Родной язык

     Он знал, что немногого стоит. Если  вспомнить и честно признаться самому себе, то он вообще был никудышным.  Эта  никчемность выглядела тем более неправильной из-за внешних габаритов его фигуры, которые может и не были богатырскими, но зато явно превышающими средние параметры. С такой комплекцией он откровенно не соответствовал своему поведению. То, что Сема не был злым – это так, но он как-то и не был привычно добрым. Ему  непонятно как удавалось быть всегда в стороне от любых дел, быть незаметным. Если случалось, что ситуация как-то выдвинет Семена на передний план и ему надо что-то делать или говорить он терялся, тушевался и сильно краснел, отчего окружающим было одновременно и смешно и жалко неуклюжего здоровяка. Надо сказать, что над ним посмеивались всегда, однако, по-своему, любили.
      Таким он был в школе, не особо проявился и в педагогическом техникуме, где он изучал немецкий и английский языки. Преподаватель физкультуры, Андрей Андреевич, его откровенно называл или «мягкотелым», или «тщедушным», что означало, чуть ли не приговор его способности на большие и отважные поступки.
      Когда началась война и Сеня, после недолгих раздумий, решил и объявил, что пойдет в военкомат с предложением записать его в добровольцы, то и мать, и сестра, и отец со старшим братом, у которого была бронь, как высококлассного сцециалиста-лекальщика на механическом заводе, неподдельно удивились и им стало по-настоящему смешно от такого поступка; такой инициативы он не проявлял никогда. Впрочем, скоро и смех и удивление прошли, как только Семен вернулся с решением военной комиссии о призыве на фронт добровольцем. Мамой овладела глубокая тревога и переживание за сына, уходящего на войну.
      На нее он уходил так, как ему было свойственно: смешно. Провожал его почти весь трехэтажный дом, да и многие со двора. Провожающая толпа все пыталась водворить героя момента на заслуживающее ему передовое место, с которого ему всякий раз удавалось незаметно уйти на задворки, не выпуская из рук, даже в этот момент, свою очередную книжку. Кончилось, как всегда конфузом. На привокзальной площади, когда ответственный военный работник, окликая и строя всех призывников в колонну громко прокричал: -«Сидоркин Семен Афанасьевич» - ему  никто не ответил. Он прокричал еще раз. Стали кричать другие. Военный рассердился и даже сказал: - «Это, что дезертир?» В ответ кто-то из ребят ответил
- Какой дезертир! Это ж Сема, он где-то рядом должен быть.
    Так и случилось.  Вскоре его  нашли метрах в тридцати, примостившегося на краю скамеечки и увлеченным чтением. Привели и поставили в строй. Когда были сказаны все напутственные слова и поздравления, всех отпустили попрощаться  с родными и знакомыми.
    Отвесив нижнюю губу, Семен виновато подошел к своей семье и всей провожающей толпе. После всех похлопываний, пожатий рук, нежных маминых и сестренкиных поцелуев, когда уже надо уходить, он, понурив и опустив глаза, наивно, по-детски, словно стыдясь и извиняясь, произнес, как будто спрашивая разрешение.
- Ну че,  я пойду повоюю?
    Тут мама не выдержала и сестренка тоже заплакала.
- Семеночка ты мой, родиночка ты моя, ты ж ребеночек у меня совсем еще, - запричитала мать, обнимая сына,  при этом, едва доставая своей головой ему до плеча, даже не сумев обнять его могучую фигуру полностью.
  Но вот поступила последняя команда, Семен подхватил нежно под локотки свою мать,  легонько  приподняв ее, отставил в сторону и решительно двинулся к эшелону.

      В батальоне долго гадали, куда определить Семена на службу. В конечном итоге его прибрал командир батальонной разведки Самсонов. Определяющим здесь послужило довольно неплохое знание Сидоркиным немецкого языка, немалая сила и хорошая зрительная память, которая, в деле разведчика, имела огромное значение.
     Через несколько месяцев службы Семена стали уважать. Он уже пользовался авторитетом опытного разведчика. Более того, он как будто рожден был  им. Все качества его слились в единое: он свободно говорил по-немецки, что не раз уже пригождалось, очень хорошо запоминал местность, мог безошибочно найти путь по которому они уходили в тыл к немцам на задание, не раз выручала и помогала его физическая сила и выносливость. От гражданской неуклюжести не осталось и следа.
      В январе  сорок второго Семена Сидоркина представили к награждению правительственной наградой  - солдатскому ордену Славы III степени «за проявленную отвагу и самоотверженность в выполнении боевого задания», говорилось в рапорте, подписанном командиром батальона.
   …Их полку была поставлена задача освободить деревню Званку. Командиру взвода разведки Артюхову было велено Самсоновым взять «языка», чтобы иметь более точные сведения о противнике, занимавшем деревню. Старший лейтенант решил послать группу из двух человек во главе с Сидоркиным.
     Самый слабый час у немцев утренний. Из опыта Семен знал, что вечером и ночью фрица брать опасно: в это время у него и дисциплина на высоте и особенность национального характера проявляется, а вот часа в четыре-пять -  самый раз - «ганс»  тут носом клюет и обстановку бдит не очень внимательно. С Костиком Грибовым ушли на операцию в три утра. Изначально условились, что лучше всего «взять» часового после только что проведенной пересменки. Расстояние до немецких позиций разведчикам было уже известно – на лыжах часа полтора, там осмотреться, выследить объект и в нужное время произвести захват. Немца унюхали и услышали метров за сто – курил дурак, да еще и подкашливал. На подходе сняли лыжи, поползли, за сугробом притаились. До шести оставалось восемь минут. Вскоре появилась смена караула. Доложив и ответив на обычные, в данном случае, вопросы, что, дескать, все в порядке и было тихо, сменяемый с разводящим, оставив нового караульного, двинулись в обратный путь.  Выждав минут десять разведчики начали действовать. Захват давно уже был ими отработан: Костик отвлекает внимание на себя, Семен, с другой стороны, тотчас оглушает, затыкает рот и валит фрица на землю. На этот раз, к сожалению, получилось не так. Во-первых, светила довольно яркая луна. Во-вторых, немец, зачем-то, достал нож из ножен. Потом, непонятно как, он заметил подползающего Костика и, упреждая его, кинулся на разведчика. Тот лишь вовремя среагировал и успел, таки, отвести левой рукой удар от своей груди. Нож вонзился в мягкое место, чуть выше тазовой кости и ниже печени. Выручил Семен, не дал немцу добить раненного Костика:  буквально прыгнув на неприятеля с огромной силой рукояткой пистолета оглушил фашиста. Им, как говорится, еще повезло, что тот не воспользовался автоматом, иначе все было бы гораздо хуже. Семен быстро связал пленного, перевязал раненного, приготовил двое салазок – одни из лыж, другие из длинных еловых веток, связав и уложив на них немца и своего товарища, привязав к ним длинную веревку, впрягся в нее и быстрее зашагал к своим. Метров через сто решил поставить растяжку из гранаты – сигнальный барьер на случай погони. Через километр решил оставить немца, чтобы быстрее доставить Костика в  санчасть и, уже потом, вернуться за пленником. Поступил, как выяснилось впоследствии, правильно. Раненному была оказана своевременная помощь. Когда тянули языка и оставалось до своих окопов метров триста услышали взрыв сигнальной гранаты: немцы организовали таки погоню.
      Семену Афанасьевичу Сидоркину орден вручал командир полка на общем построении в торжественной обстановке 19 марта. Если про орден знали уже все, то вторая часть приказа удивила многих. Помимо ордена прямым указанием комдива Черкесова Сидоркину было присвоено звание сразу старшего сержанта.  Такого и не помнил никто, чтобы сразу три ступени перешагнуть — из рядовых в старшие сержанты. Однако, впрочем, ни обид, ни злорадство это не вызвало: понимали, чего стоило двоих мужиков с прострела на себе вытянуть, да и немец дал ценные показания, гораздо меньшей кровью обошлась Званковская атака, как потом сказал начштаба.
    Решил отблагодарить своего спасителя и уже выписавшийся из госпиталя Костик Грибов. Вечером он тихо подошел к своему другу и протянул тому килограммовую банку тушенки. Сеня  не отказался, взял банку. Незаметно от всех открыл ее, нарезал пятнадцать частей хлеба и пригласил весь взвод разведки отметить свою награду и Костиково излечение. Костя подулся немного на своего друга, что тот тушенку не съел сам, со всеми поделился, но уважать стал его еще сильнее. «Сам, наверное, также поступил бы», - подумал он.
