25. Испытание грузом 200

     Столь счастливой свою супругу на удрученном фоне большинства населения Степнов еще не видел. Не зная причины этого, он даже ненароком подумал, что по-девичьи порхающей Лине удалось самое в те дни невероятное – вернуть потерянные при обмене денег сбережения на подержанный «Жигуленок» или «достать» вне профсоюзной очереди дефицитный ковер. Она же, ничего вокруг не замечая, светилась сейчас ярче самой мощной в квартире лампочки, которую только что зажег в прихожке щелчком выключателя пришедший с работы муж.
     - И что это за сияние на твоем лице в наши полумрачные времена? – снимая весеннюю «ветровку», настороженно поинтересовался он. Посмотрел в упор в ее искрящиеся глаза, которые впервые увидел такими в день их бракосочетания, и тут же был остановлен в попытке сказать что-либо еще. Взяв его за лацканы пиджака, супруга по-детски рассмеялась, приблизилась к нему на расстояние объятия и прошептала:
     - Ты не поверишь, Аркаша, ни за что не пове-е-еришь… Я нашла, нашла-таки своего дядю!
     Степнов, чтобы хоть немного снять накал очевидного женского волнения, обхватил ладонями ее кудрявую голову и нежно притянул к своей груди. Прильнув губами к ее заботливому теплу, она тихо выдохнула и на минутку замолчала. Благодаря такой паузе, супруг быстро воспроизвел в памяти очень короткую историю этого вопроса, который впервые прозвучал в их квартире всего около года назад.


     Тогда, при просмотре доводящей людей до слез телепередачи, Лина тоже всплакнула и опять  вспомнила своего дядю Илью. Он, как немного младший брат ее отца Ивана, ушел на фронт позже. Воевали с фашистами тоже в разных частях, хотя и с одним призывом – «За Родину, за Сталина!» Так старший из них и застыл там навеки с этими словами на устах. А младший - перенес контузию, несколько ранений, отремонтировался в госпиталях да больницах и приехал холодной зимой 53-го проведать оставшихся сиротами детишек геройски погибшего брата. Вошел в избушку, которая мало какой бедностью отличалась от фронтовой «землянки в три наката», посмотрел на самого старшего из них – тракториста Вилли, его сестренок и оцепенел. Одна из них, тогдашняя совсем малышка Лина, запомнила лишь момент, когда этот высокий с изрезанными шрамами лицом дядя стянул с себя длинный шерстяной шарф и накрыл её вылезшую из-под примерзшего к стене одеяла головку. Потом выполнявшая роль телефонной и почтовой связи деревенская молва донесла до них весть, что их дядю Илью завалило в шахте. Подросшая после смерти брата и сестры Лина Ивановна сделала несколько попыток установить истину, найти хотя бы членов семьи этого единственного для неё прямого родича. Но все её обращения, запросы в госорганы заканчивались короткой фразой: «Тов. Нант И.А. в списках  проживающих граждан не значится». И вот около года назад она случайно увидела телесюжет, посвященный грядущему юбилею Великой Победы. В череде других трогательных кадров вдруг на минутку появился пожилой человек у братской могилы, который грузно склонился у надгробной плиты с высеченными именами погибших воинов. При этом оператор навел камеру на строчку «лейтенант Нант Илья Андреевич» и закадровый голос подчеркнул, что «вот он, еще один невероятный случай, когда выживший на фронте офицер стоит у своей же могилы». Лину тоже словно обожгло порохом тех лет, она не поверила этой вылетевшей из самых дальних глубин своего прошлого весточке и рассказала о своих сомнениях супругу. А он, имеющий богатый опыт информационно-аналитической работы, тотчас дал ей нужные московские координаты и настоятельно рекомендовал обратиться туда с пояснительным письмом. Так завязались переписка с редакцией, контакты с регионом проживания того фронтовика, с ним самим. И вот она, первая радость многолетнего и доселе безуспешного поиска.


