А. С. Пушкин. Путешествие из Москвы в Петербург

Не стану, пожалуй, распространяться здесь о значении Александра Сергеевича для русской литературы, русской культуры вообще, да и русского языка тоже.
И без меня, много уже понаписано на эту тему: понаписано справедливо и не очень, сдержанно или с поэтической экзальтацией.
Некий мудрец, где то сказал, что часто сочинения бывают гораздо умнее, чем написавший их  сочинитель.
Но это, в общем, справедливое замечание, к Александру Сергеевичу, явно не относится.
Наверное,  потому, что он – настоящий гений.
Даже Юджин Евтушенко и Илья Резник, - уж на что великие поэты, - до него недотянули (но это, естественно, ИМХО).

Намедни, попались пушкинские путевые заметки о  путешествии из Москвы в Петербург.
Это, собственно, даже не сочинение, а так, запись мыслей, приходящих в голову.
По мне, так очень интересно:

«Узнав, что новая московская дорога совсем окончена, я вздумал съездить в Петербург, где не бывал более пятнадцати лет…
Вообще дороги в России (благодаря пространству) хороши и были бы ещё лучше, если бы губернаторы менее об них заботились.
Например, дёрн есть уже природная мостовая,  зачем его сдирать и заменять наносной землею, которая при первом дождике обращается в слякоть?
Поправка дорог, одна из самых тягостных повинностей, не приносит почти никакой пользы и есть большею частью, предлог к утеснению и взяткам.
Возьмите первого мужика, хотя крошечку смышлёного,  и заставьте его провести новую дорогу: он начнёт, вероятно, с того, что пророет два параллельные рва для стечения дождевой воды.
Лет 40 тому назад один воевода, вместо рвов, поделал парапеты, так что дороги сделались ящиками для грязи. Летом дороги прекрасны; но весной и осенью путешественники принуждены ездить по пашням и полям, потому что экипажи вязнут и тонут на большой дороге, между тем как пешеходы, гуляя по парапетам, благословляют память мудрого воеводы.
Таких воевод на Руси весьма довольно…

Собравшись в дорогу, вместо пирогов и холодной телятины, я хотел запастися книгою, понадеясь ДОВОЛЬНО ЛЕГКОМЫСЛЕННО на трактиры...

... зашёл я к старому моему приятелю **, коего библиотекой привык я пользоваться. Я просил у него книгу скучную, но любопытную в каком бы то ни было отношении. «Постой, сказал мне **, есть у меня для тебя книжка».
С этим словом вынул он из-за полного собрания сочинений Александра Сумарокова и Михайла Хераскова книгу, по-видимому, изданную в конце прошлого столетия. «Прошу беречь её, сказал он таинственным голосом. Надеюсь, что ты вполне оценишь и оправдаешь мою доверенность». Я раскрыл её и прочел заглавие: Путешествие из Петербурга в Москву. С.П.Б. 1790 год.

С эпиграфом:

ЧУДИЩЕ ОБЛО, ОЗОРНО, ОГРОМНО, СТОЗЕВНО, И ЛАЯЙ.               
Телемахида. Кн. XVIII, ст. 514.

Книга, некогда прошумевшая соблазном и навлёкшая на сочинителя гнев Екатерины, смертный приговор и ссылку в Сибирь;  ныне типографическая редкость, потерявшая свою заманчивость, случайно встречаемая на пыльной полке библиомана или в мешке брадатого разносчика.
Я искренно благодарил ** и взял с собою «Путешествие».
Содержание его всем известно. Радищев написал несколько отрывков, дав каждому в заглавие название одной из станций, находящихся на дороге из Петербурга в Москву. В них излил он свои мысли безо всякой связи и порядка. В Чёрной грязи, пока переменяли лошадей, я начал книгу с последней главы и таким образом заставил Радищева путешествовать со мною из Москвы в Петербург.

Москва! Москва!... восклицает Радищев на последней странице своей книги, и бросает жёлчью напитанное перо, как будто мрачные картины его воображения рассеялись при взгляде на золотые маковки Москвы белокаменной...

Многое переменилось со времен Радищева: ныне покидая смиренную Москву и готовясь увидеть блестящий Петербург, я заранее встревожен при мысли переменить мой тихой образ жизни на вихрь и шум, ожидающий меня; голова моя заранее кружится...

