Глубока ты, чаша страдания

                Ч а с т ь 1
                1
         Наступил 1930 год. Уговорами, шантажом и угрозами в Барабе было создано  два колхоза, во главе которых были поставлены Данилов Иван коммунист тридцатитысячник, присланный из города  для укрепления колхозного хозяйства и Бузаков Михаил Николаевич - свой доморощенный деревенский бедняк из бедняков, коммунист, партизан и бывший комбедовец Барабы. Вступали в колхоз тяжело, со скрипом, с кровью отрывая от себя устоявшуюся, привычную жизнь. С надрывом ревели бабы,  провожая на колхозный двор холеных удойных кормилиц. В Барабе оставались единицы единоличных хозяйств, почти все они были староверами, работящими крепкими кормильцами  России.  Среди них и семья деда Сычугова Леонтия  Акиндиновича. Но партия требовала  100 процентной коллективизации.  Восьмого февраля 1930 года  выходит постановление Уральского облисполкома  « О ликвидации кулацких хозяйств в связи с массовой коллективизацией». Наиболее прозорливые мужики начали спешно распродавать свое хозяйство, а некоторые отдавали в колхоз все свое добро и всю скотину в обмен на справку о том, что Советская власть не имеет претензий к подателю сей бумаги, и, забрав всю семью, уезжали в город. Рабочие руки требовались везде:  строились  дома и заводы в Кургане, Свердловске, Челябинске, Каменск-Уральске; стройки задыхались без рабочей силы, и мужиков с радостью принимали в ряды рабочего класса,  иногда, несмотря на отсутствие справок  и паспортов. Большинство семей староверов с Одины осели в Свердловске, помогая друг другу  с устройством на работу.  Жили в бараках, теснились за занавесками, но вновь прибывшим всегда находилось место на полу и тарелка похлебки. Другие мужики, боясь оторваться от своей земли, от родительской избы, шли устраиваться  на работу в Ворошилово  в совхоз, И лишь совсем уверенные в своей правоте, в осознание того, что они являются истинными кормильцами земли русской, не боялись того, что их могут раскулачить, выслать. Они отбрасывали от себя эти мысли, уверовав в то, что людей, живущих своим трудом, потом и кровью добывающих хлеб насущный, не коснется этот вал уничтожения землепашца, труженика, кормильца. К таким людям относился и мой дед  Леонтий.
                2
   Однажды утром к избе Сычуговых подъехали люди на кошевке и упряжке с розвальнями.
- Леонтий, никак к нам, - всполошилась Марья.
В избу вошли председатель колхоза  Данилов и с ним трое правленцев. Следом за всеми протиснулся  Минька Чеканин, вечно крутившийся возле начальства. Зачитали постановление о том, что  сопротивляющихся  от коллективизации   наиболее зажиточных  и влиятельных граждан, каковым  и является  Сычугов Л.А. раскулачить и выслать  в отдаленные районы севера, а именно на Соловки. На сборы было дано полчаса. Напрасно голосила Марья Перфильевна и взывала к совести своих односельчан,  напрасно Леонтий Акиндинович пытался выяснить за что же его раскулачивают, ведь в деревне есть  и другие единоличные семьи, живущие гораздо  зажиточнее его.               
-    Какой же я богач, вы посмотрите на мои руки, на руки  жены моей, на руки сына Павла. Ведь мы работаем  в поте лица своего, не делая никому плохого.  Разве худо будет государству, если я сдам ему больше зерна, больше шерсти,  мяса? – кричал Леонтий.
- Да ты мироед самый  что ни на есть настоящий,  - кричал ему в ответ  председатель сельсовета  Никита.
- У кого крупорушка в деревне? У одного тебя. Сколько у тебя лошадей? Две головы.
- Дак  на Одине  у многих и по три головы есть. И я что, украл лошадей?  На свои кровные купил   кобылку. А жеребенка, что Каурка принесла осенью, наверное, надо было по твоему примеру под нож пустить?  Куда ты дел свою скотину?  У тебя скотный-то двор поболе моего будет, да вот только почему он пустой стоит?  Опять молчишь!  Вы комбедовские все по ветру нос держите. Что ж вы в колхоз-то привели только ребятишек своих, а скотину-то почему прирезали, да продали? А может я и крупорушку у кого украл? Ни для кого не секрет, что ее еще мой  прадед выдолбил. Или я на ней большие барыши делаю? Ты приходил осенью с мешком гречихи, сколько я с тебя взял? Молчишь? То-то же. Любого в деревне спроси  - много ли я с них брал за обдир зерна, или пшена. Вон она ступа под сараем стоит и пест с почепа никогда не убирается. Приходи и круши, сколько твоей душе угодно. 
Никита молча мял шапку и только потел от леонтьевых слов. Потом вдруг словно спохватился и выпалил,
- А думаешь, никто не видит как ты используешь  Кузьму? Батраком его сделал!   Который год уж парень горбатит на тебя, а ты ему зарплату платишь, а ?
-Да какая зарплата? При чем тут Кузьма? Ведь он мне как сын! Кто же сыновьям  деньги платит ?  -  И  вдруг сразу как-то сразу  сникнув , Леонтий сел на лавку, махнул рукой,
_- А, делайте что хотите. Только что же в  23 году, когда Кузьма  был ребенком и умирал от голода, никто из вас не взял его к себе, хоть некоторые из вас друзьями его отца считались, а ведь никто краюшки хлеба не подал парнишонке, все отворачивались, когда качаясь от голода , он по деревне  ходил от избы к избе  и просил  Христа ради, - где вы были, господа  коммунисты и председатели? А теперь,  когда он справным парнем стал, к ремеслу приучен, к хозяйству, к работе, - вы мне это в укор ставите? 
И вставая с  лавки,  уже другим голосом:
  - Что с собой взять можно?
- Мы прежде опись имущества сделаем, а потом уж решим, что вам взять можно, -  выскочил вперед  Минька .
- Ты-то уж помолчи, - поморщился Данилов, -  одевайте ребят, сами собирайтесь, возьмите самое необходимое, еды немного, все остальное будет описано, обобществлено и роздано неимущим.
