Феномен и Смысл творчества Виктора Цоя

                Феномен и Смысл творчества Виктора Цоя.
                Опыт исповедального осмысления.

                "Образ, бережно хранимый"
                "Душа моя
                Хранит ли образ незабвенный?"
                (А.С. Пушкин)


                Предисловие.

«Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошёл он за Тобою, прельщённый и пленённый Тобою. Вместо твёрдого древнего закона, свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собой».
                (Ф.М. Достоевский «Легенда о Великом инквизиторе»)
               
Почему и для чего пишу? Образ творчества человека – творчества Виктора Цоя, неисповедимыми путями привёл меня к Христу; имманентно и потаённо взращивал во мне жажду любви к религии христианства и к другим религиям, к постижению человека и к постижению Непостижимого. Только благодаря песням В. Цоя, я стал задумываться над смыслом жизни и смерти человека и стал обращаться к философии мыслителей, поэтов, писателей, мистиков, пророков. И чем глубже изучал я религиозную философию, тем глубже стал понимать тексты песен В.Цоя, и  тем глубже проникся  самопознанием, и мне открылось, что религиозно-философские тексты песен В.Цоя ведут меня к поиску и к постижению Того, Кто непостижим. Образ творчества В. Цоя есть Путь к Христу Иисусу. И долгие годы я вынашивал в себе Образ, священно молчал, шёл по пути постижения Того, к Кому взывало сердце, а потаённое сердце взывало к сокровенному, к любимому, к Непостижимому. Образ творчества и творческий путь Виктора Цоя есть путь к Иисусу Христу. И увидел я Путь в целости, ведущий и указующий к Дому, Храму Божьему, ведущий в Церковь Христову. Ибо Поэт есть Друг Церкви, ибо есть Друг Жениха и только Друг указует путь к Христу и к Его Церкви.
 
«Я понял, что повесть о Боге неповторима, – и сразу вслед за этим понял, что неповторима и повесть о человеке, которая вела к ней. Христианство поражает, если честно сравнить его с другими религиями; точно так же поражает человек, если сравнить его с природой… Увидевший чудище в лошади восхитится удалью всадника; увидевший, сколь странен человек, удивится путям Господним… Длинным кружным путем мы вернемся к чуду о коне и человеке, и оно, если то возможно, станет еще чудесней. Мы увидим святого Георгия, который еще отважней, ибо скачет на драконе»    («Вечный человек» Г.К. Честертон)
      
«Вечный человек, человек, обращенный к вечности и бесконечности, есть вечное и бесконечное задание, он есть вместе с тем и вечно новый человек. Новый человек, действительно новый человек, есть реализация вечного человека, несущего в себе образ и подобие Божие… Новый человек может быть только творческим человеком и потому обращенным к грядущему, к небывшему. Это есть ответ на Божий призыв… Творчество же принадлежит к царству свободы, т. е. к царству Духа»
                («Царство Духа и царство кесаря» Н.А. Бердяев)

Смысл религиозный в творчестве Виктора Цоя – это моя, выстраданная, Правда. Но так ли это? Нет, так и не так, ибо это Правда, но не «моя», но та Правда, что коснулась меня и ранила, и зажгла потаённое сердце моё, и во мне, раненном и воспламененном, возгорелась искорка, которая с годами всё сильнее возгоралась во мне. И с силою духа воспламенился я огнём любви к непостижимой Правде, что открывает мне искры мгновений Вечного и ведёт меня к непостижимому Смыслу.

Вы сомневаетесь в сказанном мною? И верно делаете, что сомневаетесь. Но способны ли, Вы, поставить под сомнение своё сомнение, действительно ли, Вы, сомневаетесь, сомневающиеся? Кто из Вас умеет и способен сомневаться? Нет, Вы не сомневающиеся: и те, кто суеверно верующие, и те, кто фанатично неверующие, а просто маловерные и слепые младенцы. Ибо кто из Вас способен зажечь факел в полдень и отправиться в путь в поисках человека и его непостижимого Образа? Ибо кто из Вас способен отправиться в путь, как Авраам и как апостолы Пётр и Павел, идти прямо и вперёд, не ведая куда идёшь, но лишь слушая голос сердца, и голос и музыку ветра, ведая своё незнание и человеческую беспомощность, но, укрепляясь в Вере, идти, предугадывая и предвосхищая Смысл пути?

Кто из Вас сможет испытать увиденное, как очевидное, тем, кто прошёл сквозь бездны сомнения (Паскаль, Достоевский)? Кто из Вас сможет испытать Веру непостижимого Образа, испытать непостижимость Его?
 
Именно, я и пишу для Вас и обращаюсь к Вам: сомневающимся и верующим в своё сомнение, и к тем верующим, кто ещё не ставил свою веру под сомнение, а потому кто верует лишь суеверно. Кто из Вас познал подлинную Веру и испытал свою Веру сквозь бездны и пропасти сомнения и мысли?

«Каждый человек хотя бы раз ощущал бессмысленность происходящего или хотя бы читал о бессмысленности человеческого существования. Что потерял человек, потеряв смысл? Каждый сталкивался с абсурдом. Абсурд не тождественен бессмыслице. … В абсурде смысл тоже утерян, но как-то иначе, чем в бессмыслице. Что есть смысл как элемент мироотношения? … Если исходить из Я как субъекта смыслопостроения и смыслопостижения, то вопрос можно сформулировать так: Что находит человек, находя смысл? … Смысл возникает как путь и форма данности когнитивного фрейма (совокупность неявного знания). … Только через погружение в иное, через проговаривание в другом языке интерпретатор понимает свой собственный замысел интерпретации. Смысл становится как откровение собственного замысла в ином. … ища и находя смыслы, человек объективирует собственное Я и размещает собственную экзистенцию в бытии. Смысл – то, что обеспечивает возможность встречи с Другим. Возможность, встреча и Другой имеют определённость в интервале от чистой непосредственности до глобальной проблематизации» (А.Ф. Управителев «Вопрошая очевидное» (1; 75-93)).
 
Прошло 20-ть лет как трагически погиб пророк и поэт - В.Цой. И такое чувство, что люди забыли и даже не знают, что был такой пророк и поэт, что его как бы вовсе и не было. Конечно, потаённо многие и очень даже многие любят творчество поэта и поют его песни. Именно, в народе живёт память: во дворах, в подворотнях и в проулках поют песни. И всё это хорошо, но только, что люди чувствуют, что и как понимают его песни? И некоторые говорят, что Виктор Цой не погиб, ибо душа светла и солнце, излучающего сердца, погибнуть не может, а просто ушёл в мир иной, покинув этот мир, чтобы, вновь, вернуться к нам, кто верит, любит и ждёт по силе веры и любви. Кто посмеет, кто наберётся смелости закрыть дверь за тем, кто ушёл, то есть воспринять и выразить цельный Образ того, кто пел и любил, как «глас вопиющего в пустыне»? Кто наберётся смелости сказать слово Правды и Совести, слово Любви и сокровенного чувства Непостижимого, что из глубины взывает к тебе, к твоему голосу совести? Сказать так, как говоришь последнее и заветное слово, как говоришь один на один в ночи пустынной, вопрошая к Тому, Кто открывается тебе в безмолвии ветра, как зов потаённого сердца. Сказать так, как прежде говорили: ап. Иоанн и ап. Павел, А.С. Пушкин и Ф.М. Достоевский, Л. Шестов и Н.А. Бердяев, Л.Н. Толстой и И.А.Ильин, Вл. Высоцкий и И. Тальков… Кто посмеет сказать так?

Перед обществом встаёт вопрос: каков смысл творчества в текстах Виктора Цоя? Прошло 20-ть лет, но ничего существенного про творчество В.Цоя не сказано, кроме одной единственной книги, вообще, мало кому известного автора (З. Кадиков «По следам пророка света»). Есть лишь книга воспоминаний близких, друзей, современников и критические статьи журналистов. После книги З. Кадикова «По следам пророка света» не было ни одной рецензии на эту книгу, ни других трудов по творчеству В.Цоя. Такое ощущение, что и книги З. Кадикова, вообще, не было: ни положительной, ни отрицательной критики, ничего. Странное молчание?! Где же Вы – творцы священного слова – поэты, богословы, философы, мыслители?

Данная книга не есть «объективная реконструкция» творчества В. Цоя. То, что пишу – есть опыт пережитого личностно, того, что испытано любящим сердцем через слёзы и страдания одиночества и радость очистительного откровения. Есть личностно пережитый мной опыт, опыт исповедального осмысления жизни и творчества Другого и опыт воссоздания Образа человека через его творчество, опыт понимания и постижения смысла творчества человека, целостного и единого Смысла, сопряжённого с Образом личности-творца. Я лишь описываю то, что мной пережито в духе (в духовном восхождении к Образу), то, что мне открылось в религиозно-философском прозрении, постижении других мыслителей, как откровение души. Ибо откровение невозможно без Тайны: открывается лишь Тот, Кто Непостижим абсолютно и открывается тому, кто потенциально непостижим. Вся жизнь человека от рождения до смерти – непостижима и есть непостижимость по сути; и ему открывается интуитивно, до него нисходит откровение самопознания того, что чувствует непостижимость в себе. И когда он чувствует это и видит сердцем, тогда ему открывается то, что принято называть «откровением» – тогда лишь человек видит реальность Откровения, видит и чувствует реальность Непостижимого. Ибо открывается, как откровение сердца, лишь то, что непостижимо.
 
Эта книга не есть опыт религиозного оправдания творчества человека и, вообще, не есть ни в каком смысле  «оправдание», а есть опыт духовного возведения (анагоге), восхождения к тайне творчества и к тайне личности, есть опыт религиозно-философского постижения и осмысления, даже откровения и первично откровения того, что мной пережито в духовном восхождении к тайне творчества. В этой книге я не оправдываю человека и его творчество, не оправдываю с позиции Евангелия или, вообще, религии. Я лишь осмысливаю опыт своего религиозно-философского постижения, выражаю пережитое мной чувство откровения, чувство тайны и пережитого трепета перед тайной, выражаю осмысленное сокровенного чувства того, что мне открылось. Есть творчество, которое нужно оправдывать перед религией, и есть, которое нужно оправдать. Хотя насколько правдиво какое-либо оправдание, остаётся под вопросом? И есть такое творчество, в основе своей профетическое, которое в себе несёт свет ценности и смысла, раскрывающего самую суть творчества человека, и раскрывающего и обнажающего суть самой религии. После такого профетического творчества, общество и религия не могут и не должны жить по-старому, как раньше, то есть безумно и беспечно. Ибо профетическое творчество обнажает непостижимую тайну Сокровенного и Священно-го и обнажает эсхатологическую бездну присутствия Невидимого, но Существующего, обнажает эсхатологическое присутствие Образа, стоящего и глаголящего, но не увиденного и не услышанного многими. Человек должен не оправдываться, не прикрываться перед кем-то религией и её святыней, а обязан раскрывать, выражать суть религии в творчестве. Другими словами, суть профетического творчества в раскрытии и углублении религии перед нарас-тающей угрозой безрелигиозного и антирелигиозного разлагающегося мира. Ибо, отвергнув Бога в веке 19-м, то в веке 20-м и в 21-м отвергают человека и его истинный образ, и люди соблазнились и поклоняются Машине.
 
Я ни коим образом не оправдываю и не хочу оправдывать творчество человека перед религией, или перед неверующим обществом посредством религии. Вообще, кощунственно оправдывать человека перед кем-то посредством его творчества, а также оправдывать Бога посредством Его творения и спекуляций «хитрого разума». Ибо «в этом мотиве есть какая-то фальшь, но где найти тех, кто услышит её». Ведь, тогда получается, что человек ставит свой «хитрый разум» высшим судьёй, который судит и оправдывает Бога. Оправдывает перед кем, интересно? Кто обвинитель Бога? Вот в том-то и вопрос. Потому, тем более, я ничего и никого не оправдываю, ибо само понимание оправдания – Бога ли или человека ли – суть оправдывания лживо. Ибо сам путь человека и горение его творческого духа сами говорят за себя, сами себе свидетели. Мы лишь можем прикоснуться, предчувствовать и учуять сердцем тот трепетный огонь любви, что выражен, воплощён в слове. Поэтому, я лишь исповедаю своё выстраданное и переживаемое осмысление, осмысление творческого пути человека, огонь любви которого возгорелся во мне и им я жив по сей день.

Пишу не о «творческой биографии» человека, выводя творчество человека из биографии или социальной среды, а пишу про творчество личности, которое испытал сам личностно. Мистически и метафизически мной испытана личность, и лишь из глубины духа личности я познаю путь творчества. И лишь в мистическом и профетическом творчестве мне открывается личность другого; лишь в творчестве я познаю и узнаю Лик личности, непостижимую ценность другого, любимого и бесконечно драгоценного Образа.

Я никому ничего не хочу доказывать, навязывать и насаждать, но я лишь показываю и осмысливаю то, что открылось мне в любящем сердце, как откровение сердца, как потрясение души, после которого ты уже есть не тот, что был прежде, а уже ты есть иной, внутренне другой, как «человек инкогнито».

Я никому ничего не хочу доказывать или навязывать некие идеи, ибо каждый сам обязан прочувствовать глубину божественного, реальность непостижимого, раскрывающуюся в человеке, каждый обязан сам дорасти до высшей идеи, возвести себя до понимания ценности Абсолютного, каждый сам обязан увидеть Бесконечность в конечном, Божественную любовь в смертном существе.

Я пишу потому, что не могу дольше молчать и терпеть, когда одни идолопоклонствуют и беснуются, а другие профанируют образ человека и глумятся над ним, безбожно глумятся. Мне чужд фанатизм, беснующийся и безумствующий фанатизм, всегда склонный к идолопоклонству, ибо они поклоняются идолу, не видя живого Образа. Также мне совершенно чужд напыщенный и горделивый, самонадеянный и гламурный атеизм и, вообще, всяческий атеизм, верящий лишь в мир сей и неизбежно профанирующий всякое возвышенное, что исходит от Всевышнего. В этом мире Возвышенное растерзано с двух противоположных сторон: или идолопоклонствуют перед ним, творя из Возвышенного идола, и безумно кумирствуют перед идолом (тем самым убивая в Возвышенном истинный образ человека), или безбожно глумятся над ним, низводя Возвышенное до низменного понимания, тем самым, Возвышенное в сем мире профанируют, искажают и опошляют, утрачивая понимание и видение первичного Образа и Смысла.

