Александр бунин. 7 5 во лбу. отрывок 6

…Когда мой друг-куплетист закончил горланить модифицированного Винни-Пуха, пугая население, и нежно перешёл к шляйгеру «Страна меня послала на границу, и нет границы счастья моему…», мы, передвигаясь в увлекательном направлении, аккурат с наветренной стороны подошли к искомой точке на карте столицы – дивной общественной «Пельменной», которая имела для нас свою особую таинственную отмеченность в городской природе. «Пельменная» – место свидания нас и Государства. Государство напоминает нам, что оно всё ещё существует. Так же, как существует и знаменитый туалет в верхней части Столешникова переулка. Тот же клуб по интересам, только публика другая:  фарца, валютчики, проститутки.

Не шли бы ноженьки резвые,
Не глядели очи ясные,
Во эту светлую светлицу,
Во столову нову горницу.
 Припевальная песня
Приоткрытая дверь «Пельменной», сделанная из грязного стекла, ехидно улыбалась, а на облезлых оконных решётках парочками сидели невесомые синички в чёрных бархатных галстучках, как юркие дубль-бемоли на нотном стане. Мы бодро взошли на палубу, не ощущая себя трезвыми в полной мере, но уровень нашего душевного настроения был гораздо выше уровня нашего физического состояния.
Чарочки по столикам похаживают,
Рюмочки, походя, всё речь говорят.
Тоже, наверное, Припевальная песня
В храме общепита, слабо отвечавшем эстетическим требованиям даже монгольского качества, было , на удивление, тепло. Похоже, где-то произошёл сбой, и кипяток направился не в те внутренние утробы не тех труб, не в те радиаторы, самонадеянно обогревая по дороге не тех людей, которых следовало бы.
Обычно зимой здесь было немногим теплее, чем на улице и представители разных социальных групп стояли в шапках и головных уборах, застёгнутые на все имеющиеся в наличии пуговицы, крючки и «молнии», а застывшая, добротно разбавленная опытной рукой сметана, на слипшихся от едкой уксусной атмосферы пельменях, походила на прощальный воск поминальных свечей.
Страшно подумать, но ведь все советские классики, хоть раз, но пробонули таких вот пельменей и, что Слава Богу, остались живы.
Кчёмный народец в забегаловке собрался отчаянно злой и сильно неприветливый. Собрался в изобилии. Хмурое утро. Все стояли и, пользуясь благами социализма, чуть не бросались друг на друга, будто специально обученные,  совсем не секретные ракеты класса «говно-говно». По-видимому, степень солидарности между людьми находится в обратной зависимости от числа людей, размещённых в данном месте. Никакого умственного и ритмического движения масс навстречу друг другу не происходило.
Это были хворые люди с руками-тремоло, большой частью лишённые достойного образа жизни в результате алкоголизма – «пьянь коричневая».
Привилегированная местная аристократия уже затарилась и, как могла, давясь, утоляла первый алкогольный голод. Разночинная публика ещё поджидала гонцов, поводя сморщенными сухими ладошками по гладким поверхностям грязных стоек, сметая с них ещё не существующие крошки.
Мы прошли сквозь негустой встречный народ и Вадик спросил, переходя в радости достигнутой цели на официоз:
– Товарищ Лунин, мне кажется, в прошлый раз столы здесь были квадратными. Заменили они их, что ли? Чтоб кто-то углы не отшиб?
– В прошлый раз, дружок, я сюда тебя на спине принёс, шёл, как взрослый охотник с матёрым трофеем, ты в дверь попасть не мог, а теперь тебе столы не те. Круглые они, Вадюль, были. Всегда круглые. Как и положено. Ещё в древности самим Конфуцием было указано потомкам, что обеденный стол должен быть круглым. В оплотах тогдашней культуры считалось, что в этом случае все присутствующие на пьянке люди получают равный доступ к водке, стоящей посреди стола. С тех пор философия производства столов для «Пельменных» не изменилась.
– А как Ян Чжу относился к форме стола?
– Относился. Но плохо. Всё время перечил.
– Он что, хотел водку на свой край приволочь и в одну харю всё употребить?
– Не знаю. Наверное, точно. Но я и без водки за Конфуция – круглые столы, как и не острые проблемы, в меньшей степени опасны для любого здоровья. Для здоровья любого человека.
Вот мы с Витькой Старогородцевым (он же «Румын», он же «Витторио де Сика» ) прошлой осенью в «России» гуляли. В западном её ресторане. События там развивались. Развивались события в «России».
Я уже достиг предельных алкогольных вершин, уже не мог формулировать ряды иррациональных чисел Фибоначчи и перестал узнавать Диафантовы уравнения в лицо. Во до чего. Пора было в дождь и вьюгу. И в снег и в ветер. И в звёзд ночной полёт.
Выпростав себя из-за стола, я взял зонтик и пошёл в направлении обратному от противного. Витька уже отважно шёл впереди, волнисто излучая длинноногой гуттаперчевой (гуттаперча = теперь хорошо?) походкой ковровую линию обороны Карла Густава Маннергейма.
Вдруг догоняет меня человек-синекдоха с грозным лицом свежевыбритой озёрной форели и трогает мой пиджак в регионе дорогого мне тёмно-синего плеча. Дескать, мол, я его зонтик прихватил, покидая свои недавние позиции. Я терпим к другим направлениям и всегда пытаюсь быть любезным – ты ж меня знаешь – но часто выходит плохо и я иногда даже потом кратковременно переживаю. – «Дуня – говорю, – я графинь лобзал», – и мы возвращаемся в исходное положение стола. Моё врождённое топологическое несовершенство позволило сделать это, использовав старинную морскую операцию оверштаг.
Я с трудом заставляю себя заинтересоваться происходящим и веду переговоры с пассажирами – никаких других зонтов на креслах не висит. Замены моему аксессуару нету. А наоборот – кругом сидят люди в развязных узурпаторских позах и норовят лишить меня собственности в неожиданно холодную осень.
А один из них, самый наглый, во время беседы даже обнимал щетинистой рукой столовую спутницу. За то место, где у девушек обычно располагается талия. Стоял спёртый мат, который ставит конь.
Особенность пьяного человека состоит в том, что он не в состоянии трезво оценивать свои поступки, но я всё ж расстарался объяснить, что исход эгоцентричной любви к моим зонтам – быстрая смерть, но они не поднялись духом до понимания моих слов и продолжали вертеть головами и переглядываться с идиотским видом, как замороченные октябрята поющие песенку про солнышко, введя мой дух в неистовое расположение. Нет отбою от ковбоев.
Попросили б эти комбойцы по-хорошему – я б им просто так подарил, от широты души и потому, что пьяно-добрый, а они агрессию развели-затеяли и пытались говорить в мой вежливый адрес затейливые слова русской речи.Нельзя так в отношении суверенного меня.  Я такого непартикулярного к себе отношения не терплю. А они не унимались, хотя по-прежнему чужого зонта.
– Сколько вас, ребята? – спросил я неохотно, лишь бы отделаться побыстрее. – Трое! – отвечают они гордо-громко и делают сочувственные лица.
– Вот все трое и идите на ***! – определил я их местоположение.
Бывают, как известно, секунды, когда  всё решают минуты. И это может продолжаться часами. Но на сей раз драка образовалась быстро.
Это была, собственно, не драка, это была маленькая волшебная битва, заключённая в полуминутную свежеисторическую пробирку. Едало в кровь – и танки наши. Онегин бздынь… и Ленского не стало. Они проиграли эту битву, благодаря преимуществам правильного образа жизни.
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи.
А.Блок