- Мать, перестань голосить, плетью обуха не перешибешь, собери еду , какая есть в доме,   да  детей   одевай , а я пойду инструмент  кой-какой соберу , -  сказал Леонтий и вышел из избы.  Крутанувшись, следом за Леонтием выскочил и Минька.  Марья перестала реветь, прикрикнула на Нюру с Харлантием, которые ,  не понимая, что случилось, и испугавшись  чужих людей, тоже шмыгали носами.
- Паша, сынок, доставай с полатей лопоть, одеяло не забудь. Кузьма, помогай ему,  - видно  было, что Марья внутренне собралась, мобилизовалась, мысли ее четко работали. Она  скинула со стола клеенку  и на  скатерть стала укладывать продукты.  Достала из буфета  три больших калача хлеба, четвертый протянула Кузьме,  сюда же  на скатерть  положила  мешочек с сахаром   и баночку заварки. Из   ящичка буфета  взяла чистый холщовый мешочек, высыпала в него  всю  соль, имеющуюся в доме,  достала с полки несколько коробков спичек.  Увязав скатерть, Марья   вынула ухватом  из печи большой чугун  картошки,  затем,  вылив  под ноги  комиссии  воду из ведра, стоявшего на лавке,  чем вызвала  большое неудовольствие, она высыпала  в ведро всю картошку.  Воду из другого ведра Марья намерилась вылить туда же, но члены комиссии, матерясь и чертыхаясь, ретировались из избы.  Слив  воду в освободившийся чугун, она поставила в это ведро  небольшой чугунок с кашей.
- Кузя, щи заберешь, в печи стоят,  - скомандовала она. Тот согласно кивнул, по опыту зная , что в таких  экстремальных случаях с  теткой Марьей спорить бесполезно.
Марья спешно   стала  увязывать  в узел одеяло,  подушку, детскую одежонку.  Снятые сыном с полатей  новые овчинные полушубки, подала Павлу, Харлантию, Анне, протянула и Кузьме.
-Ты, Кузя с нами не поедешь, но все равно  надень новый,  а то не успеем мы выйти за ворота, все растащат.
- Тетка Марья, я с вами поеду.  – запротестовал Кузьма.
- Нет, Кузя,  оставайся здесь, вступай в колхоз, и иди жить в свою избу, да женись, не болтайся один. Она притянула его голову к себе, перекрестила  и,  поцеловав ,оттолкнула.
- Все, иди на улицу,  выноси узел.  Она открыла свои сундуки, стала быстро перебирать одежду. В сторону откладывала  все теплое и наиболее крепкое. Набралось немало: четверо детей, да их двое.    В голове крутилась одна мысль:  уберечь, довезти  до места  детей.  Павел уже большой, Харлушке   10 лет, Нюре 6, а Купаве  еще года нет, как она ее по такой стуже  повезет, как кормить будет, хоть бы молоко  в груди не пропало.  С этими горестными мыслями,  проверив, тепло ли оделись дети и все ли одели, она завязала  в холстину  кое-что из оставшейся одежды  и стала переодеваться сама. Одежда для Леонтия лежала уже готовая на кровати.
- Паша, поди  позови отца, пусть переоденется потеплее, а я Капу  соберу. Она достала из колыбели  ребенка и приложила  к груди. В окошко постучали.   
- Выходите, пора отъезжать.
- Нам не к спеху, - ответила  Марья.
В избу вошел  Леонтий:
- Не дерзи им, Марья, как бы хуже не вышло.
- Хуже, отец, уже не может быть.
-Ой, Марьюшка, боюсь я, что это только цветочки, - вздохнул Леонтий и стал одеваться.
Наконец все было готово к отъезду. Малышка, насосавшись материнского молока, уснула, и Марья запеленала ее потуже в пеленки и в стеганое лоскутное одеяльце.  Она подала ребенка в руки старшего сына,
-  Выходи, сынок, веди ребятишек, а мы с отцом простимся с избой.
 Марья  вышла на середину избы, поклонилась  на все четыре угла,  потом подошла к печи,  раскинув руки , прислонилась к ней:
- Прощай, печка- матушка . Доведется ли еще когда погреться на тебе, щи сварить, да хлебы испечь. Верой и правдой служила ты нам много лет, - затем повернулась
, к иконам, перекрестилась  и,  взяв с божницы икону Казанской  Божьей Матери, вышла из избы. Следом вышел Леонтий, смахивая  с бороды то ли растаявший снег, то ли слезы.
                3
   Около месяца жили они на  вокзале в Свердловске  .  Половина  зала ожидания на первом этаже была отгорожена  досками,   вдоль стен были сколочены нары, но  когда туда привезли  раскулаченных из Шадринского округа, мест на нарах уже не было.  Люди вповалку лежали на полу  на сопревшей соломе . Здесь на разостланном одеяле и обосновались  Сычуговы со своими детьми.  Кормили два раза в день,  разливали   жиденький суп  с какой-то  разваренной крупой, давали по  куску слипшегося непропеченого  хлеба  и кипяток.  Вечером  вместо супа была жидкая каша -  размазня  и тот же кипяток. На выходе стояли двое часовых,  на другую половину вокзала никого не выпускали. Никто не знал, как долго они здесь будут, слухи ходили одни противоречивее других.  Как оказалось, здесь был перевалочный пункт, и начальство дожидалось  подвоза  раскулаченных из отдаленных районов, чтобы  сколотить  эшелон.
В один из дней пропал Харлантий. Вот вроде только крутился тут и вдруг исчез. Марья с Леонтием и Павел, оставив  маленькую с Нюрой, обежали все, заглянули под все нары, всех расспросили, но никто его не видел. Кажется, впервые в жизни Марья потеряла самообладание. Растрепанная, с обезумевшими  от  горя  глазами,  она металась по залу в поисках мальчика. Часовые,  к которым она обращалась, только плечами пожимали и на все ее просьбы пропустить ее  в зал ожидания, чтоб поискать ребенка , грубо отталкивали ее  и смеялись  в лицо.  Как раненая волчица, она была готова вцепиться  в этих нелюдей,  но ее оттащил муж:
- Марьюшка, не надо,   пожалей ребятишек, пристрелят тебя, куда я  с ними?  Пойди, покорми Капу, она уж давно плачет, голодная. Только это и отвлекло Марью на время от поисков сынишки.      Подошел Павел, который крутился до этого среди других пацанов, что-то выспрашивая у них:
- Тятенька, мамонька,  не теряйте меня, я скоро приду, - и убежал.  Время тянулось невыносимо   медленно. Марья сидела на разостланных одеялах, прижимая к себе  своих девочек и шептала молитву, вкладывая в ее слова всю  боль  и горе материнского сердца.