      Семену Сидоркину пока везло. На войне уж почти восемь месяцев и ни одного ранения. Редко такое бывает. Однако редкими бывают и редкие ранения. Вот как у командира полка. Про тот случай всей дивизии известно было. Как то, во время обхода передовых частей второго батальона вместе с комбатом и комиссаром полка он «подцепил» пулю, скорее всего, снайпера. Целился, видать, в голову. Прошила, зараза, папаху, но головы коснулась слегка, совсем чуть-чуть кость зацепила. Было, конечно, больно, но последствий никаких. В санбате всего лечения то было на пять минут: даже перевязывать не стали, зеленкой только обработали. То, что он в рубашке родился от кого только комполка не слышал. А у Семена, вроде рядового бойца, ни одной царапины. Когда он сказал как-то об этом Никанорычу, старому солдату, которому уж за пятьдесят исполнилось и на которого «ходил» где-то приказ о демобилизации по возрасту, он долго ничего в ответ не говорил. Докурил самокрутку, потом ее тушил зачем-то старательно, ведь бросить можно было, и только после этой никчемной процедуры  произнес:
- Ты сейчас, молодец, ошибку сделал. Нельзя такое вслух говорить. Сглаз тут какой, или черт, в судьбу залезть может, не знаю. Я не особо суеверный, все больше на свою башку, да руки надеюсь, но в этом поверье смысл кроется. Мой тебе совет, не бахвалься больше. На войне любой день живи, как последний, или вообще не думай, что счастливый...
     23 апреля приказал Семену Сидоркину явиться к себе командир полка  подполковник Волков. Получив такое требование, Семен тотчас направился  в штаб полка. Войдя в землянку, он, как положено, представился.
     Федор Степанович, не глядя на вошедшего, расстелил на столе карту, затем, не говоря ни слова, жестом пригласил Семена к столу.
- Смотри, сержант. Вот перешеек, по его краям болота, где прохода для большого количества людей нет. Проходная полоса заминирована. Минное поле в глубину метров пятьсот. Охраняют этот участок до трех полков немцев. Как видишь, при нашем наступлении, несомненно, поляжет много людей. Мы точно знаем, что у них есть два-три коридора для собственного прохождения.
     Тут он распрямился, повернулся к солдату, положил свою руку ему на плечо и продолжил.
- В общем, Семен Афанасьевич, нужен язык, и, желательно, из офицеров, хотя бы младших. – Потом сел на скамью, закурил, - Для операции, наверное, наиболее правильней будет группа из трех человек. Людей подберешь сам. Нам сообщили, что в болотах, в наиболее вероятных местах появления разведчиков, фрицы понаставили много растяжек с минами-сигналками. Сейчас, иди обмозгуй, завтра в десять утра быть у меня. Мы вместе с Самсоновым и Артюховым обсудим детали вашего похода.
    Дело, конечно ответственное, и, в то же время привычное. Ходил Семен по этим болотам в тыл уже три раза. Тропы знает. Про растяжки тоже известно. Они с ними  еще под Балабановкой познакомились. Витька Мохов на нее напоролся. Погиб дружок. Тогда разведчики против них придумали «закидушку» - длинную веревку с грузом на конце. Закидываешь этот груз сколько можешь вперед и тянешь к себе, если проволока растяжки есть, то грузило ее, скорее всего, зацепит и мину взорвет. Правда, перед этим, надо было тщательно и осторожно исследовать метров десять ближнего участка.
   После раздумий Семен подготовил основные предложения действий группы.   Нейтральную полосу пройдут засветло, хотя  здесь и  можно угодить под «раму», или попасться под бинокль «верхушечника» (пост на дереве). Но это если идти ожидаемым для противника путем. Однако, та тропа, которую избрал Семен, которую он сам и проторил, вроде как безопасна. Вообще, то направление, по их сведениям, фашистами не стережется. В начале марта удалось «взять» мелкий чин из интендантской службы с картой. Она оказалась, как и сам немец, малополезной, но тот участок был помечен у них как «чертово болото» и,  очевидно,  не охранялся: считалось, что русские туда не сунутся – там были почти сплошные топкие места. Идти, конечно, будет очень тяжело и долго, зато есть большая уверенность, что не нарвешься на  «самолетные» или снайперские пули и не угодишь под мину. Хорошо, однако, то, что путь короче — метров шестьсот всего.  Пробираться будут одной групповой связкой, так  надежнее – всегда можно  помочь, если кто провалится, а вот когда выйдут на твердь, к немцам, за языком, пойдет один. Там надо знание немецкого, потом меньше риск нарваться на неприятельский скрытый пост, и еще, … мало ли почему, не знает, просто ему так будет лучше и без всяких объяснений. Странно, но для комполка этот резон сразу стал понятен, а вот выбор попутчиков ни Артюхов, ни Самсонов не одобрили. Кондрата Груздева забраковали из-за «слабых» легких – он еще не полностью оправился от простуды, и нет-нет да подкашливал, а Серегу Пирогова – из-за ненадежной дисциплины: мог закурить, расслабиться, и, вообще не всегда «собранный», хотя отваги и силы ему, конечно, не занимать. Сообща решили, что в  группе с Семеном Сидоркиным пойдут Иван Михайлов – охотник-промысловик - он хоть и медлительный, но очень осторожный и дотошный, и Николай Багров – человек очень решительный, смелый и всегда исполнительный – шагу лишнего не сделает без команды.
