Хаусхофер. Незабудковый родник

- Тебе не мешает, когда так громко разговаривают?, - спросил я больную, взглянув на посетителей, сидевших возле соседних кроватей.
- Нет, - сказала она, - я уже давно привыкла слышать и видеть только то, что хочу слышать и видеть.
Я приходил к ней каждый день после полудня. Как правило, когда я входил в комнату, она спала, и просыпалась лишь от моего взгляда, словно по неуловимой команде.
Через несколько дней её должны были оперировать, и я удивлялся ее спокойствию и безмятежности; казалось она не испытывает ни малейшего страха, хотя знала, что от этого зависит ее жизнь.
За день до операции я пришел часом раньше, чем обычно, и тихонько примостился  на краюшке кровати, возле ног.
Она спокойно спала, и меня поразило выражение ее лица, словно оно было вне времени. Такое лицо с легкостью могло принадлежать как младенцу, так и старой женщине; оно не выражало ничего, кроме полной отдачи сну.
Когда я взглянул на неё, она неожиданно открыла глаза и произнесла: «незабудковый родник», затем, словно пробудившись от собственного голоса, слегка опешила, а ее потемневшие от сна глаза вдруг стали прозрачными, как вода.
- Я что-то сказала? – спросила она нерешительно.
- Да, - ответил я, - что-то про незабудки... возможно, – быстро вставил я, как только увидел ее испуганное выражение лица, – наверное тебе что-то снилось?
- О, да, - прошептала она, – кажется приснилось. Всегда, когда я резко просыпаюсь, я тут же забываю свои сны, а сейчас сон словно медленно возвращается. Всё вернулось. Всё как тогда ...
Она обратила внимание на мое присутствие и немного смущенно улыбнулась.
- Надеюсь, - сказала она, – ты теперь не будешь считать меня чудоковатой!
- Расскажи, - попросил я.
Мне показалось, ей пришлось сделать небольшое усилие над собой, прежде чем она начала говорить.
- Я должна вернуться назад, - сказала она, – в то время, когда мне было 14. Мы жили, как ты вероятно слышал от своей матери, в глухом лесу. Я была самой младшей из четверых детей и возможно потому, что мама родила меня уже в 40 лет, была более хрупкой, нежели мои братья.
При этом я была вполне нормальным ребенком. Жизнерадостным, готовым на всякие проделки, и не особо подходила на роль мечтательницы.
В 14 лет я неожиданно заболела. Причем так сильно, что даже старый домашний доктор отказался меня лечить, так что каждый считал, что я скоро умру. Но поскольку момент смерти постоянно отодвигался, все вскоре привыкли к этой мысли и стали ходить на работу, как и прежде.
Была весна. Навоз был вывезен, камни с лугов убраны, сады прополоты.
Каждый день после обеда приходили отец и братья, они становились у кровати, смущенно и заботливо глядя на меня. У всех у них были большие, дымчато-голубые глаза с длинными ресницами, что придавало им заспанный вид. От них часто пахло вспаханной землей, мылом и древесиной, и от этого мне становилось стыдно, потому что в отличие от них, я беспомощно лежала на кровати. Затем отец неуклюже стирал пот с моего лица, глаза его при этом становились абсолютно темными. Потом он уходил к двери, тяжело ступая. Братья молчаливо следовали за ним.
Я знала, что должна умереть. Кто-то так сказал, но меня это почему-то не особо беспокоило. Возможно, дети вообще умирают гораздо легче.
Я не чувствовала никакой боли, постоянно температурила, не могла есть. Время от времени меня одолевал удушающий кашель. Почувствовав подступающие спазмы, я начинала истово стучать палкой, лежавшей на полу возле кровати. Тогда мама или служанка, которые как раз были на кухне, быстро сбегали по ступенькам, брали меня на руки и крепко трясли туда-сюда, словно таким способом хотели напустить в меня воздуха.
После каждого такого приступа я впадала в изнурительный сон, после которого просыпалась, словно искупавшись в поту.
