Странная история революционерки Новодворской

гЕнекологическое древо

История девятая.  Странная история доктора Новодворской и миссис Дугин.

Всему, что есть во мне, а именно обостренному чувству справедливости, третьему политическому глазу и в общем, чернушной картине современности, я обязан моей мировоззренческой маме – Валерии Ильиничне Новодворской.  Я называю Валерию Ильиничну моим драгоценным путеводителем по лабиринтам политического возвышенного.
    И конечно я не мог обойти вниманием ее сложную витиеватую судьбу.
История, которую я привожу ниже, собиралась мо молекулам, по разрозненным фактам, по свидетельствам очевидцев. В общем, эту историю можно назвать фантасмагорическим расследованием. Кто-то конечно не выдержит приводимой ниже правды и выпрыгнет из окна. А посему прошу вас, если вы не дружите с нервами, то лучше не читайте. Ведь правда, как известно, может ранить намного больнее кухонного ножа. Если же вы крепкий орешек и прыгнуть с тарзанки для вас все равно что покататься на игрушечной лошадке – тогда приготовьтесь. Крибле крабле бумс. Занавес открывается, и начинается странная история доктора Новодворской и миссис Дугин.

*****
 Жила на свете маленькая советская девочка Лерочка. Была она в меру послушная, в меру капризная, в меру преданная заветам Ильича, в меру знающая стихи Агнии Барто и Сергея Михалкова. На уроках она непременно первой тянула руку и с выражением пересказывала историю Марии Прилежаевой о маленьком Володе Ульянове.
   За сочинение по картине «Мы пойдем другим путем» она получила пятерку, и ее работа даже была послана на районный конкурс сочинений, посвященных самому дорогому человеку на земле.
 Свой пионерский галстук она берегла как зеницу ока. Три раза на дню его стирала, тщательно гладила и даже поверяла галстуку все свои девичьи секреты. Надо отметить, что подружки сторонились Лерочку из-за ее придурковатости (как они сами между собой говорили). И единственный друг, который ее понимал с полуслова,  был пионерский галстук.
   Она свято верила, что галстук – частичка красного знамени и однажды, когда мамы не было дома, она собрала все изношенные пионерские галстуки (которые, кстати, не выбрасывала) и попыталась сшить из них  красное знамя Мальчиша Кибальчиша. Конечно, знамя получилось драное и годное разве в качестве половой тряпки, но ведь главное - не что получилось в результате, а любовь, которую ты отдаешь процессу.
 С пионерским галстуком она могла заговорить прямо на уроке. Воображала себя Мальчишом Кибальчишом, который мочит буржуинов. Хотя внешне она скорее была похожа на Плохиша из-за своей тучности и прически «бобрик».
Однажды она на короткое время сдружилась с другой девочкой, которую также не принимали сверстники, но уже из-за скелетообразности.
  Вечером во дворе дома они раскопали ямку, положили в нее пионерский галстук, несколько камешков, четыре листика подорожника, октябрятскую звездочку, закопали все это добро, полили подкрашенной красной водичкой и стали ждать, когда из ямки, подобно гомункулусу, вырастит их идеальный принц – красавчик Мальчиш-Кибальчиш.
  Тощей девочке надоело ждать, и она убежала; а девочка Лерочка, подобно Буратино на поле чудес, так и сидела возле ямки, пока мама силком не утащила ее домой спать.
В комнате Лерочки на полке стояли книжки ее любимого писателя Аркадия Гайдара.    Знала бы она, что внук этого писателя в прекрасном (и таком ужасном) далеко станет ее Богом.
 Но пока странная девочка Лерочка хорошо училась, слушалась маму с папой, с одержимостью смотрела по телевизору трансляции с первомайских демонстраций, в общем, жила жизнью хоть и странного, но вполне гармоничного советского ребенка.
 Перелом произошел в четвертом классе. Лерочке было одиннадцать лет. В их класс поступил новичок мальчик Петя, который практически точь в точь походил на Мальчиша Кибальчиша из одноименного мультфильма. Первый раз в жизни девочка Лерочка испытала настоящее влечение. Поначалу не смела себе в этом признаться. Но чем дальше, тем отчетливее становилась ее греза.
Наконец, она осмелела настолько, что напросилась за одну парту к своей мечте. Мальчик сразу смекнул, что рядом с ним поселилась если и не отличница, то добротная хорошистка.
