом, уже не заботится о своем внешнем виде, встречает меня у порога в каком-то старом выцветшем халате, ходит по комнате в шлепанцах на босу ногу, слегка прихрамывая; говорит мне безликое «Ты». И я уже не чувствую в её голосе прежней теплоты.
Иногда, я думаю про себя, что нам, наверное, пора расстаться, что дальше будет всё хуже, всё скучнее и нелепее эта странная любовь… Если её ещё можно назвать любовью...
Но проходит дня три – четыре, и я опять спешу к ней на второй этаж. Захожу, встречаюсь с ней взглядом, в котором ясно угадывается приятное внутреннее волнение, покорно сажусь в уголке и жду пока она доиграет на своем музыкальном инструменте очередную печатную увертюру. Она уже не говорит мне: «Подожди минуточку», она знает, что я и так буду ждать её сколько угодно, я никуда не уйду без её ведома.
Всё чаще в такие моменты я замечаю в её глазах скрытую иронию и превосходство... Она всё просчитала наперед. Она знала, что без неё сейчас я жить не смогу. Она сделала меня другим и отрезала путь назад - к прежнему моему спокойствию. Она завладела мной полностью. Моим телом, моими мыслями, моим взглядом. Она стала той частью, которой мне всегда не доставало. Причем, не доставало не где-нибудь снаружи, а - изнутри. Там, где пряталась восторженная душа.
7
Примерно через месяц после нашего знакомства, Ирина сказала мне, что ее лучшей заводской подруге сегодня исполняется двадцать лет. По этому поводу намечается грандиозная пьянка, и Ирина приглашает меня в этом празднестве поучаствовать. При этом она, как бы между прочим, посоветовала мне обратить внимание на девочек, которые там будут. Потому что девочки там соберутся очень даже симпатичные, одних со мной лет…
Я почувствовал в этом предложении нечто обидное для себя, но ничего не ответил ей. Просто мне показалось, что она ищет самый простой, самый легкий способ избавиться от меня. И я решил облегчить её эту задачу, решил ей в этом помочь.
Через несколько минут мы вышли на улицу. Был тихий летний вечер, не предвещающий ни дождя, ни ветра, когда особенно остро улавливаются запахи и звуки. Такие вечера я называю акварельными. Непривычная ясность была во всем, и от этого в душе какая-то возвышенная грусть. Мне захотелось на улице задержаться, углубиться куда-нибудь в сквер, облюбовать скамейку у воды, и провести там несколько долгожданных минут. Но вместо этого, мы поспешили сначала к ближайшей станции метро, потом - на остановку такси, где почему-то было полно народу... Я поймал себя на мысли, что так уже было когда-то. Был точно такой же вечер, золотистый летний сумрак и грусть. Только, когда это было и что после этого произошло, я припомнить так и не смог…
Потом мы ехали куда-то на такси. По пути у одной из гостиниц в центре города остановились. Ирина сказала, что надо купить цветов. Цветы продавала цыганка с глазами испуганной лани, худая и очень высокая, чем-то похожая на Лидочку Брагину - смуглую девочку из моего недавнего детства. Подавая мне три алые гвоздики в хрустящем целлофане, цыганка широко улыбнулась, и я поразился тому - насколько она ярче и симпатичнее моей Ирины. Внешне она была безупречно красива и стройна, но то была красота, за которой, к сожалению, ничего не стоит. Форма без содержания, сосуд без вина.
Ирина в этом смысле была для меня много интереснее: в ней, по крайней мере, живет любовь к музыке и эта пленительная извращенность, слегка затенённая кружевом таинственного договора, который дает ей право властвовать надо мной и не нести ответственности. Она мудра, и это тоже притягательно. Она распутна, и это пьянит. Она порой высоко¬мерна, и это тоже каким-то образом возвышает её в моих глазах. Настоящие женщины должны быть такими. Иногда она смотрит на меня как бы говоря: «Кого люблю - того и бью». Она разжигает во мне ревность, а униженный и ревнующий, я люблю её ещё больше, ещё сильнее. Люблю из последних сил.
До ворот Центрального парка мы в тот день так и не доехали: помешал разобран¬ный мост. У моста из такси мы вышли, расплати-лись с шофером, и быстро зашагали по длинной, почти бесконечной аллее к загадочному ночному кафе под названием «Фрегат».
По дороге Ирина снова посоветовала мне обратить внимание на девочек, которые там будут. А особо - на именинницу. Я отшутился. Она, как бы в шутку, стала настаивать на своем.
- Заведи себе ровню, - говорила она материнским тоном, - беседуйте с ней, целуйтесь, живите своими интересами ... А вечером, если хочешь, приходи ко мне. Я буду твоей тайной любовницей. Твоей гетерой… Твоя душа пусть ей принадлежит, а тело будет принадлежать мне... Это так романтично.
- Но мне и так хорошо. Я не хочу ничего менять.
- Я не спорю. Не спорю. Но в твои годы молодые люди обычно стремятся куда-то поступить, раскрыть в себе кучу талантов, утвердиться на избранном поприще, устроиться на приличную работу... А я сковываю тебя в этом смысле. Неужели ты этого не понимаешь. Я почти на десять лет старше тебя… Мне уже ничего не надо. Я свои университеты прошла…
- И я, я тоже ничего не хочу…
- Это глупо... Ну как это - ничего не хотеть в твои годы?
- Просто так.
- Просто так, милыми мой, даже воробьи не чирикают.
Она посмотрела на меня с улыбкой старшей сестры и продолжила:
-Так вот, я бы посоветовала тебе обратить внимание на именинницу... Её зовут Вероника. И она... она чем-то похожа на тебя. Да-да! Не смейся. Вы же ровесники. В ней есть что-то милое, детское, наивное. Чистое что-то. Присмотрись.
-Но мне никого не надо, - упрямо стал отказываться я, предчувствуя приближение развязки, и пытаясь сохранить всё как есть.
- И не спорь, пожалуйста, со мной. Я знаю, что делаю.
- Но я...
- Это в твоих интересах, милый мой.
8
Отмечающих собралось человек восемь. Все люди очень разные, и все первое время сидели заметно скучая, пили розовый портвейн и вяло закусывали копченой колбасой и сыром. Потом какой-то румяный и упитанный милиционер, видимо, давний знакомый Ирины, начал рассказывать пошловатые анекдоты, после чего девушки заметно оживились, зашептались между собой, и стали поглядывать на меня с явным любопытством. А я не спускал глаз с Ирины, которая сидела напротив меня, и был поражен тем, как вдруг, при тусклом искусственном свете, она стала хороша. Даже её ресницы казались сейчас длиннее, чем прежде, и глаза блестели выразительнее, и серьги в ушах, и крохотный перстенёк на руке.
Выходя из-за стола для очередного танца, она наклонилась к моему уху и шепнула:
- И всё-таки, ты мне нравишься больше всех…
Наверное, она и не предполагала, как больно кольнет меня это её уточнение: «всё-таки». Я не знал, чем его заслужил. Не смотря на что, я ей, всё-таки, нравлюсь. Ведь еще ни разу и ничем я не огорчил её всерьёз... Или в чем-то уже провинился? Но в чем же?
После танца Ирина куда-то исчезла. Вместе с ней исчез её давний знакомый - упитанный и розовощекий весельчак - милиционер. Потом он, с мрачным лицом, вернулся к столу и залпом выпил стакан водки. Я подумал, что Ирина его отшила. Воодушевлено встал из-за стола и пригласил на танец какую-то пышную, полную, некрасиво и густо накрашенную девицу, которая скучала весь вечер рядом со мной, опаляя мое бедро своим тучным жаром. Она после этого, кажется, оживилась, но во время танца молчала, как рыба и даже не сказала мне, как её зовут, только посмотрела на меня растерянно, как бедные люди смотрят на чужие драгоценности. Когда мы вернулись к столу, я выпил очередной бокал портвейна, и запоздало почувствовал, что становлюсь совсем пьяным… Неверной поступью направился в туалет, чтобы сунуть два пальца в рот, но неожиданно на половине дороги меня остановила какая-то, совершенно мне не знакомая, полногрудая нахалка, с большим букетом гвоздик. Она придержала меня за рукав и, толкая влажные цветы мне в лицо, масляно блестя карими, хмельными глазами, стала путано рассказывать, что давно за мной наблюдает, что сейчас она одна, ей плохо и она готова на всё, потому что её бросили, её обманули. Что тот, кого до сих пор она любит, был очень похож на меня. Он был высокий брюнет…И если ей сам Бог велел ему изменить, то это лучше сделать со мной, чем с тем подонком, который весь вечер вертится возле неё и таскает ей цветы с клумбы.
- Ты не еврей? - с явной надеждой на утверди¬тельный ответ спросила она.
- Нет.
- Очень жаль. Я так люблю евреев… Они особенные... Очень жаль... Очень жаль, - повторила она, направляясь прочь…
Я, видимо, сильно запьянел. Потому что обыкновенный вечер в загородном кафе стал вдруг неудержимо разрастаться, вспыхивать, блестеть и заполняться значи-тельными событиями, какими-то совершенно новыми, незнакомыми ощущениями, запахами и даже знакомствами. Мне вдруг показалось, что я довольно хорош собой, я в центре внимания. Я исключительно умен и обаятелен. Я воспитан и пунктуален, я прекрасно умею держать себя. И во мне есть что-то притяга¬тельное для женщин, что-то еврейское, а может быть даже аристократическое, чем черт не шутит. Я могу выразительно молчать, могу разговаривать глазами, прекрасно чувствую музыку. У меня врожденное чувство ритма, не зря же я так хорошо запоминаю мелодии модных песен и так вдохновенно танцую... Мои ноги легко переступают по гладкому паркету, скользят в танце так, что я почти не чувствую пола. Я лечу. Лечу к долгожданной, неведомой мечте…
Короче, когда я, наконец, вернулся в зал, чтобы снова и теперь уже без конца танцевать - ко мне неожиданно подбежала, раскрасневшаяся именинница Вероника, и торопливо заговорила:
- Не знаешь, где Ирина? Не знаешь? Мы ищем её везде и не можем найти... Она тебе ничего не говорила?
- Нет, - ответил я как можно равнодушнее.
- Тогда пойдем, поищем её... А вдруг с ней что-нибудь случилось... Так нельзя, Валера...Так нельзя…Ты бросил её одну…
И она потянула меня к выходу. Я, нехотя, последовал за ней…
Вероника была так же мала ростом, как Ирина, но при этом выглядела очень милой, юркой, живой, какой-то чересчур подвижной. У её были тёмно-русые, очень коротко остриженные, волосы, большие глаза, такие же большие губы и правильный, но излишне острый нос. Идти молча она не могла. Она всё время повторяла: «Если б Ирина что-нибудь нам сказала: тебе или мне. А то исчезла - и всё… Так же нельзя. Мы все переживаем за неё. Мы встревожены». Делала несколько мелких шажков и снова повторяла: «Ну почему она никому ничего не сказала... Какая странная, - и при этом старалась показать, что очень этим огорчена, - какая эгоистка»!
В ночном парке было темно и прохладно. Пахло коротким летним дождем. Непривычный для города, шелест листьев пробивался сквозь музыку. Он то нарастал, то гас, то вновь появлялся. В тонком гипюровом платье Веронике вскоре стало холодно. Она прижала локти к животу и втянула голову в плечи, став при этом ещё меньше и миниатюрнее, чем была. Я запоздало протянул ей свой пиджак.
- На, накинь на плечи.
- Спасибо… Он такой большой.
За густыми зарослями жасмина, возле какой-то синей будки, похожей на пивной ларек, мы нашли Ирину. Она стояла рядом с милиционером (должно быть это был самый настоящий постовой) и что-то ему весело рассказывала. Со стороны это выглядело не совсем красиво. Милиционер был трезв - Ирина пьяна и навязчива…Мне стало очень стыдно за неё. Но Вероника не растерялась и тут. Она со всех ног кинулась к Ирине и стала ей что-то объяснять, выразительно жестикулируя руками. От резких движений мой пиджак спал с её плеч, Ирина подняла его и подала Веронике, пытаясь найти меня глазами. Потом они вместе прошли мимо меня, и Ирина, подчеркнуто независимо, проговорила, явно не только для Вероники:
- Имею право говорить с кем хочу... К тому же, в милиции служат отличные парни.
- Мы не за этим сюда пришли, - ответила ей Вероника.
- Ну и что. Я хотела побыть на воздухе... Одна...Я имею право.
- Потом. Когда всё закончится.
- А я хочу одна. И сейчас, - упорствовала Ирина.
- Но ты слишком пьяна.
После этих слов Ирина остановилась и резко высвободила свою руку из навязчивых объятий Вероники.
- Кто пьяная? Я?.. Да я не пьянее вас…- Зло посмотрела на меня и как-то нарочито холодно спросила:
- А ты? Ты тоже пойдешь танцевать, или останешься здесь, со мной?
- Я не знаю, - искренне ответил я. - Может быть действительно, потанцевать ещё несколько минут. Скоро здесь всё закроется... Всё равно придется расходиться.
- Шагай... Я подожду, - ответила она, опуская глаза.
И мы с Вероникой вошли в празднично яркий зал. Там радостно играла музыка, по стенам скользили разноцветные огоньки, и мне действительно захотелось танцевать, чтобы прогнать тот странный озноб, который с детства преследует меня на вечерней улице. Особенно часто это бывает, когда нервы мои напряжены. Я мерзну при слабом дуновении ветерка, пугаюсь при неожиданном шорохе где-нибудь за спиной.
Вероника умело обняла меня за талию и поплыла рядом, потащила меня в самую гущу танцующих пар. Глаза у неё соблазнительно блестели, с полных, правильных губ не сходила улыбка. Кажется, она была со мной счастлива. Потом в её глазах поселилось лукавство. Она поманила меня пальчиком, предлагая немого наклонить голову. Я нагнулся к её лицу, и она шепнула мне на ухо:
- Хочешь комплимент?
- Конечно, - шутливо согласился я.
- Ты мне нравишься.
- И ты... и ты мне тоже, - как бы по инерции, но каким-то чужим голосом ответил я.
В этот странный вечер мне всё удавалось. Порой, я не хотел, чтобы было именно так, но судьба располагала по-своему. Я был в центре внимания, я производил на всех самое приятное впечатление… Хотя, вполне возможно, я в тот вечер был просто слишком пьян.
Потом мы с Вероникой танцевали ещё и ещё. Беспричинно улыбались друг другу, говорили что-то невнятное, потому что надо было говорить, потому что молчать было нельзя. Я сыпал комплиментами, она отвечала тем же. В какой-то момент она всем своим тонким, горячим телом прижалась ко мне, и… в это время меня с головой захлестнула волна неожиданной нежности к ней. Вероника показалась мне такой милой, такой искренней и бескорыстной, что я едва не поцеловал её в смуглую щеку. Она не ставила мне никаких условий, ничего не обещала, но и ничего не требовала, она просто была со мной счастлива и этого было довольно. Тогда я впервые подумал о том, что, может быть, Ирина была права, когда советовала мне найти приятную девчонку - мою ровесницу. Ведь хорошо же мне с Вероникой сейчас, хорошо просто так - как бы ни с того ни с сего.
И тут я вспомнил, как однажды ожидал встречи с Ириной у Финляндского вокзала. Был тёплый летний день. Я стоял у холодной Невы, опираясь руками о серый гранит парапета, и смотрел на мутную зеленоватую воду. В душе тогда жили одновременно: грусть, радость и страх. Мне казалось, что я провожаю свою молодость, зато обретаю любовь, я провожаю юность - обретаю зрелость.
Ирина не появлялась у памятника очень долго… Неожиданно погода испортилась, подул резкий западный ветер, а потом пошел дождь. Вода и небо стали одного цвета. И цветущие тюльпаны на клумбе перед памятником Ленину, от ветра стали облетать, устилая крас-ным кружевом алых лепестков гранитную набережную. Сделалось совсем холодно, а я всё не уходил, стоял под проливным дождем и всматривался в редких прохожих, покидающих вокзал. И два седовласых, сгорбленных старика тоже не уходили. Потом один из них костлявой рукой пока¬зал на россыпи лепестков у себя под ногами и произнес: «Кровавые следы истории». И эти его слова почему-то сразу запали мне в душу. Как образно и точно, подумалось мне.
В тот день я промок до нитки, терпеливо дожидаясь Ирины… Она пришла бледная, сильно прихрамывающая с синеватыми губами, с красными заплаканными веками, вся какая-то дрожащая и обиженная. На мои вопросы не отвечала, только вздыхала тяжело и уверяла, что это скоро пройдет, что я тут ни при чем. Это она во всем виновата. Это только её касается.
Музыка оборвалась. Мы с Вероникой замерли в середине зала, постояли немного в странной нерешительности и направились к своему столику... Увидели там Ирину и почему – то смутились. Как будто сделали что-то не так. Ирина сидела в обнимку с милицией и громкой смеялась каким-то не своим, пьяным, раздражающим смехом.
Когда я сел рядом с ней - она отпрянула от своего собеседника, и, ткнув меня локтем в бок, сказала вполголоса: «Сваливаем отсюда».
Вероника с испугом вскинула на меня глаза, и стала ждать, что я отвечу. Она была уже заодно со мной. Моя юная сообщница. Я это сразу почувствовал. Ирина, между тем, как-то загадочно усмехнулась, погрозила мне пальцем, поднесла к губам бокал сухого вина и тоже замолчала. На её лице было написано превосходство. Сейчас она специально подавляла меня всем своим видом. Я на несколько секунд растерянно замолчал. А в это время Вероника так многозначительно, так участливо взглянула на меня, что я почувствовал - сейчас она что-нибудь скажет, просто не сможет не сказать. Но сказанное в такой момент обязательно будет какой-нибудь глупостью. Такое со мной уже случалось. Потому что сейчас в ней заговорит не разум, а случайная неловкость и растерянность.
- Ещё полчаса, - вдруг выпалила Вероника. – Мы только ещё…
- А с тобой я вообще не разговариваю, - зло оборвала её Ирина...
- Но…
- Не разговариваю!
Такого я простить Ирине уже не смог… Я медленно встал со своего места, вышел из-за стола и демонстративно пригласил Веронику на танец. Она поднялась мне навстречу со слезами на глазах. Я, как мог, успокоил её и мы протанцевали, не переставая, минут двадцать. Потом, взявшись за руки, пошли к выходу. Там, смеясь, углубились в парк. Вероника, легко подпрыгивая на одной ноге, побежала вдоль сумрачной аллеи к выходу. Её светлое платье мелькало впереди меня всё дальше и дальше. Свет редких ночных фонарей дробился и гас в мелких лужицах у неё под ногами. И я не смог удержаться, чтобы не кинуться вслед за ней. Я бежал, и мне казалось, что навстречу мне бегут сумрачные липы и каштаны, что повсюду сейчас звучит музыка, примерно так же, как в моей душе. И так будет всегда, потому что это звучание обретенной свободы... Я снова - вольная птица. Я лечу…
9
Эту ночь я провел у Вероники в женском общежитии. Это общежитие располагалось где-то далеко-далеко, на самой окраине ночного города, где на улицах, как в глухой деревне, лаяли собаки, а фонари стояли так далеко друг от друга, что в промежутке между ними вполне можно было заблудиться. Помню, когда мы шли по коридору к её комнате, я увидел двух соседок Вероники по жилью, двух одинаково белокурых девчонок, которые спешно перетаскивали свои матрасы и одеяла куда-то на верхний этаж. А когда процедура ночного переселения была закончена, Вероника заперла входную дверь на ключ и выключила свет… Наступила минута решающего оцепенения. Мне нужно было начинать действовать, но я почему-то медлил. Я отчего-то не мог ни говорить, ни двигаться. Замер и замолчал. Вероника, точно так же скованно и угрюмо сидела рядом со мной на железной, прогнувшейся кровати, и я, кажется, слышал, как бьётся её сердце, чувствовал как вся она дрожит и немеет. До этого момента я даже не поцеловал её ни разу, не обнял как следует. Сейчас это мешало нашему сближению. И ещё почему-то мешали её очки, которые она от волнения забыла снять, из под которых её глаза смотрели на меня немного пугливо, немного растерянно и вместе с тем - как-то очень пронзительно.
Я хорошо знал, что должен был сделать. Я должен был протянуть к ней руки и сказать, как когда-то сказала мне Ирина: «Иди ко мне». И всё решилось бы самой собой... Но я молчал и не двигался... А может быть потому и молчал, что боялся той легкости, с которой обрушила на меня свою любовь Ирина, когда за один день я прошел путь от стихов до постели. К тому же, то что давала мне Ирина - никак не могла дать сейчас эта девочка с дрожью в голосе, с глазами полными страха, худые плечи которой я только что обнимал, танцуя. Мы даже не успели познакомиться с ней как следует. Короче говоря, - я почувствовал себя не в своей тарелке. Не на своем месте. Во мне снова проснулся Павка Корчагин - мой любимый литературный герой. Я увидел в углу комнаты ещё одну пустующую кровать. Перешел туда, слегка пошатываясь, и лег на неё, не раздеваясь. Вероника удивленно, а может быть и разочарованно, посмотрела на меня. Потом быстро сняла очки и проговорила:
- Ты спи, спи ... а я спать не буду… Я не хочу. Не могу.
Потом выскочила в коридор, остановилась где-то возле двери и заплакала. Мне стало жаль её, но одновременно я был доволен собой, потому что остался чист перед своей совестью, перед Ириной. Перед всем тем нерукотворным храмом, который воздвиг в своей душе и назвал любовью. Во всяком случае Веронике я ничего не обещал заранее, не говорил, что люблю, не давал повода...
Когда через полчаса, или, может быть, час я проснулся - то сразу же услыхал непривычно-тихий шепот Вероники. Она сидела на одной из кроватей рядом со своими белокурыми подружками и что-то рассказывала им вполголоса. Я прислушался.
- Он меня так хотел, - говорила она, - так хотел, что даже рубашку порвал на мне…в одном месте. Но я ему не далась. Еле - еле отбилась... Он оказался сильный такой, тяжелый, горячий - я даже испугалась: а вдруг изнасилует. Мужчины так нетерпеливы, когда дело касается любви. Я прямо чуть не закричала от страха... Потом сделала вид, что обиделась. В коридор выбежала и распла¬калась.
- Но почему?
- Чтобы его вразумить. Мужчины в порыве страсти непредсказуемы. Я таких боюсь…Я испугалась… - Она немного помолчала, а потом добавила: - Тут меня и увидела Наташка. Это ведь она вам сказала, что я в коридоре стою и плачу. Она?
-Она.
-Болтунья... А встречаться с ним я больше не буду. Боюсь. Он слишком сексуальный, слишком несдержанный. А я девушка неопытная. Слабая.
-Ха - ха - ха - ха!
-А чего? Таких, как он я ещё не встречала.
- Почему же? Парни все такие. Все нахальные.
- Но он слишком напористый…И грубый.
- А с виду милый такой. Спокойный. Спит себе ещё.
- В тихом омуте черти водятся.
10
Утром я проснулся очень рано и долго лежал на кровати с закрытыми глазами, ждал, когда пошевелится Вероника. Мне непременно нужно было объяснить ей всё. День начинался солнечный, светлый, освобождающий от излишних иллюзий. В комнате женского общежития вскоре стало уютно и тепло, как дома. Я взглянул на спящую Веронику и улыбнулся от странного предчувствия. Мне показалось, что эта девочка чем-то близка мне. Она, действительно, похожа на меня. Это правда. В этом Ирина оказалась права. Да и в комнате у девочек всё примерно так же, как у меня в общежитии. Только запах другой.
Проснувшись, Вероника проводила меня до остановки автобуса, и при этом ни разу не посмотрела мне в глаза. Ничего у меня не спросила, а я не знал, с чего начать разговор, и поэтому тоже молчал. Мне было жаль расставаться с ней. И, в то же время, я боялся потерять Ирину, хотя предчувствовал, что скоро её всё равно потеряю…
При дневном свете Вероника показалась мне ещё более юной, чем раньше и ещё более привлекательной. Особенно хороши были её густые волосы темно-русого цвета с, очень редко встречающимся, красноватым отливом. Густые брови тоже были великолепны. Да и глаза, под модными затемнёнными очками, днем казались крупнее и выразительнее, чем вчера вечером. Я уже успел пожалеть, что не сделал ей навстречу решающего шага, что остался к ней так безрассудно холоден…
На остановке автобуса она, наконец, спросила:
- Ты плохо себя чувствуешь сегодня, да?
- Нет. Я... чувствую себя немного неловко.
-Ты любишь Ирину и сейчас думаешь, как перед ней оправдаться?
- С чего ты взяла?
- Это видено по твоему лицу.
- Нет…Я… хотел бы встретиться с тобой ещё раз.
- Зачем?
- Мне кажется, что между нами уже что-то есть.
- Ты ошибаешься. Между нами ничего не может быть… Ты любишь Ирину.
- Я хотел тебе объяснить...
- Ничего объяснять не нужно... Ей сейчас очень плохо.
- Почему же плохо?
- У неё только что мама умерла... Так что попробуй не обижать её… хотя бы сейчас.
Известие о смерти Ирининой матери почему-то застало меня врасплох. Я стал сопоставлять некоторые события последних дней и понял, что Ирина многое от меня скрывала… Но, ради чего? Вспомнил странный запах в её комнате, настораживающий, тяжелый полумрак, великую и трагическую музыку Моцарта, звучащую как печальное воспоминание, возвышенные фуги Баха; нашу встречу у Финляндского вокзала; её заплаканные глаза, её молчаливость в тот день. И мне показалось, что мы с Ириной поступаем в последнее время не так, как нужно. Мы слишком жестоки друг к другу. Мы не такие, как прежде. Мы странные…
Я был уже в отъезжающем автобусе, когда Вероника что-то крикнула мне. Слов я не разобрал, но по глазам, кажется, понял, что она благодарит меня за что-то. Юная, слегка приподнявшаяся на цыпочки, изящная моя нимфа, которую я никогда больше не увижу.
11
И вот я снова поднимаюсь по лестнице на второй этаж заводской конторы. Иду по гулкому коридору мимо множества дверей, за которыми слышатся приглушенные женские голоса. В конце коридора поворачиваю направо. Звук работающей печат¬ной машинки заставляет меня замереть на несколько секунд. Я предчувствую, что сейчас произойдет что-то очень важное, (вполне возможно - ужасное) - и чтобы поскорее встретиться с ним (этим ужасным и непоправимым) - решительно распахиваю дверь в приёмную директора завода.
-Здравствуй, Ирина!
Она оборачивается ко мне, но ничего не отвечает... Я не могу понять - почему? Не желаю понимать. Подхожу к её столу, беру какую-то ненужную бумагу, лежащую с края, мну её в потной ладони и соби¬раюсь с мыслями. В это время дверь за моей спиной, со скрипом, распахивается, и в приемную директора влетает, густо накрашенная, румяная женщина лет тридцати пяти, с искрящимися нахальством глазами. Она начинает что-то энергично объяснять Ирине, не обращая на меня никакого внимания. Ирина при этом какое-то время упрямо молчит и не поднимает на вошедшую взгляда. Потом сдержанно предлагает женщине выйти за дверь и подождать там пять минут.
Та делает удивленное лицо, растерянно улыбается и никуда не уходит.
- Пошла вон! - вдруг кричит на неё Ирина. И ошарашенная женщина несколько секунд смотрит на неё, ничего не понимающими глазами. Потом мямлит первое попавшееся: «Ох, ещё какая»! - и, презрительно озираясь, уходит, так и не поняв толком, что собственно произошло.
- Ты почему не даешь о себе знать? - обращается ко мне Ирина каким-то незнакомым, повелительным тоном. - Я должна знать, где ты был эти две недели? Ты обещал мне всё рассказывать. У нас был уговор.
- Зачем...?
- Значит незачем?
Я чувствую, что снова слишком долго молчу, ставя себя этим молчанием в непривычное, дурацкое положение.
- Тогда... ты свободен.
- Свободен?
- Да... Ты ведь этого хотел.
- Нет…но…
- И не нужно ничего объяснять.
12
После нашей последней встречи прошло только три месяца… А мне кажется - три года.
Вчера я снова не попал в музей Пушкина на Мойке, 12. Друзья сказали, что там ремонт, но я почему-то им не поверил, поехал туда... Наверное, мне просто захотелось остаться одному. Прогуляться по знакомым местам.
С Мойки меня потянуло в Летний сад. Там есть одинокая скамейка перед бюстом Двуликого Януса, где мы с Ириной долго сидели когда-то.
Я шагал к этой скамье между заколоченных на зиму скульптур и пытался понять, что же произошло? Ведь с Вероникой у меня ничего не получилось. Может быть, и не получилось-то как раз потому, что сказались уроки моих отношений с Ириной. Ирина в последнее время всё меньше доверяла мне, - всё больше ставила условий. Я чувствовал себя неопытным ребенком в её руках. Забавной игрушкой… И мне это было приятно... Что скрывать. Сейчас, правда, это кажется странным. Она любила меня чисто по-женски, когда к любви примешивается непременное желание - владеть любимым предметом безраздельно. Она хотела давать, но всё чаще отбирала, хотела прощать, а сама всё чаще была непреклонна. И при всей своей опытности, она так и не смогла понять, что для неопытного мужчины главное - это иллюзия свободы, без которой даже любовь не пьянит, даже самая высокая страсть не одухотворяет.
Ох уж эта забытая свобода, которую сейчас некуда деть…Для чего мне она? Когда плакать хочется от жуткого, непроглядного и незаслуженного одиночества.
13
На следующий день было воскресенье. Я проснулся с потрясающим чувством утраты, и долго лежал, не шевелясь. Ждал, пока моя комната заполниться мутным и непо-движным августовским светом. Потом быстро оделся, умылся и бросился к телефону - автомату, чтобы всё объяснить Ирине. Должен же я когда-нибудь всё ей объяснить. На улице мне вслед посмотрел маленький вихрастый мальчик, играющий в песочнице, и приподняв крупную курчавую голову проговорил: «Длинная - длинная акула».
Я набрал номер, который мне когда-то дала Ирина, услышал прерывистые длинные гудки, и только тогда вспомнил, что это её служебный телефон. А сегодня выходной. Домашнего же телефона Ирины я попросту не знаю. После этого безнадежно вздохнул и повесил трубку… Что мне ещё было делать? Как поступить?
Наскоро позавтракав, я решил поехать к ней. Я должен был её увидеть. Это было самое отчаянное мое решение. Но сейчас иного выхода я не видел…
На скрипучем трамвае доехал до ближайшей станции метро. День был безветренный и жаркий, трамвай полупустой, настроение с самого утра скверное. В метро тоже было пустынно и гулко, как под куполом церкви.
Во дворе её дома играли дети. Их непривычно громкие голоса повторяло эхо. Оно, как мяч, отскакивало от стены к стене, дробилось и гасло... Посмотрев на таких открытых и таких непосредственных детей, я вдруг решил, что поступаю не-правильно. Я унижаюсь. Я хочу вернуть то, чего уже нет, что уже не существует. А для чего собственно? Ведь она сама несколько раз дала мне понять, что это не любовь - это особого рода забава. Это выход наружу тайных сил, порождающих страсть, испуг, жалость. И больше ничего…
В середине двора был небольшой, уютный скверик. Я зашел туда и сел на тёмную скамью под тополем, крона которого беззвучно дремала в узком пространстве квадратного неба. Под ногами у меня сразу же появился откуда-то сизый дворовый голубь - попрошайка. Гордо выгну шею, он ходил передо мной взад - вперед и всё косил на меня своими бусинками-глазами, солидно подергивая переливчатой грудью. Под раскидистым тополем меня никто не видел. Я был до такой степени никому не нужен, что мне захотелось остаться тут навсегда…Почему-то мне не хватало смелости встать, пересечь двор и подняться на второй этаж... Всё что угодно, только не это. Только не сейчас…Вот ещё немного посижу, подумаю, успокоюсь и тогда решу, что мне делать дальше. Ведь жил же я до этой неожиданной, счастливой и роковой встречи. Всё было вполне пристойно. Почему же я не могу вернуть себе прежнее состояние души? Неужели я уже другой? Внешне я ничуть не изменился. Всё такой же молодой, привлекающий женские взгляды. Всё такой же, стремящийся к чистоте и справедливости, к высшему смыслу бытия, в том смысле, конечно, в каком я его понимаю.
Не в силах более сидеть, я встал и… обреченно поплёлся к остановке автобуса. По дороге решил, что должен действовать так, будто ничего в моей жизни не изменилось.
Как обычно по воскресеньям, поехал в Эрмитаж, стал ходить по знакомым залам, когда-то вызывавшим у меня восторг, и не мог успокоиться. Картины давили, от них разболелась голова…
Только в зале Рубенса я облегченно вздохнул. Потому что в его картинах было что-то необычное, похожее на театр, на настоящее действо, где во всем присутствовала пласти¬ка и форма, со всеми составляющими реальной жизни и реальных страстей…Я пришел к гению - и он меня утешил. И я понял, почему это произошло. На картинах Рубенса человек выглядит могущественным, как в стихах Гомера. И это картинное могущество вселило в меня уверенность в собственные силы. До Рубенса я, кажется, не чувствовал в себе стихии человеческой плоти. Во мне жила только душа, причем душа какая-то маленькая, обиженная и неза¬метная, как нахохлившийся на ветке, мокрый воробей. А после картин Рубенса я наконец почувствовал, как легко и сильно вздымается моя грудь, какой я весь тёплый, налитой и сильный, готовый преодолеть любые труднос¬ти. Я Гектор, которого за воротами Трои ждет, украшенная золотом, колесница.
В зале Рубенса даже экскурсовод поразил. Экскурсоводом тут была женщина с очень большими, зеленовато-карими печальными глазами. Она как-то неестественно - быстро и, по-театральному, красноречиво говорила. Лицо у неё было очень правильное, очень худое, трагическое и бледное. Таких лиц я никогда раньше не встречал. Я пригляделся к этому лицу и понял, что женщина с иконописным лицом иногда заикается. После этого густо краснеет и начинает быстро – быстро и очень правильно говорить дальше, как бы извиняясь за доставленную слуша¬телям неприятность. Женщины при этом смотрели на неё с сожалением, а мужчины с каким-то тайным трепетом, которому трудно было найти объяснение. И ещё я заметил, что она никогда не глядит в глаза своим слушателям. Её взгляд где-то выше. Ближе к вечному. Да и вся она - где-то там, в своих терзаниях и мечтах, в своих душевных муках. И потому она не такая как все, и потому загадочна и прекрасна. Её тоже трудно нести свою душу.
Я несколько минут любовался ею. Потом обошел на прощание зал великого живописца и направился к выходу, полный уверенности в своих силах. Вышел на набережную Невы и долго стоял там, обдуваемый тёплым ветром, глядя на яркое, звездчатое сияние воды под августовским солнцем... Нет, жизнь вовсе не так плоха, как может порой показаться. И жить надо долго - долго, купаясь в солнечных лучах новых надежд.
14
Потом был понедельник. Я проснулся и подумал, что лучше бы не просыпаться. Жить без Ирины я больше не могу, а она без меня может, и она, скорее всего, никогда не поймет меня, потому что не любит. У меня же не хватает духу, чтобы пойти к ней и рассказать обо всем, что я чувствую. Попросить у неё прощения. Встать перед ней на колени…
В общем, день прошел, как муха по стеклу - тихо и бесцельно. Перед концом смены я зашел в пустующий кабинет мастера смены и позвонил Ирине.
-Да... Да. Кто это говорит? Говорите, - отозва¬лась она на другом конце провода.
Я очень хотел говорить, я готов был всё ей объяснить, но почему-то молчал...
- Если это ты, Валера, - то могу тебе посоветовать одно… Найди себе кого-нибудь помоложе заниматься телефонным молчанием.
- Я... я хотел бы увидеть тебя, Ирина.
- Вот это другой разговор.
- Я..
- А видеться нам больше ни к чему. Ты открыл во мне всё. Открывать больше нечего. А продолжать отношения на том же уровне я больше не хочу…Мне жаль тебя… Мне себя жаль. Не обижайся, пожалуйста, но для меня ты слишком чистый… Из-за тебя я уже сейчас чувствую себя виноватой… Хотя сама не знаю, в чем и почему. Я слишком часто думаю о тебе, я тебе всё прощаю… А я этого не хочу. Не желаю. Понимаешь... И, пожалуйста, прости меня, если что не так. Прости... Очень тебя прошу…
И она положила трубку. Гудки стихли. Во мне всё оборвалось. В ногах появилась странная ватная слабость, где-то под грудиной - непривычная, тупая боль. С обреченным видом я вернулся к своему рабочему месту и начал трудиться с ожесточением. Точил и точил болты на своем старом токарном станке. Они уже внушительной горой блестели в железном ящике, а я всё не прекращал работать.
Потом вернулся в общежитие, лег на кровать, закинул руки за голову и почувствовал, что умираю. Почувствовал и обрадовался… Как это хорошо умереть, когда ты больше никому не нужен, когда ты не можешь выбраться из слепой и обескураживаю¬щей любви к зрелой опытной женщине, которая тебя не любит, безответная страсть к которой только поглощает и давит, поглощает и давит, оставляя в стороне все самые яркие подробности жизни... Любовь ли это? Я не знаю. Быть может, вовсе не любовь, но от этого не легче... Зря говорят, что от тоски не умирают. Умирают от ран и болезней…Когда тебе всего двадцать и когда ты влюблен - ты можешь умереть от тоски. Имеешь право. Это будет прилично и неглупо, даже, в некотором роде, как бы по правилам.
В сильном волнении я встал с кровати и пошел на балкон. Там было светло и возвышенно, как на Голгофе. Захотелось раскинуть крылья и полететь. Влюблённые должны летать. Они как птицы.
Я поднял одну ногу на железный барьер, напряг вторую - и в это время представил себя лежащим на сером, заплеванном асфальте внизу - маленьким, смятым и неподвижным, чужим, ненужным никому. И мне вдруг стало жаль своих не родившихся детей, своих недодуманных мыслей, своих ненаписанных книг… И я отступил, я пришел в себя…
Потом я снова лежал на кровати, закинув руки за голову, но уже ни о чем не думал. Во мне прорастала пустота. Я тонул в ней. Она меня засасывала…
Неожиданно в дверь кто-то постучал. Я замер и притаился, весь превратившись в слух. Стук повторился, но я опять остался неподвижен. Стучащий стал сильно пинать в дверь и требовать, чтобы ему открыли. Он явно был пьян. Мне показалось, что я давно ждал этого момента. Я поднялся с кровати, резко открыл дверь и ударил в ненавистную темноту со всей силой скопившейся во мне обиды. За себя, за Ирину, за Веронику, за свое незаслуженное одиночество. Попал по чему-то теплому и твердому. Человек за дверью испуганно охнул и распластался по коридору всем своим костлявым телом.
- Ты чего?
- Не будешь дверь ломать, скотина! А в следующий раз вообще - убью.
- Ты не отвечал…
- Не отвечал - значит не хотел. Имею право! Пошел вон отсюда!
Человек в коридоре виновато поднялся, потом испуганно посмотрел на меня и боком вышел на лестничную площадку. А я с неожиданным злорадством подумал, что могу постоять за себя, могу унизить и оскорбить любого, кто попытается нарушить мое одиночество… Откровенно говоря, мне давно хотелось набить кому - нибудь рожу, - столько скопилось во мне нерастраченной энергии, спровоцированной унижением взрослеющих чувств.
Но вместо этого, я захлопнул себя в пустой комнате, безразлично посмотрел в окно на молочного цвета небо и снова лег на кровать. И от сознания обретенной уверенности в своем физическом превосходстве, - тут же уснул и проспал до самого вечера. Во сне я вновь был с Ириной. Она читала мне стихи, как в первый день нашего знакомства. Потом мы гуляли по тенистым аллеям Петергофа, стояли у каскада фонтанов, у статуи Самсона, брызги воды сияли над нами серебряным фейерверком и обдавали нас давно забытой свежестью. Жизнь имела смысл, значение и привлекательность долгожданного праздника. Ей не было конца… До настоящего пробуждения было ещё далеко…
15
…И чудо случилось. Однажды Ирина сама заговорила со мной, дождавшись возле проходной, а ещё через какое-то время попросила меня познакомить её с Виктором - моим заводским наставником. На этот раз её просьба прозвучала как приказ, и я не нашел предлога, чтобы ослушаться. Мне хотелось загладить свою вину перед ней, за то, что ушел в тот вечер с Вероникой, ничего не объяснив…Хотя, вполне возможно, вины никакой не было, мне просто показалось.
Была середина июля. На улице стояла несносная жара и поэтому палящее солнце, царящее над всем пространством пыльного и белесого от сухости города, казалось некой заслуженной карой за прошлые грехи…
Что странно, Виктора моя просьба не удивила, он только таинственно улыбнулся, взглянув на меня, и ничего не сказал мне в ответ. Зато мне показалось, что на какую-то долю секунды в его глазах поселилась ирония. Та ирония, которая больше всего раздражает униженную душу…И в дальнейшем, всё что я делал по просьбе Ирины для Виктора было как бы против моей воли, поперёк моих истинных желаний. Он делал вид, что этого не замечает, а я всё быстрее от него отдалялся. Смотрел на него как бы со стороны, с некоторой долей растерянности и не знал, как мне сейчас быть.
Ирина за такую мою исполнительность стала называть меня преданным рыцарем, хотя при этом в её глазах явно читалось что-то снисходительно-равнодушное, можно сказать постороннее, даже чужое.
- Ты стал почти тем, что я хотела из тебя вылепить, - однажды призналась она с улыбкой, - и если ты не изменишься, я, возможно, вскоре прощу тебя. Ты хочешь, чтобы я тебя простила?
- Очень, - признался я.
- А ещё, чего ты хочешь? - тем же тоном и с той же улыбкой продолжила она.
- Хочу обнять тебя… как раньше, прижаться к щеке щекой. Хочу… хочу ещё…
- Чего?
- Всю тебя хочу.
- А вот этого я тебе не обещаю, - вдруг достаточно холодно произнесла она, - во всяком случае - пока. Дело в том, что ты меня очень разочаровал. Я рассчитывала на твою преданность, а ты не удержался. Ты, можно сказать, предал меня…И сейчас ты должен, просто обязан загладить свою вину.
- Как? Ты только скажи. Ради тебя я на всё готов, - снова выпалил я.
- Ну что ж, посмотрим, так ли это.
- Я на всё готов. Честное слово.
- Тогда подожди немного. Сейчас я кое-что напишу, а ты эту записку передашь Виктору, когда он появится.
Сказав это, она исчезла за дверью директорского кабинета и пробыла там несколько долгих минут. За это время я успел достаточно хорошо разглядеть вторую девушку в том помещении, где меня оставила Ирина. В строгой позе девушка эта сидела за пишущей машинкой и сосредоточенно что-то печатала. Она была худа, некрасива, лоб и щеки в крупных прыщах. Большие глаза под большими очками слегка выпуклы и почти без ресниц. Одного взгляда на неё было достаточно, чтобы понять, какая она уродина. Даже платье на ней было какое-то неприметные: белое в крупный синий горошек и с короткими широкими рукавами, из под которых торчали полные руки в частых родинках.
Когда Ирина показалась из директорского кабинета, эта девушка мельком взглянула на меня, после чего в её глазах появилась мутная влага стеснения.
Я взял записку из рук Ирины и пошел к выходу. Но уже в коридоре Ирина догнала меня, придержала за руку и, не то шутя - не то серьёзно, предложила:
- А хочешь, я тебя с Ольгой познакомлю?
- С какой ещё Ольгой? - удивился я.
- Которая вместе со мной работает…Ты её только что видел.
- Ах, эта…
- Да. Она девушка порядочная и ты ей давно понравился. Она на тебя глаз положила, честное слово. Она живет сейчас одна в приличной квартире. Настоящая ленинградка…Короче, твой вариант.
- Ну почему ты так говоришь, Ирина?
- Но, тут же нет ничего предрассудительного, - как будто не замечая моих возражений продолжила Ирина. - Вы с ней примерно одного возраста. Понимаешь… Она довольно стеснительная, неотесанная совсем. Ты тоже человек свое-образный. Из вас может получиться прекрасная пара… Решайся. Возможно, это твоя судьба, твой шанс. И двухкомнатная квартира тебе не помешает.
- Нет, - решительно ответил я, устремляясь прочь.
- Как хочешь, - довольно громко выкрикнула она мне в спину.
…К счастью, моего заводского наставника на месте не оказалось. Несколько минут я покорно ожидал его, сидя у станка на деревянном ящике и глядя на улицу через пыльные заводские окна. Потом машинально опустил руку в карман промасленных брюк и нащупал там крохотный конвертик записки. Потеребил её, не вынимая из кармана, и воровато осмотрелся. Мне показалось, что если сейчас я прочитаю записку, то ничего не изменится, ничего страшного не произойдет. Вполне возможно, Ирина сама хотела этого. Хотела, чтобы я всё знал. Край записки прочно прилип к моим пальцам и медленно двинулся вверх. Наконец я вытащил записку из кармана, быстро развернул и прочел.
«Жду тебя в семь. Ни о чем не беспокойся. Ирина»
Несколько секунд после прочтения записки я сидел в некой прострации. Мне она никогда не писала такого. Буквы были крупные, размашистые, с неровными краями. Они выдавали её характер. Когда она была взволнована, она должна была писать именно так.
- Скучаешь? - вдруг спросил меня Виктор откуда-то сзади. Я заметно вздрогнул и внутренне съёжился, потом повернул к нему голову, увидел, чисто выбритое, улыбающееся лицо, широкие плечи в серой футболке и синий комбинезон на подтяжках. Виктор, как всегда, был бодр, доволен собой, спокоен… И я решил, что… не отдам ему записку никогда…Он не заслужил любви Ирины. Он слишком груб для неё. И он некрасив. Он стар, наконец. Ему уже тридцать восемь.
Записку, зажатую в кулаке, я незаметно опустил в карман и с облегчением вздохнул. После этого я мог ожидать от Ирины только презрение, но почему-то чувствовал себя победителем.
В тот же вечер я решил, что с Ириной всё покончено. Меня больше ничего не связывает с этой женщиной. Не должно связывать, потому что ничего кроме скрытой неприязни я к ней уже не испытываю. От былого благоговения даже и следа не осталось…А плохое настроение - оно, скорее всего, от одиночества, потому что я молод и силен, я открыт для общения, для настоящей любви, которая обходит меня стороной. Но меня всё ещё тяготит эта странная истома молодости, когда ты знаешь, что нравишься женщинам, но, как это ни странно, у тебя никого нет. В этом огромном городе ты никому не нужен. Ты знаешь точно, что рядом с тобой живут тысячи одиноких женщин, которые были бы счастливы познакомиться с тобой, но ты не знаешь их, они не знают тебя. И нет универсального средства, которое помогло бы разорвать этот порочный круг.
16
Осенью от безделья и скуки я стал заниматься в изостудии при Дворце культуры работников связи. Это было массивное, серое здание, которое находилось в квартале ходьбы от Исаакиевского собора и отличалось от остальных домов разве что высотой и мощью своих кирпичных стен. Студия располагалась в этом здании под самым потолком в каком-то получердачном помещении, куда надо было подниматься по крутой железной лестнице. В этой студии было много запыленных гипсовых фигур, коричневых горшков из глины, стеклянных ваз, засиженных мухами омерзительных восковых фруктов. И ещё в ней витал тот отвратительный запах табачного дыма и водочного перегара, которым отличаются провинциальные бары и захудалые закусочные.
В студии занимались разные по возрасту и одаренности люди. Тут были и рыхлые, вечно подвыпившие старики, увенчанные патриотической сединой и наивные большеголовые дети. Дети много рисовали и относились к своим занятиям серьёзно, а старики приходили сюда, скорее всего, поговорить по душам да вспомнить былое. Они очень редко брались за кисти или карандаши. Казалось, им это вовсе не нужно. Они выше всего этого. Зато они обнаруживали глубокие познания в истории русского искусства и французского импрессионизма. Почему именно импрессионизм интересовал тогда всех - я не знаю, но мне кажется, что это как-то связано с тогдашней тягой к поэзии Марины Цветаевой и Осипа Мандельштама. Люди бессознательно тянулись к утраченной когда-то изыскан-ности, к сложности, к многовариантности забытой свободы, к таинственной, до конца непознаваемой красоте. Именно тогда академическое общество стали называть «светом», появились престижные профессии, модные имена, тяга к знанию западной культуры, их обычаев, их языков и нравов… Именно тогда Запад заговорил о проблеме советских евреев. Появились первые диссиденты, первые отказники, первые узники специальных психбольниц. И всё же, раскованность чувствовалась во всем. Она буквально проступала на лицах…
Как - то раз в нашу студию влетел студент института имени Мухиной, Вовка Фокин и стал показывать всем сборник стихов Мандельштама, перепечатан¬ный на машинке.