-Царица Небесная, спаси и сохрани под кровом Твоим чадо мое Харлантия, огради его от глада, губительства, труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменных, междоусобныя брани, от всех враг видимых и невидимых, от всякия беды, болезни, напасти и внезапныя смерти…
-Марьюшка, - вдруг вскинулся  Леонтий, - Паша с Харлушкой идут. Марья вскочила и кинулась к подходившим сыновьям.  Она схватила своего  Харлушу в охапку, опустилась перед ним на колени  и прошептала, давясь слезами:
- Обещай,  сынок,  больше никогда не пропадать, не теряться. Иначе, я умру от горя. Зачем мне жизнь без вас. Никто не предполагал в этот момент, что слова матери окажутся  пророческими. Вскоре  после раскулачивания умрет  маленькая Купава,  затем погибнет муж, а  42 год принесет Марье три страшные вести: в начале зимы на старшего сына Павла получит она похоронку, в марте придет извещение на младшего сына Харлантия – пропал без вести, а осенью по навету Анну  посадят на три года, и поедет она по этапу строить Норильский никелевый комбинат, а Марья останется одна и через два года перед самым окончанием войны тихо угаснет, так и не дождавшись своих детушек.
- Мамка, я больше не буду. Они сами меня позвали. Сказали,  что пирожок дадут.  Я и пошел. Взоры родителей обратились к Павлу.      
- Вон там доска оторвана, - кивнул Павел в  дальний угол, -он там и пролез.  Мне ребята сказали, что их китайцы звали, да они не пошли, побоялись.  А  я сразу понял, что наш-то дурачок  поперся, он пожрать любит. Говорят, что китайцы детей крадут,  убивают и из них пирожки стряпают.  Я доску отодвинул, пролез и стал  всех спрашивать   где найти китайцев.  Еле нашел,  они рядом с вокзалом живут, а Харлушка и правда у них был. Сидит за столом и ест что-то. Не хотели отдавать, да я пригрозил, что милицию позову, да еще вот молоток  тятин показал, как знал, что пригодится. Они что-то полопотали по-своему  да и выгнали нас.
 Для чего китайцы  сманили мальчика так  никто  никогда и не узнал.  Скорей всего , пытались таким образом  помочь спастись хоть кому-то, а возможно на то у них была другая причина.
                4
           Не успели власти собрать эшелон, как 1 апреля 1930 года было вынесено решение  окрисполкома  о сокращении  разнарядки на количество кулацких хозяйств  ровно на тысячу. Также была признана неправомерной  высылка  крестьян на крайний север. Леонтий Акиндинович  попал в эту тысячу  и со справкой,  выданной Свердловским укомом, где указывалось, что крестьянину  середняку Сычугову Л.А.  возвращаются все права гражданина  Р.С.Ф.С.Р. и рекомендуется местным властям вернуть ему все экспроприированное  хозяйство  кроме тяглового.
       Почти две недели добирались наши страдальцы до своей Одины, обменяв  по дороге всю одежку,  утварь и леонтьев инструмент на еду, Осталось только то, что было на себе да  одеяло с подушкой,  чтоб было чем ребятишек ночью укрыть.  Сберегли и ведро с чугунком.
      В Барабу пришли поздно вечером.  В окнах светились бледные размытые огоньки ламп,  на улицах не было ни души.  Леонтий с  узлом на плечах  медленно шел по деревне, раздумывая, куда бы им податься:  к  родному брату Дмитрию  или к дяде  Алексею, жившему с ними по-соседству, у того и изба побольше  , да и жил посправнее  Дмитрия.  Марья, шедшая сзади, как будто подслушала мысли мужа:
-  Пойдем к Митрию,  отец. Боюсь избу свою увидеть, поди уж раскатали по бревнышку, али живет кто в ней. У Митрия в тесноте, да не в обиде, а завтра видно будет.
          Едва они вошли в калитку  братового двора, как дверь в сенцах отворилась, на  крыльцо выскочил  Дмитрий, в накинутом на плечи овчинном полушубке.
-  А  я как знал, что вы сегодня прибудете,   не ложился.  Баню уж который день топим, вас поджидаючи.  Михалко  Бузаков приходил  на той неделе, сказывал, что письмо пришло из района, будто с вами ошибка вышла, возвращают вас. Давайте скорей проходите, промерзли, небось, - говорил он, пропуская  в дом  детей и Марью. Когда на крыльцо поднялся Леонтий,  Дмитрий обхватил брата за плечи,   рывком притянул  к себе. Грудь  его ходуном ходила от сдерживаемых рыданий:
- Прости, братка, что ничем не  мог тебе помочь. Меня видно нарочно в тот день услали  на дальние поля за сеном. Приехал, а мужики на ферме как обухом по голове  - Леонтия раскулачили.
- Ну,  будет, будет,  -  Леонтий похлопал брата по спине, -  жив пока,  сил бы только где взять, чтоб   дальше жить.
- Не кручинься, братка, поможем, всем миром поможем.
- Я не про то, Митя,  - Леонтий постучал себя по груди,- вот здесь  пусто, как будто выгорело все.   Ни на кого нет ни злости, ни обиды  - одна  пустота. Я как дерево без корней, жить надо, а цепляться за жизнь нечем. Скажи, за что они меня так, а? Когда, кому я сделал плохое? Всю жизнь с малолетства, сколько себя помню, я в работе. Рвал жилы,  пахал, сеял,  жал, - не одна рубаха на мне от соли и пота сопрела. Я что,  мироед какой, или жил за  чужой счет, или украл что? А ведь мне еще детей на ноги ставить.  Мне  Маше в глаза стыдно смотреть, - на какие  страдания я ее обрек.
- Да не кручинься ты, Тяно. Все  утрясется.  Айда в избу, что на крыльце-то стоять, бабы уж там наревелись вроде, поуспокоились.
                Разомлевшие после бани, накормленные горячими щами, дети  мигом уснули, едва их головы коснулись подушек, а взрослые сидели чуть не до петухов, обсуждая  предстоящую жизнь.
                Наутро братья отправились в правление колхоза, а Марья с Натальей пошла на родное подворье. Изба  была целая, а вот надворных построек не было. Все сараи, завозня и конюшня были разобраны и вывезены на колхозный двор. Изба сиротливо стояла посреди обширного теперь двора, без ворот, без калитки.