Махал я недолго, с ленцой, без креатива. Так постаревший телемастер резвится в мобилизации чувств с опытной комендантшей женского общежития для учителей страшных классов. Официантки, повара, буфетные сотрудники, пианист Сердюк, сионист Пердюк и миллиметрдотель-румпельштильцхен с парикмахерским именем Эдуард болели за меня, а окружающий их посторонний народ – за этих трёх налётчиков-мамлюков, воображая себе кровавый the end.
Но народное воображение непоследовательно: победил я и все сразу стали болеть за меня и предлагать белые салфетки с целью гигиены. Потом все с восхищением зашумели и начали произносить короткие звуки, производя хозяйственные наблюдения за разбитым инвентарём (но ни один из присутствующих, к сожалению, не обладал достаточными полномочиями, чтобы вручить мне почётный шотландский Орден Чертополоха, ибо «никто не тронет меня безнаказанно»).
Вытирая бывалые распухшие кулаки об художественную скатерть, меня сильно, без предупреждения, мотануло телом вширь и вглубь обстановки,  пребольно хлестанув разгорячённым боком фигуры об острый угол тяжёлого купеческого стола.
Пьяный человек таким мелочам, как сломанные ребра, придаёт маленькое значение, второстепенное, а я, так и вовсе не придал никакого, и весь в анестезии поехал домой. Причём, к себе домой, что особенно удивило меня в себе этим тихим приятным вечером.
Прибыв в свои собственные свояси, я кинул изломанный баталией (ба! талия!) зонт в дальний  угол прихожей как вещь мало интересную для дальнейшего повсеместного использования и стал рассматривать в зеркале черты лица. Рядом с зеркалом, на массивном бронзовом крючке в форме грустной львиной головы висел зонт. Мой зонт. Новенький и по-прежнему чёрный. Он висел и хохотал. А чего ж ему не висеть-то, Вадюль! А чего ж ему не хохотать! Я ж умышленно не пригласил его на витькину пьянку. В целях экономии, предвидя возможный оброн дефицитного вещизма и последующей материально-технический ущерб моей материально-технической базе. Выходит, в мои расчёты закралась ошибка. Бывает. Зато теперь у меня, в результате технико-тактических действий, образовалось почти два зонта и, по мнению военной травматической медицины, целых два свежесломанных по пустякам ребра.
 И теперь я всегда стою за Конфуция. Правильность его теории подтверждается даже в «России» – это ли не всемирное признание потомков?