- Вот! Не читал никто? Вещь! Стихи удивительные… Я когда первый раз прочитал - ничего толком не понял. Красиво, но очень мудрено написано. Только, видимо, это и есть настоящая поэзия. Я в живописи плохо разбираюсь, конечно, но мне кажется Мандельштам - это Пикассо русской поэзии. Та же магия, та же таинственность, если хотите, и та же философия, перекошенного страстями, мира.
Однако, никто кроме меня в тот раз его рукописным сборником не заинтересовался.
- Если возьмешь, за двадцать пять отдам, - пообещал, Вовка. - Читал когда-нибудь Мандельштама?
- Нет, - чистосердечно признался я.
- На, почитай, только недолго.
И я стал читать, устроившись возле гипсового бюста Аполлона, и чувствуя одной щекой его древнегреческий холод, а другой яркий свет софита, освещающего чахлый натюрморт для малолеток…Должен признаться, это было настоящее волшебство. Стихи проливались прямо в душу и оседали там золотым песком искреннего восторга. Слова сплетались в венки, венки в гирлянды, и во всем этом была удивительная, забытая стройность, во всем было то, чего я не нашел ни у Пушкина, ни у Есенина. От стихов закружилась голова, как кружится она от кристально-чистого воздуха, когда из душного города попадаешь в осенний вятский лес.
Завороженный чтением, я не заметил, когда ко мне подошел вездесущий Фокин.
- Ну что, будешь брать? - спросил он.
- К сожалению, не на что, - признался я.
- За двадцать отдам, как другу.
Я растерянно улыбнулся ему и протянул книгу обратно. Вовка взял её из моих рук и сказал, что книга эта стоит больше, только бы найти настоящего ценителя…Но - настоящие ценители - люди редкие.
- Очень редкие...
Больше я никогда не читал Мандельштама. Постепенно прошло и забылось то время, когда он меня интересовал. Остались только воспоминания, такие же, впрочем, неясные и мимолетные, как тень улетающей птицы.
17
Мое увлечение живописью постепенно переросло в страсть, я стал рисовать азартно и много, предчувствуя, что это может стать моим призванием на всю дальнейшую жизнь. Я понял, что хочу этого. Я заболел искусством, ушел в него с головой, и работа на заводе стала меня тяготить, - тем более после разрыва с Ириной. Один только вид холодных, каменных зданий сейчас действовал на меня угнета¬юще, воскрешал в душе ненужные воспоминания, бередил полузабытые чувства.
Наш первый цех стал казаться мне несуразным и мрачным. Там на холодных каменных подоконниках толстым слоем лежала серая металлическая пыль, в тёмных углах, за железными зелёными шкафами с инструментами, валялись обрывки газет, пустые бутылки, промасленные рукавицы; там пахло горелым машинным маслом и ещё чем-то неживым и непривычным, чем пахнут пустые железные бочки с боками изъеденными ржавчиной. Работа на заводе стала казаться мне пугающе - бесперспективной, сопряженной с томительным ощущением безвыходности, как длинная дорога для усталого путника, где очередной поворот открывает всего лишь очередной унылый горизонт.
Конечно, на заводе лет через 10 - 15 я мог получить квартиру, я мог закрепиться в городе, но мне было 20 лет и ждать так долго я не хотел. Десять лет в то время казались мне огромным сроком, а 15 и вовсе вечностью. К тому же на заводе я так и не встретил настоящих друзей - людей с которыми мог бы поговорить по душам - что называется - раскрыться. Почему-то с первого взгляда на них - я угадывал бывших двоечников и второгодников, не имеющих ни своих взглядов, ни увлечений, ни каких – либо талантов.
Удивил однажды только слесарь Николай Смагин, который всерьёз увлекался современной прозой, был среди заводских, как белая ворона, и всем советовал прочесть рассказ Виктории Токаревой «Рарака», только что опубликованный в «Огоньке». Пришлось прочесть его и мне. Помню, в этом рассказе Виктория Токарева поведала миру о некой странной пианистке, которая терпеть не может музыку Баха за математическую отточенность каждой музыкальной фразы, за предсказуемость каждой ноты в произведениях великого немецкого композитора, и которая, к тому же, не может забыть какого-то мужчину - импотента, - «выжженное поле», который был её первой любовью. В рассказе было так много странностей и несовпадений с обычными, устоявшимися представлениями о мире, что он показался Николаю новым словом в литера¬туре - своего рада модерном. Я же, хотя и не разделял его взглядов, тоже прочел рассказ с удовольствием…
В студии я познакомился с интересными парнями из Художественных Мастерских, что на Литейном проспекте. Они предложили мне увлекательную работу, пообещали хорошо платить и я, по неопытности, поспешил уволиться с завода. Наверное это был мой самый опрометчивый шаг... Но тогда важнее всего было для меня пьянящее ощущение свободы, тот вздох облегчения, который пронизывает всё тело приятной теплой дрожью, когда ты в последний раз проходишь через заводскую проходную, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.
18
В Художественных мастерских я нашел интересную работу, обрел новых друзей, но мне ещё нужно было где-то жить. А с этим вопросом дела обсто¬яли довольно скверно.
Из общежития меня выселили, и какое-то время я ночевал на Московском вокзале, потом в заброшенной дощаной будке за городом, где по утрам было довольно холодно и приторно пахло кислыми огурцами. Эта будка стояла на самой окраине какого-то дачного поселка, и издали напоминала общественный туалет на два очка, какими и сейчас ещё богата наша северная провинция. Я готовил еду на костре, провожал догорающий закат, сидя на ящике из под пива, а потом уходил в будку спать. По ночам за её стенами настораживающе шуршали прошлогодние репейники и порой раздавались чьи-то скорые шаги, к которым я непременно прислушивался, опасливо ожидая появления хозяина моей будки…И всё же это было пристанище. Недели через две я сроднился с ним, привык к нему, даже, можно сказать полюбил… Но в сентябре какая-то властная, громадная и громкоголосая женщина в синей фуфайке и литых резиновых сапогах выселила меня оттуда, назвав при этом «Бичем поганым», которому «место в тюрьме».
Только после этого я осознал всю сложность своего нынешнего положения и весь трагизм жилищной проблемы в городе на Неве.
Помню, с какой обреченностью и тоской бродил я потом по мрачным окраинам Ленинграда и пытался наугад заговорить с какими-то пугливыми и ветхими старушками, которые казались мне наиболее расположенными к доверительной беседе о квартирном вопросе. У них я спрашивал о жилье. Инте-ресовался, не сдает ли кто-нибудь поблизости дом или квартиру? Они, с трудом вникая в мои слова, кивали головами, потом делали вид, что пытаются что-то припомнить, но, к сожалению, ничего подходящего никогда предложить не могли и адресов не давали. Только понимающе и сочувственно качали седыми головами.
Я догадывался, как много в Ленинграде одиноких женщин. Я мог предположить, что кое-кто из них, пожалуй, был бы рад пустить меня на квартиру. Возможно кто-нибудь втайне даже мечтал об этом, надеясь заполучить таким образом молодого симпатичного мужчину. Но, как я мог найти такую женщину в огромном городе, если никого здесь толком не знаю.
В конце концов кто-то из моих друзей художников предложил мне обраться в бюро по трудоустройству. Я вспомнил, что видел такое где-то возле Финляндского вокзала. Поехал туда, и, выстояв длинную очередь в узком, мрачноватом коридоре, попал на прием к холеному государственному чиновнику в строгом черном костюме, который имел глаза психиатра, а голос усталого актера… Я очень надеялся на этот прием. Это был мой последний шанс. Но просмотрев мои документы, ответственный работник бюро изрек довольно безучастном тоном:
- Значит, вы уже были прописаны в нашем городе, молодой человек?
- Да, - ответил я, не понимая, в чем тут дело.
- И уволились с того предприятия, на котором работали?
- Да.
- В таком случае, у вас только два варианта. Устраиваться обратно на тот же завод, или ... покупать билет на поезд…В обратный путь. Таковы правила, знаете ли.
- И даже дворником не возьмут? - удивился я.
- Даже дворником... Хотя, если вам это так необходимо, я могу подсказать, где можно снять квартиру. Тогда и работу сможете найти по специальности, и всё остальное…
- Я буду вам очень признателен.
- Ну тогда записывайте.
- Да…
- Мойка 44. Львиный мостик. Правая сторона.
19
От станции метро «Невский проспект» до Львиного мостика я дошел как-то неожиданно скоро. Обогнул, дохнувшее холодом, здание с облупившимися колоннами, и сразу же увидел тугую, как натянутый лук, тёмную арку моста с массивными, чугунными львами по обеим его сторонам. И с той и с другой стороны моста было людно, слышались многочисленные приглушенные голоса, скорые шаги, беспорядочные возгласы.
Как только я приблизился к людской толпе, ко мне тут же подошел высокий, щеголеватый тип с густыми рыжими усами и, слегка наклонив голову, каким - то заговорческим тоном спросил:
- Меняете, юноша?
- Что?
- Меняете или сдаете?
- Я снять хочу.
- Тогда вам на ту сторону, - пояснил незнакомец, - здесь только меняют.
Я поблагодарил усатого щеголя и направился на другую сторону моста. Дошел до его середины и неожиданно уловил волнующий запах цветущей сирени, появившийся неизвестно откуда. Слегка приостановился, решил, что это, должно бить, хорошее пред-знаменование или хорошие духи, и, с легким чувством, поспешил дальше.
На другой стороне Мойки людская толпа была много больше. Она как-то странно гудела и шумно перетекала то в одну, то в другую сторону, пере¬двигаясь таким образом от одного владельца кварти¬ры к другому.
Перейдя мост, я остановился под кленами возле сквера и постарался присмотреться к своему окружению. Здесь преобладали люди жалкие и растерянные, какие-то излишне подвиж¬ные, ожидающие от жизни неожиданного чуда. И при этом у многих в глазах предельно ясно читалась безвыходность, сквозило отчаянье. Они испуганно метались в толпе, как дети в лесу и не нахо¬дили того, что искали.
На тех кто сдавал что-нибудь подходящее, квартиросъемщики набрасывались со всех сторон, окружали плотным кольцом, вытягивали трясущиеся шеи и диктовали номера телефонов, записывали адреса, безжалостно расталкивали локтями конкурентов. Я попробовал было протиснуться к одному из них, но не смог этого сделать и решил немно¬го подождать. Мне сейчас было некуда торопиться. Время для меня остановилось. Я снова стал смотреть по сторонам и увидел, как от троллейбусной оста¬новки к гудящей толпе приближается высокая и худая женщина какого-то странного вида, с банкой пива в хозяйственной сумке и, торчащим оттуда, бледным выступом пшеничного батона. Ее ноги до колен закрыва-ла, влажная с одного боку, юбка серого цвета, на острых плечах был явно мужской, не по размеру широкий пиджак. Ещё издали стало понятно, что она пьяна и что всё время улыбается, причем улыбка получается у неё до такой степени язвительная, что так и хочется сказать ей что-нибудь скверное, а по двум внушительным синякам, которые разместились у неё под отекшими глазами, стало ясно, что кто-то не удержался от искушения.
- Студентики! - крикнула она приблизившись к толпе. - А-у-у, студентики! Сюда, милые мои! Баба Зина пришла... Налетай! Кому квартиру, кому прописку! Я всё устрою... Студентики!
Но к ней, как и следовало ожидать, никто но бросился. Видимо, она проходила тут уже не первый раз и все к её выходкам привыкли.
- Это кошмар какой-то, а не женщина, - посетовала приятного вида старушка, стоящая сбоку от меня. - У неё, говорят, шестеро в одной комнате живут и все платят по сто рублей.
- На такие деньги можно пить, - поддержал её лысый мужчина в спортивном костюме.
- Конечно, - продолжила старушка, - на заводе не всякий рабочий по столько-то зарабатывает… Да ещё эта старая дура, говорят, к сожительству их принуждает.
- Кого?
- Студентиков своих.
- У неё губа не дура! – с иронией откликнулся мужчина.
- Да уж, скажете тоже. Это ведь грех большой!
- Всё равно.
И лысеющий тип, широко улыбаясь, стал так поглядывать на меня, что я почувствовал - сейчас он что-нибудь мне скажет. Я уже повернул к нему лицо, пологая, что контакт неизбежен, - как вдруг передо мной возник приземистый, полноватый чело¬век в белом плаще, и заискивающим тоном осведомился:
- Вы хотели бы снять квартиру, молодой человек?
- Да, - удивленно ответил я.
- На сколько?
- Месяца на два - три, а потом видно будет.
- А шестнадцать метров вас устроит? Одно окно во двор, зато вход отдельный. Зимой там, правда, холодновато немного, но и плата умерен¬ная…
- Сколько? - переспросил я, приходя в себя от неожиданного везенья.
- Ну... восемьдесят пять.
- Подходит.
- Тогда давайте отойдем в сторонку и о главном поговорим, - вкрадчивым голосом предложил мужчина.
Мы отошли в сторону. У чугунной ограды сквера он подозрительно огляделся по сторонам и закурил. На вид ему было лет сорок пять - сорок восемь. Одутловатое тяжелое лицо, маленькие тёмные глазки, пухлые изнеженные руки.
-Я, знаете, один живу. С женой развелся два года назад... Детей нет, - начал он как-то странно, с некоторым смущением поглядывая на меня. - Ну вот…До вас у меня тоже один паренек жил, шустрый такой, веселый. У него частенько друзья собирались, девушки, ну те..., которые не самых строгих правил, как говорится… Я не протестовал. Я сам люблю пожить весело... Только одно условие ставил. - Он снова подозрительно посмотрел по сторонам. - Чтобы этот парень и для меня кого-нибудь приводил… Понимаете? Я человек одинокий, но вовсе ещё не старый, сами видите... Это у меня условие такое… Если честно, я даже могу за квартиру с вас ничего не брать. Была бы хорошая компания, как говорится... Понимаете! А я вас сразу приметил. Вам девчата сами должны на шею вешаться.
- Что-то не замечал, - смущенно оправдался я.
- Не скромничайте... Вы кто по профессии?
- В настоящее время дизайнер.
- Художник, значит?
- Вроде того.
- Ну вот! Это же прекрасно? Значит, вы человек творческий, компанейский. А я люблю о живописи поговорить. О Ренуаре, например, о Кладе Мене, о Родене.
- Роден скульптором был, - уточнил я.
- Неважно. Я, например, французских импрессионистов обожаю, они женщин прекрасно умели изображать… Молодцы!
Он на несколько секунд умолк, потом вспомнил что-то и продолжил:
- Не так давно побывал на последней выставке Бродского в залах академии художеств. Бродский великолепен! Особенно его купальщицы на озере. Вы не видели никогда? Жаль! Эти сиреневые тона молодого летнего утра. Это розовое на синем. Прелесть! Надо посмотреть. Это обогащает. Пальчики оближешь.
- Он, кажется, Сталина в Горках запечатлел, - дополнил я.
- И Климента Ворошилова. Ну и что? Зато рембран-товской «Данае» до его купальщиц далеко. Честное слово… Какие там блики, я вам скажу, какая пластика! Да вы не переживайте. Если хотите голых женщин рисовать - смело приводите их домой. Я буду только рад. Пусть гуляют по всей квартире нагишом. Я это люблю. И стены можете своими кар¬тинами украсить. Я в живописи разбираюсь, слова плохого о настоящем искусстве не скажу. У меня даже был один друг - художник, Дима Молчанов. Не слыхали о таком? Нет? Он в прошлом году повесился… Влюбился, знаете, в какую-то неврастеническую балерину, стал изображать её то монахиней, то сказочной царицей у ночного пруда с лебедями, цветы ей дарил охапками, а потом узнал, что она пошла по рукам - и повесился… Интересный был человек. Обожал «плодовоягодное»...
Он снова внимательно посмотрел на меня и, сделав небольшую выжидательную паузу, спросил:
- Ну, так как, вам мои условия: подходят?
Я растерянно потупил глаза. Честно говоря, на секунду мне показалось, что у дяденьки не все дома.
- Относительно женщин? - уточнил тот.
- Не знаю... пока. Это надо обдумать…Вы, надо признаться, меня огорошили… немного.
- А нельзя ли определённее?
- Ну, как вам сказать. Я попытаюсь конечно, но…
- Хотя, я пожалуй догадываюсь. Вы слишком преданы искусству. И выглядите странно, в этой вашей кожаной куртке и шляпе. Вероятно, играете в каком-нибудь самодеятельном театре. Не иначе. И, скорее всего, вам сейчас не до женщин... Это похвально, конечно, но…для меня не подходит… Я в ваши годы тоже философией увлекался: обдумы¬вал каждый шаг, волю тренировал... Только это пустое... А впрочем, вот что... Я сейчас вернусь ещё, поговорю с кем - нибудь, на всякий случай, а вы, - он замялся немного, - вы приходите завтра в Александровский садик. К фонтану... к памятни-ку Гоголю... Там и поговорим. Я от этого садика совсем недалеко живу… Часам к пяти приходите.
И любитель женщин бодро пошел от меня к манящей толпе квартиросъемщиков. В первый момент у меня было желание догнать его и убедить, что я на многое способен ради приличного жилья, что я тоже неравнодушный к женщинам человек, если разобраться, но что-то меня остановило, я вовремя опомнился, с иронией заме¬тив в себе пробуждающуюся, нелепую суетливость… Это мне ни к чему. Поезд ещё не ушел. У меня ещё целый день впереди.
И всё-таки на душе стало немного тоскливо. В раздумье, я обогнул затейливо- витую ограду сквера, прошел мимо низкорослых кустов жасмина к одинокой скамье под каштанами, и сел там. Сквозь ветви каштана сейчас я хорошо видел только двух деву¬шек в длинных, воздушных платьях, которые сдавали просторную дачу в Озерках, лысого мужчину в спортивной костюме, который порывался со мной заговорить, да ка¬кую-то даму в шляпе с атласной лентой…
Мне показалось, что однажды дама и лысеющий тип излишне внимательно на меня посмотрели. Потом мужчи¬на ей что-то сказал, и она поспешно закивала головой, видимо, соглашаясь с ним, и пряча улыбку за красивой ладонью. Потам что-то ответила ему, наклонившись к самому уху, и снова улыбнулась. Выпрямилась, и замерла так в профиль ко мне, став при этом ещё белее привлекательней.
Каким-то странным чутьем я понял, что речь между ними идет обо мне, и что я непременно узнаю об этом. Скорее всего, мужчина в спортивном костюме должен будет сыграть в моей судьбе какую-то важную рель. Это ясно, как день. Иначе, для чего он так внимательно смотрел на меня несколько минут назад. Да и сейчас снова смотрит…
Я стал ждать. Пронизанный солнцем сквер, постепенно меня успокоил, лица людей за оградой примелькались и не раздражали. К их голосам я не прислушивался. Я расслабился и попытался насладиться одиночеством... Нечаянно обнаружилось, что крохотный сквер довольно уютен, и, если обследовать его неспешным взглядом последовательно и подробно, то он может показаться даже привлекательным, трогательно - знакомым по случайным кадрам из какого-то фильма, воскресающим в памяти заветный уголок дворянской усадьбы. Конечно, это простое совпадение, похожесть, но это тоже какой-то знак. Созерцание постепенно обрело смысл, обросло фантазией... И в это время мне вдруг показалось, что за мной снова кто-то наблюдает. Я резке вскинул голову - и встретился глазами с приятной дамой в соломенной шляпке. Она вздрогнула и смущенно отвернулась. Я увидел, как покраснела крупная мочка её уха и часть лица…Это меня несколько удивило… Даме такого вида не пристало краснеть.
Потом за моей спиной послышались чьи-то шаги. Я медленно повернул туда голову… Так и есть… По грунтовой дорожке сквера, прямо ко мне, спешил лысеющий тип в синем трико с белыми лампасами. Я машинально подумал: «Ну, наконец-то свершилось!» - и в это время отыскал глазами приятную даму. Она, с нескрываемым оживлением в глазах, смотрела на меня, только сейчас уже не оценивающе, а, скорее, испуганно, с надеждой на какое-то будущее чудо. Я поспешил отметить для себя, какая она. Рассмотрел её как следует. Она показалась мне довольно высокой, темно¬волосой, что называется - пышной. Лет тридцати семи на вид. У неё были большие, слегка выпуклые глаза, с крупными коричневатыми веками, с сильно накра¬шенными (всё ещё восхитительно густыми) ресницами, и бледное правильное лицо.
- Мне нужно с вами поговорить, молодой человек, - сказал мужчина, присаживаясь на свободный край скамьи рядом со мной.
- О чем?
- О женщине конечно, - с веселой иронией ответил он.
- А я бы хотел - о квартире.
- Тут все проблемы решаются в комплексе, - стал пояснять незнакомец. - Ваше счастье, что вы ещё молоды. Таким всё дается само собой. Только не упустите шанс.
- Не понимаю.
- Сейчас объясню.
- Я слушаю.
- Так вот… Вам квартира нужна? – спросил мужчина, всё так же Таинственно улыбаясь.
- Да, - ответил я.
- А ей нужен любовник. И помоложе.
- Кому? - снова переспросил я, хотя уже догадывался, о ком идет речь.
- Одной моей знакомой. Да вот она. - И он показал рукой на темноволосую даму в шляпе, которая предусмотрительно встала к нам спиной.
- Это ваш вариант, честное слово. Сорок лет бабе, а смотрится ещё такой пышечкой, что паль¬чики оближешь... От Виктории Токаревой без ума, от песен Булата Окуджавы, стихов Вознесенского. Короче, интеллигентка, сами понимаете. С такой просто побеседовать - и то уже приятно. Современная женщина, я вам скажу. Очень современная.
- А кто она? - в некотором замешательстве спросил я.
- Да так, одна хорошая знакомая… Можно сказать – подружка. Она сюда второй день приходит… Ищет подходящего человека... Муж у неё давно умер, дочь на севере живет. Тоскливо ей без мужчины, сами понимаете… К тому же - почти сорок лет. В такое время женщине одной находиться вредно.
- Неожиданно как – то всё это.
- Ничего…Тут главное - показать себя настоящим мужчиной, - заинтриговать, а остальное приложится. Женщины любят, когда их развлекают с напором, с неистовством. Особенно в сорок лет… А ты ей понравился, честное слово. Так что смело подходи... Делай дело, а разговаривай, как будто ничего не знаешь. Это тоже надо уметь… Как говорится, - приличие - в первую очередь. Женщинам это нравится, когда с ними обращаются деликатно... Давай…
И мужчина, похлопав меня по спине, поспешил прочь.
Какое-то время после его ухода я сидел неподвижно, сберегая в себе призрачное целомудрие. Мне показалось, что в последнее время я всё чаще попадаю в какие-то непривычные для нормальных людей ситуации, из которых нужно искать выход, а не естественный путь, где нужно выполнять какие-то условия, а не следовать давно знакомым жизненным правилам. Скорее всего, это от моего душевного бездействия, от желания плыть по жизни без оглядки, по воле волн... Или это молодость всё ещё осыпает меня незаслуженными подарками? Мне ещё только двадцать. Я силен, красив, влюбчив, порой, стеснителен и вспыльчив, порой через меру доверчив. Но во мне слишком много юношеской мягкости, податливости и простоты. И зрелые женщины, по-видимому, это безошибочно угадывают, замечают и первыми предпринимают попытку к сближению. А я с готовностью уступаю им. Это приятно. Это мне льстит.
Я ещё немного посидел в сквере, заготавливая на всякий случай первую фразу для предстоящего знакомства, потом решительно встал и зашагал к выходу. Медленно обогнул сквер с правой стороны, вышел на светлую людную набережную и в десяти шагах от себя увидел высокую женщину в бордовом костюме, к которой через несколько мгновений должен был подойти... Но сделал ещё шаг, и в нерешительности остановился... Для чего я это делаю? Куда я иду? Может быть, квартирный вопрос можно решить как-нибудь иначе? Но потом, как бы вопреки всему, вопреки своим сомнениям, своим страхам, я сделал ещё несколько шагов по направлению к ней. Прошёл мимо девушек в воздушных платьях, сдающих дачу в Озерках. В руках у одной из них заметил книгу, у другой - крохотный букетик цветов. И уже в нескольких шагах от, ожидающей меня женщины, снова замер с идиотской улыбкой на лице. Вблизи сорокалетняя дама показалась мне ещё более привлекательной, чем несколько минут назад. В ней бала красота какого-то особого рода, главная прелесть которой не в нежности и хрупкос¬ти, не в наивной бледности, а, скорее, - в полно¬весности, в зрелости, в окончательной завершенности и отточенности каждой детали. На первый взгляд, она действительно могла показаться полноватой, но эта полнота была настолько легкой и естественной, что казалась сродни идеалу. А тёмные вьющиеся локоны, выпадающие из под её шляпки, высокие тонкие брови и большие синие глаза сделали почти незаметными морщинки возле её глаз.
Последние несколько шагов до неё дались мне с большим трудом. Я почувствовал, что густо краснею, что давно растерял всю свою былую решительность, и не знаю, с чего начать разговор.
- Здравствуйте, - неожиданно выпалил я, оказавшись рядом с ней.
- Здравствуйте, - ответила она, улыбаясь одними глазами.
- Я… я ищу квартиру, а вы?
- А я сдаю комнату, - пытаясь быть серьёзной, ответила она.
И тут в нашем разговоре наступила неожиданная, щемящая пауза. Я прекрасно знал, что весь ритуал договоренности мне не нужен. Ей не квартирант понадобился, а любовник. К чему мудрить. И в то же время, рамки приличия требовали совсем иного. Соблюдая их, надо было играть по правилам.
- У меня три комнаты, а живу я одна, - про¬должила она, прерывая неловкую паузу. - Одну ком¬нату я могу сдать… У меня есть телефон и всё прочее.
- А с оплатой как? - опомнился я.
- Договоримся, - спокойным тоном ответила она. - Пока что больших затруднений с деньгами я не испытываю. Посмотрим, что будет дальше.
- Это хорошо...
Я вдруг почувствовал, что в моем голосе нет мужественности ни на грош. Я отвечаю ей извиняющимся тоном, смотрю (должно быть) испуганно и выжидающе. Или так мне только кажется?
- Живу я на Московском проспекте. Дом хотя и старый, но хороший ещё, царской постройки. Тёплый... Вот поедем сейчас туда - я вам всё покажу. Сами увидите… Хороший дом… Булочная рядом, станция метро «Площадь Мира».
Инициативу в разговоре она взяла на себя, и, похоже, это ей нравилось. Всю дальнейшую дорогу, пока по узким, незнакомым улочкам мы пробирались до ближайшей станции метро, она без умолку рассказывала мне о себе. Я узнал, что зовут её Маргаритой Ивановной, что она тоже любит живопись, но преимущественно западную, близкую к эпохе возрождения. Например, ей очень нравится «Вакханалия» Иогана Георга Платцера, где сплошь только зрелые женщины и зрелые мужчины, где дан простор бушующему телу, неистовой натуре; где руки людей, которых этот художник любил изображать на своих картинах обнаженными, плещутся, как крылья таинственных птиц, где льётся вино, где жизнь кипит. Я, в свою очередь, вспомнил про «Венеру и Адониса», заговорил о Рубенсе. Она меня поддержала, и мы оба поняли, что так может дойти до стихов. А там, где начинаются стихи - нет места здравому смыслу.
20
Первая неделя у Маргариты была для меня праздником. Мы узнавали друг друга, и этот процесс был для нас захватывающе интересным. За эту неделю мы успели побывать в Эрмитаже и Русском музее, где я впервые выступил в роли экскурсовода в залах Серова и Врубеля. Меня очень поразила та заинтересованность, с которой Маргарита меня слу¬шает, слегка наклонив голову на бок и улыбаясь одними уголками своих красивых губ.
Потом к Маргарите пришли какие-те милые, очень воспитанные гости. Они сначала пили чай, увлечённо беседовали на разные философские темы, упоминая в спорах Ясперса и Хайдеггера, предупреди¬тельно отказывались от спиртного и от хлопот с приготовлением закуски. Но в конце концов всё-таки выпили по бокалу «каберне», потом по рюмке коньяку - и вечеринка затянулась, разожглась. И в середине её болтливые подружки Маргариты уже лукаво поглядывали на меня своими итальянскими, масляными глазами и что - то (должно быть, лестное) шептали ей на ухо, от чего её щеки ярко зардели, а сама она начала широко улыбать¬ся и смущенно закатывать глаза. Хотя между нами, честно говоря, ничего ещё не было. Ничего из того, на что усердно намекали её подружки. Мне не хватало решительности сделать первый шаг, а ей - к этому шагу меня подготовить, каким-то образом подтолкнуть…
Как-то возвращаясь из художественных мастерских, я обнаружил в ближайших окрестностях от дома Маргариты приличный дворец культуры и студию живописи при нем. Стал заходить туда по вечерам. Беседовал с самоотверженными самоучками о Шишкине и Куинджи, размашисто рисовал гипсовую лепнину, обсуждал с усатым преподавателем последнюю выставку Пластова в новом манеже на Васильевском острове. Жизнь, кажется, вошла в привычную колею. Только не давало покоя ощущение неисполненного долга, без чего перспектива будущего проживания у Маргариты представлялась мне довольно туманной, как бы плохо прорисованной.
Чем больше я узнавал Маргариту - тем отчетливее понимал насколько сложная это натура, как она восхитительно умна, начитанна, по-своему интересна. Заводить шашни с такой женщиной ни с того ни с сего представлялась мне, по меньшей мере, бестактно. Вначале, хотя бы ради приличия, нужно было проя¬вить к ней некое душевное расположение: начать, к примеру, с романтического разговора о любви в вечерней полутьме. Когда не видишь собеседника - говорить о сокровенном как-то легче. Пусть это не любовь в высоком смысле, но какие-то элементы любовной игры здесь должны присутствовать. Без этого нельзя. Хороший спектакль требует занимательного и понятного сюжета… Не вламываться же к ней в спальню средь ночи нагишом. Это может её оскорбить, или даже унизить. И, вообще, какое будет у меня лицо, если она придумает включить свет, например, или скажет категорично и твердо: «Пошел вон, нахал!»
Уж лучше дождаться какого-нибудь тайного сиг¬нала с её стороны, и только после этого действовать. Должна же она когда-нибудь подать мне этот сигнал.
Но сигнал всё не поступал. Мы, кажется, уже сблизились окончательно, сроднились, я перестал её стесняться. Сидя перед телевизором, касался своим бедрам её бедра, а однажды моя неловкая рука, случайно соскользнув со спинки дивана, легла ей на плечо, и она мимолетным, инстинктивным движением дотронулась до этой руки горячей щекой, наклонив голову чуть-чуть на бок - так мягко и скоро коснулась, как это могла бы сделать влюбленная недотрога в семнадцать лет. Я тогда подумал, что в этом поступке для неё, должно быть, есть какая-то тайная прелесть: в сорок лет играть роль девочки - подростка: повторять те же ошибки, томить, разыгрывать нерешительность, любоваться переживаниями партнера: тем, как он густо краснеет, взволнованно дышит, невпопад говорит. Нечто подобное уже было со мной когда-то.
Однажды, возвратившись с небольшой вечеринки в кругу новых друзей и будучи навеселе, я, как бы шутя, обнял её за талию и слегка придержал. Из репродуктора в это время проливалась приятная музыка, мне было очень хорошо от выпитого накануне вина, а может быть и не только от вина, и я сделал вид, что приглашаю её на танец. Но она с кокетливой улыбкой неожиданно отошла в сторону. И замерла там в нерешительности. Несколько секунд после этого я ждал от неё какого-то прощающего жеста, или ласкового слова, но и на этот раз она не подала мне никакого знака. Даже не улыбнулась… Я растерянно опустил руки, извинился и вышел на балкон, чтобы успокоиться. Мне стало неловко, нехорошо, я снова почувствовал себя идиотом.
На балконе я быстро протрезвел и стал проклинать себя за грубость, за распущенность, за ветер в голове. Стоял над сонным городом один и не мог понять: почему Маргарита так долго скрывает от меня свои настоящие намеренья, свои чувства? Почему не расскажет мне обо всем? Ведь сейчас этому ничего не мешает…Или я чего-то не понимаю? Неужели тот её знакомый у Львиного мостика хотел сказать мне что-то другое - вовсе не то, что я имею в виду, к чему стремлюсь сейчас? Тогда, я в странном положении. Я буду совершать глупость за глупостью и не продвинусь вперед не на шаг. Возможно, мне нужно сменить тактику. Сделать вид, что я ни о чем не знаю, даже не подозреваю. Во всяком случае, так мне будет легче… А, возможно, станет легче и ей.
22
Примерно через две недели проведенные у Маргариты, я ощутил в себе странную потребность вновь увидеть Ирину. Это произошло после очередной веселой и довольно длительной пьянки с моими новыми друзьями - художни¬ками в одном из загородных кафе, где было много выпито пива и водки, и рассказано много очень смешных и занимательных историй о ветреных женщинах. В последнее время я стал замечать, что именно эти, порой, не совсем приличные истории, рассказанные пренебрежительным тоном и, порой, сильно сдобренные матом, больше всего меня возбуждают. Особенно то обстоятельство, что в таких историях обычно фигурирует не хлипкая молодежь, а женщины опытные и зрелые, - что называется - в соку, знающие толк в плотской любви, в музыке тактов, в этом головокружительном, захватывающем полете разбуженных тел.
С некоторых пор магия плотской любви стала мучить меня по ночам. То есть, меня мучили те чувства, которые пробудила и разожгла во мне Ирина. Я то и дело перебирал в уме знакомых мне женщин, потом придирчиво сравнивал их с Маргаритой. И всякий раз Маргарита выигрывала очень во многом, если не во всем. Обладать её телом - означило стать счастливым. Всё остальное казалось второстепенным, сопутствующим, как посторон-ний порыв. Всё остальное в любой момент могло отвалиться как ненужная шелуха…
Ирина, как это ни странно, была мне рада.
Она искренне улыбалась, говорила без умолку, услужли¬во суетилась возле меня. Весь вечер как-то чересчур взволно¬ванно на меня поглядывала, задавала много ненужных вопросов, терпеливо дожидалась, что я отвечу на них, как отреагирую… Выставила на стол, словно напоказ, высокую тёмно-зелёную бутылку марочного, с длинной узорчатой этикеткой, два изящных фужера и пахучий лимон, нарезанный мелкими дольками и припудренный сахаром. Красное виноградное вино в хрустале выглядело прекрасно. Свет от розового бра был расплывчатый, как на акварелях, сделанных по всем правилам академической живописи. Все предметы от этого света казались таинствен¬ными, как бы слегка размытыми. Зато желания Ирины сразу же определились довольно ясно, когда она обняла меня за талию и с придыханием зашепта¬ла на ухо: «Я так соскучилась по тебе, так соскучилась». Ей не хватало сейчас только музыки, чтобы поднять настроение, и этот дефицит стал настолько заметен, что она несколько раз напомнила мне о неожиданной поломке магнитофона. Хотя раньше и без музыки я с готовностью забирался к ней в постель... Но сегодня сделать это мне что-то мешало. Между мной и Ириной была сейчас какая-то грань, переступить которую я не решался. Наверное, поэтому вскоре у нас возник дефицит общих тем для разговора, а к концу вечера, то есть к полуночи, и дефицит симпатии. Ирина, наконец, поняла, что на этот раз я пришел к ней совсем другим: не таким, как раньше, но не решилась сказать мне об этом. Я же, чем больше пил - там трезвее становился. Мне то хотелось рассказать ей про Маргариту, о том, какая она удивительная женщина, то попросить прощения за всё. Мне почему-то казалось, что я очень виноват перед ней. У меня было такое чувство, будто я её предал, бросил и позабыл. И сейчас она одна. Ей одиноко. Ей горько, точно так же как мне. И это нас роднит.
Вскоре ей стало окончательно ясно, что до постели на этот раз дело не дойдет. И она растерялась. Она как-то сразу потускнела и осунулась вся… А мне вдруг стало до того тошно, что я едва не расплакался у неё на плече.
- С тобой что-то происходит, - наконец сказала она, когда я в очередной раз попробовал увернуться от её поцелуя.
Я, кисло улыбнувшись, кивнул ей, соглашаясь.
- Что-нибудь связанное с работой?
Я отрицательно покачал головой.
- Да ты не влюбился ли случаем? - с неожиданной веселостью в голосе догадалась она.
Я с детским отчаяньем в глазах, вскинул голову и замер, отрешенно глядя на неё. Лицо у меня при этом, должно быть, порядочно вытянулось и побледнело. Начавшийся было диалог, рассыпался и нечем стало его скрепить… Она всё поняла. Молчание мое сделалось слишком выразительным…
Провожая меня до остановки такси, она, должно быть, ощущала себя совершенно разбитой и подавленной. Я много курил и говорил ей, что у меня сегодня какой-то тусклый, пустой и безвкусный день. И настроение странное, неопреде¬лённое. Должно быть, к дождю.
А когда из-за угла показалась широкая, белая машина с горящими шашечками на верху и, окатив нас ярким лучом света, уткнулась в темноту перекрестка, я успел сказать только одно: «Ну пока», - и неуклюже нырнул на заднее сидение, хранящее домашнее тепло. Потом Ирина повернула голову навстречу, бегущему сзади свету, и мне показалось, что в глазах её что-то блеснуло. Не то усмешка, не то слеза…И зачем я к ней приходил? Для чего заставил страдать? Она ни в чем не виновата, потому что всё, что было между нами - давно уже в прошлом.
В этот момент машина резко тронулась с места, сломав на две части синюю тень фонарного столба, мотор взревел, набирая обороты, и навстречу мне понеслись многочисленные огни полночного города. Синие, голубые, оранжевые. Силуэты людей, зеркальные витрины, увядающие, мрачные деревья. Громады домов, какие-то тёмные арки, белые столбы, войлочные газоны, замшевые клумбы, хоровод каких-то кустов вдоль чугунной ограды...
Поднимаясь по лестнице на второй этаж к Маргарите, я в тот вечер отчетливо ощутил нарастающее волнение. Именно такое волнение я испыты¬вал когда-то, собираясь на первое свидание с Ириной... Пора¬женный этой аналогией, я замедлил шаг, потом вовсе остановился, схватился потными руками за перила лестничной клетки и с трагической ясностью осознал, что… влюбился в Маргариту по-настоящему. Да, именно влюбился самым дурацким образом. Пора было признаться в этом хотя бы самому себе.
Я поспешно закурил, посмотрел вниз на ступенчатый зигзаг лестничной клетки и почувствовал, как часто бьётся мое сердце. Только непонятно от чего это: от быстрой ходьбы, или от очевидной глупости нынешнего моего положения? От чувства неожиданно возникшей досады, или от растерянности, в которой есть доля стыда? «Меня тянет к ней. Мне хочется быть рядом... Но, может быть, это всё-таки не любовь? - подумал я. - Может быть, это от одиночества?» Но тут же решил, что это не так. Мне слишком хочется остаться наедине только с Маргаритой. Мне интересно с ней, спокойно, хорошо. Значит, одиночество тут ни при чем.
23
Потом к Маргарите зачем-то приходил милиционер в новой темно-синей форме. Он разложил пасьянс из фотографии на журнальном столике и попросил, чтобы Маргарита кого-то опознала. Маргарита не на шутку перепугалась, расплакалась и никак не могла сквозь слезы снимки разобрать. Плачущая, она показалась мне удивительно трогательной, по-детски беззащитной, милой. Оказалось, что бородатый человек на снимке, которого нужно было опознать, ей незнаком. Когда это окончательно выяснилось - я облегченно вздохнул. Потом она долго промокала глаза платком, сдержанно улыбалась сквозь слезы и повторяла: «Какая же я глупая. Зачем плачу»? Милиционер попросил её расписаться в какой-то бумаге, и вскоре ушел, оставив после себя в прихожей стойкий запах приторного дешевого одеколона и такого же скверного табака…
Потом ей позвонила дочь. Маргарита сняла трубку и привычно ответила: «Да, я слушаю». Потом заметила, что я на неё смотрю, и от меня отверну¬лась. Видимо не хотела, чтобы я при этом разговоре присутствовал. Я счел своим долгом удалиться. Ушел в свою комнату, лёг на кровать и заложил руки за голову. Но, то ли Маргарите было плохо слышно, то ли повлияло что-то ещё, - только говорить она после этого стала очень громко, так громко, что я понимал почти каждое слово… Вначале телефонный монолог показался мне бессмыслен¬ным, потом самоорганизовался и выстроился в логическую цепь.
- Приезжай, - повторила Маргарита несколько раз, - по телефону всего не скажешь... Я вас познакомлю, как писала... Да…да… Сама узнаешь, какой. Это неважно… Во всяком случае, твой бывший был много хуже даже внешне... Да…да… Ты пока что в этом ничего не понимаешь, что делать… Нет. Нельзя… Дело в том, что я воспитывала тебя одна. Да… Попробуй не согласиться. И поэтому ты у меня с комплексами... Вот видишь… Для своих внуков я такой судьбы не хочу. Ты понимаешь? Очень даже приличный… Во всяком случае. И в этом смысле тоже. Да... Ну, что ты говоришь! Глупости это! Этого я в тебе никогда не понимала... и не любила... Нет ... Ну почему вы нас никогда не слушаете, когда мы дело говорим? Мы же опытнее вас... Нам же виднее… Да... да…именно - виднее… А моим первоначальным намерением тоже было другое... Да… Сама ещё нестарая... Когда - нибудь и ты окажешься в таком же положении… Ну и что? Припомни всё. Вот! Вот это правильно, милая моя! Да! Я думаю, когда наступает подходящий момент - не рассуждать надо, а действо¬вать… Время, сейчас такое… Надо уметь сделать первый шаг. А щадить свои чувства будем потом, милая моя, когда всё образуется. Да... да, потом…
Дальнейшее я уже не слушал. Телефонный разговор снова стал хаосом, нагромождением плохо стыкующихся эпитетов и отрывочных фраз, без ясного смысла.
Я включил в комнате свет, заметил на полу возле дивана какую-то книгу, (должно быть Маргарита пробовала её читать, но задремала и выронила). Я поднял книгу, раскрыл наугад и стал читать. Сначала процесс чтения был для меня утомителен, предложения автора книги казались мне слишком громоздкими, обилие мелких деталей при описании многочисленных интерьеров раздражало. К тому же, в это чтение без спроса вплетался непонятный мне до конца монолог Маргариты. Я на секунду отвлекался, прислушиваясь к нему, и снова погружался в чтение. Главные герои этого случайного романа говорили слишком умно, страстно любили, картинно клялись в верности. У меня какое-то время было острое желание чтение прекратить. Я уже предчувствовал то удовольствие, с которым захлопну эту толстенную книгу, как с облегчением вытянусь после этого на удобном диване. Но незаметно сюжет меня заинтересовал, затянул. Я погрузился в него и поплыл, плавно покачиваясь, от одного загадочного события к другому. И уже в процессе чтения удивился тому, каким обманчи¬вым может показаться первое впечатление от текста, и каким красочным, сочным может оказаться язык, отягченный, на первый взгляд, ненужными сравнения¬ми и метафорами… Я так никогда бы не написал. Это настоящая живопись; умение расставить акценты так, чтобы они позволили сосредоточиться на глав¬ном. Таким языком хорошо бы описать Маргариту, стоящую сейчас в конце коридора с телефонной трубкой в руке… Ну хотя бы то, как она курит при этом. Как грациозно стряхивает пепел в тяжелую, глиняную пепельницу. Как крохотным, далеким стоп сигналом вспыхивает в её руке сигарета, как медлительный сизый дымок поднимается к люстре и хрустальные бирюльки в его потоке слегка пошевеливаются, ожи¬вают, или... может лучше сказать - оживляются… Это, конечно, в переносном смысле, потому что зрительный эффект такой…А может быть, волшебство... От Маргариты всего можно ожидать…
Вечером Маргарита приняла душ, потом вышла в узкий коридор к зеркалу, с полотенцем на голове, помолодевшая, улыбающаяся, приятно пахнущая шампунем. Румянец во всю щеку, глаза маслянисто блестят, легко вздымается грудь. Я мельком взглянул на неё и у меня сразу же засосало под ложечкой… Какая аппетитная женщина! Какая сочная, какая колоритная!
Потом, в приоткрытую дверь её комнаты, я увидел, как она стряхнула с себя фланелевый халат, тёмной птицей упорхнувший на диван, и ловко нырнула в ласкающие волны просторного шелкового платья. Она стояла ко мне вполоборота, и на какую-то долю секунды мой взгляд сфотографировал её всю: гладкие покатые плечи, мраморные ягодицы, узкую спину с матово – блестящим, потным желобком... В следующее мгновение я сделал шаг назад, ещё один, ещё; прикрыл глаза рукой и поспешно сел на, случайно подвернувшийся мне, стул, чтобы успокоиться... Сейчас я, кажется, знаю, что такое вожделение... Это когда спелая женщина пышет сладо-страстием, а ты не в силах к ней приблизиться. Не в силах даже признаться ей в своих истинных чувствах…
24
На следующий день у Маргариты были гости. К ней пришла какая-то крупная женщина в тёмном плаще и таком же тёмном, намокшем от дождя, берете. На вид ей было лет сорок пять. Такой должна была быть институтская подруга Маргариты, или, к примеру, сестра её мужа, или та женщина, которая может выслушать до конца, не перебивая, и постараться понять; которая не числится ни в родне, ни в близких подругах, но приход которой всегда к месту.
Толстушка обозначила себя стойким запахом незнакомых духов, безжизненной тушей плаща на никелированной вешалке и поникшим зонтиком в углу возле тумбочки. Проходя по коридору, заметила новое зеркало на стене, на кухне новые обои. Сказала, что от них там стало много уютнее, даже светлее. От её веселого взгляда не смогла укрыться ни одна приятная мелочь в убранстве комнат, ни мелкая перестановка мебели после очередной уборки, ни контрасты освещения.
Только после её прихода я наконец узнал, что Маргарита тоже умеет смеяться и делает это довольно заразительно и громко.
В разговоре незнакомая женщина часто, в виде восклицания, употребляла многоликое слово: «Да». И это слово придавало её речи какой-то своеобразный, молодой колорит.
- Ты понимаешь, Марго, о чем я говорю? Да! О Володьке. Он после института сразу в министерст¬во попал. Помнишь? Да... Отец у него где-то на Украине был первым секретарем... А тут я его встретила у пивного ларька с какими-то барыгами… Да… Время же другое. Всё встало с ног на голову… Да! А он не понял. Играет роль незаслуженно обиженного властями демократа.
- Это который с Машей Терентьевой на первом курсе шашни вертел, а потом с животом бросил?
- Да, да....
- Надо же…
Когда восклицаний не было слышно и женщины неожиданно переходили на шепот - я начинал подозре¬вать, что они говорят обо мне. Иначе для чего было шептаться? Хотя, может быть, я ошибался.
Однажды, застигнутый врасплох неправильно понятой фразой, где мог присутствовать намек на что-то интимное между мной и Маргаритой, я встал с дивана, на котором сидел, и стал ходить по комнате из угла в угол, оправдывая себя тем, что, вообще-то, не намекнул о своей любви даже пространно – и, значит, безгрешен... Душа в последнее время сделалась у меня какой-то излишне ранимой: жила случайными импульсами, бесполезными мечтаниями, пополнялась трофеями новых желаний и неосуществленных надежд. И одно из этих желаний постепенно стало навязчивым. Мне очень захотелось узнать, нравлюсь ли я Маргарите? Но гостья, как назло, упорно избегала разговора о чувствах, тем самым не предоставляя Маргарите возможности проговориться. Её волновали громкие столичные скандалы и сплетни, новые модные пьесы в Ленкоме; только что выброшенная на прилавки книга Агаты Кристи «В алфавитном порядке», очень ей понравившаяся; какие-то новые наряды, подсмотренные у преуспевающих подруг и разработанные на основе сочетания белого с черным; накладные карманы с фестонами; трикотажные юбки в крупную складку; шиньоны, духи, вариации на кулинарную тему; и снова, повторяющейся с различной интонацией, это выразительное и многоликое слово: «Да». Потом фосфорической вспышкой промелькнуло несколько фраз о каком-то мужчине, предваренных восклицанием: «Да ты что! Возможно, этого человека уже нет в живых. Третий месяц ищут». И удрученный шепот Маргариты в ответ. И удивление дамы: «И к тебе приходили?»
