Сидоров-чтец

Сидоров смотрел, как из резервуара вытягивается капля и падает в прозрачную пластиковую трубку. Проводил её взглядом до самой иглы. Представил, как раствор смешивается с кровью и уносится вглубь него, Сидорова. Ничего не почувствовал. Снова посмотрел на резервуар. Большая такая колба. Это каждую каплю провожать – замучаешься. Сидоров скосил взгляд на тумбочку. Лермонтовский «Демон», томик Шекспира, сборники стихов местных авторов.

- Нет, только не местных. Высоты хочу, полёта.

Сидоров прикрыл глаза и стал припоминать.

Тex дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим…
…Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!..

***
…В университетской студии чтецов «Демона» читал Женька Ременцов. Да какой Женька – целый Евгений. Он был старше всех, даже пятикурсников. Ременцов поступил учиться, когда ему перевалило за тридцать. Для вчерашних школьников он был эдаким старцем. Евгений голосом обладал громоподобным и дикцией хорошей тоже обладал. Что да, то да. Только пластичностью его Бог не наградил, а сам Ременцов и не стремился её развить. Выйдет на сцену, расставит ноги, застынет, как в статую превратится, и только рот открывается. Эдакий говорящий памятник… Кажется, он сам себе таким очень нравился. Тамара Александровна, руководитель студии, сначала примеривалась, какие бы способы воспитания к нему применить, а потом поняла, что Евгений и в студию пришёл, и «Демона» выучил, только чтобы Надька Козлова услышала и оценила его такого, каков он есть.

И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра,
И мыслит он, что жизни новой
Пришла желанная пора, -

- металлическим басом проговаривал Женька и косил глазами в сторону Надьки.

Студийцам становилось интересно. Они все как один поворачивали головы и смотрели на Козлову. А та делала вид, что не понимает, что к чему, хлопала ресничками, изображая наивность, и прикрывалась тоненьким сборником Эдуарда Асадова, из-за которого, томно щурясь, вглядывалась в Евгения.

Надьке и нравился, и не нравился Евгений. Он был ниже её на целую голову, к тому же он такой старый, скучный. Ему дети нужны, семья, борщи, а ей ещё флиртовать да кокетничать охота, хотя, если бы он её не торопил…

Козлова жила в городе, но зачем-то приезжала в общежитие. Официальный предлог – вместе с девчонками подготовиться то к семинару, то к экзаменам… Сидоров вспомнил, как в общежитии целовался с Надькой и как удивлялся ощущению, что целуется с мраморной статуей. Надька как будто пробовала поцелуй, прислушивалась к своим ощущениям. Внутри неё ничего не откликалось, хотя Сидорова считали мастером поцелуев. Его даже «Керубино» прозвали. Сидоров сначала не понимал, за что это его так. Обидеть, что ли, хотят? Потом перечитал «Женитьбу Фигаро» и даже не обиделся, а оскорбился. Хотя… На правду разве обижаются? Внутри него тоже ничего не тянулось к надькиным прелестям. Зачем целовался? «Поди да сведай…» Подвернулась барышня, сложилась ситуация, почему и нет…

Наверно, Надька с Евгением всё-таки подошли бы друг другу. Две статуи, одна другой лучше, хоть и уверены в обратном…

Интересно, что с ними стало.

- Олег! Сидоров! Не спи! Что ты приготовил на сегодня?

Тамара Александровна хотела, чтобы на студии все были чуть взволнованы. Ей казалось, что если все в приподнятом настроении, то чтецы дают друг другу шанс прозвучать лучше. Волнение создаёт некий флёр для воспринимающих, а исполнителю даёт что-то вроде бонуса…

Сидоров тогда читал отрывок из «Сирано де Бержерака». Уж очень понравился ему перевод В. Соловьёва. В отличие от перевода Щепкиной-Куперник, соловьёвский перевод не слащав, жёсток, точен и красив. И не так многословен, как перевод Ю. Айхенвальда.

Это гвардейцы гасконцы
Карбона Кастель Жалу!
Лгуны, хвастуны и пропойцы,
Которые даже на солнце
Наводят кромешную мглу!
Это гвардейцы гасконцы
Карбона Кастель Жалу.

Тамара Александровна даже привстала, когда он чеканил ритм. Но Сидоров как будто не заметил её движения, сделал паузу и стал читать главное. Это он только сказал, что чтецкий отрывок приготовил. А на самом деле он хотел при всех произнести вслух дорогое душе, сокровенное.

