Люська. Нравы московской Чудовки. Глава 21

Глава 21

Люська наслаждалась, тайком наблюдая, с какой завистью Надька-Приманка разглядывает её новые обновки. Особое впечатление, конечно, произвёли купленный вчера костюм — чистейшая саксонка! — и манто. Вот уже полчаса крутится она перед трельяжем. «У, зараза! Даже петь перестала!..» — торжествующе-злобно подумала она и нахмурилась, вспомнив свой утренний разговор Борисом Степановичем, которого попросила взять из сберкассы деньги. «Оказывается, он пойдёт туда в последний раз — больше ходить не за чем. Так и сказал. Мать говорит — наверно, тем своим всё спровадил. Клянётся — нет, даже их доля не затронута! Урод! О чём только думает? А какие туфельки предлагают — с ума сойти можно!.. Подработает, говорит. Да кто его с такими вещами ждать-то будет?!»
— Сколько?.. — на секунду переставая вертеться, отрывисто спросила гостья.
— Чего — сколько? — Люська сделала вид, будто не поняла, о чём идёт речь.
— Сколько отдала, спрашиваю!
— А-а… Тысячу двести.
— За полторы уступишь?
— Тоже мне! — отбирая манто, фыркнула Люська. Не для того куплено!
Она ликовала: «Надька, сама Надька, признала себя побеждённой. До этого, что ни покажи, что ни надень — раскритикует, наговорит всяких гадостей и, напевая, уйдёт. А теперь вон
— аж вся позеленела от зависти!..» Люська ещё девочкой отлично видела, что все так ревностно следящие за своими туалетами модницы прежде всего думают, конечно, не о том, чтобы их наряды нравились мужчинам — много они в этом понимают! — а о том, чтобы вызвать зависть у женщин же, особенно — у знакомых и подруг.
Да, да! Она была твёрдо убеждена — если б женщины на Земле не видели друг друга, а были бы окружены одними только мужчинами, они вряд ли стали бы тратить столько изобрета-тельности и труда, чтобы как можно оригинальнее одеться!
Поэтому, глядя на тщательно маскируемую ярость, с которой Надька-Приманка рассматривала затем её новые туфли, платья, ковры и прочие вещи, Люська испытывала необычайное блаженство. Ей даже вдруг показалось, что она по-настоящему счастлива: «Ну, в самом деле, что ещё можно пожелать молодой интересной женщине в её положении?!» Когда же гостья, насквозь прокурив обе комнаты и наговорив всё-таки скрытых колкостей, ушла, на душе у Люськи стало ещё серей и неприятней, чем до её прихода.
На улице было холодно, ветрено и хмуро. Идти было некуда, делать — нечего. Читать? Но её никогда не тянуло к книгам. Куда-нибудь сходить? Все хорошие знакомые за последнее время порастерялись. Где их теперь искать?.. Нет, не того всё же ждала она от жизни. «Неужели кончилось и безвозвратно ушло в прошлое то беззаботное, весёлое времечко, когда у меня под окнами чуть ли не сутками дежурили поклонники – играли на гитарах, дрались?! За один только взгляд — готовы были на преступление! Вот это была жизнь. А какое неизъяснимое
наслаждение — идти по улице и знать, что на тебя со всех сторон смотрят. Стоило только остановиться и небрежно поманить пальцем, как любой, позабыв обо всём, готов был побежать вслед.» А она, точно королева, равнодушно выступает себе, и никто-то, никто ей не нужен, а нужны лишь эти завистливые и жадные взгляды и сознание собственной власти. «Ух, как это было здорово — даже мурашки по спине…»
Люська стала с сумрачным настроением убирать в гардероб вынутые для показа вещи. А в голове, помимо её воли и всё более раздражая, текли злые, взъерошенные мысли: «Нет, так долго, конечно, продолжаться не может. Сутулый всё чаще и настойчивее заговаривает о том, чтоб оформить всё по закону. У его жены сейчас сильно больна мать. Но вот как только она выздоровеет, собирается, видите ли, начать дело о разводе. А кому это нужно?! Тоже ещё — муж!»