Так мастер афористической мысли, Николай Бердяев, говорит, что как мы понимаем образ Христа, так мы и будем понимать образ человека, или каково наше отношение к Христу, таково наше отношение и к человеку. «Антропология наша будет той или иной в зависимости от того, какой будет наша христология. Наше отношение к человеку определяется нашими отношениями к Христу. Человек доходит до абсолютного самосознания лишь через Христа-Богочеловека. … Личность есть Божья идея о человеке, и вечная судьба человека связана с этой единой Божьей идеей. Образ личности лежит в Боге, а не в природном мире. … Единичный и неповторимый лик каждого человека существует лишь потому, что существует единичный и неповторимый лик Христа-Богочеловека. В Христе и через Христа раскрывается вечный лик всякого человеческого существа» (2; 152,180).

Другими словами, например, многие верующие христиане, и во многом сектанствующие, поклоняются Иисусу Христу как Богу, то есть идолопоклонствуют, возвышая и низводя человека в идола, в кумира, и поклоняясь ему как Богу, тем самым уничижая в нём истинный образ Человека, ибо в них идол и кумир затмевает образ Сына Божия и Сына Человеческого, образ Богочеловека. Другие же, напротив, не видя в человеке ничего Божественного, Божественной любви, почивающей в нём и на нём, уничижают, профанируют, искажают истинный образ человека, сводя его лишь к «недочеловеческому, слишком недочеловеческому» пониманию, сводя высшую ценность человека и в человеке к низшей оценке, к низшему оцениванию. Так и в отношении образа творчества Виктора Цоя. Ибо как мы понимаем творчество человека, образ творчества и его смысл, так мы понимаем и видим (или не видим) истинный образ человека. Всё дело в том, способны ли мы прислушиваться к своему сердцу, способны ли слушать зов потаённого сердца и голос, совесть трезвого разума. Прислушиваемся ли мы к гласу «разума, стоящего в сердце»?

У Бориса Вышеславцева есть поразительные по своей глубине мысли. «Судьба всякого трагизма и всякого страдания таинственным образом сближает нас с трагизмом Голгофы и потому, что крест и Голгофа есть наиболее полное выражение сущности и глубины трагизма. В судьбе каждого, поскольку он приближается к подлинному трагизму, есть удивительное сходство с судьбой Христа… Кто совершенно не знает трагизма, тому Христос ничего не говорит» (3; 224).

И нужно утвердительно и ответственно сказать, что путь жизни и творчества Виктора Цоя удивительным образом приводит и указывает на путь Иисуса Христа. И тем, кто имманентно испытал, пережил внутренне путь жизни Иисуса Христа, тому внутренне понятен путь жизни и смысл творчества Виктора Цоя. Но как увидеть мистическое единство в пути жизни Иисуса и в пути жизни Виктора Цоя?

И ответ дан в книге Бориса Вышеславцева: «Ибо только живая историческая личность обладает подлинной способностью приковывать внимание, внушать любовь, преображать душу. Никакой сублимирующий миф, как бы он ни был возвышен, с этим сравниться не может. Апостолы это хорошо понимали: «Слово стало плотию, и обитало с нами… и мы видели славу Его» (Ин. 1:14). Конечно, историческая реальность Христа ещё не говорит о Богочеловечестве Христа. Последнее нужно увидеть, услышать духовным слухом, угадать сердцем, убедиться с аксиологической очевидностью. Но увидеть Бога в живом Богочеловеке («видевший Меня видел Отца») есть нечто иное, нежели увидеть Бога в своей душе. Здесь не нужен «онтологический аргумент», не нужны никакие доказательства: взгляни и убедись! И тот, кто не может убедиться, кто не имеет органа, чтобы воспринимать «святость» и аксиологическое совершенство, для кого «божественный глагол» не звучит в силу отсутствия слуха (ибо лишь «имеяй уши да слышит»), – тот всё же, как Ренан, принужден будет остановиться в изумлении перед этим чудом истории» (4; 70-71). И, здесь, критерием подлинного видения и слушания может лишь служить и быть твоё любящее и потаённое сердце.

Эта книга не о поиске религиозного смысла в творчестве, а про путь исповедального осмысления тайны и откровения религиозного смысла в творчестве человека. Ибо я не говорю, что в творчестве Виктора Цоя религиозный смысл возможен или может быть. Я говорю и утверждаю, что в творчестве Виктора Цоя религиозный смысл есть и не просто есть, а безусловно очевиден и очевиден абсолютно. И, чтобы увидеть его, нужно испытать путь жизни и приложить духовное усилие к обнаружению Смысла. И вот про осмысление этого опыта пути жизни я и пишу.

Пишу про то, что мне открылось, как откровение, испытанное в чувстве любви и как уже давно во мне живущая тайна. Потому в данной книге я не доказываю кому-либо религиозный смысл в творчестве человека, ибо это бессмысленно и бесполезно на самом деле. Я лишь исповедально проговариваю, выражаю первичную интуицию, которая, как «искорка», зажгла мою душу огнём, воспламенила моё сердце огнём любви к творчеству другого и своим светом озарила чудотворный мир Божий, мир, что преисполнен Тайны. И пишу в надежде на то, что как я чувствую и вижу, то и многие в своих сердцах чувствуют и видят. Но ещё нужно мужества, смелости и решимости на то, чтобы сказать слово правды и совести того, что ты чувствуешь и видишь. Ибо не должно свету огня любящего сердца догорать в глубинах души. Огонь любящего сердца человек обязан держать в ладони, дабы свет любви сердца освещал тьму, светил во тьме.

Я предчувствую и предполагаю, что на данную книгу возможна реакция, как со стороны верующих, так и со стороны неверующих. Для неверующих эта книга может показаться безумием, выдумкой автора, который создаёт миф про человека. Они не видят в человеке Божественного, что проявляется в творчестве и ценят лишь «слишком человеческое», пред которым идолопоклонствуют. В этом смысле данная книга есть молот и меч против идолопок-лонства. Ибо идолопоклонники поклоняются идолу: власти, славы, богатства, успеха, признания людей и так далее, а не почитают в человеке образ Божественного, воплощающийся в творческой любви. Для верующих эта книга покажется соблазном. Для них соблазн в том, что они не верят в человека и не видят в человеке Богом данную, благодатную, в любви преисполненную творческую активность, активность профетическую. Ибо пророк Богом дан, исшёл в мир сей от Бога. Пророк для некоторых верующих есть соблазн, ибо не видят и не слышат библейских песен, не слышат слово Божье в устах про-рока. Книга эта для верующих и неверующих, для всех, кто способен видеть и способен слушать, прислушиваться к зову сердца и сердцем видеть. Книга  эта для людей свободомыслящих, для всех, кто способен мыслить в свободе духа независимо оттого, что говорят другие. Ибо «Они говорят: им нельзя рисковать, потому что у них есть дом. В доме горит свет. И я не знаю точно, кто из нас прав. Меня ждёт на улице дождь, их ждёт дома обед. Закрой за мной дверь. Я ухожу…»  (В.Р. Цой, с. 218, 2003).

Книга эта есть осмысление и описание опыта веры в творческую свободу человека, преисполненной Божественной любви, веры в творческий путь и подвиг творчества человека, веры в Невидимое, которое излучается из глубины видимого и невидимо в нём присутствует. Книга эта не есть доказательство духовного пути человека посредством умозаключений и ссылок на тексты Священного писания, не есть доказательство -рацио- и показательство фактов, а есть лишь исповедальное осмысление пережитого опыта потаённого сердца, того, что открылось в глубине сердца, как тайна и откровение. И вот, про тайну творческой свободы и про откровение любящего творчества, я и пишу.

Книга эта есть крик души, которая в океане безмолвия осмелилась молвить слово, слово любящего и потаённого сердца, в надежде, что кто-нибудь услышит его и увидит образ очевидного. Но кто способен услышать крик души в океане безмолвия? Кто способен увидеть и услышать зов потаённой души, если сия книга и есть океан безмолвия или молния страждущего ожидания метачувств, которые исполнились полноты пребывания в безмолвии? Сия книга как крик души, если учесть, что душа человека и есть тайна книги, а сам крик и есть слово откровения потаённой и любящей души. И я готов потерять душу свою ради Слова откровения, потерять душу ради любящего творчества и любимого Образа, ибо я верю и люблю, ибо сила любви и веры есть сила, превозмогающая невозможное, есть сила Правды, что способна воскресить даже самую потерянную и отчаявшуюся душу. Когда уже нет надежд, когда в горле комом теснится крик, когда взрывается сердце и проливается на землю слезой, когда над жертвой сына вздымается нож отца-Авраама, тогда открывается слово Правды, Истины, Любви, Откровения.

«Творить – говорить – это –

…дерзко прикасаться к другому и Другому, ужасаясь и восхищаясь своей дерзостью.
…прокладывать путь над бездной с берега одиночества на берег единства, причём мост строится из своих жил и костей. Здесь желанная встреча – слеза на реснице, готовая сорваться, и радость, в которую трудно поверить.
…кричать в мир, надеясь, что крик будет услышан. В минуты слабости крик – зов к ангелу-хранителю, в минуты силы – шаг навстречу человеку»
            «Онтология / антология движения: А. Ф. Управителев» (5; 63-64).

Исповедальное осмысление в данной книге есть вызов миру объективации, миру самодовольного и абсурдного существования, вызов «миру сему» и, одновременно, есть вопрошание к человеку: «что ты любишь, чем ты жив, для чего живёшь и без чего не можешь жить, что и для чего творишь – человек?». Вопрошание моё к самому потаённому сердцу человека, к человеку трансцендентному, который способен пробудиться, очнуться от спячки обыденности мира и устремить взгляд своих глаз внутрь души, вопрошая самого себя «кто я? Откуда я и куда иду? Что за зов в моём сердце – непостижимый и таинственный зов любви моего сердца, что взывает ко мне из глубины и зовёт за пределы меня самого?». Вопрошание моё к трансцендентному человеку, из глубины которого излучается свет любви – свет Истины и Откровения любящего сердца.
 
«Когда взираю я на небеса Твои… то, что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?» (Псалтырь 8:4,5). Вопрошание встречное, навстречу Свету, излучающемуся из глубин Непостижимого.
Я не знал Тебя, но чувствовал и ведал сердцем, что узнаю. И, в сердце сокровенно, открылся мне  образ Твой. 

 

                Глава 2. Феномен и Смысл творчества Виктора Цоя.
                (Поэт и Пророк).

                "Образ, бережно хранимый"
                "Душа моя
                Хранит ли образ незабвенный?"
                (А.С. Пушкин)

                «И выстраданный стих, пронзительно-унылый,
                Ударит по сердцам с неведомою силой…»
                (А.С. Пушкин)

                «Пройдёт он мимо вас во мраке ночи
                И обо мне вспомянет»
                (А.С. Пушкин)

                «Скорбию ангела загорится наша поэзия и, ударив-
                ши по всем струнам, какие ни есть в русском че-
                ловеке, внесёт в самые огрубелые души святыню…»
                (Николай Гоголь)

 «Вся Россия – один человек. Нигде в других землях Европы не представлялся образ человека в таком величии, близком к патриархально-библейскому»
                (Николай Гоголь)
               
«Ему надо понять, что у него есть крылья, поднимающие его над бездной, что если бы не было этих крыльев, он никогда и не поднимался бы в высоту и не видал бы бездны. Ему надо поверить в свои крылья и лететь туда, куда они влекут его… Солнце приводит к жизни только тех, в ком зародилась уже жизнь…» (Л.Н.Толстой «О жизни»)

«А знать, что есть солнце, – это уже вся жизнь…»  (Ф.М.Достоевский)

«Ты солнце истиннаго твоего человека…»              (Григорий Сковорода)

«Ты поднимаешь поверженных», и не падают те, кого Ты возвысил»
                (Бл. Августин «Исповедь»)

                «Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём»
                («Исповедь» Бл. Августин)
 
                «Человек есть тайна... я занимаюсь этой тайной,
                ибо хочу быть человеком"
                (Ф.М. Достоевский)          



                1.
                «Я посадил Дерево.
                Я знаю – моё дерево скоро оставит меня».
                «Зёрна упали в землю, зёрна просят дождя.
                Им нужен дождь».         
                «Стань птицей, живущей в моём Небе»
                (В.Р. Цой)

1. Древо творчества, как тайна, символ и феномен.
Дерево-творчество, которое вырастает из семени, брошенного с Неба, и питается влагой почвы, явилось в мир для того, чтоб дать плоды обильные и укрыть в своей кроне листьев птиц небесных, которые будут питаться плодами. Каково это дерево и каковы плоды его? Что за птицы укрываются в кроне его? Каковы его корни и цветы его? Дерево, как символ творчества, есть тайна жизни человека, а творчество человека, как проявление и откровение этой тайны жизни. Жизнь человека укоренена в благодатной почве Земли, как «Божественной любви», и корни жизни человека питаются соками живительной почвы, влагой, что истекает, просачивается из глубины, а сам человек устремлён к свету, возрастает и восходит в любви к Солнцу, к Тому, Кто есть источник любви и жизни. Зёрна, как слово и образ человека-творца, а почва, как душа человека, которой жизненно необходима живительная влага, как Божественная любовь, что приводит к жизни человеческие души. Сеятель есть человек-творец, который сеет слово Божье в человеческие души. И они просят любви, дабы слово, образ стали единой жизнью, обрели жизнь. И слово-образ в благодатной любви любящей души взращивает в ней жизнь, взращивает и при-водит любящую душу к новой жизни, исполненной любви и творчества.