     Вышли в седьмом вечера. Семен уверенно вел группу по тропе. Метров через триста случилось приключение: Коля попал таки в  яму. Его довольно легко вытащили – даже ажиотажа ни у кого не было. Сам Багров ни сколько и не испугался. Семен же подумал: «К добру ли?». Скоро вышли на островок. Передохнули. До конца болота оставалось метров двести. Немного за полночь этот участок одолели. Уже на выходе из трясины Ваня отошел немного в сторону. Оглянувшись, Семен хотел сказать ему, чтобы тот встал в линию. Но не успел... Раздался взрыв.  Все упали. Как выяснилось потом, Семен и Николай свалились непонятно от чего: то ли от взрывной волны, то ли  инстинкт самосохранения сработал, а вот Ивана ранило – в плечо и в ногу. Когда опомнились, первым делом поспешили к товарищу, перевязали его. Выбрав подходящее место, затаились. Что делать? Ситуация сложилась, можно сказать, тупиковая: и товарища бросать нельзя, и задание не выполнить тоже нельзя. Все это понимали. Они как сговорились.
- Сеня, ты иди, а мы уж, как-нибудь, разберемся.
- Коля, его надо быстрее в госпиталь, непонятно какое ранение. Тебе главное второй отрезок от той развилистой сушины до острова пройти, там больше всего опасно, там не ошибись, а от острова поспокойней будет. Только не торопись. Сначала слегой ткни, потом шаг делай. Ты, Ваня, ногой шевелить то можешь?
- Вроде получается, правда с болью, но приступаю.
- Значит, кость не перебита и то хорошо. Давайте ребята прощаться. Я пойду сейчас, вы выходите,  как только светать начнет. Не задерживайтесь, а то, чего доброго, фашист проверочный отряд пошлет. Если все будет хорошо, вернусь дня через три.
   Расстались. Семен старался идти как можно быстрее, соблюдая, при этом, повышенную осторожность. Почти полная  луна давала хороший свет. В темно-синем цвете хорошо различались очертания окружающей действительности, но поверхность земли была скрыта под  темным покровом. Перед каждым шагом нога сначала выщупывала наличие серьезного препятствия, о которое можно споткнуться и упасть. В скором шаге это расстояние он бы минут за сорок одолел. Сейчас же, через это время, он позволил себе лишь небольшой перерыв. 
  Первый пост заметил часа через два. Часовой почти спал, взять его было плевое дело. Однако, он не интересовал, нужен офицер, или хотя бы сержант. Обогнул караульного, направился дальше. Вскоре увидел, что искал – уборную. Метрах в пятидесяти от нее и выбрал наблюдательный пункт. Если не повезет этим утром, придется осматриваться, изучать обстановку и ждать больше суток. Сейчас можно подкрепиться и поспать.
  Продремал часов до шести. И, неужели удача? Какой-то чудак — худощавый невысокий немец — выбежал в кителе с погонами младшего офицера и, метрах в  тридцати от Семена, стал делать гимнастику. О лучшем языке и не мечтать. Сгреб он его, тот даже не пискнул.
   Отволок в кусты. Осмотрелся, прислушался. Вроде все тихо. Пока не хватились, надо быстрее уходить. Завязав пленному покрепче руки за спиной, проверив кляп, Семен быстрее зашагал к своим, первое время неся  «языка» на себе.
     Минут через двадцать пришлось отдохнуть: хоть и щуплок был немец, но и силы у Семена не бесконечные. Передохнув минут десять, он снова взвалил свою ношу и зашагал дальше. Чтобы как-то облегчить свое положение он решил отвлечь внимание, проговаривая вслух спонтанно приходящие мысли.
- Ты, война, зачем нужна нам,
  вот бы не было б тебя,
  как бы жил в родной сторонке,
  как зачитывался б  книжкой.
  Побывал бы далеко я,
  даже может быть везде,
  что отселе нам не то что,
  не попасть туда ни разу,
  да и было б даже страшно
  о таких затеях думать...
  Его речитатив был прерван отчаянным беспокойством фрица, который стал усиленно елозить  у него на спине. Семен остановился. Поставил пленника на ноги. Замерз, видать, «язычок», да и руки, наверное затекли. Решил немного освободить, всем будет хорошо: и себе — ношу скинет, и ему — пойдет разомнется,  да разогреется. Кляп убрал, ноги развязал, руки перевязал посвободнее, чтобы тот мог балансировать. Потом чуть подпихнул ему в спину автоматом, мол, шагай.