Сирано.

Ведь я же не слова... я то, что за словами...
Всё то, чем дышится... бросаю наобум...
Куда-то в сумрак... в ночь...

Роксана.

Вам помогает ум.

Сирано.

Что ум? Он может быть притворщиком искусным,
Но перед ним любовь появится едва,
И меркнет он, как перед всяким чувством
Бледнеют всякие слова.
Ум – это проблеск! Искра в свете
Огня любви, слепящего до слёз...
Он меркнет в нём, как меркнут свечи
В сиянии вечерних звёзд.

Роксана.

Но всё же ум...

Сирано.
 
Вы говорите всё же.
Так, значит, чувство вам дороже?
Вам дороги слова, однако ближе ласка?
Так будьте смелы до конца.
Что ум в любви? Не более, чем маска,
Накинутая на сердца!
И эта маска сердцу чужда.
Скажите сами: как мне быть?
Ведь ум всегда скрывает чувство,
А я хочу его открыть!

И ещё, и ещё. Сидоров не остановился бы, а читал и читал любимые строки, но тут нарочито неуклюже встал, с грохотом опрокинув стул, Евгений, чем заставил Надьку и всех остальных отвлечься. А Евгений, паразит, принялся ещё и басовито прокашливаться. Он, хоть и статуя, а к чужому успеху ревновал будь здоров.
На самом деле и этот отрывок не был для Сидорова главным. Именно – что Женька, именно, что – Надька, что – все. Сразу столько ключевых фигур смотрят и слушают! И сама Тамара Александровна…

После небольшой паузы он продолжил.

Сирано (читает).

Прощайте. Я умру.
Как это просто всё! И ново и не ново.
Жизнь пронеслась, как на ветру
Случайно брошенное слово.
Бывает в жизни всё, бывает даже смерть...
Но надо жить и надо сметь.
И если я прошёл по спискам неизвестных,
Я не обижен... Hy, не довелось...
Я помню, как сейчас, один из ваших жестов,
Как вы рукой касаетесь волос...
Я не увижу вас. И я хочу кричать:
- Любимая, прощай! Любимая! Довольно!
Мне горло душит смерть. Уже пора кончать
Любимая, простите,
За жизнь и за любовь, за прерванный покой...
Искрясь и потухая,
Жизнь теплится ещё. Ещё я берегу
Своё последнее дыханье...
В свою последнюю строку...
Вы дали мне любовь. Как одинокий марш,
Она звучит во мне, и, может быть, за это
Навеки будет образ ваш
Последним образом поэта...
Прощайте, дорогая!
Быть может, эти строки пробегая,
Когда я буду нем, вы ощутите вновь
В моём письме живущую любовь...
…О, этим чудным даром
Приятно жить, а обладать – вдвойне.
Но если так, снимите старый траур –
Пусть он не будет трауром по мне.
Пусть жизнь горит и дышит неустанно –
Я вашим трауром её не умалю.
Я завещаю вам свою любовь, Роксана.

Тамара Александровна слушала Сидорова, и не перебивала его. Теперь Сидоров понимал, что она вела себя непрофессионально. Юноша напомнил ей о чём-то своём, давно забытом… Студийцы вели себя иначе. Кто-то подошёл ближе, вслушивался и всматривался. Кто-то вышел из аудитории вслед за Евгением. Кого-то раздражал Сидоров в целом и всё, что он делает, в частности. Эти двое не упустили повода продемонстрировать своё отношение. Они стояли у дверей и делали вид, что с трудом сдерживают смех там, где надо бы всхлипывать.

- Олежек… – вымолвила, наконец, Тамара Александровна. Она сняла очки в тяжёлой роговой оправе и, близоруко щурясь, осмотрела стёкла, достала бархотку и стала их тщательно протирать. – Олежек. Художественное чтение должно лишь казаться исповедью, даже если текст, который ты читаешь, исповедален по своей сути. Рыдания должны душить зрителя, а не исполнителя. Понимаешь, голубчик? И, пожалуйста, Олежек… когда в следующий раз решишь сразить всех наповал, предупреди меня. Людей надо подготовить. А все ли го…

Она хотела продолжить, но, увидев, что Евгений, возвращается, вдавливая шаг в паркет, замолчала.