Так в книге «Этика преображённого Эроса» Борис Вышеславцев говорит, что «притча о сеятеле есть притча о внушении и одновременно притча о творчестве. Трёхчленный ритм (семя, подпочва, растение – брошенный образ, подсознание, творческий акт) есть ритм одинаковый для внушения и для творчества. Круговорот взаимодействия подсознания и сознания выражает собою сущность всякого творчества и вместе с тем всякого внушения. То, что связывает их воедино, есть воображение. Всякое творчество есть воображение, то есть воплощение образа, воплощение идеи. Но совершенно так же и всякое внушение есть воображение, воплощение идеи. Всякое воображение нечто внушает и всякое внушение – воображает. … Наука изучила механизм внушения, но она не знает, что внушать; она даже не ставит этого вопроса, считает его само собою разумеющимся: надо внушать здоровье, спокойствие, уверенность. Но ведь этого мало: спрашивается, как жить, будучи здоровым, что делать, к чему стремиться? Да и нужно ли спокойствие? Наука и техника внушения не имеют здесь ответа. Напротив, религия знает, что внушать. Она учит о том, какие внушения ценны и неценны, какие суть плевелы и какие – пшеница. Это вопрос немаловажный – дело идёт о выборе пути для всей жизни, как индивидуальной, так и соборной: это вопрос жизни и смерти. Решение всецело зависит оттого, какую систему ценностей мы признаём своей абсолютной «святыней»; «где сокровище ваше, там и сердце ваше». Но только религия открывает святыни и ценности. … Из таинственной глубины сердца, из подсознания (иногда во сне) встают образы, звучат голоса, которые человек переживает как «внушения свыше». Даже такой рациональный человек, как Сократ, знал эти внушения (даймонион). Все пророческие натуры действуют только под влиянием «внушений свыше», ничего не придумывают от себя и как бы отстраняют свою собственную сознательную волю, превращаясь в «посредника», в медиум Божества. Для религиозного человека всякое божественное «слово», звучащее в душе и окружённое нимбом святости, есть слово Логоса, зерно, брошенное Сеятелем в глубину сердца, иначе говоря, гетеровнушение. И он хочет получить такое внушение даже тогда, когда сам молится. «Внуши, Боже, молитву мою», – говорит Псалом. Высшее достижение мистической молитвы состоит не в том, чтобы Бог нас услышал, а в том, чтобы мы услышали Бога» (26; 81,83).

И мне вспоминаются слова из текста песен В. Цоя, которые можно прочитать и понимать, как общение человека с Богом: «Солнце моё – взгляни на меня…» и «Я жду ответа, больше надежд нету. Скоро кончится лето. Это…».
К проблематике и вопрошанию Бориса Вышеславцева о внушении и системе ценностей для каждого человека, думаю, как никогда актуальны, особенно в наше время, начала 21-го века, вопрошания Поэта каждому слушающему:

«Покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне, нарисуй мне портреты погибших на этом пути».
Кто на сегодняшний день может уверенно сказать, что он уверен в завтрашнем дне? Наверное, каждый честный, ответственный и здравомыслящий человек скажет, что ни у кого в мире нет и не может быть такой уверенности. И, сегодня, каждый понимающий знает, что речь идёт не об отдельном человеке и даже не об отдельном народе или государстве, ведь речь идёт о всём человечестве, когда предвиден конец и его различные варианты. На вопрос: «что делать?» люди верующие знают ответ, но не ведают самого События. «Следи за собой, будь осторожен» и «Те, кто спасён; те, кто спасён. А тем, кто ложится спать – спокойного сна. Спокойная ночь».
 И бодрствующий молится о спящих, дабы проснулись и обрели жизнь в любви и любящее творчество. Бодрствующий связан в все-единстве с спящими и видит, помнит каждого спящего, и совершает слово сердца в потаён-ной молитве, и действует огненным словом творческого духа.


                2.
                «Каждому солнце светит».
                «Может быть, завтра с утра будет Солнце
                И тот Ключ в связке ключей».
                «Я – ночь, а Ты утра суть.
                Я – сон, я – миф, а Ты нет.
                Я слеп, но я вижу Свет».  В.Р. Цой.

2. Феномен Солнца.
 Что значит увидеть солнце, что значит увидеть мир, освещённый солнцем? Что значит видеть солнце в мире и видеть солнце в человеке? Подобные вопрошания рождаются из глубины духа, приводящего к сомнению в мире явлений и к самоосознанию «я» человека.

Я вижу солнце, как есть, и чувствую всею душою и всем сердцем, как любовью и теплом своим оно насквозь пронизывает меня. Могу ли я подвергнуть сомнению всё знание, весь опыт человеческого знания, чтоб увидеть солнце, как есть? Кто бы ни был человек в жизни, – будь то ненец, живущий в тундре, или самый гениальный учёный, научный гений, владеющий познанием древнейшим и современным, – каждый видит феномен солнца, как есть. Каждый видит, что солнце восходит на Востоке и заходит на Западе, совершая круг по небесному своду. Каждый видит, что солнце движется по кругу, и каждый видит своим зрением круговорот солнца. Но вот одни довольствуются своим зрением и тем представлением, согласно своему зрению, и живут согласно по нему, а другие, на основе личного опыта разума, чего-то вечно ищут и в чём-то всегда сомневаются и чему-то удивляются после сомнений? Современный человек ничем не отличается от человека с тундры в плане представлений-знаний, ибо, как древнейший живёт согласно представлениям своих предков, так и современный человек, обоготворяющий «науку», живёт согласно тому, что говорят другие, живёт согласно представлениям традиций современности. Отвергать традиции предков есть грубейшее невежество, но и отвергать опыт, как путь жизни, основанный на личном познании из глубины духа, есть ещё большее невежество. Опыт личного познания взаимосвязан с опытом личной веры. И опыт личной веры в Бога не зависит от представлений общества, в котором ты живёшь, не зависит и не должен зависеть оттого, что говорят другие: «Земля ли движется вокруг Солнца или Солнце движется вокруг Земли».

Я вижу Солнце и я знаю, что Солнце есмь и независимо оттого, что я не вижу Его в пасмурный день или в звёздную ночь. В ночи я не вижу Солнце, но это не значит, что Его нет. Солнце не зависит от моего знания и видения, но я чувствую сердцем зависимость от Солнца и я знаю, что оно есть и знаю потому, что оно во мне излучает свет. Если бы во мне не было света Солнца, то я не мог бы Его видеть и любить. И я знаю, что Солнце есть и есмь независимо оттого, что я Его не вижу, и знаю, что утром оно взойдёт. Но я не могу знать, от меня сокрыто знание того, что увижу ли я утром Солнце, увижу ли утро? Но я знаю и я верю, что завтра утром Солнце взойдёт. И если не мне, то другим суждено увидеть Его свет.

Опыт личной веры способствует опыту личного познания и знанию универсальному, как и опыт личного познания и универсального знания способствует опыту личной веры. Какие бы открытия ни совершала «наука» – это никоим образом не влияет на опыт моей личной веры. Но, наоборот, всяческое открытие «науки» лишь подтверждает и укрепляет мой личный опыт веры. «Наука» не может объяснить и даже просто увидеть единый Смысл открытий, ею творимых. Лишь исходя из глубины опыта личной веры, человеку возможно видение единого Смысла всего того, что другими опытно открывается, познаётся и творится. Открытия «науки» подвергают сомнению человеческое представление о мире и, при верном понимании и истолковании, приводят к удивлению видения мира Божественного. Но чтобы испытать удивление, испытать радость чуда, нужно увидеть миры Божественного в тех великих открытиях, что совершаются, творятся гениями-одиночками, которые употребляют усилие духа в деле творчества. Опыт личной веры не зависит от представлений, авторитарно установленных обществом людей, но может приводить и приводит к верному видению и пониманию мира явлений, который есть тайна мира Божественного. Открытия, опытно совершаемые Колумбом, Коперником, Галилеем, Декартом, Паскалем и другими, отрицательно никак не влияют на мой опыт личной веры, но лишь приводят к изумлению, к удивлению видения существования мира земного и существования человека в бесконечной Вселенной. Открытие же, которое совершил Николай Кузанский и которое ещё сокрыто от умов людей «науки», должно ещё быть открываемым, как откровение потаённого сердца, ибо ещё должно открыть, исследовать самое творчество, самое открытие  феномена Николая Кузанского.

Проблема феномена Солнца в том, что проблема не в самом солнце и не в том, что оно является, а в самом экзистенциальном созерцании человеческой души. Вот, например, знаменитое «пари Паскаля», условие которого «или Бог есть, или Его нет», а ставка этой условной игры ума – душа человека. Но, ведь, даже если человек в своём уме и делает ставку на то, что Бог есть и живёт согласно своему представлению, то это ещё не значит, что «искра» Божественного огня, Божественной любви зажглась и пылает в душе человека. Логические игры человеческого разума никоим образом не могут влиять и не влияют на последние глубины души и потаённого сердца человека. Но душа человека может быть заложницей лабиринта разума, того разума, который водит душу человека по спирали вселенной. И душа человека затягивается в эту спираль, как высшую диалектику трансрационального свёртывания и развёртывания. И, даже обнаруживая и попадая в точку центра спирали, ещё не значит, что душа человека способна выйти за пределы спирали вселенной, выйти, как говорит Б.Вышеславцев, на простор Абсолютного. Осмысливая «пари Паскаля», Б.Вышеславцев выводит нравственную оценку: «Глупо рисковать конечными величинами, если вы можете приобрести бесконечные. Серьёзность этого шуточного аргумента в том, что каждый мыслящий человек должен в конце концов решить, какую жизненную установку он должен принять, – от этого зависит весь образ его жизни, вся его судьба, весь характер. … Лично для самого Паскаля не существовало никакого пари. Для него воп-рос был решён через религиозно-мистическое переживание, через «логику сердца». Но обо всём этом нельзя говорить в салонах» (27; 296).

 Именно, об интимно-личной вере в салонах и в важных местах общественности говорить стыдятся и уклоняются от этого, ибо засмеют и примут тебя за идиота и сумасшедшего. А ведь принять жизненную установку, как от которой зависит весь образ жизни и вся судьба человека, это и значит говорить смело и дерзновенно, никого не стыдясь, прямо в глаза, ибо твоя вера исходит из духа совести, чести и правды, а не только установки разумного сознания. Так ка-кой же и в чём же это стыд, когда говоришь правду и выражаешь откровение совести сердца? Но, с другой стороны, и в салонах нужно уметь говорить, прежде выслушав все аргументы, как тот таинственный незнакомец, тот китаец, ученик Конфуция, из рассказа «Суратская кофейная» Льва Толстого.

Но постановка проблемы, которую я постигаю и осмысливаю, совершенно в другом, чем просто проблема диалектики или антиномизма разума и веры, разума и сердца, намного глубже и сложнее, чем даже возможность и способность её вообразить. Это проблема опыта веры личности и опыта личного постижения. Так, если в прежние времена атеисты говорили, что «Солнца нет, так как в ночи я не вижу Солнце и своё познание я основываю на опыте и факте, а также на сомнениях разума; и в пасмурный день солнца нет, так как я не вижу Его и никто не видит, и каждый здравомыслящий и видящий говорит, что Солнца нет; и даже в ясный день Солнца нет, так как этот сгусток света, который ослепляет мои глаза и моё видение, я подвергаю сомнению и я сомневаюсь в том, что есть ли этот сгусток света на самом деле «Солнце», то современные, более опытные и продвинутые, атеисты-гуманисты (Сартр, Камю, Фромм) говорят, что «дело не в том, что есть ли Солнце или Его нет, а что проблема в самом человеке, в его существовании и в духовно-нравственном качестве жизни». Они (атеисты-гуманисты) говорят, что «не всё ли равно во что и как верят верующие всего мира, ибо все верующие живут и устраивают свою жизнь на Земле так, как будто Солнца нет. Все верующие «знают» и верят в то, что Солнце есть, но они живут таким образом и устроились в этом мире так, что не всё ли равно «есть ли Солнце или Его нет» это никоим образом не повлияет на их уклад и обычаи жизни, так как «Солнце» для них трансцендентно и абсолютно бесконечно от мира земного». И современные атеисты-гуманисты, в некотором роде, представляют собой камень преткновения для верующих, ибо они перешли от абстрактной, рационально-отвлечённой проблемы веры в существование Бога на конкретную проблему веры в человека, суть которой в вопрошании «что есть сам человек, как есть, без примесей и наслоений его верований и представлений; каков сам человек, независимо оттого, во что он верует и что он знает?». Проблема как раз в том, что есть ли в человеке огонь любви и каков этот огонь? Есть ли в человеке «искорка» света, того света, что связывает его с Единым в Солнце любви? Горит ли «Солнце» в самом человеке  и каков этот огонь любящего сердца, помимо его представлений и верований? Вот в чём вопрос.
Современный гуманизм 20-21 веков есть порождение и продолжение той глубины гуманизма, что открыл в себе и задал, как проблему, для всех, гений религиозно-философского вопрошания – Лев Толстой.

Религиозно-философский гений Л.Толстого выразился в том вопрошании и понимании того, что кто бы ни был человек в жизни и в каком бы обществе он ни жил, у человека есть всегда, в любой миг жизни, возможность вопро-шания самого себя «кто я? Для чего я живу в этом мире и для чего мне дана жизнь? Что есть моя жизнь и что есть жизнь в её основе?». Лев Толстой отк-рыл человека, открыл такую бездну в человеке, что человеку, заглянув в эту бездну, становится страшно, страшно что-то менять в своей жизни, менять самого себя, оставаясь в последней глубине самим собой, то есть быть неизменным в изменении; и порой, под влиянием страха и бессилия перед страданиями, человеку хочется спрятаться в джунглях цивилизации и слиться с тол-пой обыденщины общества, жить так, как все, то есть беспечно и безумно. И, чтобы увидеть «безумие мира сего», нужно воспринять интуицию сверхра-ционального, стать сумасшедшим для мира сего и не побояться нести крест откровения интуиции сверхсознания. «Я не высказался, потому что боюсь сумасшедшего дома; боюсь, что там мне помешают делать моё сумасшедшее дело. Они признали меня подверженным аффектам, и ещё что-то такое, но – в здравом уме; они признали, но я-то знаю, что я сумасшедший». «Исповедь» Льва Толстого и есть в некотором роде исповедь сумасшедшего, ибо мыслитель для мира сего является сумасшедшим также, как и Августин в своей «Исповеди». Ибо люди мира сего про жизнь Августина и Л. Толстого могут рассуждать так: «Вот жил себе человек нормальной жизнью («нормальной» в понимании современной науки), и вот превратился он в христианина, бедный и несчастный этот человек». Так могут рассуждать люди мира сего.