Когда дама ушла - я сразу ощутил себя как бы немного свободнее. Легче. Во всяком случае, после её ухода сразу пропала необходимость вслушиваться в ненужный разговор, в надежде выудить из него что-то полезное: какой-нибудь скрытый намек на личную жизнь Маргариты.
Потом Маргарита вернулась, проводив свою гостью, неспешно разделась и, добродушно улыбаясь, поведала мне, что эта её подруга очень образованная женщина. Что она свободно говорит по-французски и с немецкого переводит, только жизнь у неё почему-то не сложилась. Личная жизнь. « Да, впрочем, не у неё одной», - заключила Маргарита. Хотела сказать что-то ещё, но замолчала. Дотронулась тонким пальцем до бледного подбородка, нахмурилась и поспешно ушла в свою комнату… В первый момент после этого я хотел последовать за ней. Объяснить ей, наконец, что она зря сомневается, что она очень нравится мне. Почувствовал, как отчаянно забилось моё сердце и остановился на полпути…Нет, так я не могу. Это не для меня. Мне надо действовать как – то иначе. По другому.
25
Осень в том году пришла неожиданно рано, я на несколько дней вырвался домой - и там она меня настигла. Застала врасплох… Пошли моросящие, утомительные дожди, небо подернулось синеватой плесенью однотонных облаков. Каждый день дул северный ветер, сокрушая на осинах последнюю желтую листву. Заметно похолодало…
Мать хотя и встретила ласково, как всегда, но сразу же стала жаловаться на свои болезни. Показала большущий синяк у себя на бедре. Пояснила, что это она свалилась с «лесенки», когда полезла за чем-то на сарай. «Лесенка-то старая, деревянная, возьми да сломайся. Я и брякнулась с неё камнем». Попросила найти в городе какую - нибудь хорошую мазь с ментолом или прополисом, которая боль снимает. Рассказала про страшные сны, которые часто видит в последнее время, и про нынешнюю сельскую жизнь, на эти страшные сны очень даже похожую. Про утопленника Андрея, который зимой утонул и которого только весной нашли, про Костю - марийца, который в прошлом году под лодкой замерз, и которого бродячие собаки малость попортили; про Ивана - мельника, который повесился перед Пасхой, и про Кольку Соломина, которого снова в тюрьму забрали, за украденный где - то, мешок зерна.
Я внима¬тельно слушал мать и с грустью понимал, что всё это из какой-то другой, далекой мне жизни, к которой очень не хочется возвращаться: и мухи над печным кожухом, и умывальник в углу над тазом, и запах застарелого деревянного жилища, и вязкая, угнетающая тишина, - всё это из другой жизни…
Я уже привык жить иначе. Время патриархальной уединенности давно миновало. Красота сельской природы волнует меня сейчас только в мечтах о какой-то далекой богатой жизни в тихой старости. Да и что в ней хорошего, если разобраться. Кругом лес, камыши да болота. Ничего особенного... На развалинах порушенной церкви бушует сирень; пьяные колхозники собираются вечерами у пивного ларька на берегу реки и галдят о чем-то. Маруся - завклубша прогуливается по селу под ручку с каким-то бородатым грузи¬ном и всё улыбается ему, всё старается угодить. Всё точно так же, как десять лет назад. Ничего не изменилось.
Спросил у матери про отца. Она обиженно махнула рукой, сказала, что он ухал на пасеку за реку и вернется только через неделю. На пасеке ему нравится. Зато она здесь совсем одна со своим хозяйством мается…
Первая ночь в деревне выдалась бессонной и мрачной, непривычно тихой. В два часа ночи в окно постучали, а когда мать босыми ногами, охая и кряхтя, прошле¬пала к двери, чтобы открыть крючок в сенях, там кто-то громко спросил:
- Посыпки не надо? Отдам за бутылку мешок.
Мать неуверенно стала отказываться. Для чего ей посыпка, когда в хозяйстве только коза да куры.
- Ну тогда два мешка за бутылку бери. Запил я, - пояснил хриплый голос за дверью. - До утра не доживу... Выручай...
И мать, недовольно бормоча что-то себе под нос, отправилась в чулан доставать из ларя, припасенную на всякий случай бутылку водки. «Куда от них денешься, от антихристов».
Потом, уже вернувшись домой, вкрадчивым тоном пояснила:
- Боюсь я их, Валерочка. Народ-то дикий стал… Обидятся ещё да подожгут. У нас тут летом два дома спалили ... За что про что - никто толком не знает, а всё равно страшно... Лучше уж по-хорошему с ними ... Пропьются - потом опять людьми станут... Народ-то ведь неплохой, работящий... Только нынешняя жизнь их испортила…Ох, испортила.
После того как мужик ушел, мать ещё долго не спала. Шептала молитвы и охала.
Потом у соседей громко залаяла собака. Мать поворочалась немного в кровати, повздыхала и пошла её кормить.
- Брошу ей что - нибудь через забор - она успокоится, - пояснила мать. – Так-то она собака хорошая. Альмой звать. Ни курочек моих не трогает - ничего, только по ночам иногда спать не дает. То лаять примется, то выть…Вот хлеба ей брешу кусочек - она и успокоится… Хозяева-то не кормят, видать, её. А она на цепи весь день мается. Тяжело ей. И смотрит на меня с мольбой, как человек. Честное слово.
Мать вышла да улицу, скрипнув дверью и долго не возвра¬щалась. Я уже начал было беспокоиться, когда, наконец, дверь скрипнула снова и в прихожей послышались её шаркающие шаги.
- Кажется, дождь начинается, - пояснила она. - Я старый таз под желобом на флягу заменила. Вот воды наловлю - бельё выполощу. В дождевой-то воде бельё хорошо отполаскивается... А ты спи, спи… Тебе чего не спать…Я иногда всю ночь брожу, когда у меня бессонница-то. Что поделаешь... Старость - не радость.
Я выслушал её, повернулся в кровати на другой бок и подумал, что мне поскорее надо возвращаться в город. Потому что это не жизнь, это идиотизм какой - то. В городе такой дикости уже давно нет. В городе живет моя Маргарита и мои мечты. Там всё иначе. А здесь от тоски можно умереть - так нелепа и даже страшна сельская реальность. Здравомыслящему человеку в ней места нет. Разумному объяснению она не поддается и поэтому её невозможно понять…
Я решил, что нужно поскорее приделать все дела по хозяйству, помочь матери чем смогу и надо начинать готовиться к отъезду в город, пока не затянула меня эта древняя, пугающая стихия, пока душа моя ещё там. Ничего меня здесь не держит, ничего не интересует. Разве что Наташкина судьба…А, впрочем, и это, пожалуй, тоже ни к чему. Она, кажется, работает санитаркой в местном детдоме. Замужем, и ребенок есть. От прежней Черной Натали в ней, говорят, ничего не осталось… Только, какое мне до всего этого дело…
26
Третьего ноября выпал первый снег. И город после этого как-то сразу преобразился: стал изящнее, контрастнее, ярче. Я бродил вечерами по этому удивительно мягкому, нежному снегу и чувствовал в душе какой-то странный, несокрушимый восторг. Мне нравилось мордастыми ботинками сминать эту белую небесную чистоту. В этом была для меня какая-то странная прелесть, какое-то таинственное упоение. И как-то удивительно быстро я забыл о больной матери (оставленной в далекой вятской деревне), которая пишет мне оттуда длинные, скучные, но почему-то берущие за душу, письма. Пишет об отце, для которого важнее всего его пасека, о соседях, о погоде. Обо всем на свете.
Потом был длинный декабрь, с ранними сумерками и постоянным мерцанием фонарей где-то над головой. Первые настоящие метели, первые морозы. В художественных мастерских я получил в конце декабря довольно приличные деньги. Приобрел в книжном магазине на Невском проспекте собрание сочинений Бунина, и сейчас целыми вечерами просиживал в кожаном кресле под торшером с книгой в руках. Иногда рядом со мной (только с другого боку и в другом кресле) устраивалась Маргарита. Я чувствовал сладкий дурман её духов, улавливал её дыханье, и начинал испытывать рядом с ней такое жгучее чувство умиления, что боялся поднять на неё глаза, боялся пошевелиться.
В изостудии наступление новогоднего праздника было отмечено небольшой художественной выставкой и грандиозной пьянкой в балетном зале, где из-за обилия зеркал праздную¬щих казалось в два раза больше…
После новогоднего вечера я вернулся домой сильно пьяный и, хотя заранее ни к чему не готовился, при Маргарите меня понесло на нежности. Призыв источать ласку был таким же сильным, как накатывающая временами тошнота. Я, кажется, всё время беспричинно улыбался и что-то милое говорил. Рассказал ей о том, как мне весело сегодня, как хорошо, как я всех сегодня люблю. И мне не было стыдно за свои слова, и голос мой казался мне негромким, но мелодичным и красивым, и Маргарита, кажется, была искренне и благожелательно ко мне распо¬ложена. Я шутливо поцеловал ей руку выше запястья. Потом бесцеремонно сел рядом на диван, шаловливо обнял за талию, прижался к горячему плечу. Всё, кажется, было прекрасно... И вдруг спинка дивана куда-то поплыла. Ноги вот-вот должны были оторваться от пола. И мне пришлось поскорее поймать равновесие, резко качнувшись вперед... Чтобы меньше мутило, я сел совершенно прямо и стал торопливо расска¬зывать ей о своем деревенском детстве. Вспомнил первую влюбленность, которая хотя и была мимолет¬ной, оставила в моем сердце глубокий след. Пояснил, что тогда я был законченным романтиком и фантазером, и вся моя влюбленность, пожалуй, тоже была фантазией. Только от этого не легче.
- А сейчас... Вам нравится кто-нибудь? - вдруг спросила Маргарита, таинственно улыбаясь.
- Да, конечно, - с готовностью ответил я.
- И кто же?
- Вы, - выпалил я в ту же секунду и приник к её руке в длинном красноречивом поцелуе. - Вы нравитесь...
Она по-матерински нежно положила другую свою руку мне на голову, погладила меня по мягким волосам, и сразу же мне стало удивительно спокойно. Я решил, что сейчас всё будет хорошо. Сейчас она всё знает и между нами больше не существует преград…
- Я слишком старая для вас, - вдруг промолвила она со вздохом.
- Нет – нет, это не важно. Я никогда не встречал такой женщины как вы… Я вас люблю. Мне трудно это объяснить, но это искреннее чувство…Оно сродни благоговенью. Вы понимаете?
- Вы ещё мальчишка.
- Нет.
- Мальчишка. Не спорьте со мной. Не спорьте…
И она замолчала с таким видом, как будто наш разговор - очередная неловкая глупость и его следует сейчас же прекратить.
- Я давно должен был вам это сказать. Но…
- Ничего не надо говорить.
- Но мне казалось, что и вы…
- У меня дочь вашего возраста… А вы сегодня просто пьяны, оттого и говорите разные глупости…Завтра вам будет стыдно за них…
И действительно, на следующий день я долго не решался выйти из своей комнаты. Боялся попасть Маргарите на глаза, и не знал, чем сегодня смогу оправдать свой вчерашний поступок. Мне почему-то казалось, что любовь в данной ситуации - это не оправдание. Она не дает мне права на опрометчи¬вые шаги... Она не избавляет от ответственности. Конечно, для любой нормальной женщины должно быть лестным любовное признание, но это всего лишь прелюдия, за которой всегда следует что-то ещё... А меня в конце вечера вырвало… Вот и всё... Как можно относиться к такому человеку? О какой взаимной симпатии может идти речь? Я в её глазах - мерзкий тип в кожаной тужурке, - больше ничего.
Мне захотелось сейчас же собрать вещи, выскочить с ними через окно на улицу и уехать обратно в деревню к бедной маме.
Мое место там, в этой серой тоскливой (подводной) глуши…
И погода на этот раз не радовала. В небе с утра стояли какие-то продолговатые, серые, выцветшие, облака. Потом пошел снег, природа помрачнела, и, как будто в чем-то соответствуя ей, я тоже помрачнел и посерьёзнел. Сейчас мне всегда придётся быть таким.
Я выбрал момент, когда Маргарита исчезла на кухне, крадучись выбрался на улицу и, когда уже пересек пустынный сквер по диагонали - меня настиг отдаленный собачий вой, такого трагического тона, что у меня больно кольнуло сердце и мурашки скопом прошлись по спине... Я вспомнил, что так уже было когда-то. Я пытался докопаться до правды, а она вдруг открылась с неожиданной стороны - со стороны неприглядной, о которой все впопыхах забывают, и страшно стало поверить, что так тоже бывает. Что я снова попал впросак.
Я прошел несколько метров с болезненным чувством одиночества. Миновал неподвижную, торчащую ёжиком заросль сиреней, обогнал какую-то ветхую старушку, спина которой была так худа и так сутула, что сквозь пальто обозначился позвоночник. И в это время услыхал гулкие железные удары за углом соседнего дома, чем - то похожего на средневековую крепость. И когда с этим домом поравнялся - то увидел там мальчика лет пяти с бессмысленным лицом, туго запечатанного в тёплые одежды наподобие колокола. Мальчик держал в руке палку и ударял ей по водосточной трубе. Труба протяжно и жалобно гудела, а мальчик слушал это гудение, слегка наклонив голову на бок и сощурившись. Я мельком взглянул на мальчика и сразу увидел в его глазах другой мир. У этого маленького человечка тоже своя жизнь. Для него это гудение что-то значит. Для него это, должно быть, своего рода музыка. Но и это в моей жизни тоже было. И досадно не то, что каждое поколение по-своему повторяет давно известный старшим жизненный путь, а то, что каждая ступень этого пути всё ещё имеет значение: даже ошибки, даже откровенная безделица - какие-то примелькавшиеся, давно забытые детали.
Повинуясь странному внутреннему порыву, я поспешил в Эрмитаж. По пути остановился, на мостике через канал Грибо-едова, посмотрел вдаль. Увидел мутное зеркало воды в узком пространстве между домами, ближе к берегам подернутое ледком. Каменные утесы зданий - олицетворение неподвижной тяжести прошлого, косматые вкрапления деревьев между ними, как что-то лишнее, чудом уцелевшее на протяжении веков…Камень и холод уходящего века…
Успокоился только в зале Рубенса, средь мощных тел и ярких бликов, где каждая картина, как гимн жизнелюбию - смотришь и заряжается. И сразу показалось, что все мои проблемы, пожалуй, можно решить, только не надо расслабляться и замыкаться в себе, не надо падать духом. Надо действовать. Надо идти вперед. Надо надеяться на лучшее.
В художественной мастерской я близко сошелся с художником Вячеславом Порошиным, который считал Дмитрия Корина выдающимся живописцем современности и сравнивал его «Александра Невского» с Георгием Победоносцем, утверждая, что идея любой картины – это прежде всего - история образа, а потом уже сюжет воплощенный в цвете.
Вячеслав даже внешне был фигурой довольно колоритной. Он был высок, худ, но при этом довольно широк в плечах и физически крепок. Он носил черную, очень густую бороду и такие же густые, жесткие усы. Говорил всегда очень громко, по-театральному выра-зительно и когда останавливался у мольберта в задумчивой позе, то всегда картинно (крест накрест) сцеплял руки на груди, делая вид, что смотрит на любое произведение искусства немного свысока – эдак по-барски значительно, но со знанием дела.
Вскоре я заметил, что работать над оформлением кафе, ресторанов и прочих людных мест он не любит. Делает это без особого желания, и в любую свободную минуту старается вернуться к своему этюднику, на котором как подсолнухи в августе цветут купола каких-то провинциальных церквей, соборов и звонниц, где виднеются, затопленные солнцем узкие дворики, тенистые тупики, корявенькие клены и берёзы.
Всё истинно русское, слегка патриархальное, вызывало у Вячеслава умиление. Он считал русский народ очень талантливым, очень одаренным, но скромным до неприличия. Иногда по секрету признавался мне, что недолюбливает евреев, потому что они без спросу влезают в чужую историю, а потом идут в ней на пролом к какой-то своей, непонятной нам цели и заставляют всех верить в их правду. А вся их правота, к сожалению, где-то между элементарной наживой и демократией, в основе которой проверенные веками условности библейских менял.
Вячеслав часами мог рассказывать о гибнущей русской деревне, а на красивых женщин смотрел с нескрываемой жадностью, как могут смотреть на сдобный пирог голодные и усталые лесорубы. Откровенно признавался, что всякая молодая женщина наиболее глубоко впечатляет его сзади, то есть, когда он видит не её крупные глаза, не её длинные ресницы, не её острый нос, а её выпуклые, крутые, оттянутые ягодицы, которые при ходьбе как бы слегка пожевывают тонкую трикотажную юбку. Вообще, о женщинах он мог говорить часами.
- Я не могу представить красивой женщины без приличной попки, - порой признавался он. - Ну, представь, ты влюбился в неё, почитал ей стихи, потом (как бы случайно в танце) опустил руку ниже талии, а там - нет ничего - только костлявый таз да копчик. Как ты такое представляешь. А? Это же черт знает что…Да, в сущности, если разобраться, женщина соблазняет не умом, не лицом, не глазами (хотя, конечно, не без этого), а неким комплексом чувств, из которых чувство формы самое главное…На мой взгляд, соблазнительная женщина - это такая женщина, которая вначале пройдет мимо, чем-то тебя взволнует (хрен знает чем). Походкой что ли. Потом ты обернёшься на секунду - увидишь её всю сзади - и только тогда поймешь, что искал всю жизнь именно её…Понимаешь. Только тогда поймешь.
- Да, пожалуй, - соглашался я, сознавая, что иногда чувствую то же самое. И в этом есть некая странность, потому что Вячеслав на меня не похож, и я сам никогда не хотел походить на него.
Когда ему было грустно - он изрядно выпивал в какой-нибудь мрачной, полуподвальной рюмочной по соседству возле мастерской и после этого совершенно преображался. Становился вдруг бесшабашным, подо-зрительно веселым и способным на такие шалости, которые трудно назвать безобидными. Пытался казаться интереснее, чем был на самом деле, совершенно ничего не делал, забывал о женщинах, живописи, ударялся в политику и грубым от решительности голосом говорил примерно следующее:
- Все наши нынешние руководители козлы. Я им не верю. И не смейте убеждать меня в обратном. Не надо! Хотя…Если разобраться, мы получаем то, что заслуживаем…А заслуживаем мы порки. Почему? Потому что позволяем обманывать себя, потому что верим в красивые обещания…Политика в России - это нечто странное, когда создается впечатление, будто мы живем не ради своего маленького личного счастья, а ради выполнения какой-то важной миссии, которая значительнее жизни. Не ради своих детей, а ради некой очень важной, ещё нигде не воплощенной в реальность, идеи…Мы в России торопимся чувствовать, но опаздываем жить. Мы люди случайные. Молодая поросль, укорененная в далеком прошлом настолько, что наше настоящее - это всегда чьё-то вчера. Поэтому любой политик, придя к власти в этой стране, пытается перетащить её народ в цивилизованное будущее. Пытается переманить нас из Азии в Европу. Тянет, тащит, упирается, - потом, глядь, - оказывается, он не туда тащит, не тем путем тянет. Зря упирается. Козел! В этой стране все дураки, кроме тех, кто ничего не делает. Все. И мы с тобой тоже козлы. И мы тоже дураки…
Немного позднее я заметил, что все профессиональные художники люди странные. И живут они в каком-то своем особенном мире, где даже самые обыкновенные вещи воспринимаются немного иначе - под каким-то непривычным ракурсом. То есть, порой кажется, будто только художники могут сделать из этих вещей произведение искусства. И делают они это не только кистями и красками, но и всей своей жизнью: утверждением своих взглядов на мир, некой сложной игрой, которую все мы называем культурой и которая вовсе не всегда оперирует понятиями добра и зла, любви и нравственности. Что современное искусство – это некое культурное пространство, освоенное группой лиц связанных между собой неким тайным договором, суть которого они сами не понимают до конца.
В очередной раз впав в красноречие, Вячеслав объявил, что живопись умерла. Причем не только в России - во всем мире.
- Наступило время сумерек, - сказал он закуривая сигарету, - когда гениальным может считаться только отклонение от нормы. Своего рода творческое сумасшествие. В наше время человек пресытился гармонией. Она ему надоела. Он устал от идеалов. Ему чего-то необычного хочется. Пусть скверного, пусть аморального, но необычного…Ему хочется не познавать, а удивляться. Он не желает продвигаться к некой цели, а хочет стать участником игры. Ценителем того, что вообще-то трудно понять. Где реальности нет ни на грош - сплошные условности. Современное искусство – это вотчина избранных…
Я слушал его и понимал, что, скорее всего, никогда не буду большим ценителем этого искусства, потому что для меня имеет цену всё естественное, тёплое, имеющее цвет и запах. То, к чему я отношусь с нежностью. Например, я не могу смотреть без умиления на лошадей и коров. На этих добрых большеглазых животных, которые, кажется, никогда не бывают ни злыми, ни обиженными. Они всегда естественны, покладисты и теплы какой-то родной, древней теплотой, позволяющей согреться возле них любому человеческому сердцу. В детстве я видел, как мальчишка пастушок легко управлялся с этими рогатыми громадинами, которые кротко и покорно на него смотрели. Я замечал, как они жуют зелёную траву, впитавшую тепло солнца, как сонно отдыхают возле реки, спокойно вдыхая запахи прелой земли после дождя. И мне порой казалось, что я их понимаю. Их жизнь - это способность впитывать и сохранять теплоту, подаренную солнцем. Их жизнь - это потребность обогреть, приласкать, выкормить. И нет искусства, которое не способно отобразить этот бесконечный поток тепла на земле. Этот потоп любви.
Я зачастил в Русский музей. После откровенных разговоров с Вячеславом Порошиным о законах гениальности в искусстве, у меня в душе было такое ощущение, будто я очень плохо разбираюсь в настоящей русской живописи. То есть, именно в той живописи, которой стоит восторгаться. Мне нравились, простые и романтичные, переполненные теплым солнечным светом, картины Валентина Серова. Мне были очень близки осенние пейзажи Саврасова и Левитана. Но полотна Врубеля, о котором то и дело взахлеб говорил Вячеслав, меня вовсе не восхищали. Я не видел в них ничего особенного. И однажды решил присмотреться к ним повнимательнее. К этому обязывала трагическая судьба живописца, его странная тяга изображать мир не таким, каким мы все его видим, а как-то по-особенному.
Помню тихий августовский день. Синеватые тени на мокром асфальте перед Русским музеем. Я медленно приближаюсь к охряного цвета дворцу за высокой железной оградой. Прохожу мимо, пышно цветущих, сладко пахнущих, клумб, мимо коричневатых деревьев, мимо стайки моло-деньких женщин с тонкими белыми сигаретами в алых губах, и попадаю вдруг в пасмурный, отдающий холодом, зал Врубеля, где меня встречает «Демон сидящий», с горящими тайной скорбью глазами, с руками похожими на сломанные крылья. И сразу на сердце у меня становится тревожно. И сразу я начинаю подозревать, что знаю об этом огромном мире не всё. Что от меня, должно быть, скрыта какая-то важная и трагическая тайна. А то, что я понимал, как трагедию – это тёмная бездна, отдающая холодком и отсвечивающая зеркальными гранями алмазов и сапфиров, рубинов и аметистов.
Врубель и Рубенс. Есть в этих фамилиях какая-то тревожная аналогия. Но нет между ними ничего общего. Один сочиняет симфонию жизни, восторгается сильным человеческим телом, его красотой и мощью, а другой упрямо отказывается от всего земного ради некой тайны на краю бездны, которая открывается только на миг, способный стать вечностью.
Идешь по залам Врубеля и с удивлением понимаешь, что мир людей и птиц, деревьев и трав – он - одно целое. Он – единый организм. Этот мир прорастает в нас знакомыми запахами, удивляет совершенством соцветий, гармонией света, чистотой оттенков и полутонов. Он растворяет нас в космосе, соединяет со звездами, оплетает кружевом корневищ. Он превращает нас в булыжники у дороги, в журчанье ручья, в зелёные листья тополей с серебряной изнанкой.
Как вкопанный я остановился у его картины «Царевна Лебедь». Что меня привлекло в ней, сам не знаю. В зале было тихо, только где-то сбоку от меня замерла девушка с бледным лицом и большими печальными глазами. В руках у неё шелестел белыми страницами крохотный блокнот. Она то и дело наклоняла к нему свою пушистую русую голову и что-то быстро писала. Хотя, что можно написать о картине, на которую смотришь. Только то, как эта картина смотрит на тебя. Царевна Лебедь представляла из себя цветущий в майской ночи сиреневый сад, в котором немного странная крылатая женщина стояла вполоборота к зрителю и пыталась что-то сказать ему своими, не в меру большими, тёмными глазами. Её крылья были похожи на ветви цветущей черемухи, небо за её спиной выглядело туманным, даль смутно угадывалась в густой лесной зелени.
Лицо девушки, смотрящей на картину, было строгим и сосредоточенным, и мне показалось, будто я знаю, о чем она думает. Скорее всего, её волновал тот же вопрос, что и меня. Вопрос бездны человеческого сознания, для которого техника живописи мало что значит. Зато имеет большое значение некий философский подтекст картины, сплав личной жизни художника и с судьбой его картин. Некий ореол великомученничества в искусстве. То есть, для меня в образе Врубеля было что-то Лермонтовское. Какая-то скорбная недосказанность. То, о чем недоговаривали картины худож-ника – можно было прочитать в его судьбе, его биографии. Я, кажется, ощущал эти недоговоренности. И незнакомая девушка ощущала их тоже. В какой-то момент мне очень захотелось подойти к ней и заговорить. Я чувствовал, что между нами много общего. Нам было бы очень интересно находиться рядом друг с другом. Я повернул к ней голову и… увидел, что она плачет, что у неё большие, серые, слипшиеся от слез ресницы, очень тонкая талия и тёмный свитер, туго облегающий её острые детские груди. И эта плачущая незнакомка стала мне почему-то очень дорога. Вот сейчас – сейчас она посмотрит на меня своими большими несмелыми глазами, и всё станет ясно. Вот сейчас. Вот сейчас. Я стоял и ждал. И для меня уже перестал существовать и Русский музей, и Врубель, и Левитан. Для меня было важно только то, как она на меня посмотрит. Что выразят её глаза?
Но она даже не взглянула в мою сторону… Она оказалась другой. Для неё в этот момент ничего выше искусства не существовало. Всё остальное её просто не интересовало.
Я подождал ещё немного и двинулся дальше. Врубель меня разочаровал. Он вдруг показался мне очень холодным. В нём явно не хватало жизни. В нем не было любви. Мне даже показалось, что если бы случайно сейчас я встретил девушку, влюбленную в светлые картины Валентина Серова – она обязательно улыбнулась бы мне. Серов щедр на ласку, на яркие тона. Его картины успокаивают, наполняют усталую душу долгожданным мате-ринским теплом.
Об этих своих наблюдениях я и рассказал при нашей встрече художнику Вячеславу Порошину. Он снисходительно улыбнулся мне, выслушал мой монолог до конца, и ответил:
- А я тебе что говорил. О таких художниках, как Врубель, ещё долго будут спорить. Он многогранен, как Чехов. Он колоритен и ёмок в каждом своем мазке. Это настоящий русский импрессионист.
Позднее я узнал, что у Вячеслава Порошина когда-то была семья. Была дочь – худенькая девочка школьного возраста и пухленький мальчик с большими спокойными глазами, смотрящими исподлобья. Была жена – красивая крупная женщина (с модной прической на голове), которая вовсе не выглядела обиженной дамой. Скорее наоборот.
Вячеслав старался убедить завсегдатаев мастерской, что разошелся с ней из-за любви к искусству, ради обретения настоящей свободы, без которой немыслимо творчество. Но, если честно признаться, ему никто не верил. Ибо на само деле причина была в чем-то другом… Вячеслав в последнее время много выпивал. Внешне это почти не проявлялось, но между тем после обеда, он обычно уже не работал, только понуро сидел где-нибудь на матовом подоконнике, заслоняя спиной яркую панораму улицы, и громко рассуждал о французских импрессионистах.
- Они знали, что делают. И Поль Сезанн, и Эдгар Дега, и Клод Моне. Эпоха классицизма давно закончилась в литературе, в музыке, в архитектуре. А в живописи до них ничего нового не происходило. Преобладали всё те же серые тона, смешение красок, глубокая воздушная перспектива с фокусом в одной точке. А они пришли и отменили все прежние принципы. Пришли и принесли с собой чистое небо, научились лепить из густых мазков разноцветную фактуру, не смешивая красок на палитре. Они смогли сделать так, чтобы краски смешались в сознании зрителей. Вот в чем была их заслуга. Они заставили зрителя задуматься и восхититься… Другое дело, что они переоценили свои возможности. Не всем их искусство пришлось по душе. А многие его попросту не поняли, как Россия когда-то не поняла Врубеля. Но это ни о чем не говорит. Потому что люди, в массе своей, от природы консервативны. От природы глупы…
Потом в мастерскую приходила его дочь – худенькая, замкнутая девочка с большими пугливыми глазами навыкате. Я, как только её увидел, так сразу понял, что где-то с нею уже встречался. По всему было видно, что она очень любит отца, может быть, даже обожает. Всё время, пока она разговаривала с ним, её лицо выражало какое-то глубокое внутреннее страдание, какую-то скрытую боль. А отец делал вид, что ничего этого не замечает. Он пробовал даже ласково подтрунивать над ней, приседал перед ней на корточки, сюсюкал, обещая купить какую-то безделушку на день рождения… Когда они расставались, в глазах у дочери стояли слезы, нижняя губа безвольно приопускалась, обнажая мелкие желтоватые зубы, и она становилась такой жалкой, такой трогательной, что комок появлялся у меня в горле…Неужели он не замечает, как ей больно? Как ей тяжело без отца. Он, так тонко чувствующий настоящую живопись, так откровенно реагирующий на разноликую фальшь. Неужели он ничего не замечает?
Между тем, отец после её ухода, как ни в чем ни бывало, начинал рассуждать о цветной композиции знаменитых картин Куинджи, где интуитивно найдены идеальные пропорции между светом и тенью, что рождает эффект ярких пятен, так удачно представляющих то Луну, то лесную зелёную поляну, то, пышущую жаром, летнюю луговину…
Потом в мастерской появилась Марта – новая пассия Вячеслава. Надо сказать, она не произвела на меня большого впечатления. В ней, кажется, не было ничего особенного. Небольшая, худенькая, сильно загорелая, с прической, как у мальчишки, с большими оголенными ушами, слегка горбоносая. Она тут же села на диван рядом с Вячеславом и, положив ногу на ногу, закурила. На ней были дорогие, по тем временам, джинсы, белые босоножки на жесткой платформе и темный свитер. По всему было видно, что она человек богемы. Она сочиняет стихи или пишет разгромные рецензии в толстые журналы. А ещё она человек творческий, весьма далекий от воспитания детей и прочих забот обыкновенных женщин. И при всей её худобе, при всей неяркости этой женщины, в ней было что-то очень соблазнительное. Какая-то особая раскрепощенность, какие-то характерные только для неё жесты, блеск маленьких темных глаз. Вячеслав относился к ней, как к хорошему другу. Не обнимал, не менял выражения лица, не отпускал комплиментов, а иногда откровенно провоцировал её на спор, зная, что спорить она умеет и спорит всегда аргументировано, заостряя внимание случайных слушателей на самых оригинальных местах, доказывающих её правоту. Из её разговоров было видно, что она прекрасно разбирается в живописи, знает толк в поэзии, ценит зарубежную прозу с её хорошо поставленным сюжетом, и с некоторой иронией относится к современным русским писателям, которые кажутся ей слишком консервативными, зацикленными на почвенничестве и православной идее…Вообще, в какой-то момент мне показалось, что вдумчивый собеседник из неё несколько интереснее, чем женщина. То есть, её мысли ярче и привлекательнее, чем её внешность. Они захватывают, они пленяют, они порой заставляют вздрогнуть от удивления и восхититься… Такие женщины в наше время большая редкость. Скорее всего, Вячеслав, как натура ищущая, увидел и оценил по достоинству именно это её качество. Но для меня он оставался старшим товарищем, отцом, и, следовательно, не должен был забывать о худенькой девочке с испуганными глазами. При всем моем уважении к нему, я не мог простить ему равнодушие к собственной дочери. Особенно эту детскую боль обожания, эту незаживающую рану отвергнутой любви, которая ещё очень долго будет сочиться тёмной кровью воспоминаний.
27
В одну из суббот, когда Маргариты долго не было дома, я решил зайти в её комнату. Она уже давно манила меня, а на этот раз почему-то оказалась незапертой.
Первое, что бросилось в глаза в комнате Маргариты - это обилие спокойного зимнего света. Серебряный и прохладный потоп. Комната была со вкусом обставлена, что называется - ухоже¬на, но совсем не имела дорогих излишеств: ни ковров во всю стену, ни тяжеловесной мебели, - только самое необходимое, тщательно подобранное по росту и цвету так, чтобы с любой точки обзора представля¬ло удачно составленную композицию. Особенно эффектна была цветущая бегония в плетёном ивовом кашпо над письменным столом, зелёные пряди которой свешивались вниз бурлящим потоком и очень рельефно выделялись на фоне белой стены. Слева от бегонии, в широкой раме, отделанной золоченым багетом, висела репродукция с одной из картин Поля Сезанна, где миловидная, пухленькая женщина с васильковыми глазами придирчиво изучает свое обнаженное тело, отраженное не то в расколо¬том зеркале, не то в ночном окне, и при этом слегка кокетничает сама с собой. Причем, и картина, и бегония не жили на белом холсте стены суверенно, а скорее удачно вплетались в общую композицию интерьера, придавая ему какую-то особую, интимную тональность.
А ещё в комнате Маргариты стоял особенный женский запах - смесь духов и шампуня с легкой примесью табачного дыма и чего-то ещё, чему трудно подобрать подходящее название, поэтому едва заметные штрихи губной помады на крохотном тетрадном листке возле трюмо, выгляде¬ли как облетевшие лепестки розы. Это была чужая и, вместе с тем, загадочная, манящая территория, которую хотелось изучить, освоить и понять до конца. Эта территория мне нравилась. Она завораживала меня. Пленяла своей непривычностью.
Я двинулся к журнальному столику возле дивана и взял с него толстую книгу в зелё¬ном переплете. Повертел в руках и, с некоторым удивлением, прочел: Ненси Като «Все реки текут». Мне почему-то казалось, что Маргарита должна читать что-то более серьёзное. Увлекаться Маргарет Митчелл или Ненси Като - я считал тогда признаком дурного вкуса. Слишком всё наивно и просто у этих писательниц… Не выпуская книгу из рук, я погру¬зился в кресло, вздохнул и, скучая, прочел первое попавшаяся на глаза место: «Дели принесла новое платье в комнату, где работала, и оставила его лежать в картонной коробке. Убедившись, что посетителей на сегодняшний день больше нет, она поспешно сняла рабочую блузку с высоким воротнич¬ком, узкую саржевую юбку и скользнула в волны ласкающего, струящегося шелка. Мгновение - и девочка преобразилась». - А ведь неплохо, - подумал я, - особенно эти «волны ласкового, струящегося шелка». Кажется, я сам не раз ощущал нечто подобное, прикасаясь к шелковым тканям на тонких талиях танцующих девиц… Действительно, в шелке есть что-то магическое, и волны тоже есть, и яркие блики от этих волн. Шелк – ткань ласковая и льстивая.
И всё - таки странно, что в сорок лет Маргариту волнуют переживания простушки Филадельфии, мечты о дальних путешествиях по реке. Странно.
Я сел на кровать Маргариты и ногами слегка подтолкнул свое тело снизу вверх. Кровать податливо качнулась и выпрямилась, не издав при этом ни звука. Потом представил, как на ней лежит полуголая, отдыхающая Маргарита - и в груди у меня сладко защемило... Я никогда этого не увижу… По соблазнительной пышности её кровать походила на многослойный сдобный пирог. Я осторожно приподнял край темно - синего покрывала, затем отогнул уголок пододеяльника с кремово-ватной начинкой, и провел рукой по белоснежной простыни. На ощупь она оказалась уди¬вительно нежной, даже бархатистой - примерно такой же, какой должна быть кожа Маргариты. Это прикосновение доставило мне удовольствие. Я даже мечтательно прикрыл веки… Но уже в следующее мгновение резко встал с кровати и подошел к окну. У окна я задержался на несколько минут. Мне было интересно узнать, что видит Маргарита каждое утро, встав с постели.
Оказалось - видит она то же самое, что и я, только немного под другим углом. Тот же сквер, на уровне древесных вершин, непри¬метный, даже я бы сказал - мрачноватый край улицы; беловато - охряное здание какого-то государственного учреждения напротив, телефонную будку с разбитым боковым стеклом. В общем, ничего примечательного, если не считать широкого оранжевого киоска под самыми окнами, возле которого постоянно толкутся какие – то люди.
Я уже хотел, было выйти из комнаты, когда мое внимание привлек небольшой фотопортрет на книжной полке. С портрета на меня смотрел холеный человек с узкой бородкой клинышком и пронзительными тёмными глазами. «Должно быть её бывший муж», - решил я и подошел к портрету поближе, чтобы удовлетворить, неожиданно возникшее, любопытство. В позе человека на фотографии, действительно, было что-то манерное. Сразу стало ясно, что в советском обществе этот человек имел немалый вес. Привычка так держать себя и так смотреть вырабатывается с годами и только на руководящей должности... Я решил, что когда-нибудь спрошу о нем у Маргариты. Хотя, может быть, это и не нужно. Воспоминание её растревожит, охладит, а это сейчас лишнее, это пустой посторонний порыв. Вообще, - всё это созерцание женской обители - всего лишь праздное любопытство. Пора начинать действовать. Пора. Иначе, я никогда не окажусь в этой сдобной кровати, никогда не прикоснусь к горячему телу Маргариты, не познаю её зрелой и податливой прелести…
Помня об этом, однажды я проснулся необычно рано, встал с постели и неуверенной походкой побрел в туалет, на ходу созерцая, впечатляюще оттопыренный, край своих васильковых трусов. Сквозь окно на кухне увидел часть улицы, залитой мутным золотистым светом. Солнце в это время было где-то за облаками. Оно едва угадывалось в далеком небе, хотя косая линия тени уже довольно отчетливо пересекала двор по диагонали, деля его на две равные части, одна половина которого была в тени - другая на свету. Там всё было удивительно тихо и неподвижно.
Возвращаясь из туалета, я для чего-то заглянул в залу. Там обнаружил, что дверь в комнату Маргариты слегка приоткрыта. В узкий просвет между дверью и косяком увидел стул, с наброшенным на него платьем, потом лакированный край шкафа, отражающий неяркий свет из окна, и только после этого слегка прогнувшуюся кровать Маргариты. Она лежала на ней боком, лицом ко мне. Густые волосы тёмным веером покрывали большую часть подушки, круто изогнутый локоть одной руки белым мрамором выпирал вперед, плотно закрытые веки казались коричневатыми. Плечи и бедра были примерно на одном уровне, а между ними плавный прогиб - с горки на горку. Изящество этого прогиба пленило меня больше всего. У приоткрытой двери я замер на несколько секунд и подумал, что если когда-нибудь стану близок Маргарите, то в этом прогибе будет всю ночь дремать моя ласковая рука. А ещё лучше, если чуть ниже, в тёплой впадине между полными бедрами, на курчавом пушке остывающей страсти.
В это время Маргарита глубоко вздохнула во сне, плавно пошевелила рукой, и я испуганно отступил от двери в сторону. Не хотел, чтобы она меня заметила в такой неподходящий момент. И только намного позднее неожиданно предположил, что приоткрытая дверь в её комнату, - это, вполне возможно, какой-то знак, который я не разгадал заранее, даже не заметил во время.
В тот же день вечером она долго рассказывала мне о себе, сидя возле окна в лучах закатного солнца, слегка золотящего её густые, волнистые волосы. Видимо она решила приоткрыть дверь и в свое прошлое. Поведала мне, что в далеком детстве она тоже увлекалась живописью, но хорошо рисовать так и не научилась. Живопись увлекала её, как объект обожания, как предмет для изучения. Особенно сильно поразили её биографии знаменитых художников, таких, например, как Карл Брюллов, Федор Васильев, Константин Врубель. Потому что в их судьбах обязательно было что-то трагическое, что-то от злого рока, который был для них неким наказанием за божественный дар.
После института она какое-то время преподавала, потом работала в конструкторском бюро при заводе имени Жданова, а потом перешла в плановый отдел. Хотя бухгалтерия её совсем не увлекала…
Когда она рассказывала мне о своем первом муже, в просторной комнате уже был полумрак. Голос Маргариты в этом полумраке звучал ровно и успокаивающе, погружая меня в сонное оцепенение.
В какой-то момент я почувствовал, что засыпаю. Я видел перед собой любимую женщину, я испытывал к ней нечто сродни благоговению, и в то же время мои веки слипались. Мне даже показалось, что однажды я довольно красноречиво клюнул носом, но после этого быстро взял себя в руки, приказав себе: «Так нельзя».
Первый муж Маргариты был военным летчиком. Он участвовал во многих региональных конфликтах того далекого времени, прятал в серванте коробку интернациональных наград, а в пьяном виде часто повторял, что хороший летчик должен быть тупым и здоровым, избегающим разного рода сентиментальностей и духовных исканий, потому что его задача - во время обнаружить цель и открыть бомболюк. Остальное - не его дело. Остальное - на совести старших командиров.
О первом муже у Маргариты сейчас только отрывочные воспоминания. Он бросил её через год после свадьбы и больше никогда не появлялся. Хотя она не уверена, что судьба его сложилась как-то очень удачно. Слишком много было в нем тупой самоуверенности и веры в собственные силы.
Я хотел было расспросить у неё о втором муже, но во время опомнился. Это знание было мне ни к чему. Я ничего не хотел о нем знать, причем, скорее всего потому, что она его когда-то по-настоящему любила. Она всё ещё помнила о нём, держала его портрет на своем столе. И по вечерам с грустью на него смотрела.
Всё чаще я задавал себе вопрос, почему мне нравятся женщины в возрасте? Ведь Маргарита старше меня почти на двадцать лет. Что со мной происходит? Может быть, мне чего-то не хватало в детстве, и во мне неожиданно проснулся комплекс царя Эдипа. Кажется так это состояние называется у Фрейда…А может быть, я хочу казаться старше своих лет, хочу казаться мудрее и опытнее, чем есть на самом деле…Может быть, мне нужно поступить куда-нибудь учиться, чтобы не растрачивать время зря? Но в этом случае моя жизнь станет такой же, как у всех, она вольется в общее русло, и в ней не останется ничего оригинального…Нет, мне нужно дойти до всего самому, набраться личного опыта. Только тогда я почувствую настоящее удовлетворение.
Пытаясь ответь на вопрос, чем же так завораживает меня Маргарита, я начал тайно рисовать её. Завел для этой цели отдельный альбом, купил хорошие карандаши, и сейчас, в свободное от работы время, наблюдал за Маргаритой с удвоенным любопытством. Я пытался запечатлеть тот момент, когда в Маргарите появится нечто до селе мне незнакомое, необычное. Когда она особенно оживлена, или наоборот – подавлена.
Когда в альбоме накопилось довольно много рисунков, я решил показать их Вячеславу. Он рассеянно посмотрел на них, потом мельком взглянул на меня и с улыбкой изрек:
- Аппетитная старуха, ничего не скажешь. Что у тебя с ней?
- Ничего, - как можно естественнее и равнодушнее ответил я.
- Не верится, - с тем же выражением лица ответил он, - так рисуют женщин, в которых влюблены. Тут каждая линия полна лести. Не альбом, а дневник старого развратника.
- Разве? – деланно удивился я.
- Ты посмотри, какая у неё аккуратная попка на каждом рисунке, какие покатые плечи, какие глаза. Сразу видно, что это всё нарисовано с любовью. С тайным вожделением.
Потом мы шли с ним от Адмиралтейства до Казанского собора, и он говорил:
- Я когда-то увлекся одной еврейкой, тоже в годах. Вот, скажу я тебе, была страсть – мурашки по коже. Мне было тогда двадцать пять, как тебе сейчас, ей – под сорок… Умом-то я понимал, что она мне не пара, но сердцу не прикажешь. Эта женщина какое-то время в нашем училище анатомию преподавала, потом исчезла куда-то. А через несколько лет мы случайно встретились на персональной выставке одного моего товарища из академии художеств. Она увидела знакомое лицо и подошла. Сказала пару слов, улыбнулась, потом прикоснулась к моей руке, и я почувствовал, как будто что-то мне от неё передалось. Какое-то странное внутреннее тепло. Волна желания что ли. Она посмотрела на меня ещё раз и этим взглядом всё объяснила. После неё так на меня никто не смотрел. То есть, я сразу понял, что нужен ей, что я должен её проводить. Так бывает. Всё получилось как бы само собой, неосознанно.
Зато потом у нас с ней были такие ночи, такие дни – не передать словами…Так вот, к чему я это всё говорю. Да…А к тому, что я даже не пробовал её нарисовать, даже не пытался. Знал, что ничего хорошего из этой затеи не получится. Она была слишком полной для своих тридцати лет. И глаза у неё были почти без ресниц, и голос грубый. То есть, она была такой, которая не могла меня заинтересовать. Однако вышло совсем наоборот: и заинтересовала, и увлекла, и, буквально, свела с ума. А сколько стихов она знала, сколько разных историй… Хотя, где-то в душе я предчувствовал, что это не навсегда, это не надолго. Волна вожделения отхлынет, и я протрезвею. Так, наверное, и у тебя?
- Нет, не так, - запальчиво заверил я.
- А как?
- Между мной и Маргаритой не было ничего пока.
- Не было? – удивился Вячеслав.
- Нет.
- Тогда, на кой черт она тебе нужна. Брось её и живи себе спокойно. Не забивай свою голову разной дурью…А в рисунках твоих, если честно сказать, контрастности маловато. Какие-то они размытые, неопределённые. Сорок лет бабе, а ты пытаешься сделать из неё молодушку. Это глупо. И ни к чему. Я понимаю, что тебе этого очень хочется, но ты художник, и поэтому должен, просто обязан быть правдивым. Не льсти натуре, иначе никогда не научишься рисовать. Вспомни Дюрера, Врубеля, Репина, как они лепили натуру.
- Но это не просто натура.
- Не имеет значения.
- Эта женщина мне кажется идеальной.
- Ишь куда хватил. Идеальной. Интересно, с чем ты сравниваешь этот свой идеал. Что ты знаешь об идеале?
- Ничего, - ответил я, - но мне порой, кажется, что идеал - это некая мера всего, что нас окружает, присутствие которой и создает настоящую гармонию.
- А где она возникает?
- В душе. И душа неосознанно к этой гармонии стремится.
- Довольно путано, но вполне возможно, что верно, - вдруг согласился Вячеслав, и какое-то время шагал после этого молча, отрешенно размахивая большими руками. Потом неожиданно остановился, посмотрел на меня новыми, какими-то азартными глазами и предложил:
- А хочешь, я познакомлю тебя с одним отменным рисовальщиком. Он, правда, жуткий пьяница, зато, в своем деле мастер. Дашь ему на бутылку – он тебя всему научит. Он тут рядом живет. Пойдем.
Возле светофора мы пересекли Невский проспект, потом какое-то время шли в обратном направлении, пока не свернули под арку, за которой тускло светился небольшой старинный дворик. Во дворике Вячеслав нашел нужную дверь, быстрым шагом ринулся к ней, и вскоре мы оказались на узкой каменной лестнице, ведущей круто вверх. Здесь было почти темно, пахло погребом и мышами. Невольно я вспомнил Достоевского, гнетущую атмосферу его романов, и в моей душе шевельнулось недоброе предчувствие. Ничего хорошего из этой затеи не получится, решил я. В таком месте талантливые люди не живут. Во всяком случае, не должны жить.