…Некогда соперничество между Москвой и Петербургом действительно существовало.
Некогда в Москве пребывало богатое, неслужащее боярство, вельможи оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешёвому хлебосольству; некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в неё на зиму.

Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы.

Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками; московские обеды (так оригинально описанные кн. Долгоруким) вошли в пословицу. Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Они жили по своему, забавлялись, как хотели, мало заботясь о мнении ближнего.

Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелёными драконами, с деревянными мандаринами под золочёными зонтиками.
Другой выедет в Марьину рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы.
Третий на запятки четвероместных саней поставит человек пять арапов, егерей и скороходов и цугом тащится по летней мостовой.
Щеголихи, перенимая петербургские моды, налагали и на наряды неизгладимую печать.
Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы.

Но куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь?
Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники – всё исчезло; остались одне невесты…
Ныне в присмиревшей Москве огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим травою, и садом, запущенным и одичалым.
Под вызолоченым гербом торчит вывеска портного, который платит хозяину 30 рублей в месяц за квартиру; великолепный бель-этаж нанят мадамой для пансиона – и то слава Богу!
На всех воротах прибито объявление, что дом продаётся и отдаётся в наймы, и никто его не покупает и не нанимает.
Улицы мёртвы; редко по мостовой раздаётся стук кареты; барышни бегут к окошкам, когда едет один из полицмейстеров со своими казаками...

Но Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною силою. Купечество богатеет, и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством. С другой стороны, просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова.

Литераторы петербургские, по большей части, не литераторы, но предприимчивые и смышлёные литературные откупщики. Учёность, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы...

…В Пешках (на станции, ныне уничтоженной) Радищев съел кусок говядины и выпил чашку кофию. Он пользуется сим случаем, дабы упомянуть о несчастных африканских невольниках, и тужит о судьбе русского крестьянина, не употребляющего сахара.

Всё это было тогдашним модным краснословием.  Но замечательно описание русской избы:

«Четыре стены, до половины покрытые, так как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок по крайней мере поросшей грязью; печь без трубы, но лучшая защита от холода, и дыма, всякое утро зимою и летом наполняющих избу; окончины, в коих натянутой пузырь, смеркающийся в полдень, пропускал свет; горшка два или три (счастлива изба, коли в одном из них всякой день есть пустые шти!). Деревянная чашка и кружки, тарелками называемые; стол, топором срубленной, которой скоблят скребком по праздникам. Корыто кормить свиней, или телят, буде есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в тумане или за завесою кажется. К счастию, кадка с квасом на уксус похожим, и на дворе баня, в коей, коли не парятся, то спит скотина. Посконная рубаха, обувь данная природою, онучки с лаптями для выхода».

Наружный вид русской избы мало переменился со времени Мейерберга.
Посмотрите на рисунки, присовокупленные к его Путешествию. Ничто так не похоже на русскую деревню в 1662 году, как русская деревня в 1833 году. Изба, мельница, забор – даже эта ёлка, это печальное тавро северной природы – ничто, кажется, не изменилось.

Однако произошли улучшения, по крайней мере на больших дорогах: труба в каждой избе; стёкла заменили натянутый пузырь; вообще более чистоты, удобства, того, что англичане называют comfort.

Очевидно, что Радищев начертал каррикатуру; но он упоминает о бане и о квасе как о необходимостях русского быта. Это уже признак довольства. Замечательно и то, что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: И НАЧАЛА САЖАТЬ ХЛЕБЫ В ПЕЧЬ.

Фон-Визин, лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца.
Верю.
Вспомним описание Лабрюера; слова госпожи Севинье ещё сильнее тем, что она говорит без негодования и горечи, а просто рассказывает, что видит и к чему привыкла. Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника...

Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность!

Вы подумаете, что дело идёт о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян.

Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смидта или об иголках г-на Джаксона.

И ЗАМЕТЬТЕ, ЧТО ВСЁ ЭТО ЕСТЬ НЕ ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЯ, НЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ, НО ПРОИСХОДИТ В СТРОГИХ ПРЕДЕЛАХ ЗАКОНА.

Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы пять тысяч или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию...
У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев).

Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает и уходит иногда за 2000 вёрст вырабатывать себе деньгу...

Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлёности и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны.

Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud, никогда не заметите в нём ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому.

В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности.

Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день... Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения...

Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны ещё произойти великие перемены; но не должно торопить времени и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества»