Судьба человека в бесчеловечном мире

О поздней прозе Василия Гроссмана


Ты для меня человеческое, и твоя
страшная судьба — это судьба,
участь человека в нечеловеческое время.
В. Гроссман.
Из письма к матери, 1961 г.

Я не изгой, а пасынок России.
Я в эти дни — немой ее укор.
М. Волошин. Дом поэта

Главной темой послевоенной прозы В. Гроссмана стала «участь человека в нечеловеческое время». Писатель сталкивает человека с его живой душой, чувствующим сердцем и безумное, бесчеловечное общество. Зачем он это делает? Видимо, одна из целей писателя — показать, что это за общество, вскрыть его суть.3
Наверное, легче всего определить здоровое общество как то, в котором хорошо себя чувствует человек. Это общество для человека. Наоборот, больное общество — это общество против человека, то, в котором человеку плохо.
Правда, такого общества, в котором было бы плохо всем, пока еще не было, и, видимо, быть не может. Как и такого, в котором всем хорошо. Потому что люди очень разные. Так, где хорошо Шарикову, там плохо профессору Преображенскому. Где хорошо профессору Преображенскому, там неважно будет себя чувствовать Шариков (и Шариковы). Там, где хорошо Уварову,4 задыхается Пушкин. А если бы можно было дышать Пушкину, страдал бы Уваров. Значит, всё дело в том, каким людям хорошо, а каким плохо в этом обществе.
В традициях русской классической литературы поверять общество меркой человека. Человек — как лакмусовая бумажка: опустишь его в общество — и видно, что это общество собой представляет. Причем, ни один из русских классиков не считал здоровым то общество, где большинству людей хорошо. То, что многочисленным Скотининым и Пустяковым хорошо, а Онегину и Татьяне плохо — не значит, что это здоровое общество. То, что в нем отлично себя чувствуют Арчибальды Арчибальдовичи, Римские и Лиходеевы, никоим образом не доказывает, что это общество здорово. Русские классики поверяют общество меркой того человека, которого они считают настоящим Человекам. Пусть немного таких людей, но именно они — та самая лакмусовая бумажка: им — Человеком — все поверяется!
Этой традиции следует в своих произведениях 1950–60-х гг. и В.С. Гроссман.
Кто же они, те люди, которыми писатель испытывает общество? Может быть, это блестящие интеллектуалы, таланты, ученые, деятели искусства, гении, многого достигшие в жизни? Кем же еще, как не ими, поверять общество? И действительно, у В. Гроссмана есть рассказ именно о таких людях, он называется «Фосфор».
Рассказ «Фосфор» построен на противопоставлении. С одной стороны, компания друзей, к которой принадлежит автор — рассказчик: «аристократы студенческого духа», блестящие, яркие, одаренные люди. «Люди были разные…  Но имелось нечто, объединяющее всех — фосфор, соль!»
Действительно, все эти забубенные, веселые студенты, спорщики, матерщинники, выпивохи, стали впоследствии знаменитыми людьми: «…наш Женька Думарский читал впоследствии почётный курс лекций в Сорбонне…  Тедька, ставший Теодором, дебютировал в Нью-Йорке, зал Карнеги-Холл стоя приветствовал его. Иван…  стал главным конструктором в гигантском станкостроительном объединении…  Миша Симонов…  теперь уже академик».5 Вот такие люди; а с другой стороны, входящий в ту же компанию, но совсем другой, непохожий на остальных, сын местного еврея Давид Абрамович Кругляк: «единственный человек в нашей компании, не имевший фосфора и соли…»6
И как же противопоставлены блестящие интеллектуалы и простой, ничем не замечательный инженер-химик? Только ли недостатком «фосфора и соли» у него и избытком у его друзей? Только ли их удачливостью и его неудачливостью?
Рассказ В. Гроссмана чеховский, камерный, с неспешным повествованием, со «спрятанным» образом автора, нигде не высказывающим прямо или хоть намеком свою позицию, свое отношение к происходящему. Но в этом небольшом рассказе масса подтекста: скрытых вопросов, не выраженных, не сформулированных, но неизбежно возникающих у вдумчивого читателя.