     После небольшого времени, когда уже почувствовался мало-мальский ритм движения, Семен продолжил  приостановленную речь
- Ну и пусть, что нам не знамы
  никакие из миров.
  Ну и пусть, что не привычны
  в нашем быте слово-дело
  всем устоям вопреки.
  Но мечтать я все же буду,
  но читать я тоже буду
  и в учебу с дикой жаждой
  я накинусь опосля
  этой проклятой вражбины,
  что подсунули нам «гансы»
  эти вот, вас черт дери...
- На войну я тоже против
  своей воли  к вам приехал, —  Семен оторопел, он услышал на довольно сносном русском языке, как бы ответ продолжение своей речи, к тому же сказанный очень удачно, в подражание заданному тону,
— и у нас там есть неволя,
  и у нас под страхом смерти
  заставляют воевать...
   Сеня положил руку своему узнику на плечо, заставляя остановиться.  Они присели.
- Ты кто?
- Курт Вернер.
- Курт Вернер..., — то ли переспросил, то ли просто повторил недоуменно Семен, — за все время, что с немцами общаюсь ни разу не попадались знающие русский язык,  да еще так хорошо,  как свой родной.
- Год назад я закончил Берлинский университет по специальности «славянские языки» с глубоким  изучением русского.
- Вот ты какой немец мне попался грамотный. На войну ты как попал, коли образование такое высокое у тебя? Небось ты свое знание русского языка применяешь, когда ребятам нашим пытки устраивают.
- На пытках я ни разу не был. Знаю, что такие пытки есть. На фронт попал не по своей воле. Нашу семью подозревали в антифашистском настроении. Мой отец действительно принимал участие в антифашистских демонстрациях, даже был знаком с Эрнстом Тельманом. Не боялся высказывать коммунистические взгляды. Когда пришли фашисты к власти многие антифашисты и коммунисты были брошены в концентрационные лагеря. Тогда нашу семью почему-то не тронули.  С началом войны с Россией антифашистское движение подверглось новым репрессиям. Мы тоже были в списке неблагонадежных.   Чтобы отвести опасность ареста от своих родных я принял решение  добровольцем уйти на восточный фронт....   
   Курт здесь споткнулся, чуть не упал. Выпрямившись, продолжил свой рассказ. На войне для него самые тяжелые были не физические испытания, а видеть, какие чудовищные преступления несет в себе фашизм, видеть постоянную гибель людей, причем, зачастую, абсолютно мирного населения. Курт Вернер искренне  переживал творимые фашистами преступления, он испытывал отчаянную душевную боль и от того, что сам находился в рядах фашистской армии. Может быть формально, но носил фашистскую форму, пусть опосредованно, но помогал режиму творить нечеловеческие злодеяния.
- Тебя как зовут, русский солдат?
- Семен.
- Семен, ты мне, наверное, не поверишь, но сейчас я даже рад и благодарен тебе, за это пленство. Я не сбежал, не оказался трусом, но, наконец,  могу не быть в ряду этих преступников, к сожалению, моих соотечественников.   Среди них много и хороших людей, так же как и я переживающих и ненавидящих режим, готовых при первой же возможности  что-то сделать, пресечь дикие несправедливые действия нацистов.
  После этих слов установилась пауза. За ней, как-то само по себе, установилось молчание. Оба почувствовали подкативший психологический   барьер для дальнейших слов, но барьер уместный. Молчание было уместным, не тягостным и, даже как-то, в удовольствие. Атмосфера тишины разливалась глубже. Заволакивала собою их волю и разум. Через некоторое время, к тому же, и вовсе стало некогда о чем-то разговаривать, подошли к болоту.
     Семен до конца развязал руки и ноги пленнику. Попросив его обождать, оставив мешающий автомат, с топором отошел в сторонку, вырубил из сушин  две длинные слеги. Подошел к Курту, взял автомат, закинув его за спину, отдал слегу своему спутнику. Наказал ему следовать за ним строго из ноги в ногу, ни в коем случае не отходить ни в левые, ни в правые стороны.
        Курт , очевидно, опыта хождения по болотам не имел. У него, то и дело, то одна нога утопала, то другая.
- Мелко, мелко ногу ставь. Не дави сильно.
- Что такое мелко ногу ставить, Семен?
- Как вступил, сразу целься в другое место, пытайся быстрее ногу выдернуть.
- Хорошо Семен. Так буду пытаться исполнять твои  инструкции.