- Иди, Олежек. Иди. На сегодня всё.

Тамара Александровна…

Сидоров вспомнил поздравительную открытку, полученную им в тот Новый год. Писала Танечка Яблокова. Почерк её, точно её – Танечка переписала ему много текстов. Над всеми традиционными пожеланиями крупно написано: «Лучшему исполнителю студии чтецов университета». Сидоров решил, что Танечка к нему неравнодушна, раз такое написала. Какой он лучший, если есть Евгений, да и девчонки вон как замечательно читают. Но вскоре Танька пришла на занятия с кавалером и представила: «Александр, мой муж». Придя в общагу, Сидоров достал открытку и снова прочёл: «Лучшему…» Только тогда ему стало по-настоящему приятно. Как говорится, действительно ничего личного.

К новому учебному году он собрался предложить целую чтецкую программу – коль лучший, надо оправдывать звание. Пусть бы Тамара Александровна организовала ему университетский вечер… Но она неожиданно серьёзно заболела. Так серьёзно, что целых полгода студия не работала. Потом Сидоров ушёл в армию, а когда вернулся, Тамары, их обожаемой Тамары уже не было в живых…

***
...Сидоров снова посмотрел на флакон с раствором. Почти половина ушла в вену. Что там ещё на тумбочке? А! «Ромео и Джульетта».

Но что за блеск я вижу на балконе?
Там брезжит свет. Джульетта, ты как день!
Стань у окна, убей луну соседством;
Она и так от зависти больна,
Что ты её затмила белизною.
Оставь служить богине чистоты.

Забавно. Уж с кем себя только Сидоров не сравнивал. Только Ромео ну никак не мог стать Сидоровским персонажем. И всё же на уроках сцендвижения – много позже, в зрелые годы, когда Сидоров посещал театр-студию «Романтик», пришлось ощутить себя и Ромео, пусть на непродолжительное время.

Нельзя сейчас волноваться, а как без волнения вспомнишь те дни.

Сцендвижение вёл Николай Смирнов – высокий, красивый молодой актёр театра драмы. Даже если бы он молчал и ничему не учил студийцев, а просто прохаживался перед ними, большинство из парней тоже бы стали вскоре ходить, как он – выпрямив спину, расправив плечи, а голову неся на плечах как достопримечательность. Девчонки все как одна стали бы его поклонницами. Потому как что за стать, что за взгляд! А голос! А жесты! Не комканные, дёрганные, а плавные, уверенные, законченные!
Девчонки, правда, были в студии ещё те. Сидорову не хотелось никого обижать в своих воспоминаниях, и он деликатно подумал, что на роль Джульетты ни одну из них точно бы не утвердили. Каждая из них при росте чуть более полутора метров весила килограммов восемьдесят…

На том занятии Смирнов хорошо разогрел студийцев, погонял их по репзалу и затем, выстроив в шеренгу, объявил, что сегодня они будут репетировать очень важную сцену. Ромео приходит в склеп и обнаруживает в нём бездыханную Джульетту. Он склоняется над ней, берёт её на руки и выносит … куда? ну, предположим, на свежий воздух.

- Лена! Подойди, пожалуйста, ко мне. Ты – Джульетта. Ложись и играй бездыханность. Парни! По одному подходим. Берём Джульетту на руки, делаем круг, кладём обратно. Ясно? Вперёд! …Митя! Ты что, мешок с картошкой собираешься нести? Спина прямая. Пря-мая, я сказал! Согнул колено, плавно присел. Плавно! Голову склоняй в скорбном поклоне. Не сутулься! Руки одновременно подводи под колени и под голову. Блин!!!! Ты же любишь её!! Ты – Ромео! Она не штанга, что ты её тащишь? Стоп! Следующий!

Сидоров помнит, как величаво подплывал к Ленке-Джульетте, представляя, что он не Ромео вовсе, а сам Смирнов в роли Ромео. Спина прямая, как будто кто-то невидимый упёрся в позвоночник ногой, а плечи отогнул обеими руками. Ноги вышагивали красиво, медленно. Колено согнулось – и спина при этом осталась прямой! Сидоров никогда не мог предположить, что даже не почувствует Ленкины килограммы. А Ленка балдела и не скрывала этого. Какая там Джульетта, какая бездыханность – за всю её студенческую жизнь никогда её столько раз подряд не поднимали на руки! Ой, самой-то себе она может признаться, что вообще ни разу не поднимали… Вот бы так не понарошку, для театра, а на самом деле… Сидоров чувствовал, что Ленка старается ему помочь – стремится стать легче, как-то так вся приподнимается, и к нему прижимается – лишь бы её несли, и подольше несли. Ради этого она готова быть даже Джульеттой.