Почему, когда рассказчик оказывается в чрезвычайно тяжелой ситуации, один, вдали от Москвы, от жены, от друзей, больной туберкулезом, и, не выдержав, пишет письмо своему лучшему другу, Женьке Думарскому, — тот не откликается, не отвечает попавшему в беду товарищу? «Видишь, пороху, что ли, не хватило, прости уж», — так объясняет он это через много лет. Странное объяснение. Чтобы откликнуться на призыв о помощи, Думарскому надо сделать какое-то большое усилие над собой, — именно на это усилие ему «пороху не хватило».7
И еще раз его друг попадает в беду, через много лет, уже после войны, когда оба они стали знамениты, добились успеха. Друга несправедливо обвиняют, его травят в газетах, он снова одинок и подавлен; и он ждет помощи от своих друзей. «Но время шло, и Думарский молчал. Молчали мои друзья».
Зато и в том, и в другом случае на помощь пришел другой человек, тот, от кого рассказчик вовсе ее и не ждал. Давид Абрамович Кругляк, человек «без фосфора и соли», неожиданно приехал к своему другу в Донбасс, чтобы поддержать его, попавшего в беду. «Господи, боже мой, до чего же я был рад ему».8 А спустя много лет он же, Давид Абрамович Кругляк, из сталинского лагеря сумел передать своему другу записку: «Он писал…  несколько утешительных для меня слов, жалел, что не может посидеть со мной вечерком, поговорить о том, о сем».9
Жизнь Кругляка и жизнь всех прочих членов блестящей университетской компании идет по разным колеям: у них — в гору, у него — под гору. Как будто они живут в разных мирах. Им все лучше, ему все хуже. И постепенно, исподволь мы начинаем понимать, что не только в отсутствии «фосфора и соли» в кругляковской голове тут дело. В чем-то более важном, очень глубоко скрытом они разные, потому и жизнь у них сложилась по-разному. В чем же эта разница?
Два эпизода, помогающих это понять, являются ключевыми в рассказе. Первый — это хулиганский розыгрыш, устроенный рассказчиком совместно с Абрашей — Абрамео, когда они посмеялись над Кругляком. Но почему именно над Кругляком? Ведь разыграть хотели всех. Однако розыгрыш оказался своего рода экспериментом, выявившим внутреннюю суть каждого в этой блестящей компании: один только Кругляк поспешил на помощь «ограбленному и раздетому» другу, принес ему вещи — и он один стал посмешищем в глазах остальных. Конечно, рассказчик замечает, что, в сущности, настоящим другом ему оказался один Кругляк. Но при этом он смеётся над ним вместе со всеми. Наивность человека, спешащего на помощь другому, всем им смешна: с их точки зрения это что-то вроде неловкости, глупости.
Все эти талантливые, яркие люди по-своему хорошо относятся друг к другу, по-своему привязаны друг к другу. Вот приехала Бостонская филармония, даёт концерт в Москве, — и Думарский звонит друзьям, приглашает пойти: у него есть билеты для них. Ведь вспомнил, не забыл, и билеты припас. Сходить в ресторан — ну, конечно же, вместе с друзьями! Но только приятное они делают вместе. Стоит кому-то из них попасть в беду, и он остается один. Они умеют не замечать неприятного, отгораживаться от него, изгонять его из своей удачливой жизни, в которой несчастью, страданию и состраданию не предусмотрено места.
Кругляк ведь тоже их друг. И вот он попал в большую беду: его арестовали по подозрению в растрате. И прежде у него не ладилось с работой: он не уживался с начальством, его постоянно увольняли. А ведь друзьям он казался человеком покладистым, мягким. И писатель не объясняет, почему не мог Кругляк ужиться с начальством, почему его увольняли: мы должны догадаться сами. А теперь его арестовали. У всех друзей это вызывает досаду: «дело какое-то ничтожное, торговое».10 Дело Кругляка мешает им идти по накатанной колее: «…работа, деловые, товарищеские встречи, поездки, семейные волнения, дома отдыха санаторного типа, строительство дач».11 Досадно, потому что все они заслуженные, высокопоставленные люди, и должны были бы вмешаться, заступиться за друга, но этого-то им и не хочется делать, не входит это в планы их удачливой жизни. И они, как всегда, когда кто-то попадает в беду, отходят в сторону, будто боятся этой бедой заразиться, предоставляя судьбе добивать свою жертву.