В таком состоянии я пролежала 8 недель, а может и дольше, и каждую ночь все были готовы к тому, что я не выживу. Из города приехала моя крёстная, чтобы повидаться со мной в последний раз, она привезла с собой старинный предсмертный крест, вырезанный из черного дерева и украшенный серебром и перламутром. Крёстная заверила меня, что уже многие люди тихо и умиротворённо отошли в мир иной, держа в руках этот крест. Среди прочих даже один особо набожный священнослужитель. Я обрадовалась такому изысканному подарку (насколько это вообще было возможно в моем положении), и положила его на подушку рядом с собой, чтобы он всегда был у меня под рукой. Ну и, прежде всего потому, что он удивительно переливался на солнце всеми цветами радуги. Бесспорно, я бы умерла не менее умиротворённо, чем набожный священнослужитель, если бы однажды, после одной особенно тяжелой ночи, в течение которой меня снова мучил удушающий кашель, я бы не проснулась абсолютно здоровой. Жар кончился, температура спала. Сначала в это никто не мог поверить, и прежде всего старый доктор, который после моего выздоровления, вообще стал относиться ко мне с большим недоверием.
Однако, когда я начала есть и даже потребовала, чтобы мне разрешили ходить, все наконец поверили, что вопреки ожиданиям, я буду жить. После этого ежедневные участливые посещения братьев постепенно прекратились. Вместо этого отец  стал чаще оставаться у моей кровати и читать из «Жизни животных» Бремса, хотя и не более чем полчаса. Тогда он становился беспокойным, затягивал трубку и выходил из комнаты. Я слышала, как он топает по ступенькам, и с нетерпением ждала, когда же он наконец снова спрячет свою трубку, и вернется, чтобы продолжить чтение.
Сама я могла читать не более пары минут, потому что буквы начинали прыгать перед глазами. Возможно, я еще была слишком слаба.
Был уже конец мая, когда наконец-то приступили к закалыванию свиней, которое все время откладывалось из-за моей болезни.
Как всегда, в этот день в доме с самого утра царила суматоха. На меня ни у кого абсолютно не было времени. Отец уехал, потому что он ненавидел столпотворение народу. Он забрал с собой двоих моих младших братьев, чтобы они не мешались под ногами. Лишь к полудню, когда я уже настойчиво стучала палкой по полу, молодой домашний учитель принес мне завтрак в постель.
Он чувствовал себя несказанно бесполезным, и обижался на то, что никогда в этом доме не мог нормально вести уроки, что и объясняло причину его тоски. Стоя у моей постели, он с горечью в голосе предрекал моим братьям, что они никогда не сдадут экзамены, и тогда ему, как учителю, не останется иного выхода, как повеситься на самой высокой сосне.
После того, как несчастный учитель скрылся, меня начала одолевать ужасная скука. Я слышала шум с нижнего этажа и представляла себе, что уже пришли мясники и как они трапезничают на кухне.
Вдруг меня посетила идея, что вообще-то я могу встать, потому что чувствовала себя вполне бодро и уверенно, а в прошлую ночь даже почти не кашляла.
Я осторожно выбралась из постели, облачилась в синий халат, и двинулась вниз по ступенькам, босиком нащупывая путь, потому что мои тапочки были заперты. Тихонечко я подкралась к чёрному ходу, и впервые за долгие недели вдруг оказалась на улице. Я почувствовала нежную луговую траву под ногами и прикрыла глаза, ослепленные скользящими солнечными лучами. Медленно и бездумно я двинулась в глубину луга. Трава доставала мне до колена, и меня посещали лишь слабенькие угрызения совести, потому что я, как беззаботный отдыхающий, решилась топтать их прямо на корню.
Когда я наконец-то добралась до лесной окраины, то уселась позади дикой яблони и оглянулась. Я видела мясника, одетого в белый фартук, деловито кричащего через весь двор на своего помощника. Тогда только я услышала взволнованные голоса служанок и пронзительные визги обеих свиней, дергающихся за своими перегородками.
От жалобного, душераздирающего звука меня затрясло, лоб покрылся испариной.
Задыхаясь от тошноты, я встала и двинулась в лесные заросли. Передо мной простирался широченный буковый лес, покрывавший даже горный хребет, на который я всегда мечтала забраться. Особенно я примерялась туда, где видна была резкая граница между очертаниями деревьев и светлым небом.
Лишь один единственный раз я уходила так далеко, что могла почувствовать близость горной вершины, но тогда меня неожиданно одолел страх, и ужаснувшись от внезапного ощущения затерянности, я не то чтобы побежала, а скорее кубарем скатилась с горы, после чего еще долгое время нога моя не ступала за пределы лесных окрестностей.