    Немножко флирта, чуть улыбки, пару приятных слов типа «Ты хоть и толстая, но вовсе не уродина, какой тебя считают»… И Лерочка была сделана по полной программе. Теперь она за своего Кибальчиша делала уроки,  давала ему списывать контрольные, провожала его до дома и таскала его портфель, и даже иногда съедала его обед, который со строгостью наказывала ему съесть мама. В общем, позволяла собой нещадно пользоваться. 
 А мальчишка что… Мальчики взрослеют медленнее. Гонял в футбол, обзывал девочку Лерочку крайне жестокими обзывательствами. А Лерочка прощала ему все и смиренно надеялась, что он однажды полюбит ее…
 Однако мальчишка и не думал влюбляться. Появилась другая девочка, у которой можно было списывать. И тут уж Кибальчиш оторвался. Когда Лерочка подбежала к нему утром около школы за пять минут до начала уроков, он ее резко толкнул, назвал уродиной, толстухой, красной толстожопой, пионерской тупицей. Да много еще обзывательств исторгли его уста, пока несчастная Лерочка пыталась выбраться из лужи.
  С этого момента Кибальчиш стал над ней измываться: особенно обижало Лерочку, когда он с другими мальчишками кидался в нее обёртками от глазированных сырков во время завтрака.
  Для Лерочки это было потрясение посильнее средневековой чумы.
Но Лерочка не была Десадовской Жюстиной, готовой смиренно сносить издевательства и унижения.
  В момент образ Мальчиша Кибальчиша померк в ее голове. Это был теперь злодей, готовый лопать маленьких детей без совести и каких-либо сожалений.
      Дома она достала свои любимые книжки и стала выкалывать глаза Ленину, Крупской, Хрущеву, Ворошилову, октябрятам в зоопарке, и прочим добросовестным членам социалистического общества.
- Ах, я красная уродина!!! – В порыве ненависти к себе повторяла Лерочка, - Нет, я не красная… Все эти красные… коммуняки проклятые.
В возрасте двенадцати лет в лексиконе девочки Лерочки и появился теперь уже знаменитый на весь мир неологизм «коммуняка».
И началась ее борьба.  Первыми ритуалами в этой борьбе стали сжигание красного огрызка от старой портьеры  (галстук она по-прежнему не смела тронуть) и клятва больше никогда не влюбляться ни в мальчишек, ни в мужчин, ни в старичков.   
Девственность тела как бы была знаком и одновременно талисманом ее борьбы с Мальчишами-Кабальчишами всех мастей и разновидностей.
  Шли годы.
Будучи не искушена в любви и не имея потребности быть сексуально привлекательной, она компенсировала нехватку экстатических переживаний гастрономическим кайфом. Ела с остервенением первобытного охотника. Гордо называла себя Робином-Бобином.
      Когда пришла пора становиться студенткой, проблем с выбором не было. Лера сразу поступила в ин.яз. Это был не столько вуз в обычном смысле слова, сколько институт благородных девиц обоего пола. Однако и там мозговым пенитрациям, дружеской трибадии и прочим скромным радостям продлённого на пятилетку пубертата, Лерочка предпочла бунт. И немудрено – на дворе стоял 1968. Бунтовала Лера разными способами, однажды даже не мылась два месяца и три недели.
 Казалось, ничто не могло испугать её в борьбе. Впрочем однажды сердце всё-таки объявило ей, что оно не льдинка. Лера даже чуть было не помыслила нарушить однажды данную клятву.
 Причиной тому был молоденький мажор из гэбистской поросли. Про таких ходила тогда частушка: «А в глазах у них Тольятти и Торез, и здоровый сексуальный интерес». С последним у мажорчика было всё в порядке и даже слишком. А Лера конфликтовала со своими желаниями. И ненавидела себя за то, что загипнотизирована органами представителя органов. Впрочем, органы были выдающимися во всех смыслах этого слова и притягивали вожделенные взгляды в том числе и диссидентиков мужского пола. К органам прилагались рыже-русые кудри, косая сажень в плечах и западногерманские корни, придававшие мажору несоветский лоск.
   Здесь следует отметить, что мажор избрал госбезопасность не из-за старозаветной идейности, а потому что был открыт миру, и хотел, чтобы и мир ответил ему тем же. Короче говоря, ГБ давало возможность вполне легального проникновения за железный занавес, и грех было этой возможностью не воспользоваться. Мажор лелеял мечту стать советником посольства, а то и послом.