Не случайно Медоров, «ментор отечественного станкостроения», в конце концов, отказывается пить за Кругляка, фактически отрекается от него. Споткнувшийся — нам не друг!
Все герои рассказа, кроме Кругляка, — люди целеустремленные. Их цель — успех. И все они добиваются его. Только ли потому, что талантливы, работоспособны? Нет, еще потому, что умеют отбрасывать всё лишнее, мешающее успеху. А сострадание — лишнее. Жалость — лишнее. Человечность — лишнее.
И вот что странно: все они эгоисты и карьеристы, преследуют в жизни свои узколичные цели, — но удивительным образом именно вследствие этого они оказываются нужными государству, провозгласившему себя самым коллективистским в мире! Они — именно такие — нужны этому государству, и государство их поощряет, награждает, воздаёт им почести, охраняет их благополучие. Какая странная закономерность!
А ведь ещё в начале рассказа автор подмечает её и изумляется ей: «Совершались большие дела, а люди вокруг меня… поражали мещанской ограниченностью».12
Эти странные существа, искренне считающие себя людьми, даже сострадали другому — только для успокоения собственной совести. Так ведёт себя рассказчик, когда брат сидящего в лагере Кругляка изредка заходит к нему. «Я нашёл успокоение для своей совести в том, что был очень сердечен с братом Кругляка, когда… он приезжал ко мне»,13 — говорит он. Сердечен — для собственного успокоения.
И вот собрались они вместе — через много-много лет. «Седые люди сидели за столом. Нам стало грустно и в то же время радостно. Жизнь мы прожили недаром — победили мы.
Сколько тяжёлой работы было за нашими плечами, немало сделано! … вот они, самолеты, ледоколы, удивительные машины, станочные автоматические линии, неопровержимые уравнения… Сколько работы, сколько книг, сколько мыслей».14 И опять: не говорит В. Гроссман, что же он сам-то думает об этом? Действительно ли жизнь удалась, и они победители?
Но Кругляк — не победитель. Он лишний, он инородное тело в их среде. Теперь они это поняли! «Вот в этот вечер мы не вспоминали о Кругляке…  Кругляк не был победителем, ведь не случись с ним та беда, он все равно не был среди победителей».15
Еще один ключевой эпизод рассказа относится к военному времени. По-разному прошла для них война. Все они руководили, выполняли особые задания, все имели офицерские звания, награды. И только Кругляк, единственный из них, «провоевал рядовым в расчете артиллерийского орудия».16 «Закончил службу без большой славы — не получил даже медали „За боевые заслуги“. Нас это смешило, а в душе смущало, особенно когда он рассказывал о жуткой по трудности солдатской службе. Все мы, не нюхавшие подобного, получили немало военных орденов».17
И вот она — кульминация рассказа. Из солдатских приключений Кругляка им запомнилась «одна, совершенная, в общем, мелочь». В московской квартире друга Кругляка жила старушка — няня, Женни Генриховна (это та самая Женни Генриховна, которая появляется и в «Жизни и судьбе»18). Это беспомощное существо, она голодает, опухает с голоду. Кругляк, служивший под Москвой, как-то зашел на квартиру к другу узнать о нем. Старушка ни о чем не просит его, понимая, как это бесполезно: могущественных друзей она уже просила, они ей что-то обещали, потом забыли. Но Кругляк заметил, в каком она положении и через неделю пришел снова, «принёс ей несколько картофелин, пшена, кусочек масла».19
«Мне представляется фигура солдата, у которого все огромно — шинель, рукавицы, сапоги, шапка… и в руке у солдата маленькая сеточка-авоська, в ней лежит несколько картофелин и кулёк крупы. Солдат шагает по огромной Москве, мимо тысяч удручённых военной заботой людей, он отпросился у командира батареи, входящей в состав огромной советской артиллерии, у него важное дело, он несёт никчемной старухе вот эту самую сеточку с картошкой».20
Удивительный образ: маленький солдат, совсем маленький — и огромная Москва, где заняты важным делом — войной. А он, что он делает? Он — винтик огромной советской военной машины — делает что-то совершенно несоответствующее тому, что он должен делать: несет беспомощной старухе авоську с картошкой. Он поступает вопреки логике общества, отрицающего ценность личного начала в человеке. Он независим. И он человечен. Так вот в чём дело! Вот почему он нигде не мог ужиться с начальством. Независимость, внутренняя свобода и человечность — оказывается, эти качества связаны, взаимно вытекают одно из другого: он независим, потому что человечен; он человечен, потому что независим.