«Жаль, очень жаль, он малый с головой.
И славно пишет, переводит.
Нельзя не пожалеть, что с эдаким умом…
Чацкий:
Нельзя ль пожалеть о ком-нибудь другом?
И похвалы мне ваши досаждают…
Безумным вы меня прославили всем хором.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет, подышит воздухом одним,
И в нём рассудок уцелеет…».

 А ведь и А.Чехов в рассказе «Палата №6» раскрыл бездну безумия людей мира сего. И так ли одиноки Л. Толстой и Августин в своём «безумии»? А ведь с ними созвучны в своём творчестве и… Паскаль, Грибоедов, Пушкин, Чаадаев, Гоголь, Чехов, Достоевский, Л. Шестов, М. Булгаков и другие творцы. И каждый из творцов мог бы сказать словами героя Ф.М. Достоевского из рассказа «Сон смешного человека»:

«Я смешной человек. Они называют теперь меня сумасшедшим. Я бы сам смеялся с ними, – не то что над собой, а их любя, если б мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину! Но они этого не поймут. … Но как мне не веровать: я видел истину, – не то что изобрёл умом, а видел, видел, и живой образ её наполнил душу мою навеки. Я видел её в такой восполненной целости, что не могу поверить, чтоб её не могло быть у людей».

 А ведь это слова не фантазии писателя, а исповедь личности, исполненная премудрости на личном опыте жизни, что испытал сам Ф.М. Достоевский. И как я могу ему и другим «сумасшедшим» не поверить? А поверить в потаённое человека возможно и лишь из глубины любящего сердца! «Верю, ибо абсурдно» – сказал Тертуллиан. А я скажу другое: «для них абсурдно, а я верю в абсурдное для ума, ибо люблю и вижу Образ любимого». Человек любящий признаёт закон «дважды два четыре», но видит сквозь и поверх него, ибо видит сердцем, для которого один совпадает с бесконечностью бесконечного, а последнее совпадает с Единым, с Непостижимым, с Всевышним.

Но мало  открыть бездну в человеке, как это открыл Ф.Достоевский и Л. Толстой, нужно ещё понять – какова она и увидеть в ней свет Солнца, и возгореться этим пламенем любви света Солнца. Так в гениальном рассказе «Суратская кофейная» (переложение по Бернарден де Сен-Пьеру) Л.Толстой описывает «великий спор» учёных и «мудрых» мужей о Солнце. И, коротко говоря, вот каждый учёный «мудрец» превозносит пред другими своё видение и знание о Солнце, принижая достоинство знаний других. И, вот, некий таинственный незнакомец, китаец, ученик Конфуция, в разгар «великого спора» в кофейной, по просьбе всех присутствующих рассказывает «притчу о Солнце». И ученик Конфуция сказал, что никто из них не прав и никто из них не ведает того, что есть Солнце на самом деле, ибо Солнце светит каждому, но не каждый способен возлюбить свет Солнца, дабы увидеть свет в себе и понять связь единства света со всеми.

«Что с солнцем, то же и с богом. … Чем выше будет понимать человек бога, тем лучше он будет знать его. А чем лучше будет знать он бога, тем больше будет приближаться к нему, подражать его благости, милосердию и любви к людям.
И потому пусть тот, который видит весь свет солнца, наполняющий мир, пусть тот не осуждает и не презирает того суеверного человека, который в своём идоле видит только один луч того же света, пусть не презирает и того неверующего, который ослеп и вовсе не видит света.
Так сказал китаец, ученик Конфуция, и все бывшие в кофейной замолчали и не спорили больше о том, чья вера лучше» (28; 124-131).

Рассказ Л.Толстого есть рассказ-притча, притча о людях «науки», возомнивших себя всезнающими и всемогущими, и о тех верующих, которые почитают лишь свою веру и презирают других людей, недостойных их веры.
Проблема, которую раскрыл Л.Толстой в рассказе «Суратская кофейная», созвучна с проблемой, поставленной Ф.Достоевским в «Великом инквизиторе», как проблема власти и избранной свободы, исполненной любви в Духе и Истине,  и переплетается с исследованиями религиозно-философской проблемы «Великого спора» Владимира Соловьёва.

Суть проблемы в том, что каждая религия и каждое ответвление какой-либо религии (или каждая организация, возомнившая собой заменить религию, например, «наука») мнит себя лучше других и на основе своего представления считает верным и правым убивать других, потому что другие не таковы, как они. И до сих пор в мире идёт война за духовную и материальную власть над миром, идёт война за власть над душами людей. А ведь Иисус в пустыне отверг эту похоть власти, даже самую «волю, стремление к власти», ибо ведал, что эта «воля к власти» ведёт к греху, а грех к убийству братьев, а убийство братьев, которые овладели возможностями магии «науки», ведёт к духовной и к физической смерти на всей Земле. И потому в каждом честном человеке в чистоте совести сердца может возникнуть сомнение в «здравомыслии» людей мира сего и сомнение в том, что «действительно ли власть мира сего от Бога?». И никто не смеет запретить мне поставить этот вопрос, ибо это то же самое, если запретить мне вопрошать о самом себе, запретить человеку в постижении самого себя. А ведь это и есть предел абсолютной власти над человеком и миром. И когда наступит этот предел, возможно, лишь тогда наступит спасение и освобождение, как предсказано в Священном писании, в Духе и Истине. А может быть, этот предел уже давно наступил? Просто, наверное, есть некая удерживающая сила, не дающая опрокинуться этому миру в «дурную бездну».

И как понять такую этическую дилемму существования человека: «в Божественном мире, исполненном тайны Божьей, правит князь мира сего»? Возможно так, как повествует Евангелие «Кесарю кесарево, а Богу богово».

В книге «Русская идея» Николай Бердяев говорит про Льва Толстого: «Он хотел осуществить закон Хозяина жизни, как он любил выражаться» (29; 181). И очевидно, что под словом Хозяин жизни, Лев Толстой разумеет Бога, ибо в «Исповеди» ему открылось, что Бог и есть жизнь, жизнь в любви, исполненная смысла и возводящая к совершенству. И какова же перекличка мысли творцов сквозь время?! Так в альтернативном варианте куплета текста песни «Легенда», в куплете, стоящим перед последним, В. Цой вопрошает:

         «Эй! Если Ты есть, ответь со Своей высоты,
         Посмотри, что Ты сделал своим подставленьем щеки?
         Ты медлишь с ответом, но нет времени ждать,
         Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты» (В.Р. Цой, с. 212, 2009).

Так всё же, кто ты, который сокрыт под именем Виктор Цой? И кто бы ты ни был, какова глубина  мысли, что выражена тобой? Возможно, когда чело-веку открывается Истина сверхрационального, то его сознание взрывается и выходит за пределы «нормы-рацио-», «нормальный разум» не выдерживает движений-энергий мысли, восходящей к свободе простора Абсолютного. По-тому, наверное, обычные люди, «здравомыслящие» по норме должного, установленного уровня, по авторитету «учёных», защищают себя от чудаков-гениев тем, что объявляют их сумасшедшими, во благо всего нормального общества. Но кто-то должен сказать слово, взять на себя бремя правды и открыть всем, что «мир во зле лежит и мы все сошли с ума!». Сказать так, как две тысячи лет назад сказал любимый и преданный Апостол и как говорит Поэт сквозь время:

                «Мама, мы все тяжело больны.
                Мама, я знаю, мы все сошли с ума».

Но кто поверит чудакам, которые в пути неисследимом вопрошают «куда идёшь, человек?» и при дневном свете с факелом в руках на вопросы любопытных отвечают: «ищу человека!»? Может быть, поверят лишь такие же чудаки-отшельники, да одиночки-странники, вопрошающие о человеке и ищущие иной жизни, Града Грядущего. Кто поверил А.М.Мухе, написавшему картину «Женщина с ребёнком на её руках» в 1913 году, когда  светское общество Европы объявило его сумасшедшим художником, а через год началась Первая мировая война и через 25-ть лет Вторая мировая, в которой Чехия, его Родина, оказалась первой жертвой в этой войне? Но кто внимал слову и видению тех «сумасшедших» духовидцев, которым открылся занавес времён? Но, может быть, не всё уж так и плохо и не нужно так категорично и максимально накалять свою мысль и память, ведь, есть и другая сторона в этой живой картине мира? И как сказал Поэт в своей песне «Камчатка», поставив точку после каждого максимального вопрошания «Ну, и пусть». И, ведь, эта картина мира, воистину, жива и насыщена тайной, полна неведомым и непотаённо сокровенна даже для тех, кто прозревает сквозь пелену за-навеса «Майи».

                «Так странно проходят часы.
                И так странно не хочется спать.
                И так странно, когда за окном проезжает машина.
                И я не знаю, точны ли весы,
                Но мне не хочется их проверять.
                Мне слишком нравится эта картина» (В.Р. Цой, с. 369, 2003).

Точны ли весы из златой чаши совести, постоянно держащей пульс на волнах времени «добра и зла»? И если даже трагизм жизни чрезмерно переполняет терпение дозволенного, то человеку всё же суждено испытать путь жизни и пройти его до конца. И ещё, здесь, в пути этой жизни, ему открывается непотаённая тайна мира Божественного, излучающаяся из глубин мира земного. Красота неземная в мире земном излучает любовь, наполняя сердца жизнью в благодати. Что может быть возвышенней и прекрасней Божествен-ной любви, воплощённой в человеке, излучающим образ Всевышнего? Исполнившись света Солнца, люди поймут, что вот и настал тот день. Я грешный человек и возможно слепой, но и слепому в любви открывается Солнце, и слепому возможно видение Солнца сквозь явления вещей невидимых.

Все религии мира можно уподобить веткам на древе жизни. И каждая ветка мнит себя правоверной, мнит, что лишь только она одна достойна света Солнца, что Солнце светит только ей, а другие ветки, подобные ей, недостойны света Солнца. И каждая ветка забывает, что все ветви связаны с единым стволом древа, а ствол древа держится и углублён в корнях, что корни пита-ют ствол и все ветви живительной влагой, что есть Божественная любовь. И некоторые осознают, что в Божественном небесном саду, именуемом Вселенная, возможны и другие деревья с другими плодами, и птицы небесные собирают разные плоды с разных деревьев. А Солнце светит всему небесному саду и всем деревьям, и всем птицам в этом саду. И каждый человек обязан понимать и жить согласно единому пониманию, что он есть подобно листочку и цветочку древа, и принадлежит не только какой-то ветви, но и связан со всем древом, а древо, в котором мы все живём, связано с другими деревьями на единой почве. И человек познаётся по плодам творчества своего так же, как и древо человечества познаётся по плодам творчества, ибо птицы небесные посещают лишь то древо, которое даёт плоды добрые, плоды угодные Богу. Так человек взращивает плоды творчества, ожидая вести небесной, Того, Кто даст последнюю оценку всему и возвестит абсолютную Ценность во всём.

Но может ли ничтожный листочек, как человек, упавший с древа на дно почвы и превратившись в прах, содержать в себе память и знание о древе, как целом, с его корнями и с почвой, на которой оно стоит и связано с другими деревьями в небесном саду? Может ли человек содержать в себе память и знание о небесном саде вселенной, а если да, то каким образом?

Ничтожный листочек, как человек, имеет возможность содержать в себе знание о небесном саде вселенной, как целом, с противоположных антино-мистических установок постижения, как путь вверх и путь вниз в бездну. Первая установка постижения выработана методами и целью науки, как постижение «природы» мира, которой предшествовала предпосылка разных религий в том, что человек и весь мир, в целом, есть творение Божие, сотворённость и тварность, заключающее в себе универсальное свойство, как всё относительно всего. Это и есть путь вниз, в бездну тварности, в которой «всё» бесконечного относительно всего конечного. Другой путь есть путь вверх, когда каждый листочек имеет возможность воспринимать свет Солнца, изливающийся свыше, в котором содержится знание о едином Солнце, а единое Солнце освещает весь небесный сад и всё сущее в нём. Но в человеке есть некая первичная интуиция, в которой антиномистические пути предвосхищаются в единой связи, как совпадение противоположностей, ибо на то они и антиномии, чтобы исходить и расходиться из единой точки и, возможно, вновь, вернуться в неё, описав круг восьмёркой, но только уже с другой стороны реальности. Вот чудо! – воспринимать и видеть Солнце, а сквозь лучи Его проникнуться любовью ко всему сущему и прозреть чудеса и дивиться чудесам Вселенной, как небесного сада.

Что значит феномен Солнца? Если долго смотреть на солнце, то можно испортить зрение или совсем ослепнуть. И даже просто взглянуть на солнце ещё не значит, что увидеть его. Именно, увидеть Солнце, как чудо, как явление ещё не бывшего, значит видеть сердцем, излучающим любовь и свет. Увидеть, как сквозь сердце, излучается свет Солнца. Увидеть свет Солнца, как тайну, что открывается из глубины твоего потаённого сердца. Феномен Солнца, как тайна. Но тайна не исчерпывается явлением, как и феномен ни-как не умаляет тайны, самораскрываясь в её непостижимости. Пожилые деревенские люди говорят, что на Пасху утром на восходе, изливаясь разными яркими цветами, играет Солнце. Услышать мелодию потаённой игры Солнца сквозь любящее видение потаённого сердца. И увидеть, как «Вот это, вот чудо!», и значит, что увидеть солнце цельно и целостно и понять одно – вот Солнце! Скажут, что это явление солнца такая же иллюзия сознания, как и иллюзия всех явлений в мире: феномена радуги, дождя, тумана, росы и т.д. Но вот чудо! – феномен радуги или феномен тумана, чем не чудо, чем не тай-на? Явление радуги, тумана, солнца увидеть, как тайну и чудо, возможно лишь сквозь любящее сердце. Видеть сердцем, что значит прозреть из глубины, испытать в себе, испытать всем своим существом.
Увидеть солнце в мире, как тайну и чудо, есть уже чудо само по себе, но увидеть Солнце в человеке, как в глубине самого себя и в «ты» другого – есть ещё большее чудо и откровение. Откровение, что раскрывается в тайне, из глубины тайны, и тайна, непотаённо самораскрывающаяся в откровении, обнажают бездну, бесконечность любви Непостижимого. Нет тайны без откровения, как и нет откровения без тайны. Чрез творчество увидеть «ты» другого, как тайну. Увидеть Солнце, излучающееся из глубины потаённого сердца «ты» Другого. Вот – чудо и откровение! которому внемлешь в священном трепете молчания. Молчание, что превышает слова в избытке метачувств сердца и в котором рождается слово потаённой любви, страждущей и жаждущей любви.