Словом, как только я углубилась в тенистую лесную трущобу, во мне снова проснулся дух приключений, и я твердо решила добраться до вершины хребта.
Хотя мне никто этого не рассказывал, я была уверена, что сверху лесистая местность должна расступиться, и я уже представляла себе её необычайно широкой и таинственной.
Я взобралась на отвесный обрыв, держась за корни деревьев, и сползла голыми ногами по гладкой, покрытый обманчивой листвой, почве. Это было очень напряженное карапканье, и мне едва хватало  воздуха. Тем не менее я ожесточенно пробиралась вперед. Иногда меня пробирал неистовый кашель, тогда я вынуждена была отпустить корни, и скатывалась назад на приличное расстояние. Тогда я, с бешено колотящимся сердцем, некоторое время оставалась лежать в листве, сорвавшейся вместе со мной при падении. Я видела солнце, просачивающееся сквозь бледно-зеленые кроны деревьев, и мне хотелось подольше оставаться в таком положении.
Но разум вынуждал меня снова собраться с силами, чтобы продолжить свое изнурительное путешествие.
Прошло довольно таки много времени, когда я осмотрелась и ощутила, что никогда прежде не забиралась так далеко, как сейчас. Обрывистая возвышенность все еще виднелась впереди, но я знала, что это последнее препятствие, которое я должна преодолеть, и снова ухватившись пальцами за ответвления корневищ, всё дальше и дальше стала продвигаться наверх.
Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы одолеть этот последний участок пути, но я отчетливо помню, как вдруг моя голова высунулась над поверхностью обрыва и неожиданно, без всякого перехода, я оказалась на ровной поверхности.
Сначала я испытала сильное волнение от того, что все-таки мои предположения оказались правильными. Я подтянула ноги и так некоторое время стояла на коленях. Насколько я могла видеть, передо мной, между стволами деревьев, простиралась обширная плоская поверхность, напоминавшая огромный тенистый желоб. Как только мое сердце немного успокоилось, я снова двинулась вперед, но теперь уже очень медленно и без спешки, углубляясь в самую сердцевину леса.
Я обратила внимание, что здесь деревья были намного выше и крепче, чем на косогоре, да, чем больше я проникала вглубь, тем могущественнее они мне казались. Почва была мшистая и влажная, и ни одного луча солнца больше не проникало сквозь купол крон. Даже не оглядываясь, я понимала, что заблудилась. Деревья беззвучно опоясывали меня, их стволы все больше приближались друг к другу, но я не боялась. В какой-то момент я попыталась думать о мяснике  и свиньях, но ничего не вышло, они неожиданно оказались в таком отдалении, что я даже засомневалась, а существовали ли они вообще?
Не было ничего, кроме леса.
Внезапно промелькнула мысль, что возможно я теперь до конца дней своих буду скитаться посреди стволов-великанов, по влажному мху, но я не чувствовала никакого страха. Постепенно лес начал изменяться. Я заметила это сперва по приглушенному свету, а затем и по теням листьев на деревьях. Буки сменились могучими дубами. Я была очень удивлена, потому что знала, что в нашей местности очень мало дубов. Вдруг лес расступился, и я увидела перед собой поляну, посреди которой стоял деревянный дом. Я всегда думала, что знаю всех людей, живущих в округе, ну как минимум, что-то слышала о них, и поэтому долго не могла понять, как такое могло получиться, что этот дом столько времени оставался мне неведом. Это не была обычная избушка дровосека, а именно настоящий дом, срубленный из темного, почти чёрного дерева, с высоким фасадом и маленькими, незастеклёнными окнами.
Чуть не ослепнув от переполнившего меня волнения, я стремглав понеслась через поляну, сквозь высоченную, жесткую траву,  и… толчком распахнула приоткрытую дверь.
В просторных, погруженных в сумрак, сенях, стоял высокорослый старик, окруженный сворой собак. Они напрыгивали на него, хватая на лету кусочки хлеба, которые он им подбросывал.
Когда собаки меня заметили, они с оглушительным лаем бросились мне навстречу, я оцепенела от ужаса, но уже через мгновение догадалась, что лают они от радости.
Эти незнакомые мне псы, коричневого окраса, с длинными висячими ушами, стали прыгать на меня, ударяясь друг о дружку, и лизать своими мокрыми, теплыми языками руки и ноги. В радостном экстазе они насколько потеснили меня к двери, что я уже едва могла дышать.