     - Ну, ты и молодчина, Звездочка! Все же добилась своей цели! – дав жене  успокоится, восхитился Степнов. – Теперь же скажи, где и кого нашла, что будет дальше?
     - Я же говорю, что дядю Илью. С ним сегодня даже разговаривала!  Оказывается, он живет всего в тыще верст от нас, только вот под другой фамилией.  Кляузе он…
     - То есть как, почему?! – с недоумением прервал ее супруг и машинально коснулся своей лобовой родинки.
     - Сама пока не пойму…  Но он пообещал скоро приехать, получил  путевку в наш санаторий для ветеранов войны.  Вот и расскажет, наверное,  понимаешь ли.
     Эта неясность вызвала некоторую настороженность в мыслях не только  начитавшегося различных «страшилок» Степнова, который иронично стал ассоциировать услышанную фамилию чуть ли ни с привязанностью ее носителя к написанию кляуз-доносов.  Всю весну жила в догадках и сомнениях сама Лина, пока не пришел час их загадочной встречи. Да и прошедшие десятилетия мало изменили лишь фронтовые шрамы на лице этого человека да широту его улыбки. Только по ним разволнованная племянница с трудом и признала своего так затерявшегося в ее жизни дядю. Он тоже, робко перешагнув порог совсем незнакомой  квартиры,  шагнул ей навстречу с неуверенностью впервые вошедшего в класс школьника. Даже трехрядные нагрудные планки на левой стороне его темно-коричневого пиджака, среди которых Степнов сразу узнал высокие боевые ордена Красной Звезды и Красного Знамени, и те выглядели сейчас как-то неуклюже. Их еще высокий, но уже с излишним брюшком хозяин смущенно переступил с ноги на ногу, неспешно снял рукой с изогнутым мизинцем соломенную шляпу и со смущенной улыбкой облысевше-седой головы произнес:


     -  Ну, могло быть… здравствуйте, дорогие мои… или извиняйте, могло быть, стесню вас …
     - Да что вы…  что ты! - теряясь в решении, как к нему обратиться, машинально прильнула к его груди Лина, – дядюшка дорогой, наконец-то вы …
     - Зачем же ты все «выкаешь», - склонил он на ее голову свою, - мы ж с тобой, считай, одной кровушки … Могло быть, разве только фамилия моя смущает?
     - Вот-вот, Илья Андреевич! – подхватил сомнение догадливого гостя удачно вступивший в «пристрелочный» разговор Степнов. – Действительно, как вы ушли от такой поистине дорогой для нас фамилии Нант?
     - Не ушел, ребятки, а упооолз, - с улыбчивым вздохом ответил тот. – Могло быть, даже не поверите, но за рюмочкой-то все без утайки …
     - Ой, простите ради Бога! – спохватилась хозяйка и, не дав ему договорить, взяла под руку и повела в гостиную. – Вы-ы-ы, ты же с дороги, давайте готовиться к обеду.
     Довольный таким ее дипломатичным шагом Аркадий споро дополнил сервировку стола бутылочным «букетом» напитков, усадил гостя на самое почетное место и принялся за функции тамады. Наполняя рюмашку массивно усевшегося дяди, он еще раз невольно обратил внимание на крючковатость его мизинцев и отметил про себя, что это первейший признак слабой сосудистой системы человека. Вспомнил такой же характер заболевания у своей покойной матушки, сочувственно посмотрел на фронтовика, перевел беглый взгляд на его племянницу и предложил тост за их долгожданно-загадочную встречу. Его мысль эмоционально раскрутила своей словесной спиралью получившая затем слово слегка зардевшаяся румянцем Лина Ивановна. А третий тост, разумеется,  выпал на долю уже успевшего немного освоиться и расслабиться в движениях самого великовозрастного и почетного участника этого застолья. Он хрипло откашлянул подступивший к горлу комок оставшегося еще волнения, взялся обеими руками за наполненную водкой рюмку и негромко вымолвил:


     - Могло быть, вы меня сейчас не сразу-то поймете … В моем уже поизношенном сердце, как вот в этой рюмке, смешалось сейчас сразу все: польза и вред, правда и кривда, радость и горемычность прожитых годов. Что касаемо самого хорошего, то об нем и говорить нечего, каждый по себе знает. Как ни колошматила наше поколение судьбинушка, но все ж выстояли и вам, своим последышам, немало доброго оставляем. А вот насчет плохого … его тоже, могло быть, у каждого за жизнь вагон и тридцать три тележки набирается. У меня же, если еще взять и фамильную кутерьму припомнить, то более тех тележек дерьма наберется …
     Он внезапно замолчал, опять откашлянул новый горловой налет и как-то вопросительно глянул на догадливого тамаду, который тут же взялся за бутылку с тем, что покрепче:
     - Давайте-ка, Илья Андреевич, еще по «махонькой». Чувствуется, что вспоминать вам предстоит немало, а возвращаться в прошлое без мужского подогрева мыслей – словно выйти босиком на мороз.
     - И то правда, бывало даже похлеще, - взял наполненную рюмку уже разогретый застольем гость и посмотрел на племянницу. - Только, могло быть, помянем сначала здесь моего брательника и твоего батяню Ивана Андреевича, что не вернулся из той людорубки проклятой … Он хоть и поопытнне был, но жизнь свою не пожалел, ровно как выстелил ею и мне дорогу эту трудную …