И дальше опять удивительные строки: «После войны в мире было немало разных событий. Мао Цзэдун возглавил новый Китай. Индия стала независима. Возникла Организация Объединенных Наций. В Советском Союзе развернулась огромная программа восстановления городов, заводов… сельского хозяйства. Создавалась по обе стороны океана водородная бомба».
Странно, почему эти строки — сразу после тех, о солдате, несущем старушке сеточку с картошкой? Зачем это назойливое повторение одного и того же слова «огромный»? Вот они, великие, важные, значительные в глазах людей события: писатель называет их. А солдат, несущий сеточку, — это малое, несущественное, ничтожное. И В. Гроссман опять-таки не говорит нам прямо, но мы догадываемся: на самом деле всё как раз наоборот. Истинно великим может называться только то, что человечно. Великое и огромное — не синонимы. Великое и человечное — синонимы. Об этом писатель скажет прямо в другом своем произведении, повести «Всё течёт»: «Всё бесчеловечное бессмысленно и бесполезно… существует без будущего, бесследно».21
Герой повести «Всё течёт» Иван Григорьевич — такой же неудачник, как и Давид Абрамович Кругляк. А ведь у него, в отличие от Кругляка, фосфора и соли было в избытке. Это именно он «превосходил всех своих сверстников и по уму, и в талантах».22 Тогда как его двоюродного брата, Николая Андреевича, все считали посредственностью. Но брат сделал блестящую научную карьеру, а жизнь Ивана Григорьевича сломалась. Почти 30 лет лагерей. Освободился немощным стариком. Жизнь кончена. Почему случилось так?
Снова то же сопоставление удачливой и неудачливой жизни. Но теперь неудачу терпит талантливый, а преуспевает бездарный.
Все дело в характерах двоюродных братьев. В характере Ивана Григорьевича «странно сочетались, казалось, никогда не объединявшиеся в одном человеке черты. Маленьким реалистиком он в драке разбил в кровь своему противнику голову… А вместе с тем он был робок, застенчив, чувствителен, и у него имелась в закуте под домом больница, где жили убогие животные: собака с отрубленной лапой, слепой кот… печальная галка с выдернутым крылом. Студентом Иван так же странно соединял в себе деликатность, доброту, застенчивость с безжалостной резкостью, заставлявшей даже близких людей таить на него обиду».23
Оказывается, он и Кругляк чем-то похожи: ведь это он, Ванечка, маленьким мальчиком переживает, как свою, трагедию черкесов, когда-то изгнанных со своих земель русскими войсками:24 он человечен. Это он, Иван, выступил в студенческой аудитории против диктатуры: «объявил, что свобода есть благо, равное жизни, и что ограничение свободы калечит людей подобно ударам топора, обрубающим пальцы, уши…».25 Он независим.
А Николай Андреевич? Этот всю жизнь трусил, ловчил, приспосабливался, переступал через человека в себе, топтал свою совесть. «Неимоверно паскудным» был «мерзостный список»26 его трусливых деяний. Но зато он тоже победитель. Разве не его президиум Академии утвердил научным руководителем института? Он победил, а Иван проиграл. Что же это за игра, та, в которую они играли? Пинегин — подлый доносчик, погубивший Ивана, — победитель: у него ордена, дача, машина, красавица жена, удачливые сыновья, изучающие ядро атома, сила и власть. А Иван? Чего он достиг?
«Он ничего не достиг, после него не остаётся книг, картин, открытий. Он не создал школы, партии, у него не было учеников.
Почему была так тяжела его жизнь ? Он не проповедовал, не учил, он оставался тем, кем был от рождения, — человеком».27
Вот почему мучительно тяжело ему и Кругляку жить в этом обществе, где «первое дело — государство, а люди — нуль без палочки».28 И это приговор писателя обществу тысячелетнего рабства. Не коммунизму, не марксизму, — а рабству, аннигилирующему Человека. Не об СССР писал В. Гроссман в последние годы, потому что уже не видел в грандиозном «социалистическом» строительстве ничего особенно оригинального в сравнении с эпохой Ивана Грозного или Петра I. Он писал о России, о ее тысячелетней страшной истории, основанной на рабстве, на несвободе. «Россия много видела великого за тысячу лет своей истории…  И огромные стройки, и новые города, и всемирные военные победы…  Лишь одного не видела Россия за тысячу лет — свободы».29
В. Гроссман поверил страну, в которой мы живем, меркой Свободного человека. И показал, что такому человеку нет места в этом бесчеловечном мире, что нет в нём места человечности и свободе, составляющим ядро, основу природы человека.