                «Он не помнит слова «да» и слова «нет»,
                Он не помнит ни чинов, ни имён.
                И способен дотянуться до звёзд,
                Не считая, что это сон,
                И упасть, опалённым Звездой
                По имени Солнце…»

«Каждому солнце светит», ибо в каждом есть Его свет. И, возлюбив свет Солнца, ты, однажды, увидишь, что оно светит из глубины твоего сердца. Я могу сомневаться в своём представлении и в представлении других людей, но лишь потому, ибо знаю несомненно, что есть Солнце, и я вижу Его и ведаю о Нём потому, что свет Его исходит из глубины потаённого и любящего сердца.

«По вечному совету Твоему посылаешь Ты в свое время на землю дары с небес: «одному дается Духом слово мудрости», – это великий светильник для тех, кто наслаждается, как утренней зарей, ясным светом истины – «другому от того же Духа слово знания» – это светильник меньший, – тому вера, «тому дар врачевства, тому дар чудес, тому пророчества, тому способность различать духов, тому дар языков», – все это как звезды. «И все это дело одного и того же Духа, Который уделяет каждому свое, как Он хочет», и заставляет светила появляться и сиять на пользу. Знание же, объемлющее все таинства, которые меняются со временем, как луна, а также прочие дары, упомянутые мною в сравнении со звездами, отличаются от яркого сияния мудрости, как ликующий рассвет от сумерек… Душевный человек – это младенец Христов, пьющий молоко, пока не окрепнет настолько, что сможет вкушать твердую пищу и смотреть прямо на солнце; пусть не считает себя покинутым в ночи, но довольствуется светом луны и звезд… Кто поймет всемогущую Троицу?.. Спорят, сражаются, и никто не увидит этого видения, не имея мира в душе. Я хотел бы, чтобы люди подумали над тремя свойствами в них самих. Они – все три – конечно, совсем иное, чем Троица; я только указываю, в каком на-правлении люди должны напрягать свою мысль, исследовать и понять, как далеки они от понимания. Вот эти три свойства: быть, знать, хотеть. Я есмь, я знаю и я хочу; я есмь знающий и хотящий, я знаю, что я есмь и что я хочу, и я хочу быть и знать. Эти три свойства и составляют нераздельное единство – жизнь, и, однако, каждое из них нечто особое и единственное; они нераздельны и все-таки различны. Пойми это, кто может. Перед каждым стоит, конечно, он сам: пусть всмотрится в себя, увидит и скажет мне…»
   («Исповедь» Бл. Августин)

Каково же созвучие мысли Августина, Декарта, Паскаля и Пушкина!?
Вот, сравните: созвучие мысли Августина и Пушкина, а также мысли о В. Цое и мысли самого В. Цоя:

                «не хочу, о други, умирать,
                я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»
                (А.С. Пушкин)

                «Смерть стоит того, чтобы жить,
                А Любовь стоит того, чтобы ждать…» (В.Р. Цой)

«Когда я думаю о КИНО, первая ассоциация, которая у меня возникает – огромный вопросительный знак. Я уважаю навязчивую, мучительную, почти маниакальную потребность Цоя задавать вопросы самому себе, для этого ну-жен талант души и мужество. Не каждый способен сомневаться, тот, кто не испытал искушения сомнением – ещё не жил, дух его не пробудился. Но нельзя же вечно находиться под знаком вопроса – должно придти время от-ветов. Вопросы, конечно, останутся, только они станут совсем другими».
 (Из статьи «Питер ин рок» журнала «Рокси» № 9, 1985 (30;  174-175)).

Сказанное в статье про творчество В.Цоя вполне относится и к Ф.М. Достоевскому, который изрёк: «Осанна моя прошла чрез горнило сомнений и испытаний». Сказанное в статье сказано в духе Ф.М. Достоевского: «тот, кто не испытал искушения сомнением – ещё не жил, дух его не пробудился». Но время ответов придёт. И ответы Виктора Цоя даны в его творчестве. Но то, что В. Цой в своём творчестве постоянно задаётся вопрошанием о самом себе, наверное, говорит о том, что ставка уж очень высока, и это вопрошание и, что главное, сам ответ – очень серьёзно и стоит многого. И даже простому зрителю, способному самостоятельно мыслить, а не какому-либо специалисту, видно, что самосознание поэта выразилось и открылось в песне «Группа крови», «Спокойная ночь» и «Звезда по имени Солнце». «Кто он?» –  это нас интересует не менее, чем интересовало его самого. Мы не можем точно сказать, кто именно, но мы точно знаем, что некто, человек-Х. И мы знаем, что этот Х существует, как вне нас, так и в нас самих.

Именно, вопросы самому себе, те предельные вопросы, которые ставил В.М. Шукшин о судьбе человека, те вопросы, которые ставили Владимир Высоцкий и Виктор Цой:

      «Песен, ещё не написанных, сколько, скажи кукушка, пропой?
       В городе мне жить или на выселках?
       Камнем лежать или гореть звездой?
       Звездой!»

Именно, вот эти последние вопросы, предельные вопрошания самого себя «кто я? Откуда я и куда иду? Что за Солнце светит из глубины моего сердца?» приводят к первичному пробуждению, просветлению самосознания себя в жизни. И ответы поэта даны в его же творчестве, в текстах песен. И, чтобы увидеть их (ответы), нужно совершить усилие духа, раскрыть сердце в любви и из глубины потаённого сердца увидеть «образ», что непотаённо сокрыт в творчестве другого. Образ непотаённо прикрыт в слове-символе и задача познающего – увидеть его, как есть, увидеть тайну слова, что самораскрывается, как откровение образа.

«Мне интересен человек, а не проблемы: кто ест лучше, кто живёт лучше, у кого квартира лучше, у кого денег больше. Меня это не интересует, меня интересует, какой человек сам».
          (Из дневника интервью. Париж, апрель 1989 (В.Р. Цой, с. 303, 2009).


                3.

                "Моя душа - в моих песнях"
                (Из дневника интервью. Ленинград, лето-осень 1989 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).

                «Исцели глаза мои, да сорадуюсь свету Твоему. Если есть
                душа, сильная великим знанием и предвидением, которой все
                прошлое и будущее знакомо так, как мне прекрасно знакомая
                всем песня, то это душа удивительная, повергающая в священ-
                ный трепет: от нее ведь не сокрыто ни то, что прошло, ни
                то, что еще остается в веках, как не сокрыто от меня, когда
                я пою эту песню, что и сколько из нее уже спето, что и сколь-
                ко остается до конца... Я поверил книгам Твоим, но слова их –
                великая тайна... Удивительна глубина слов Твоих! Вот перед
                нами их поверхность, –  она улыбается детям, но удивительна
                их глубина. Боже мой, удивительна глубина! с трепетом вгля-
                дываешься в нее, с трепетом почтения и дрожью любви»
                («Исповедь» Бл. Августин)

3. Что значит феномен творчества?  Сказать «феномен творчества», значит видеть из глубины духа, ноумена, реальности; значит цельно видеть творчество, как феномен, явление ещё не бывшее в мире являющегося и преходящего однообразно; значит увидеть феномен творчества в целом, как есть, увидеть сердцем и испытать духом его всеединый Смысл.

Творчество каждого человека своеобразно по-своему, как и каждый человек, как личность, по-особому уникален. Но вот мы говорим, что творчество вот этого человека есть явление не бывалое, его творчество феноменальное, выходящее из ряда стандартного, обычного и привычного понимания в отношении к творчеству. Но вот, каково же это явление, которого прежде никогда не было в творчестве? В чём же суть феноменальности творчества, именно, вот этого человека-творца?

Борис Вышеславцев говорит, что сказать «феномен», «явление» значит уже совершить феноменологическую редукцию. Но русский философ приводит данное понимание термина «феномен» в отношении мира явлений, при-родного мира, который есть творение Божье. И вот это видение «мира-природы», как «явления», мы берём и ставим в кавычки, ставим под сомнение.
«Сказать: мир есть только явление – значит произвести феноменологическую редукцию; даже просто сказать: явление, феномен – уже значит мыс-лить, исходя из феноменологической редукции. … К каким бы результатам ни вела феноменологическая редукция, …, всё же в основе её лежит одна и та же операция: транс, трансцензус, «мета», выход за пределы всего мира явлений, выход из «пещеры» Платона, поднятие над полем явлений того, кто «обозревает поле». Причём необходимо понять, что только этот транс делает явления «только явлениями». Для того, кто этот «транс» совершить не может или не хочет, для того нет никаких «явлений» и «феноменов», а существуют только вещи, и мир вещей, и он сам, как «вещь между вещами». … Философия начинается с транса, с выхода «мета та физика» (греч.). Без этого нет философии, а есть только физика в широком смысле. Всякая подлинная философия есть метафизика. … Теперь, обозревая этот мир в целом, выйдя за его пределы, можно спросить, откуда он и зачем, имеет ли он смысл, реален ли он? Весь этот мир явлений ставится «под вопрос» и делается объектом сомнения, берётся в кавычки. Явление именно и означает то, что несомненно является нам, что дано нам, но что сомнительно в своём реальном смысле и значении. Спросить об этом смысле и значении – значит выйти за пределы явления, спросить о том, что скрывается за ним. … Всё же из феноменологической редукции могут вытекать очень различные результаты: явления можно редуцировать до степени иллюзии, и тогда мы получим индийский иллюзионизм (вошедший, впрочем, и в европейскую философию) с его идеей «майи». … Всё здесь зависит не от самой редукции, а от того, что нам удаётся узреть за пределами поля явлений, в «метафизическом» поле зрения. Здесь открывается новое измерение бытия, новая сфера исследования, новая сфера достоверного и, быть может, самого достоверного знания. … Но возможна ли феноменологическая редукция Абсолютного? … само Абсолютное прямо требует редукции, требует взятия в кавычки всех человеческих учений о нём. …  Декарт доводит феноменологическую редукцию до конца, то есть до Абсолютного. Декарт показал, что эго – самоочевидно, но он показал также, что эго не самодостаточно. Оно, действительно, абсолютоподобно, но не абсолютно (богоподобно, но не есть Бог). … Вот почему так важна аксиома зависимости  у Декарта и феноменологическая редукция, которая к ней приводит. После редукции у Декарта остаются два существа, две идеально реальные сущности: Я и Абсолют. Их он видит с несомненностью за пределами «поля явлений». Они остаются незыблемыми, непоколебленными, даже не затронутыми всеобщим сомнением и всеобщей редукцией. Но они неравноправны – неравноценны и неравнобытийственны. Я зависит от Абсолютного, но не наоборот. … Не нужно быть великим метафизиком и мистиком, чтобы пережить опыт трансцензуса, опыт человека, заглядывающего за пределы ви-димого мира, за пределы бытия. Он известен великим поэтам всех времён и простым смертным в иной, правда редкий, момент жизни. Это есть опыт великого изумления перед собственным бытием. …. Каждое Я видит бездну неведомого, из которой оно выходит на свет и в которую затем уходит. Здесь рождается великое мистическое и философское изумление, которое есть ис-точник потусторонних откровений и прозрений. Я становится чудесным само для себя:

                Но будучи я столь чудесен,
                Отколе происшёл – безвестен,
                А сам собой я быть не мог!            
                (Державин)

Сила и убедительность этого вопроса состоит в том, что он не делает ни-каких догматических предположений и, напротив, – всецело проникнут свободным испытующим духом; никакой скепсис, никакой атеизм не может уничтожить его очевидной наличности, не может запретить спрашивать. Именно атеист, как указал Паскаль, принуждён утверждать: «Не знаю ни от-куда я пришёл, ни куда уйду». Незнание скептика и неверие атеиста только подтверждает это великое «откуда и куда?». В него нельзя не верить – оно очевидно: «Я вижу эти страшные пространства вселенной, в которые я заключён… всю вечность, которая мне предшествовала, и всю вечность, следующую за мной». Вопрос этот с величайшей силой звучит у поэта трансцендентной иронии, у мудрого скептика и мистика Омара Хайяма. Он подводит к трепетной завесе, скрывающей бездну, из которой мы вышли и в которую уходим, – прикасается к ней, и спрашивает: что там?

                Что там, за ветхой занавеской тьмы?
                В гаданиях запутались умы.
                Когда же с треском рухнет занавеска,
                Увидим все: как ошибались мы.
               
                Не правда ль, странно? Сколько до сих пор,
                Ушло людей в неведомый простор,
                А не один оттуда не вернулся:
                Всё б рассказал и кончен был бы спор.

Самая возможность и существенность такого вопроса для человека доказывает, что есть о чём спрашивать, есть великая тайна, с которой мы неразрывно связаны и от которой всецело зависим. Есть трансцендентное, последнее и достаточное основание всего бытия, всего мира и нас самих с этим нашим миром. В самом вопросе: откуда и куда? – в самом изумлении при созерцании этого чуда самосознания, этой неизвестно откуда брошенной и неизвестно кем зажжённой искры – есть уже переживание таинственной зависимости от трансцендентного. Если Я «чудесен» и «безвестен», если Я не знаю, откуда Я произошёл, то Я знаю одно: есть «первоисточник», есть Абсолютное, в котором Я фундирован, есть то, что религия называет «Отцом» и «Творцом». Никакой атеизм не может отрицать чувства «зависимости», чувства «тварности», ибо нельзя запретить спрашивать: откуда? … Сам этот неизбежный вопрос, «откуда и куда?», уже обращён к Абсолютному и предполагает, предвосхищает, чувствует его присутствие, ибо он означает: «откуда изначально?» и «куда в конце концов?», но начало и конец всего, альфа и омега – это и есть Абсолютное. В самом вопросе, «откуда и куда?», есть устремление в Абсолютное, выход за пределы себя самого и всего мира, великий и последний транс, в котором мы встречаем таинственный и беспредельный простор Абсолютного» (31;  120-128).