Наконец Вячеслав остановился у нужной нам двери, нажал на кнопку звонка и быстро взглянул на меня с таким видом, как будто пытался что-то припомнить. За дверью было тихо. Он немного подождал и нажал на кнопку снова. На этот раз за дверью что-то проскрипело, сдвинулось, зашевелилось. Громко щелкнул ключ в замочной скважине, и как-то неожиданно дверь растворилась. В нос ударил запах перегара и густого табачного дыма. И только когда мои глаза привыкли к сизому полумраку прихожей, я разглядел в ней небольшого седенького старика в соломенной шляпе и фетровой косоворотке. В первый момент меня особенно поразила эта шляпа. Для чего она ему в этой сумрачной квартире, в этой затхлой убогости? Или она - важный атрибут его имиджа? В общем, старик стоял перед нами, наморщив лоб, и не выказывал никакой радости по поводу неожиданной встречи. Было такое ощущение, будто он вот-вот выставит нас на улицу.
- Мы к тебе по делу, Михалыч, - громко заговорил Вячеслав.
- По какому? - недовольным голосом отозвался старик.
- Я к тебе своего друга привел. У него рисунок не прет, понимаешь.
- Ну и что?
- Ты всегда был в этом деле мастер.
- Был. Когда-то.
- Не прибедняйся. Ты и сейчас - хоть куда. Я был на твоей последней выставке в новом манеже на Васильевском острове и поразился. Прогресс необыкновенный.
- Ну, не знаю.
- Поднатаскай парня. Ему в академию надо поступать. Живопись у него - хоть куда. В композиции он разбирается, а рисунок не прет. Сам понимаешь.
- Ну, не знаю.
- А так вроде бы парень с головой. Поговоришь – разберешься.
После этих слов Вячеслав снова посмотрел на меня какими-то новыми глазами и сказал, уже совершенно другим тоном:
- А ты чего стоишь? Чего ждешь? Дуй давай за бутылкой.
Я опрометью кинулся на улицу, на ходу спросил у какой-то бледного старушки про ближайший гастроном, нащупал в кармане свой тощенький кошелек. Представил, как далеко ещё до получки. Но, не смотря ни на что, вскоре мы уже сидели на крохотной кухне за маленьким столиком и увлеченно рассуждали о современной живописи, которая, к сожалению, не покоряет мастерством, а пытается удивить оригинальностью, ибо ничего иного ей не остается.
Потом Михалыч вкрадчивым голосом стал намекать, что к нему вскоре должна пожаловать женщина, а он в своем жилище ещё порядок не навел. Стал разводить руками, щурить серые глаза, закидывать длинные, но реденькие волосы назад и покрякивать, показывая глазами на дверь.
Мы попрощались и двинулись к двери. Он, для виду, стал нас останавливать. Перед уходом я сказал, что загляну к нему в ближайшую субботу… после обеда. Михалыч кивнул, соглашаясь, лукаво улыбнулся на прощание и помахал рукой.
- Покедова.
На Невском было на этот раз удивительно людно. Осенний вечер выкрасил вершины зданий в оранжевый цвет. Небо казалось золотистым, как на картинах старых мастеров. Ветер ласково пошевеливал мои пышные волосы.
Мы с Вячеславом заглянули сначала в одну уютную рюмочную, потом в другую, и в какой-то момент нашего продвижения к предполагаемой истине я поймал себя на мысли, что начинаю с Вячеславом спорить. Я повышаю голос и перебиваю его на полуслове, я чувствую, что стал вдруг удивительно умным, способным всё понять и во всем разобраться. И брать уроки рисунка у какого-то безликого старика мне не пристало. Я и без него всё могу. И что самое удивительное, Вячеслав, кажется, соглашался со мной, только при этом просил ещё раз проверить мои карманы: не затерялось ли там чего? Ну, хотя бы рубль, или два. Пропустить сухого горам по 100 – 150 нам сейчас не мешало бы. Так, плутая по городу, мы вышли к Неве.
Над Невой плавно кружили чайки. Их было так много, что яркий солнечный свет, пробиваясь сквозь тучи, то в одном, то в другом месте, непременно окатывал оранжевыми лучами часть из них. Белые крылья чаек в потоке света неистово вспыхивали и начинали мерцать, издали, напоминая фейерверк. На фоне темного неба это мерцание казалось неким предзнаменованием…
В следующую субботу после обеда я был у Михалыча. Он встретил меня без особой радости, но когда (как бы между делом) я выставил на стол бутылку водки – он от удовольствия крякнул и тут же попросил меня взяться за карандаш.
- Напиши мне, Валера, вот эту хреновинку, - заговорил он, указывая рукой на пыльную банку с грязными кистями, которая стояла на желтом подоконнике, сплошь усеянном дохлыми мухами. – Всё как есть напиши.
После этого Михалыч ловким жестом бросил мне на колени какую-то грязную картонку, а сам деловито потянулся к бутылке. Я поймал картонку, положил на неё свой альбом и быстро стал рисовать, ещё не понимая толком, чему можно научиться у этого полупьяного старика в такой ужасной обстановке? И чем отчетливее, чем точнее становился мой рисунок – тем скорее меня охватывало отчаянье. Зачем я здесь, для чего? Так продолжалось до той поры пока Михалыч не оказался у меня за спиной и хрипловатым голосом не произнес:
- Не спеши с задним планом, Валера. Оставь его пока. Лучше над бликами поработай, над преломлением лучей. Банка ведь стеклянная. На рисунке это должно быть видно…Не понимаешь? Попробую объяснить… В незнакомом человеке ты что в первый момент замечаешь? Глаза, - ответил он сам себе. – То, какие у этого человека глаза. Как он на тебя смотрит. Ведь так? А здесь, на что ты в первый момент должен обратить внимание? На то, что в центре композиции. Выдели этот центр, этот предмет. Сделай его контрастным. Лепи его штрихами по контуру. Делай выпуклым. Смелее лепи.
Я стал лепить, но видимо мне не всё удавалось. Потому что, через некоторое время, Михалыч вырвал карандаш из моих рук, говоря:
- Боже мой, как ты нерасчетливо это делаешь. Не надо лишних движений. Набивай руку, руку набивай. Рисуй больше. Каждую свободную минуту рисуй. И запомни, у настоящего художника времени очень мало, особенно того, когда душа молода, когда она к хорошему стремится.
Он говорил это и рисовал одновременно. Его рука с карандашом легко порхала возле бумаги, то резко взмывая, то падая, то замирая на одном месте. И рисунок под этой рукой рождался как бы сам собой, без видимых усилий. Причем, этот рисунок был, непривычной для меня, фотографической ясности, черно-белый и, в то же время, как будто цветной, настольно много различных оттенков и бликов он передавал. Только теперь, увидев всё это своими глазами, я понял, что такое настоящее мастерство и как ещё далеко мне до него. Нет, Вячеслав не ошибся, выбирая мне учителя. Именно такой мне и нужен. Нелепый, сухой, странноватый, но по-настоящему талантливый русский мужик. Я буду ходить к нему каждую субботу, я буду отдавать ему последние деньги, я буду сидеть голодом – лишь бы научиться так же стремительно схватывать форму, передавать цвет и композицию наспех составленного натюрморта. Я должен стать настоящим художником, не смотря ни на что. Иначе – грош мне цена.
28
Весь следующий день был какой-то пустой, бесснежный и ветреный. С утра у меня было мрачное настроение и такое чувство, будто все окна в доме без спросу занавесили, лишили меня долгожданного зимнего света…
Я решил, что откладывать с объяснением больше нельзя. Стал настраивать себя на реши¬тельный поступок. Прислушивался к мягким шагам Маргариты за дверью, и замирал в томительном оцепенении, когда она проходила по коридору мимо моей комнаты. Без понимания с её стороны, без любви, дальнейшая жизнь у Маргариты представлялась мне бессмысленной. Я не желал и не мог больше сдерживать себя. Того и гляди сорвусь.
До этого у меня уже было несколько бессонных ночей, когда я мысленно раздевал Маргариту и мучил её в своих жадных объятиях. Эти ночи стали для меня тяжелым испытанием. Так давала о себе знать нерастраченная мужская сила, переполняющая меня безысходным томлением, проявляющаяся упругой тяжестью внизу живота. Я мечтал о забытой музыке тактов, изнывал без полета бушующей плоти. Иногда мне казалось, что больше так я не выдержу. Выпью для храбрости сто граммов водки, ворвусь к ней в комнату… А там - будь, что будет.
Несколько раз, едва дыша, я подходил к её двери, долго стоял там в немой, сковывающей нерешительности и… уходил обратно. Потом снова возвращался, брался потными пальцами за гладкую и холодную дверную ручку - замирал и снова не решался сделать следующий шаг. Мое сердце бешено колотилось, дыхание становилось неровным, в голове воцарялась звенящая пустота…
Я больше не хотел, чтобы такие ночи повторялись…
Когда к вечеру пошел крупный снег и постепенно утих ветер - мне стало легче. Я решил, что, пожалуй, смогу выдержать ещё несколько дней, только бы никто не нарушил мое одиночество, не помешал привычному маршруту моих мыслей.
29
Но моим надеждам не суждено было сбыться. Неожиданно к Маргарите в гости приехала её дочь Анастасия. Это была высокая, худая и зеленоглазая лахудра с высшим образованием.
В этой женщине, кажется, не было ничего цельного - всё вразброс: волосы, мысли, тонкие неуклюжие руки, не умеющие ничего выразить жестом, и поэтому следующие за словами как бы невпопад; вертлявый крупный зад с широкими, излишне увесистыми ягодицами; узкие и худые плечи, с ясно обозначившимися, выпуклы¬ми ключицами; длинные, всегда как бы пританцовывающие, ноги.
С первого взгляда она показалась мне неприятной. Неприятна была уже её привычка курить непременно стоя, сложив крестообразно руки на груди; говорить, посмеиваясь, глядя на собеседника как бы немного свысока… А может быть, эта неприязнь родилась потому, что в ней не было ничего от матери. Ничего, что могло бы породить восхищение. Одного взгляда на неё было достаточно, чтобы определить - у неё уже были мужчины: так оцени¬вающе и развязно она на меня посмотрела, так лихо крутанулась на одной ноге и протянула нахально: «Ну что ж, будем знакомиться, квартирантик». Я попытался уловить её тон: с иронией стал рассказывать о себе, связал свои творческие планы с творческими запоями одного талантливого старика, который взялся обучать меня рисунку, но удовлетворения от общения с ней не получил. Поймал себя на том, что лихорадочно вспоминаю что-то смешное, о чем нужно сейчас рассказать, чтобы она во мне не разочаровалась. И осознал вдруг, что мне это не нужно. Не мое это всё. Она мне совсем неинтересна. Что ж я буду перед ней расшаркиваться.
Вечером она решила пройтись по городу. Я, естественно, вынужден был её сопровождать, без большого желания отдавая дань правилам хорошего тона. По дороге она рассказала мне о себе.
Оказалось - она давно уже не работает педагогом, как уверяла Маргарита, а заведует каким-то отделом в провинциальной молодежной газете, которая находится в оппозиции к местной власти. И получает там больше, и ответственности при этом никакой, и компания прекрасная в редакции собралась. Там все её понимают, даже ценят, можно сказать - считают своей.
Так мы дошли до Московских ворот, потом повернули обратно, и тут она вспомнила, что где-то совсем рядом живет её институтская подруга - Наталья. Потащила меня к ней. Сказала, что Наташка человек прекрасный и в доску свой, с ней всегда было весело. У подруги она тоже много говорила, причем рассказала ей точно то же самое, что и мне, только в более укороченном виде и более весело. Естественно, выпили по сто грамм. Потом ещё по сто. Закусывали шоколадом, какими-то сухариками, подсахаренным лимоном, и довольно быстро опьянели.
Потом по незнакомой вечерней улице я сбегал в ближайший магазин за водкой, за сигаретами, за шоколадом. На улице было свежо, тихо и как-то удивительно ярко от обилия неоновой рекламы. Потом обе подруги (похохатывая) неверной походкой удалились на кухню покурить и вернулись оттуда уже с музыкой, подозрительно румяные, с маслянистыми глазами и чересчур подвижными, каким-то горячими руками. Из магнитофона зазвучал жалостливый голос Татьяны Булановой. Под это пение девушки решили потанцевать. В танце Анастасия слишком сильно прижималась ко мне, и слишком жадно обнимала мою талию. Я же успел почувствовать только то, какие горячие у неё руки, какие потенциально нахальные. В какой-то момент танца, её тонкая ладонь скользнула сзади мне под ремень и сразу оказалась на голой ягодице. Мне сделалось неловко, а ей, кажется, хоть бы что. После этого мне показалось, что я должен как-то ответить на её порыв, но я не нашел в своей отуманенной голове ни одной подходящей реплики, способной пробить мою напускную холодность.
Потом я танцевал с Натальей. Талия у неё была на уровне моей груди. И вся она в этот момент показалась мне излишне высокой, какой-то удручающе худой, недозрелой и пахнущей приторно резкими, сладковатыми духами. На её плече золотой змейкой покоился русый волос. Я для чего-то сильно дунул на него. Он улетел, а Наталья с улыбкой на меня посмотрела и что-то сказала, только слов я не разобрал. В пьяном виде я становлюсь тугим на ухо…
Путь от Настиной подруги домой в тот вечер был удивительно долгим и туманным, чем-то похожим на длинный подземный лабиринт с редкими пятнами тусклых, едва освещённых окон. И ещё, меня не покидало чувство, что я давно пришел домой, я сплю в своей кровати и не хочу просыпаться, хотя меня всё время кто-то упорно и нагло будит.
К тому же, в коротком светлом промежутке, незадолго до первого тёмного подземелья, я, кажется, видел довольно хороший сон. Мне снилось, будто лежу я на широкой кровати совершенно голый и меня поочерёдно ласкают две женщины, причем одна из них очень похожа на Анастасию, а другая на Наталью. И будто бы свет в комнате матовый, и музыка звучит, и маленький гипсовый Херувимчик смотрит на нас с потолка, лукаво улыбаясь и хитро грозя нам тонким детским пальчиком. Красноватые волосы Анастасии рассылались щекочущим веером по моей груди, а тонкая, шаловливая рука заблудилась где-то внизу живота, там, где отчетливо дышит в пах ещё одна страсть.
Потом был холодный и тёмный подъезд, где Настя сначала меня поцеловала, а потом стала поднимать с бетонного пола, тормошить и звать куда-то. Я же ничего толком не понимал и потому упирался. Обессилено падал и укладывался спать. В сердцах Настя называла меня олухом и удивлялась, как мало мне надо. «Мужчина - и не умеет пить. Такой сильный - и на ногах не стоит». А я не мог понять, что ей ещё от меня нужно? Мне и так хорошо. «И эта ****ь куда – то уёбала»! - в сердцах сказала она про Наталью. Её слова меня развеселили.
Немного протрезвел я только, когда стал подниматься на второй этаж к Маргарите. Удивленно оглянулся на Анастасию, которая, кажется, помогала мне идти. И только теперь почувствовал себя непривычно, немыслимо пьяным. Отвратительно неповоротливым, тяжелым, больным и разбитым. Остановился где-то на полпути, оперся о холодные перила и задышал полной грудью, чтобы поскорее протрезветь, чтобы не произвести на Маргариту плохого впечатления. Ну как же так? Для чего мне всё это? Почему так случилось? До того как на моем пути не встретилась Анастасия со мной ничего подобного не происходило. Это всё из-за неё. Это всё она.
И ложась спать, на всякий случай, я запер свою комнату на ключ. Запор в двери громко хрустнул, и только после этого я почувствовал себя в полной безопасности…Хотя, чего я тогда опасался - сам не знаю.
30
Каково же было мое удивление, когда на следующий день, встав с постели и подойдя к зеркалу, я увидел на себе вместо черных сатиновых трусов - трикотажные, в синюю крапинку, женские трусики. Это меня поразило, ошарашило и повергло в длительное оцепенение похожее на шок. Я попытался вспомнить, что же вчера произошло на самом деле? Как на мне оказался этот странный женский наряд? Но сколько не вспоминал, так ничего и не припомнил. Поскорее снял с себя женские трусики и сунул их себе под подушку, намереваясь, когда никого не будет дома, сбросить их в унитаз, утопить, навсегда избавиться от этой необычной улики…
Была суббота. Маргарита с утра куда-то исчезла, и мы с Настей остались дома одни. Она - свободная и нахальная, как всегда. Я - в состоянии близком к обмороку, после неожиданной находки на своем теле.
Настя сама приготовила нехитрый завтрак и пригласила меня к столу. За столом как-то искоса, вскользь посмотрела на меня, улыбнулась, приоткрыла рот, но ни о чем не спросила. Не спеша, стала есть и занимать меня далекой от вчерашнего вечера беседой. Я озадаченно ел, чувствовал на себе её ироничный взгляд, и не знал, как вести себя. Быстро жевал, запивал печенье чаем, но глотал прожеванное с большим трудом, чувствуя ненормальную сухость во рту. В общем, ощущал себя скверно.
После завтрака она предложила прогуляться. Я вспомнил вчерашний вечер и поспешно отказался. Не хватало мне ещё новых приключений. Она озадачилась моей несговорчивостью. Немного подумала, повздыхала и тоже осталась дома. Ушла на балкон и томительно долго там курила, кутаясь в дымчатую шаль. Возвра-тилась озябшая, с красным носом, и вполне буднично попросила её нарисовать такой, какая она есть. То есть, не совсем свежей и не очень красивой. Ну хотя бы карандашом. Всё равно делать ей сегодня нечего. Видимо при этом предполагалось, что и мне тоже в сущности нечем заняться.
Я ответил согласием не сразу. Она стала смотреть умоляюще, уверяла, что её никто никогда не рисовал, даже фотографируется она сейчас редко. Не предоставляется подходящего случая... После этого я неуверенно согласился. Принес этюдник, расправил ему железные ноги, стал крепить на подрамник бумагу, изредка пристально и оценивающе поглядывая на Анастасию, как бы уже намечая для себя какую-то главную линию в её будущем портрете.
Она, удовлетворенная моим согласием, удобно разместилась в кресле, подперла тонким, детским кулачком острый подбородок и сузила глаза, явно присматриваясь ко мне. А я тут же уловил некоторое сходство её с портретом холеного мужчины в комнате Маргариты. Дочери всегда походят на своих отцов.
Потом она приподняла брови, слегка наморщив матовый лоб, и вскинула свободную ладонь, как бы сбрасывая с неё что-то. «Сейчас начнет беседу», - решил я. И она, действительно, заговорила о живописи, в которой ровным счетом ничего не понимала, зато несколько раз вспомнила при этом «великого Малевича», стала употреблять такие слова как «китч», «коллаж», «экзистенция». И я понял, что эти слова для неё - символизируют глубинное знание предмета, присущее человеку сведущему в искусстве.
Потом с живописи она перешла на поэзию, и, рассуждая о ней, не смогла обойтись без Пастернака и Мандельштама, не потому, конечно, что очень их любила, а потому что это тоже были символы, только уже поэтические, и без них серьёзный разговор о поэзии казался ей пустым. Поинтересовалась у меня, кого я ставлю выше всех в современной поэзии? Я, немного помедлив, ответил: «Максимилиана Волошина». Она надолго задумалась, нахмурила блеклые ниточки высоких, выщипанных бровей, побарабанила тонкими пальчиками по деревянному подлокотнику кресла, и наконец честно призналась, что не знает о таком. Предположила, что он, скорее всего, из провинции, хотя, возможно, талантлив. Посетовала, что такие, как он, не на слуху. Потом, как бы спохватившись, поинтересовалась, не современник ли он Пастернака? Я ответил, что да, - современник.
- Тогда стоит почитать, - оживилась она. - Современники Пастернака - это особая плеяда.
- Почему же особая?
- Хотя бы потому, что они видели свет звезды, - с нескрываемым пафосом ответила она.
Под звездой, по-видимому, подразумевался Пастернак. Потом в её речи замелькали новые символы: такие как «постмодернизм», «толерантность», «монотеизм», и я понял, что это с поэзии она переходит на прозу, с прозы на политику и так далее… В общем, - стало скучно.
К обеду портрет был закончен, и Настя в полном молчании несколько минут с неподдельным интересом рассматривала его. Эти-то минуты и стали для меня самыми приятными за всё утро. И не потому, что я испытывал некое удовлетворение от сделанного, хотя было и это, - просто я наслаждался тишиной. На этот раз, склоненная над портретом, Анастасия показалась мне даже привлекательной. В её чертах было что-то трогательное и наивное, как в чертах ребенка, получившего, наконец, долгожданную игрушку.
31
В тот день Маргарита появилась только к вечеру. Я увидел её, шумно входящую с улицы, услыхал её мягкий голос, и понял, как по ней соскучился. Маргарита улыбалась, её глаза излучали таинственный ласковый свет, а на щеках появился едва заметный румянец. Скверно было только то, что надоедливая Настя присутствовала при самом первом моменте нашей встречи, и, кажется, что-то поняла, потому что после этого ни с того ни с сего стала разговаривать с матерью подчеркнуто грубо, а на меня почти не смотрела… Я почувствовал себя виноватым. Мне показалось, что этой грубости Маргарита никак не заслужила. Она, как всегда, была прелестна. При всей своей кажущейся полноте и пышности, она мягко и быстро передвигалась по комнатам. И когда проходила рядом - было слышно только шорох её платья да легкое дыхание. Кажется, она не находила повода для огорчений, даже явная грубость дочери не выводила её из себя. Её длинный атласный халат при ходьбе слегка приоткры-вался, из под него выглядывал матовый уголок её бедра - гладкий и манящий. А если она вдруг зачем-нибудь нагибалась (что всегда выходило у неё легко и грациозно, как у какой-нибудь воздушной гимнастки), то этот уголок настолько разрастался, что я смущенно отводил глаза в сторо¬ну. Сдвинутые со своих мест в отсутствии неё, вазы с цветами, духи в фигурных флаконах и прочие мелкие склянки - тотчас находили свою прежнюю позу, наиболее выгодную для них, - лишь только Маргарита к ним прикасалась. Салфетки услужливо расправлялись, накидки больше не хмурились от морщин, занавески не поджимали углов. И пахло от Маргариты всегда чем-то исключительно нежным, наплывающим как влажный ночной туман, - какой-то смесью туалетной воды, губной помады и весенней улицы. Она приносила с собой тишину и покой, мир и благополучие. Вместе с ней в комнаты проникал как бы вечерний свет, возвращалась утраченная ясность. Хотелось всегда быть рядом с ней: так мне становилось тепло и уютно возле неё. Хотелось слышать её грудной голос, видеть тёмные волосы с матовым отливом и чистую бархатистую кожу.
Поздно вечером Настя стала собираться на какую-то вечеринку к подругам: у одной из них был, кажется, день рождения. Собираясь, несколько раз вопросительно посмотрела на меня, надеясь, видимо, что я сам напрошусь к ней в провожатые. Но я инициати¬вы не проявил. Скорее наоборот - делал вид, что устал и хочу отдохнуть.
Потом она, вызывающе кривляясь перед зеркалом, примеряла платья и изо всех сил старалась выглядеть недовольной. Стала жаловаться, что ничего «путевого» купить себе не может. Там, где сейчас живет - ничего хорошего не купишь, а здесь о ней позаботиться некому, здесь она никому не нужна. Она тут лишняя… Маргарита то и дело недоуменно одергивала её, осуждающе качала головой, успокаивала. Потом провожала до двери и о чем-то напоминала, просила, чтобы после полуночи одна домой не возвращалась. Опасно. Крестила со спины… Уже в дверях придержала за рукав, что-то сказала на ухо. Я не расслышал, что именно. Увидел только, как дочь досадливо махнула рукой, закрывая дверь, и громко выпалила: «Пристала, как банный лист к жопе». Марга¬рита после этого сконфуженно взглянула на меня и вымученно улыбнулась, как бы говоря: «Ничего не поделаешь. Сейчас вся молодежь такая».
Ночью я долго не спал. Думал о том, что две недели в одной квартире с Настей - это трудное испытание, если не сказать - кара. Особенно, когда у нас с ней совсем нет общих интересов, когда человек почти одного возраста с тобой, но совершенно чужой, чуждый. Он от тебя чего-то ждет, а ты ничего не даешь ему. Он идет к тебе, надеясь познакомиться поближе (может быть вполне искренне), а ты вынужден обороняться.
Мне кажется, даже в ранней юности я не был таким, как Анастасия. Я всегда искал оригиналь¬ности, избегал избитых слов, привычных тем, опрометчи¬вых жестов. Я следил за собой… Хотя, может быть, дело вовсе не в этом, а в том, что я по-настоящему полюбил Маргариту, и поэтому все остальные женщины мне кажутся некрасивыми, недостойными её. Неким бесцветным фоном. Скорее всего это так и есть. Просто я не смею признаться в этом даже самому себе…Хотя почему? Сам не знаю. Потому что она много старше меня? Но, в конечном счете, это странная методология - соизмерять любовь с возрастом… Это не критерий… Ведь я хотел счастья, и я его получил рядом с этой женщиной, в её тени. Мне ничего больше не надо…Я хотел добавить что-то ещё, чтобы мое рассуждение стало стройным и доказательным, но почувствовал, что засыпаю.
32
Проснулся я оттого, что кто-то медленно открывал дверь в мою комнату. «Маргарита, - обрадовано решил я, - она решилась наконец, она решилась»,- и сердце мое неистово забилось. Сон мгновенно исчез. Я почувствовал, как моя густая кровь начала пульсировать в висках. Дверь, как всегда, протяжно скрипнула, тень от неё прошлась по полу и вскарабкалась на стену. Там замерла, и возле неё появилась другая, напоминающая женский силуэт. Женщина двинулась вглубь комнаты и вскоре стала походить на неудачный этюд - подмалевок к будущему портрету Маргариты. Наконец абрис его напоминал Анастасию. Но полной уверен¬ности, что это именно она, ещё не было: детали лица в лунном свете всё ещё казались мне не прорисованными до конца, нечеткими. В конце концов ночной гость попал в яркую полосу света, и я разочарованно узнал в нем Настю. Даже при мутном свете луны было видно, что она пьяна... Она приближалась ко мне, бессмысленно улыбаясь и прикрывая рот своей узкой ладонью. В ней было сейчас что-то демо¬ническое. Белые одежды, тёмные волосы, тонкие руки, крупными веками прикрытые, выпуклые глаза.
У самой кровати её немного занесло в сторону, она неудачно попятилась и как-то чересчур грузно шлепнулась на кровать ко мне в ноги. Хихикнула едва слышно, вытянула шею, пытаясь заглянуть мне в глаза, и полезла нахальной рукой под одеяло. Нашла мои тёплые ноги и осторожно, но настойчиво потормоши¬ла их.
- Эй, квартирантик, не спи... К тебе женщина пришла. Чувствуешь? Не спи, квартирантик! Встречай.
Рука двинулась дальше, а я всё никак не мог преодолеть приятное оцепенение, которое, правда, было сейчас сродни испугу, но всё же это был приятный испуг. Рука Анастасии была уже на моем бедре, она уже пробу¬дила во мне что-то томительно-желанное, копившееся во мне долгие дни и ночи. Вся моя кровь прихлынула к середине тела и ягодицам. Постепенно всего меня охватил странный жар... И в это время я спохватился. Изогнулся, испуганно сцапал пьяную Анастасию за руку, отодвинул её в сторону и громко зашептал:
- Опомнись, Анастасия - мать услышит.
- Ну и пусть, - проговорила она, вырывая руку и пытаясь этой рукой прорваться к моему оголенному телу. - Пусть.
- Но это же нехорошо, - зашептал я, усиленно борясь с ней. - Это скверно. Как ты не понимаешь… Ну, как я завтра ей в глаза буду смотреть? Как?
Она, кажется, успокоилась, встряхнула головой и весело ответила:
- Как всегда, дурачок.... Как всегда. - И опять положила свою тонкую, верткую руку мне на бедро. И то место, до которого она дотронулась на этот раз, кажется, тут же вспыхнуло снова. Я почувствовал, что сопротивляюсь ей из последних сил. Я сдаюсь, отступаю. Я уже представил себе тонкое тело Анастасии рядом с собой на кровати, матовый развал её крупных бедер, впадинку пупка, курчавый, подвижный треугольник чуть ниже; маленькие раскосые груди с розоватыми сосками. В общем, ещё минута и всё будет кончено...
Из последних сил я взял себя в руки и проговорил как можно более холодно:
- Я думал - ты другая.
- Я такая, какая есть... И отпусти руку, дурачок. Я тебя не съем.
- Я думал...
- И не жадничай... Твоего добра всем хватит...
- Какая же ты дура... Настя!
- А ты из себя недотрогу не строй... Забыл, что вчера было? Забыл?
- Я ничего не помню.
- Не заливай.
- Но я, действительно, не помню.
- А я тебе скажу, почему… Я не дура - заметила, как ты на мать глаза пялишь. Сожрать готов старуху... Чем же она тебя обольстила, чем с ума свела? Квартирой что ли?
Говоря это, она слегка наклонила ко мне голову. На меня резко пахнуло перегаром, табачным дымом и ещё чем-то незнакомым, несвойственным для женщины. Потом резко выпрямилась и громко засмеялась, закрывая лицо неловко растопыренными длинными пальцами.
- Рассказать подругам - не поверят. Ни за что не поверят. Ха-ха - ха!
- О чем это ты?
- Я… тебя пытаюсь... соблазнить... Ха-ха -ха! А ты не даешься…Не поверят... Ха -ха-ха! Наталья первая не поверит, потому что стерва… Со всеми тут перетрахалась, поэтому и не поверит.
- Перестань.
- Глупости какие! Перестань…Для чего же я сюда пришла тогда? А ну, подвинься… Перестань! Скажешь тоже. Ты же голенький уже. Тебя только растормошить. А я сегодня горячая вся… Я изнутри горячая тоже. Не веришь? Проверь. У тебя есть чем. У меня - нет… Дурачок ты мой. От таких женщин, как я, не отказываются. Учти. У меня два высших образования. Два! А у тебя ни одного. И я сама пришла к тебе. Почему? Сама не знаю, почему. Может быть, потому что дура. А может быть в тебе что-то есть. Ты мне кажешься чистым. Стеснительным. Ты умеешь себя держать. А я. Я не знаю себе цену. Не могу устроить свою жизнь…
- Говори, пожалуйста, тише.
- Кого мне бояться?
- Перед мамой твоей неудобно, - вкрадчивым шепотом пояснил я.
- Скажешь тоже. Неудобно ему. А мне удобно самой к тебе ластиться? С тебя одеяло стаскивать. Однако я пришла. Дай свою руку, положи её на грудь. Вот сюда. Слышишь, как бьется мое сердце? Слышишь? Вот чего мне это стоит… Так что лучше не сопротивляйся. Всё равно я своего добьюсь.
Настя, кажется, не на шутку разошлась, а я, между тем, думал только об одном: как мне остаться чистым перед Маргаритой? Как сохранить себя для неё? Ведь Маргарита выше всего этого, она такого унижения не заслужила... Я представил её удивленное, негодующее лицо после всего, что может произойти, и отчаянно зашептал:
- Опомнись, Анастасия ! Мы не должны...
- Да пошел ты! - вдруг потрезвому зло проговорила Анастасия. Резко встала с кровати и, неуверенно продвигаясь к двери, громко зашлепала тапочками по паркету. У двери на секунду замерла, обернулась и презритель¬но завершила фразу:
- Козел!
После этой её фразы мне показалось, что всё между нами кончено. Между нами больше не может быть ничего.
Но между тем на следующий день утром Анастасия была точно такая же, как в день приезда – веселая, несколько торопливая и совершенно не чувствующая раскаянья. Я несколько раз внимательно и недоуменно посмотрел на неё, несколько раз смущенно отвел глаза в сторону, а потом вынужден был принять правила её игры. Постараться ничего плохого из прошлого не помнить. Никому о нем не говорить. Забыть обо всем.
33
И вот мы вновь остались дома одни. Было воскресенье, то есть то благословенное время, когда после рабочей недели потребность в отдыхе перерастает в некую церемонию, которую не хочется нарушать ни под каким предлогом. Хочется лежать в кровати до обеда, не думать ни о чем всерьёз и наслаждаться одиночеством.
Но отпуск Анастасии уже подходил к концу, а наши с ней отношения всё никак не складывались, поэтому я был почти уверен, что сегодня опять произойдет какая-нибудь очередная досадная глупость.
Так это и получилось. С самого утра Анастасия ходила по квартире в какой-то легкой, просвечивающей насквозь, тунике, едва прикрывающей её смуглое тело. Временами мне казалось, что под этой туникой на Анастасии вообще ничего нет. И говорила она на этот раз как-то нескладно, сбивчиво, то опуская, то поднимая крупные, (как крылья бабочки) мохнатые ресницы.
- Север меня утомил, - эффектно кладя ногу на ногу, начала она. - Понимаешь, там живешь, как на дне глубокого озера, где всё зеленовато-синее, похожее на болотную тину. И ты всё время под этой мутной толщей устоявшейся грусти и душевного одиночества. В ней (этой холодной атмосфере) трудно продвигаться к намеченной цели, зато легко скользить вниз. В самую бездну. Там, на севере, понимаешь вдруг, что Россия – это страна огромных болот, которые год за годом всё быстрее поглощают пространство. Там чувствуется запах донной жизни, тот тлетворный дух, который губит таланты…Оттуда на крупный город смотришь, как на яркий аттракцион, как на нечто античное, несвойственное русскому сознанью.
- Почему же несвойственное? - удивился я.
- Потому что провинциальный человек мыслит дендрологически. В нем нет романтики. Все его трезвые мысли произрастают с болотного дна, сквозь гущу холодных, скользких водорослей. Они лаконичны и скупы. Северный человек счастлив, когда накопал много картошки, когда запас на зиму много овощей и грибов. Когда в его доме есть самое элементарное тепло. Вот и всё. О большем он не мечтает.
- Ну и что? Разве это плохо? - вновь удивился я.
- Это ни плохо ни хорошо, но слишком плоско и однообразно. Это удручает…Понимаешь. Там, на севере, перестаешь чувствовать себя индивидуальностью. Человеку своеобразному там не выжить. Там витает дух единения перед постоянной угрозой холода и делает людей безликой массой, способной противостоять чему-то, с чем-то бороться, но вовсе не творить. Потому что любое творчество предполагает отчуждение. Созерцательство. Взгляд со стороны…
И тут мне показалось, что мне тоже пришла пора прозреть. Возможно, я недооцениваю Анастасию. Возможно она вовсе не такая глупая, какой я её себе представляю. Иначе, откуда в ней эта тяга к обобщениям и метафорам? Я даже успел подумать, что ошибся в ней, что не оценил её, как вдруг она почти нелепо, как-то совершенно некстати подмигнула мне и сказала, что хотела бы станцевать для меня некий очаровательный южный танец. И пока я готовился как-нибудь отреагировать на её предложение - уже ткнула тоненьким пальцем по клавише магнитофона и, широко раскинув свои смуглые руки, театрально и легко приблизилась ко мне. И только когда подошла совсем вплотную, я наконец понял, что под коротенькой шелковой туникой (чем – то очень похожей на ночную сорочку) у неё ничего нет. Только смуглое гладкое тело. Я понял, что Анастасия - снова в свой тарелке. Она в роли соблазнительницы. Она переполнена тайной страстью через край, как настоящая Кармен. Но на этот раз я почувствовал, что нечто таинственное, давно копившаяся внутри меня, вдруг вырвалось наружу. И я не могу его удержать. Я метнулся навстречу ей, обнял её за талию, прижал к себе теплую и гибкую, ставшую вдруг родной за одно мгновение. Пусть будет всё, чего она пожелает. Всё. Всё… И… тут неожиданно опомнился…Что я делаю? А если сейчас войдет Маргарита? При одной мысли об этом, вся скопившаяся во мне истома по женскому телу, исчезла куда-то. Навязчивая развязность Анастасии стала меня раздражать. Я протрезвел, нахмурился и сделал попытку освободиться от её объятий. Но не тут-то было. Анастасия обвила меня, как лиана. Она приросла ко мне всем своим тонким, но сильным телом и не собиралась сдаваться. Я уже почувствовал на своём бедре её твердый лобок, её порывистое, горячее дыхание куда-то в шею, увидел её плотно закрытые, слегка подрагивающие ресницы, и решил, что дальше так продолжаться не может. Пока не поздно - надо дать задний ход.
- Ты меня задушишь, - испуганно зашептал я на ухо Анастасии, - ты меня слишком сдавила.
- Что? - ответила она как бы сквозь сон.
- Давай немного передохнем, - предложил я.
- Передохнем…
- Да.
После этого ей ничего не оставалось, как согласиться со мной. Через минуту она была уже, как увядшая роза на холодном ветру, как незаслуженно обиженная милая девочка. Сидела ссутулившись и смущенно смотрела куда-то в пол. Теперь её полуголое тело уже не внушало мне ни восторга ни страха, ни опасения. Волна внезапного вожделения отхлынула, спала с глаза вуаль очарования - и в голове сразу прояснилось. Мне даже захотелось, чтобы она вновь начала философствовать. И она действительно заговорила, глядя на меня разочарованными глазами.
- Мужчины - люди странные. Им кажется, что они птицы, что они рождены парить в небе. Исследовать мир. Узнавать новое. А на самом деле все они как…как киты путешествуют где-то в холодной глубине своих дум. Они плывут куда-то в холодную бездну и ничего вокруг себя не замечают…Для них важнее всего продвижение к некой цели, к некой истине, которая внутри холодного океана их рассудительности. Они представляют себя, как явление неповторимое, единственное, и…в то же время ввязываются в какие-то бесполезные войны, где теряют жизнь из-за глупых политиков. Странные люди! Они способны умереть за идею, которая тоже где-то в холодной глубине их сознания. А отдаться простому и искреннему чувству для них - нечто из ряда вон выходящее.
- О чем это ты? - удивленно переспросил я, всё ещё находясь в приятном оцепенении от её неожиданных объятий.
- О тебе, - призналась она. - Неужели ты, действительно, не понял ничего?
- Нет, - соврал я.
- Тогда я не знаю, о чем с тобой говорить…
После этих слов она плотно сомкнула губы, опустила ресницы, и я понял, что она вот-вот заплачет. Даже кончик носа у неё немного покраснел. Теперь она была маленькой, обиженной девочкой, которую надо утешить…И почему я решил, что с ней нужно быть на чеку? Чем может навредить мне эта обиженная девочка с глазами усталой актрисы? Какую опасность может она представлять? Да никакой. Глупости всё это. Правда, сейчас ничего кроме жалости она во мне не возбуждает, ничего, кроме потребности погладить её по голове. Моя рука почти непроизвольно уже потянулась к её волосам. Анастасия уже успела взглянуть на меня с благодарностью за этот случайный порыв, как вдруг входная дверь с шипением распахнулась и за ней возникла румяная, искрящаяся с мороза, помолодевшая на несколько лет, Маргарита… И сразу Анастасия перестала для меня существовать.
- А я вам яблочек принесла, - с порога объявила она.
И действительно, как только она раскрыла свою кожаную сумку, по всей прихожей разнесся запах спелой антоновки, запах зимней свежести. Так (в моем понимании) должны были пахнуть, холодные с мороза щеки Маргариты. Так должна была пахнуть вся она - налитая, умудренная чувственным опытом женщина.
Помню, что весь остаток того дня я только и делал, что отбивался от приставаний Анастасии, которая то звала меня прогуляться, то просила показать эскизы моих последних работ, то хрипловатым полушепотом намекала, что мне следовало бы вспомнить тот вечер, когда я пришёл домой не совсем трезвый и не совсем в том, что обычно носят мужчины. Я делал вид, что не понимаю её вопросов, и при этом испуганно озирался: нет ли рядом Маргариты? Она не должна была слышать эти упреки.
А в конце вечера, когда Анастасия повела себя удручающе развязно, я громко назвал её дурой и ушел в свою комнату, где заперся на ключ и не вышел даже к чаю, хотя Маргарита сама несколько раз подходила к двери и приглашала меня…Я просто больше не мог находиться рядом с Анастасией. Я её ненавидел…
Утром с первого взгляда на Маргариту я определил, что за ночь она стала другой. Она очень переменилась…С самого утра она передвигается по квартире какой-то размашистой, крупной походкой, куда-то спешит. В её руках всё ломается и бьется. Волосы у неё непривычно взъерошены, возле глаз болезненная синева и глубокие морщинки. Вся она какая-то незнакомая, какая - то чужая. И халат на ней неряшливый, совсем выцветший, с мелкими и невзрачны¬ми цветочками. Видно по лицу, что она вот - вот со мной заговорит о чем-то очень неприятном, и из-за этого всё утро ходит, не поднимая глаз. Ей что-то мешает начать этот разговор, но она заговорит обязательно, как только Настя исчез¬нет из дома, хотя бы на пять минут.
И Настя, действительно, куда-то исчезла - вполне возможно, что специально, чтобы оставить нас наедине… Как только дверь за ней захлопнулась, Маргарита повернулась ко мне, заметно побледнела и проговорила каким-то несвойственным ей, высоким и грубым голосом:
- Извольте объяснить, молодой человек, что в вашей комнате прошлой ночью делала моя дочь?
- Ничего, - растерянно ответил я, потупив взор.
- Вы затащили её в постель? - тем же тоном спросила она снова.
- Нет.
- Не лгите мне, - повысила она голос, - вам это не к лицу.
- Но это правда... Она была сильно пьяна... Сказала, что я козел и... ушла.
- Не может быть. Моя дочь на такое не способна.
- Это правда.
- Нет - ложь! И сейчас я вам это докажу.
После этих слов Маргарита демонстративно напра¬вилась в мою комнату. Я понуро последовал за ней, не понимая пока что до конца, что озна¬чает этот её порыв… В моей комнате всё ещё царил утренний полумрак и привычный для этого времени беспорядок. Занавески на окнах были задернуты, кровать не заправлена. На полу возле неё распростерла белые крылья газета…В порыве гнева, Маргарита достигла неряшливой кровати и, резко отбросив рыхлую подушку, выхватила из под неё смятые женские трусики. Потом повернулась вместе с ними ко мне, и, потрясая своей добычей в воздухе, несколько раз повторила :
- А это что? Это что? Неужели и сейчас вы будете всё отрицать? Где ваша совесть?
Мне ничего не осталось, как смиренно опустить глаза. Я действительно не мог объяснить Маргарите, каким образом эти трусики попали ко мне. Был я в постели с её дочерью или не был? А если был, то, видимо, не только с ней. Ведь об этом у меня какое-то смутное воспоминание, очень похожее на сон.
- Вот видите! - выкрикнула Маргарита, истолковав по-своему мое минутное замешательство. - Так сделайте же достойный мужчины шаг.
- Какой шаг?
- Достойный мужчины...
- Да - да … Я готов. Я не отрицаю…
34
Вечером, в тот же день, я укладывал в старенький чемодан свои вещи. Не знаю, тот ли это был шаг, которого все от меня ожидали. Но на другой я был в тот момент, попросту, не способен.
Маргарита как-то растерянно и виновато поглядывала на меня в полуоткрытую дверь. Потом не выдержала, спросила ещё раз, уже более мягко: «Может быть, останетесь? Никто вас не гонит». Но я отрицательно покачал головой… Не я сам - моя любовь была оскорблена.
Выносить чемоданы мне помогала Настя. Когда мы остались на остановке автобуса одни, она нерешительно повернулась ко мне и сказала:
- А хотите знать правду?
- Какую правду? - не понял я.
- Обо всем, что вчера произошло. И что до этого происходило.
- Конечно, - отозвался я обреченно. Поднял голову вверх, и увидел на втором этаже возле заиндевевшего окна свою Маргариту... Мне показалось, что она плачет.
- Только не удивляйтесь тому, что услышите, - предупредила Настя.
- Постараюсь.
- Так вот, как вы думаете, куда она в прошлую субботу ходила?
- Откуда мне знать, - хмуро ответил я.
- К своему любовнику... Есть у неё тут один старый приятель, спортсмен, специалист по женской части.
Я ошарашено замер. «Не может быть! Маргарита другая», - пронеслось в моей голове.
- Удивлены? Но это ещё не всё... Меня она телеграммной вызвала к себе, чтобы с вами познакомить.
- Но...
- Она решила, что вы слишком хороши, слишком молоды для неё…Всего лишь… Она придумала сделать из вас примерного зятя... Ведь вы действительно примерный… Мама никогда не ошибается в подобных вещах. Она всегда была очень умной и очень расчетливой женщиной, но на этот раз она, кажется, перебрала в расчетливости... А вы сдуру влюбились в неё... Ведь так?
- Да я... некоторым образом...
- Лет десять назад она была настоящая красавица. У неё была куча поклонников... Из-за неё мой папа погиб. Он всегда говорил, что мамина красота трагическая. Красота надгробной плакальщицы. А папа…
- Как это произошло?
- Тут длинная история. Вся папина родня до сих пор на маму в обиде. Они жалобы пишут, просят, чтобы не прекращали следствие... Кстати, мама по этому поводу очень переживает. Людей в милицейской форме боится, как огня. Опасается, что её осудят ни с того ни с сего... А той ночью…
- Что?
- Она... была уверена, что это мой последний шанс.
- Зайти в мою комнату?
- Да.
- Боже!
- Простите её. И меня простите.
- Боже мой! Я никогда бы не подумал... Нет! Это на неё не похоже...
- Простите её... Она и вам и мне хотела добра...
- Она всё знала?
- Знала, но она не ради себя...
- Боже мой!
- Простите...
Я не мог поверить, что это правда. Не хотел верить. У меня ещё теплилась надежда, что всё это не так. Вот сейчас к нам спуститься Маргарита и всё объяснит. Я ещё раз посмотрел на её окно. В окне на этот раз было пусто.
- Прощайте и простите нас за всё, - прошептала Анастасия.
35
Остаток дня после этого события я провел на Московском вокзале среди незнакомых людей. Отрешенно сидел на диване возле стеклянного газетного киоска и слушал гулкие голоса каких-то крикливых женщин – не то цыган, не то молдаван. Кажется, они продавали отъезжающим какой-то ходовый товар. Я не покупал билета, не думал о будущем. Я находился в каком-то странном оцепенении, похожем на отчаянье. Мне казалось, что сейчас уже ничего не возможно исправить. Пробил час расплаты. Час покаяния.
И всё же уезжать из города мне не хотелось. Я уже привык к нему, я с ним сроднился. Безо всякой надежды, я поднялся с дивана и побрел в художественные мастерские, чтобы в последний раз поговорить с Вячеславом. Попрощаться… Но где-то в глубине души у меня всё же теплилась надежда, что Вячеслав сможет мне помочь. Он всегда говорил, что любую проблему может решить в два счета, если она не касается здоровья и таланта. И первым и вторым заведует только Бог.
Выслушав меня на этот раз, Вячеслав не задумываясь, ответил:
- Не переживай, старик. Едем сегодня к Таньке, а там поглядим…
- К Татьяне? – переспросил я.
- К Таньке. Она баба классная. Правда, с приветом немного, но это ничего. Зато квартира у неё хорошая. Вот увидишь…
После обеда мы были у Таньки. Вячеслав уверенно жал на звонок возле обшарпанной двери, а я стоял сзади и ждал какого-то чуда. Предполагая, что дверь откроется и на пороге возникнет женщина чем-то похожая на мою мать: немолодая, спокойная и очень добрая, с веером веселых морщинок возле глаз, с красивой сединой в густых волосах…Но за дверью оказалась худая, очень загорелая и, кажется, не совсем трезвая женщина примерно 35 лет. Она бесцеремонно принялась целовать Вячеслава, лихо закинув ему за шею свои худые руки. Потом заговорила с ним о какой-то Машке, которая на днях квартиру продала, дура, и только после этого пригласила нас войти. В прихожей, куда мы попали после неё, было пусто и темно. И ещё как-то странно, непривычно пахло табаком и перегаром. Странность была в том, что к этому запаху примешивалось ещё что-то женское, что-то интимное, парное, похожее на кисловатый запах увядающих лесных фиалок, когда в лесу кое-где уже лежит снег.
Потом она отвела Вячеслава немного в сторону, и что-то быстро шепнула ему она ухо. Он так же быстро ответил ей. После чего Татьяна с удивлением посмотрела на меня, быстро подошла и протянула мне свою загорелую, хрупкую и в то же время сильную руку.
- Татьяна. А для друзей просто Танька.
- Валерий.
- Поняла. Друзья Вячеслава – мои друзья.
- Мне месяца на три - четыре пристроиться где-нибудь. А там я новое жилье подыщу, - смущенно и вместе с тем обрадовано забормотал я.
- Живи сколько хочешь. В чем проблема.
- А плата?
- Да сколько сможешь, столько и отдашь, господи. Творческие люди должны друг другу помогать. Понимаешь?
- Понимаю.
- Ну вот и всё…
На улице, когда я вызвался проводить Вячеслава до ближайшей остановки метро, он мне (как бы по секрету) сказал:
- Ты не думай, что она такая добренькая. Она ведь нигде не работает после того, как её из газеты выперли. То я ей подброшу рублей пятьдесят после хорошей шабашки, то родители пошлют из деревни, то бывший муженек поможет. На это и живет. Так, что сам понимаешь. Сколько ты ей дашь, столько она и возьмет. Поэтому много не давай. Особенно взаймы. Она всё равно не отдаст…Она ведь считает себя человеком искусства. Всё что-то пишет. То повести, то стихи. Только её нигде не печатают и на работу никуда не принимают.
- А почему?
- Да потому, что она на работу может прийти, а может не прийти, если у неё нет настроения. А настроение у неё сейчас редко бывает хорошим. К тому же она считает, что труд ограничивает её творческую свободу… Так что ты у неё живи, но знай, что это пристанище временное.
- Почему?
- Потому что, в конце концов, кто-то из вас не выдержит. Или ты, или она. Она баба с характером. Не то правда - большой талант – не то большая дура…Например, я её творчество всерьёз не воспринимаю. Она мне свои стихи читает, а мне смешно. И стихи порой неплохие, очень даже серьёзные, но - смешно.
- Как же так?
- Не похожа она на свои стихи. Понимаешь. Не похожа. Вот например, она всё о любви пишет. Причем, любовь у неё всегда святая и светлая, а сама она мужиков меняет чуть не каждый день. То есть, я её слишком близко знаю, чтобы как следует понимать. Слишком хорошо знаю. Хотя, на тебя её стихи, может, и произведут впечатление. Пока ты её ещё не знаешь ладом. А когда узнаешь - это будет мешать, как мне сейчас мешает…Да и с головой у неё, кажется, не всё в порядке. Ещё девчонкой вены себе резала, потом пыталась повеситься. Странная - одним словом. Но ты на это внимания не обращай. Какое тебе до этого дело…
И действительно, первое время жить у Татьяны мне нравилось. Когда бы я ни пришел - она всегда была дома. Она встречала меня с улыбкой, поила чаем, спрашивала, что новенького на работе, как дышит Вячеслав, чем занимаются его друзья? Она выделила мне довольно большую комнату, выходящую своим единственным окном на север, где виднелись какие-то заводские трубы, растопыренные вершины деревьев и фасады одинаковых пятиэтажек. В моей комнате стояла деревянная кровать, стол и какой-то очень древний дубовый шкаф, в котором хранились зимние вещи. И хотя эта комната не была такой же светлой, как у Маргариты, вскоре я к ней привык и она мне стала даже нравиться…Не нравились мне только гости Татьяны. К ней постоянно приходили какие-то подозрительно громкоголосые друзья, которые сначала тихо напивались до нужного состояния, скромно сидя на крохотной кухне, а потом начинали спорить, гулять по всем комнатам и читать стихи с таким артистическим азартом, что я не мог уснуть до утра. Особенно громкоголосым в этой компании был Алексей Иноверцев, молодой прозаик, которого Татьяна считала самым талантливым человеком из своего нынешнего окружения. Он мог громко и убедительно говорить на любую тему, знал наизусть почти все стихи Блока, мог часами цитировать Цветаеву и Пастернака. Но иногда снисходил и до современной литературы, говоря:
- Русская литература советского периода всегда избегала героев гамлетовского типа, - начинал он свою новую мысль, медленно расхаживая по комнате взад вперед и сцепив за спиной свои большие, загорелые руки. - Почему, вы думаете? Да потому, что она была озабочена поисками настоящего человека ( солдата или труженика) – не важно. Наши писатели всегда обходили стороной темы настоящего ненадуманного драматизма. Герой сомневающийся и вопрошающий, герой – индивидуалист или герой- одиночка, охваченный чувством тоски или отчаянья, был внутренне чужд жизнеутверждающей идеологии, раз и навсегда определившей, как нужно страдать и мыслить. Проклятые вопросы долгие годы отметались у нас с порога, потому что ответ на них был изначально известен. Человек в нашей литературе всегда имел некий предел для своих падений и взлетов. Он мог оступиться, но не должен был рухнуть в бездну, он мог усомниться, но не должен был разочароваться во всем и навсегда. Черно-белая картина мира предполагала определённую градацию для греха и святости. Для зла и добра. Инженеры душ человеческих, таким образом, стремились на самом деле запечатлеть не столько психологию человека, сколько правильно отразить «объективную реальность» внешнего мира.
О том, что отдельная человеческая душа, охваченная настоящими страстями и сомнениями, может стать великим полем брани, мы узнавали из романов Достоевского, Толстого и Гончарова. Только там искренность страдания побеждала логику прагматического рассудка. Только там (на первый взгляд довольно трезвые) идеи превращались в настоящих монстров, а пафос служения им приводил к реальной гибели человека…»
К утру от его умных речей и безупречно прочитанных стихов у меня начинала болеть голова. Через какое-то время этот человек, довольно привлекательный внешне, начинал вызывать у меня отвращение. К тому же очень часто в самый разгар гулянки ко мне в комнату беспардонно врывалась Татьяна и, стоя в потоке яркого света, иногда заметно пошатываясь, упираясь тонкими руками в дверные косяки, весело просила дать ей взаймы рублей двадцать – двадцать пять, приговаривая при этом, что квартиры, вообще-то, сейчас в Ленинграде дорогие. Это не какая-нибудь провинция – это культурная столица.
Я поднимался с постели в одних трусах, чем, по-видимому, нисколько её не смущал, виновато рылся по карманам, и хорошо, если эти деньги находил. Если же оборачивался к ней с деревянным лицом, - она разочарованно хлопала дверью и громко, по-женски визгливо кричала, уходя:
- Чтобы ноги твоей в моем доме больше не было. Завра же! Художник хренов! Никогда у тебя копейки не выпросишь…
Её друзья начинали после этого говорить шепотом. Просили Татьяну успокоиться и уверяли её, что никакого продолжения застолья не нужно. Это сейчас лишнее. Это её прихоть, она пройдет. Надо только успокоиться. Но она почему-то успокаиваться не хотела. Просила, чтобы её сейчас же увезли в хороший ресторан, а то она от отчаянья выпрыгнет из окна. Это подло оставлять её одну в такой вечер рядом с этим провинциальным недоумком, который считает себя художником. Потому что это не художник – это деревенский маляр. Это бездарь.
Она кричала что-то ещё, но я уже и так понимал, что мое положение становиться катастрофическим. Конечно, я знал, - завтра утром она обязательно опомнится, она придет ко мне извиняться. Она наговорит мне кучу самых разных оправданий, даже покраснеет слегка, возьмет за руку, заглянет в глаза, виновато опустит веки. Но это будет завтра, а сегодня ещё долго, очень долго я должен терпеливо сносить её оскорбления. И кто знает, когда она поступает, как думает? Когда в ней больше искренности. Сейчас или утром?
Однажды после очередной бессонной ночи, находясь в тумане обиды на весь белый свет, я позвонил Маргарите, но трубку вместо неё на этот раз взяла Анастасия. Она снова гостила у матери. От неожиданности я растерялся, расплакался и вместо всего, что хотел объяснить Маргарите, произнес только одно: «Спаси меня, Настя»…
И она спасла. Она пригласила меня к себе, сказала, что мать на несколько дней уехала на дачу. Так что я могу отдыхать в своей комнате, в своей постели сколько пожелаю. Никто меня не побеспокоит.
И я отдыхал. Я наслаждался целых три дня. Даже сам воздух моей прежней комнаты был мне приятен. Меня умиляли свежие простыни, от которых я отвык, цветы в горшках на глянцевитых от свежей краски подоконниках, по-зимнему приглушенный свет из высоких окон похожих на витражи. Тихая музыка откуда-то из-под потолка. Не то из-за стены, не-то с неба.
И когда однажды утром я проснулся рядом с Анастасией - это меня не удивило. К этому всё шло. Я ничего ей не обещал, она ничего от меня не требовала. Просто это должно было когда-нибудь случиться. Ведь я уже точно знал, что моя городская жизнь подходит к концу…Завтра или послезавтра меня здесь не будет. Так жить я больше не могу.
36
Скорый поезд «Ленинград – Новосибирск» отходил от перрона Московского вокзала в 9 вечера. Это было время, когда человеку особенно томительно расставаться с мечтой, время затухающих желаний вперемежку с ясным предчувствием ночи, проникающей через каждую щель, перегруженной воспоминаниями памяти. Это было время утрат. На этот раз я расставался не просто с городом, я расставался с давней мечтой стать настоящим художником. Расставался с Маргаритой, Вячеславом, стариком Михалычем, который так и не научил меня в живописи всему, чему хотел научить.
Я стоял на перроне Московского вокзала один и, со слезами на глазах, смотрел в вечернее небо.
Стая черных медлительных птиц появилась в мутном небе как-то неожиданно и некстати. Громко крича, птицы приблизились, стали снижаться, закручивая живую спираль и в страшной суматохе облепили столбы, крыши соседних домов, заборы, вагоны, рельсы. Птицы были всюду, они громко переговаривались о чем-то своем, перелетали с места на место, порой шумно поднимались в небо. Как-то не верилось, что весь этот шум, всё это мельтешение не имеет смысла. Это какое-то предзнаменование. Только не понятно, что оно означает.
Как назло, в ярко освещенном купе я оказался вместе с крупной, разговорчивой женщиной, опекающей малолетнюю, курчавую внучку с черными, как сливы, глазами. Эта женщина очень долго что-то благоустраивала на своей половине временного пристанища, пытаясь превратить его в некое подобие гнезда, а когда всё было устроено и определено на место - уселась напротив, удобно разместила массивные руки на крупном животе, облегченно вздохнула и начала со мной знакомиться. Превращая это знакомство в некую важную для неё церемонию. Её внучка в это время с интересом за мной наблюдала большими, излучающими внутренний детский восторг, глазами.
Получив ответы на все интересующие её вопросы, она выдержала небольшую паузу и вдруг спросила:
- А вы не еврей случаем?
- Нет, - удивленно ответил я.
- Ну, просто очень похожи на породистого еврея. Честное слово.
- А что это значит?
- У вас такое лицо. - Она на секунду задумалась, - как на картинах с библейским сюжетом... Иконопис¬ное что ли... Вам никто об этом не говорил?
-Нет.
-Ну, извините тогда... Такие лица, как ваше легко запоминаются.
Её слова задели меня за живее. Я сейчас, действительно, чувствовал себя великомучеником. Причем, мои страдания, как всегда, были незаслуженными, напрасными, ничем не спровоцированными. Я страдал за любовь, но так и не обрел её, я мечтал о живописи, но так и не научился, как следует рисовать.
- Вы в отпуск едете? - снова спросила женщина.
- Нет, насовсем.
- А что так?
- Обстоятельства.
-Учились, наверное, где-нибудь, а на работу в городе устроиться не смогли? Так?
-Нет. На заводе работал.
-Ах, на заводе, - разочарованно протянула моя собеседница. - На заводе и за Уралом работать можно.
Если б знала она, как я не хотел поки¬дать этот чудный город. Если б знала - то, наверное, никогда бы об этом не спросила.
-А почему учиться никуда не поступили?
-Зачем? - ответил я вопросом на вопрос.
-Как зачем, молодой человек. Все в ваши годы учатся. Без образования сейчас никуда дороги нет. Образование - это всё. А вы говорите, зачем.
-Меня искусство влечет, - оправдался я.
-Что именно?
-Живопись.
-Ну, вот и пробовали бы поступить в художествен¬ное училище, или институт. У нас в Ленинграде таких полно. Вот у меня, например, одноклассник художником стал. Сейчас хорошо зарабатывает, заказы на дом берет, ему нравится...
И она начала рассказывать мне о своем преуспевающем однокласснике, жизнь которого, как и у нее самой сложилась удачно. Причем, говорила она это уже каким-то назидательным тоном и смотрела на меня, скорее, снисходительно, чем заинтересованно. Чувствовалось, что я всё больше разочаровываю её. Я не тот, за кого меня принимают.
- Жаль, что вы ни к чему не стремитесь, молодой человек. Очень жаль… В ваши годы нужно иметь какую-то цель… Плыть по воле волн - это удел стариков, у которых впереди одни разочарования... А ваша жизнь ещё имеет вкус и запах... У вас ещё всё впереди. Только не надо унывать...
В конце концов, её речь стала постной как крещенская просфора, и я попытался сделать вид, что не слушаю её. Внутри меня был огромный протестующий и пульсирующий мир, в котором мне самому было сложно разобраться. К тому же я заранее был уверен, что эта женщина ничем не сможет мне помочь. Она такая же, как все.
На какой-то пригородной станции поезд затормозил и вскоре остановился во мраке. В купе сделалось непривычно тихо. Потом снова двинулся, с нервным скрежетом в длинном теле. И когда я посмотрел в окно, мне показалось, что он, изгибаясь, уходит куда-то вправо, к неясному свету, где виднеется синеватый ларек в барханах снега. А дальше пустой перрон и ещё один ларек точно такой же безжизненный и сонный. Два человеческих силуэта на снежной тропе между ними. Один другому что-то говорит, но видно только парок изо рта. Потом - синеватое здание вокзала, неожиданно возникшее с правой стороны, бледные полосы света из его окон; тёмные линии столбов, медленно проплывающие мимо. Чей-то далекий крик, похожий на продолжи¬тельный стон, и корявая надпись на бетонном заборе: «Бей жидов». И где-то вдалеке за маленькой станцией мерцающее сияние огней, которое то появляется, то исчезает за тёмными декорациями каких-то плоских строений, напоминающих то водонапорную башню, то пожарную каланчу, то маковку, ветшающей церкви, без креста.
После одиннадцати в поезде погас свет. От него под потолком остался только один невнятный, желтый огонек. Мои попутчики, кажется, уже спали. Я тоже вытянулся на своей полке, и сразу почувствовал себя страшно одиноким. Причем в первый раз за последнее время одиночество это было вселенским, глухим и непробиваемым. То есть, возникло такое ощущение, будто сейчас оно никогда не кончится - будет сопровождать меня всюду. И я впервые оцепенел от страха перед будущим.
Ночью поезд остановился. Привычный шум колес исчез, и мне показалось, будто за стенами вагона что-то происходит. То ли ветер так сильно гудит, то ли люди очень громко разговаривают. Я посмотрел в темное окно, но ничего за ним не увидел – только свое неясное отражение на фоне тусклого свечения где-то у меня за спиной. Ничего не поняв, я лег обратно в свою постель, и тут в конце вагона услыхал громкий голос проводницы.
- Товарищи пассажиры, прошу не беспокоиться. Остановка будет недолгой. Просто пути на этом участке перемело. Здесь часто такое случается… Сейчас из Вологды подойдет специальный поезд и всё очистит. Но и лопаты у нас имеются, конечно. Желающие быстрее уехать – могут помочь…Есть такие желающие?
Ей никто не ответил.
- Есть такие желающие? – снова повторила она.
Я, конечно, мог бы поработать, но мне-то как раз было совершенно некуда спешить. Поэтому я поплотнее завернулся в одеяло и закрыл глаза. Пусть этот поезд застрянет в снегах истории навсегда. Он идет из будущего в прошлое, от любви к одиночеству.
37
Дома, как это ни странно, моему возвращению были рады. Отец сказал, что в последнее время быстро устает работать по хозяйству, да и на пасеке тоже одному несладко. Так что, если я сейчас его заменю, то это будет очень даже кстати, а живопись, если разобраться, - это дело пустое, для здешних мест непривычное. К тому же, одной живописью сыт не будешь, - надо чем-то серьёзным заниматься, хотя бы дрова заготавливать на продажу, что ли.
Вечером пришел в гости старый сосед Аркадий Кирил-лович Кривошеин. Сказал, что снегу в лесу уже выше колена, а лес на дрова ещё только-только стали раздавать где-то за рекой в Шурминском лесничестве. По этому случаю, лесник Абрамов пьёт вторую неделю и ходит по всей деревне из дома в дом, как родственник какой. Знает, что ему сейчас никто не откажет. Хотя не все в дровах нуждаются. Так - на всякий случай подают.
Разговор со старым соседом затянулся. На всякий случай, мать поднесла ему кружку браги, настоянной на перге, но тот не ушел, только слегка раскраснелся и стал ещё более словоохотливым. С дел житейских перешел на политику, углубился в экономические проблемы, и все домашние поняли, что без второй кружки браги тут никак не обойтись… В конце концов мать посоветовала мне не слушать их, стариков, а сходить в новый клуб, - к молодежи нынешней присмотреться.
-Там сейчас новый руководитель Лида Брагина - воспитанница местного детдома. Она человек увлеченный, - пояснила мать. - Молодежь вокруг неё так и вьётся... Они там спектакли ставят по Чехову. В последний раз представление было на Новый год - так все плакали и восторгались - до того чудно... Во времена нашей молодости было точно так же…
Выслушав мать, я ничего не ответил. Да и не понял толком ничего. Просто облегченно вздохнул, ушел в свою комнату и пролежал там часа полтора, пока надоедливый сосед не удалился восвояси. Мне не хотелось никуда идти, не хотелось шевелиться и даже думать о чем - либо не хотелось. Моя душа была пуста, мысли спутаны.
Поздно вечером я случайно подслушал разговор моих родителей на кухне. Мать стояла ко мне спиной (кажется мыла посуду), а отец сидел у заиндевевшего окна на старинном стуле, смотрел в темноту и говорил:
- От него я ничего хорошего не жду. Несерьёзный он какой-то. И всё куда-то бежит, едет. Миша выучился на военного врача, Сергей на ветеринара, а этот, - он махнул обреченно рукой в сторону моей спальни, - так и будет до старости на нашей шее сидеть. И не женится наверное никогда, и дома своего иметь не будет… Кому он нужен такой неустроенный.
- Да как же, - не согласилась мать, - он в Ленинграде на большом заводе работал, комнату в общежитии имел, как все люди... Его там ценили. Может, ещё и вернется туда, если одумается.
- Да нет. Сейчас уже никуда он не вернется. Начнет опять рисовать, строгать подрамники да холсты грунтовать - вот и всё. Как будто это достойное занятие для взрослого мужика…
- У него талант.
- Да нет никакого таланта... Дурь одна... И когда это в нем перемелется - одному Богу известно, жил бы уж как все люди. Башкой зря не вертел. За ум брался.
После этих слов отца, мне действительно захотелось поскорее вырваться на улицу в прохладный и мутный омут ночи… Пока я одевался, голоса на кухне, кажется, были уже неслышны, только мерно тикали большие настенные часы в деревянном футляре, да надоедливая муха тонко гудела где-то под потолком.
По тёмной прихожей я выбрался на улицу, ничего никому не сказав и даже не скрипнув дверью.
Мартовская ночь одарила меня неожиданной ветреной оттепелью. В лицо пахнуло мелкой туманной влагой, лесной свежестью, приторным запахом хвои. Появилось ощущение близкой весны и ... такого же близкого разочарования. Потому что я не представлял себе весны без любви, весны без вдохновения, без чего-то возвышенного и окрыляющего. Так было всегда…
Я направился было в клуб, но нашел на его месте только тёмные развалины старого пепелища и, торчащие из них, красноватые от ржавчины трубы толщиной с руку. Постоял немного над этим скорбным местом и повернул к реке…Прошел в нужном направлении уже довольно много, когда заметил свет в окнах местной библиотеки. Как это ни странно, она всё ещё была открыта. Это воодушевило меня. По сумрачному коридору холодного тамбура я добрался до её двери, привычно потянул на себя железную ручку… Но не тут-то было, дверь оказалась запертой изнутри. Несколько секунд я думал, как мне поступить, потом решительно поднял руку и постучал по дверному косяку. С той стороны двери послышались чьи-то шаги, щелкнул крючок, что-то скрипнуло, и дверь распахнулась. Яркий поток света ударил мне в глаза. И в этом свете я увидел нахмуренное лицо ещё довольно молодой, высокой женщины с пуховой шалью на плечах. Сзади, за её спиной и ближе к окну, сидела за столом ещё одна женщина, она что-то писала. Та, вторая, показалась мне много моложе и привлекательнее первой.
- Мы не работаем сегодня, - пояснила старшая, книги разбираем... А вы приходите завтра с утра, если нужно.
В это время молодая подняла на меня глаза, повернулась ко мне в полупрофиль, и... меня как будто ударило током... Я узнал глаза Маргариты... Я не смогу забыть их никогда…Видимо я всё ещё люблю её…
И жизнь снова обрела смысл. Я ещё не знал, как буду действовать, что попытаюсь предпринять в следующий момент или на следующий день, но уже предчувствовал, что это мой последний шанс. Я не могу его упустить, не должен.
Немного постоял в странной растерянности на пороге, потом извинился, отступил в тёмные сени и прикрыл за собой тяжелую дверь.
38
Утром на следующий день я проснулся необычно рано, и долго лежал в кровати, восстанавливая в памяти вчерашний вечер. Почему-то он казался мне знаменательным. После него в моей жизни что-то обязательно должно измениться, - я это чувствовал.
Когда в мою комнату вошла мать, чтобы позвать меня к завтраку, я посмотрела на неё смущенно и спросил деланно равнодушным тоном:
- А ты, мама, не знаешь, кто у нас сейчас в библиотеке работает?
- В библиотеке? - переспросила мать удивленно.
- Да.
- Какая-то городская, новенькая. У неё ещё фамилия непривычная такая. Церковная...
- Ну?
- Сейчас припомню, сейчас…
- А звать её как?
- Жанной звать, Жанной. А фамилия… Ну непривычная такая… Ладан, кажется.
- Жанна Ладан?
- Да. Она, говорят, уже замужем была. Ребенок у родителей живет в Уржуме, а сама тут… Да ты больно-то на неё рот не разевай. К ней, говорят, кто-то из города ездит на иностранной машине… И курит она. Не нашего поля ягода. Таких здесь не любит.
Когда мать ушла, по привычке, плотно прикрыв за собой дверь, я закинул руки за голову и долго лежал так, беспричинно улыбаясь. «Она свободна, - думал я, - и это главное».
Потом с улицы пришел отец, сказал, что у него для меня хорошая новость. Он только что видел бригадира колхозных плотников Александра Петровича Галкина. Тот подрядился строить новый дом, и согласен взять меня к себе в бригаду.
- Александр Петрович человек опытный, - убеждал отец, - он тебя всему научит. И углы рубить и пазить выбирать, и фундамент из кирпича выкладывать. И бригада у него небольшая - три человека всего. Ты будешь четвёртым ... Да и получают они прилично... А дома ты ничего не высидишь, и на картинах своих ничего не заработаешь. Баловство это... Так что соглашайся.
И я согласился. Я убедил себя, что это мне действительно нужно, что работа в плотницкой бригаде не займет у меня много времени, и возможность сходить на этюды я обязательно найду. А по вечерам буду наведываться в библиотеку. Присмотрюсь к Жанне Ладан; начну издалека, сначала стану примерным читателем, увлекусь трудами немецких философов и современных модернистов. Начну рассуждать о прозе Марселя Пруста и Владимира Набокова (я давно заметил между ними какое-то скрытое сходство), а потом, как бы между прочим, прочитаю ей свое самое любимое стихотворение из книги Николая Гумилева «К синей звезде».
Однообразные мелькают
Всё с той же болью дни мои,
Как будто розы опадают
И умирают соловьи.
……………………….
Она выслушает меня и всё поймет. Поймет, что я неисправимый романтик, что хаотическое нагромождение обыденной жизни вокруг меня - это чужая мне среда, к которой я равнодушен. Что моя любовь будет самой искренней и самой сердечной, и эту любовь уже ничто не сможет разрушить, потому что вместе с ней разрушится моя жизнь.
- Так ты в бригаду пойдешь? - ещё раз спросил после завтрака отец, глядя на меня печально и строго.
- А куда мне деваться, - с улыбкой ответил я.
- Ну, тогда завтра подходи к колхозной конторе. Там Александр Петрович будет тебя ждать.
39
Но неожиданно оказалось, что на общем собрании колхоза, которое состоялось в тот же день вечером, правление колхоза отложило строительство нового дома до тепла. То есть, примерно, до середины мая.
Всё это время я перебивался случайными заработками: колол дрова, ремонтировал заборы, сбрасывал с крыш затвердевший за зиму снег, по вечерам брал книги в местной библиотеке и с грустью вспоминал свою Маргариту, которая осталась где-то там - в другой жизни, о которой здесь, в вятской глуши, почти ничего не напоминает…
Всё это время первого тепла я ждал, как спасенья. Как разрешения всех своих проблем. Наконец, однажды вечером в конце мая, обрадованный отец зашел ко мне в комнату и сказал, что пора идти рядиться. Вся бригада уже в сборе. Они будут ждать меня у колхозной конторы.
На следующий день рано утром я направился к колхозной конторе, которая располагалась в центре села, и была когда-то загородным имением известного купца Шамова. Она представляла из себя каменный дом в два этажа, крытый железом, который всё же казался довольно приземистым. Возле здания конторы располагался выцветший стенд социалистического соревнования, какая-то непонятная железная конструкция в виде мачты и деревянный клуб, чем-то похожий на старый коровник.
Ещё издали на широком крыльце конторы я приметил коренастого старика с окладистой рыжей бородой и такими же рыжими всклокоченными усами. Он о чем-то беседовал с двумя сухонькими, загорелыми мужиками, один из которых всё время разводил руками и смущенно прихохатывал, а другой угрюмо смотрел себе под ноги и молчал. На голове у старика была выцветшая соломенная шляпа, на плечах военная гимнастерка образца сорок первого года, на ногах синие милицейских брюки с лампасами и хромовые сапоги. В лице старика, пожалуй, не было ничего необычного. Широкие скулы, большой, рыхлый, с тёмными крапинками нос красноватого цвета, маленькие хитрые глазки. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы увидеть в нем потомственного плотника. «Скорее всего это и есть Александр Петрович», - решил я, подходя к крыльцу…А через, несколько минут я уже знал и двух других представителей нашей будущей бригады. Одного из них звали Николаем, другого Василием. Но они оба били как бы на одно лицо: с раннего утра уже слегка навеселе, как-то неряшливо одетые, безразличные к своему внешнему виду и к форме выражения своих мыслей, которые, похоже, уже не могли у них существовать без наличия в них породистого мата.
Я понял, что первое время мне будет очень тяжело с ними, но отступать было некуда. Надо привыкать к тому, что есть, надо уметь приспосабливаться.
Потом мы ещё несколько дней встречались там же. Ходили в колхозную контору заключать договор. С договором что-то не клеилось. Колхозный строитель не давал той суммы, которую просил наш бригадир, председатель колхоза выступал на стороне строителя, мы горой стояли за нашего бригадира… Раздосадовавшись, Александр Петрович даже высказал мысль, что из этой затеи (если всё именно так пойдет и дальше), пожалуй, ничего хорошего не получится, но, всё же, нашел в себе силы довести начатое дело до конца.
За постройку одноквартирного дома нам должны были заплатить пять тысяч триста двадцать рублей. Кажется, не так уж мало. Но в процессе работы мы неожиданно узнали, что Александр Петрович по своей глупости вместо одного - заключил два договора. Один на слом старого дома и подвозку материалов, а другой на постройку нового.
Тут-то и начались разногласия. Колька Купцов, по прозвищу Замес, сказал:
- Хреновину ты сбуровил, Петрович. Надуют тебя конторские с этими договорами, даю башку на отсечение.
- Почему? - не понял бригадир.
- Потому что по дополнительному наряду мы ничего не получим. Это фуфло.
- Договор - есть договор. Куда они денутся, - стал увещевать Кольку Александр Петрович.
- А вот куда, - начал объяснять Колька. - Ты по основному договору три с половиной тысячи получишь - и гуляй Вася.
- Как это?
- А ты сам посмотри ладом. Второй-то договор у тебя без печатей. Такие бумаги банк к оплате де принимает. Это липа.
- Да как же липа... У меня ведь свидетели есть. Я если нужно бучу подниму, - пригрозил Александр Петрович. - Они меня знают. Я бывший фронтовик, мне терять нечего. Моя берданка всегда наготове.
- А сейчас это не поможет... Ты под основным договором расписался?
- Расписался.
- Ну вот и всё. Там сумма указана, три тысячи триста.
- Сейчас посмотрю.
- Посмотри - посмотри…
- Да... Три триста.
- Ну вот!
- А второй наряд без печатей...
- Да... Без печатей…
- Ну вот, - с иронией заключил Колька. - Вот и всё…Олух ты, Петрович!
После этого разговора мужики весь день работали с плохим настроением, а вечером решили немного выпить. Не для куражу конечно, а так - для того, чтобы на душе полегчало. Сложились на водку, передали деньги Васе Карпикову - четвертому члену бригады - русоволосому (привычной внешности) мужику, и тот как-то очень охотно, можно сказать с радостью, сбегал в сельповский магазин.
Пока он бегал, мы осмотрели место будущего строительства. Решили, что работы ещё много. Дом, который мы должны были сломать представлял из себя длинное и довольно мрачное деревянное здание, состоящее из трех равных частей. Первая часть, то есть первая квартира в этом доме принадлежала когда-то видному в здешних местах революционеру Якову Борисовичу Барковскому. До конца восьмидесятых годов в ней располагался небольшой музей, из-за этого на пыльном фасаде дома со стороны улицы всё ещё красовалась мемориальная доска с барельефом славного революционера. В процессе работы нам предстояло осторожно убрать эту доску и передать на хранение в местный краеведческий музей.
Но с этой задачей мы, что называется, не справились. Как-то во время очередной попойки, когда нам не хватало до полного счастья граммов по сто, сто пятьдесят, Колька Замес взял, хищно изогнутый, ржавый гвоздодер, и одним ударом сковырнул со стены памятную доску.
- Тут меди будет килограмма четыре, мужики. Зачем добру пропадать…Так ведь? Медь сейчас дорогая.
И не дождавшись нашего ответа, что-то хмыкнул себе под нос и привычным путем побежал к нелегальному скупщику цветного металла Прохору Лопатину, который жил на соседней улице в новом доме, заросшем со всех сторон одичавшей вишней.
После Колькиного возвращения пьянка продолжилась, а я почему-то подумал, что всё самое скверное в России происходит как бы между делом, не в соответствии с нравственным чувством, а вопреки ему. И этому не найти подходящего объяснения. Просто так происходит и всё тут.
Потом, когда мы слегка пошатываясь, весело прогу-ливались по дому старого революционера, я высказал Кольке упрек, мол, всё это как-то нехорошо, нечестно получилось насчет доски. Так вообще-то не делается. На что Колька ответил:
- А Царя убивать было хорошо? Честно? Дочерей его юных и сына – калеку? Хорошо?
- Не знаю, - искренне ответил я, - но память есть память. Надо всё в памяти сохранить: и хорошее и плохое.
- Сохраним, - заверил Колька. - Без досок и знамен сохраним. Ты не сомневайся. Всё этим гадам припомним.
Я обратил внимание, что в квартире известного революционера не было ни мебели, ни удобств. Только русская печь да узкие, похожие на бойницы окна, плотно заколоченные досками. И ещё чучело громадной птицы, похожей на буревестника, прикреплённое к потолку таким образом, чтобы создавалось впечатление, будто она летит. Буревестник со стеклянными глазами, видимо, был для старого революционера неким символом, с которым ассоциировалось у него представление о настоящей свободе. О настоящем полете мечты.
Проходя по одной из пыльных комнат мемориальной квартиры, Вася случайно задел за угол выцветших обоев. После чего вынужден был с ужасом отскочить в сторону. Ибо вся стена дома моментально оголилась, и нашим взорам предстали плакаты времен коллективизации. Тут были строгие лица рабочих и крестьян с беспощадными взорами, с бровями сведенными к переносице. Какие-то топорные, но больно бьющие в цель стихи, призывающие к борьбе с православной верой. Плакаты с цитатами Троцкого, Луначарского, Свердлова и Блюхера.
- Ужас какой! - искренне произнес Вася, разглядывая их. – Сколько всякой дури! Вы только послушайте:
Партия Ленина
Шлет вам привет.
Бар и князей
На Руси больше нет!
Правда позднее, когда мы приступили к ломке старого дома, эта квартира нас не обременила. Бревна в ней буквально распадались на части. Всё тут стало от времени рыхлым и легким, не имеющим ни веса, ни упругости. Создавалась такое впечатление, будто эта часть дома начала растворятся в вечности, как бы сама по себе. Хотя по всему было видно, что гниль в эту квартиру пробралась когда-то из соседней комнаты, расположенной за тонкой бревенчатой стеной, где уже давно протекла, а потом провалилась деревянная крыша. Говорят, в этой второй квартире жил когда-то отставной работник НКВД. Там в полумраке всё ещё стояла громоздкая темная мебель, должно быть конфискованная когда-то у местных богатеев. Среди этой мебели мое внимание привлекла тучная конторка на овальных дубовых ножках, потом - массивный книжный шкаф без стекла, до краев забитый какими-то желтыми газетами. Я обратил внимание на печь в голубых изразцах. Потом на кресло без кожи, сквозь рваную обшивку которого проросли охряные от ржавчины спирали пружин.
Когда мы окрыли дверь в третью часть дома, где стекала и стены были как новые, - из неё бесшумно выпорхнула яркая птица, похожая не то на попугая, не то на громадную синицу. Эта странная птица яркой молнией метнулась в небо и растаяла в нём.
- Должно быть, сова, - решил Колька Замес.
- Нет, в старых домах совы не живут. Это, скорее всего летучая мышь, - возразил ему Вася.
- Эх, ничего-то вы не знаете, - прервал их спор Александр Петрович с видом бывалого человека, - это птица Домовица, где придумает, там и поселится. Она людям счастье приносит, детей прибавляет, а старость отодвигает. Кто её ночью увидит – тому удача, а кто днем – тому горе.
- Почему же - горе?
- Потому что она не для глаз, её надо сердцем чув-ствовать…
После этого мы упорно работали на разборке дома два долгих летних дня, но гора древесной щепы и разной никому ненужной гнили на месте будущего строительства всё никак не убывала. При взгляде на эту гору у меня возникало такое чувство, будто я влип в какую-то тоскливую и длинную историю. Причем, эта история явно была без счастливого конца…
Выпивать после второго рабочего дня мы устроились возле забора за густой, раскидистой черемухой, так, чтобы с дороги случайным прохожим нас не было видно. И как только сели - так сразу заметили, что нас уже пятеро. С нами сидит ещё один человек, которого мы, кажется, совсем не звали, - это Боря Мамонт. Боря Мамонт нигде не работал вот уже несколько лет, но каждый день к вечеру был изрядно пьян, и, странным образом, всегда оказывался там, где пьют… Такая была у него натура.
Правда, вскоре я разгадал его тайну. Его тайна оказалась достаточно примитивной. Просто каждый день с утра он появлялся у местного гастронома в своей обычной пятнистой куртке и сутуло стоял там, поджидая «гонцов» попроще. А когда покупатель спиртного с товаром оказывался на улице - нагло «садился ему на хвост», - то есть приставал с разного рода разговорами, с расспросами - не выпускал из вида, что называется - преследовал. К тому же многие местные жители Мамонта попросту побаивались, и завоевывать авторитет среди них ему было не нужно. Здесь его и так все знали по впечатляющему тюремному прошлому и серии показательных драк возле клуба…
Так Боря Мамонт оказался в нашей компании. И потом, уже в процессе работы, когда мы кружком садились возле сумки с бутылками и закуской - он непременно откуда-то появлялся. Вырастал, можно сказать, из под земли, из под куска рубероида, из под тюка пакли, даже (порой) из под тонкой ребристой шиферины, лежащей возле дороги несколько боком. Много пил, быстро пьянел и обещал нам когда-нибудь спеть самую блатную лагерную песню, которую переписал ему в общую тетрадь один московский фраер в Тюменских лагерях. А в виде благодарности и от широты души порывался набить рожу тому, кто против нас «пойдет», плохое слово скажет или посмотрит косо. Называл Александра Петровича «мощным стариком» и призывал нас всех его слушаться, потому что он фронтовик и много чего повидал в своей косматой жизни. Не то, что мы - салаги…
40
Когда от сломанного дома оставалась уже небольшая куча пыльно хлама, хозяйка его третьей части, Мария Федоровна, вдруг наотрез отказалась от дров.
- Куда хотите - туда и девайте, - закричала она, когда мы привезли ей под окна очередную телегу гнилья. - И так уже кругом заложили этим мусором. Не пройти - не проехать.
- Ну тогда продавать начнем, - шутя, ответил ей Замес.
- Предавайте, только не возите больше. Уже соседи начинают жаловаться. Всю лужайку у них захламила - телят привязывать негде... Не возите, не надо…
Первую тележку на продажу мы грузили с энтузиазмом, с приподнятым хорошим настроением: хоть какая-то компенсация за наши труды, за пыль, которая осела в наших легких, за пот, который просолил наши выцветшие рубахи, за усталость. И никто из нас почему-то не вспомнил про Анну Федоровну - родную сестру Марии Федоровны, которая всегда чем-то недовольна, а особенно тем, что местный колхоз ничего не заплатил ей за кучу её мусора в сломанном доме…
Из нас никто и предположить не мог, что уже на следующий день Анна Федоровна придет искать свое, и узнает про злосчастную тележку дров, проданную нами накануне. Мы ещё и ещё раз увидим её сгорбленную фигуру среди местных старушек, живо переговаривающихся о чем-то между собой. Потом она пройдет мимо нас неуверенной, медленной походкой, внимательно посмотрит на всех и ничего не скажет. Будет ждать чего-то в отдалении. Потом подойдет ещё раз и спросит, кто у нас бригадир, чей это трактор с тележкой стоит возле порушенного дома? Я мельком увижу её бледное лицо, хитрые, прищуренные глазки, и мне покажется, что она чем-то очень похожа на старую ведьму. До этого момента я всегда испытывал жалость к ветхим старушкам, живущим в крупных городах. Ведь город - это страна молодых. Там особенно остро ощущается старость. Старость, запрятанная в скорлупу одиночества, среди обольстительно-молодой городской суеты и тщеславия. Поэтому, наверное, в городе такие скверные старушки. Они живут завистью. А после того как увидел Анну Федоровну, вдруг понял, что и сельские бабуси, пожалуй, тоже не лучше…
Вторую телегу дров мы грузили под хмельком. Работа шла весело, но и тут быстрее всех закидывал тюльки Василий, его потная спина то и дело попадала мне на глаза. Вася весь покраснел, смачно покрякивал и отдувался, как будто этот однообразный труд доставлял ему некое удовольст¬вие. Надо сказать сразу, что для русских людей в таких натурах, как Вася, всегда есть что-то привлекательное. Это, наверное, оттого, что, не смотря на всё своё трудолюбие, такие люди как он никогда хорошо не живут. Они даже не хотят потребовать к себе должного уважения. И это всем почему-то нравится. Мы ласково и снисходительно называем их - «святая простота».
Погода в мае тем летом стояла жаркая, а Вася, между тем, каждый день приходил на работу в резиновых сапогах и уверял нас, что ноги у него совершенно не потеют. Он так привык... Правда, иногда Колька Замес показывал заскорузлым пальцем на его литые сапоги и спрашивал с издевкой:
- Ты чё, Вася, на туфли заработать не можешь, в натуре?
- Да... сапоги практичнее, - смущенно улыбался Вася. Но Колька не унимался, он продолжал:
- Ты скажи, сколько фуфыриков после последней получки заглотил? А? Не помнишь? Так я тебе скажу. На пару хороших туфель – это точно. Так что не прибедняйся. Смело подходи к бабе и вымолачивай из неё стольник... Скажи, я тебя столько лет, кобру этакую, обуваю - одеваю, а ты мне лапти купить не можешь... Нахрена ты тогда мне нужна, коза драная! Скажи ей.
Он говорил что-то ещё такое же грубое и несуразное, что в другое время, в другом месте и в другой среде могло бы покоробить мою душу. Но сейчас почему-то это было смешно и вполне в порядке вещей… Мне даже показалось, что я в этой новой для себя обстановке постепенно теряю ту интеллигентную окрыленность, которая сопро¬вождала меня в Ленинграде. Я становлюсь таким же, как все. И мне от этого нисколько не обидно. Мне ничего не жаль. Ведь я сам выбрал этот путь.
41
Однажды после работы я решил пройтись по селу. Это была как раз то время, когда в Ленинграде я посещал изостудию или отправлялся к Михалычу совершенствовать рисунок. Там каждый вечер я был занят чем-то полезным, здесь же длинными вечерами я не знал куда себя деть. Моя душа изнывала от пустоты, оттого что мне некому высказать душу. Поделиться сокровенными мыслями. Хорошо ещё, что теплая весенняя улица с детства манит меня, особенно, когда установится, как сейчас, безветренная, мягкая погода, и от этого пение птиц как бы усиливается, становится близким, отчетливым, - каждая трель на своем месте. А может быть, это был только повод. На самом деле - мне очень хотелось заглянуть в библиотеку и вновь увидеть Жанну. Её спокойные, крупные, выпуклые глаза с тяжелыми веками, её чистое и бледное лицо с маленькой родинкой над верхней губой… У меня было предчувст¬вие, что вся моя дальнейшая жизнь будет зависеть от этой встречи, от первого впечатления, которое я произведу на эту женщину.
Я дошел до центра села и никого, к своему удивлению, не встре¬тил. У промтоварного магазина повернул направо, к массивному зданию из красного кирпича, обогнул небольшую круглую лужицу перед его входом, открыл тяжелую деревянную дверь, и оказался внутри низкого, тёмного коридора, ведущего в библиотеку.
Когда я вошел в неё, Жанна Ладан по привычке рассеянно на меня посмот¬рела, потом так же привычно вежливо со мной поздоро¬валась. Но уже в следующее мгновение в её глазах появилось любопытство. Она улыбнулась и пригласила меня подойти поближе. Спросила, что меня, как читателя, больше всего интересует, и подсказала, где это можно найти. Она была в тёмно-коричне¬вом, шерстяном костюме, гладких матово-блестящих, плотно облегающих её икры, колготках и серых туфельках на низком каблуке. Густые каштанового цвета волосы упругими волнами спадали ей на плечи и спину. По их контуру едва заметно серебрился курчавый пушок.
- Вы будете записываться, или сначала посмотрите книги? - спросила она.
- Посмотрю. Я здесь давно не был, - ответил я нерешительно, и начал смотреть, медленно передвигаясь между узкими, отяжелевшими от книг стеллажами, выискивая вовсе не книги, а нужную мне позицию, с которой лучше всего смогу рассмотреть Жанну, не привлекая к себе внимания. И такая позиция нашлась в дальнем конце библиотеки, в тени породистого фикуса, как раз возле окна, на котором уютным рядком разместились в глиняных горшках цветущие бегонии. Отсюда Жанна Ладан показалась мне особенно привлекательной, но какой-то чересчур хрупкой что ли, лишенной той округлости форм, которыми так пленяла меня Маргарита. Приглядевшись к Жанне получше, я понял, что ошибся. Ничего от Маргариты, кроме контура глаз в ней нет. Даже голос был у Жанны совершенно другой: более громкий и грубый, начисто лишенный скрытых ноток предполагаемого соблазна. И шея у Жанны была слишком худой, слишком короткой, и нос непривычно острый.
- Что - нибудь выбрали? - вдруг спросила она, подняв на меня свои крупные глаза.
- Нет, нет ещё, - машинально ответил я, и так же машинально протянул руку к какой-то книге в сером переплете, потом к другой, к третьей. Мой лоб наморщился от показного раздумья и, неожиданно возникшей, неловкости. Потом я случайно (опрометью) вскинул глаза на Жанну. И увидел, что она смотрела на меня, иронично улыбаясь. Терпеть не могу этих женских улыбок без повода. Проще говоря - смущаюсь, начинаю теряться в догадках: чем мог её рассмешить? Сказал что-то не так или сделал? Или, может быть, у меня какой-то нелепый вид? В детстве я очень много и болезненно переживал из-за этого, да и сейчас что-то подобное случается со мной иногда. Какая - нибудь несуразность, выбивающая из колеи.
Я сделал шаг назад и исчез с её глаз. Спрятался. Теперь я уже толком не знал, как смогу к ней подступиться. Тишина, ярко - желтый свет лампы под матерчатым абажуром у неё над головой и этот ироничный взгляд, сделали свое дело. Каких - либо четких планов знакомства я не имел, и поэтому сейчас вся процедура скомкалась. Мои мысли, всегда склонные к романти¬ческой образности впреддверии чуда, сейчас не спасали меня, а скорее - наоборот - угнетали. Я мучился желанием предстоящего знакомства и никак не мог перевести его в практическое русло. Не было ни повода, ни сме¬лости заговорить с Жанной о чем-то своем, о личном. К тому же Жанна казалась мне всего лишь одиноким маяком, ориентирам движения к будущему причалу. Я не знал даже - её ли мне нужно, или женщину ещё более похожую на Маргариту?
Наконец, я набрался смелости и спросил о поэте Иосифе Бродском. Где я могу его найти? Жанна снова рассеянно посмотрела на меня и ответила, что поэзия справа от меня, на верхней полке.
- Но ни Мандельштама, ни Бродского, скорее всего, там нет… У нас только классики от Пушкина до Ахматовой.
- А Цветаева есть?
- Цветаева у кого-то на руках, - ответила Жанна.
«И тут неудача», - обреченно подумал я.
Сейчас я уже точно знал, что знакомства, увы, не получится. Что теперь надо просто с честью отступить.
Но сдаваться почему-то не хотелось. И в душе был тот странный весенний настрой, когда очень хочется быть незаслуженно счастливым, ветреным, чуточку нахаль¬ным. У многих моих знакомых это получается как бы само собой, а у меня вот не выходит…
В этот момент внезапный вечерний свет из окна окатил её гладкие щеки, её пышные волосы в нимбе серебристого пушка. И в ней сразу появилось что-то очень знакомое, что-то родное. Я весь напрягся, глубоко вздохнул, намереваясь что-то сказать, и… ничего не сказал. Слов не было. Только восторг и благоговение. И какая-то возвышенная пустота в голове.
Под рукой оказалась какая-то книга. Я открыл её наугад и прочитал: «Франц, ещё лежа навзничь, близорукими, мучительно сощуренными глазами посмотрел на дымчатый потолок и потом в сторону - на сияющий туман окна. И чтобы высвободиться из этой золотистой смутности, ещё так напоминающей сновиденье, - он потянулся к ночному столику, нащупывая очки». Прочитав это, я вдруг понял, что мне тоже не хватает ясности. Только я гляжу на мир сквозь розовые очки, которые на моей переносице постоянно. Вернее, они в моем мозгу. И с этим ничего нельзя поделать. На себя я гляжу критически, вовне - с долей здорового скептицизма, а на женщин - всегда с удивлением, с какими-то расширенными зрачками, излучающими обожание. Глядя на хорошенькую женщину, я всегда готов фантазировать, представлять себе её жизнь, замечать её привычки: как она ходит, работает, танцует, ложится спать. Хорошенькая женщина для меня - это целый мир, куда можно плыть и плыть, продвигаясь от одной загадки к другой, от одного открытия к другому. И это путешествие не надоедает, скорее наоборот, с каждым поворотом судьбы оно становится всё увлекательнее.
А сейчас мне пора было уходить. И надо было признать, что мой первый шаг к будущему знакомству оказался неудачным.
