Перелом 7 - 18

Вместе с Похмельным в землянке, стоявшей на отшибе майкудукского поселка, ютилось еще пятеро. Она была настолько мала, низка, что когда жильцы собирались вместе, то передвигались по очереди, а высокие - Воротынцев и Терехов - полусогнувшись. Однако комендант не упускал случая лишний раз напомнить, что бытуют они лучше, нежели иные вольные.

Два казитлаговца - Воротынцев и Антипин - отбывали сроки разнорабочими, третий, Мошков, плотничал в "Зеленстрое". Старика Лушникова, пожалев его старость, взяли сторожем-сидельцем при майкудукской комендатуре. Из спецпереселенцев был один Терехов, которого комендант втиснул к ним шестым по счету. Жильцы смолчали, зная характер Кошаева: услышь он об их недовольстве, немедленно прикажет возвести вторые нары, чем не раз грозился на обходе, и тогда вообще будет не продохнуть, не протолкнуться.

За время совместного проживания обитатели притерпелись друг к другу. Крепких дружеских отношений между ними не было, да и быть не могло: слишком разных людей, словно в насмешку, свела судьба под низким потолком землянки. Жильцы старались избегать крупных раздоров, сознавая, как утяжелят они и без того нелегкий быт, но мелкие ссоры, порой по ничтожному поводу, случались, они были просто неизбежны в такой тесноте среди озлобленных, затравленных жизнью зеков. Но та же теснота и скудная пайка не позволяли им долго держать зла друг на друга, ругались и тут же мирились, как это привычно в арестантской среде. Некоторая натянутость иной раз наблюдалась в отношениях Воротынцева с Лушниковым. Каждый жилец истолковывал ее по-своему. Похмельный, например, считал, что Воротынцев завидует старику в его возможности читать свежие газеты, слышать разговоры начальства и поэтому быть в курсе местных событий.

Комендант отчасти был прав: тесно-то тесно, но в сравнении с другими местами, где проживал весь огромный казитлаговско-ссыльный контингент, эту землянку можно было считать райским углом. Воротынцев и Антипин иногда уходили в ночь на работы, Похмельный часто из-за метелей не возвращался из поездок. Постоянно ночевали в землянке только Мошков и Терехов. Но случалось, что жильцы собирались на ночь вместе. Тогда кашеварили в складчину, долго разговаривали о том о сем. Откровенно политических тем избегали: лагерь - малоподходящее место для доверительных бесед.

Каждый хоть чем-то помогал в совместном проживании. Воротынцев и Антипин приносили ценный уголь. Похмельный подворовывал в поездках. Осенью он украл плиту к грубке - самую ценную после керогаза вещь, позже стянул со склада пятилитровый бачок и кое-что из посуды. Однажды привез остатки рулона кровельного железа, которым закрыли протекавшую в углу крышу и обтянули дымарь. Когда предоставляется возможность везти продукты без охраны, он отсыпает понемногу из мешков, осторожно отбирает из ящиков. Собранное в котомку прячет при дороге в укромном месте, на обратном пути забирает. Опасно, конечно: его уже трижды поджидали на окраине поселков с обыском, но пока сходило с рук, добытое идет в общий котел. Мошков следит за чистотой и порядком, чистит печурку, отбрасывает снег от землянки. Лушников приносит газеты, до которых особенно жаден Воротынцев - перечитывает иную по несколько раз, запоминает фразы и целые абзацы, однако своими выводами из прочитанного откровенно не делится. Как-то Лушников, забирая у него свежую "Правду", пошутил: "Не пишут, когда нас выпустят?"- "Нас? - мрачно удивился Воротынцев. - Нам с тобой здесь вечно сидеть. По крайней мере, мне - до мировой революции, тебе - до второго пришествия". Лушников улыбнулся. Он легко отзывается на шутливое слово, в общении прост и услужлив, при надобности сам вызывается починить жильцам обувку, одежку и часто кухарит, сдабривая варево затейливыми поварскими присловьями. Несмотря на возраст, в нем не замечалось старческой неряшливости, забывчивости, речь его отличалась простотой и выразительностью, и хотя он был уже по-стариковски слаб, темнели и у него, как у других, волосяные рубцы от овечьих ножниц на коротко остриженной голове и часто была искромсана ими сухая бородка, сквозь которую просвечивал подбородок, и носил он, как все жильцы, одежду С чужого плеча, но все на нем, вплоть до латаной-перелатаной косоворотки с разными пуговицами на вороте, смотрелось чище, опрятнее, как-то подобраннее.