Однако мотивы мажора прекрасно понимались старшими товарищами, отнюдь не приветствовавшими юношеский безродный космополитизм. Поэтому мажору и его сверстникам приходилось делать самую грязную работу – пасти диссидентов, втираться к ним в доверие, подставлять и разводить на то, чтобы они сдавали соратников.
  И вот Лера изобрела специфический способ налаживания чувственного контакта. Решила провоцировать объект своей любви на репрессии по отношению к себе.
 Однако златовласое гэбьё не клевало, а вместо сладостного репрессивного насилия Леру посылали на освидетельствование к эндокринологу в районную поликлинику. «Даже не к психологу!» - бесилась Лера.
 И вот Лера решила, что напишет стихотворение, посвящённое свержению диктатуры КПСС, и вручит его непосредственно в руки златокудрому гэбью. Может тогда он обратит на нее свой взгляд. Не мешкая, она взялась за дело, воспользовавшись как подстрочником стихотворением Демьяна Бедного об Антанте. Однако, придя на Пушкинскую площадь, Лера не заметила предмета своих воздыханий. Так продолжалось день, два, три. На четвёртый день Лера решила, что гэбьё потеряло к ней интерес. Но вдруг заметила, что мажорчика-блондина заменили  на блондинку. С причёской под Брижитт Бардо, в болониевом плаще и тёмных очках блондинка зорко поглядывала за Лерой из-за аккуратной дырки в «Литературной газете».
- Получите за всё, суки. - Выдохнула Лера и направилась к блондинке.
Блондинкой оказалась американская звезда Джейн Фонда, инкогнито приехавшая в Советский Союз для прохождения краткосрочной программы Института марксизма-ленинизма.
  Лера злобно кинула в лицо Фонде страницу машинописи со стихотворением.
- На, утрись, лярва! – Отрезала Лера и склонилась в шутовском книксене. Фонда приняла такое обращение за сексуальное домогательство. В те годы борьба за права лесбиянок ещё не входила в базовый пакет требований передового гражданского активиста. Поэтому актриса с достоинством встала, оправила короткую юбочку от Кардена и из ближайшего автомата позвонила куратору, организовывавшему её поездку в СССР. - -------- Менья домагаться какая-то женьшчина! - Сказала она в трубку.
На следующей день Лера проснулась в психушке. И не в Москве, а в Казани.
- Ничего, потерпите, все у меня будете за 101-м километром, - сказала Лера. Хотела, было, объявить голодовку, но к обеду передумала.
Мечта Валерии сбылась: она получила «вялотекучку», классический диагноз карательной психиатрии. Она радовалась этому диагнозу больше, чем радуются аттестату. Время, обернутое в смирительную рубашку, бежало медленно, но расточительно, поскольку его подсчёт давно перестал интересовать психиатрических терпельцев. Лера, как и все прочие, давно потеряла бы его счёт, если бы не обнаружила однажды на дне тарелки с гречкой-размазнёй странную визитку. На визитке было написано крупными буквами: «Красота спасет мир, а мы спасем вас». Телефон 123-70-72.
- И как могла попасть эта визитка ко мне в тарелку? – Недоумевала Лера. Однако она не стала ломать себе голову над этим ребусом, бросила визитку в тумбочку рядом с бутербродом с колбасой и забыла. Но не навсегда.
 Уже ночью желание разгадать тайну странной визитки стали ее одолевать. «Может подстава?», - гнала от себя надежды Валерия. Будучи материалистской и сторонницей официальной медицины, она, конечно, всячески старалась внушить себе мысль об очередном водевиле КГБ. Но желание приобрести красоту без диет и напряжений было даже сильнее веры в победу мировой буржуазии.
Когда Лера вышла из психушки, она решила рискнуть и позвонить по загадочному телефону. В общем, позвонила и с мучительными сомнениями в голосе все же записала заветный адрес.
  Загадочная квартира находилась на Кутузовском проспекте в элитном доме для работников ЦК.
  Лера поднялась на лифте и позвонила в дверь. Однако никто не открыл. Вдруг дверь тихонько сама приоткрылась. Оказалось, что квартира была незапертой. Лера несколько секунд колебалась: «Решиться зайти или лучше сбежать от этой авантюры, которая наверняка не приведет ни к чему хорошему».  Однако жребий был брошен и Рубикон перейден. Врожденная любознательность, будто злой конвоир, толкала ее в пекло этой тайны.   
В общем, Лера вошла.  Она очутилась в громадном коридоре, по периметру которого стояла антикварная мебель. Антураж был очень впечатляющий.
- Идите сюда. - Услышала Лера крайне неприятный мужской голос.