42
Анна Федоровна появилась у строящегося дома на следующий день. На этот раз она пришла незнакомой, но бодрой походкой хищника, выследившего добычу. Как-то слишком проворно, слишком легко подскочила с дороги к Александру Петровичу, который в это время не спеша, перематывал фланелевые портянки, и вкатила ему оплеуху.
- Ты что это делаешь-то, старая твоя рожа? - закричала она, не давая старику опомниться. - Ты чему бригаду-то учишь, подлец?
- Не понял? - промямлил, тараща глаза, Петрович.
- Воровать учишь?
- Ничего не понял!
- А кто вчера тележку дров продал ? А? Думаешь, не знали, что это мои дрова? Знали... И за дом, и за хлев мне колхоз ничего не заплатил, кругом меня обобрали, и вы ещё мои дрова продаете? Как это понимать? А?
- Так ведь дом-то Марии Федоровны… Она говорит...
- Дом дедушкин... А я его внучка, такая же, как Маша.
- Вот тебе на!
- Может, я за свою половину дома каждый год по двадцать рублей страховки платила, а стоит он пустой уже десять лет…Вон сколько денег - то набежало... Вот пусть мне за эту страховку всё до копейки и выплатят. А то я на вас в суд подам.
- А мы-то тут при чем? Мы ничего не знали. Маша от дров отказалась - вот мы и продали.
- Да как это? Я страховку платила, а дрова, значит, - ей. Вот как! Хорошо получается, ничего не скажешь.
- Мы не знали. Говорят же тебе.
- Вот и я ничего знать не хочу. Поеду завтра в город, прокурору заявление напишу. Пусть разбираются. Или страховку мою возвращайте обратно.
- Мы строители... Мы тут ни при чем, - попробовал объясниться бригадир.
- Да как это ни при чем, - не унималась старуха. - Дрова-то ведь вы продали. Продали. - Кто же тогда заплатит?
- В колхоз иди... Говори там. Может, они придумают чего, - нашелся Коля Замес.
- Вот как!
- Да.
- Это, значит, зря мы с мужиком деньги платили! Это, значит, зря у меня мужик на фронт ходил, весь израненный пришел! Это зря всё что ли?
- Раньше надо было думать… раньше... Мать твою!
- Да не кричи ты на меня! Мне и так тошно.
- Раньше надо было думать… Ты в колхоз рядиться-то ходила?
- Ходила.
- Вот.
- Ну? - снова спросила старуха.
- Они тебе что-нибудь предлагали?
- Пятьсот рублей.
- Вот и надо было брать.
- Дак ведь я им ломать-то запретила. Запретила ломать.
- А сейчас не спрашивают, милая моя.
Анна Федоровна немного помолчала, в раздумье, потом спохватилась и закричала вновь:
- Ты мне зубы-то не заговаривай! Я тебя знаю! Вот! Вы мне, как хотите, а сто рублей находите. Иначе я к прокурору завтра же поеду и разберусь. Как хотите - так и делайтесь теперь. Дрова мои продали? Продали. Дом у меня сломали. Сломали. И ничего я больше знать не хочу.
- Ну поезжай тогда к своему прокурору. Только ведь ничего не добьешься.
- Посмотрим…
И она пошла прочь от дома с чувством исполненного долга. Мы стояли и смотрели ей вслед, и ни у кого не нашлось нужных слов, чтобы что-то сказать. Только когда она скрылась за поворотом - почему-то поднялся страшный гвалт. Петрович стал упрекать Кольку Замеса за то, что тот придумал тележку дров продать, - проку, в сущности, никакого, а сраму - не расхлебать. Тот рассердился, стал оправдываться: «Пили-то вмести, чего теперь виновного искать». И только Вася тихо сказал, с удрученным видом присаживаясь на землю: «Видно придется платить, мужики. Что теперь поделаешь. Дрова - то действительно продали». И все как-то удивленно на него посмотрели. Странная какая-то у Васи логика. Вот сидит он на пыльной земле с потным лицом в серой выцветшей рубахе, весь какой-то изработаный, худой, некрасивый и рассуждает о справедливости, которую по отношению к нему никто никогда не проявлял. Зато он почему-то со всеми должен быть справедлив, всем должен помочь, всех успокоить. Эта его обескураживающая простота порой раздражает больше чем пьянство, чем всё остальное вместе взятое. Ну почему он такой? В церковь не ходит, Богу не молится, материться порой, как сапожник, но душа у него при этом удивительно искренняя и жалостливая. Душа, по-настоящему, верующего человека.
43
На следующий день я, шутя, разрисовывал ме¬лом железную будку, которую нам привезли для хранения дорогих инструментов и стройматериалов. Будка была довольно старая, неказистая, обитая каким-то ржавым железом и служила, по всей видимости, последний сезон. Я привычно орудовал мелом как карандашом, а остальные члены бригады стояли у меня за спиной и давали мне, как им казалось, дельные советы.
- Сверху напиши: «Новостройка века», - совето¬вал Замес.
- А внизу нарисуй зайца и волка, - дополнил Вася. - И в углу ещё Петровича нарисуй с бородой.
- И с бутылкой водки, - продолжил Замес, - которую он зубами открывает.
Погода была прекрасная, настроение бодрое, можно сказать - боевое. Конец мая... Да что там говорить. Раньше в такое время я лежал где-нибудь на плоской крыше сенного сарая, и, сощурив глаза, смотрел в небо, загорая и созерцая медлительные стаи белых облаков. Внизу уже шуршали лопухи, вся в сизых гроздьях соцветий, млела под солнцем сирень, и всё вокруг было такое цветное, такое глянцевитое от свежей зелени, что поневоле думалось о хорошем... А сейчас из всего мая запомнилось только то, как ломали старый дом. И особенно отчетливо тот момент, когда обрушился потолок. Как мы подцепили тракторный трос за тёмный угол дома и потянули. Дом накренился, заскрипел, и стал медленно, со скрежетом заваливаться на один бок, как раненый зверь.
Потом в нем что-то громко треснуло, как будто сломался у дома позвоночник, он страшно и протяжно застонал всем своим нутром и обессилено рухнул в серое облако пыли... Вот и всё. Дом умер. Перестало существовать гнездо человеческое.
И мне подумалось, что когда-нибудь люди сломают и наши дома. И от нас на земле ничего не останется. Даже того уголка, в котором мы когда-то жили, тех предметов, которые мы видели каждый день, которые любили.
После обеда в тот же день мы делали разметку под фундамент будущей новостройки. Когда разметка была закончена, мы с Васей, вооружившись лопатами, принялись копать траншею под фундамент. Сначала работа пошла споро, гора земли с правой стороны от будущего фундамента быстро росла, только довольно скоро я с некоторым удивлением заметил, что величина траншеи этой горе как бы не соответствует. Яма на месте будущего фундамента вглубь росла медленнее, чем этот черный бархан. К тому же, моя спина вскоре стала совсем мокрой, и плечи заныли от надвигающейся усталости…
Вдруг Вася перестал копать, выпрямился и с восхищением проговорил:
- Валер, оцени!
- Что?
- Подними башку-то.
Я поднял голову и только тут понял, что это восклицание, скорее всего, должно отно¬ситься к какой-то проходящей мимо женщине. Повернул голову в сторону дороги, и тотчас нашел её глазами.
По деревянному настилу мимо нас шла Жанна Ладан. Всё в ней, на этот раз, было восхитительно, эффектно и ярко: высокая грудь, полные ноги в гладком капроне; подвижные, соблазнительные ягодицы под короткой юбкой и пышные каштановые волосы…Да что там говорить. Это было явление из другой жизни, в данный момент как бы непонятной и далекой, где есть проза и поэзия, живопись и архитектура, фонтаны и скульптуры в тенистых парках. Где всё тонко, изящно и пахнет цветущими ландышами.
- Даже не верится, что когда-нибудь она станет чьей-то женой, - с грустью заключил Вася.
- Да, - отозвался я, чтобы хоть что-то сказать.
- Выйдет замуж, научится материться, как моя кобра, - продолжил Вася. - По дому будет ходить в грязном халате, и своего мужика дармоедом называть…Потом ему пьяному, от расстройства, в рожу даст, разорется. Мужик ей фингал поставит, и пошло - поехало…
Дальше слушать Васю не хотелось. С Жанной такого не случиться. Она другая. К чему этот глупый разговор…
Когда Жанна скрылась с глаз, я вспомнил свой школьные годы. То время, когда мне нравились невесомые юные создания - мои ровесницы. Вспомнил и задумался. Была среди них одна, которая нравилась мае больше других, и вовсе не потому что обладала прекрасной фигурой. Нет… Она не была даже в центре внимания. Она плохо училась и часто пропускала уроки ни с того ни с сего. Я не знал ни её родителей, ни её близких подруг. Она всегда была одна. Знал только, что она не такая, как все, и по каким-то отрывкам фраз, услышанным в компании курящих в дощаном туалете парней, догадался, что она испорченная, что она тоже курит, что она умеет целоваться, и ценит в мальчиках настоящую мужскую силу. И, что самое странное, - это в моих глазах её не унизило. Наоборот, я ещё внимательнее стал присматриваться к ней. Потому что Она знала запретное. Она не только обладала тайной. Она знала к этой тайне дорогу. Тогда, наверное, и пришло ко мне то чувство, которое сделало взгляд на женщин опьяняющим. Особенно в том случае, если в женщине есть нечто таинственное…Сейчас я не знаю, где эта девочка, какой она стала, я даже не могу отчетливо представить себе её лицо, но когда я вспоминаю о ней - мне всегда становится чего-то жаль. Жаль, что на людных школьных вечерах она стояла где-то в отдалении, - невысокая, полненькая, с печальными, но удивительно лучистыми глазами. Сколько раз я мечтал подойти к ней и заговорить, но так и не подошел, не заговорил. А потом узнал, что она переехала вместе с родителями в районный городок, там пошла по рукам и за какую-то незначительную кражу попала в тюрьму. После этого у меня долго было такое чувство, будто я своей любовью мог спасти её, но не спас, мог ей помочь, но не успел…
В тот день вечером, во время перекура, Александр Петрович почему-то заговорил о своей нелегкой довоенной жизни. Слушать его было интересно, и поэтому Вася неожиданно предложил:
- А может, ещё про войну расскажешь что-нибудь, Петрович? Там, говорят, много было интересного.
Александр Петрович озадаченно замолчал, потом затушил сигарету о голенище сапога и без особого энтузиазма ответил:
- Не знаю... Помню, конечно, как голодали, как спали под открытым небом, как дохлых лошадей ели, да воробьев. А интересного ничего не помню. Хоть убей.
- Да ну, - не унимался Вася, - ведь гнали же немцев до самого Берлина, чего ещё надо? Жуков был, Конев, Говоров...
- Ну?
- И Рокоссовский ещё.
- А сколько солдатушек наших, Петровых да Сидоровых на этой войне полегло? Не помнишь?
- Много. Зато и победа была. Куда от этого денешься. Всему своя цена. Мы, русские, за всё сполна платим.
Вася на секунду задумался, потом вздохнул и продолжил:
- Да и не надо нам ничего даром.
- Нашел над чем шутить, - обиделся Александр Петрович.
- А я не шучу. Это на самом деле так. Посмотри кругом. Что бы в России не происходило - у нас всегда на первом месте идея, а чело¬веческая жизнь на втором... У нас всегда событие важнее судьбы…
Последняя фраза Васи чем-то меня поразила. Я подумал, было о том, что хорошо бы с Васей как-нибудь по душам поговорить, узнать его поближе. То есть, в который раз уже убедился, что внешность человека обманчива. Она ни о чем не говорит. И порой настоящая суть его открывается неожиданно ясно только однажды, почти случайно, когда ты этого совсем не ждёшь.
Александр Петрович, между тем, снова закурил. Огонек его сигареты обозначился в вечернем полумраке крохотным стоп- сигналом - вспыхнул и потух, остывая в оправе сизого дымка.
- Было это в 44 году, осенью, - вдруг заговорил он глухо. - Гнали мы немцев на запад: наступали, и попали однажды со своими полуторками в гиблое место. Я и мой напарник - земляк, Иван Мошкин… Застряли мы на какой-то дамбе груженые снарядами. Так застряли, что ни взад - ни вперед. А возле дамбы с обеих сторон болото.
И в это время сзади к нам, как на грех, вышла танковая колонна. Наши танки на передовую прут... Докатились до нас и замерли. Ждут, что дальше будет... А Ванька мой за рулем. Разнервничался конечно, туда - сюда дергается, газует, сцеплением играет, а толку нет, только ещё глубже в землю зарывается. Совсем на мосты сел… Мне бы, дураку, в это время его заменить, а я слова боюсь сказать ему под горячую руку. Уж очень он вспыльчивый был, Иван - то.
Вдруг с левого боку к нам вездеход подкатывает, а в нем генерал.
- Какой? - заинтересовался Вася.
- Не то Терещенко, не то Тимошенко… Это, оказывается его танки идут через наши позиции - делают маневр... Так вот, выскакивает этот генерал из своей машины и бежит к нашей, руками размахи¬вает. Морда красная, как кирпич. Не то злой до такой степени - не то пьяный. Черт его знает. Подбежал и орет: «Кто шофер?» Ванька ему из кабины: «Ну я». А генерал ему: «Вылась из машины». Ну Ванька, конечно, вылез, вытянулся перед ним, как положено, хотел всё объяснить честь по чести. А тот пистолет выхватывает и - пух ему в лоб... Мой Ванька и плюхнулся в грязь лицом. Был - и нету.
Александр Петрович на несколько секунд умолк, бледнея и меняясь в лице. Глаза его в это время стали не то чтобы обиженными, но какими-то по-детски беззащитными.
- Ну, что дальше-то? - не выдержал паузы Вася.
- Друг ведь... мой был… Обидно стало... Пропал ни за что - ни про что.
- Ну?
- Ну, выхватил из-за спины свой карабин и шарахнул по этому генералу-то. Чего больше…
- Ну ты даешь! - восхищенно отозвался Вася. - Убил?
- В шею ранил… Ну, он упал, конечно, а меня, как полагается, скрутили его адъютанты.
- И чего?
- Думал, что расстреляют на месте. Война же.
- А они?
- Не стали. Морду набили, как следует, да передали в особый отдел.
- А потом чего? - снова спросил Вася.
- Приговорили к расстрелу. Заперли в блиндаже, часовых поставили у входа, - никуда не убежишь. Да и куда бежать-то: всё равно поймают, не свои - так чужие.
Всю ночь лежал на нарах и думал: для чего жил? Ведь всю жизнь маялся: ничего хорошего не видел, да тут ещё умру, как собака - с позором... Одно спасло: штрафников в батальоне накопилось порядочно, а наши третий день не могут польскую деревеньку у немцев отбить... Вот... И дали нам такую возможность - смыть свою вину перед отечеством - кровью. Умереть, что называется, с честью. Сунули в руки по автомату и вперед. Живыми оста¬немся - наше счастье. А умрем - не велика потеря... Из тридцати человек нас только двое в тот день до деревни добежало. Я, да ещё один молоденький лейтенант... А немцев мы не меньше роты покосили… Нам терять нечего было.
- А потом чего? - не унимался Вася.
- Опять до конца войны снаряды возил... Но к жизни стал относиться как-то по-другому. Объяснить это толком не могу, но бесшабашности во мне не стало... Да, впрочем, и прежней доброты к людям - тоже.
44
Где-то в конце мая, в нашем маленьком клубе, который размещался сейчас в отремонтированной на скорую руку бывшей усадьбе лесопромышленника Бушкова, состоялась, давно обещанная, премьера пьесы А. П. Чехова «Чайка». Нину Заречную в ней играла Лидия Брагина, а Машу Шамраеву - Жанна Ладан. На роль Константина Гавриловича Треплева приглашали меня, но я отказался. Ну какой из меня актер, на самом деле, если я не умею скрыть даже самую обыкновенную влюбленность, и при женщине, которая нравится мне, чувствую себя не в своей тарелке.
Впрочем, надо признать, Машу, Жанна Ладан сыграла прекрасно. Уже первая фраза Маши приятно поразила меня, когда на вопрос учителя Семена Семеновича, почему она всегда ходит в черном, Маша проникно¬венно ответила: «Это траур по моей жизни. Я несчастна». А потом я всё вслушивался в её редкие реплики, но ничего более возвышенного и щемящего не находил, пока она не заговорила с Ниной Заречной о Константине. Она сказала, выразительно прижимая к груди сомкнутые ладони: «Когда он сам читает что - нибудь, то глаза у него горят и лицо становится бледным. У него прекрасный, печальный голос, а манеры, как у поэта...» Она говорила эти слова и смотрела на меня. И такое было впечатление, будто видит и не видит, а в глазах восторг и благоговение. Такими глазами я смотрю на неё, когда меня никто не замечает... Удивительная женщина. И Лидия Брагина тоже была восхитительна, особенно в той сцене на эстраде возле озера, когда она, медленно повышая голос, говорит: «Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа - это я... я...» Её глаза, устремленные в небо, в этот момент были особенно загадочны, а руки трепетали, как языки пламени. И в воздухе появлялось ощущение грозы. Вот сейчас надвинется и разразится, и полыхнет во всё небо ветвистая молния - появится и отразится в испуганных глазах божественно-яркий свет. И сразу станет ясно, что из-за такой женщины и застрелиться не грех. Тем более в этом гиблом месте. А впрочем, Россия с той поры не изменилась. Печаль и меланхолия живут в наших сердцах, и странное стремленье к другой - таинственной жизни, скрытой от глаз, тоже живо. Как будто не от нас она зависит, - от других; от первого успеха, от признания заслуг, или от признания в любви к Родине, от искренности пролитых чувств; от величия идеи... Хотя, это всё не так, всё иначе.
В жизни всё конкретнее, как в том эпизоде, когда Григорий спрашивает у Нины Заречной, увидев мертвую птицу: «А это что?» - «Чайка, - холодно поясняет Нина. - Константин Гаврилович убил». И в этом тайный смысл всей пьесы, где всё красивое как-то нелепо погибает, и где мечтам не суждено сбыться. Где естественные желания выглядят нелепо, а разные нелепости кажутся настоящей жизнью.
В общем, когда Дорн отвел в сторону Тригорина и вполголоса сообщил ему, что Константин Гаврилович застрелился - я почувствовал на щеках своих слезы…Как хорошо, как чудно! Какая великая пьеса.
И всю дорогу до дома не мог успокоиться, смотрел в весеннюю мутную даль и вздыхал, и шагал быстрее обычного, и захлебывался теплым встречным ветром, настоянном на медовых соцветиях ив.
Дома мать удивленно посмотрела на меня и, покачав головой, спросила: «Что это с тобой»? - «Да так, расчувствовался что-то, - ответил я. - Спектакль в клубе посмотрел - и вот»... – «А я тебе говорила, - зашептала мать, - эта девушка дорогого стоит». - «Кто?» - по инерции переспросил я. – «Лида Брагина, кто же ещё, - ответила мать. - Такие как она в наше время стали редкостью... Ты к ней присмотрись получше. У неё глаза добрые и обходительная она, не как другие».
Потом я долго не мог уснуть. Ночь была удивительно тихой, призрачно - лунной, расплывчатой, состоящей из тонких паутинок мокрого серебра, вплетённых в кромешную тьму. И на душе почему-то было пустынно.
Я вспомнил Ленинград, его пленительные арки и мосты, музеи и скверы, и пожалел, что редко бывал там на театральных премьерах. Увлекся однообразной живописью и ничего вокруг себя не замечал. Для меня играли важную роль ложные мифы литературы, сакральная сущность бывшей столицы, гипоте¬тические материки плотской любви, и, почему-то, почти ничего не значил театр. Может быть в этом была виновата моя постоянная влюбленность, порой отнимающая кучу времени… А может быть - моя неопытность.
Вот и сейчас Жанна Ладан не выходит у меня из головы, а после спектакля - и Лидия Брагина. Эти женщины растрево¬жили во мне прежний жар чувств. Лидия, с её прекрасным театральным голосом и стройным телом напомнила мне Ирину, Жанна - Маргариту…
45
Утром Николай пришел на работу молчаливый и злой. Сразу видно - с большого похмелья. А работа, как назло, подоспела тяжелая - фундамент бутить - танцевать в обнимку с камнями. Сначала эти камни на машину закинь в глубоком карьере, потом сбрось в кучу у дороги, а потом до опалубки, с вытаращенными от напряжения глазами, тащи… Когда после этого камень в траншею кидаешь - кажется, что родил... И так целый день с утра до вечера. Правда, перед обедом Колька не выдержал, взмолился:
- Мужики, не могу больше. Если сейчас же не похмелюсь - умру.
- А на что похмеляться-то? - зло спросил у него Александр Петрович. - Денег-то ни у кого нет.
- Найдем, - заверил его Замес.
- Да где найдешь-то? - не понял его бригадир.
- Инструмент продам.
- Какой это? - озадачился Петрович. – У меня все инструменты на счету. Продаст он.
- А сейчас узнаешь какой, - ответил со странной улыбкой Замес и скрылся в будке.
Стукнул там молотком несколько раз, пилой поработал, рубанком и вышел на дорогу с загадочно-хитрым лицом.
- Ну смотри, Коль! - погрозил ему Петрович. - Топор пропьешь - у меня не проси. Не дам!
- Я не дурак, - широко улыбаясь, ответил Замес. - Топор денег стоит, а этот инструмент бросовый...
Мы снова принялись за работу, а Колька остался стоять у дороги, терпеливо дожидаясь покупа¬теля. Люди шли на обед мимо нас, и у каждого из них он непременно спрашивал: «Друг, не купишь ли щеголь? Вещь в хозяйстве нужная, да и новый он совсем». Некоторые из прохожих при его словах широко улыбались, некоторые щурились и недоуменно чесали затылки, и только Иван Демьянович - колхозный бухгалтер, которому давно пора было быть на пенсии, вдруг задумался и переспросил: «А что это такое»?
Как раз такого вопроса и ждал сейчас Колька. Он энергично стал объяснять старому бухгалтеру, что в столярном деле хороший щеголь - самый нужный инструмент. Что без щеголя ещё никому не удавалось пол подогнать как следует - доска к доске. «Купи щеголь - и все проблемы отпадут, - наворачивал Колька. - Сам пол постелешь и потолок положишь. Даже пропиливать потом не надо будет».
Иван Демьянович после его слов немного помялся, подумал, глядя куда-то себе под ноги, и неожиданно вывернул из кармана мятый червонец.
- Этого хватит? - спросил.
- Да, пожалуй, - ответил Колька.
Видно было, что Замес от удивления и удовольствия даже покраснел. Поскорее подозвал к себе Васю. Сунул ему в руки десятку и приказал:
- Пулей, Вася, в магазин. Возьмешь «мазутину» - и обратно.
- Есть, - шутя ответил тот.
Колька торопился, боясь, что Иван Демьянович возьмет да передумает. Старик, видимо, уже заподозрил что-то неладное и попросил:
- Инструмент-то, Коля, мне покажи. А то я что-то не слыхал о таком.
- Сейчас - сейчас, - с готовностью ответил Замес, но всё же проследил за тем, чтобы Вася успел таки скрыться за поворотом. Потом, прихрамывая, направился к будке, погремел там чем-то для приличия и появился вновь, держа в руке отрезок небольшой доски, на широком конце которой был выпилен небольшой квадрат, и в одну из сторон этого квадрата - вбит гвоздь без шляпки.
Когда Николай отдавал этот инструмент Ивану Демьяновичу - тот от удивления даже рот приоткрыл… Но тут же, впрочем, закрыл его, так как не привык выглядеть дураком.
- Это и есть, тот самый? Как его….?
- Щеголь. Да, он. Правда, немного в упрощенном виде, но это ничего… Главное, - принцип действия соблюден… Вот этот выступ копирует край доски, а вот этот гвоздик по другой доске чертит...
- Ну спасибо... тогда...
- Пожалуйста.
Когда Иван Демьянович немного отошел от строительной площадки, Колька, радостно потирая руки, направился к нам, чтобы похвастаться таким успешным надува¬тельством, на которое он сам поначалу даже не рассчитывал. Как-то само собой получилось.
- Здорово я его, старого жулика, а! Здорово! - несколько раз повторил он. - Они со строителем хотели нас надуть, а мы его надули. На счетах-то легче щелкать, поди, чем эти чертовы глыбы таскать… Да ещё не известно сколько нам за этот фундамент заплатят, а мы тут горбимся.
- Обманул человека и рад, - одернул его Александр Петрович. - Чего хорошего-то? Он, небось, тоже, как я - всю войну прошел от начала до конца. А ты надул старика. Обормот!
- Переживет. Десять рублей - для него не деньги.
- У! Нахальная рожа!
С этими словами Александр Петрович притворно зло погрозил ему массивным кулаком и отвернулся. Но мы с Васей почему-то были на Колькиной стороне. Мы много работали, мы очень устали и нам хотелось разрядиться.
Правда, веселье было недолгим. Вечером в тот же день нас вновь посетила Анна Федоровна. На этот раз она была не одна. С ней пришел молодой прыщавый милиционер с коричневой папкой под мышкой… Всем сразу стало ясно, что бабка свое обещание исполнила - у прокурора побывала и сейчас пришла наша очередь суетиться… Молодой милиционер был настроен решительно. Он пообещал, что каждый из нас может получить за содеянное по три года, если конечно бабуся не заберет свое заявление обратно. Но, судя по тому, как вела себя бабуся, такого поворота собы¬тий трудно было ожидать...
Так что вскоре нам пришлось собирать деньги…
Когда деньги наконец были собраны и отданы старухе, её щеки радостно порозовели и она дружески попросила нас достать ей где-нибудь черных тараканов, которые раньше в каждом доме водились, а сейчас почему-то вымерли. Мы спросили, для чего они ей, тараканы-то? Бабушка немного помялась, а потом скромно призналась, что хочет приготовить из них редкостное лекарство, которым раньше её мама лечилась. А мама у неё жила до восьмидесяти лет и всё знала, и в полном рассудке была до последнего дня…
Когда она ушла, Колька Замес многозначительно повертел рукой у виска, а Васю Карпикова просто вырвало. Это ж надо, - лекарство из тараканов. Хотя где-то в душе от Анны Федоровны я ожидал именно этого. Тут была некая аналогия между её натурой, между её недугами и её лекарством. Одно соответствовало другому.
46
Очень скоро после этого печального события мой будничный поход в библиотеку завершился неожиданным праздником случайного разгово¬ра с Жанной Ладан. Она, кажется, куда-то торопилась, поэтому вышла из здания библиотеки вместе со мной, и какое-то время мы шли рядом, непринужденно беседуя. А однажды даже соприкоснулись рукавами. Был чудный, голубой, ослепительно солнечный день, с резко очерченными тенями. Горизонт по самому низу был оторочен белыми рюшками облаков, паривших над сизой излучиной реки. Жанна шла, улыбаясь, и внимательно слушала меня. Я пытался её заинтересовать, и поэтому заговорил о театре, о Чехове, который кажется мне мастером парадоксов. Я заговорил уже довольно складно и умно, уже начал было размашисто жестикулировать руками, (что случается со мной во время душевного подъёма), как вдруг увидел возле промтоварного магазина непривычно длинную, оливкового цвета машину, а возле неё молодого человека в сером плаще и такой же серой шляпе. Жанна помахала ему рукой, он ответил ей примерно таким же жестом и заулыбался. После этого она бросила мне короткое: «Извини», - и побежала к нему.
У машины они обнялись, он прижал её к себе, потом легко приподнял, взяв за талию, и чмокнул куда-то в нос. Потом она ловко нырнула в широкий, обделанный кожей, салон машины, удобно размещаясь там, а я обреченно подумал: «Вот и всё!» У меня никогда не будет ни такой машины, ни такой женщины.
47
Где-то в середине июня, у нашего строящегося дома, наконец, выросли брусковые стены. Потом появился потолок и пол, крутая крыша под шифером, небольшая, но довольно уютная веранда; крыльцо и оконные косяки.
И всё-таки, как мы ни спешили, закончить строительство нам удалось только к концу сентября, к тому времени, когда стали обычными ночные заморозки, а влажная утренняя прохлада не исчезала до обеда.
Когда дом был уже почти готов - нам впервые выдали приличную зарплату, и Колька, получив эти деньги, безбожно запил. Его видели то в компании Бори Мамонта, то в колхозной котельной, то у пивного ларька на пристани, - всегда неизменно пьяного и рассказывающего смешные истории из своей непутевой жизни.
Потом оказалось, что он украл у какой-то бабуси заплутавшую козу, зарезал её в небольшом перелеске возле села и съел. Его, как водится, поймали, судили по всей строгости закона и дали за кражу домашней скотины три года. И Колька воспринял это наказание, как вполне заслуженное, как должное. На последнем свидании с женой сказал, что это ему кара за все прежние грехи. Он сам во всем виноват. Это Бог его наказал...
Александр Петрович доработал с нами до окончания строительства, получил деньги и уехал на Украину искать своего единственного, потерянного во время войны, сына, которого заочно Александр Петрович очень любил.
Сын вернулся к нему уже взрослым мужчиной, и первое время они прекрасно ладили. Вместе ремонтировали хлевы, ставили заборы, заготовляли дрова на зиму. Отец вскоре подыскал ему невесту из хорошей семьи. Решено было копить деньги на свадьбу... И тут, как-то неожиданно, отец с сыном запили… Пировня, как водится, продолжалась долго: почти до самой весны. А весной старик, что называется, задурел. Стал жаловаться соседям, что родной сын его обижает: не кормит, не поит, пенсию отбирает, да ещё и заставляет написать завещание на владение домом, который никоим образом «этому паразиту» не принадлежит, потому что он тут никогда не жил и не прописан в домовой книге, как полагается.
Потом я случайно узнал, что дядя Саша пробовал повеситься, но его вовремя достали из петли, пристыдили и отправили на обследование в местную психбольницу. Там, говорит, первые дни он много плакал, уверял всех, что здоров и просился домой, а потом постепенно успокоился, стал рассказывать молодым санитарам про войну, про то, как на войне он от голода ел воробьев, и как потом стрелял в маршала Тимошенко. Как в Западной Пруссии неожиданно влюбился в молодую связистку Клаву. Как они поженились прямо на фронте и вместе вернулись на её родину - куда-то под Киев, где ещё сохранились барские усадьбы и пруды, заросшие кугой, где лунной украинской ночью белели круглые, неработающие фонтаны средь тёмных аллей.
Там у них родился ребенок. Жизнь, кажется, стала налаживаться, входить, что называется, в нормальное русло, но тут вдруг у него умерла мать. Пришлось ему собираться на похороны в далекое вятское село. Поехал он с тяжелым чувствам, при расставании с молодой женой горько плакал. И обратно уже не вернулся.
Так получилось.
А в 1989 году дядя Саша умер от воспаления легких. Врачи сказали родственникам, что сердце у старика не выдержало, тут ничего не поделаешь... Хотя немного позднее старшая сестра отделения неврологии Софья Николаевна Депрейс призналась, что у них в больничной аптеке, в то смутное время, просто не нашлось хороших антибиотиков. В стране царил хаос, в душах людей - смятение и депрессия, в природе - туманная неопределённость.
48
О том, что в нашей сельской школе состоится какой-то праздничный вечер, я узнал неожиданно и сразу приободрился. Этот вечер мог стать для меня знаменательным событием. Там я мог встретиться с Жанной Ладан, мог пригласить её на танец и, как бы случайно, сказать ей всё самое сокровенное, самое дорогое, что так тревожит, так тяготит мою душу в последнее время. Мне хотелось думать, что эта встреча станет для нас решающей.
Но, кажется, я ошибся. Хотя на этот раз Жанна Ладан была другой, совсем не такой, какой я привык её видеть. Лицо у неё на этот раз было непривычно румяным, глаза блестели, а острый кончик носа почему-то отливал восковой, маслянистой желтизной. Она ни минуты не стояла на месте - всё время двигалась и говорила, жестикулировала руками и смеялась. Переходила по залу от одной знакомой компании к другой и всем хотела понравиться, всем хотела сказать что-то хорошее; и все ей, кажется, были рады, всем она была нужна. Но её подвижная веселость в этот раз выглядела какой-то особенной, точно так же, как и чрезмерная болтливость. Мне иногда казалось, что все заметили в ней эту странную перемену, и решили, что она… пьяна. Хотя, если она и была немного навеселе - то в меру, то есть как раз так, как нужно быть навеселе впредверии какого-нибудь хорошего события. Мне показалось даже, что всё начинает складываться как нельзя лучше, только не надо упускать этот момент, не надо расслабляться, - надо действовать, надо добиваться своего. Именно сегодня. Сейчас.
Когда в середине вечера я вышел на улицу подышать свежим воздухом и набраться решительности перед ответственным разговором с Жанной - в лицо мне ударил тёплый западный ветер с колкими капельками дождя, породивший озноб в душе и в теле, хотя горизонт всё ещё просвечивал каким-то далеким зеленоватым отсветом сквозь сосновые вершины школьного парка. Там непривычно громко каркали грачи, шелестели листвой деревья, и что-то гулко поскрипывало… И мне показалось, что этот далекий свет и это поскрипывание тоже не зря. Это какое-то важное предзнаменование. В последнее время я всё чаще обращаю внимание на разного рода контрасты в окружающей меня природе. Наверное, старею. А может быть, просто набираюсь опыта. Ищу подтверждение какому-то своему внутреннему настрою, где тоже нет определённости.
В общем, вернувшись с улицы, я решил, не откладывая, пригласить Жанну на танец. Уверенной походкой подошел к ней, удостоил поклоном, и, притягивая к ней руку, еле слышно прошептал: «Можно вас»… Она, не раздумывая, согласилась на мое предложение, но после этого почему-то пошла в центр зала с очень серьёзным лицом, с безвольно - холодными руками, и ни разу во время танца не подняла на меня глаза, ничего мне не сказала. Была напряжена, строга и казалась удрученной. От её искрящейся веселости не осталось и следа. Поэтому к концу танца я почувствовал себя в чем-то виноватым перед ней, хотя толком не знал, в чем эта вина заключается. Я знал, что должен, просто обязан сейчас же начать разговор о самом главном, но её внезапная скованность каким-то образом переда¬лась мне, и я растерялся. От моей решительности не осталось и следа. Перед моими глазами было её розоватое, с золотистой серьгой, такое манящее, милое ухо, я знал, что мне нужно слегка наклониться к этому уху и прошептать первую попавшуюся фразу, чтобы она заинтересованно подняла на меня глаза и переспросила, о чем идет речь… И всё. И больше ничего… Но у меня не было сил даже для этого. В душе было смятение, в голове - пустота…
Потом я одиноко сидел в углу на скрипучем стуле и наблюдал за танцующими. Сейчас мне всё стало безразлично. В зале сдела-лось шумно, народ, всё прибывал. Среди танцующих пар учеников становилось все меньше, всё больше было пьяных, каких-то совершенно мне не знакомых людей с красными от возбуждения лицами. Неожиданно мое внимание привлек невысокий, довольно худой паренек с красивыми синими глазами, исполняющий модный танец очень легко и ловко. Паренек танцевал так умело и с такой самозабвенной увлеченностью, как будто этот танец был его главным занятием в жизни. Причем, его ноги при этом, кажется, едва касались пола, они были как-то по-особенному пружинисты и легки. Когда я спросил у своего полусонного соседа, кто этот человек. Тот ничуть, не задумываясь, ответил: «Женька Ладанка, младший брат нашей библиотекарши, Жанны».
После такого пояснения, я стал присматриваться к молоденькому танцору с удвоенным любопытством. Младший брат Жанны Ладан не мог меня не заинтересовать. Он должен был хотя бы чем-нибудь походить на свою красавицу сестру. Но, впрочем, никакого внешнего сходства между ними я в первые минуты не заметил... Разве что гордость, которая, как бы незаслуженно, осенила его и не давала возможности кому попало сблизиться с ним. Даже в толпе во время этого зажигательного танца он казался одиноким. Как бы - сам по себе, сам для себя. В этом Жанна и её брат были очень похожи. Они привлекали внимание, манили, обеску¬раживали, обольщали, но никого не подпускали к себе слишком близко. И при этом, почему-то, для всех остава¬лись желанными… В них было что-то от летних городских гостей, от дачников, которые тут временно и которым здешнее окружение как бы немного в тягость, потому что они не нашего поля ягоды.
В тот памятный вечер, продвигаясь по грязной улице домой, я впервые почувствовал себя по-настоя¬щему одиноким. Ветер и дождь усилили это ощущение. На улице пахло полынью и лесной низменной сыростью. Где-то далеко - далеко кричали полночные петухи.
В центре села, налетевший откуда-то ветер, едва не сорвал с моей головы фетровую шляпу и резко захлопал полами моей поношенной кожаной куртки. Я на секунду замедлил шаг, придерживая шляпу, перескочил через обширную лужу, и с удивлением увидел возле широкой витрины хлебного магазина длинную, оливковую машину с округлыми боками, внутри которой то вспыхивал то угасал крохотный огонек сигареты. «Ждет», - равнодушно решил я, и сразу предста¬вил себе, как обрадуется Жанна, увидев эту машину в ненастной ночи. Как подбежит к ней, как привычно нырнет в тёплое логово из мягкой кожи и стекла. Как потом вздрогнет и забубнит мотор вперемежку с шумом капель по крыше, как там проснется музыка, зажжется зелёный огонек магнитофона, запляшут тонкие струйки дождя по лобовому стеклу, и родится тот необычный уют, который так располагает к тихой беседе по душам.
А я буду шагать по холодной улице и осты¬вать, и набираться трезвости, и привыкать к своему одинокому существованию. И ночь незаметно закончится, и обозначится на востоке широкая (белая ещё) полоска зари, прогляды¬вающая сквозь вершины тополей вдоль дороги, которые отражаются в плоских лужах. Потом сяду на мокрую скамью, где-нибудь у реки, опущу горячую голову в холодные ладони и решу, что надо отсюда убираться, надо куда-то уезжать. Чем скорее – тем лучше. Иначе меня засосет и перемелет это мокрое, пахнущее плесенью пространство, которое прочно укоренилось в пасмурном прошлом и сейчас, исподволь, где-то ещё глубоко под землей, прорастает в неясное будущее.
49
В течение того дождливого лета я еще несколько раз встречался с Жанной Ладан. Она по-прежнему смотрела на меня с загадочной иронией в красивых глазах и порой пыталась острить. Я, видимо, казался ей достаточно забавным и старомодным человеком, с неудавшейся судьбой, которого сильно потрепала жизнь, но ничего взамен не дала, ничем не обогатила.
Когда они с Лидией Брагиной ставили очередную пьесу по Чехову в Бушковской усадьбе - я каждый день ходил на репетиции в своем лучшем костюме и, с едва скрываемым благоговением, наблюдал за их игрой. Мне казалось, что Жанна, если бы очень захотела, то могла бы стать настоящей драматической актрисой - столько в ней было чувственного и трагического азарта: и выражение глаз, и голос, и, наполненный конкретной пластикой, полет тонких рук. На сцене она, что называется, преображалась. В ней появлялось даже нечто величественное - какая-то особая театральная осанка, что ли. Если бы в такую минуту, когда она играет, мне пришлось обратиться к ней с каким-либо вопросом, то я, вероятно, стал бы заикаться и называть её на ВЫ. Она была чудная, удивительно своеобразная и талантливая женщина.
Когда свет из окна случайно падал ей на волосы и призрачно золотил их, когда она, исключительно к месту, очень грациозно и многозначитель¬но взмахивала оголенной до локтя рукой и что-нибудь при этом говорила, мелодично повышая голос, - в моем сердце поселялся, до селе неведомый, сентиментальный восторг. Я весь сжимался от переполняющей меня любви к Жанне, к Чехову, к настоящему русскому театру, и готов был расплакаться от счастья только потому, что я вижу такое неожиданное и такое высокое проявление её таланта.
В какой-то момент, заметив мою увлеченность игрой, Лидия Брагина попробовала пригласить меня на роль Владимира Карловича Роде в « Трех сестрах», но я поспешно отказался, хотя и был польщен её предложением. Я был тогда уверен, что на одной сцене с Жанной играть не смогу. Нет. Она будет давить на меня своим талантом, своей актерской одержимостью и авторитетом. К тому же мне очень не хотелось прослыть перед ней человеком бесповоротно бездарным. Этаким профаном. Рядом с ней я никогда не смог бы проявить себя в полной мере. Это было выше моих сил.
Иногда, после репетиции, Жанна на какое-то время возвращалась в библиотеку. Тогда я шел рядом с ней и восторженно вдыхал запах её духов, пытался беседовать о театре, о её, (такой замечательной роли) в новой пьесе, о грустной судьбе Антона Павловича Чехова, которая чем-то созвучна судьбам всех творческих людей в убогой царской, да и современной России. И мне казалось, что я говорю достаточно умно, выстраиваю свою мысль достаточно логично, хотя Жанна всё ещё продолжала смотреть на меня с тонкой иронической полуулыбкой, и очень редко отвечала на мои длинные монологи что-нибудь вразумительное.
К моим частым посещениям библиотеки она, по-видимому, уже привыкла и не находила в них ничего предрассудительного. Постепенно и я стал привыкать к своей главной роли, - роли влюблённого неудачника, и мне всё больше нравилась та тишина и то одиночество, которую эта влюблённость преподносила.
Ещё в юности, случайно оказавшись на природе, я осознал, что в одиноком полете шмеля над цветущими весенним лугом, порой, больше смысла, чем в глубокомысленном жужжании человеческих речей. Что в сочетании света и тени, где-нибудь на опушке юного леса, перед грозой, можно увидеть столько красок, оттенков и бликов, которые не передать ни кистью, ни словами за всю оставшуюся жизнь. Будь ты трижды счастливым и удачливым человеком. То есть, я хочу сказать, что не всё существенно-важное можно объяснить и воспроизвести словами, не всё всецело находится во власти бесконечной пустыни отвлечённого разума. Кое в чем природа богаче всех наших фантазий. Кое в чем она мудрее нас.
В библиотеке, для вида, я листал какую-нибудь случайную книгу, а сам с интересом наблюдал, как Жанна, сняв плащ, приводит в порядок свои пышные, золотистые волосы, как умело взбивает их, откидывая при этом свою голову чуть-чуть назад и в сторону. Для неё была важна в прическе каждая деталь, каждый штрих, каждый завиток. Это ясно. И в этом она вся, как женщина, как существо особенное, своеобразное.
Потом она садилась за стол, доставала с полки у окна какие-то бумаги и погружалась в чтение. Лицо её при этом становилось непроницаемо-сосредоточенным и бледным, только в маленьком, розоватом ухе всё так же обольстительно млела крохотная рубиновая серьга. Я не хотел тревожить её в это время и умолкал. Она довольно скоро забывала обо мне, и тогда её лицо становилось скучающе- равнодушным, слегка сонным, оно заметно тускнело и вытягива¬лось, как это бывает у маленьких детей. Но это продолжалось недолго. Через минуту - другую она уже держала в руке телефонную трубку и громко (совсем не стесняясь меня), говорила с кем-то о разных женских пустяках…
Однажды при мне таким образом она позвонила Лидии.
- Алло! Лида, это ты? Лида, мне кажется второй акт вчера мы провалили. Я только сейчас поняла, почему. Да - да, и костюмы и декорации не готовы ещё. Это тоже существенно. Но, самое главное: у нас нет подходящего духовного дуэта, чтобы он и она дополняли друг друга. И вдохновляли, если хочешь. В таком положении не надо спешить, дорогая... А что случилось? Х-м-м… Ты удивляешь меня. Ну конечно… Да, я могу поговорить, но это всё напрасно… Он не артист, и ничего обидного здесь нет... Тебе такие нравят¬ся? Это странно… Ну, я пригляделась, привыкла и что? Ничего. Да, ничего... По-моему ты заблуждаешься. А разница в возрасте у вас небольшая. Всего каких-нибудь три года. И это тебя беспокоит больше всего? Ну и глупо! Я всегда считала тебя человеком решительным… Да…
А ты приходи… И я всё устрою. Сейчас мужчины так неповоротливы…Какой тут может быть стыд, какая неловкость, если. Если всё, что ты говоришь - это правда... Да, не могу поверить. Не могу. Ты меня удивила... Но, если честно, это на тебя похоже...
В какой-то момент мне показалось, что Жанна говорит обо мне, как когда-то говорила Маргарита. Что Лидия Брагина мной интере-суется, расспрашивает что-то про меня. Хотя, возможно, я заблуждаюсь. Мне хочется, чтобы было так. Это правда. Но не надо желаемое выдавать за действительное. В конце концов это может превратиться в навязчивую идею…И почему, интересующие меня женщины, сами склонны подавать мне знаки внимания? Может быть я, действительно, неповоротливый увалень. Или это судьба?
Не скрою, я иногда замечал её взгляд на своём лице, видел, вернее улавливал что-то загадочное в её больших (при ярком свет, коричневатых) глазах, но почему-то никогда не воспринимал эти взгляды всерьёз. Лидия Брагина представлялась мне этакой обольстительной пышкой и…И… больше ничего. Её лицо хотя и казалось мне довольно тонким, этакого аристократического склада, но особой красоты в нём я не замечал. То ли нос её казался мне излишне длинным, то ли подбородок выглядел тяжеловесным. Не знаю точно… Конечно, глаза у неё были исключительные, и голос очень трогательно звучал, но всё остальное как-то не вдохновляло. С Лидией Брагиной можно было вести разговор на любую отвлеченную тему: никакого стеснения при этом я не испытывал, можно было даже случайно соприкоснуться руками, и ничего не почувствовать. Она не волновала меня так, как Жанна. Как женщина.
Помню, как однажды она заговорила со мной о чеховской «Чайке»:
- Вам непременно нужно эту пьесу перечитать. Там есть такие места, что просто в дрожь бросает. Вот например, вы никогда не задумывались над тем, почему Нина Заречная - дочь богатого помещика, носит такую странную фамилию? Не потому ли, что с ней у зрителей должен ассоциироваться какой-то другой, далекий мир, где всё по-другому. Даже любовь. Она тут - залетная птица. Птица с другого берега. Не своя - чужая, слишком искренняя и чистая душа… А возьмите фамилию Тригорин. Ведь её можно расшифровать, как «три горы», а можно, как тройное горе. Горе актрисе Аркадьиной, его тайной любовнице, горе её сыну – Константину, и горе Нине Заречной, которую он соблазнил от скуки да бросил... Вот какая глубина! И это только фамилии. А если поглубже копнуть.
После этих слов она неожиданно остановилась и вопросительно посмотрела на меня: понимаю ли я её? Немного помолчала и продолжила:
- Помните, чеховская пьеса начинается с томительного ожидания театра в ясный солнечный день, а завершается игрой в лото в дождливый вечер... А между тем, если задуматься, театральное представление состоялось - это драматический опус. Константина Треплева так и не доиграли, а пьесу жизни несчастного Константина довели до логического конца. Он застрелился… Сначала чайку убил, потом сам себя...
Лидия говорила что-то ещё, а я смотрел на неё и думал о том, какая она удивительно умная, своеобразная женщина, и мыслит как-то по-особенному, и живет, наверное, совсем не так, как все мы.
В последнее время я стал замечать, что русские женщины в этом отношении гораздо интереснее нас - мужчин. У них особый склад ума, свои наклонности, свой путь постижения истин. И, что самое поразительное, - они редко останавли¬ваются на полпути к цели, потому что умеют рисковать, умеют пройти свой путь до конца, и при этом не теряют своей привлекатель¬ности, не разрешают себе потускнеть. И привычной для мужчин апатии, у них, кажется, не бывает. Они не ноют и не жалуются без видимой причины на свою жизнь. Просто всплакнут иногда украдкой, как бы ни с того ни с сего, - вот и всё. И продолжают свой крестный путь, преодолевая трудности.
А как они украшают нам жизнь, как умело её разнообразят. О, об этом роман можно написать. Да взять хотя бы ту же Лидию Брагину. Сколько в ней этой скрытой до поры до времени энергии, готовой выплеснуться наружу в виде благого порыва сценической деятельности или организации какого-нибудь благотворительного вечера.
Когда Жанна закончила говорить по телефону и спросила у меня, который теперь час, - я не смог ответить ей сразу. Столько мыслей роилось в моей голове. Жанна улыбнулась, отвела глаза в сторо¬ну, и мне показалось, что она хочет сказать мне что-то ещё, более важное. О чем - я и предположить не могу… Я насторожился.