Борис Вышеславцев рассматривает и приводит два принципа познания, как сомнение и удивление, рассматривает как диалектику восхождения к Абсолютному. Так в начальной стадии познания мира, мы подвергаем поле мира явлений сомнению и совершаем интеллектуальную операцию, которая называется феноменологической редукцией. В результате этой операции познающий опытно-интеллектуально раскрывает две аксиомы, как «аксиома зависимости» и «аксиома независимости» «я» человека познающего. С помощью феноменологической редукции познающему открывается «аксиома независимости» «я» человека от мира явлений. И вот здесь, в моменте открытия «я», на смену сомнения приходит удивление – удивление своему «я», которое загадочно, непонятно, «не от мира сего». И, вновь, удивление теперь уже сменяет сомнение, которое приводит к последним вопросам «откуда я и куда иду?». И вот, здесь, начинается метафизический водораздел духовного век-тора, ориентира, направленности человека. С этого духовного водораздела человеку открывается один из двух путей: или человек возводит своё «я» в абсолют, или он чувствует и признаёт свою зависимость от Абсолютного, и ему открывается иной транс, как выход за пределы своего «я». И вот этот последний транс, Б.П.Вышеславцев именует, как «абсолютная редукция».

К чему же приводят два противоположных пути духа человека? Если человек возводит своё «я» в абсолют, то замыкается круг диалектики на срединном пути и сомнение «последних вопросов» не переходит к высшему уровню познания, не возводит к удивлению высшего порядка. И человек тогда замыкается в познании на собственном «я», которое уже утрачивает при-обретённое видение удивления своему «я» и метачувство независимости от мира. «Я» человека превращается лишь в одно из явлений из общего ряда явлений этого мира. Хотя, с другой стороны, человек уже осознаёт себя «творцом», но в ложной метафизической и историософской перспективе, то есть лживо мнит себя «творцом» в абсолютном значении, что приводит к экзистенциально духовному противоречию. Человек мнит себя «творцом мира», не предвидя результатов того, что он творит. А в минуты отчаяния, усталости духа или болезни души и тела, человек понимает, что является лишь «вещью среди вещей», «явлением среди явлений» и «иллюзией среди мира иллюзий». (Таковые моменты отчаяния замечательно описаны в произведениях Льва Толстого, как «Исповедь» и «Записки сумасшедшего»). И вот человек, что мнит себя «творцом», приходит к логическому абсурду, к абсурдному выводу, что обезьяна есть его предок, а значит он сам есть порождение случайности мира иллюзий или порождение слепой и абсурдной иллюзии мира явлений. Метафизически же, человек, замыкаясь в пределах собственного «я», утрачивает все преимущества первого транса, то есть феноменологической редукции, и от него ускользает духовное владение, способность быть независимым, свободным от мира, и тогда он превращается в духовного раба, как раба мира явлений и мира вещей. Но этому духовному рабству, как последствию, предшествует ещё и другая «перспектива», как, наоборот, духовная гор-дыня, стремление воли к владению, к власти над миром, к абсолютным способностям стать абсолютно независимым от всего на свете, дабы ощутить себя «творцом» и повелителем мира. Так абсолютное стремление воли к власти над всем есть абсолютное замыкание «я» на самом себе, и более того, представляет собой феномен чёрной дыры «я», который хочет в себя всосать весь мир, ибо «я» есть всё, а всё что ни есть на свете есть лишь «я». Таков общий обзор последствий духовного пути человека, возомнившего себя богом, как человекобожком, тенденцию которого мы наблюдаем в событиях современной цивилизации.

Другой путь есть путь духовного обновления или даже откровения, озарения и прозрения. Если человеку, с помощью феноменологической редукции, открывается метачувство зависимости от Абсолютного, то к нему приходит подлинное осознание, в виде озарения, того, что «я» независимо от мира явлений и содержит в себе независимость духа по отношению к нему. Так, по Вышеславцеву, Декарт открыл две аксиомы, как «аксиому независимости» от мира явлений и «аксиому зависимости» от Абсолютного. Но Б.П.Вышеславцев в постижении диалектики «сомнения-удивления» идёт дальше.
Так человек, углубившись в глубины самопознания, открывает себя, как существо, укоренённое в бытии, его превышающее, и независимое от условий и обстоятельств внешнего мира. И человеку открывается высший уровень удивления, как удивление самого себя, самораскрытие себя, как чудо, загадка, тайна; удивление, как откровение самого себя и видение божественного начала в себе. Но ещё глубже и выше на смену этого удивления, вновь, приходит сомнение в вопрошании: «а действительно ли мир явлений есть лишь иллюзия моего сознания? И если есть Я и есть Всевышний, породивший меня, то каков «я» и каков Всевышний? Каков Всевышний, как есть, без примеси и наслоений человеческих представлений и пониманий?». И вот, в данном моменте, сомнение переходит в высший уровень познания, в котором постижение человека устремлено в Бездну Абсолютного. И что же человеку открывается из глубины Бездны Абсолютного? Мистический опыт разных религий приходит к одному и тому же сверхрациональному итогу: Бог непостижим. Но будучи непостижимым, абсолютной тайной, Бог открывается человеку в любви, как Откровение, что испытывает человек. И человек способен воспринимать и созерцать откровения Бога потому, что в нём заложено Божественное начало. И все мистические практики мира лишь указывают человеку путь к первичному Источнику. Но что Бог открывает человеку в откровении? И вот, вновь, на смену высшего сомнения приходит высшее удивление, совершается озарение, прозрение человека, в котором ему открывается мир, как чудо, тайна Божия, в котором всё живое и дышит жизнью в любви и Бог есть всё во всём. И вот в этом высшем уровне удивления познающему открывается «аксиома реальности», достигнув которой, человек восходит к пониманию, что мир явлений не есть пустая иллюзия и обман зрения, а что в каждом ничтожном явлении сокрыта бесконечность Божественного. И этот мир явлений не есть бессмыслица абсурдной случайности, а содержит и несёт в себе сокрытый и конкретно-абсолютный Смысл. В космическом измерении жизнь человека, явление человека в мире бесконечно ничтожно, как песчинка в пустыне, но чтобы познать Смысл в пустыне, нужно возлюбить Его, стать Им, как есть, испытать в себе Смысл, как путь жизни. Высший уровень познания описывает круг Вселенной и возвращает человека к изначальному в себе, к Источнику. И, совершая последний транс к Абсолютному, человек восходит за пределы круга Вселенной.

                «Сигареты в руках, чай на столе, – эта схема проста.
                И больше нет ничего, всё находится в нас…
                Сигареты в руках, чай на столе – так замыкается круг.
                И вдруг нам становится страшно что-то менять.
                Перемен требуют наши сердца...»

Так к духовному обновлению призывает людей лишь тот, кто способен внимать Божьему гласу, кто способен слушать зов сердца и ответить творческим «да будет». «Покайтесь – означает дословно, в переводе с греческого языка, – передумайте, перемените образ ваших мыслей, начинайте совершенно по-иному мыслить, чувствовать, желать и поступать, то есть по воле Божией, как Господь говорил. Покайтесь – значит перемените ваши житейские взгляды и мнение на целостное мировоззрение, которое дано в евангельском благовести» (32; 124).

Именно, про духовное обновление души, про то, что нужно переменить образ чувств, мысли, жизни всей, про перемены духа и души человека и поёт, взывает поэт. Взывает к сердцу потаённому и к видению тех, кто жаждет и алчет, требует и ожидает перемен, перемен Духа, что мы ждём и ожидаем, как обновление в себе и себя и всего существующего.

Проблема же, которую я ставлю, – совершенно другая, чем та древняя, в хорошем смысле и понимании, проблема, которую рассматривает Б.Вышеславцев, вопрошая о реальности или иллюзорности мира-природы, – состоит в вопрошании: «а в чём же мир-природа планеты Земля, как Божие творение, как продукт и процесс Божьего творчества, отличается от других миров во Вселенной? И чем же уникален мир планеты Земля, как творчество Всевышнего? И возможно ли, и продуктивно ли совершить такое сравнение и уподобление, как понять единство, схожесть и различия «феномена» творчества человека и творчества Всевышнего?». Нам могут язвительно возразить «здравомыслящие люди», сказав, что откуда мы можем знать и тем более совершать такие сравнения, не ведая других миров, и тем более, не ведая реальности то-го мира, в котором сами существуем? Но на достойное возражение, мы ответим вопрошанием: а для чего Бог вложил в человека таковые дарования, как память и воображение, видение сердца и ясность разума, стоящего в сердце? Может быть, для того, чтобы видеть сны и припоминать их, и с помощью разума, стоящего в сердце, совершать различия, отличать сны подсознания от яви, света реальности, который сам в себе содержит реальность или она сама из него изливает свет осознания? Мы не знаем самих себя, но это не значит, что нас не существует или что мы лишь являемся самим себе, как иллюзия снов сознания. Откуда человек знает, что он ничего не знает или содержит в себе способность ведения Непостижимого, которое абсолютно непостижимо, но человеку дано ведение этой абсолютной непостижимости Непостижимо-го? Откуда? И куда ведёт вся бесконечность уже познанного «Наукой» и бесконечность ещё не познанного?

 Парадокс в том, что, ведь, сущность всяческого постижения в предвосхищении того, что после станет достоверностью постижимого. А, ведь, человек уже, как здесь и сейчас, и вне времени, ведает достоверность непостижимости Непостижимого. Вот в чём чудо и тайна!

Данное сравнение поможет нам понять человеческое творчество в том смысле, что феноменальность его, по своей сущности, парадоксальна, антиномична и сверхрациональна. Например, когда мы находим и утверждаем, что творчество такого-то человека феноменально, то есть есмь явление ещё не бывшее в этом мире, ни с чем не сравнимое и уникальное, то мы указываем на единственность и неповторимость творчества, на то, что уже нельзя ни-как и никогда повторить, заменить и подделать. Другими словами, мы обнаруживаем или нам открывается нечто вечное в творчестве такого-то человека. И то, «нечто вечное», что нам открывается, мы переживаем, как откровение, как Событие (Кайрос), что во мне переворачивает меня самого и изменяет всю мою жизнь. И ты становишься другим человеком, отличным оттого, что чем прежде был. Но вот в этом-то и состоит весь парадокс и сверхра-циональный антиномизм феномена подлинного творчества, ибо чем единственнее, неповторимее и духовно глубже творчество человека, тем более в нём проявляется единство со всеми существами, другими словами, тем более оно соборно, всечеловечно и даже богочеловечно.
Таким образом, открывается антиномия, вскрывается сверхрациональный парадокс в том, что самое единственное и неповторимое творчество совпада-ет с самым всечеловечным, соборным и богочеловечным в человеке, и в этом совпадении открывается связь с Вечностью. Именно, сквозь прохождение и понимание сверхрационального парадокса, самораскрывается закон, откры-тый Н.Кузанским, как совпадения противоположностей, по которому абсо-лютный минимум совпадает с абсолютным максимумом. И человек, в самой, что ни есть, мистической своей глубине, есть точка реальности, из глубины которой совершается совпадение противоположностей.

Например, человек, как самый ничтожный, нищий, никчёмный, содержит в себе непостижимое, божественное ядро, Божественную любовь, что раскрывается в нём при встрече и обнаружении Абсолютного, Непостижимого, как пламя откровения любви, как видение Невидимого, созерцание сияющего непостижимого света.

 Но этому духовному качеству творчества противостоит другая антидуховная противоположность, как вывернутая изнанка совпадения противопо-ложностей, когда животная единичность-индивидуальность совпадает с без-ликим множеством «дурной бесконечности». И это искажённое совпадение проявляется тогда, когда индивидуальность выражает, выпячивает из себя животность безликой массы, когда животность безликой массы совпадает с животностью безликого индивида, и «всем» нравится, «все» довольны таким творчеством, в котором проявляется звероподобность человека, просыпается способность к разрушению, к насилию, к исполнению всех желаний во что бы то ни стало. Таково и есть лжетворчество. Например, «все» поют и говорят о любви, не испытывая в себе и не ведая этого чувства, не ведая, что есть подлинная любовь, или «концерты» нацистов, которые поклоняются своему идолу, кумиру, в котором, как индивиде, проявляется «безликий зверь» сов-падающий с звероподобностью безликой массы, единственным «творческим» желанием которой насиловать и разрушать, властвовать и испытывать удов-летворение от насилия власти. Так  «лжетворчество» бесконечно далеко от любви любящего, подлинного творчества, в котором самораскрывается Веч-ное, Непостижимое. Воистину, человек познаётся по плодам творчества сво-его, а плоды эти и есть те духовные ценности, что выражает из себя человек. И борьба людей религиозных против лжетворчества – это и есть борьба против лжеценностей, и порой, иногда, поддаёшься такому соблазну, чтобы запретить всяческое творчество, сказав: «лучше для человека, чтобы он сов-сем ничего не творил». Но, ведь, это и есть соблазн власти, соблазн Инквизи-ции и фашизма? Ведь и сама религия есть, что ни есть на свете, самое воз-вышенное и подлинно-чудесное творчество, как Божественный дар, данный человеку Свыше. Но как противостоять, изобличать изнанку «лжетворчест-ва»? Ведь, Закон и запрет ограничивает, но из глубины лишь порождает дур-ную множественность к похоти вседозволенного? Как? Лишь одним способом, указанным ещё две тысячи лет назад в Евангелии, – творить в любви подлинное, любящее творчество! Ибо только подлинный Поэт и Пророк, творящий в подлинной любви и возводящий подлинные ценности, способен внушать Образ и образы, преображающие души человеческие до основания и возводить души до высших ценностей, возводить к Всевышнему. Ибо истин-ный Поэт есть Друг Церкви, который с помощью образов приводит человека к Храму Божьему. И, лишь в духовном качестве проявления Личности, мы увидим, что в образе Поэта сокровенен и самораскрывается образ истинного Пророка. И этот Образ самоочевиден, потому не требует внешних доказательств.