Вспомнился разговор, который произошёл накануне с матерью:
— Пора твоего Бориса уже потихонечку выпроваживать. Ты же видишь, какой он, — сказала тогда Полинка, — эти деньги не его, и он их должен вернуть! Старой семье будет ежемесячно платить пока без всякого суда. Это, мол, его долг! А что нам его долги? Посчитай, что после этих самых долгов остаётся-то! Какие-нибудь двести рублей!
Люська задумалась: «Да, мать права — нужно гнать и — немедля! Придраться к чему-нибудь и… в дом не пускать! Вот только — машина. Может, заставить продать — и уж после этого вытряхнуть? Н-да-а! Задача…
Кручёный предлагает шесть тысяч. Говорит, будет упираться — можно увести… Ну, нет, тогда придётся делиться с ним. Это уж — в крайнем случае!..»
Перед глазами неожиданно встало нагловато-красивое и самоуверенное лицо Васьки-Цыгана: «Э-эх!.. С этим бы ещё гульнула — у-ух как гульнула бы! Но — не больше. Нет. Васька не любит подчиняться, Васька сам привык командовать. А это — не по мне! Зачем мне кабала? Как постарше и поумней стала, теперь-то уж поняла: век вора короток, и при нём недолго поцарствуешь!..» — Люськины мысли поплыли дальше: «Но и Сутулый не лучше. Скучно с ним как-то, надоело! Абсолюно неинтересно всё, что он рассказывает о своём институте. Непонятно, чему можно радоваться, если студенты добросовестно занимаются и хорошо отвечают… Даже в театр или на концерт и то ходить с ним противно. Такие билеты принесёт, что сидишь как дура и никак не дождёшься, когда эта дребедень кончится. «Тебе нравится, милая?..» Да-да! Конечно!.. Как же!.. Да что там — вместо того, чтобы одеться и пойти в хорошую компанию, выпить… поговорить, — сидит-гнётся над своими книжками или с очкариком шахматами по доске двигает. «Ах, Людмила, — говорит, — дорогая, мы живём в особое время, когда всё со страшной быстротой развивается, движется вперёд! То, что ещё вчера было хорошо и всех устраивало — сегодня уже недостаточно, позорно мало! — Ну, не идиот? — Ты только представь: многие наши современники за один день успевают пережить и сделать гораздо больше, чем успевали, скажем, люди, жившие пятьдесят-шестьдесят лет назад, за год!..» Ну о чём ещё с ним можно… задолбал совсем…»
Люська с ненавистью посмотрела на письменный стол… злобно захлопнула гардероб и отошла прочь, боясь не сдержаться и причинить вред мебели. Приблизилась к окну… и шумно задышала от ярости: серое, беспросветное небо… изрытая и заваленная снегом мостовая, проржавевший насквозь экскаватор посреди… «Ну, хоть с тоски вой! Раньше как здорово было: садись на стульчик, ставь рядом конфеточки и… гляди себе на идущих по тротуару, подмечай кто как одет, какой у кого фасончик! Теперь и этого нельзя: для пешеходов и машин, видите ли, обходной путь сделали. Пройдут двое-трое — и никого!..»
Она почувствовала, как внутри всё сильнее растёт и ищет выхода раздражение. До безумия захотелось придраться к кому-нибудь, наговорить грубостей, причинить боль. «Что бы такое сделать? Стекло выбить, что ли?!..»
Люська резко повернулась на шум: в комнату робко вошла Оленька и еле слышно выговорила:
— Мамочка, я кушать хочу…
— Только что жрали и опять — жрать!.. — обрадованная, что нашелся повод для разрядки, она накинулась на дочь, придирчиво скользнув взглядом по её одежде.