Сидоров прошёл круг и, уже опускаясь на колено, чтобы положить Ленку на то место, откуда поднял, вдруг почувствовал, что если промедлит хоть миг, то руки разожмутся, и ленкины килограммы рухнут на пол. Он всё-таки сумел аккуратно опустить её на пол и остался некоторое время склонённым. Надо было перевести дыхание.

- Вот! – закричал Смирнов. – Вот чего я от вас добиваюсь! Смотрите! Он чувствует сцену. Не сразу вскочил и убежал, на радостях, что избавился от груза. А скорбит! страдает! Играйте, ребятки, играйте! Светлана – прошу! Андрей – следующий.

Жаль того времени. Из «Романтика» Сидоров вскоре ушёл.

Ну, и ладно.
 
И если я прошёл по спискам неизвестных,
Я не обижен... Hy, не довелось…

Странно. Почему на ум приходят стихи и пьесы о любви? Ведь немало было прочитано так называемой гражданской лирики. Помнится, в студии ему поручили для какого-то студенческого вечера подготовить стихи Расула Гамзатова. Не осталось в памяти ни название стихотворения, ни весь текст. Засела в памяти только последняя строфа:

К дальним звездам, в небесную роздымь
Улетали ракеты не раз.
Люди, люди – высокие звезды,
Долететь бы мне только до вас.

Да, помнится, в юности Сидорову люди казались именно что «высокими звёздами». До них хотелось дотянуться, стать их достойными. Надо же было настолько быть наивным… Теперь, с прожитыми годами, сама жизнь и люди, видятся не то, чтобы ниже уровня звёзд, и даже не где-то близко к облакам, а реально, на земле, рядом. А все эти высокие слова – всего лишь романтизация, преувеличение, мечтательство. Они только закрывают глаза непонятным флёром. Не жалея красок, давая волю фантазии, создаёшь сам себе красивую картинку – и безоговорочно веришь в неё. Со всех сторон тебе говорят о твоих заблуждениях, да ты и сам постоянно убеждаешься в своих ошибках. Ан нет, продолжаешь упрямо твердить своё. Уж очень дорого душе, когда можно думать о хорошем мире. В нём нет зла, зависти, подлости, жадности, трусости. Очень мило сердцу видеть мир красивым, людей исключительно добрыми, мужественными, благородными. Ощущать себя свободно летающим под облаками, всегда полным надежд, всегда живущим с мыслью об открытости для тебя всех горизонтов, о достижимости любых целей, решении самых сложных задач.
 
Сколько раз Сидоров в юности решительно заявлял, что человек может достичь любых высот, получить любое желаемое. Важно лишь, какую цену он готов заплатить. И сам часто действовал также – пёр напролом, добивался, брал всё, что хотел, и считал, что жизнь у него в руках. Эх! знать бы в юности, как больно падать, ломая крылья. Хотя откуда в юности придут к человеку знания об этом? Их обретаешь только с годами, когда жизнь тебе убедительно, и не раз, докажет, что на самую большую силу всегда найдётся сила бОльшая. И не все стены прошибаются лбом. Иным лбом и картонку не продавишь… Когда приходит прозрение? Когда вдруг начинаешь понимать, как остры осколки разбитых иллюзий и как глубоко и больно они ранят… И почему человек устроен именно так: сколько ни тверди ему об опыте многих поколений, он всё равно предпочитает всё проверить и набить собственные шишки…

…Сидоров поднял глаза на флакон. Тот был пуст. Он протянул руку, взял ложечку и постучал ею о стакан. Сестричка-а-а… Надо убрать капельницу. И – спать… спать…

…Забыться.
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть... и видеть сны? Вот и ответ…

Ничего. Всё когда-нибудь заканчивается. В том числе и болезни. Актёром не стал, но на сцену вышел и успел связать себя с нею. Стало быть, никуда от актёрства уже не деться. Тем более, то и дело вспоминаются эпизоды своих чтецких успехов. Есть стимул поскорее встать. Надо подготовить новую программу. Думаем об этом. Думаем…