   Он и в самом деле старательно пытался. Через какое-то время он уже меньше увязал, но вскоре, не пройдя еще и пятидесяти  метров, Курт сильно устал. Семен от него не отходил.  Как мог пытался ему помогать. Пройдя еще метров двадцать решил сделать незапланированный отдых. Правее, в трех метрах, был островок на котором росло несколько хилых деревьев. Он решил на него выбраться.  Какой ни какой, но там можно будет сделать отдых. Подозрительным ему показалось место перед островом, но он, всё же, с большей осторожностью,  решил рискнуть.
- Курт, вот на этом острове передохнем, только вот перед ним эта болотина, кажется, опасной. Ее надо преодолеть очень быстро. Я пошел. Страхуй меня.
- Иди Семен. Готов тебе немедленно оказать помощь.
    Приготовился. Сделал решительный рывок. Почти прыгнул. ... Чего боялся, то и оказалось. Место оказалось топким. Ноги стали увязать в болоте.
- Курт, быстрее на остров. Вот в этом месте, левее, кажется можно пройти.
   Предположение Семена было верным. Курт выбрался на остров.
- Возьми автомат и мешок. Сейчас наклони это дерево и слегка надломи. Хорошо, молодец. Сейчас следующее также. Уложи их вместе. Ложись на них и протяни мне слегу.
     Курт лег, подал палку Семену и, напрягшись со всех сил, стал тянуть. Сил сухопарого немца, и без того изрядно уставшего, было явно недостаточно. Он смог лишь остановить засасывание Семена. Пусть недостаточная, но эта помощь была вовремя. Семен отдышался, чуть успокоился, собрался с силами, дотянулся до своей слеги, которую выпустил из рук, когда проваливался в болотную яму. Держась правой рукой за слегу Курта, свою слегу он положил поперек около груди. Приготовился и, после предупреждения:  «Держи крепче Курт», — он, поднатужившись, что было сил, напряг обе руки, упираясь одной в свою слегу, другой, вцепившись в палку Курта,  принялся вытягивать себя из трясины.
    Поначалу показалось, что безрезультатно, но чуть позже стал ощущать, что тело понемногу стало выходить из болота. Как только стало возможно он попробовал приподнять правую ногу. Получилось. Смог упереться коленкой о слегу и с новыми усилиями стал освобождаться из болотного плена.
«Слега бы не переломилась», — подумал Семен. Выдержала.
Вскоре выполз настолько, что вот-вот ухватится за поваленное дерево. Не дотягивался метра полтора. Решил передохнуть. Курт, было видно, сильно устал, ему почти уже не помогал. Надо было что-то предпринимать, в таком состоянии нельзя оставаться долго, он тоже может окончательно обессилить, тогда болото засосет его обратно.
- Курт, возьми автомат, распусти один конец ремня.
- Хорошо, — ответил немец.
- Сейчас автомат зафиксируй ремнем за вон тот сук и второй конец ремня бросай мне — распорядился Семнен после того, как это указание было исполнено,
   Расчет оказался верен, он дотянулся таки до конца ремня. Потянув  к себе убедился, что автомат надежно схватился в удавке. Обхватив ремень обеими руками, упираясь коленом с свою слегу, он с огромным напряжением стал вытягивать себя из болотины. Вот уж дотянулся до автомата.
- Выползай на остров, я сейчас сам.
  Наконец на остров выполз и сам Семен. Он лег рядом с Куртом. Ничего сейчас не хотелось. Было простое желание отдохнуть. Оно затмевало и жажду, и голод, и, даже, естественное стремление обсушиться.
   Отдыхая, Семен начал осознавать, что они вряд ли смогут дойти. Надо преодолеть еще с полкилометра болотного пути. Курт не дойдет. Они прошли то всего около ста метров, а тот уже без сил. Это предположение, вскоре, стало уверенностью, когда Семен, достаточно отдохнув, сел и заметил, что Курт, сидя рядом,  придерживал правую руку. На вопрос почему он ее так держит, последовал ответ, что у него всю руку тянет и ощущается боль в плече. Прощупав, Семен быстро нашел болевой очаг в предплечье. От сильного перенапряжения получилось или растяжение или разрыв сухожилий. С такой рукой он уже точно не дойдет. Семен принял окончательное решение вернуться обратно. Сто метров не полкилометра, как-нибудь преодолеют. В лесу можно хорошо отдохнуть, подсушиться на коротких кострах, сварить каши, а дальше видно будет.
   Пошли обратно с одной слегой. Семен пошел впереди, ему же строго наказал идти за ним совсем рядом и ставить ногу след в след.
    Топкое место прошли благополучно и, без особых приключений, часа через два, вышли на большую сушу.