     «Смотри-ка ты, как образно выразился в адрес Линкиного отца», - мысленно заметил поглощенный началом повествования Степнов и одобрительно кивнул опять взявшему паузу рассказчику. Тот задумчиво закусил кусочком нарезанной ветчины выпитую порцию, отставил от себя пустую рюмку и почти на час захватил внимание этой впервые слушающей его мини-аудитории. Она уже с первых минут  почувствовала значение только что произнесенных пожилым фронтовиком сдержанных слов о выпавшей ему «дороге трудной». А когда он, наконец, разговорился и дошел до главного – своего боевого крещения на Тверском направлении фронта, под Ржевом, Степнов внутренне даже содрогнулся и точно сам теперь «вышел босиком на мороз».
     Кто-кто, а он-то уже знал из недавно рассекреченного архива о Ржевской битве 1941-1943 годов немало. Перед его взором словно всплыла, выросла из тех оборонительных рвов и окопов сама официальная записка, пояснительная депеша высокого органа власти о той далекой и несправедливо замалчиваемой историками военной трагедии. В ней впервые признавалось, что это была самая кровопролитная битва за всю историю человечества. Приведены даже некоторые ужасающие факты. В частности, что на данном плацдарме наступления на Москву стояли две трети дивизий мощнейшей фашистской армии "Центр". Потери же советских войск в боях под Ржевом составили более двух миллионов человек, вдвое превысив их в Сталинградской битве. И самое поразительное, что сидящий сейчас здесь, в большом историческом далеке от этих страшных событий, пожилой их участник говорит о них спокойно, почти равнодушным голосом не вкусившего жизни юноши. Так, словно это не он побывал в котле ожесточенной 15-месячной битвы, ценою которой Ржев так и не был взят фашистами. Словно не он в числе других краеведов, художников и мемуаристов пытается сейчас разорвать полувековой заговор молчания официальных историков. Повествует без малейших эмоциональных жестов, даже редко меняя мимику своего навсегда помеченного войной лица.


     Слушая его, Степнов невольно вспомнил Афган, свои с такими же хладнокровно-выдержанными парнями рейды во вражеский тыл и уже, было, подумал: «Неужто и он прошел через фронтовую разведку?» А вслух, искоса глянув на особо ждущую ответа на свой главный вопрос супругу, воспользовался очередной маленькой паузой рассказчика и дипломатично спросил:
     -  Выходит, Илья Андреевич, фронтовая ситуация у вас была настолько сложной, что даже пришлось выбиваться из нее под чужими именами-фамилиями?
     - Действительно, дядюшка! – почти воскликнула своевременной находчивости мужа настороженная Лина.
     - Могло быть, теперь можно будет сказать и так, могло …А вот тогда, там приходилось, как говаривалось, даже смертями братов-однокопников прикрываться, не то что именами какими-то …
     И он поведал им тем же спокойным, хоть и подогретым выпивкой голосом коварно закрученную самой жизнью историю. Историю сельского паренька, который прошел фабрично-заводское обучение, полковые курсы младших командиров резервного фронта и был брошен в составе спецподразделения на подступы Москвы. Небольшое боевое крещение в локальных операциях, и младший лейтенант Нант, словно чувствуя в тот же день гибель своего старшего брата – уже опытного пехотинца, обратился к комполка с просьбой отправить его на передовую. Тот оценил храбрую инициативу молодого офицера и как хорошо владеющего немецким разговорником зачислил его в разведроту. Ее задачи усложнялись с каждым новым броском фашистов по направлению к советской  столице. А она, все плотнее оцепливаемая полчищами вражеских сил, требовала адекватной и грамотно организованной защиты. Для этого командование поручило разведчикам любой ценой наладить визуальное наблюдение за малейшими передвижениями противника и конвейерную доставку в ближайший армейский штаб наиболее компетентных «языков». Когда уже бои развернулись у Ржева,  одну из таких переодетых групп вылазки к немцам возглавил Илья Нант. За пять рейдов во вражеское логово она пленила семерых фашистов. Однако, несмотря на их офицерские звания, все они оказывались мало информированными источниками. И командование отправило разведчиков в более глубокий рейд, с задачей «взять непременно штабного языка». Дойдя до этого момента своего повествования, лишь слегка вспотевший от такого рассказа Илья Андреевич опять замолчал и перевел взгляд на Степнова. Тот столь же молчаливо указал ему на недопитую бутылку и, получив одобрительный кивок гостя, задумчиво плеснул ее содержимое в обе рюмки. Еще пара минут безмолвия, и отдохнувший рассказчик точно ринулся в свой «последний и решительный».


     - Могло быть, я тут виноват … ослушался, - вновь откашлялся  раскрасневшийся фронтовик. – Когда мы с хлопцами заползли к вечеру в ближайшую деревню, там в столовском зале шнапсило немецкое офицерье. Человек десять насчитали. Пригляделись малость, и на тебе – один из них, штурмбанфюрер СС, оказался уж больно похожим на меня. Я, стало быть, смекнул: «Это же майор передового ударного подразделения, он-то обстановку в своих войсках знает, значит, «язык» для наших будет добрый, надо бы взять». И тут, ровно сам Бог меня услышал, выходит этот мой уже веселый двойничок на улицу. Не успел он до конца нужду справить, как мы его на кляп и посадили. К рассвету притащили эту двуногую добычу под самые наши окопы, а тут как бабахнет-бабахнет бомбами … Очухались в здоровенной воронке, но не все, к жизни не вернулись наш сержант боевой и тот эсэсэвец. Мы перебинтовались,  забрали у него офицерский документ для своего начальства, а жетон оставили  немецкой похоронкоманде. Когда я доложил ситуацию командиру, он открыл трофейный документ и узрел то, что я ночью не смог: его фотка и даже инициалы с моими сходились. Задумался командир и поставил нашей разведтройке новую задачу. Я сдал ему свои документы и стал замест лейтенанта Нанта И.А. штурмбанфюрером СС Кляузе И.А., снял по дороге его китель и ушел со своими «орденарцами» новоявленного немца в глубинку, за добычей вражьей информации. Да так и остался под этой фамилией…
     - Почему же, дядюшка, что это за отречение такое, понимаешь лишь?! – почти с негодованием прервала его рассказ слегка прослезившаяся племянница.


     И ему еще долго, глотками отхлебывая подливаемую Степновым водочку, пришлось вспоминать самые неприятные и страшные страницы своей запутанной войной истории. О том, как его группе удалось пройти сквозь почти стокилометровую толщу фашистских войск и попасть в расположение их дивизионного штаба. Как здесь, используя смелость, хитрость и смекалку, удалось войти в доверие и получить очень ценные для советских войск под Ржевом совсекретные сведения и ближайшие планы. И чтобы быстрее довести их до своего командования, пришлось опять под самыми надуманными и смертельно опасными предлогами пробираться назад, терять на этой фронтовой дороге одного своего бойца за другим. Едва выжившему в этой катавасии мнимому эсэсовцу, который уже был на подступах к осажденному фашистами городу, не повезло и самому. Дважды раненый своими же защитниками города, он обессилено пытался стащить с себя ненавистный китель и врыться дождевым червем в эту родную для него землю, но потерял сознание и оказался в немецком лазарете. Внешне вынужден был радоваться этому, а внутренне скрежетал зубами совести и с нестерпимой душевной болью воспринимал каждую новую сводку о нарастающих потерях его советских соратников. Тем более что они, такие дорогие ему и геройски оборонявшиеся люди, были буквально рядом, в каком-то десятке километров отсюда.  Только это и прибавляло ему сил, надежды на скорейшее выздоровление. Не прошло и трех месяцев, как он немного окреп и, воспользовавшись суматохой наконец-то ставших отступать немцев, выкрал свой немецкий документ и в одних подштанцах ушел «ползком да броском» перелесками в сторону ржевской деревни Полунино. Раненый сзади в ногу гитлеровцами и контуженный встретившими его советскими воинами, он тут же попал в тяжелый морально-физический «переплет» допросов и дознаний уже своих. Позорная смерть казалась неминуемой, и тогда чудом своей проблеснувшей памяти вспомнил пославших его на задание командиров полка и разведроты.  Второго уже не было в живых, и плененного  «эсэсовца» доставили к раненому в левую руку полковнику. Он грустно посмотрел на еле стоящего, изможденного, с выпученными глазами солдата и с кривой от  собственной боли улыбкой сказал:
     - Что-то долго ты возвращался, лейтенант, под бомбежками да пожарами остались люди, документы, все… Но в том не твоя вина, герой! Все мы делали только то, что могли. Что могли без подмоги свежих сил …