- Валера, - как-то очень весело и наигранно непри-нужденно начала она.
- Да.
- Как ты считаешь, моя подруга Лидия, она ... женщина достаточно красивая, или - так себе?
- Не знаю, - как всегда, уклончиво ответил я и сделал губы коромыслом. - Не знаю, честное слово. Не думал об этом.
- Но ведь мужчины в таких вещах…с первого взгляда всё понимают.
- Нет…Это не так… На самом деле всё гораздо сложнее.
Я действительно не знал, что ей ответить, но не потому, что никогда не думал об этом. Я просто не понимал, какое это имеет значение, если Лидия меня не интересует. А это было именно так.
- Она сейчас придет, - вдруг сказала Жанна, глядя в мутное окно. - Мы посидим, поболтаем немного... Ты, надеюсь, не против?
Она сделала такой вид, как будто с тайной надеждой заглядывает мне в душу.
- Да нет, - так же уклончиво ответил я снова, уже ощущая в себе какую-то трагическую и роковую растерянность.
- И ты присмотрись к ней получше, - заметно смелея продолжила Жанна. - Она удивительная. Она всегда меня поражает чем-нибудь... Такие женщины сейчас - большая редкость. Она и философ и романтик одновременно, и в музыке разбирается, и в живописи, и в поэзии... Это орган. В ней всё есть… Ты только не обращай внимания, что она полновата слегка. Это кость у неё такая широкая. Зато, какая возвышенная душа, какая тонкая натура, какая чувственная... Она даже смущаться ещё не разучилась. Представляешь. Порой краснеет до ушей. Как девчушка какая-нибудь. Таких сейчас поискать!
- Да - да, я знаю... я...
- И ума палата. Она режиссерский факультет закончила в институте культуры. Говорит, что какой-то профессор её на кафедре оставлял. А она отказалась... Правда, с замужеством ей тоже не повезло... Ну да, что тут поделаешь. Может, это и к лучшему. Как знать.
И снова посмотрела на меня с явной симпатией во взоре.
- Да - да, - снова промямлил я, - только как-то неловко это всё... Неудобно.
- Почему же?
- Ну, здесь ведь тоже надо играть свою роль, как у вас в спектакле… А я не уверен, что эта роль мне по плечу. Что я справлюсь. Что легко войду в образ.
- А ты не играй, будь естественным.
- Тогда вообще ничего не получится.
- Ну как же.
- А вот так!
- Ну тогда, как хотите так и поступайте ...Женщина решилась ему в любви признаться, можно сказать… А... ему неудобно... Решительнее надо быть…Может быть, это ваш последний шанс.
- А у меня всегда так, - поспешил оправдаться я. - Придумаю, бывало, пошутить, а скажу непременно что-нибудь обидное или скверное. Глупость какую-нибудь. Потом самому стыдно… Это оттого, что у меня в последнее время ничего не клеится в жизни. Какой-то трагический рок. Всё, буквально всё получается не так, как нужно... Вот на днях, пошел на этюды в лес и попал под грозу, под настоящий летний ливень. Дождь лил, как из ведра. Деревья от ветра на землю падали со страшным треском, а молнии, не поверите, ветвились над самой головой... Думал, что пропаду, честное слово. Вернулся из лесу весь мокрый, весь перепачканный глиной, голодный, как волк, а родной папаша за стол не пустил. Заставил сначала у коровы навоз вычистить, который всю неделю копился. Потом в баню воды натаскать. А потом ещё за хлебом послал на велосипеде… Вот натура!
- Крестьянская, - с улыбкой сочувствия отозвалась Жанна.
- Да уж, скажете тоже... Просто они с матерью считают меня дармоедом - вот и всё. Чего уж там. Это так. Я для них - лодырь, человек без определённого занятия. Бездельник, можно сказать.
- Странно…
- Всё о будущем у меня интересуются, расспрашивают о моих планах. А я, знаете ли, ничего определённого сказать не могу... Это их больше всего раздражает. Родителей моих. Да и что мне сказать. Сам не знаю. Люблю рисовать, но живописцем себя не чувствую. Люблю смотреть на вас, когда вы в Чайке играете Нину Заречную, но толком в этой пьесе ничего не понимаю. Не понимаю, но в душе столько чувств, что плакать хочется. И такая путаница у меня во всем. Понимаете. В жизни, в любви, в ощущениях.
Жанна снова опустила глаза, и как будто о чем-то задумалась. Её лицо снова немного побледнело. И мне, в очередной раз, подумалось, что в моей жизни что-то подобное уже было. Я был влюблен в Маргариту, а Маргарита мечтала познакомить меня со своей (развратницей) дочерью, которая, скорее всего, симпатий ко мне не испытывала. Тогда из этой затеи ничего хорошего не получилось. Вернее всего - не получится и сейчас. Я человек достаточно инертный и скептичный, меня очень трудно расше-велить, тем более - увлечь. Хотя, Лидия Брагина женщина исключительная, и действительно, очень одаренная…С такой надо держать ухо востро. Она проницательная. К таким натурам я привык относиться с осторожностью. Кто знает, что у них на уме.
50
Но когда Лидия вошла в библиотеку, румяная от вечерней прохлады и пахнущая какой-то лесной земляничной свежестью, с крохотными капельками дождя на пышных, вьющихся волосах - я сразу почувствовал к ней странное расположение. Почему-то, ни с того ни с сего, мне захотелось поцеловать ей прохладную руку с пухленькими пальчиками; захотелось удивить её неожиданным комплиментом, растрогать до влажного блеска в глазах. Но обычная моя скованность, не позволила мне этого сделать. Я удержал себя на месте, отвел взгляд в сторону и холодно поинтересовался погодой.
- Дождь идет, - с живейшей готовностью ответила она. - А ветра вовсе нет…И тепло.
Жанна в это время посмотрела на нас с умилением, вздохнула и сказала:
- Я пойду… Воду поставлю для кофе, а вы поболтайте тут пока, - и как-то очень некстати, как-то слишком неожиданно ушла в соседнюю тёмную комнату, где тут же вспыхнул свет, выхватив из полумрака часть голубой стены, а на ней небольшую картину с мрачным коричневым лесом, зеркально блестящей, петляющей средь лугов, речкой и лохматым облаком посередине…
Оставшись наедине со мной, Лидия прикрыла глаза крупными веками и как-то не совсем уверенно, с легкой дрожью в голосе, произнесла:
- Очень жаль, что вы не играете с нами в спектакле. У нас опять вакансия. Павел Федорович отказался от роли… Сказал, знаете, что у него депрессия после Чайки, душевный надлом. - Она на секунду умолкла, а потом спросила: - Да вы его, кажется, знаете?
- Конечно. Он очень талантливый человек и очень интересный, но непостоянный.
- Он, наверное, пьет? Поэтому такой...
- Нет…Ну конечно выпивает от скуки иногда. Но всегда может остановиться... Сила воли у него есть… Большая сила воли.
- А мне показалось, будто последнее время он ходил на репетиции немного навеселе.
- Нет. Не может быть!
- Играть на сцене - дело серьёзное.
- Да - да.
- Здесь нужно быть в форме, держать интонацию, владеть своим телом и прочее. В пьяном виде нахо¬диться на сцене - это кощунственно. Согласитесь.
- Я согласен с вами, да...
Хотел сказать что-то ещё, но запнулся и умолк. Наступила та пауза, которая если очень рас¬тянется, то может превратиться в испытание. Такого нельзя было допустить, и поэтому я спросил:
- А Островского... вы не пробовали поставить… как - нибудь?
- Нет. Островский слишком прост, - ответила она с нарождающейся улыбкой.
- Прост? - удивился я.
- Конечно. Его трудно прочесть по-новому, понимаете? В его пьесах очень мало свободы для маневра, свободы для нового виденья. К тому же и язык устарел... Скучно это всё. Чехов совсем другой.
- Но Чехов мне кажется излишне сентиментальным, - возразил я. - Его герои вздыхают да сетуют, место того чтобы действовать. Или разные глупости говорят с глубокомысленным видом. Это бросается в глаза... Какой тут маневр для прочтения? Не понимаю.
- Ну и что? Разве они на нас с вами при этом не похожи? - озадачила меня Лидия.
- Да, и ещё у Чехова никто не работает, как в поздних рассказах Бунина, - не унимался я. – Это странно. То есть, от реальной жизни достаточно, далеко. Как полет птицы… Грация там конечно есть, есть какой-то своеобразный юмор, а вот реальных событий маловато. Только слова… слова…слова… Всё какое-то надуманное и всё сплошное кокетство. Не жизнь, а заигрыванье с судьбой.
- Какой вы!
- Да. Чехов ведь не конкретизировал, он создавал типы, мог бы и о простых тружениках слово замолвить... Да и юмор у него странный, от которого, большей частью, плакать хочется.
- А в жизни, разве не так? – снова не согласилась со мной Лидия.
- Нет.
- А вы говорите: не трогает. Как же не трогает, если вам плакать хочется.
- Ну не в прямом же смысле. Просто, в душе ломается что-то.
- Да самая большая трагедия человека как раз в том и заключена, что думает он о возвышенном, мечтает о вечном, а жить вынужден в скверном настоящем, усилием воли заглушая свои заветные порывы.
- Да неправда это, - запальчиво начал я очередное свое возражение, когда увидел в дверях иронично улыбающуюся, тонкую и воздушную Жанну с круглым подносом в руках, на котором успокаивающе парились три крохотные чашечки кофе, и лежала небольшая грудка овсяного печенья.
- А я решила к вам поспешить, пока вы тут из-за Чехова совсем не перессорились, - проговорила она, ставя поднос на стол перед нами, и попутно убирая с него какие-то книги и журналы. Расположила всё как положено и поинтересовалась:
- Так о чем вы здесь беседуете?
- О философии… жизни, - с улыбкой ответил я.
- Это шутка такая, - дополнила мои слова Лидия, поближе присаживаясь к столу и не зная куда деть свои полные, матовые колени, обтянутые гладким капроном.
Потом какое-то время мы, молча, пили кофе, и я смотрел на Жанну обожающими, жадными глазами, которые всё говорили за меня. Об этом я знал, но почему-то не считал это нахальством. Мне было приятно так на неё смотреть и томиться безвыходностью своего чувства, и страдать, и мучить этим страданием Лидию Брагину, которой, видимо, я был не безразличен, и которая тайно (со стороны), должно быть, так же смотрела на меня. Это взаимное истязание было тягостно-трогательным, нелепым, но, кажется, совер¬шенно безвыходным.
Потом я провожал Лидию до её дома и чувствовал себя несчастным человеком, которому в жизни всегда приходиться исполнять чужую роль. Ночное небо было ещё призрачно светло, высоко, и только на самом западе слегка занавешено продолговатыми тёмными облаками, из - под которых едва виднелась тонкая (с лимонную корочку) полоска светящегося горизонта. Ветра почти не было, только откуда-то из болотистой низины перед пасмурным лесом, несло бодрящей прохладой и грибной сыростью. Там, за лесом, стрекотали кузнечики: в больничном парке на горе сухо поскрипывало старое дерево, а птиц, кажется, совсем не было слышно.
- В такие ночи я плохо сплю, - неожиданно призналась Лидия, взглянув куда-то в даль. - Светло непривычно… И мысли странные в голову лезут, и жаль чего-то.
- Чего же?
- Сама не знаю. Молодости, наверное... Хотя зря я об этом заговорила. С мужчинами о таких вещах не говорят. Лучше расскажите о себе что-нибудь. Как вы живете, чем увлекаетесь? Какую картину нарисовали в послед¬нее время?
- В последнее время у меня ничего не получается, - хмуро посетовал я.
- Почему же? - поинтересовалась Лидия.
- Сам не знаю. Нет определённости в душе. Всё перепуталось. И в России каждый день что-то меняется, не успеваешь привыкать... И все перемены какие-то чужие, - не для меня ... Не те, которых я ждал. В общем, такое чувство - будто меня в очередной раз обманули, и сейчас заставляют жить в чужой стране. Эмигрантом…Так взял бы и уехал куда-нибудь в Нидерланды.
- Почему в Нидерланды?
- Сам не знаю.
У калитки её дома мы остановились. Она подняла на меня свои большие, вопросительные глаза и, медлительно попрощавшись, видимо всё ещё надеясь на что-то, так же медленно скрылась в тени раскидистых яблонь пасмурного сада. Потом мелькнула белым плащом на высоком крыльце возле двери, задержалась там на несколько секунд и исчезла. Только после этого я понял, что ничего не сказал ей из того, что должен был сказать, ничего не объяснил. Зато потом, когда шел обратно вдоль высокой и сумрачной липовой аллеи - ясно представил себе все детали этого несостоявшего¬ся разговора, все мельчайшие его подробности, где сумел сформулировать без спешки всё, что было нужно, отточить каждую фразу в тонкой аргументации причин своей холодности. В этом мысленном разговоре с ней я был необычайно умен, тактичен, по-философски краток и понятен. А, самое главное, я не порывал с ней окончательно, - оставлял ей и себе ещё один шанс продолжить наши отношения в будущем.
Дома мать встретила меня на пороге, кутаясь в широкий шерстяной платок, и с укором проговорила:
- Ходишь вот чуть не до утра, а я из-за тебя не сплю всю ночь. Разве так можно. И отец тоже не спит.
Пропустила меня в сени и, скрипя половицами у меня за спиной, продолжила:
- Испортился ты в городе-то, совсем испортился. Мы здесь к такому кутежу не привыкли... Уж спал бы тогда на улице в сарае, пока тепло. Поставил бы там кровать да полог, чем нас, стариков, тревожить. У отца-то и без твоих выкрутасов сон плохой. Вертихвост ты этакий!
Потом, зайдя в мою комнату, и встав у окна, как-то неожиданно и некстати спросила:
- Ну как она, Лида-то, не отшила тебя ещё?
- Нет, - со странной готовностью ответил я.
- Она девка видная, образованная, не то, что другие. Я бы такую сноху на руках носила, если бы... Бог дал... Только ведь ты у меня оболтус, тебе такую не сговорить. Где тебе…
- Ну мама!
- Эх, дурная твоя голова! Уведут у тебя из под носа хорошую девку. Ты потом опомнишься, да поздно будет... У тебя всегда так. Весь пошел в отца.
Обречённо махнула рукой, наклонилась к окну и одним толчком раскрыла створки настежь.
Из окна понесло приятной утренней свежестью, шипящим шорохом листьев, далеким стрекотом кузнечиков. Мать облокотилась о подоконник, посмотрела в ночной сумрак сада и сказала :
- А всё-таки ничего лучше настоящей любви-то нет… Остальное-то всё вздор! Всё вздор.
Выпрямилась и ушла в свою комнату, беззвучно ступая по мягкому половику. И к чему это она о любви вспомнила? Странно. Как будто всё знает про меня. Или просто романтичность пробудилась в душе? С виду совсем не красавица уже, а душа, видать, всё ещё молодая.
51
Утром, едва проснувшись, я неожиданно услыхал за окном, приглушенный шумом листвы, и одновременно чей-то вкрадчивый разго¬вор на кухне. По голосам определил, что это, должно быть, беседуют мать с отцом.
Помнится, мать сказала:
- Запутался он совсем. Ходит куда-то, с кем-то встречается, а с кем - не говорит... Видать, к сельповским поварихам повадился, не иначе. И брюки почему-то мокрые до колена. По росе ходит…Куда, зачем? А Настя Чурашиха на днях его с Жанной видела. С той, которая в библиотеке-то работает.
- Нужен он ей, Жанне-то, как собаке второй хвост, - отрезал отец.
- Вот и я ему это же говорю. Она ему не пара. Городская девка и гордая. От неё за версту духами разит. Какая она хозяйка в сельском-то доме... Вчера пришел мрачный, как туча и спать лег, не поужинав. Всё думает о чем-то, всё мучается.
- Да о чем ему думать-то, оболтусу, - возразил отец, - ему давно пора на работу устроиться и жить, как все люди. А то избаловался весь, не знает, чем заняться.
- У нас и работать-то негде, каждый второй в селе безработный.
- Всё равно что-то надо делать, - настаивал отец, - надо чем-то заниматься. Хотя бы корзины плести, или рыбу ловить, как Коля Волгарь. Ловить да продавать. Всё деньги в дом.
- Пусть уж лучше рисует тогда. Людям его картины нравятся, может и покупатели когда-нибудь найдутся. Природа-то у него хорошо получается, особенно лес на фоне неба. И небо на его картинах всегда высокое и голубое, такое, какое мне с детства снится.
- Да уж, ты в нем души не чаешь. Чего там. Весь по тебе. Оболтус.
- А за что мне его ненавидеть-то? - ответила мать. - Он не курит, не пьет как другие. Только и есть, что необразованный, не дал Бог способностей. Ну и что! Зато у него большая наклонность к живописи и впечатлительная душа... Он влюбчивый у нас. Значит, добрый.
- Вот-вот! Весь в тебя. Добрый…Простофиля!
Сквозь открытое ночью окно, в дом проникала приятная утренняя прохлада, с едва уловимым, полынным запахом, и доносился непрерывный шум листвы, который то волнообразно усиливался от ветра, то затихал.
Подниматься с постели мне не хотелось, и я пролежал так почти до обеда. Потом решительно встал, оделся и, стараясь быть незамеченным, выбрался на улицу. А там через заросли дикой малины вдоль оврага направился в лес, к небольшой железнодо-рожной станции, где поезда почти никогда не останавливаются, - только слегка замедляют ход. Шел долго, но почти не устал. Свежий воздух взбодрил меня и упорядочил мысли.
Возле станции я присел в тени огромного дуба, и стал ждать того момента, когда по высокой насыпи прогрохо¬чет мимо меня тёмно-зелёная лавина поезда, опахнет непривычным запахом и исчезнет за стеной елей на горизонте.
Место возле этой станции показалось мне знакомым. Я внимательно посмотрел кругом и увидел небольшую полоску ржаного поля, овраг и останки каких-то ветхих строений, напоминающих бараки. По всей длине от леса до поля эти развалины были отделены столбами с колючей проволокой, а на углу возле оврага сохранилось даже тёмная сторожевая вышка… Я понял, что именно сюда мы с Сережей пришли когда-то, заблудившись во ржи. И это место тогда показалось нам коммунистическим раем, некой землей обетованной, хотя на самом деле здесь было что-то совсем другое, отдаленно напоминающее тюремную зону…
Возвращался со станции я поздно вечером. Шел медленно, не спеша, и в ночном, успокоенном небе надо мной, над вершинами косматых елей снова стоял таинственный зеленоватый полусвет. Воздух был непривычно парным и душным, в нём назойливо мельтешили какие-то мушки. Рой этих насекомых преследовал меня всю обратную дорогу, не давая передохнуть, не позволяя как следует насладиться магией наступающей ночи. Под ногами у меня тонко потрескивала опавшая хвоя, блестело сквозь тёмные тени деревьев какое-то далекое озеро с правой стороны, а меня почему-то стала переполнять навязчивая истома нерастраченной мужской силы, которая одних мужчин побуждает писать стихи, других делает агрессивными, а третьих просто угнетает. Та истома, которая делает одних людей скованными и неловкими, а других наоборот - решительными и очень деятельны¬ми, легко добивающимися поставленной цели.
Кажется, я сам не ожидал, что ноги на этот раз приведут меня к дому Лидии Брагиной. Я понимал, как это глупо - искать утешения у этой, не в меру серьёзной, проницательной женщины. Скорее всего, я даже догадывался, я предполагал, что из этой затеи ничего хорошего не получится, но что-то толкало меня именно сюда. К этому, утопающему в яблоневых ветвях, дому.
У калитки, ведущей в сад я замешкался на несколько секунд, прислушался, как испуганно бьется мое сердце, и… мне захотелось повернуть обратно. Я уже точно знал, что лучше повернуть, но вопреки этому знанию открыл калитку и зашагал к её дому, темнеющему в глубине неподвижного ночного сада. Я шагал и чувствовал, как ветер шумит у меня в ушах, как будто не шел, а бежал. И дом Лидии при этом приближался ко мне как-то подозрительно быстро, как он может приближаться только ночью, в полнолуние. А, может быть, я действительно уже не шел, а бежал, чтобы оставить позади свой страх, свой стыд и свою нерешительность. Помню, одна из веток яблони, косо нависающих над тропой в саду, больно хлестнула мена по лицу, и я решал, что так мне и надо. Я заслужил. Я скверный и гадкий. Любви такой женщины, как Лидия, я не достоин. Да и любви-то здесь (вполне возможно) вовсе нет, но есть что-то другое, точно так же непреодолимо манящее, соблазняющее, захватывающее меня своей тайной неотвратимостью. И я больше не в силах бороться с этой навязчивой тягой.
На крыльце её дома я остановился перед сухой (голубоватой в ночи) и сильно потрескавшейся дверью. Эта дверь вдруг стала для меня непреодолимой преградой. Не было сил поднять руку и постучать в неё. Мне уже казалось, что стук в эту дверь будет очень громким, пугающим, вовсе не таким как нужно. Но вопреки своей нерешительности, своему тайному страху - я поднял руку и постучал. Так было нужно…Так необходимо…
Дверь, как мне показалось, слишком быстро раствори¬лась, и в тёмном квадрате за ней возникла высокая женщина в синем халате. При лунном свете Лидия показалась мне стройной и юной.
- Это вы? - спросила она удивленно и вместе с тем обрадовано.
- Я.
- Пришли о Чехове поговорить?
- Нет, я.
- Ну и правильно, ну и хорошо.
- Я, знаете ли....
- Ничего не надо объяснять. Не надо.
С этими словами она обвила меня за шею своими длинными, тёплыми руками, уронила свою голову мне на грудь и заплакала, шепча сквозь слезы:
- Я вас ждала, я знала, что вы сегодня придете, я предчувствовала. Прошлая ночь была такая томительная, такая пустая. А эта ещё томительнее. Полнолунье меня угнетает…Вы, вы заметил, какая яркая сегодня луна? Заметили?
- Да…
Её тонкие пальцы щекотали мне ухо, дыханье согревало грудь в том месте, где ворот рубашки расстегнулся, и, наверное, поэтому вся она показалась мне вдруг такой открытой, такой беззащитной и родной, что я не смог сдержать волны ответного чувства. Прижался к ней всем телом, прикоснулся щекой к её волнистым, густым волосам, пахнущим абрикосовой свежестью, и на какое-то время забылся в приступе нежности. Потом моя рука, как бы случайно, скользнула по её спине вниз, от ложбинки к ягодицам, соблазни-тельно-выпуклым, но не слишком широким для зрелой женщины и заворожено замерла там. Это прикосновение стало для меня томительно-сладким, каким-то многообещающим, потому что не вызвало протеста с её стороны, как будто всё происходящее сейчас она считала естественным. Не отвергала. Или так мне только казалось. Потому что всё было немного не так, как я предполагал, как представлял себе ещё несколько минут назад. Нам не хватало только поцелуя, чтобы придать идиллии сближения видимость окончательной завершенности. И этот поцелуй случился, захватив меня врасплох потопом нахлынувших чувств, одарив неприлично – горячей, упругой тяжестью в низу живота. Вначале мне показалось, что эта тяжесть её оскорбит. Она почувствует её и разочаруется, решит, что я такой же, как все. Но Лидия почему-то не оскорби-лась, - наоборот, - ещё пуще прижалась ко мне, ещё плотнее прикрыла свои глаза большими дрожащими веками.
- Ты такой горячий... весь, - вдруг вырвалось у неё.
- Я сам не знаю, что делаю, - попробовал оправдаться я.
- Это хорошо, - ответила она, не открывая глаз.
- Я теряю голову.
- Теряй. К утру она отыщется…
После этих её слов меня уже ничего не сдерживало. Внутренний тормоз стыда и неловкости сломался и перестал существовать. Я постарался забыть о нем и сломя голову понесся навстречу блаженству, которое она пообещала. Всё, что бы я ни делал сейчас было ХОРОШО, всё было так, как нужно, как надо в данный момент.
Сейчас я был почти уверен, что именно этого, захватывающего дух, скольжения в бездну она от меня и ждала. Именно этого ждал от неё я. Между нами была гармония того неожиданного истинного чувства, которая рождается случайно, восторженно живет потом несколько счастливых минут, и умирает так же внезапно, как возникла.
- Я сама не знаю, что делаю.
- Я тоже, - признался я.
- Но это хорошо.
- Очень, - уже захлебываясь половодьем чувств, не ответил, а простонал я...
52
Потом был жаркий удивительно длинный летний день, пугающий своей непривычной неподвижностью. Небо с самого утра было каким-то мутновато-белым, как молочная сыворотка, солнечный свет казался рассеянным, но необыкновенно палящим, оставляющим ощущенье тяжести. За окном моей спальни непривычно обмякли репейные лопухи и застыли высокие стебли малины. Возле колодца бордовым накрапом по желтому фону обозначилась цветущая роза, за ней - тёмно-зелёная, окостеневшая от сухости, сирень.
С самого утра у меня немного побаливала голова, зато в усталом теле была удивительная легкость. Была непривычная пустота.
Так случилось, что весь этот день мы с отцом косили сено в бывшей усадьбе помещика Харлина на берегу лесной речки Уксюмки. Моя коса по сухой траве ходила со звоном. То и дело её приходилось точить.
Но утомляло меня вовсе не это. Утомляло палящее солнце, которое обжигало плечи и спину, от которого не спасала, ни широкая соломенная шляпа, ни белая рубаха, ни ключевая вода. Не спасала даже тень липы, под которой мы обедали и отдыхали. В её огромной кроне весь день гудели пчелы, и от этого монотонно гудения почему-то клонило в сон.
То ли от сильной жары, то ли от сухости полдневного воздуха всё кругом казалось белесым и немного расплывчатым, скрытым за сизой дымкой испарений. Пахло скошенным лугом. Но этот запах не возбуждал и не родил ассоциаций, скорее просто расслаблял, одурманивал.
Только под вечер на западе небо стало заметно темнеть. Отец всё чаще поворачивал туда голову, выцветшей кепкой стирал пот со лба и повторял с некоторой досадой в голосе:
- Ну вот, не успели ещё траву скосить, а дождь уже собирается.
- Может, пронесёт, - отзывался я успокаивающе.
- Да надо бы дождя - то на картошку. Картошка - то пересохла совсем, - на ходу меняя свое отношение к дождю, отвечал отец…
Хотя дождем, кажется, ещё и не пахло. Только усилилась
в природе парная сизая духота, острее стали за¬пахи, яснее звуки.
Потом кик - то неожиданно ожила на деревьях листва, зашелестела осока вдоль болотистой низины у реки, маслянисто заблестели её серповидно-изогнутые стебли. Тонкое тёмное облако на западе превратилось в тучу. Туча выросла на глазах и стала медленно приближаться, затеняя, пробудившийся лес и темную реку. Откуда-то с лугов мимо нас пронеслась гру¬зовая машина с возом сена, осевшим на один бок, потом протопало, поднимая пыль, колхозное стадо. Мы тоже стали собираться в дорогу. Надо было спешить. Туча уже нависала над нами тёмно-синим войлочным исподом.
До дома оставалось уже не так далеко, когда в спины нам ударил отчаянный ветер, поднимающий пыль, потом налетел ещё более мощный порыв. Этот порыв сорвал с моей головы шляпу и ловко прокатил её по пыльной дороге до зелёного бугорка мать-мачехи…
Ветер всё усиливался, шумел, пыль с грунтовой дороги была уже всюду. Туча из пугающе-тёмной превратилась в мутновато-синюю и необъятную, занимающую сейчас большую часть горизонта. Она стояла уже у нас над головами, над селом и над лесом, а дождя всё не было. Как-то неожиданно в природе снова воцарилась неподвижность. Только эта неподвижность была уже какая-то другая. В ней как будто что-то происходило, накапливалось. И так продолжалось до позднего вечера, пока, утомленный тяже¬лой работой, я не уснул в сарае на своем новом месте в старом, пропахшем нафталином, бабушкином пологу.
…Средь ночи меня разбудил непривычно гулкий шум по крыше сарая, который постепенно стал усиливаться и нарастать. Я приподнялся на локтях и прислушался. Шум приближался откуда-то с запада, из-за реки, из-за леса. Вокруг была непроглядная тьма, шорох и шелест… И вдруг эта тьма разбилась вдребезги, озаренная яркой вспышкой молнии, которая всё расставила на свои места и пригвоздила оглушительным раскатом грома. За первой ослепительной вспышкой последовала другая, после которой звонко задребезжало стекло в оконной раме у меня над головой, заштрихованное по диагонали косо летящими каплями. Я вспомнил о Лидии, которая, возможно, ждала меня в этот вечер, но не дождалась, и мне стало стыдно за свою вчерашнюю несдержанность, за те слова, что успел ей сказать, за глупые обещания. Мне даже подумалось, что если Бог покарает меня сейчас, то это будет заслуженная кара. Ведь Лидию я, кажется, не люблю. Нет, не люблю. Мне всё ещё нравится Жанна, и тут ничего не поделаешь. Это тоже рок, это тоже судьба, такая же непонятная и неожиданная стихия, как молния, как удар грома. Ты думаешь, будто сможешь изменить её, взнуздав свою непокорность, а на самом деле она уже давно безраздельно владеет тобой и запросто высвечивает все твои недостатки.
Очередная молния ярко вспыхнула где-то над крышей сарая и оглушительно взорвалась над самой моей головой, так что я не успел даже втянуть голову в плечи. И мне на секунду показалось, что я смог бы показать, куда рухнули её блестящие осколки, похожие на острые перья разбитого зеркала... Вот теперь вспыхнет ещё раз, и я увижу за окном скорбный силуэт Лидии где - нибудь на фоне блестящей от влаги яблони: мокрые волосы, струящиеся до плеч, спутанные, словно стебли водорослей, большие испуганные глаза, длинные гладкие руки. И всё содрогнется во мне от приступа жалости к ней, незаслуженно оскорбленной, забытой, обманутой... Но, слава Богу, этого, не произошло. Дождь постепенно закончился, гром укатился куда-то за село и затих там, в красноватых ивовых зарослях. Только с крыши всё ещё продолжала изредка капать вода…
Но на душе у меня почему-то было неспокойно. Я сел на кровати, спустил ноги на сухое приятно-колкое сено и неожиданно решил сходить к Лидии прямо сейчас, не откладывая. Рассказать ей всё, посмотреть в глаза, а потом - будь что будет. Мне показалось, что это тоже выход.
Я наскоро оделся и вышел на улицу. Ночь была на исходе, она ещё влажно искрилась под луной, но на востоке уже проступала сквозь облака лимонного цвета заря…
Отягощенный сыростью, сад перед домом Лидии встретил меня неприветливым сумраком. Ветви яблонь нависли над самой тропой и преградили мне путь. Пришлось идти, приподнимая их или даже обходя стороной. Мешали моему продвижению и, вольготно развалившиеся по бокам тропы, спутанные кусты смородины…Ещё издали я заметил в комнате Лидии яркий свет, только кружево яблоневых ветвей не позволяло мне туда заглянуть, узнать, что там происходит. Этот свет стал манить меня больше, чем дверь и крыльцо. Я свернул с тропинки в сторону, чтобы направиться туда, по пути наступил на что-то мягкое, пошатнулся и едва не упал на рыхлую грядку в чахлых побегах лука. В это же время какое-то мохнатое животное с жутким воплем выскочило у меня из - под ног и стало по мере удаления всё более напоминать кота… Сразу же после этого свет в окне потух... Из темноты к раскрытым створкам приблизился человек. Он ловко поймал белеющие в ночи крылья створок цепкими мужскими руками и плавно потянул на себя.
- Кто там, Володя? - спросил из глубины комнаты женский голос.
- Кажется никого, - ответил мужской.
Створки со скрипом закрылись, а я испуганно отступил в глубь сада. Мне показалось, что тонкая капроновая занавеска на закрытом окне слегка отошла в сторону и там над подоконником возникло чье-то бледное лицо, повисело так несколько секунд, как воздушный шар и снова исчезло. Занавеска встала на свое место и успокоилась. Потом в доме родилась какая-то музыка, поплыла из комнаты в комнату, тонкими струйками сквозняка просочилась в сад и затихла в зарослях малины. Дом снова ожил изнутри, хотя и казался с улицы неподвижным. Теперь я был уверен, что у Лидии кто-то есть, но мне не стало от этого легче. Скорее - наоборот. Меня захлестнула странная обида. Я вновь остался один. Я вновь никому не нужен. Я лишний даже здесь, в этом диком, забытом Богом месте.
53
Через несколько дней я, в скверном расположении духа, уехал к брату в Крым. Пробовал найти там работу, сначала в Симферо¬поле, потом в Ялте, но ничего подходящего так и не нашел, зато открыл для себя «Белую дачу» - Дом музей Чехова, расположенный в очень живописном месте. Эта всемирно известная достопримеча¬тельность Ялты оказалась на грани разрушения из-за плохого финансирования. Самостийная Украина не могла найти средств для её содержания. И дом Чехова за долги вскоре должен был пойти с молотка. У меня было чувство, будто я хожу по развалинам русской культуры и ничем не могу ей помочь. Тут я тоже был бессилен. Мне показалось, что судьба Чехова так же трагична, как судьба его дома. Это только пьесы его долго и счастливо живут, поражая нас своей вдохновенной сентиментальностью, детской искренностью и кажу¬щейся простотой.
Только там, в Крыму, возле «Белой дачи», я понял, что в каждой пьесе Чехова есть какая-то своя философия, основа которой - естественное стремление человека к лучшей жизни, к мечте, потому что настоящее в России всегда удручает, всегда пугает, всегда тяготит. Поэтому и кажется, будто всякий его герой по силе чувств и искренности помыслов достоин какой-то другой, более насыщенной и полнокровной жизни не то в столице, не то в лучах славы, не то в свете настоящей любви. И мне снова показалось, что в этой встрече с Чеховым тоже есть для меня элемент рока, элемент судьбы. Я что-то должен был вынести из неё, что-то понять. Возможно, самое важное в моей жизни…
Вернулся от брата я в конце августа. И вновь увидел Жанну только в сентябре, вернее, даже не увидел (было уже достаточно темно, и шел дождь), а определил её по запаху каких-то особенных, присущих только ей духов. Она прошла мимо, прошлепав по жидкой дорожной грязи резиновыми сапогами, а запах её духов ещё долго существовал в ночи суверенно, как некий знак. И это его присутствие на несколько мгновений, как бы парализовало меня. Я стоял и ждал чего-то, пока звук её шагов не смолк окончательно… И, странное дело, у меня не появилось желания догнать её и заговорить. Запах её духов, кажется, сказал мне всё, что было нужно сейчас. Это конечно странно, но это так. Со мной такое случается, когда я впадаю в депрессию и начинаю нервничать из – за пустяков.
54
В конце сентября Лидия Брагина планировала поставить в местном клубе одну из пьес Островского. Я, признаться, этой затеей тоже заинтересовался, но уже после первой репетиции сплоченный коллектив самодеятельных артистов вдруг распался, все откровенно заскучали, заговорили, что это несовременно, неинтересно, и Чехову в подметки не годится. К тому же, в клубе по вечерам стало прохладно. В муниципальной котельной снова не хватало угля и его приходилось экономить…
В библиотеке Жанна смотрела на меня с холодным удивлением. Видимо Лидия рассказала ей о моих ночных похождениях. Пойти отдохнуть стало совершенно некуда, и я как-то случайно пристрастился выпивать каждый вечер по стакану, сначала красного, потом водки. Это несколько преображало жизнь, успокаивало и усыпляло мою разочарованную душу. Будучи навеселе, я непривычно много улыбался, к месту шутил и приставал к отцу с умными разговорами на философские темы, которых тот терпеть не мог. Для отца к старости всё стало просто и понятно. Он решил, что счастье в долголетии, и сейчас экономил силы, чтобы пережить всех своих знакомых, родственников и друзей. Он снова стал посылать меня на учебу, просил, чтобы я записался хотя бы на платные курсы шоферов, называл меня лодырем и пропащим человеком, с которого всё «как с гуся вода». А мать всё ещё верила в мой талант, в то, что когда-нибудь поднимется и засияет моя звезда, и по мере сил меня защищала.
В погожие дни она оправляла меня на этюды, собирала мне что-нибудь поесть, просила одеться потеплее и провожала до ворот в старой тёплой фуфайке. Я брал трехногий облупившийся этюдник, одевал брезентовый плащ, тяжелые болотные сапоги и уходил на весь день в ближний еловый лес, где даже осенью было полно комаров, и стоял удивительно свежий брусничный дух. Там на одной из затерянных в чаще, по-осеннему желтых, притихших полян, я находил удобный пень, садился на него и сидел так до обеда, безмолвно созерцая окрестности. Рисовать мне не хотелось, возвращаться домой - тоже. Всё чаще в моей душе сейчас поселялось чувство обреченности. Мне казалось, что всё уже позади, всё в моей жизни было. Я познал любовь и неприязнь, добро и зло, окрыленность мечтой и молчаливое разочарование. И сейчас мне предназначено познать одиночество, когда я не в гуще событий, а где-то сбоку, где-то со стороны, затерянный среди дикой природы. Когда меня никто не замечает. Когда я не нужен никому…
И, что самое странное, мне это одиночество, постепенно стало очень дорого. Подсознательно я понимаю, что оно скверное, оно ничего мне не дает, ничем не обогащает, но ничего поделать с собой не могу... Иногда мне нравится быть одиноким, мне во всем достаточно самого себя. Мне достаточно возможности созерцать, чтобы ощутить пульс жизни и проникнуть в её суть. Мне достаточно гармонии в природе, чтобы та же гармония поселилась в душе. Ибо всё остальное - чушь. Всё остальное - всего лишь условности, всего лишь ловкие логические построения отвлеченного разума, развращенного модной тягой к оригинальности. Потому что, если разобраться, ничего в мире нет важнее этой поляны, сухого пня на этой поляне и сумятицы пожелтевшей травы у меня под ногами. Нет ничего важнее настоящего, - той минуты, которая ещё длится, тех ощущений, которые только что пришли. Всё остальное - для непосвященных в тайну одиночества, которые верят в наличие прошлого и будущего. Они не знают, что прошлое и будущее существуют только в настоящем, и если это невзрачное настоящее исчезнет - не будет ни прошлого, ни будущего. Останется только тень улетающей птицы…
Иногда в такие минуты я вспоминал о Лидии Брагиной, и мне очень хотелось встретиться с ней ещё раз, чтобы поговорить о чем-нибудь сокровенном. Собственно, не так важно - любит она меня или нет, важно, что понимает…
Но почему-то я боялся к ней прибли¬зиться. Знал, что у нее кто-то есть, и это знание меня останавливало. Охлаждало. Мне было обидно чувствовать себя игрушкой в умелых руках женщины, которая совсем на немного, но всё-таки старше меня. Хотя, возможно, я был не прав, возможно, у Лидии не было никого и, следовательно, все мои подозрения были догадками, привыкшего к постоянным разочарованиям, человека. А может быть, все мои сомнения происходили только оттого, что Лидию я по – настоящему не любил, я не испытывал при виде её того пьянящего волнения, которое когда-то возбуждали во мне Жанна и Маргарита. Во мне уже не было того романтизма, который помогает дорисовывать образ женщины с особым старанием, доводя его до истинного совершенства…
Обратно из леса я возвращался только к вечеру с приятной легкостью во всем теле и непонятным раздра¬жением в душе. Шел медленно, смотрел по сторонам и старался ни о чем не думать.
Да и что, собственно, произошло? Ничего. Я по-прежнему молод, здоров и даже силен. Мне бы только вырваться из тисков провинциального одичания и одиночества, побороть свою апатию и я полечу, полечу...
55
А в самом начале зимы, как-то неожиданно из Санкт-Петербурга пришла телеграмма. Её содержание показалось моим родителям странным. Там было написано всего несколько слов: «Приезжай. Я без тебя не могу. Прости за всё. Маргарита».
И я понял, что ждал этой телеграммы целый год, что брошу всё и поеду, что ничего меня здесь не держит…
Но перед отъездом решил зайти к Лидии, пожалуй, не объясниться даже - просто поговорить в последний раз. Проститься. Открыть на прощание душу.
Она моему приходу была рада. Сказала, что я очень кстати, а то она уже заскучала после отъезда двоюродного брата из Канады, который у неё целый месяц гостил. Усадила за стол, напоила чаем, стала расспрашивать, чем я сейчас занимаюсь. Я ответил, что определённого рода занятий у меня пока нет. Я то дрова старушкам колю, то крыши казенные крашу железным суриком, то валенки подшиваю самодельной дратвой, то сено кошу на продажу. Но чаще всего, если честно признаться, ничего не делаю. Слоняюсь по лесу с этюдником. Пишу кое-что. Хотя понимаю, что это всё временное. Пустое. Этим на жизнь не заработаешь.
- Да как же, - попробовала вступиться за мой талант Лидия, - сейчас живопись опять входит в моду. Зря вы так. Хорошие картины скоро будут покупать… за приличные деньги.
- Я вкусам толпы угождать не собираюсь, - осмелев немного, парировал я.
- И не нужно. Красота сама себя обозначит. Выделится из общего ряда и к сердцам людей дорогу найдет…Она не затеряется, не беспокойтесь… В ней скрыта огромная сила, - сказала Лидия и замолчала довольно много-значительно.
- А вы сейчас чем занимаетесь? - спросил я, имея в виду самодеятельный театр, и ожидая от неё длинного монолога на эту тему…Но она неожиданно ответила:
- Я компьютер купила…Сейчас работаю на нем. Увлеклась. Никогда не думала, что это так интересно…Представляете, я сижу дома одна, но у меня весь мир под рукой. Весь его отчужденный разум, всё, что накопило человечество за тысячи последних лет. То есть: Греция, Рим и Древний Восток…
- А как же театр? - не унимался я.
- Театр - это прошлое…Жаль конечно, но для провинции это слишком большая роскошь… Вы же видите, что у нас ничего не получается. Играть серьёзно никто не хочет, зрителей почти нет, на сцене холод собачий…Чувство такое, что всё это только мне одной нужно…
Говоря это, Лидия взволнованно встала со своего места и отошла к окну. За окном уже было по-осеннему темно и влажно. На аспидном стекле тонко серебрились капли дождя.
- Да, я думаю, что театр уже в прошлом, - повторила она.
- А жаль. Очень жаль. Это было необыкновенно.
- Конечно жаль. Конечно…Но он требовал романтизма, которого, кажется, больше нет. Он требовал молодого задора, безоглядной веры в светлое будущее. В некую перспективу. В чудо, если хотите.
- И что?
- И ничего этого больше нет… Ничего. Понимаете. Пришло время разочарований. Вы не чувствуете? Все кругом чем-то не довольны. Все обижены. Ни в будущем, ни в прошлом ничего светлого не видят. От всех ждут обмана, или подлости, потому что сами обманывались не раз… И сами тоже научились обманывать. В общем, такое ощущение, будто земля ушла из под ног…Или наступила иная эпоха. И сейчас всё будет по-другому. Даже чувства изменятся.
- То есть?
- Не будет больше бескорыстной любви, которая похожа на обморок. Когда влюбляешься, как бы ни с того ни с сего и паришь в облаках. И считаешь эти мгновения счастьем. Потому что свободен. От всего житейского…
- А что же будет?
- Одиночество. Когда от души к душе не докричаться. Когда своих пороков не замечаешь, а чужие не желаешь терпеть из принципа. Когда всё будет иметь свою цену.
- А любовь?
- А любовь, как чучело ЧАЙКИ будет стоять у всех на виду. Все будут любоваться ею, восторгаться её красотой. Но все будут знать, что любить по-настоящему слишком дорого, не рационально, расточительно, если хотите…
И тут, возможно не к месту, я вспомнил о Жанне и, не дожидаясь логического конца её рассуждений, спросил:
- А Жанна как?
- Что?
- Чем она занимается?
- Жанна, - повторила Лидия и сразу стала какой-то другой, более мрачной и сдержанной, предусмотрительно прячущей глаза. - Жанна мечтает отсюда уехать.
- Куда же?
- Не знаю пока. Она мне ничего не говорит, но её ухажер, кажется, удачно продал родительский дом с прекрасным вишнёвым садом…И сейчас собирается купить квартиру где-то в городе. А впрочем, Пеньковка сразу была не для неё…Пусть едет. Я только порадуюсь, если всё у неё сложится хорошо. Она должна быть счастливой. В ней столько красоты, столько обаянья. Я всегда завидовала ей.
- А вы?
- А я Чехова люблю.
- Нет, серьёзно.
- Не знаю пока…Но надеюсь, что кто-нибудь попросит меня остаться, - ответила она и с тайной надеждой, преодолевая стеснительность и страх, посмотрела мне прямо в глаза…Но я промолчал. Я всё ещё не мог сказать определённо, нравится ли она мне. Она ничем не напоминала мне Маргариту. В ней не было ничего от Мелани Браун и Николь Кидман. Она не походила на женщин с полотен Кустодиева и Эдгара Дега, которые когда-то очень меня волновали. Она была совершенно другой. В ней было что-то татарское. Тёмные волосы, большие, карие глаза, всегда слегка прикрытые тяжелыми веками. Бледное, какое-то мраморное лицо и длинный нос с едва заметной горбинкой. Крупные, чувственные губы… Я никогда не встречал такой женщины. Мне не с кем было её сравнить, и поэтому я долго не мог понять, красива ли она. И что такого исключительного в ней нашла моя мать? Почему она так настойчиво подталкивает меня к Лидии?
Уходя в тот вечер от Лидии, я пообещал, что приду к ней завтра в это же время со своим треногим другом - этюдником. Попытаюсь её нарисовать, если она согласится, конечно.
- Приходите обязательно, - обрадовалась она. - Меня ещё никто не рисовал. Я даже не представляю, как выгляжу со стороны…Это так заманчиво.
Если б она знала, что для меня это был всего лишь повод рассмотреть её получше, поближе познакомиться с ней, разобраться в своих чувствах. Что у меня в душе по отношению к этой женщине - любовь или снисхождение. Или просто какое-то неопределённое, но приятное томление, которому и название-то трудно подобрать.
56
Но когда в тот вечер я рассказал о своих намереньях маме, - она почему-то очень обрадовалась. Стала говорить, что лучше женщины мне не сыскать, что мне несказанно повезло, если конечно всё это правда. Потому что я, вообще-то, лодырь и неуч, потому что умею только дрова колоть, да валенки старые подшивать. И в голове у меня, пока что, «черти молотят».
- Но если такая женщина на тебя внимание обратила, - ты уж в грязь лицом не ударь, наше семейство не позорь. Нарисуй её как следует и в рамку поставь на самое видное место…Надо же, Лидия Брагина тебе, дураку, позировать согласилась. Даже не верится…И когда рисовать её будешь лишнего-то не болтай. Не умеешь ты красиво говорить. Я знаю. Молчи лучше, - посоветовала мама и ушла поделиться приятной новостью с отцом.
Отец возвратился из сада бодрым. Разрешил мне, если нужно, одеть его серый костюм, в котором он тридцать лет назад на курорт ездил в город Анапу и там среди женщин фурор произвел.
- А на ноги, - продолжил он, - можно армейские ботинки одеть. Они из настоящей кожи. Если их кремом как следует начистить - словно молния будут сиять… А на голову фетровую шляпу одень, которую моль в прошлом году слегка поточила, но она ещё ничего, ещё смотрится, если не оборачиваться к человеку задом. И кант на ней из настоящего шелка.
- В шляпе и сером костюме ты сразишь её наповал, - уверенно изрекла мать.
- В одном костюме, пожалуй, холодновато будет, - уточнил я.
- Ну одень тогда плащ наверх. В плаще не замерзнешь. Он с подкладом.
И тут я спросил: почему они с матерью так обрадовались, когда узнали, куда я иду? Нет ли тут какой - нибудь тайны? После чего они оба как-то странно переглянулись, но ничего мне не ответили. Только радостно улыбались весь вечер и поочерёдно поглядывали на часы, чтобы я, не дай бог, не опоздал к назначенному часу.
- Эх, жалко не зима, - посетовал неожиданно отец, - а то бы я тебе свою бекешу одолжил, которая на лисьем меху. В этой бекеше ты бы Лидию наповал сразил. Богатая бекеша-то, прямо княжеская…Сорок лет без дела висит.
- Поди, тоже моль источила? - засомневалась мать.