Из того, что каждый рассказал о себе, скрывая, разумеется, дурное и подчеркивая хорошее, у насельщиков помалу сложилось мнение друг о друге. Уж на что был немногословен и скрытен Воротынцев, но из разговоров, в которые он иногда вступал, из бесед, которыми они коротали изнурительные вечера, у них сложилось и о нем свое суждение. Но не все, далеко не все рассказал о себе замкнутый жилец!

С юности очарованный социалистическим раем, который, по Чернышевской беллетристике, оказывается, можно быстро и просто построить именно в России, он стал убежденным революционером-практиком. Ему, человеку от природы наблюдательному и осторожному, поручали самые серьезные задания: долгое время он был связником -мотался по крупным городам, развозил нелегалку и последние решения партийного центра. А это ни много ни мало - адреса, имена, явки. Однажды доверили ему с товарищем доставить срочную почту в Разлив. Встретил их Зиновьев, поблагодарил за своевременную доставку, запомнил связников. С первых октябрьских дней Воротынцев состоит у него на особых поручениях. И быть бы связнику с его среднетехническим образованием на высокой должности при новой власти, если бы не одно из зиновьевских поручений - арест петроградской интеллигенции и беспечно вставших на учет офицеров. Зиновьев, этот милейший человек, который совсем недавно с заспанным лицом и сенной трухой во всклокоченных кудрях с трогательной заботой заваривал на костерке возле шалаша утренний чаек, пока неугомонный Ильич, сидя поодаль на пеньке, безостановочно записывал в тетрадочку ночные мысли, - этот "милейший" теперь с поразительным хладнокровием и жестокостью приказал арестованных расстрелять - всех их, от кого, судя по мыслям в синей тетради, могла исходить угроза для революции. Расстреливать людей - это не писульки развозить. Объятый ужасом Воротынцев бежал к себе под Воронеж и затаился в хуторском садике. Но отсидеться в вишеннике не удалось. Его попеременно мобилизовывали то белые, то красные. Потрясенный петроградскими расстрелами, он изворачивался как мог, чтобы не попасть на передовую, остаться в тыловых частях, но и этой недолгой хозслужбы хватило, чтобы прийти к простой, ясной мысли: а ведь он, собственно, только в детстве и отрочестве жил живой, подлинной жизнью, остальные годы - проспал очередным сном Веры Павловны, который не успел изложить на бумаге известный демократ.

После войны Воротынцев устроился в техотдел Воронежского губисполкома, со временем успокоился, обзавелся семьей, стал с печальной усмешкой вспоминать давние события и былые заблуждения. Однако всевидящее око ОГПУ отыскало его и предъявило обвинения, но не за четырехмесячную службу в обозах Добрармии, а за недолгое членство в левых эсерах, чья земельная программа когда-то весьма привлекала юного воронежца. Приговор в десять лет лагерей потряс его гораздо больше, нежели расстрельные залпы у рвов на гатчинских полях. Ему бы сейчас уснуть на все эти десять лет без всяких сновидений, но время крепких снов для Воротынцева навсегда ушло, приговор обрек его до конца дней мучиться бессонницей.

Мошков работал председателем в оренбургском селе и настолько усердно выполнил планы по раскулачиванию и хлебосдачам, что его в поощрение перевели на должность районного уполномоченного - вытряхивать из домов и мешков в соседних селах, даже домишко в городке для него присмотрели. Но мужик зарвался. Донесли, что часть реквизированного он переправляет себе домой. Раймилиция в два счета расколола, а райсуд в один счет на пять лет отправил его в Казитлаг с отеческим напутствием: ты прежде думай, что едят в нелегкое время твои благодетели, потом уже обо всем остальном.