Она машинально и недоуменно пошла на голос и оказалась в очень большой гостиной – такой, какая бывает только у партийных боссов, номенклатурных киноактёров и валютных спекулянтов. Повсюду мебель в стиле Людовика XIV. По стенам развешаны старинные картины.
-Это же Рубенс! – Наивно произнесла Лера, чей взгляд упал на обнаженную красавицу с кувшином.
- Да, Рубенс, подлинник. – Сказал мужчина в стеганом халате, с закрученными усами и с трубкой в руке. Мужчина поднялся с кресла-качалки и подошел к Лере.
 - Очень приятно, - сказал мужчина и протянул руку, - Марк Львович Горовой.
Лера пожала руку мужику с одержимостью идейной валькирии.
Но ответила холодно: «Я пришла сюда не чаи гонять».
- Кстати, если не чай, - сказал Марк Львович, - может полынной настоечки отведаете?
Лера отказалась, и тогда Марк Львович перешел к делу. Пока он говорил, Лере все более и более казался знакомым его образ. «Где же я могла его видеть?» – мучила себя Лера. И вдруг вспомнила: «Боже!!!». Лера побледнела.
- А ведь ты узнала меня. – Сказал Марк Львович.
И вправду – перед ней стоял источник ее горестей, тот самый одноклассник-сорванец Мальчиш Кибальчиш, из-за которого, собственно, она и попала в горестные тернии своей судьбы.
- Мне правда очень стыдно за те детские годы, - сказал Марк Львович, - я и сам коммунистов терпеть не могу. Открыл вот товарную биржу красоты, потому что где коммуняки, а где красота. 
- Валить надо, - подумала Лера. - Проклятое гэбье. И все-то оно склонно к театральным провокациям!
- Не бойся, - словно на ее мысли отреагировал Горовой-Кибальчиш. – Хуже ты себе все равно не сделаешь. В твоем положении бояться гэбья глупо. И если даже я гэбье, ты ничего не теряешь. Во искупление своих детских лет я хочу тебе помочь. Я придумал и изготовил элексир красоты. Обычно он продаётся через специальную систему торгов: один покупатель должен привести ещё десять. Но тебя пропущу без очереди. Только сразу предупреждаю, препарат не получил авторское свидетельство от соввласти, и не было полной госапробации. В общем, могут быть неожиданные эффекты.
- Я согласна. – Выпалила Лера. Вожделение златокудрого гб-мажора  победило чувство страха.
- Ну, что ж, - сказал Горовой-Кибальчиш. С этими словами он достал с полки дубовую антикварную шкатулку, открыл ее, взял ампулу и протянул Лере.
- Выпей, - сказал Марк Львович, - возможно твои проблемы и решатся. Вероятность конечно фифти-фифти. Но о риске я тебя предупредил.
Лера жадно выхватила ампулу из рук Гробового-Кибальчиша. Надломила ее и алчущее выпила содержимое.
- И что теперь? – спросила Лера.
- Теперь иди домой, ложись спать, утро вечера мудренее как говорится. Хотя, мне бы конечно хотелось еще раз с тобой встретиться. Я бы с удовольствием поучаствовал в акциях против советской системы. Только невидимая рука рынка ниспошлёт мой элексир красоты тем, кто её по-настоящему достоин, жаль тратить элексир на аппаратные свиноморды. Хотя и они согласились играть в мою биржу, чувствуют, что будущее за рыночной стихией.
- Точно, гэбье, - подумала Лера. – Говорит как в передовице; советская система. Разве так говорят настоящие борцы с коммуняками?.
- Про коммуняк спорить не буду, это твоя вотчина, – словно прочитал ее мысли Горовой-Кибальчиш.
В общем, на том и закончилась неожиданная встреча Леры с любовью детских лет.
Ночью она проснулась от странного ощущения. Тело горело.
- Началось, - подумала Лера, - либо сдохну, либо стану лучше, чем Мэрилин Монро!
Она поднялась со своей кровати с гвоздями (соратникам она объясняла, что увлеклась йогой, а на самом деле не изжила юношеской привязанности к Рахметову) и стала нервозно нарезать круги по своей комнате, напоминавшей нечто среднее между карцером и психиатрической палатой. Мысли в Лериной голове густели как манная каша.
- Коммуняки, - подумала Валерия. – Русский народ достоин лучшего. Бориску на царство. Будет на царстве Бориска. Вижу великого государя светлого будущего. Князя мира того. Лера, словно кукла на нитках из театра Образцова, сначала стала показывать куда-то в сторону будущего, а вскинула руку в приветствии, похожем на нацистское.