      Первым делом надо было заготовить сухих дров для бездымного костра. Его он решил развести под низкорослой сосной, которая бы скрадывала дым.  Над костром он натянул шинель, та дополнительно прятала дым и одновременной подсыхала. Курту велел снять и подсушить китель и нижнее нательное белье. Припухлость плеча была уже хорошо заметна, однако Курт, вероятно превозмогая боль, не жаловался на нее.
       Пока подсыхало белье, Семен успел приготовить  в солдатском котелке кашу. Они оделись, поели и, блаженствуя после преодоленных испытаний, стали по настоящему отдыхать.
- Ты, Семен, замечаешь, как мы сейчас находимся вдвоем?
- Никто не поверит. Если бы узнали или у тебя или у меня, и у тебя бы тебя привлекли, и у меня бы меня привлекли.
- Верно Семен. Вот я думаю, что отношения между людьми должны быть именно такими. Зачем такое нужно людям, чтобы обязательно убить. Это не правильно и неестественно. Я не понимаю, что значит верить в бога, но есть в людском обществе скрытая общая душа, которая и превращает частичными шагами  людей в людей. Верю, Семен, что скоро и нацисты пройдут и капиталисты с коммунистами исчезнут. Останутся просто люди такие какие они есть без всяких немцев и американцев, англичан и французов, будет человек вообще, который должен жить сообразно и слитно с природой. Такая предназначенность находится в человеке изначально. Существует общечеловеческая мудрость: «На круги своя», которая, в той или иной форме, прописана  в священных  текстах всех религий — у мусульман, христиан и буддистов. По сути — это означает цикл, самый простой из которых: рождение-смерть. В глобальном масштабе он предполагает возвращение к своему источнику, но только на несравненно более высоком уровне. Есть общая матерь цивилизаций,  —  самая древняя цивилизация, в общепринятой истории  —  это «междуречье — 4 тысячелетие до нашей эры», хотя сейчас,  по новым сведениям, вероятно, что самая древнейшая это славянская. Однако если не по форме, а по сути, то это означает общность,  изначально заданную конгениальность, где родством является не физиологическое, а духовное родство, основанное на принципах общего жития в общем деле. У русского философа Федорова учение так и называется «Философия общего дела». В целом немецкая философия, например Шеллинг, Гегель, Маркс и русская Плеханов, Федоров, Соловьев, Ульянов в основном совпадают, в отстаивании  принципов равенства, справедливости, взаимопомощи, высшей морали, которая в каждом человеке природой заложена.
- Ты правильные слова говоришь, Курт. Сейчас бы не эти правители, чего бы нам с тобой делить, дружили бы в гости бы к друг другу ездили. Вот еще почему ты прав. Тебя слушал и вот о чем подумал. Когда я в болоте был, ведь ты ж меня запросто мог убить, мог даже не убивать, а просто помощь не оказать  и я бы утонул, но ты меня спас! Этим все проверилось. Знаешь, Курт, я люблю петь. Сам с собою. Эти песни, наверное, не песни, да я их никому и не пою, мне просто нравится так.
- Ты меня, когда тащил на спине, я слышал, такую песню пел?
- Да, но это было только начало. Сейчас вот тебе и про тебя хочу такую песню спеть. Правда, она еще не придумана, но это ничего, по ходу придумается.
 «...Если б кто- нибудь сказал мне,
     что на свете все продажно,
     что всегда чужым и дальним
     будет человек неродный.
     Я б сейчас не согласился,
    ...никогда б не согласился.
     Ты смотри, сказал б хапуге,
     всюду нас такие лица
     в своей сути окружают!
     Не смотри, что не умыты,
     иногда пусть даже пьяны,
     не культурны,
     с матюками,
     даже вот твоя хапужья
     рожа красная прекрасна.
     Даже ты, мой враг зловредный,
     растерзать меня готовый
                в свой момент.
     Вдруг, ниоткуда
       ЧЕЛОВЕК враз проявился.
     Он тебе такие чувства
     изольет сквозь пьяны слюни,
     в доску даже расшибется,
     но поможет за спасибо,
     даже вдруг  себя угробить
    он способен, чтоб спасти
    неизвестного, что рядом
    оказался вдруг в беде.
    Мужичонка некрасивый,
    так способен  изойтися,
    вокруг милой бабы дряхлой,
    как ее голубу нежит,
    матюками любовь красит.
    Иль старуха, что соседям
    вечно козни  гадки строит,
    так сбаюкает младенца,
    что всю жизнь тот лучик света
   по судьбе его шагает.
    Как способны слиться два
    незнакомых иностранца?
    Тот балакает невнятно,
    этот тоже что-то ропщет,
    но глазами, да жестами,
    языком на каля-маля
    пообщались и зараз
   души сразу породнились.
   Не давать бы людям повод
   быть кусачею собакой.