Если главная тема послевоенной прозы В. Гроссмана — это судьба человека в бесчеловечном мире, то главная мысль — это мысль о бессилии мирового зла, о поражении бесчеловечности в борьбе с Человеком. «… в страшное время человек уж не кузнец своего счастья, и мировой судьбе дано право миловать и казнить, возносить к славе и погружать в нужду, и обращать в лагерную пыль, но не дано мировой судьбе, и року истории, и року государственного гнева, и славе, и бесславию битв изменить тех, кто называется людьми… они проживут людьми и умрут людьми — и в этом их вечная горькая победа над всем величественным и нечеловеческим, что было и будет в мире, что приходит и уходит».30 И потому, несмотря ни на что… оптимистичен финал повести «Всё течёт»: «Он стоял здесь — седой, сутулый и всё же тот же, неизменный».31 Неизменный! Судьба не сломала его, не согнула: ему больно и горько, но он остался Человеком, Человеком и умрёт.
Именно Давид Абрамович Кругляк и Иван Григорьевич, по Гроссману, — настоящие победители. Потому что предназначение человека, истинный смысл его жизни на Земле в том, чтобы «прожить и умереть Человеком».
Мы привыкли, что если победа, то это «радость победы», а если горечь — то это «горечь поражения». А у Гроссмана горькая победа, горечь победы.
Ужасно общество, которое ставит человека перед выбором: погибнуть или предать человека в себе. Но оно не только жестоко, оно смертельно больно.
И если сейчас, на стыке тысячелетий, мы хотим заложить первый камень доселе невиданного у нас здания свободы, нам нужно помнить слова одного из мудрейших писателей ХХ века В. Гроссмана: «Лишь те, кто покушается на основу основ старой России — ее рабскую душу, — являются революционерами».32
В этом, видимо, один из главных уроков, который мы можем извлечь из последних произведений В.С. Гроссмана.

ЛИТЕРАТУРА
Герасимова Л.Е., Пугачев В.В. Внешнее рабство и внутреннее освобождение // Проблемы развития советской литературы. Саратов, 1990. С. 145–154.
Померанц Г. Выход в пространство свободы // Учительская газета. № 41. 1991. С. 11
1 Неделя. 1988. № 41. С. 18. 
2 Волошин М. Стихотворения, статьи, воспоминания современников. М., 1991. С. 264. 
3 Другая — показать силу человеческого в человеке, ту силу, которую не может победить безумие страшного мира.
4 Уваров Сергей Леонидович — один из врагов А.С. Пушкина, холуй и подлец, с 1834 г. министр народного просвещения и председатель Главного управления цензуры. — См. о взаимоотношениях Уварова и Пушкина: Последний год жизни Пушкина. М., 1989. С. 36–37. 
5 Гроссман В. Поздняя проза. М., 1994. С. 146. 
6 Там же. С. 150. 
7 Там же. С. 155. 
8 Там же. С. 150. 
9 Там же. С. 156. 
10 Там же. С. 152. 
11 Там же. С. 154. 
12 Там же. С. 144. 
13 Там же. С. 153. 
14 Там же. С. 154. 
15 Там же. 
16 Там же. С. 151. 
17 Там же. 
18 Гроссман В. Жизнь и судьба. Кишинев, 1990. Гл. 23. 
19 Гроссман В. Поздняя проза. М., 1994. С. 151. 
20 Там же. С. 151. 
21 Там же. С. 374. 
22 Там же. С. 282. 
23 Там же. С. 282. 
24 Там же. С. 291. 
25 Там же. С. 283. 
26 Там же. С. 280. 
27 Там же. С. 377. 
28 Там же. С. 333. 
29 Там же. С. 292. 
30 Гроссман В. Жизнь и судьба. Кишинев, 1990. С. 776. 
31 Гроссман В. Поздняя проза. М., 1994. С. 377. 
32 Там же. С. 362.