- Слава богу, хоть избу не успели разобрать, - перекрестилась Марья, - голову прислонить есть где.
               В избе кроме печи и лавки ничего не было. Марья  обвела взглядом стены, посмотрела на затоптанный пол:
- Ничего, все выбелю, отскоблю, отмою - будем  жить.
-  Пойдем , Маша, возьмешь у меня известку, ведро, да тряпки, да вначале Кирьянке скажешь , чтоб на санках дров вам натаскал, надо хорошенько протопить избу, а потом уж гоиться начинай, а мне на работу пора.  Я вечером приду,  помогу тебе.
Женщины вышли на крыльцо. Над крышами изб курились дымки, но не было слышно привычного мычания коров, блеяния овец и похрюкивания свиней, характерного для  деревенского утра. Над  Одиной стояла тишина, лишь временами нечаянно взбрехивала собака, испугавшись непривычной тишины и спокойствия на подворье. Подошли соседки, посудачили, повздыхали, пообещали прийти вечером помочь. А теперь нужно было спешить на разнарядку.  Наталья с бабами ушли по направлению колхозного двора, а Марья отправилась  в дом деверя. Ребятишки еще спали, Марья тихонько прошла в горницу, посмотреть на Купаву. Ночью маленькая спала беспокойно, и Марье то и дело приходилось прикладывать ее к груди. Но сейчас малышка сладко спала на широкой хозяйской перине. Выпростав ручки из пеленки, она тихо посапывала, чему-то улыбаясь во сне. Марья прикоснулась губами ко лбу ребенка, - жара не было. Обернувшись к иконам, она широко перекрестилась и, опустившись на колени перед образами, зашептала молитву.
-Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Матере Твоея, услыши мя, недостойную рабу Твою Марью! Господи, в милостивей власти Твоей суть чада моя Павел, Харлантий, Анна и Купава, помилуй и спаси их, имене Твоего ради. Господи, прости им вся согрешения, вольная и невольная, яже согрешиша пред Тобою… Господи, огради их от враг видимых и невидимых, от всяких бед, зол и напастей. Господи, исцели их от всяких болезней, очисти от всякия скверны… Господи, даруй им благодать Духа Святаго на многие лета живота, здравие и целомудрие…
Хлопнула калитка,  и Марья, торопливо дочитав молитву, поднялась с колен и вышла из избы. На крылечке сидел Леонтий. Сгорбившийся и понурый вид мужа не на шутку встревожил Марью.
-Тяно, что еще случилось?
- Не берут нас в колхоз Марьюшка. Сказали, что подкулачников в колхоз не примают, а разговаривали со мной через губу,  как будто я нелюдь какой.
 Леонтий с размаху швырнул шапку оземь. Зажав голову руками, он глухо застонал.
- Да где же ты, Правда, заблудилась! Неужто так и пойдет – вся жизнь наперекосяк!?  Люди, кто был в правлении-то, на меня и смотреть боятся, - как бы начальство что не подумало. Эх, жизня! – Помолчав, он добавил, - сказали, что по возможности вернут домашнюю утварь, картошки дадут, а там все зависит от нас. Выживем – хорошо, протянем ноги, - тоже особо никто не расстроится. Что делать-то будем, а, Марьюшка? Может, в Свердловске надо было остаться? Наших-то барабинских там немало.
-Тяно, батюшко ты мой, да кто ж нас там ждет, с оравой-то ребятишек? Что ж ты так убиваешься, родненький ты мой, - Марья опустилась рядом с мужем, обняла его за плечи, - проживем, не мы первые, не мы последние. Бабы вон сказывали, что Иван Кочуров в Ворошилове робит, в совхозе, а Михалко Шуплецов в Таволжаны подался, лес рубит. Ой, не нравишься  ты мне , Леонтий. Ну что делать, коль так вышло? Ведь не мы одни такие. Ты вспомни, сколь народу раскулаченного было в Свердловске, а ведь они все такие же как мы. Ты хоть одного кулака там видел? Нет, не видел. Так нам еще счастье выпало, - мы в родную избу вернулись, а где теперь те, что были вместе с нами? Так что не тужи, а иди-ка лучше спроси насчет дров.  В справке сказано, что вернуть должны все, вот иди и требуй. Куда-то ж вывезли наши поленницы, не на одну зиму было наготовлено. От наших поленниц и след простыл, а на дворе  пока еще не лето, да и промерзла изба, отсырела, надо хорошо протопить ее, ну а я ребятишек накормлю как выспятся, да  пойду избу топить да белить, чтоб и духа чужого в доме не осталось.
            Вечером к избе возвращенцев потянулись люди. Приносили посуду, одежду, домашнюю утварь.  Уже поздно вечером подъехал  на санях сосед  , постучал кнутовищем в окно:
        - Соседка, принимай меблю.
     Марья с Леонтием вышли на улицу, у крыльца стоял довольный  сосед:
- Вот,  проехал по деревне, собрал кое-какое ваше добро: кровать, буфет и стол, а барабан с коклюшками и кросна обещали подвезти позже, как освободятся, заняты они  сейчас  новыми хозяйками.
- Ну, Николай, вот удружил,  так удружил, а я ломал голову, из чего хотя бы стол смастерить, спать-то - ладно, можно на печи и полатях, а вот стол необходим. Спасибо тебе, сосед.
- Люди, Акиндиныч , все понимают, сами сегодня в бригаде решили, что надо собрать ваши  пожитки, бригадир и лошадь выделил. Бабы обещали  мелочевку вернуть.
- Да уж принесли  кое-что, кто и свое принес, не пожалел. Собирают как погорельцам, - вздохнула Марья.
- Ну,  вот и ладно, давайте помогу занести,  да ехать надо. Домой-то когда думаете перебираться, изба-то соскучилась по вам, ишь, плачет, -  показал он рукой на простенок между окнами, по которому скатывались капли влаги.
- Отсырела изба, весь день сегодня топлю, а стены-то все сырые, никак не высохнут. Да и печь остыла,  жару не наберет, - посетовала Марья, - сыростью так и тянет из всех углов. Ой, да что это я, вроде как жалуюсь. Да мы рады радехоньки, что не раскатали ее, родимую нашу, по бревнышкам, что есть где голову притулить, а вам, соседям нашим тройное спасибо, что присматривали, что участие проявляете, - Марья в пояс поклонилась соседу, тот засмущался.