     Еще полчаса спустя командир почти истребленного полка издал приказ о присвоении отличившемуся в боях разведчику звания «старший лейтенант» и о выдаче ему «на основании имеющегося на руках и объяснительной к нему» нового офицерского удостоверения на имя Кляузе Ильи Андреевича. С этим реабилитировавшим боевого офицера документом он и был доставлен в ближайший медсанбат, потом в один госпиталь, другой. И так до самой Победы, окончательно получил медицинское заключение о пригодности к труду лишь к концу 40-х годов.
     - А разве после всего этого тоже нельзя было до конца восстановить свое доброе имя? – сочувственно тихим голосом поинтересовался Степнов.
     На что гость лишь прикашлянул, молча достал из внутреннего кармана пиджака свернутую вдвое бумагу и подал ее Аркадию. Тот раскрыл бережно  наклеенную на плотную основу газетную вырезку воспоминания командира взвода артполка 52-ой стрелковой дивизии о бое под деревней Полунино и зачитал вслух  такие строки:
     "...Вспоминая пройденное, я вижу поля под Ржевом, усеянные трупами наших и немцев. Июльские дожди сменились августовской жарой. Трупы никто не убирал, было не до них. Они быстро разлагались, вздувались, кишели червями. Над полем стоял неимоверный смрад. Рвущиеся мины и снаряды беспрестанно потрошат их, перебрасывая с места на место. Стремительные пули осыпали их градом и с отвратительными шлепками пронзали насквозь. К середине дня трупное поле окутывается специфическим туманом. И никуда не скрыться, не убежать от этого смрада. Никакая кинохроника не в состоянии была запечатлеть этот смердящий ад. Человеческий трупный запах во сто крат противнее животного. Он какой-то сладковато-тошнотворный. Тебя наизнанку выворачивает от приступа рвоты, а ты должен ползти между этими трупами, прятаться за ними от огня противника. Снаряд разорвется и опрокинет на тебя пару вздувшихся трупов, а из них с шипением прямо тебе в лицо гадкое зловоние вырывается. Кончится артобстрел, выбираешься из-под этих трупов, а на тебя дождем черви сыплются. Все это мы терпели молча, не обсуждая между собой, как будто это так и должно быть. Коли попал в этот ад, стисни зубы и терпи до погибели..."


     Не успел он дочитать столь кощунственно звучащие для нового времени строки, как супруга вспрыснула, прикрыла рукой рот и быстрее фронтового истребителя выскочила из комнаты. Илья Андреевич лишь развел своими руками с крючковатыми мизинцами и тяжело выдохнул:
     - А ты, могло быть, даже обвиняешь меня, говоришь «после этого восстановить …». И как? Там ведь, в лесах и прилегающих ко Ржеву деревнях,  полностью погибла наша 29-я армия, а сам город был превращен в подобие лунного пейзажа на землице нашей - из 40.000 населения остались всего 248 человек … Попробовал я, конечно, восстановить свою фамилию. Но и  тот полковник потом  оказался убитым, и люди знающие насоветовали  «не тревожить эту тему, а то еще и с правдой той одним разом тебя загребут в ежово-бериевские казиматы». Вот и смирился с этой дикой памятью о войне, женился, стал работать на шахте, появили на свет сына и дочку …
     Его подходящее к концу пояснение оборвала шумно вернувшаяся к столу Лина. Она коснулась горячей ладонью дядиной руки, смущенно извинилась за свою невыдержанность и с улыбкой посмотрела ему в глаза. А он, не потерявший даже с десятилетиями своих навыков разведчика, словно уловил в ее взгляде еще один не проясненный сегодня вопрос и сказал:


     - Уже тогда, в канун смерти Сталина, я приезжал к вам под этой фамилией, но ни Вилли, ни тем более ты этого не знавали. А когда дождался хрущевского потепления к людям, опять решил на всякий случай списаться и вас навестить. Но ответа так и не получил. Могло быть, думаю, письмецо не дошло. Запрашиваю ваш сельсовет, а тот отвечает: мол, в силу каких-то «непредвиденных обстоятельств семья Нантов погибла». Сжал крепко свое сердце в кулаки и помаленьку в трудах свыкся, что некого теперь мне искать и меня уже никто не отыщет. А тут вдруг, ровно как обвал угольной лавы на голову, в телике   показывают памятник в честь 50-летия Ржевской битвы, и там средь погибших моя строка промелькнула. Не выдержал я, позвонил сыну в Москву, тот – по своим каналам. И вот привезли меня, старика, на могилу своей молодости поглядеть и браткам поклониться. Оказалось, следопыты тамошние наши документы-то понаходили, видать, в картотеке потерь офицерского состава, а власти этот памятник поставили. Потом и ты, племяшка моя родненькая, меня увидала по телику … 
     Закончив этот самый большой и трудный в его жизни рассказ, Илья Андреевич невольно подумал: «Я так дотошно еще ни перед кем не отчитывался, ровно как на последней исповеди своей земной. К чему бы это?» Улыбнувшись такой внезапной мысли, весело посмотрел на Степнова и призывно махнул рукой.
     - Что, батя, - понимающе уловил его жест и взялся за остатки второй бутылки тот, - будем до последнего грамма за столом, как до последней пули в бою?!
     - Давай, зятек, до последнего! – почти крякнул захмелевший от радости такой встречи фронтовик.


     Потом, пока Лина весело убирала со стола, эти разновозрастные разведчики двух войн и поколений долго  еще почти в обнимку лежали на диване, что-то говорили о жизни, своих семьях, политике. На последней теме, которой тогда всегда почему-то заканчивались почти все хмельные разговоры солидных мужиков, эти двое тоже уснули. И настолько с того дня они сроднились, сблизились. То ли потому что из-за ранней потери родительской ласки Аркадий вдруг почувствовал ее компенсацию в этом фронтовике, то ли он тоже соскучился по столь внимательному и заботливому сыну. Поэтому когда пришло время отправляться-таки Илье Андреевичу в его, так называемый, санаторий ветеранов войны, они оба всерьез погрустнели. Фронтовик уже хотел, было, даже отказаться от этой дармовой для него путевки. Однако внезапно возникла другая ситуация: Степнова назначили  руководителем творческой группы для десятидневной поездки в Иран, и они договорились не ломать намеченные планы. Старший отправился на поправку здоровья, а младший – в том числе и зарядиться божьей энергией, которую якобы излучала в те дни могила имама Хомейни.
     Став участником основных мероприятий в честь десятой годовщины упокоения этого главного тогда духовного пастыря мусульманского мира, Аркадий впервые увидел и фрагменты жесточайшего в своей жизни жертвоприношения. Большая группа оголенных по пояс молодых выходцев из кишлаков поначалу привиделась ему своего рода бурлаками. Пригляделся, но речки рядом никакой не было. К тому же эти бородачи, попарно идущие под палящим солнцем пригородной степи, ничего не тащили, а до крови хлестали себя по загорелым спинам железными цепями и выкрикивали в такт этим ударам магическое: «Аллах акбар!»  Невольно и почти с содроганием взирая на эти шумные самоистязания, из жертвенного марафона которых живым выходит не каждый, он подумал: «Возможно, их перебивавшиеся с воды на хлеб отцы вместе с дядей моей Лины осознанно шли на смерть ради земного мира, а вот эти крепко сложенные парни готовы бросить себя в жертву ради осужденного даже властью древнего обряда … Как бы сейчас оценил это сам наш фронтовик с его «могло быть»?


     А тот наоборот, гонимый неожиданностью свалившегося на него бытия, стал пленником противоположных мыслей. Когда фронтовик понял, что за привлекательной вывеской республиканского санатория скромно прозябает обычный медицинский госпиталь, его охватила оторопь. Он не мог понять, за что же ему такая «награда» - через полвека вернуться в условия почти того же фронтового медсанбата, только с постелью получше. «Обещали же двухместные палаты, а не эти семь-восемь коек! – внутренне напрягся Илья Андреевич. - Неужель мы с хлопцами ползали под пулями и прикрывались телами друг дружки ради того, чтоб даже на исходе лет своих не увидеть более достойной заботы? Могло быть, как в нищете той боролися, так на ней и напоролися?» Настолько расстроился, что уже к вечеру нагнал себе небывалое артериальное давление. Медики его сбили, а вот осадок того настроения остался… 
     Вернувшегося из загранпоездки Степнова в аэропорту уже ждала супруга. На его внимательный взгляд и дежурное «как дела» она отреагировала тем же суматошно-городским штампом «ничего, пойдет». И лишь когда направились к выходу, уже менее бодрым голосом добавила:
     - Только с дядюшкой что-то происходит …
     - Ты как в том анекдоте о тоже прилетевшем с учебы Чапаеве, - со смехом прервал ее фразу супруг. – Сначала Петька доложил ему, что «во время тваго отсутствия ничаво не случилось», а потом добавил: мол, «тольки вот черенок лопаты сломали». Рассмеялись оба, и комдив шутливо уточняет: дескать, «отчего ж сломали?». А тот: «Так могилу же копали». «Кому?!» «Мерину тваму». «А с ним что?» «Дак конюшня сгорела». «Кто ж поджег?»  «Фурманов». «Он же не курит!» «Щаса и ты, Василий Иваныч, закуришь, ежели узнаешь, что беляки свиснули дивизионное знамя». Так и ты начинаешь о своем дяде - будто с того черенка.