- Нет, я её керосином намазал, как следует.
- Так ведь запахнет на улице. Неудобно.
- Ну так что. Керосин не навоз. Посильнее «шипром» надушиться - и исчезнут все проблемы.
Я стал готовить подрамник под будущий портрет. Потом собирал краски, промывал и складывал кисти, чтобы ничего не забыть. Потом ко мне пришла какая-то старая, незнакомая женщина, принесла дырявые туфли довольно древнего вида, слегка пахнущие мочой, и попросила, чтобы я их поскорее наладил, если можно. Где нужно заплаты посадил и подошву подклеил. Она без них ходить не может. Я повертел туфли в руках, объяснил, что и как можно сделать, сказал, сколько это будет стоить. Но быстро исполнить заказ не пообещал. Посетовал, что и без этого сейчас чеботарской работы много. Она дошла было до дверей, но там остановилась, как будто вспомнила что-то, и вдруг заговорила:
- Забыла совсем… Насте Чурашихе на днях дрова привезли. Она ещё вчера заказывала тебя с колуном на субботу. Дрова расколоть. В субботу к ней из города внучек приедет.
Видимо предполагалось, что я буду колоть, а он складывать.
- Ну так что ей передать?
- Скажи, что приду, - пообещал я, и старушка неуверенной походкой удалилась.
Потом Вася Карпиков приходил с бутылкой водки и пачкой димедрола. Уверял, что водка без димедрола - всё равно, что уха без лука. Но при этом был весь какой-то разбитый, обросший и состарившийся. Рассказывал что-то смешное, но при этом к каждому слову добавлял непривычное для моего уха «ёк макарёк», делал после всякого предложения томительно – длинные паузы, и от этого его рассказ становился мне непонятным. К тому же он снова был в тёмном костюме немецкого полицая, который нашел у отца в сундуке после его смерти. Васин отец был родом из Западной Украины. После войны бежал в Россию и осел в вятской глуши на лесоповале. Я много раз советовал Васе больше этот костюм не надевать. Но Вася почему-то был уверен, что хорошая, суконная вещь пропадать не должна. И щеголял в этом костюме по селу, повторяя: «Было бы сукно хорошее, а всё остальное - ерунда. Я бы даже форму эсэсовца поносил, если б дали. Вон, она какая добротная с виду… Сейчас в нашей стране всё можно».
Я сразу заметил, что в костюме немецкого полицая Вася стал солиднее, стройнее, и строже. Эта форма явно шла ему. В Васе появилось что-то значительное. Впрочем, надо учесть и то, что ничего более красивого, более дорогого у Васи в ту пору попросту не было.
Пока мы строили дом, односельчане нас часто видели вместе. Меня в кожаной куртке красного комиссара, и его в черном костюме немецкого полицая. Каюсь, порой мы были навеселе, шли по грязной сельской улице обнявшись и что-нибудь хрипло напевали. Вполне возможно, никто тогда не обращал внимания на странную дисгармонию между нами, на то, как легко начинаются рушиться прежние нравственные устои. До прихода истинной демократии было ещё далеко. И только Лидия Брагина, эта восторженная и светлая душа усмотрела в моем прилюдном братании с Васей нечто кощунственное. Она несколько раз осуждающе сверкнула на меня своими большими, тёмными глазами, а потом неожиданно подошла и сказала с негодующей дрожью в голосе:
- Снимите. Пожалуйста, снимите это всё. Не позорьте сами себя.
- Но я, но… мы ничего скверного и не делаем, - возразил я.
- Неужели не стыдно? - ответила она и с надменным видом зашагала прочь.
Я по-своему истолковал её слова и при случае передал Васе. Он равнодушно пожал плечами, потом нарочито удивленно приподнял брови, медленно опустил и проворчал, что она дура. Она ничего не понимает… Но всё же довольно скоро от своего костюма отказался.
А я так и ходил до самых холодов в своей потрепанной кожанке фисташкового цвета, брюках галифе и высоких хромовых сапогах с железными набойками на каблуках…
57
В общем, вырвался к Лидии я только поздно вечером.
Дождя на этот раз не было. Дул сильный северный ветер. От него на душе становилось зябко. Небо тёмно-синей пустыней угадывалось где-то над вершинами тополей возле реки. Шелест листвы, похожий на гудение вьюги доносился оттуда время от времени. Пахло болотом. Где-то за рекой сонно каркали вороны.
Ещё издали я увидел яркий свет в доме Лидии. Сквозь ветви сада этот свет пробивался узорчатыми всполохами, как свет маяка сквозь гигантские морские волны.
На этот раз Лидия была в доме одна. В длинном голубом платье она сидела на высоком стуле возле русской печи, положив ногу на ногу, вполоборота ко мне, и так держала свою голову, что я сразу заметил в её позе что-то величавое. У меня даже возникло подозрение, что она, возможно, долго тренировалась перед зеркалом, прежде чем нашла этот ракурс, этот тон, этот цвет и освещение. Так всё было в ней сейчас гармонично.
Она попросила меня, не откладывая, приступать к делу. Я, следуя её совету, расположил этюдник под люстрой, укрепил на нём, загрунтованный белилами, холст, взял в руку карандаш и начал рисовать…Сейчас я мог вволю насмотреться на неё. Изучить её всю как следует. Сегодня в этом не было ничего странного. Наоборот. Именно такого отношения к натуре и требовала от меня кропотливая работа художника.
Прежде всего, я придирчиво осмотрел всю её комнату, которая показалась мне довольно уютной. Особенно приятное впечатление произвели на меня многочисленные живые цветы в глиняных горшках и вазах. Они, кажется, были всюду: на полу и на подоконниках, в плетёных кашпо и на подвесных деревянных полочках, на тумбочке и в центре круглого стола, накрытого белой скатертью с узорчатым подзолом. Красные, синие, пурпурные, бело-голубые. И сама Лидия сейчас была неотъемлемой частью этой цветной композиции.
Первые штрихи на будущем портрете получились как бы сами собой. Моя рука привычно скользнула по шершавому холсту и в стремительном вираже обозначила основную линию портрета, с правильной постановкой головы, плавным изгибом шеи, с выпуклостями лба, носа и подбородка. Скопировала тёплый локон у виска, слегка задержалась на затылке, потом на стыке шеи и ворота.
Я присмотрелся к портрету и нашел, что сходство этой линии с образом Лидии уже присутствует, но окончательно ещё не определилось, не оформилось. Требовалось ещё несколько движений, несколько решительных и точных порывов, несколько штрихов, чтобы утвердить его в реальности холста…И в это время Лидия вдруг призналась:
- Ваш взгляд меня обжигает. То место, куда вы смотрите…Не смотрите на меня так. Я сгорю.
- Не сгорите. Я вижу только очертания, только контуры. Я ещё не постиг сути.
- Всё равно, мне неловко…
- Почему?
- У вас глаза в это время слишком серьёзные. Изучающие. Мне не нравится, когда вы так глядите.
- Но я должен. Я за работой. Как без этого…
- Если бы я знала, что вы будете так смотреть…и молчать, я бы на ваше предложение не согласилась. Так и знайте, - то ли шутя, то ли серьёзно проговорила она.
Только когда основные детали портрета были уже прорисованы, и я мысленно смог представить его весь, я вдруг понял, что он мне начинает нравиться…Странно, но с портрета на меня смотрела очень милая, можно сказать – красивая женщина…Сначала, правда, мне показалось, что портрет ей льстит: я нарисовал Лидию лучше, чем она есть на самом деле. Так бывает, когда очень стараешься. Но я пригляделся к ней попристальнее, зашел с одной стороны, с другой, чтобы изменилось освещение лица… Нет. Она и сейчас оставалась очень привлекательной. Эти большие мечтательные глаза с маслянистым отливом, этот породистый нос, эти пышные тёмные волосы, эффектно обрамляющие смуглое лицо. Золотой медальон на шее. Рубиновые серьги в ушах. Всё было совершенно…Но почему я раньше этого не замечал? Почему? Может быть потому, что её красота какая-то своеобразная. Её не с чем сравнить. Я нигде не встречал такой…
Чем больше я смотрел на неё, тем больше она меня обескураживала, пленяя каким-то таинственным, трагическим совершенством. Мне даже показалось, что подсознательно я уже давно тянулся именно к ней, а не к Жанне… Возможно, Жанна была только поводом для нашего сближения…
Когда на следующий день я рассказал о своих сомнениях матери, она только руками всплеснула:
- Как ты догадался?
- О чем? - не понял я.
- Ну о том, что она… княжеского рода.
- А я… и не предполагал, - ответил я обескуражено.
- А мы из купеческого, - пояснила мать не без гордости. - Дед-то наш, царство ему небесное, фабриками владел, пароходами, магазины держал по всей округе… Вот и сошлись бы, сроднились. Её род древний и наш тоже. Как было бы хорошо… Говорят, у неё во Франции родственников полно, и в Америке, и в Канаде тоже. Может, чем бы и помогли вам потом. Или к себе на жительство пригласили… Уж чего лучше - уехать отсюда в цивилизованную страну. Русская деревня все равно погибает.
- Да почему же сразу уехать?
- А что?
- Да я толком не знаю её…совсем…
- Ну так слушай, - начала мать, - Деда у неё в тридцать шестом расстреляли где-то в Питере ни за что ни про что, а мать сюда отправили в местный детдом. И фамилия у её матери была вовсе не Брагина, как ты думаешь, а Берг. Софья Андреевна Берг. Это уже потом она фамилию-то сменила, чтобы не притесняли хотя бы детей… И замуж она, кажется, не выходила… Проработала какое-то время в местной библиотеке после войны, простыла и неожиданно заболела туберкулезом. Нежная была женщина. Не наших кровей. Больная уже уехала на юг, пожила там немного у своих родственников и вернулась оттуда с девочкой на руках. После возвращения опять устроилась на работу, но работать долго не смогла, неожиданно тяжело заболела и умерла. Так что Лидочка наша - это её единственная дочь.
- И всё-таки, я не пойму, почему они, эти князья, здесь оказались? В нашей вятской глуши.
- Да как же. Это просто всё. Тут у нас за колхозными полями, за оврагами, где обычно рожь сеют, были дачи барские. Добротные стояли дома под железными крышами. Ты их, наверное, не помнишь…Потом там пионерский лагерь организовали, а потом тюрьму…А в последнее время лесничество там располагалось… Про это лесничество ты должен знать. Или не знаешь совсем? Так вот, после революции князья Берги сюда перебрались, подальше от смуты. В столице-то стало опасно. Конечно, большинство из них за границу уехали. Успели, а остальные попали сюда. Женщины в основном. Хотели страшное время смуты здесь переждать. Думали, что оно довольно скоро закончиться…Твой дед, между прочим, точно так же думал, царство ему небесное… Да! Наши местные комбедовцы их всех в одну ночь истребили. Истребили всех до одного. Только мать Лидии и уцелела. Говорят, у них был один наган на всех, - у комбедовцев-то этих. И приказа не было, чтобы такое учинить, а вот поди ж ты… Расправились…Заводилой у них в то время был Лешки Шмона отец, Мишка Рябой - мужик отпетый. Всю жизнь где-то цыганил, в конокрадах числился. Ни кола ни двора, как говорится…Потом, правда, и его куда-то комиссары запрятали от греха подальше.
- Жуткая судьба.
- Да это ещё не всё, - продолжила мать. - Тут у них, у Бергов–то, могилы были на кладбище с мраморными надгробьями. Так в пятидесятые годы местные комсомольцы эти надгробья топорами расколотили. Все до единого. Да! Чтобы уж ничего не осталось от княжеского роду… Лидия-то об этом знает, я думаю. Ходит туда иногда украдкой. Я видела. И в церкви её встречала. Стоит и плачет. Плачет и крестится. Молит Бога за наши грехи. Удивительная, набожная женщина…
58
В общем, на следующий вечер, отправляясь к Лидии, чтобы закончить начатый накануне портрет, я испытывал уже странный душевный трепет при одной мысли, что увижу настоящую княжну Берг. Ничего кроме искреннего благоговения перед ней на этот раз не было в моей душе. Сейчас я точно знал, что Лидия мне начинает нравиться, что я по настоящему увлекся ею… Мне с ней интересно. Что я, пожалуй, уже готов на всё, лишь бы быть рядом с этой женщиной. Слушать её спокойный, глуховатый, ласковый голос, видеть её проницательные (с тайной лукавинкой), татарские глаза. Держать её руку в своей руке. Я мечтал о ней, но уже отчетливо понимал - насколько я ниже её. Насколько она выше меня, образованнее, умнее. Родовитее, наконец…
И погода на этот раз стояла прекрасная. Небо казалось светлым и высоким, с редкими перистыми облаками вдоль горизонта, осыпанными по краям тонким лунным бисером. Даль туманна, но не расплывчата, а скорее наоборот - ясна и неподвижна. Воздух морозен, пронзителен, чист. В природе на этот раз было что-то возвышенное, как перед первым ночным снегопадом.
Лидия встретила меня с привычной для неё, едва уловимой, скромной улыбкой. Усадила за стол, напоила чаем, заинтересованно спросила, какое у меня сегодня настроение, какое самочувствие, и только после этого села на свое обычное место возле тёплой русской печи, чтобы продолжить позировать. Легко приняла нужную позу. И я снова был поражен её стройностью, достоинством и красотой. В её красоте на этот раз было что-то неопределённо - торжественное и в то же время значительное. Сначала я не мог подыскать этому нужного названия. Но уже довольно скоро оно нашлось, как бы само собой…Я понял, что это, проступающий наружу природный аристократизм. Да, именно аристократизм…Передо мной сидела княжна Лидия Львовна Берг. Вот в чем суть. Одно это уже делало её красивой. Сразу стало понятно и то, почему она так явно не похожа на всех женщин в округе. Она не только из другого сословия: в её жилах течёт кровь европейской знати. Ведь среди её знаменитых предков есть немцы и англичане, голландцы и французы. Вот откуда этот непривычный торжественный лик.
И всё же её лицо на этот раз вызывало во мне какую-то далекую ассоциацию. Я стал вспоминать, что именно эту ассоциацию породило, перебирал в памяти всё, что видел когда-то в музеях Ленинграда. И неожиданно пришёл к выводу, что Лидия чем-то напоминает мне Юлию Самойлову с портрета Карла Брюллова, написанного в 1839 году, где красавица графиня изображена вместе с воспитанницей Амацилией. Те же тёмные локоны, те же большие и глубокие глаза, точно такое же, здоровое, пышное, полное зрелой женственности тело.
- Вы как-то странно смотрите на меня сегодня, - вдруг сказала она, слегка повернув ко мне лицо.
- Как всегда. Я не умею смотреть иначе.
- Нет, по – другому, не спорьте. Я это чувствую… Может быть, вы объясните мне, в чем тут дело?
- Но ничего не произошло, уверяю вас.
- Ну, значит, я стала какая-то другая. Я сегодня Марину Цветаеву читала до вашего прихода…В её лирике есть что-то колдовское. Вы не замечали? Нет? Возможно, это Марина на меня так подействовала. Её стихи изменили меня… Хотите я вам что-нибудь почитаю?
И, не дожидаясь моего ответа, она начала, немного запрокинув голову:
Благословляю ежедневный труд,
Благословляю еженощный сон.
Господню милость - и Господень суд,
Благой закон - и каменный закон.
И пыльный пурпур свой, где столько дыр…
И пыльный посох свой, где все лучи!
Ещё, Господь, благословляю - мир
В чужом дому - и хлеб в чужой печи.
Немного помолчала, загадочно и томнооко изучая меня, потом чуть - чуть наклонила голову на бок и продолжила, как бы шутя вынимать из памяти, как самые дорогие сувениры, стихотворение за стихотворением:
Над Феодосией угас
Навеки этот день весенний,
И всюду удлиняют тени
Прелестный предвечерний час.
Захлебываясь от тоски,
Иду одна без всякой мысли,
И опустились и повисли
Две тоненьких мои руки.
Иду вдоль генуэзских стен,
Встречая ветра поцелуи,
И платья шелковые струи
Колеблются вокруг колен.
…………………………………
Лидия читала что-то ещё своим проникновенным, глуховатым голосом, а у меня неожиданно встал в горле ком и больше я ничего уже не слышал. Ничего не замечал. Затылок мой похолодел, вдоль спины скопом прошлись мурашки. И я вдруг почувствовал, что слишком разволновался. И не из-за стихов даже, нет, а скорее из-за того, что я удостоился чести быть в этот момент рядом с Лидией, видеть её, слышать, понимать. Это уже счастье, если разобраться. Теперь я не просто обожал Лидию. Теперь я перед ней благоговел…
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес – моя колыбель, и могила - лес,
Оттого что я на земле стою лишь одной ногой,
Оттого что я о тебе спою – как никто другой.
Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
У всех золотых знамен, у всех мечей,
Я закину ключи и псов прогоню с крыльца-
Оттого что в земной ночи я вернее пса.
Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной,
Ты не будешь ничей жених, я – ничей женой.
И в последнем споре возьму тебя – замолчи! –
У того, с которым Иаков стоял в ночи.
Но пока тебе не скрещу на груди персты, -
О, проклятье! – у тебя останешься – ты:
Два крыла твои, нацеленные в эфир, -
Оттого что мир твоя колыбель, и могила – мир!
Портрет был уже почти готов, когда Лидия вдруг встала со своего места, прикрыла плечи белым пуховым платком, подошла к окну и, прислушавшись к странной тишине за стенами дома, сказала:
- Валера, может быть на сегодня хватит…Я хочу прогуляться немного… На улице, кажется, снег идет.
- С чего вы взяли? – удивился я.
- Там слишком тихо. Так бывает, когда выпадает первый снег…
Я мельком взглянул за окно. Никаких признаков снега, только холодная непроглядная тьма. И откуда она это взяла про снег? Неохотно прервал работу, придирчиво изучил портрет, который на этот раз чем-то меня разочаровал. Скорее всего отсутствием живости во взгляде, тем, что кожа лица оказалась не смуглой, а матовой как фарфор, как бы вобравшей в себя голубоватые блики неба.
Мы неспешно оделись и вышли на улицу…
Там действительно шел снег. Впечатление было такое, как будто оседают на землю крохотные, узорчатые и невесомые частички зимних медлительных облаков…В первое мгновение морозный воздух опьянил. Необыкновенная легкость появилась во всем теле, и шагать по снегу стало удивительно трогательно, приятно, вольно. Ноги проваливались в новое мягкое покрывало зимы. Под подошвами мелодично поскрипывало. Лидия взяла меня за руку и, улыбаясь, пошла рядом. Она была мне по плечо. Её щеки от мороза порозовели, глаза весело и маслянисто заблестели. Она стала походить на обыкновенную сельскую девчонку, которой лет 18, не более.
- Люблю ночной, бесшумный снегопад, - призналась она. - Он все меняет, вы не замечали? Дома, улицы, деревья. Проснешься утром, посмотришь в окно, а там всё другое. Как будто мир родился заново. Помолодел. Округлился. Убрал острые углы.
- Это чудо.
- Настоящее волшебство. Я всегда жду первого снегопада с тайной надеждой, что после него всё изменится.
- А какой перемены вы ждете?
- Жду, что скоро всё станет другим. Не только природа, но и наша жизнь…Моя жизнь… Ваша. Неужели вам не хочется перемен?
- Хочется, конечно, - признался я.
- Вот видите, - обрадовалась она.
Проходя мимо старой изгороди, сгребла с неё снег и, показывая мне пухлую белую горку на своей ладони, сказала:
- Снежная нежность…Потрогайте, какая она невесомая. Как пух.
- Нежность невесомая? - удивился я.
- Да…
- Как счастье. Как…как…тень птицы.
- Какой птицы? - снова переспросил я.
- Улетающей, - пояснила она со вздохом и загадочной улыбкой на губах.
- Не понимаю, - честно признался я. - Я вас не понимаю… иногда.
- И не надо…
- Почему же?
- Это пройдет.
И тут с её ладони, с тонких, порозовевших на морозе пальчиков, беззвучно закапала вода. Нежность начала таять. Густые ресницы Лидии сошлись на мгновение, потом распахнулись как крылья бабочки, обдав меня каким-то давно забытым озорством, и мокрый снег полетел мне в лицо. Я тоже подхватил пригоршню снега и, смеясь, бросил этим снегом в неё: на румяные щеки, на влажные губы, на густые прищуренные ресницы. Она легко отскочила от меня, смеясь, побежала в ночь. И я решил: когда её догоню, когда придержу за талию, когда прижму к себе тёплую, пахнущую духами, то зацелую всю, и шепотом, так, чтобы никто не услыхал, попрошу её стать моей женой…
59
Дорисовывать портрет Лидии я приходил уже, как будущий жених. Хотя моя мама долго не могла поверить, что совсем скоро состоится наша с Лидией свадьба. Это казалось ей нереальным. Она не ожидала от меня такой прыти, и боялась только одного, что Лидия (внезапно и трагически) во мне разочаруется. Ведь я такой олух, такой недотёпа, что просто ужас… И чего она во мне нашла?
Зато отец стал относиться ко мне без всякого скептицизма. Он знает, что любая царица, по сути своей - нормальная женщина, и если к ней подобрать нужный ключик (этакий совсем простой, но зазвонистый), то никуда она не денется. Тем более что я человек довольно талантливый, незаурядный, исключительно добрый. А то, что корзины плету и валенки подшиваю самодельной дратвой, старую обувь ремонтирую и крашу ржавые крыши на бывших купеческих домах - так это занятие не для души - для того, чтобы денег заработать. Будет возможность - я с удовольствием получу образование (я ещё не стар). И стану, к примеру, учителем рисованья. Начну ходить на работу в широкополой фетровой шляпе, длинном сером пальто и дорогих, модных, лакированных ботинках. И все женщины будут тайно вздыхать, с завистью глядя на меня… А я ни на кого не буду обращать внимания. У меня есть жена Лидия Львовна Берг. Я её очень люблю. Скажу больше - я перед ней благоговею.
60
Но наступили новые времена. Как-то неожиданно власть в России переменилась, и оказалось, что мы с Лидией очень скоро можем стать владельцами довольно красивого двухэтажного дома в центре Красновятска, который когда-то принадлежал моему деду по отцовской линии, купцу второй гильдии Андрею Яковлевичу Арматурову. До недавних пор в этом особняке располагалась школа искусств, но по требованию нашего адвоката районные власти вынуждены были найти для неё другое помещение. А это заняли мы. Я, Лидия и наш сын Володя. Так мы назвали нашего первенца в честь моего, рано погибшего, младшего брата. Сейчас Володя должен был оправдать все наши надежды. Все наши мечты. Он просто обязан был стать лучше нас, чище нас, умнее. Интереснее.
Для занятий живописью я облюбовал в этом доме просторную и светлую мансарду, из окон которой открывался прекрасный вид на реку, на пронизанный солнцем сосновый лес, на классический силуэт собора вдали. Я с радостным чувством переносил туда и располагал на новых местах свои скромные этюды, кисти и краски, холсты и подрамники. Мною завладел дух переселения из бедности в богатство, из тесноты и убогости в непривычный светлый простор. Почти что в небо. Из окон второго этажа я часто видел сугробы облаков и жидкое стекло зеленоватых тополей внизу. К тому же новое мое обиталище каким-то странным образом располагало к действию, расковывало, окрыляло. Я поднимался чуть свет и по винтовой деревянной лестнице спешил в свою мастерскую, где было ещё по-утреннему свежо и где стоял этот, ни с чем не сравнимый, сладковатый запах масляных красок, который всегда меня возбуждал.
Впервые за много лет меня охватило настоящее, невесть откуда взявшееся, вдохновение. Я стал воспринимать мир так, как мог воспринимать его только в детстве. Пышным и ярким. Вызывающим неожиданный прилив сил. А может быть, это была некая разновидность любви, только корни её уходили в небо, потому что этой любовью не возможно было пресытиться. Она дарила силы, а не отнимала их. Она возбуждала. Обескураживала. Счастливо кружила голову.
Всего за два с лишним летних месяца я написал 12 картин. Прибавил к ним те, что были готовы до этого, и решил сделать небольшую выставку своих работ в нашем районном центре, в музее С. М. Кирова. Попутно Лидия уговорила меня продать на выставке несколько картин, чтобы узнать их настоящую цену.
И вот пришел день открытия моей первой персональной выставки, где было много интересных встреч, речей и наставлений. Где все присутствующие старались выказать мне накопившаяся у них уважение, старались расположить к себе. И что удивительно: торговля на выставке сразу же пошла довольно бойко. Хотя, откровенно говоря, покупатели высоко оценили вовсе не то, чем я дорожил. Им пришлись по душе слащавые пейзажи, тщательно прорисованные натюрморты, яркие зимние уголки, заполненные пышными воланами снега. Зато, кроме приличных денег я получил признание у пишущей братии. О моих картинах заговорили, как о новом направлении в искусстве, где гармонично сочетается современная русская реалистическая школа и французский импрессионизм. То есть, Шишкин и Сезанн, Репин и Ренуар. Я неожиданно для себя узнал, что являюсь продолжателем основополагающих традиций русской школы реализма, характерных для раннего Валентина Серова. Что в моих картинах тоже много света, много искренней любви к натуре, много махристой зелени, залитой сухим солнечным теплом, много пронзительной, трогающей душу доброты.
После выставки я почувствовал, что стал другим человеком. То и дело сейчас меня приглашали на пространные беседы об искусстве в школы и техникумы нашего района, на какие-то банкеты и презентации, уговаривали продать по сходной цене ту или иную картину. Мне предлагали хорошие деньги, если я возьмусь нарисовать на заказ тот или иной уголок природы, который пришелся по душе богатому хозяину. Если я изображу полюбившуюся ему церковь или собор. И первое время я с готовностью исполнял эти заказы, пока не почувствовал, что настоящее творческое вдохновение уже покидает меня, что работа над очередной картиной перестает быть для меня праздником…
В это же самое время Лидия организовала на первом этаже нашего дома, в бывшей гостиной, небольшой домашний театр. Актерами в нём стали бледные и застенчивые молодые люди из местной гимназии, которые с юношеским энтузиазмом взялись за новое дело. Я часто видел, с какой искренней заинтересованностью они репетировали свои роли, как выразительно размахивали тонкими руками на импровизированной сцене, как жадно впитывали подсказки Лидии, умело выступающей сейчас в роли режиссера. Как сами себе шили театральные костюмы, выпиливали и раскрашивали картонные декорации, как жили предвкушением премьеры. Ходили, погруженные в свои мысли, в свои роли, говорили с романтической хрипотцой в ломающихся голосах, рассеянно смотрели по сторонам. И мне почему-то было интересно находиться рядом с ними. Рядом с ними я как будто становился моложе. Я отогревался душой, можно сказать очаровывался. А после уже не замечал в их сценической игре ничего манерного, схематичного, навязчивого. Правда, пьеса, на мой взгляд, была выбрана неудачно: какая-то нелепая инсценировка по роману Владимира Набокова «Король, Дама, Валет». Где роль Марты, естественно, пришлось исполнять Лидии. А на роль Драйера был назначен какой-то косматый тип с длинными руками и большущим носом. Зато роль Франца играл белокурый мальчишка с глазами влюблённого ангела. Честно говоря, мне он сразу понравился, не зависимо от роли. Он и в жизни играл какую-то особенную роль. Роль искреннего неудачника, счастливого глупца. Очень милого ребенка…Я заметил, что Лидия с ним ведет себя примерно так же, как счастливая мать с любимым сыном, как знающий толк опытный преподаватель с учеником, подающим большие надежды.
Каково же было мое удивление, когда в день премьеры этот молодой человек перед выходом на сцену настолько переволновался, что стал исполнять свою роль хуже всех. Побледнел, совершенно потерял голос и стал до смешного скованным. А в конце первого акта едва не упал в обморок, оттого что забыл какую-то (с его точки зрения) очень важную фразу в своем монологе…
После спектакля, взволнованная неожиданной неудачей Лидия, подошла ко мне и, дрожащим от волнения голосом, призналась, что Он никогда не станет артистом. У Него слишком слабые нервы. А жаль, очень жаль…И опустила глаза, как будто почувствовала некоторую неловкость за него, за всех нас. За свою беспомощность. Потому что ошиблась, не разглядела, не смогла как следует научить. У неё было такое лицо, будто она вот-вот заплачет.
- Здесь нет твоей вины, - попробовал я её успокоить.
- Я всё понимаю. Но на Павлика я надеялась. У него природный талант. Он…
- Но мы ничем не можем ему помочь. Это жизнь. Он не может держать себя в руках, у него слишком слабые нервы. Возможно это болезнь – последствие какой-нибудь психической травмы.
- Да, да, я понимаю. Но всё равно обидно. Я столько в него вложила, я ждала.
После этой неудачи энтузиазма у Лидии несколько поубавилось. Но от театра она всё-таки отказаться не смогла. По дороге из библиотеки домой непременно заходила в книжный магазин и перелистывала там новые глянцевые журналы, надеясь найти в них что-нибудь необычное для своего домашнего театра. Что-нибудь несложное, любовное, с оттенком глубокой камерности. Временами ей казалось, что хорошая, умная пьеса может настолько увлечь артистов и зрителей, что сможет изменить однообразную (праздную) жизнь обитателей городка. Заставит их задуматься о будущем, придаст им сил для продвижения к намеченной цели. Она верила в силу искусства и всячески убеждала в этом меня. Хотя иногда я вдруг замечал в ней некоторую отстраненность от всего, что связано с историей, философией и культурой. От всего условного. Искусственного. И в это время она казалась мне удрученной. Ушедшей в неведомые мне воспоминания. В тайную жизнь души, о которой я мог только догадываться…
Вскоре на выставку моих работ попали иностранцы. Они приехали почтить память своего земляка, видного в прошлом революционера Яна Петровича Брызгала, который, (оказывается) был неплохим художником, учеником известного когда-то живописца Теодора Торбы, и одновременно председателем Красновятской Чрезвычайной комиссии. Эти люди впервые заплатили за одну из моих картин приличную сумму в иностранной валюте, которая позволила мне осуществить поездку в Ленинград.
А уже через год я без проблем поступил на учебу в институт имени Репина.
В институте я занимался живописью в классе Владимира Ивановича Гусева, который сразу разглядел во мне полноценный талант, и попытался сделать из меня настоящего мастера.
Во время учебы мы с Лидией снимали небольшую квартиру на Московском проспекте, недалеко от Технологического института, а когда у нас было время и водились деньги - мы ходили в Мариинский театр. Лидия была без ума от прекрасной музыки Чайковского и завораживающей пластики женских тел, от той атмосферы, которая царила в старинном зрительном зале…
И всё было бы хорошо, если бы однажды у входа в метро на станции «Площадь Мира» я случайно не встретился с Маргаритой… Признаюсь честно, в первый момент я её не узнал. Просто, при взгляде на эту женщину, у меня невпопад застучало сердце. Я замер на месте, я весь похолодел и только потом догадался о причине своего беспокойства. Ко мне приближалась Маргарита. Моя Маргарита. Моя прежняя греза.
Она была всё так же великолепна, как раньше. После нашей последней встречи прошло несколько лет, а она, кажется, совсем не изменилась. Те же большие, с тайной грустинкой, глаза, смуглая кожа, тот же овал лица, едва заметный румянец на щеках. Та же легкая походка, и ладно сидящий на ней, тёмно-синий костюм.
- Ты снова в Ленинграде? - удивленно произнесла она, забыв поздороваться. - Или ты вообще не уезжал отсюда?
- Нет. Я здесь учусь.
- И где же ты учишься? – снова спросила она с улыбкой.
- В академии художеств, - ответил я не без гордости.
- Надо же! Значит, у тебя всё хорошо. А я, признаться, подумала, что совершила большую ошибку тогда…
- Нет, всё хорошо.
- И, слава Богу. Слава Богу. Ты, наконец, добился своего. Это прекрасно.
- Всё хорошо.
- А в личном плане? - вдруг спросила она как-то не совсем уверенно.
- И тут всё в порядке. Я женат.
- И кто же она?
- Она…библиотечный работник. Но очень увлекается театром. Это увлечение у неё наследственное. Потому что когда-то в доме её деда тоже был свой театр.
- В каком доме? - переспросила Маргарита.
- В доме деда моей жены, Петра Генриховича Берга, генерала царской армии, действительного статского советника…
- Постой, постой. Так значит твоя жена - отпрыск знатного рода?
- Очень знатного.
- Молодец! Это теперь в цене. Мне бы очень хотелось посмотреть на неё.
Маргарита на несколько секунд замолчала, а потом продолжила:
- Она здесь, с тобой?
- Да.
- Тогда приходите к нам как-нибудь. Мы живем вдвоем с дочерью. Там же. Ты знаешь где. Так что приходите без церемоний. Мне интересно на неё взглянуть. И Настя будет рада. Она сейчас большой человек – главный бухгалтер в какой-то коммерческой фирме. Я в её делах не разбираюсь, но получает она хорошо.
Маргарита хотела сказать что- то ещё, но мельком взглянула на часы, слегка отогнув край рукава на полном запястье, и заспешила куда-то.
- Мне, пожалуй, пора.
Было видно, что она со мной чувствует себя несколько неловко. Да и я, честно сказать, тоже ощутил нечто подобное.
После свидания с Маргаритой какое-то время я действовал механически. Спускался по эскалатору, не думая ни о чем, и в то же время отчетливо понимал, что вряд ли решусь на новое свидание с ней. Для меня это слишком обременительно в чувственном плане. Мне навстречу спешили какие-то люди, женщины и мужчины. Но после Маргариты все они казались мне на одно лицо.
И вдруг я задумался. А почему, собственно, это происходит? Чем это всё можно объяснить? Возможно, здесь дело вовсе не в моей прежней любви к этой женщине, а гораздо глубже. В том, что она олицетворяет собой особую женскую красоту, возбуждает в душе нечто возвышенно-утонченное, тайное, сладострастное. Она ненароком предлагает мне то, чего взрослые дети ждут от своих матерей, что дается нам незаслуженно, а, скорее, - вопреки всему. Дается, как надежда на спасение, как право прозреть и осознать, как последняя надежда. И поэтому её образ так врезается в память, так бередит, так обескураживает…
А если этот образ запечатлеть, передать в красках и свете, в некой присущей только этому образу гармонии с окружающим миром, то неразгаданная тайна этой женщины, вполне возможно, пленит очень многих ценителей искусства. А возможно - и весь мир. Как пленила когда-то Джоконда. Маргарита на хорошем портрете всех заставит заговорить о себе…
Как это просто. И почему я раньше об этом не догадался, этого не сделал? Я тут же принялся мысленно рисовать будущий портрет Маргариты. Теплые тона середины лета, рассеянный свет из окна, золотое плетение солнечных бликов на всем, темный бархат теней, и эта пышная женщина в теплом кожаном кресле. Женщина не улыбается, но её удивительные веселые глаза обдают вас тайной надеждой на скорое счастье. На обретение чувственной гармонии со всем окружающим миром, той гармонии, которую называют любовью.
А ещё на картине должны бать ей полные, тёплые руки. Руки матери и жены. И одновременно руки любовницы: мягкие, лёгкие и покорные. Готовые в любую минуту и обласкать и взлететь, как птица, и затрепетать, как пламя, подхваченное ветром…
В общем, через какое-то время я был убежден, что должен нарисовать Маргариту. Я вспомнил её телефон, и, немного волнуясь, позвонил ей. Трубку взяла Анастасия. Когда она поняла с кем говорит, голос её осекся, потух и зазвучал совсем по-другому.
- Мама мне ничего не рассказывала… Но если вы договорились о встрече. Я буду очень рада вас видеть.
- Мне очень нужно с ней поговорить, - повторил я.
- Тогда приходите завтра. Часам к шести. В это время она всегда дома…
Настя ещё немного помолчала и положила трубку…
Посвящать в свои планы Лидию я не стал. Решил, что это ни к чему. Когда она увидит портрет Маргариты - она и так всё поймет. У Лидии очень тонкая натура, очень чувствительная душа. Если на портрете (действительно) появится что-то значительное - она мне скажет. А если она ничего не заметит, значит, все мои старания впустую.
61
Когда Маргарита увидела меня с этюдником на плече на пороге своей квартиры - она на какое-то время даже растерялась. Но потом улыбнулась одними уголками губ и пригласила меня войти. В первый момент мне показалось, будто я пришел не вовремя, что меня вообще здесь не ждали. Но от этого я почему-то не почувствовал никаких угрызений совести, никакой растерянности. У меня было ощущение, будто я вернулся домой. Это странное чувство. Особенно потому, что ты твердо знаешь - ты вовсе не дома. Ты здесь чужой. Во всяком случае, так должно быть.
Когда я невнятно объяснил Маргарите цель своего прихода, она удивленно расширила глаза и заметно смутилась. Краснея, стала уверять, что в ней нет ничего интересного, что она за последнее время сильно сдала. И вообще, рисовать её - дело пустое, ненужное. Есть много женщин, которые интереснее её, ярче, колоритнее. А она ни позировать не умеет, ни одеться как нужно. Она, как все. Разве это не видно. А сама между тем мысленно уже подыскивала для себя место поудобнее, принимала эффектные позы, старалась произвести впечатление…
И в это время в комнату вошла Анастасия. Я увидел её - и на какое-то время замер в странной растерянности. Передо мной была совершенно не та женщина, которую я когда-то знал. Анастасия стала совсем другой. От прежней Анастасии в ней не было и следа. Эта женщина была удивительно, непривычно красива, обольстительно округла и стройна. Не верилось, что когда-то именно она с таким упорством стремилась завладеть моим сердцем.
- Здравствуй, Валера, - сказала она каким-то мягким, грудным голосом. – А ты изменился. Стал настоящим мужчиной. Возмужал.
- А наша Настя стала матерью, - тем же тоном продолжила Маргарита и несколько раз повторила это ласковое слово: - Лиза, Лизонька. Лизуня! Иди сюда.
После её слов в нашу комнату нетвердой походкой вошла худенькая девочка примерно 2- 3 лет и удивленно остановилась возле дверного косяка, ухватившись для равновесия одной ручонкой за дверь, а другой, теребя какую-то тесемку у себя на груди. Надо признать, это было существо удивительно милое и одновременно беззащитное. С пышной копной курчавых волос на голове, с большими карими глазами и очень приятной смуглой кожей. Эта девочка чем-то напоминала мне Маргариту, Настю, и что самое удивительное - мою мать. Она ещё не умела правильно выражать своим мысли, но по её ясным большим глазам было видно, что она всё понимает. Она знает о нас почти всё. Она в курсе всех наших проблем.
Чтобы успокоиться я решил как можно скорее начать работу над будущим портретом. Только сейчас я толком не знал, кого мне следует нарисовать: Маргариту, Анастасию или Лизоньку? К этому крохотному существу у меня безотчетно тянулась душа. Когда я видел её, меня охватывал странный, не знакомый мне до этой минуты, восторг. Как будто это был мой ребенок. Как будто это была моя дочь.
Потом я попросил Маргариту взять Лизоньку на колени, и сразу понял, что поступил правильно. Портрет после этого приобрел какое-то новое звучание, некую долгожданную завершенность, ибо юность и зрелость на будущей картине удивительным образом переплелись, стали одним целым. Они дополняли друг друга. Уравновешивали. Оттеняли.
Я решил, что Маргарита должна быть в розовом, а Лизонька в голубом или золотистом, похожем на кокон бабочки. Что на картине должно быть много света. И что глаза Лизы должны отражать небо, потому что туда устремлены. И полная рука Маргариты, нежно придерживающая девочку за спину, должна быть тёплой, живой, ласковой, какой может быть только рука бабушки, рука взрослой женщины, причастной к тайнам любви. Девочка смотрит в одну сторону, Маргарита в другую. Одна – в будущее, другая - в прошлое. Но что-то незримо роднящее их должно витать в воздухе. Проявляться в их лицах. Рот Маргариты плотно сжат, рот девочки полуоткрыт, и в нем отчетливо видно только два больших передних зуба. Так выглядит святая простота и непосредственность… В одном взгляде мудрость, в другом - удивление и восторг. Как будто время идет для них по иному, ветер дует в разные стороны. Солнце светит не так. Хотя, в конечном счете - они одно целое. Слиток. Монолит. Любовный овал.
62
Когда через несколько дней групповой портрет был уже почти готов и я, немного уставший, но всё же удовлетворенный своей работой, собрался пойти домой, чтобы там уточнить некоторые детали будущего произведения, - Настя вышла меня проводить. Долго шла молча, долго вздыхала, но во дворе дома неожиданно остановила меня словами:
- Так ты ничего не понял? Совсем ничего, милый мой?
- А что я должен был понять? - замер я удивленно.
- Что Лиза…
Дальше она могла не говорить. Я каким-то странным образом это давно почувствовал. А сейчас мне уже казалось, что я знал это всегда. Иначе и не могло быть. Потому что именно такой должна была быть моя дочь. Смуглым ангелом с копной золотистых волос. Иной представить её я попросту не могу. От счастья. Из избытка запоздалой благодарности.
- Но почему вы ничего мне не сообщили об этом раньше?
- Ты же знаешь, как нелепо всё это могло бы выглядеть, - ответила Анастасия. - Да и я первое время не была уверена, что это твой ребенок.
- Даже так.
- Да. Ты сам знаешь, какой я тогда была… Но это тебя ни к чему не обязывает. Прошу запомнить. Просто… Просто, ты так на неё смотрел, что я не смогла тебе не сказать… Мне кажется, такое не скрывают.
- Я тебе очень благодарен. За всё. За всё, - залепетал я с дрожью в голосе, хватая её за руки и поднося их к своим губам. - И за Лизу тоже. И за любовь. Если вам когда-нибудь понадобиться моя помощь - можете смело рассчитывать на меня. Я на всё пойду ради дочери…
Я остановился перед Анастасией в позе провинившегося ребенка и замолчал, не смея пошевелиться. Мне хотелось её расцеловать, хотелось сказать её, что она стала очень красивой, какой-то совсем другой, не такой, как раньше, что у меня нет слов, чтобы выразить свое восхищение перед ней, чтобы выразить всю свою благодарность. Но вместо этого я почему-то сказал, что она сейчас очень походит на мать. В моем понимании это звучало, как высшая похвала. Как признание неких заслуг. Только Анастасию эта похвала почему-то не тронула. Не вдохновила. Она отвела глаза в сторону, торопливо попрощалась, и пошла от меня примерно так же, как ушла когда-то Наташа Полынина. А я стоял и смотрел ей вслед со скорбью и благодарностью, со слезами на глазах. У меня было такое чувство, будто я могу разрыдаться стихами. Именно разрыдаться. Если, конечно, эти стихи не застрянут у меня в горле. Не задушат. Не убьют.
63
Потом была выставка моих работ в новом манеже на Васильевском острове, где особое внимание публики сразу же привлекли два портрета. Один из них назвался «Аристократка», а другой «Маргарита и внучка её Лиза». На одном была изображена моя жена Лидия, а на другом Маргарита с моей дочерью.
Уже на выставке пишущая публика в один голос заговорила о том, что моя «Аристократка» - это русская Джоконда. Что эта картина очень точно передает душевную чистоту и открытость русской женщины, на долю которой выпало множество самых жестоких испытаний, но которые не смогли задавить в ней природного достоинства и целомудрия. Они нашли, что второй мой портрет – это нечто глубоко философское, даже можно сказать мистическое, сакральное, ибо так эффектно зрелость и молодость ещё никто не сочетал, никто не добивался между ними такой исключительной гармонии. Правда, была когда-то одна (довольно неудачная) попытка у великого Антониса ван Дейка создать некую идиллию на его «Семейном портрете», но там излишняя пышность средневековых одежд мешает зрителю сосредоточиться на главном. Потом ещё была «Незнакомка» с картины Крамского, которая тоже пленила очень многих своей таинственной неприступностью, но никому и в голову не придет рассуждать о непорочности возле этой картины. Никому из них не удалось так образно объединить в одно целое молодость и зрелость. Мудрость и наивность. Прошлое и будущее. Ещё никому не довелось так убедительно показать божественную суть женской красоты. Причем, для многих так и осталось тайной, кто главный герой этой картины? Девочка или женщина? Скрытная, увядающая страсть или наивная непорочность.
В общем, успех моих картин на этот раз был необычайный. Большинство из них ценители живописи раскупили в один миг, не дожидаясь конца экспозиции. Позднее от своего менеджера я узнал, что несколько живописных работ приобрел американский «Метрополитен», а одну из картин, очень высоко ценимый мной, - французский «Лувр». Остальные картины раскупили какие-то богатые коллекционеры из Германии, Канады и Японии. Я получил массу заказов на новые работы и огромную кучу денег. Когда мне объявили эту сумму в рублях - я не поверил своим ушам.
Какое-то время после этого счастливого события я подумывал, было бросить учебу в академии художеств, как совершенно мне не нужную. Лишнюю. Но Лидия уговорила меня не делать глупостей. Она умела в любой ситуации сохранять благоразумие. Она сказала, что я должен, просто обязан пройти этот путь до конца, хотя бы для галочки в биографии, чтобы потомки не воспринимали меня, как гениального неуча, как талантливого самоучку. Она убедила меня, что успех в искусстве всегда явление временное. Сменятся обстоятельства, появятся новые ориентиры и мои излишне реалистичные полотна будут никому не нужны. А при хорошем образовании я всегда смогу стать хотя бы преподавателем рисунка или живописи в каком-нибудь провинциальном художественном училище, и таким образом заработаю себе на хлеб…
С большим нетерпением я, наконец, дождался лета. Кое – как сдал очередную сессию и уехал в Киров, где по очень дешевой цене на речной разорившейся верфи в поселке под названием Аркуль, купил двухпалубный пассажирский пароход, который был подготовлен для резки на металл. Истратив большую часть своих денег, я оборудовал на нем плавучую гостиницу с удобствами современного туристического лайнера и разместил на нём постоянно действующую художественную галерею. Я решил, что буду сейчас жить и работать на этом судне. Этот пароход станет моим домом. Я буду плавать на нем по рекам России от города к городу, от села к селу. И везде все желающие бесплатно будут иметь возможность посетить мою плавучую галерею. А кое-кто (за определённую плату, конечно) сможет на нем попутешествовать. На борт своего корабля я буду приглашать людей искусства: художников, писателей и артистов. Тех людей, которым скучно жить на одном месте, которых манит пространство. Кто хочет открывать новое, узнавать окружающий мир. Это будет мое плавучее пристанище и моя мастерская. Мой дом на волнах мечты. А название этому пароходу я придумал уже давно. Он будет называться «Лиза Арматурова»…
Когда моя дочь вырастет, я обязательно приглашу её погостить на моем белом пароходе. А когда она приедет ко мне, я покажу ей милую моему сердцу провинциальную Россию – самую красивую и загадочную страну, где медовые летние сумерки сменяются бархатно-темными ночами, где приземистые дома скрываются за вершинами огромных деревьев, и проступают сквозь них лишь бледные лики колоколен, да купола величественных соборов.
Мы проплывем на нашем пароходе от далекой Астрахани до Вятских Полян и Малмыжа. И однажды утром, выйдя на верхнюю палубу в белом плаще и такой же белой широкополой шляпе, с элегантной тростью в сильной загорелой руке, я покажу ей на далекий, приближающийся берег, с убогими домишками вдоль пологого глинистого склона, и скажу:
- Это моя родина, Лиза.
- Как? - удивится она. - Эта забытая Богом провинция? А Ленинград? А Москва? А ваша вилла в пригороде Парижа? Разве там не родина?
- Моя родина здесь, - повторю я твёрдо.
- Тогда, нам нужно непременно сойти. Я хочу посмотреть на эту местность. Узнать её. Может быть, здесь есть что-нибудь примечательное.
- Нет, пусть проплывает, - отвечу я. – Я не хочу возвращаться в прошлое. Река жизни не должна останавливаться. К тому же её берега интереснее любых воспоминаний…
- Но, почему? – удивится она.
- Потому что ты и Володя должны жить иначе. У вас должна быть другая жизнь…Плывем отсюда, плывем… Нас ждет прекрасное будущее, - повторю я хриплым от волнения голосом и украдкой, чтобы она не заметила, смахну со щеки случайную слезу.
Лондон. 6. 10. 2003г.
© Copyright: Валерий Вяткин, 2013
Свидетельство о публикации №213060500311
Свидетельство о публикации №213060500311
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.