— Да где это тебя черти носят? Опять вся помялась и рожу испачкала! А ну-ка подойди сюда сейчас же! — Люська грубо обдёрнула на дочери и без того хорошо сидящее платье, выхватила из кармана халата не первой свежести платок и, злобно поплевав на него, стала тереть девочке щёку, не обращая внимания, что из её глаз градом покатились слёзы.
— Не реветь! — взвизгнула она и ещё яростней налегла на платок…
Дождавшись матери, Люська решила прогуляться и проведать одного из своих знакомых. Наскоро пообедав и торопливо одевшись вышла в переднюю. Проходя по кухне к лестнице чёрного хода, с презрением посмотрела в спину Веронике,стоявшей возле своего кухонного стола с книжкой в одной руке и шумовкой в другой. «Ломака! Без науки, видите ли, ни на шаг!»
В иное какое время подобная встреча надолго бы испортила ей настроение. Ведь где-то в глубине души иногда оживало и неприятно шевелилось осознание того, что у той бледной, плохо одетой «фифы» есть цель в жизни, а также — желание и упорство добиваться этой цели. «И она, паскуда, дойдёт туда, куда стремится!..» А у неё, Люськи, — что? Сегодня — сорвать с одного, завтра — с другого?! Однако думать сейчас об этом не хотелось.
Когда спустилась во двор, от голубятни её окликнул Кручёный. Медленно подошёл и коротко окинул всю острым взглядом своих бесцветных, глубоко сидящих маленьких глаз. «Опять куда-то вырядилась-вымазалась, с-сука!..» — подумал он, мигом припоминая столкновение с ней в тот день, когда являлись с обыском. Клялся-божился никогда не подходить. Да вот увидел, и всё к чёрту полетело!
— Заходи вечерком, — хмуро проговорил.
— Это ещё зачем?
— Квартирку одной дурочке устроил. Пять кусков отвалила. Спрыснем!
Люська знала, что Кручёный, походя, занимается время от времени «жилищным вопросом», то-есть крутится возле райжилотделов, присматривается-прислушивается, затем выходит к намеченной жертве с портфелем в руках из какого-нибудь кабинета, куда заходит как бы по ошибке, и отводит в сторонку. «Вот что, гражданочка, мне только что доложили, что вы желаете… Знаю, знаю — трёхкомнатную квартиру. Что ж, это я вам помогу устроить. Правда — пока только из двух. Вообще-то, можно, конечно, и из трёх, но тогда третья — проходная будет. Согласны?.. Ну и порядок! Завтра к десяти — в этот же кабинет. Деньги прошу сейчас». — И находились такие, что давали требуемые суммы.
— Всё дураков облапошиваешь? — презрительно усмехнулась Люська. — Да?
— Напрасно, напрасно так, — Кручёный укоризненно покачал головой. — Ведь мы с вами, дрожайшая, одно и то же дельце делаем. Вы — по-своему, я — по-своему…
— Ну, ты меня с собой не ровняй! — вскипела Люська. — Мозгляк несчастный! — и пошла прочь, высоко подняв голову.
— Ну-ну, — с трудом сдержав бешенство, недобро проговорил Кручёный. — Как бы ещё вам, дорогая, напиться не пришлось!
— Не беспокойся! — огрызнулась Люська, не оборачиваясь. — Уж к тебе-то во всяком случае не приду!
Кручёный долго стоял, не двигаясь. Только его кривые красные пальцы с жёлтыми от табака ногтями судорожно сжимались и разжимались. Нет, не вытравил он всё же из сердца злобной любви к этой «продажной и своенравной твари». Как зуб обломанный сидит в десне и ноет, так и чувство к ней — травленное-перетравленное — прочно сидит и ничему не поддаётся!
«Ну что ж, если нельзя взять тебя по-хорошему, можно ведь и по-другому попробовать!..» — сдвигаясь с места, подумал он.