Антипин - бывший преподаватель одной из школ Нежина. Учил бы он двух своих и чужих оболтусов, любовался бы гоголевскими местами и вечерами хрумкал бы знаменитыми огурчиками, щупая украдкой тугие места у веселых Одарок и задумчивых Ганночек, да на беду учителя угораздило его попасть в число районных ревизоров, привлеченных помочь в инвентаризации и социалистическом распределении обобществленного хозяйства. Увиденное до глубины души возмутило бескомпромиссного, как сама математика, учителя. Но он забыл, что в 1929 году можно было по-прежнему смело рассказывать о тупых углах в геометрии, которую он преподавал, но не о таких же райкомовцах, и уж тем более не болтать об этом на всех перекрестках. Эта небольшая путаница стоила ему семи лет лагерей.

Лушникова осудили за религиозную пропаганду. После того когда в ссылку отправили почти всех белгородских священников, с которыми в разные годы он, будучи дьяконом, проводил службы или был хорошо знаком, старик взял себе в голову, что призван свыше продолжить дело невинно претерпевших церковнослужителей. Надо сказать, что по уму, знанию церковных треб, канонов и святоотеческой литературы его вполне можно было рукоположить во священнический сан. Он не внял просьбам взрослых детей оставить опасную затею - пошел странником по белгородским селам, где его знали, понес пастырское слово осиротевшим прихожанам. ОГПУ расценило мирные проповеди подстрекательством к мятежу против верховной власти и отправило его на десять лет в лагеря.

Долгой, жуткой дорогой прибрел к землянке Терехов. При первой встрече с ним Похмельный один раз поймал его любопытствующий взгляд, другой...

- Чего присматриваешься? Родню ищешь?

- Похоже, где-то видались, а где - убей не могу вспомнить, - ответил с неловкой улыбкой новый жилец. Вспомнил он, когда Похмельный случайно упомянул о четвертой точке.

- Там-то и видались! - обрадовался новопоселенец. - Две подводы ваши были. Женка моя ночевала с малым у тебя в бричке. Вот случай!

- Нашел случай, - пренебрежительно остудил его удивление Похмельный. - Тут недавно два брата встретились. Один в Новгороде жил, другой под Ставрополем. Двадцать два года не было времени повидаться. Теперь оба в Тихоновке на пятилетнем свидании.

Эта осень стала самой страшной в жизни пензенского спецпереселенца. В одну неделю от тифа умерли трое из четверых детей. В живых остался младший. Комендант Лисьев отправил остатки семьи в Караганду. Для жены поселенца выбил место посудомойки при поселковой закрытой столовой, самого Терехова устроил путейцем на желдорогу.

- Спасибо ему превеликое, - шептал, смаргивая слезы, бывший красный командир, - а то бы последнего лишился.

- Не горюй. Тут часто вся семья человек в десять полностью вымирает, - успокаивал его Похмельный. - Жена жива, мужик ты здоровый, еще наживешь.

- Да мне бы этого сохранить и боле ничего не надо, - судорожно передохнул, успокаиваясь, поселенец, хотел еще что-то сказать, но собеседник со сладким стоном зевнул и отошел в сторону.

Во избежание грабежа и разбоя самовольный выход поселенцам в Караганду из окружающих ее поселков был запрещен - только группами, партиями и с разводящим. У железнодорожной линии патрулировала милиция с дружинниками. Пойманных нарушителей сажали в каталажки и лишали хлебных карточек. Жителей землянки знали в лицо, пропускали беспрепятственно. Спать укладывались рано, берегли силы и дорогой керосин. Когда тушили фонарь, то открывали печную дверцу, и долго еще сумрачно озарял комнатушку свет угасавших углей...

Похмельному тоже мало было надо - доброй погоды в поездку да как половчее украсть чего-нибудь из перевозимого груза, чтобы не быть уличенным в воровстве.