- Боже! Что со мной происходит?! – Лера впервые ощутила, что не подчиняется самой себе. Однако рациональное начало взяло верх, и она решила продолжить сон.
Утром она по привычке собиралась на антисоветскую акцию. Взяла с собой пару бельишка и пасту с зубной щеткой. Также положила в авоську курицу, десяток вареных яичек, несколько огурчиков и помидорчиков, соль, сахар, в общем, все по командировачному списку. 
- Это на случай, если на пятнашку загремлю, - сказала Лера самой себе.
На акции возле американского посольства она стояла одна. Был воскресный солнечный день. Гэбье наблюдало за ней со всех точек и ожидало благоприятный момент, чтобы замести.
На Лере висел пикет: «Красные недочеловеки! Вон с родины Пушкина-Чайковского-Достоевского!!!» Гэбье готово было ее сцапать. Вдруг Лера увидела, что некий дипломат вышел из американского посольства. Видимо это и спровоцировало ее подсознание. Она вдруг развернулась лицом к посольству, достала вареные яйца и стала кидать их в пункт посольской охраны.
«Америкоссы проклятые! Получите! Буржуяки-суки»!!! 
Яйца быстро закончились и в ход пошли помидоры, огурцы, курица, соль, зубная щетка и даже пара бельишка полетела в охранника и повисла на его фуражке.
Тут гэбье и подоспело.
- Евразия, Евразия! - Одержимая то ли ангелом, то ли бесом бубнила Лера. Потом харкнула на  гэбистских оперов: «Из подо льда выплывет Китеж-град!». Лера хотела было снова вскинуть руку в зигхайле, но вместо этого вскинулась правая нога, потом левая. Валерия грустно и одышливо начала танцевать канкан.
Гэбье тащило ее в воронок. И вдруг Лера заорала: «Америка! Спаси, выручай! Наших бьют. Коммуняки-суки!».
Уже в тюрьме Лера проспалась. Встала, ничего не помнила. Она подошла к треснувшему зеркалу, висящему над допотопным грязным умывальником. И вдруг…
 Ее руки затряслись. Она ощутила, будто сквозь нее пытается прорваться какая-то иная сущность.
Словно чьи-то зубы пытались прорвать кожу лица. Лера взглянула на свое отражение и увидела, как ее лицо покрывается густой порослью. Борода все росла и росла. Волосы на голове проредились и появились залысины. Лера в панике закричала, на том и отрубилась.
Утром надзиратель открыл камеру, Леру вызывали на допрос. Однако в камере не было Леры. На ее койке лежал бородатый мужик.
- Новодворская, на выход! – Скомандовал охранник.
- Простите, - мужик вскочил с кровати и умоляюще подбежал к охраннику. – Я не понимаю, в чем моя вина?
- Разберемся. Фамилия? – С надменностью быдлана произнес охранник.
- Дугин Александр Герцевич. - Сказал мужик.
- Значит, нет Новодворской?
- Узнайте, может я выпил лишку, может меня отпустят? - Мужик так подобострастно умолял, что его жалкий вид и Гитлера мог разжалобить.
- А на вид такой смелый. - Подала голос сокамерница, проститутка с трассы по прозвищу Шлёп-СисЯ.
-  Я смелый, - оправдался мужик, - то есть был смелый, а теперь себя не узнаю. Я сегодня не я, а другой человек.
- Все вы смелые, когда фраерами на воле ходите, - отрезала Шлёп-СисЯ.
- Ща, узнаю, - сказал охранник.
Мужик услышал, как граждане начальники шепчутся.
- Это ты его сюда засунул? – А, не помню. – По пьяни что ли? – Ладно, отпусти, протокола все равно нет.
Александр Герцевич Дугин вышел на воздух и вздохнул полной грудью. Куда идти он не знал и чтобы убить время пошел по известному адресу, к американскому посольству на улице Чайковского.
На фасаде посольства еще оставались следы от Лереных яиц.
- Америкосы проклятые, суки недобитые!!! – Подумал Герцевич, но внешне свои эмоции никак не проявил.
Уже вечером ему предстояло переродиться в свою ура-либеральную ипостась. (Хотя он об этом и не знал.) Всему виной были побочные эффекты от ампулы Марка Львовича Горового. Однако до вечера еще было далеко и Александр Герцевич решил сходить в церковь и помолиться.