 Вот: воззри и удивись увиденному, и убедись в очевидно-чудесном!

                «Расскажи мне о тех, кто устал
                От безжалостных уличных драм.
                И о Храме из разбитых сердец.
                И о тех, кто идёт в этот Храм…»
                «И умрет Апрель, и родится вновь,
                И придет уже навсегда…
                И когда мы все посмотрим в глаза Его,
                То увидим в тех глазах Солнца Свет» 
                (В.Р. Цой)

Итак, что значит феномен творчества? Проблема феномена творчества – это не только проблема новизны (как определение того, чего ещё никогда не было, как проблема ещё не бывшего), но и, как раз первично, есть проблема ценности новизны, как ценности творчества в целом. А проблема ценности новизны связана с проблемой духовного качества и универсальности твор-чества. Постановка проблемы исходит из вопрошания: «а каким образом и насколько ценность новизны в творчестве связана и зависит от вечного и от личности, от духовного содержания личности? Насколько в творчестве отра-жается Вечное и как духовная личность выражает его сквозь духовное содержание?». Проблема не в том, что в творчестве есть какая-то новизна, а в том, что какая именно новизна. Постановка вопроса такова: «насколько творчес-кое «явление» отличительно и независимо от мира и насколько зависимо и взаимосвязано с Абсолютным? Насколько личность «творца» зависима от Абсолютного и насколько сквозь личность в творчестве отражается Вечное?». И как возможно познающему познавать нечто Вечное в творчестве другого и, сквозь творчество, познавать другого, познавать Вечное в самом «человеке-творце» сквозь его творчество? Вот в чём вопрос.

Можно поставить под сомнение, провести феноменологическую редукцию, религиозный смысл в творчестве человека; можно поставить под сом-нение даже самый простой смысл в творчестве человека, поставить под сомнение само «явление» творчества человека. И некоторые даже могут догово-рить до того, что творчество человека не только не представляет, но и не содержит никакого смысла и ценности. Что творчество лишь «бизнес» и «фикция», обман обывателей и простаков. Некоторые могут сказать, что содержание книги автора лишь плод фантазии и выдумки, а явление творчества человека не содержит никакой ценности. Да, я могу поставить под сомнение «явление» творчества другого, как «явление» этого данного мира, как «явление» в мире сего. Поставить под сомнение творчество, как «явление этого мира», и усомниться в ценности временного, того, что относится лишь к преходящему.

Да, я могу подвергнуть сомнению мир явлений и мне откроется, что всё в являющемся мире преходяще, изменчиво и относительно, но я не могу под-вергнуть сомнению самого себя и усомниться в том, что я чувствую, переживаю, испытываю сердцем и разумом. Я не могу усомниться в том, что я существую, живу и жив лишь потому, ибо несомненно люблю и страдаю, несом-ненно верую сердцем и испытываю интуицию, предчувствие, прозрение, оза-рение, наконец, откровение, что самораскрывается в любящем сердце.

Нет, я даже могу усомниться в себе, подвергнуть сомнению моё «я», как существо грешное и несовершенное. Усомниться в своих чувствах, в своих оценочных размышлениях, даже могу поставить под сомнение свои мысли, но лишь потому, что во мне есть несомненное и непостижимое, которое и раскрывает во мне моё «я», что «я» грешен, несовершенен и сотварен, отно-сителен всему сотварному миру, и ,которое раскрывает во мне меня самого , раскрывается, как откровение потаённого сердца. Вот в этом, в любящем сердце, несомненно нет никаких сомнений, ибо сердце любит и любит отто-го, что не любить оно не может, не сможет жить без любви к любимому, а Любимое в сердце изначально и есть таковое во мне, как неизменное в изменении.

Я могу сомневаться во всём, что является и в себе, как грешном и являю-щемся, кроме одного несомненного, что изливается во мне в любви, как лю-бяшая сила духа, данная и заданная мне Свыше. Сила духа, что и побуждает к сомнению, к проверке того, что лишь временно является, дабы открылось несомненное, вечное, как сила огненной, всепревозмогающей божественной любви, любви потаённого сердца.

Я могу усомниться в мире явлений, ибо мне самому открывается несом-ненное в любящем сердце, несомненное в том огне любви, что горит в тебе и в том видении сердца, что прозревает огонь любви в другом, в Трансцендент-ном. И несомненное открывается в любящем сердце, в совести, вести, зове сердца, в котором несомненно открывается связь с Абсолютным, Непостижи-мым, Трансцендентным – Всевышним. И лишь в обращении к Всевышнему, мне открывается непостижимый, любящий лик меня самого и открывается образ Любимого. Я сомневаюсь в мире явлений, ибо вижу несомненное един-ство, очевидность зависимости и таинственной связи меня самого с Богом. И, лишь в любви к Богу, самораскрывается душа и открывается реальность, как чудо, диво, тайна, как связь всего со всем и как откровение – всё во всём.

Человеку возможно прозреть в себе самое ничтожное и никчёмное, ибо в самом есть возможность увидеть Возвышенное.

«Я» человека сомневается в относительном, ибо несомненно зависимо от-носительно Абсолютного и удивляется всему, что несомненно зависимо от Абсолютного и относительно всему. Сомнение дано человеку, ибо есть Не-сомненное, Абсолютное, как и удивление дано человеку, ибо есть Тайна, Непостижимое.

Возможно сомневаться в человеке, как существе конечном, несовершенном и временном, но возможно и удивляться человеку, как существу непостижимому, которому открывается тайна, как тайна несомненного присутствия Абсолютного, Трансцендентного, Непостижимого – Всевышнего; удивляться человеку, как существу, в котором совершается совпадение противо-положностей в акте творчества, совершается акт совпадения бесконечного в конечном, что и есть «феномен» ещё не бывшего в мире, что выходит за пределы всех явлений и самораскрывается воплощением любви, как реальность откровения и как творческий акт свободы и бытия.

Что значит феномен творчества поэта? Что значит «феномен» и каково его постижение? Когда речь идёт о «феномене» творчества, не следует забывать, что под этим подразумевается и феномен личности «творца», того, кто и создаёт это самое творчество. Иными словами, феномен творчества неразрывен, связан с феноменом личности. Ибо личность что-то творит и это что-то и-меет аксиологическую зависимость, как экзистенциально-онтологическую значимость и ценность, от того, что вложено в неё личностью, творцом. И личность человека-творца отнюдь не исчерпывается теми значениями, оценками, идеями и смыслами, что обнаруживаются и находятся в его творчестве. С другой стороны, личность человека есть тайна, которая самораскрывается через творчество и в постижении её другим человеком. В этом открывается сила любви, как интуитивно-духовного постижения любящего сердца, кото-рому открывается, как чудо, то, что абсолютно непроникновенно-трансцен-дентно и абсолютно непостижимо в «ты» другого. Ибо подлинное открове-ние и есть, и лишь может быть откровением абсолютно Непостижимого. Подлинная личность настолько полна загадок откровения своего духовного мира, выраженного в творчестве, насколько она укоренена в Непостижимом и сама есть умалённое Непостижимое. И вот из этой потаённой точки, что на-зывают личностью человека, и произрастает периферия окружности, что на-зывают творчеством. И в своём познании человека, неоднократно пробегая по периферии окружности явлений творчества, посредством только разума нам никогда не достичь цельного смысла, что исходит из глубины потаённой точки непостижимого, в котором сокрыты иные миры, по ту сторону неведо-мой личности, но возможно постижение непостижимости другого посредст-вом интуиции сердца. Творчество есть откровение постольку, поскольку человек есть тайна, как личность. И лишь будучи подлинной личностью-непостижимостью и совершается откровение Тайны, ибо открывается лишь то, что непостижимо. Но даже и непостижимая душа человека открывается в слове творчества, и лишь через слово творчества другого и сквозь любящее сердце, которое проникается этим словом, возможно постижение непостижи-мого души человека. Творчество есть откровение души, а душа есть тай-на творчества человека. И лишь в любви, приобщаясь любящим сердцем к тайне души, возможно тебе откроется и возможно ты постигнешь откро-вение потаённого слова, того слова творчества, что открывается, как явление ещё не бывшего в мире.


                4.

                «И нет истины, где нет любви».
                (А.С.Пушкин)

                «Зёрна упали в землю, зёрна просят дождя,
                Им нужен дождь.
                Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь,
                Ты увидишь, там всё горит огнём».
                (В.Р. Цой)

                «Твоим огнём душа палима».
                (А.С. Пушкин)

                «Искусство всегда дело всей личности.
                Поэтому оно в основе своей трагично».
                (Франц Кафка)

                «Затем, что мудрость нам единая дана:
                Всему живущему идти путём зерна».
                (Вл. Ходасевич)

                «Это поэзия для тех, кто не только много
                пережил, но и много передумал».
                (А. Блок)

                «Поэзия, как, впрочем, и всё, либо не имеет никакой ценности,
                либо бесконечно значима – всё дело в складе ума».
                (Валери)

                «Где нет любви, там искажены все черты образа Божия».
                (Б.П. Вышеславцев)

4. Пути познания жизни и творчества человека-творца.
Пути познания человека неисчерпаемы. И не только потому, что сколько людей, столько и путей, но и потому, что сам человек, как предмет познания, неисчерпаем в бесконечном многообразии своего облика. Сам человек, как феномен, как явление в этом мире и явление этого мира, есть неисчерпае-мость в бесконечном многообразии. Но так ли это? Ведь, что есть человек, сам по себе, как феномен, встроенный в среде бесконечного океана таких же неисчерпаемых феноменов? Ибо, человек, сам по себе, как феномен, как яв-ление этого мира, обречён быть только явлением в бесконечной множественности явлений. И, как явление этого мира, обречён на начало и конец, рождение и умирание. Но в этом и кроется весь трагизм и весь смысл феномена че-ловека. Ибо, человек, как феномен в этом мире, есть нечто иное, отличное от этого мира, есть нечто, что не вписывается в рамки, законы и порядки этого мира, даже обречённое на начало и конец. Человек, как феномен, и означает, что он конечен, когда-то возникает и когда-то исчезает. Но в том, что он ко-нечен, и обнаруживается потаённое зерно, чудесная изюминка и удивительная уникальность, отличительность человека, как чудо-феномена в этом мире. Ибо, как чудесный феномен в этом мире, человек чудесен и уникален, именно, в том, что в нём самом есть и из глубины есмь его самого открывается Вечное, Небесное. И чудо, как раз, в том, что Небесное и Вечное откры-вается в человеке конечном, как в феномене, обречённом на начало и конец. И вот Небесное, что открылось и открывается ему, пробуждает в нём виде-ние, что он есть не только, как явление этого мира, обречённое на начала и концы этого мира, но что в нём самом есть нечто небесное, указующее ему и зовущее его, что он изначально укоренён в Том, Кто есть небесное Начало, зовущее его, и небесный конец-Смысл, призывающий его в Путь.

Но к чему я веду такие «отвлечённые» размышления? Читатель требует разъяснений?
Так вот, есть мнения, версии, исследования, а есть откровение, озарение, прозрение, интуиция и видение. Первые всегда объективны-субъективны, отвлечённы, отстранёны, беспристрастны и равнодушны, они безграничны во множественности; последнее – исходит из глубины личности, из опыта сердца и духа, и направлено в глубины сердца и духа, в глубины Лика человека.

Если последнее, как откровения, озарения, прозрения, интуиция и видение, в основном относится к творцам слова, к Поэтам, то мнения и версии, как интерпретации-исследования, относят всегда к тем, кто исследует, изучает тексты творчества. И, как правило, монополистом в исследованиях является «Наука» с её принципами и методами, которая задаёт, как бы уже наперёд, исследователю свои правила и законы, стандарты и принципы поведе-ния и мышления учёного. И вот несвоевременные вопросы: сколько научного материала исследований скапливаются в архивах и в библиотеках, как стан-дартная и однотипная жёлтая пресса? И как совершаются открытия-револю-ции в мышлении думающих и ищущих, кто и становятся предвестниками но-вых парадигм? Какова возможность, как, почему и для чего возможно то, что сам мыслящий исследователь, обходя научные стандарты познания, воспри-нял текст и интуитивно проникся изучаемым текстом так, как это обычно невозможно, а лишь как озарение, прозрение и откровение? Сказать слово и выразить мысли так, как ещё не бывшее в мире, как Феномен в этом мире? Как и когда, почему и для чего обычный и посредственный исследователь превращается в ПОЭТА слова и мысли, текст которого становится Событи-ем, открытием и Феноменом? Например, Борис Вышеславцев, как обычный русский философ, один из ряда философов, но кто увидел в нём русского фи-лософского гения, который всего лишь интерпретировал творчество других философов и синтезировал в единый Смысл множество мыслей других? Но какова Ценность этого маленького «всего лишь»? Тот «обычный» Б.Вышеславцев, который открыл нового Декарта, нового Паскаля, нового Пушкина, нового Гартмана и Юнга, и это открытие синтезировал с интенциями древней Патристики в единый Смысл, как увидел Вечное в других, которое так беско-нечно драгоценно для русской души. И Фёдор Михайлович Достоевский  про Б. Вышеславцева уж, наверняка, сказал бы своё точное слово: «тут он угадчик,  тут он пророк». И всё же, возвращаясь к проблеме, вопрошаю: как возможно и какова возможность того, чтобы в учёном, в его исследовании отк-рылось и обнаружилось нечто и некое озарение, вдохновение, прозрение и откровение, чтобы исследование стало Событием, Феноменом культуры и в жизни человека, а не только лишь фактологическим материалом для последующего ряда таковых же? Возможно ли, чтобы в научном исследовании, в са-мом учёном открылось нечто, что и называется как откровение, озарение, вдохновение, как не только революция сознания (Н. Бердяев), но и революция всего духовного существа человека, как творческая революция Духа?