-Да ты чо, Марья, сколь годов вместе бедовали, сколь разов вы с Леонтием меня выручали, чо ж мы звери какие. Мы еть знаем как у нас кулачат и кого. Разнарядка-то пришла на Алексея Кочурова, его должны были кулачить ,а потом порешали в правлении-то, что без своего-то столяра тяжко жить-то будет, как не говори, а без столяра ни наличников на окна, ни стол, ни кровать, ни ту же домовину толком некому сробить. Вот и порешали, его оставить, а вас вместо него раскулачить. Только я вам ничо не говорил, чуешь, Леонтий?
-В курсе я, сосед. Узнал об этом еще как увозили нас.
-Вот чо деется, - всплеснула Марья руками, - а я ни сном ни духом! Значится, за дядиньку Алексия мы пострадали?
-Грешно так, Маша, говорить. Каждый свой грех искупает сам. Не гневись на дядю, он не повинен в этом. Рано или поздно все рано бы к нам пришли. В колхоз-то мы с тобой отказались идти, так что дядя тут ни при чем.
                5
По справке, выданной Сычуговым Свердловским укомом, колхоз вернул несколько мешков картошки и небольшую поленницу дров. Лошади, корова с теленком и овцы остались на колхозном дворе, птица давно была съедена в общественной столовой. А люди помогали чем могли. Кто принес чугунок, кто ведро а кто и лопату с ухватом, - всему были рады, за все благодарили. Вернулись к Марье две ее шали, несколько рушников и скатерть из ее приданого, которые она трепетно ткала и вывязывала на них  замысловатые  узоры, готовясь  к будущей семейной жизни и свято берегла, пользуясь этим только по праздникам. Но ни новая тканина, ни шуба, подбитая лисой, ни сарафаны ее, ни белоснежное покрывало, вывязанное на коклюшках, и которым восхищались все соседки, ни другое рукоделие Марьи в дом так  и не вернулось.
Пройдет несколько лет, и однажды светлым и радостным  предпасхальным четвергом, когда все хозяйки гоили и убирали свои избы, готовясь к пасхе,  возвращалась она от приболевшей кумы, живущей на Гагарье, и вдруг, подходя к большому пятистенку Миньки Чеканина, узнала в развешенных для просушки и проветривания на веревках и плетнях свои вещи. И шуба и сарафаны – парчовые и кубовые, атласные и сатиновые, полотно, рушники, занавески оконные и белоснежное покрывало – вольно полоскались на свежем весеннем ветерке. Сердце захолонуло, Марья вскрикнула и замертво упала в придорожную пыль.  Тюня, соседская девочка, игравшая возле своей избы с подружкой, кинулась к своей избе.
- Мамка, мамка, там тетка Марья упала на дорогу и не встает, - запыхавшись, крикнула она матери.
Киликия вышла за ограду, увидела лежавшую Марью, кинулась к ней, приподняла ее голову, положила к себе на колени, начала хлопать ее по щекам.
- Тюня, неси скорее воды,  - а сама тормошила женщину.
- Марья, да ты чо, девка, на дороге-то развалилась, вставай давай, чо это такое с тобой приключилось? Падучей , вроде, не страдаешь, а лежишь как есть неживая. Чо ты вдруг сомлела?
Набрав в рот воды, принесенной дочкой, она прыснула на лицо Марьи. Та открыла глаза, оперлась рукой о землю, потом с помощью Киликии встала и добрела до лавочки, стоящей возле ограды киликииной  избы.
- Вот.., вот..,  - дыхания ей не хватало, она протянула руку по направлению к чеканинскому дому, - мое, все мое, моими руками выткано, моими пальцами связано.
- Матушка ты моя, - всплеснула Киликия руками, - дак ты чо, не знала?  И никто не сказывал?
Марья покачала головой.
- Нет, не знала.
- Дак Минька-то сразу как вас увезли, большущий узел  своей Авдотье приволок. И занавески твои у ней на окнах висят. Да и сарафаны с шубой она носит не стесняется. Нынче зимой я видела она в твоей шубе к свояченице в гости ездила. Развалилась в кошевке как барыня, глаза бесстыжие. Как только таких людей земля носит! Дак чо, пойдешь к ней?
Марья покачала головой.
- Нет, пусть пользуется. Через слезы да горе мое добро ей в пользу не пойдет.
- А я бы пошла забрала. Посмотри-ка в чем ты ходишь, в стираной перестиранной юбке, кофта вон на плечах скоро расползется, а Авдотья в твоих нарядах щеголяет. Она вон своей девке в приданое твое добро готовит, а ты свою Нюрку с чем отдавать будешь?
- Не надо Киликия, не надо, ничего не говори, не рви сердце. Спасибо тебе. Пойду я.
Марья тяжело поднялась с лавочки и тихо побрела по улице в сторону своей Одины. Больше Марью никто и никогда не видел на Гагарье.

                6
   Постепенно жизнь стала налаживаться. Леонтий со старшим сыном  исправно ходили на работу в Ворошилово в совхоз «Красная Звезда». В конце мая посадили огород, спасибо соседям и родне, поделились семенами. Все бы ничего, но маленькая Купава  угасала  на глазах. Застудили ее , когда добирались из Свердловска до дома. Весна была холодная, промозглая, а спали зачастую и в копешке сена, и в старом заброшенном овине. Боялись люди пускать незнакомцев переночевать. За счастье скитальцы считали, если пускали на ночевку в протопленную баню. Марья  тогда и  детей выкупает, да и бельишко успеет перестирать. А дети уснут, так и сами помоются. Малышке приходилось тяжелей всех. Марья не успевала менять пеленки. Простирнет где-нибудь в речке или у какого-либо колодца, а сушить приспособились на себе. К двум углам пеленки привязывали веревочку и  одевали на шею, распустив пеленку по спине, чтоб ветром да редким солнышком просушивало. А бывало и на себе Леонтий сушил. На голое тело мужа Марья наматывала пеленку,  а сверху  одежда одевалась. Так и сушили, но все равно не уберегли Купавушку.  В середине июня маленький гробик отвезли на тележке на кладбище.