Вдруг раздался резкий свист, собаки наконец оставили меня в покое, и неохотно вернулись к хозяину.
Старик подошел поближе и с нежностью провел рукой по моим волосам. Рука была тяжелая, так что голова моя невольно наклонилась, словно от непосильной ноши. Лишь когда он убрал ее, я смогла разглядеть его лицо: оно было вытянутое, обрамленное короткой бородой, с прозрачными глазами и вздернутым носом. И хотя я никогда раньше не видела этого человека, он вовсе не показался мне незнакомцем, напротив, меня одолевало нестерпимое желание ласково потеребить его за бороду. Такую вольность я не могла бы себе позволить даже по отношению к отцу.
Мужчина взял меня за рукав и провел в соседнюю комнату.
- Мы должны подойти к ней, - произнёс он и кивнул в сторону старухи, к которой я тоже прониклась необъяснимым доверием.
Мы очутились в «чёрной кухне», и меня слегка даже передернуло от удивления, потому что о таких кухнях я знала только понаслышке, из рассказов очень старых людей, но мне никогда не доводилось видеть их воочию. Кухня была черной от сажи и налёта времени, а в воздухе висел впивающийся в нос запах копоти.
В углу, склонившись над открытым огнём, стояла женщина, что-то помешивающая в маленьком чугунке, а рядом на цепочке висела крышка. И когда только она обернулась, и шагнула нам навстречу, я смогла разглядеть её не по годам крепкую, слегка угловатую фигуру. Под тёмными узкими глазами выступали высокие скулы, словно обтянутые тонкой кожей. Увидев меня, она будто переменилась в лице, и порывистым движением прижала меня к груди, да так сильно, что я побоялась, как бы она меня не удушила. Закопченный запах ее платья показался мне до боли знакомым и приятным. Резким движением я высвободилась из ее цепких, как кустарниковые заросли, объятий и поцеловала в жесткую, шершавую щеку. Её волосы были обвязаны темным платком каким-то невообразимым для меня способом. Это выглядело довольно смело, но мне все равно понравилось.
Хотя у меня сложилось впечатление, что старуха рада моему появлению, она почему-то не разговаривала, но при этом и не отпускала, снова и снова ощупывая мои лицо и волосы. В конце концов она потянула меня к темному, лоснящемуся от копоти столу, стоявшему в углу комнаты, и усадила на лавку.
Старик сел напротив меня и я заметила, что на нем был надет фартук из оленьей кожи, а также пояс с огромной резной пряжкой из рога, с изображением какой-то охотничьей сцены.
Женщина принесла кружку с фруктовым морсом и ломоть хлеба, от которого старик отрезал мне кусок.
- Ешь и пей, - сказала женщина. Я обрадовалась ее голосу, прозвучавшему слегка приглушенно, но глубоко.
Внезапно я почувствовала себя такой голодной и умирающей от жажды, что жадно присосалась губами к кружке. Первый глоток был настолько терпким, что у меня даже мурашки по спине пробежали. Однако вскоре я распробовала сладкое послевкусие, и даже подумала, что никогда в жизни я не пробовала такого изысканного напитка. Хлеб был приготовлен из теста грубого помола, с зёрнами, и какими-то пряностями, вкус которых я даже не могла распознать. Когда я его надкусывала, то чувствовала скрип песка на зубах. В этот момент мне вдруг показалось, что всё это уже когда-то было, картинка из прошлого: вот я сижу за тем же столом, передо мной всё та же зелёная кружка, и я жую всё тот же хлеб, скрипящий на зубах.
Я опустила взгляд и увидела руки стариков, лежащие на столе: руки женщины, широкие, покрытые желтовато-серой кожей, и руки мужчины – узкие, смуглые, покрасневшие, сплошь покрытые маленькими трещинками и царапинами. А посередине, держащие кусок чёрного хлеба, мои собственные руки – белые, истощенные болезнью.
Собаки потеснились к двери, некоторые забрались под стол, а одна из них запрыгнула на лавку и положила голову мне на колени.
Я снова надкусила хлеб, на зубах снова заскрипел песок.
Загадочное воспоминание вновь пробудилось, я слышала голос, что-то когда-то мне говоривший, но не различала слова, его постоянно что-то заслоняло, и он терялся в каком-то слабом бормотании.  Измучившись, я подняла глаза и увидела, как старик отодвигает от себя опустошенную кружку.
- Набери воды…, набери воды, - бормотал голос, теперь уже отчетливей. Я поднялась, взяла кружку и словно во сне направилась к двери. Женщина протянула руку, будто хотела удержать меня за рукав, но старик подал ей знак, и одобрительно кивнул в мою сторону.
Я вышла из дома и двинулась через поляну. Пёс, лежавший у меня на коленях в комнате, высунулся из кухонного окна, и теперь пристально смотрел на меня своими преданными карими глазами. Его влажная морда лоснилась, а длинные уши едва заметно раскачивались на ветру.
Стариков я не видела.
Я пересекла небольшой лесной луг, обогнула широкий развесистый куст и оказалась у родника.
Он стекал в расположенный между дубами деревянный короб и уже весь зарос, опоясанный кольцом ярко-синих незабудок. Вода бежала по выдолбленному внутри желобу, попадая в маленькую ложбинку, а затем исчезала, просачиваясь в мох.
Я наклонилась, и почувствовала на лбу нежное прикосновение незабудковых цветов.
От этого меня внезапно переполнило такое неописуемое блаженство, что очнулась я, только после того, как неожиданно услышала свое собственное тихое, охватившее все мое существо, рыдание.
Когда я поднялась и обернулась, кружка выпала у меня из рук.
Лесной луг и деревянный дом исчезли.
Я закрыла глаза, потом снова открыла, и тут всё мое тело охватила дрожь. Зажатая между громадными деревьями, я больше не видела ничего, кроме них, и даже когда я приподнимала голову, перед глазами проносились лишь бушующие зелёные потоки их раскидистых крон.
И тогда я побежала…. Мне уже сложно припомнить, как это было. Должно быть, я наталкивалась на деревья, и наверняка больше падала, чем бежала, потому что когда я наконец-то доползла до дикой яблони на лугу и увидела родительский дом, мои руки и коленки сочились кровью, а лоб саднила навязчивая тупая боль.
Едва передвигаясь на дрожащих ногах, я пересекла луг и буквально рухнула на крышу погреба, густо заросшего дикими гвоздиками.
Было похоже, что все уже поужинали. Мясник разделал свиней, и когда я приподняла голову над кромкой плоской крыши, то увидела как мой брат и слуга мясника переносят мясо в погреб. Старая служанка несла к ручью овечью тушу с кровоточащими кишки, чтобы промыть их. От всё усиливающегося запаха свежего мяса и крови у меня закружилась голова, и я снова уткнулась лицом в гвоздики. Последнее, что я слышала, это то глухие, то громкие шаги мужчин, доносящиеся из погреба.
Проснулась я от холода.
Мама склонилась надо мной, она была сердита и напугана. Взяв на руки, она отнесла меня в кровать, прибрать которую, так никто и не успел.
В эту ночь все ожидали, что я все-таки умру, и вложили мне в руки крест.
Но я проспала подряд около тридцати часов, а когда проснулась, увидела отца, сидящего около моей постели и набивающего трубку.
Как ни странно, после этого я даже ни разу не поинтересовалась, как же в действительности выглядит горный хребет, но конечно же я знаю, что там нет никаких громадных дубов и уж тем более не мог стоять деревянный дом.
****
Она осторожно повернула голову и серьёзно взглянула на меня.
- Видишь, - произнесла она, - а сегодня во сне я снова видела дубы и реально ощущала запах дома, всё тот же запах затхлости, копоти и чего-то еще … очень древнего. И как раз в тот самый момент, когда я снова склонилась лицом к незабудкам, ты и разбудил меня своим взглядом.
- За это, - сказал я, - ты должно быть сильно рассердилась на меня.
Она улыбнулась.
- Что же могло еще случиться возле незабудкового родника, кроме ужасного пробуждения? Своим взглядом ты конечно же прервал момент глубочайшего блаженства, но с другой стороны, уберег от всех страхов и ужасов моего возвращения.
Она немного помедлила.
- Теперь ты понимаешь, почему у меня больше нет страха перед завтрашним днём?
В реальности со мной не может случиться ничего страшного, потому что всё, к чему я тщетно простирала руки во сне, мне еще будет дано, или … я просто забуду то, что когда-то было для меня таким желанным.