     Супруга слегка улыбнулась и посмотрела на Степнова:
     - Боюсь, что тут не до шуток. Ему с каждым днем хужеет, а  санаторные медики только успокаивают, понимаешь ли.
     Обеспокоенный тревожной информацией, он уже наутро связался с властями мегаполиса и договорился о срочном обследовании этого иногороднего ветерана. По дороге в клинику почувствовал, что скорчившийся на заднем сидении «Волги» фронтовик действительно испытывает острые боли в животе, который за время их разлуки даже заметно вырос, обвис. И когда главврач лишь глянул на заключение специалистов и распорядился срочно готовить операционную, Степнов вопросительно посмотрел ему в глаза. Тот слегка уклонился от этого тревожного взгляда и, дождавшись отправки фронтовика, тихо  сказал:
     - У него тромб поразил брюшную полость, начинается перитонит.
     - Какова перспектива?
     - Хирурги у нас опытные, сделаем все возможное.
     Когда вырезали пятьдесят сантиметров кишечника, Илья Андреевич немного даже повеселел. Однако врачей по-прежнему беспокоила его излишняя полнота, плохая заживляемость жировых оболочек. Пришлось удалить еще двадцать сантиметров, и при очередном проведывании ветерана он коснулся руки племянницы, невесело посмотрел на вконец удрученного Степнова и уходящим голосом произнес:
     - Могло быть, пришло время прощаться … Жалко только, что в чужом-то краю … Не серчай на меня, зятек.


     Рекомендовали готовиться к худшему и врачи. А растроганный до внутренних слез «зятек» в надежде все-таки выправить ситуацию пробился даже к нужному министру, который тоже подтвердил, что «помочь могут лишь Всевышний и организм самого фронтовика». Еще сутки, и последний-то как раз не выдержал. «Вот она, крючковатость мизинцев», - подумал Степнов, со стыдливой  тревогой глянув на - свои. Его радовало лишь одно – проститься с отцом успели вызванные Линой его дети. А огорчило, что они дружно стали настаивать на захоронении покойного в этом совсем чужом для него городе. Их порожденные скудностью, черствостью едва ступившего в постсоветскую жизнь  базарно-рыночного времени аргументы о том, что «так будет практичнее и дешевле», привели Аркадия в ярость. Он в буйстве мыслей своих сразу вспомнил выпавшие на его долю лихие события во Вьетнаме, Афганистане и Чернобыле, где даже каждый их участник подспудно думал: «как бы уж если и принять смерть, но только не остаться на этой чужбине».  А тут всю жизнь отдавший своему родному краю, прошедший здесь путь от рядового шахтера  до председателя совета ветеранов фронтовик – и он должен покоиться за полторы тысячи километров отсюда?!
     - Нет-нет! – на редкость категорично и даже с раздражением ответил детям покойного Степнов. – Отправим прах Ильи Андреевича только домой, чего  бы мне это ни стоило…


     Впервые в жизни берясь за похороны родственника, да и еще с такими усложненными обстоятельствами, он не мог себе даже представить клубок  навалившихся на него проблем. И главными – оказались не деньги, которые он быстро собрал в своем коллективе, а сугубо организационные. Едва, учитывая июльскую жару, с трудом решил вопрос холодильного хранения трупа с последующей запайкой его в цинковом гробу, как еще более остро встала проблема транспортировки. Касса аэропорта переадресовала его обращение к начальнику грузового склада, тот – к командиру самолета. А он, получивший в это смутное переходное время функции главного перевозчика, отреагировал просто: мол, «перегруз судна, обратитесь к следующему рейсу». А этот «следующий» был еще откровеннее: «груз «200» не берем, пассажиры будут недовольны», как будто им кто-то и когда-либо докладывал о структуре находящихся под ними разногабаритных вещей. Доведенный такими похождениями до отчаяния, он оказался перед последним выбором – «дать на лапу» одному из экипажей или обратиться к их высшему руководству.
     Принявший Степнова начальник авиаглавка был знаком с ним как с человеком, впервые взявшим у него интервью на этом высоком посту. Поэтому едва он переступил порог кабинета, как его хозяин – Герой Соцтруда, бывший летчик-испытатель и фронтовик – встал из-за стола и весело пошел навстречу:
     - Ну, здравствуй, дорогой сынок Аркадий Степанович! И какими это судьбами тебя занесло на посадочную полосу старикашки, а?


     Но по необычайно серьезному лицу вошедшего понял, что ему сейчас не до шуток, и мгновенно изменил свой настрой. Даже не дослушав просьбу, поднял телефонную трубку прямой связи и  командно-отеческим голосом сказал:
     - Сейчас к вам подъедет товарищ Степнов, срочно оформите ему груз «200» и отправьте их всех ближайшим рейсом к месту назначения. Я хорошо знаю авиатрудности нашего времени, но это надо сделать!
     По дороге в аэропорт, следуя за каретой «скорой» с этим самым тяжким в его жизни грузом, недосыпающий несколько суток Аркадий уже  слегка расслабился, но тут его вновь словно бросил на землю голос дочери покойного:
     - А вы не посмотрели, золотые зубы у папы остались? Надо было их самим забрать. Года-то сейчас лихие, чай уже не советские.
     Аркадия всего передернуло, перекосило в лице, но супруга вовремя прижала руками его плечи и резко повернулась лицом к этой лишь недавно появившейся в ее жизни двоюродной сестре:
     - Ты бы лучше, сестренка, подумала, как и чем овдовевшей внезапно матери помочь, облегчить ее горе … А так кощунственно и безбожно крохоборничать у нас не принято!


     Успокоился он лишь после доставки в самолет своего трагического багажа и удачного взлета вместе с ним его сопровождающих. Проанализировал в тихом, малооблачном небе все случившееся, и такая жалость стала сжимать его сердце, что едва удерживал слезы. Он словно сам переживал сейчас оборванную жизнь тихо покоящегося ярусом ниже ветерана, вспоминал его рассказы, беседы и даже споры с ним по поводу развала Союза. «Умишком-то я это все понимаю, а вот сердцем принять пока не могу, - с сожалением рассуждал тогда Илья Андреевич. – Войну же я проходил вместе со всеми, землю поил своей кровушкой тоже ради всей страны».
     Вспомнил эти его откровения, и перед глазами стали появляться одна за другою стихотворные строки. Записал их на всякий случай в блокнот. И когда увидел, каким нескончаемым потоком идут к установленному в кинотеатре гробу самые разноликие люди, окончательно понял: сделал все правильно. Единственное, что расдосадовало – не убранная у входа в это ставшее сейчас траурным здание рисованная реклама фильма «Фантомас возвращается!» Такое случайное соседство киногероя, породившего в 60-ые немалый всплеск советской преступности, и настоящего борца с этим злом даже вызвали у Аркадия едва сдерживаемое негодование. Ему противен был сам парадокс: принесший людям не совсем юморные беды кинодьявол опять возвращается, а вот недовершивший еще своих благ человек внезапно уходит. Он быстро нашел распорядителя и попросил на время убрать эту пугало-голову, неумело одетую местным рисовальщиком в подобие того серого башлыка с глазными отверстиями, который маманя сшила ему в детстве из байковой ткани для лютых морозных и буранных дней.  Слегка улыбнувшись такому сравнению, мысленно заключил: «Несмотря даже на эту рекламную шероховатость, я поступил по-христиански верно, что доставил дядюшку сюда, очень!» Подтверждением того стало и случайно услышанное им с женой во время  похоронной процессии, которая устилала красными гвоздиками покойному дорогу в его вечность. Один из ветеранов прошептал рядом идущей молодой паре:


     - Вот и правда члавек предполагаеть, а Господь располагаеть. Дятей Илья наш достойных народил, с такой радостью к племяшке своей тольки что найденной поехал и там же помер… А они, гляди-ка, привязли, робяты добрые, ево до дому… Есть Господь, есть.
     И только теперь Степнов понял, что тот самый «всякий случай» созрел. Написанные в полете строки он должен огласить именно сейчас, у могилы так полюбившегося ему человека. Уход которого означал для него утрату еще одной опоры человеческого моста связи времен и поколений. И когда ему дали слово, он раскрыл свой карманный блокнот и слегка сбиваемым на ветру голосом прочитал:
                Гляжу в твои глаза
                как в перископы –
                Желаю тайны
                выглядеть твои.
                Я знаю,
                ты прошел через окопы,
                Ко мне пришел
                через бои...
                Я ж смотрю в глаза твои
                с надеждой:
                Хочу от них
                былое услыхать…
                Ан нет!
                Они молчат как прежде,
                Не смея
                твои боли передать.
                Глаза молчат –
                ни слова, ни полслова.
                Молчат
                как на допросе Кошевой.
                Лишь брови пожелтевшие – сурово
                сошлись единою дугой…
                Теперь я знаю,
                как сумел ты вынесть
                И смерть друзей,
                и кровь, и плач…
                Не существует
                о Героях вымыслов,
                Ведь их глаза –
                врагам палач.
     Едва под аккордные эти строки плавно опустили в последнюю человеческую обитель отяжеленный цинком короб, Аркадий смущенно принял слезную благодарность полностью поседевшей вдовы. Тут же уловил на себе теплые взгляды совершенно чужих для него людей и впервые за две недели почувствовал необыкновенную легкость души. Как будто он опять удачно выполнил боевое задание, прошел еще одно испытание самой жизнью.


Рецензии
ПлАчу.
Совсем плохой стал.
Как бы то ни было,
Связь времен не нарушена.
Своим рассказом Вы это подтверждаете.
Случись что - выдюжим!
Спасибо!

Василий Овчинников   03.04.2015 13:01     Заявить о нарушении
Большое спасибо, Василий, за такой мужественный (сразу три прочтения) визит и доброе слово о моих скромных творениях! С наилучшими пожеланиями,

Анатолий Гурский   07.04.2015 05:24   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.