 Вечером Марья пришла на берег реки и долго сидела там, глядя на речку, где она прошлой весной  родила  дочку. Она уже была на сносях, когда решила сходить в часовенку на вечернюю молитву.  Надев сарафан дубас, предназначенный для общественных молений, взяв лестовку, она отправилась с соседкой на моление. Барневку перешли вброд, приподняв подолы сарафанов, благо в тот год  речка сильно обмелела. Где-то в середине моления Марья вдруг почувствовала потуги и, шепнув соседке, что у нее началось, она ушла с моления и заспешила домой, опять же напрямки через речку. Роды у ней всегда были стремительные, без болезненных схваток. Дойдя до середины речки, Марья поняла, что дальше идти она не может, иначе раздавит головку ребенка. Остановившись посреди речки, Марья  еле успела подхватить родившуюся девочку, чуть не уронив ее в воду. Сняв с себя нижнюю юбку, она завернула новорожденную в нее и с пополнением вернулась домой. А теперь ее не было. Ее маленькое холодное тельце было погребено рядом с могилами дедушки и бабушки. Это была первая и потому очень тяжелая утрата. Марья смотрела на реку, а слезы не останавливаясь текли по ее лицу. Она не всхлипывала, не рыдала, а просто молча плакала и кровью  истекала ее душа. Подошел Леонтий, сел рядом, обнял жену за плечи, прижал к себе.
-  Поплачь, Марьюшка, а то я уж бояться за тебя стал, ты весь день как каменная. Поплачь, родная моя, тебе легче станет.
- Нет, отец, легче мне не станет. Это я погубила свою кровиночку, это мой грех, моя вина, и не будет мне прощения во веки веков.
- Да в чем же вина твоя, милая моя? Лучше матери, чем ты и не сыскать.
- Если б я послушала тебя , и мы сразу же вступили в колхоз, не было бы ничего, ни этой высылки, ни этого раззора, и детонька моя была бы жива.
 Марья уткнулась головой в колени мужа и в голос завыла. Она стянула с головы платок и,  скомкав, прижимала его ко рту, пытаясь заглушить рыдания. Косы ее распустились по спине и Леонтий тихо гладил ее волосы, легонько покачивая свою Марьюшку, словно баюкая.
- Поплачь, родная моя, поплачь, а то ведь так и умом тронуться можно. Нет твоей вины ни в чем, и не будет. Время такое настало, не уйдешь вовремя с дороги, сомнут и не заметят. Надо учиться жить по-новому, а себя казнить не стоит. Леонтий еще что-то долго шептал жене, гладя ее по голове, пока та не успокоилась. Вытерев платком лицо, Марья  поднялась на ноги и, запрокинув  голову к звездам,  с надрывом крикнула:
- Прости меня, голубка моя, звездочка моя маленькая, прости, что не уберегла тебя, свой цветочек лазоревый, маковка ты моя ненаглядная!
Леонтий поднялся следом за женой, взял ее за руку, и они тихо пошли по направлению к дому. Там ждали дети.
                7
Лето пролетело в работе и повседневных заботах. Год выдался засушливым , с самой весны не было ни капли дождя. Наступило время жатвы.  А жать, практически было нечего . Хлеба стояли хилые, редкие, на полях  тут и там  были видны выгоревшие проплешины. Колхозники ходили на работу хмурые, невеселые. Веселиться было не от чего . Вся надежда на хороший урожай давно уже пропала. Предстояла голодная зима. Каждый понимал, что после сдачи хлеба государству, на трудодень не останется ни грамма. Не уродила и картошка, она практически спеклась в земле. Повезло тем, у кого огороды были у реки, в низинке, там еще кое-что выросло. У одинчан у всех огороды сбегали к реке, ребятишки вечерами таскали воду с реки и поливали  свои огороды. Все огородные тяготы у Сычуговых легли на Харлантия с Нюрой. Солнце только начинало клониться к закату, как  ребятишки брали ведра и шли к реке. Поливали все – и огурцы  и помидоры и капусту, доставалось немного водицы и картошке. Но разве могли дети вдоволь напоить большой огород, даже если бы продолжали носить воду в течение дня. Казалось , земля поглощала воду и тут же мгновенно высыхала, требуя воды еще и еще. Вся земля была в глубоких трещинах. Но даже и малая толика детского усердия помогла вырастить неплохой урожай огурцов и капусты. Картошка была мелкая, да и откуда ей вырасти крупной, если посажены были в основном глазки картофельные, а не клубни. Но и этому урожаю  Марья с Леонтием были безмерно рады. В совхозе тоже был неурожай, рассчитываться с рабочими  было нечем, поэтому, вся надежда была на огород. Марья  насолила по две кадки огурцов и помидор; выросла и морковь со свеклой, да и картошки накопали немного. Хорошо уродила капуста. Марья радовалась, что сможет засолить кадки две три, да и свежей  останется достаточно на зиму в погребе. Вот только хлеба было край как мало. Что эти три мешка зерна, что выдали мужу в совхозе, на семью из пяти человек. Однако, зиму кое-как перебедовали. В начале мая  от съестных огородных припасов не осталось и следа. Как зеницу ока Марья берегла несколько ведер картошки на посадку. Какими бы голодными глазами не смотрели по вечерам на нее дети, она не прикасалась  к ней.  Рвали на огороде только-только вылезшую лебеду и крапиву, и Марья стряпала алябушки, так называли их в противовес пшеничным  оладушкам.  От этих алябушек из лебеды отнимались ноги, они становились ватными,  люди отекали, зрение притуплялось, но они жили, ходили на работу,  что-то делали дома, надеялись на новый урожай. Но наступившая весна, а за ней и лето убили у людей последнюю надежду. Вновь не было дождей, на многих полях даже не взошли посевы. К осени убирать на полях было нечего – все выгорело. А что собрали, ушло в госпоставки.  Это был настоящий голод, даже не сравнимый с голодом 22 -23 годов.  Все выгорело даже на огородах, а то, что выросло, съели  еще летом. В зиму ушли без припасов.  На Покрова приехала в гости  Каптелина со своим мужем, привезла гостинцы –  мешок пшеницы, два  мешка проса и три куля картошки. Марья от таких даров обмерла от радости, обняла падчерицу,
- Каптелинушка, ты же спасла нас от голодной смерти. Ведь не знаю чем и кормить  их, - она кивнула на детей.
 – А отец так совсем дошел. Ноги распухли, ни в какие обутки не влезают, пимы  вот разрезал сзади, да в них и ползает кое-как.  Да как же вы сами-то, - столько  понавезла!
- Не беспокойся, мамонька, нам тоже осталось, продержимся зиму.  Приезжали к нашим соседям кумовья их Павелева, рассказывали, что у вас тут творится. Ну мы недолго думая и поехали к вам. У нас нынче урожай-то ничего был, и по трудодням успели получить, правда потом письмо   в правление пришло, чтоб изъять все зерно у колхозников, да  мы попрятали, а кто и продать успел, да в город подался. Там говорят, полегче жить-то. По карточкам хлеб выдают каждый день. А нам выдали по килограмму на трудодень, да и те норовят назад забрать.   У нас поля-то пойменные, в любую засуху что-нибудь да нарастет. Председателя вот только жалко. Как выявилось, что он успел хлеб раздать, тут же и арестовали, приехали двое из района и теперь ни слуху, ни духу. Жалко мужика, уж больно совестливый был человек, хоть и не деревенский. Приезд дочери окрылил Леонтия с Марьей.
- Ну, Марьюшка, теперь как-нибудь продержимся зиму, а весной крапива, да лебеда, кислятка,  да пиканы,  до весны  сдюжим, не умрем.
 Однако, как не тянули дочкины дары, как не подмешивала Марья в тесто всякой всячины  - и кору и опилки, но пришел тот момент, когда не осталось и горстки муки. Питались только тем , что приносил из совхозной столовой Леонтий – бидончик постного супа, да пол- котелка жиденькой каши.
- Что делать-то будем, отец? Может, сходишь в Ковригу, или в Ячменево, выменяешь что-нибудь на хлеб? Там люди завсегда богато жили, да и к Капе зайдешь, может, она что даст. Да много-то не бери. Она сама голодной останется, а тебе отдаст. Посмотришь там по обстоятельствам.
- А что я, мать, менять буду? Ведь у нас ничегошеньки нету, что можно поменять на хлеб, - Леонтий тоскливым взглядом обвел избу.
- Есть пока еще немного, - Марья открыла сундук, вынула три рушника и кружевную скатерть.
- Вот это и обменяешь. Да смотри, не продешеви. Хоть пол мешка крупы какой или пшеницы возьми.
  Через два дня вернулся Леонтий, принес  чуть не полный мешок  овса .
- Вот, Маша, наменял. В Ячменево был, а до Ковриги так и не дошел. Хорошо там люди-то живут. Зашел сразу к Клементию,  мужику  Капиному  он кем-то доводится. Вот  он мне и насоветовал к кому обратиться. Председатель сельсовета  на масленицу дочку замуж выдает, я и пошел к ним домой. Мать невестина, как увидела твое рукоделие, так и не отпустила меня никуда . И рушники и скатерть забрала. Торговался , как ты и наказывала, а как же? Вот чуть не мешок овса , да там еще два калача  хлеба лежит. Промерз, наверно, на улице-то холодина.
- Сам-то как? – перебила Марья мужа, - как дошел? Ноги не поморозил?  Эдакий холод нынче выдался. Полушубок-то теплый, а валенки  - одно название, одни заплаты.
- Не беспокойся, мать. Дошел, слава богу. Как вы тут без меня?  Все живы?
 Леонтий обхватил обеими руками , стоящих возле него детей, прижал к себе.
- Ничего, ребятишки, выдюжим, надо выдюжить!  Харлуша, что нос повесил?
- Ись охота , тятя.
- Так в чем же дело? Мамка, давай-ка  собирай нам на стол. Доставай чугунок из печи, а мы – калачи.
С этими словами Леонтий засунул руку в мешок с овсом и достал оттуда большой каравай хлеба, настоящего, пшеничного. Марья тем временем разливала по кружкам морковный отвар, вынутый из печи. Леонтий  разрезав слегка примороженный хлеб на четыре равные части,  одну из них порезал на тонкие ломти и разложил на столе.
- Ну, налетайте.  Только уговор – есть не спеша.
Никогда в жизни не ели дети  ничего вкуснее, чем в тот вечер.  Вначале  они глотали хлеб не разжевывая,  но, глядя на отца с матерью стали размеренно  смаковать  каждый кусочек хлеба, подбирая со стола упавшие крошечки  и  так же не спеша отправляли их в рот. Зимняя стужа не позволяла долго засиживаться за столом. Мерзли босые ноги, от стены и окон тянуло холодом, поэтому едва закончив поздний ужин , детвора друг за дружкой полезла на полати.
-Тятя, завтра нам с тобой навоз вывозить на поля, - откинув занавеску, Павел свесил голову с полатей.
- Хорошо, сынок. Спи давай, поздно уже.
-Харлуха, ты че наглеешь? Это моя лопотина, отдай. Ваша с Нюркой вон у вас в ногах сбилась.
На полатях возникла возня, которой давно уже не бывало в этой избе.
-Паша, я хочу с тобой укрываться, пусть Нюрка одна спит, а то она дрыгается и стаскивает с меня одеяло.
-Нет уж, вы сами разбирайтесь, мне тут приживалы не нужны,  - Павел  подоткнул под себя полы старого отцовского армяка, - а ты, Харлуша, прижимайся к моей спине, теплее будет. И Нюру не отталкивай. Чем теснее, тем теплее.
Повозившись еще немного, дети заснули. Марья с Леонтием сидели за столом, не зажигая огня; лишь чуть мерцал огонек лампадки перед божницей, высвечивая печально-торжественный лик Богородицы. В двойные рамы окон, покрытых слоем куржака, пробивался  свет от взошедшей луны. Леонтий положил свою руку на ладонь жены, погладил ее,
-Прости меня, Марьюшка, за все прости.
-Господи Иисусе Христе, да за что же ты, батюшко мой, прощения-то у меня просишь, - всполошилась Марья.
-За все, родная моя, за слезы твои, за голод, за холод, за терпение твое, за ласку твою, за доброту, за то, что не могу дать тебе лучшей доли.