(А теперь мы не любим бывать в ресторанах. Только по необходимости.
Слишком много развелось хамов. Терпеть их громкое провинциальное  свинство – не по характеру. Реагировать – драка. А мы ведь люди интеллигентные и, как сами понимаете, можем и в рыло въехать. И посему бухаем,  в основном, дома. С пьяными, хорошо воспитанными людьми).
– И я тогда буду за Конфуция. Можно, Борисыч? Чего мне этот Ян Чжу? Рёбра ломать?
– Побудь пока и ничего не бойся, я рядом, рядее не бывает, но с китайцами давай потом решим, глянь какой people у нас тут скопился! Яичко – два творожничка! Молоко и хлеб! Навоз и сено! Не зря мы сюда припёрли. Редко где увидишь людей обоюдодовольных происходящей с ними совместной жизнью.
Стол слева от входа был абонирован двумя супружескими парами без признаков образования юридического лица, с весёлыми обветренными лицами и сильно натруженными кистями рук. Из упомянутых кистей выпирали каменные мозоли и вулканы шершавых, слегка потемневших костяшек, как у хыкающих бойцов каратэ.
Здоровенные красномордые мужики были упакованы в бежевые охранные тулупы с белыми внутренностями (тамошний шик?) и засаленными от времени и профессии локтями. Их батонистые, отвлеченных форм жёны были одеты куда как изящнее – в гладкие блестящие чёрные коротенькие пальтишки (открывающие нескромному взгляду мощные ноги, обутые в абразивные овальные рамки чехословацких полсапожек фирмы «ЦЕБО») с игривыми кружевными нарукавными «тон в тон» манжетами, пришитыми намертво. У обеих на широких просторных головах были прикручены красные шарфы из индийского мохера.
Купи, мама, мне на кофту,
Постарайся кумачу.
С комсомольцем гулять буду.
С богатеем не хочу.
 Частушка
Могучие главы семейств курили запрещённые здесь папиросы и влажным свистящим эротическим шёпотом говорили о своём хозяйстве, оставшемся на далёкой исторической Родине: коровки, два бычка, поросятки, яички, курочки…  С жёнами разговаривали командно-громко и отрывисто-строго, как на плацу; нельзя исключать, что в уютной домашней обстановке они их частенько поколачивали от Великой Любви и вполне Разделённого Счастья.
Статные увесистые бабы, слегка волнуясь от присутствия посторонних окружающих граждан, шумно и с неравнодушным аппетитом вкушали простую плацкартную еду и пили грязно-коричневый компот из мутноватых от бесперебойного использования «губастых» стаканов, в едином порыве томно оттопырив мизинцы на пьющей руке.

Тут, взяв пельмешек из окошка,
Отнюдь не кушают – едят.
И гнутся слабенькие ложки
В руках окраинных девчат.