   Не был бы тогда он сроду
   в грязной шкуре злого зверя.
   Он сиял бы человеком,
   чувством добрым озаряя.
   Но и ты, что видишь гадость
   в бытовых его поступках,
   ты узри, что он бездонен
   и способен, как волшебник,
   божью искру сберегая,
   быть в себе и тем и этим,
   раз за разом соскабляя,
   мерзкий нанос налепленный
   нашей бедною житухой.
   Вот и ты, моя вражина,
   был готовый уничтожить
   в миге ярости безумной
   и меня, и всех кто против
   был вблизи твоих окопов.
   Но исчезли войны, беды,
   и прошло так много время,
   что давно мы стариками
   оказались в тихом доме.
   Ты ко мне приходишь в гости,
   да и я совсем не против
   покурить с тобой втихую,
   глядя мирно на луну.
   Так оно бы было б, если,
   не случись вот этот казус.
   Лихо он ужал все время,
   доказав, как должно статься,
   если мы мундиры скинем
   и останемся нагими
   со своей природой - солью
   нашей матушки земли».
 - Ты, Семен, такие чувства,
   наподдел, что и не каждый,
   философией умудренный,
   поднять сможет из глубины.
   Я за ними вижу правду
   не холодного ума,
   а души людской горячей
   — путеводной Ариадны,
    что нет-нет, но подпирает,
   заставляет не свалится
   в пропасть мелкого расчета,
   наставляя на поступки
   трансцедентные с природой.
   Так сейчас само собою
   вышло у меня в болоте...
    Тут Курта прервал неожиданный кашель, который, как и в первый раз, после некоторого затишья, потом вновь усилился превратившись в захлебывающийся и неудержимый. При этом, немец, инстинктивно, старался действиями рук,  как бы дополнительно прикрыть себя, как будто ткань гимнастерки можно было было увеличить в размерах.
    Семен подошел к нему, потрогал лоб.
- Ты, похоже, затемпературил. - Он снял свою шинель, укрыл своего бывшего пленника, -  погрейся пока, а я на болото схожу.
  Через некоторое время Семен вернулся, неся в котелке ягоды.
- Нам немного повезло. Клюкву нашел, да и травки простудной нащипал. Сейчас мы чай соорудим и лечиться будем.
    Легко сказать лечить... На жидком огне, слабом лекарстве и малом времени... «Через болото не пройти, Придется его нести обратно. Пропадет иначе, Курт».
- Придется тебе к своим возвращаться, - то ли с просьбой-предложением, то ли с принятым решением сказал Семен.
 Курт даже слегка усмехнулся.
- Унести пленника, чтобы потом его же на себе обратно принести — это как фантастика или, как анекдот. Вряд ли такой случай был, когда на войне и невозможно, чтобы он, когда еще повторился.
   Ничего не сказал Семен. Попили чаю, около часу полежали.
- Надо идти, Курт. Идти нам часа два. Успеем засветло. Как рука?
- Болит и чувствую, что опухла. - он молча протянул шинель Семену.
- Уже похолодало. Тебе она нужнее. Я пойду буду тебя придерживать, согреюсь в движении.
  Метров за сто от немецких позиций остановились. Дальше идти рискованно.
- Будут тебя спрашивать, скажешь взяли в плен. Русский попал под мину, когда в болото заходил, тебя оглушило, руку вывихнул, или растянул в падении. Место найти не сможешь, не запомнил ничего. Будут проверять, мина там была в самом деле. На обратном пути я там чего нибудь оставлю, как будто русский разведчик утонул в болоте. Ты сейчас не вставай, ползком ползи, попытайся мундир порвать. Все будет в порядке.
- Не знаю, Семен, как мне поступить. Прав, не прав я. И там кровь будет и там кровь... Я за меньшее зло, и вообще против всякого зла. Для меня, чтобы эта война быстрее окончилась и, чтобы вообще этих проклятых войн не было. Слушай меня. С вашей стороны заметите в немецкой стороне высокую полусухую сосну. Она бросается в глаза, стоит отдельно. У вас растут две сосны совсем рядом и тоже в стороне от всех. Они тоже выделяются, одна из них еще как бы навалилась на другую. Это луч. От него, в ту и другую стороны, по двадцать пять метров, плюс, минус метров пять. Это без минный коридор. Попытайся запомнить адрес Семен: Аугсбург, Гартенштрасе, 11, квартира 9, Курт Вернер. Может спишемся, свидимся после войны, тогда и  песни наши допоем. До свидания.
- До свидания Курт.
    Они обнялись, сколько то постояли. Потом Семен заправился, одел шинель, повесил рюкзак, закинул автомат и пошел в свою сторону.