-Да ведь не в твоей это власти, Тянушко, чего это ты надумал? Никогда ни в чем я тебя не винила и не виню. Знать, доля у нас такая. Да ведь кончится, поди, время это злобное, может, хоть ребятишки поживут как люди. Настанет же когда-то сытая спокойная жизнь. Пусть не у нас, а  у наших детей. Ведь не бывает утра без солнышка. Сегодня тучи, завтра снег, дождь, метель или град, но ведь все равно солнце выглянет. Так и наша жизнь. Жили мы с тобой по-всякому: и бедно и в достатке, рук никогда не жалели, земле кланяться не переставали, к людям с добром относились, никому не завидовали, никого не осуждали, не меряли на свой аршин, и дальше так жить будем. Ведь не все время у власти будут стоять пьяницы да бездельники, ведь появится когда-то истинный хозяин и жизнь снова повернется к нам лицом
-Не дождаться мне времени доброго, Маша, стержень во мне пропал, все через силу делаю. Вот лег бы и не встал. Только мысли о ребятишках и заставляют еще шевелиться. Раньше хоть злость на это время проклятое была, а теперь и ее нет.
-Не стержень в тебе пропал, а оголодал ты не в меру, я ведь вижу, что ты свою долю то тому, то другому дитенку  подсовываешь. Только и живешь тем, что в столовке с Павлушкой поделите, а свою пайку домой несешь. Ох, горе, горе! Эдак и до беды можно дойти. – Марья тяжело вздохнула. - Потерпи, Тянушко, весна скоро, кончится стужа эта, голод этот. Мать-земля оживет, и мы оживем. Потерпи, душа моя, ради меня потерпи, ради деточек наших потерпи. Пропадем мы без тебя, - шептала Марья, обхватив ладонь мужа своими крепкими руками и легонько  поглаживая ее.
- Людей не жалеют, Марьюшка, скот не жалеют, землю не жалеют. Вот природа на нас и ополчилась. Летом дождя нет, зимой  - снега, Посмотри какая стужа стоит, а был бы снег и полегче бы холод переносился. А ведь еще и крещенья не было.
- Вот, Леонтий, напомнил, прясла надо бы разобрать, да порубить, а то совсем  нечем печь топить. Живем в лесу, а без дров. Где это видано, что человеку нельзя дров в лесу нарубить! Что эти шесть кубометров на нашу зиму! Ну ладно, председатель городской, но в правлении-то одни деревенские. Неуж не понимают, что мало этого, зачем такие нормы принимать?  А ведь сами все с дровами, явно не по  шесть кубов привезли, а раза в три-четыре поболее. И за какие грехи мы все это терпим.
- Ладно, Марьюшка, не будем тужить, а то договоримся  с тобой, что плакать впору. Даст бог, в  феврале  опять схожу в Ячменево или в Ковригу, до весны протянем, а там и правда повеселее будет. Разумница ты моя. Поговорили и полегче как-то стало.
- Так-то оно так, Тяно, да уж менять-то не на что.
- А мой полушубок на што? Он у меня еще добрый, не заношенный.
-А сам в чем ходить будешь по этакой-то стуже?
-Скоро весна. В армяке пробегаю.
-Ладно, если б весна после января наступала, можно б было и в армяке пробегать. Давай-ка спать ложиться, завтра опять ни свет ни заря вставать. Пока дойдешь по суметам-то, солнце уж встанет. Не ходите вы каждый-то день домой. Оставайся там с Пашей. Баушка Маремьяна ведь не гонит вас.
-Да не гонит, а душа домой рвется, не могу без тебя уснуть. Всю ночь проворочаюсь, встаю разбитый, голова от дум пухнет. Давай-ко и правда ложиться, скоро уж первые петухи запоют.
- Где они те петухи? - Вздохнула Марья. – Разбирай кровать, а я помолюсь. Взяв в руки лестовку, она опустилась перед божницей .
-О Пресвятая и Преблагословенная Дево Мати сладчайшего господа нашего Иисуса Христа, Царица небесе и земли, Всемилостивая Заступнице рода христианскаго, Прибежище и Спасение притекающих к тебе… - шелестел голос Марьи в ночной тишине.
         Наконец, все в доме угомонилось, все спали. Спала Одина, спала Бараба. Над старыми покосившимися избами  висела полная луна, равнодушно заглядывая в окна изб. Везде было одно и то же. Без веры, без надежды, в холоде и голоде жили и выживали люди, вчерашние хозяева своей земли, кормильцы  России, а сегодня бесправные, изможденные люди, не верящие в обещанное светлое будущее, в свои силы. Глубока ты, чаша терпения и страдания людского, но и ты можешь переполниться, грозя перелиться через край, и тогда волна страданий людских сметет все на своем пути и переполнит страданием уготованные чаши потомков. Как не допустить этого? Ибо у каждого своя чаша и каждый должен испить свою чашу страдания сам, как бы глубока она ни была.
               

Словарь редких устаревших слов, использованных в   
                Части  I и  П   
  Армяк  -    верхняя мужская одежда 
Басок  -  красив
Дерюжка – покрывало из грубого домотканого полотна
Вечорки – место сбора деревенской молодежи, где пели песни, плясали, водили хоровод и встречались приглянувшиеся друг другу пары. Обычно, собирались в доме одинокой женщины,  вместо платы принося с собой по охапке дров или немного керосина для освещения.
Гоиться - мыть, белить, убирать дом, избу
Завозня – помещение для хранения урожая, зерна и пр.
Заплоты  -  заборы
Запечье – углубление под шестком, где хранят сухие дрова, лучину, а то и чугуны. 
Запон  -  фартук, который женщины носили поверх юбки
Загнеток – Уголок в зеве печи, куда кочергой сгребали не прогоревшие уголья,  присыпая их золой для того, чтоб наутро разжечь дрова.    
Изба одностопок   -  дом в одну комнату, большую часть которой занимает русская печь               
 Комбедовец – член комитета бедноты
Крупорушка - большая ступа, выдолбленная из цельного  ствола дуба, высотой более 1,5м с пестом для обдира крупы, или  зерна от шелухи.   
 Лопоть – различная одежда, в т.ч. одеяла, подушки и пр.
Ночесь  -  ночью
Овин – место хранения снопов   
 Полати – лежанка из досок в верхней части избы,  куда забирались по лесенке. Обычно – это спальное место детей.
Падера – метель, вьюга   
Паренки (свекольные) – ломтики свеклы, залитые водой и сваренные в печи.   
  Суметы – сугробы          
 Своебышный  -- упрямый
Сношенницы  -  жены братьев по отношению к друг другу
На улку  -  на улицу, в смысле, на свежий воздух