Проблема пути познания не в том, чтобы раскрыть то «как я хочу видеть Дргого» и не так, чтобы раскрыть образ Другого, отрицая абсолютно свою волю и стремление для видения, созерцания смысла в Другом, но в том проб-лема, чтобы моё «хочу» и моё «люблю» преобразовалось в стать Другим для откровения видения образа и смысла творимого в Другом, когда другое творчество и сама жизнь Другого преображается во мне и становится смыслом жизни меня самого, как сказал апостол Павел: «не я живу, а живет во мне Христос».  Вот путь и вот задача для познающего в постижении образа творчества Другого. И это есть универсальный принцип, ибо «открыть» образ Другого или, чтоб образ Другого открылся в тебе и тебе самому, нужно стать Другим и увидеть образ из глубины духа. И этот универсальный принцип постижения проявился в творчестве самого Поэта:

                «Я слеп, но я вижу Тебя.
                Я глух, но я слышу Тебя…
                Я нем, но Ты слышишь меня.
                И этим мы сильны…
                Ты смотришь на Млечный Путь.
                Я – ночь, а Ты утра суть.
                Я – сон, я – миф, а Ты нет.
                Я слеп, но я вижу Свет…»
                (В.Р. Цой, с. 16, 2003).

Вот подлинное выражение и раскрытие мистического опыта в творчестве Поэта и раскрытие подлинной Сублимации созерцающего.
Путь как задача постижения: понять и постигнуть Смысл текста, если творчество, как текст, и жизнь человека, как текст, то все есть одно, как текст, а творческая жизнь человека, как тайна и смысл. Попробуй, увидеть Тайну и прочитать текст творческой жизни Поэта и увидеть в нем Смысл?

                «В наших глазах рождение Дня
                И смерть Огня.
                В наших глазах звездная ночь.
                В наших глазах потерянный рай.
                В наших глазах закрыта Дверь.
                Что тебе нужно? Выбирай!»   
                (В.Р. Цой, с. 200, 2003).


                5.

                «Огонь пришел Я низвести на землю, и как
                желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением
                должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие
                совершится!... Лицемеры! Лицо земли и неба
                распознавать умеете, как же времени сего
                не узнаете?»
                (от Луки 12:49, 50,56).
               
                «Я ждал это время, и вот это время пришло».
                «У меня есть Слово, но в нем нет букв…
                И есть еще белые-белые дни,
                Белые горы и белый лед.
                Но все, что мне нужно, –
                Это несколько слов
                И место для шага вперед».
                «Я хотел бы остаться с тобой.
                Просто остаться с тобой.
                Но высокая в небе Звезда зовет меня в Путь…
                Не остаться в этой траве,
                Не остаться в этой траве.
                Пожелай мне удачи,
                Пожелай мне удачи!».
                «И я верю, что ты
                Снова скажешь эти несколько слов.
                И тогда я готов
                Оставить след на этом снегу».
                (В.Р. Цой)

«Пророчествовать – значит говорить о Боге без доказательств внешних, но по чувству внутреннему и непосредственному»
                (Блез Паскаль «Мысли»)

«Я видел истину, – не то что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ её наполнил душу мою навеки. Я видел её в такой восполненной целос-ти, что не могу поверить, чтоб её не могло быть у людей»
                (Ф.М. Достоевский)

«Моя тяжесть – это любовь моя: она движет мною, куда бы я ни устре-мился. Даровано Тобой воспламеняться и стремиться вверх: пылаем, идем. Поднимаемся, поднимаясь сердцем, и поем песнь восхождения. Огнем Твоим, благим огнем Твоим пылаем, идем; поднимаемся к миру Иерусалима. «Возвеселился я среди тех, кто сказал мне: мы пойдем в дом Господень». Там по-местит нас добрая воля и ничего мы больше не пожелаем, как пребывать там вовеки…»    («Исповедь»  Бл. Августин)

«Говорить буду безбоязненно и скажу правду, ибо Ты внушил мне сказать то, что пожелал Ты выразить этими словами. Верю, что правду я говорю только по внушению Твоему, ибо Ты один «Истина», а «всякий человек – ложь». Поэтому «тот, кто говорит ложь, свое говорит», чтобы сказать правду, мне надо говорить Твое» («Исповедь» Бл. Августин)

«Сердце сочится кровью, когда я думаю о России… Есть откровение любви в смерти. Только в смерти есть предельное обострение любви. Любовь делается особенно жгучей и обращенной к вечности… Я всю жизнь искал правды, которую я изначально нашёл, она была как бы «a priori» моего духовного пути. Существует Сущая Правда, она не походит на мир и на все, что в мире, но она должна открываться и вочеловечиваться… Подлинное же творчество человека должно в героическом усилии прорвать порабощающее царство объективации, кончить роковой путь её и выйти на свободу, к преображенному миру, к миру экзистенциальной субъективности и духовности, то есть подлинности, к царству человечности, которое может быть лишь царством Богочеловечности»
                («Самопознание» Н.А. Бердяев)
      
                5. Феномен и Смысл профетического творчества Виктора Цоя
                или
                Творческая революция-откровение Духа.

А, ведь, именно, сам Поэт из глубины своего существования и сама жизнь Поэта в его откровении творчества и есть творческая революция-откровение Духа, есть нечто, как явление ещё не бывшее в мире.

Если есть творческий путь жизни человека, то должен быть и смысл пути, как религиозный смысл творчества человека.
Если жизнь человека есть тайна и если есть тайна самого человека, внушающая трепет любви и благоговения, то должно быть и его творческое откро-вение. Ибо нет тайны без откровения, как и нет откровения без тайны, а откровение творчества человека как раз и указует на то, что есть тайна, что человек сам есть тайна Божия. И к ней приводит и на неё указует разум человеческий, как на последнюю и предельную границу человеческого познания, ибо сам разум человека и есть тайна Божия, из глубины которого и саморас-крывается Смысл (Логос) существующего.

И пишу я для того, чтобы лишь показать, что Смысл пути жизни и творчества Поэта есть и есмь безусловно и абсолютно в своей очевидности, не претендуя, однако, исчерпать Его бесконечной глубины. Уже достаточно лишь показать на непостижимость смысла и неисчерпаемость образа Поэта в единстве сияния его чудесности, неповторимости и уникальности. Какова бездна непостижимости и неисчерпаемости творчества Поэта?

Феномен творчества Виктора Цоя – творчество Поэта личностно, мистично, экзистенциально, профетично, этично и эсхатологично. Творчество Поэта глубоко личностно, а значит соборно. А.Ф. Управителев говорил, что «творчество человека не выводимо из биографии, но биография человека может познаваться из творчества». Это верно в том понимании и смысле, что творчество есть выражение всей полноты и глубины духовной жизни человека, которая намного богаче и глубже, чем проявление существования человека, как явление этого мира в среде социальной и природной.
Про то же многократно говорил Николай Бердяев, что Личность есть Божья идея, Божий замысел о человеке, который не выводим из среды социальной и природной. А выведение творчества человека из «биографии», значит лишь обозначение  внешних очертаний «графии», как фактов документально-фотографических проявлений человека, из того внешнего существования, которое заключено в понимании «био» и социо». Вот, что говорит, например, С.Л. Франк в статье «Религиозность Пушкина»:

«Спор об «автобиографичности» поэзии Пушкина запутан и заведен в ту-пик поверхностным и примитивным представлением о смысле «автобиографичности» как у ее сторонников, так и у ее противников. Поэзия Пушкина, конечно, не есть безукоризненно точный и достаточный источник для внешней биографии поэта, которою доселе более всего интересовались пушкино-веды; в противном случае пришлось бы отрицать не более и не менее, как на-личие поэтического творчества у Пушкина. Но она вместе с тем есть вполне аутентичное свидетельство содержания его духовной жизни…» (С.Л. Франк, с. 13, 1999).

Когда исследователи говорят об «автобиографичности» поэта ли, писателя или художника, коротко говоря, человека-творца, то этим они путают и под-меняют понимание «авто», как автора, и его «биографию» в научном, то есть объективированном значении. Ибо человек-творец не есть просто автор своих продуктов творчества, а жизнь Поэта не исчерпывается его «биографией», той «биографией», которую после исследуют и изучают ученые. Вот, простой пример, как: живая жизнь человека, притом творящая и творческая, совсем не есть то, как она описывается в паспортных документациях: родился, жил, женился и умер; или еще более подробно, как, например, расписание действий и встреч с людьми в течение дня, началом и концом которого есть то, что человек проснулся, встал и, вновь, вечером лег спать. В «биографии» даются и исследуются лишь феномены этого мира, как явления, которые воз-можно видеть и фиксировать документально. Но, ведь, в полном смысле это-го слова, живая жизнь человека вовсе и совсем абсолютно не сводится и не сводима к документальной фиксации «биографии». Ибо если бы это было возможно, то человек мало бы чем отличался от вещей мира сего. Да, просто, попробуйте сами понаблюдать за собой, как бы со стороны, и увидеть эту не-подвластную миру объективации бездну живой жизни. Если человек спосо-бен увидеть в себе бездну, то он чувствует живую жизнь, реальность, по С.Л. Франку, если нет, то он просто сращен, хоть, даже временно, с вещами мира сего. Так вот, как бы ни была «биография» Поэта глубока выразительна, откровенна, но, все-таки, она всегда есть лишь описание, третьими лицами, тех явлений из жизни человека, которые представляют объективацию «реальности человека» -в- мире вещей среди вещей. Ибо человек совсем не есть то и не совпадает с тем, что находится рядом с ним и каковы вещи его окружают. Да, вещи, окружающие человека, могут многое сказать о человеке, но вещи не способны творчески выражать Откровение потаенной живой жизни Лич-ности, ибо вещи есть вещи, что полностью вписаны и пропитаны в сем мире, а живая жизнь Личности смотрит на этот мир вещей глазами из миров иных. Вот в этом почти вся разница.

Таким образом, «биография», тем более, научная «биография» и живая жизнь Личности – абсолютно несовместны! Доказательством, таким опосредованным, служат таковые исследования и публикации, как, например, «Неизвестный такой-то» или «Неизвестный такой-то» человек-творец. Но, вот, исследователи недодумывают до того, что Поэт, человек-творец останется и будет таковым «неизвестным» навсегда для каждого, кто еще помнит и любит, ибо Поэт, как Личность, всегда больше и глубже того, что о нем говорят другие, тем более, из тех, которые говорят равнодушно и объективно, то есть без души и без сердца любящего. А по завещанию самого Александра Пушкина: «и нет истины, где нет любви».
И следует добавить: той любви, о которой заповедует Иисус в Евангелии, когда Друг способен и сможет положить жизнь свою за Друга! Потому Иисус заповедает ученикам своим: «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за дру-зей своих. Вы – друзья мои» (от Иоанна 15:12-14).

В книге «Опыт эсхатологической метафизики» Николай Бердяев подчеркивает:
«Я говорил уже, что появление великих творцов невыводимо из среды и необъяснимо причинными отношениями. Пушкина не могла породить среда его времени; его явление, с этой точки зрения, должно представляться чудом. И это верно для всякого творческого зачинания, в нем всегда кончается ста-рый мир. Не только то, что «я» творит, но и самое существование «я» есть уже творческое усилие, творческий синтезирующий акт. Гундольф верно го-ворит, что творчество есть выражение всей жизни человека. Человек творит свою личность и в творчестве выражает свою личность. В самосозидании «я», личности человеческий дух совершает творческий акт синтеза… Образ человека есть творческое единство… Тайна творчества есть тайна преодоле-ния данной действительности, детерминированности мира, замкнутости его круга. В этом смысле творчество есть трансцендирование. В более глубоком смысле творчество есть победа над небытием» (Н.А. Бердяев, с. 248, 1995).

Вот последние мысли и афоризмы русского философа есть свидетельство самого феномена и смысла творчества Виктора Цоя. И обоснование подобного сравнения мысли и видения я приведу ниже. А сейчас зададимся вопрошанием: а что же синтезирует творческий акт человека?

Так, по Н.А. Бердяеву, «возможность творчества в мире свидетельствует о недостаточности этого мира, о постоянном преодолении его, о существовании для этого силы, исходящей из другого мира или более глубокого пласта, чем этот плоский мир. Вместе с тем творчество человека свидетельствует о принадлежности человека к двум мирам, о призванности человека к царственному положению в ми-ре. Паскаль очень глубоко сказал, что сознание ничтожества человека есть признак его величия» (Н.А. Бердяев, с. 248, 1995).

 Но, ведь, сознание ничтожества, если глубоко это осмыслить, приводит человека и к осознанию трагичности существования, к осознанию трагичности конкретной жизни Лич-ности в мире сем. Ибо потому самые великие Поэты так ясно и глубоко выра-жают в своем творчестве трагичность жизни человека. И вот удивительно, что чем глубже Поэт выражает трагичность Личности в жизни, тем более он сам велик и тем более велико его творчество. А, ведь, предел трагичности че-ловека, как личности, есть Голгофа, распятие Иисуса Христа! И это достаточ-но убедительно показал Борис Вышеславцев в образах выражения своей философии, без лишних и, вообще, всяческих доказательств. Ибо Борис Вышеславцев открыл подлинную феноменологию жизни и творчества человека, как творца, Поэта. Ибо, чтобы увидеть в человеке Поэта, то не уместны доказа-тельства, а нужно просто: воззреть и убедиться в ясности и чистоте потаенно-го сердца. Вот это! и есть подлинная феноменология человека, как феноменология потаенного сердца.

Но что хотел сказать Николай Бердяев, когда говорил, что «творчество человека свидетельствует о принадлежности человека к двум мирам»? Каковы могут быть еще вам свидетельства? Вслушайтесь в то, что поет Виктор Цой в песне «Печаль» и сравните с вопрошанием мысли Н.А. Бердяева?! Разве нужны еще доказательства? Разве нужно доказывать, что Поэт не от мира сего? Или вслушайтесь в песню «Камчатка»? Разве, Вы, еще не удивлены? Удивление Образу и видение – вот синтез религии, искусства, философии и науки.

Сам человек, помимо даже его творчества, представляет собой Символ, как символ не только эпохи, мировой исторической стихии, мирового исторического События, но и Символ свободы, как нечто и то, что есть символ иных миров, то есть не от мира сего, как царство свободы – царство Духа. Но этот Символ свободы не может быть, не имеет онтологической ценности, экзистенциальной значимости, если нет Личности, ибо только живой Образ человека и конкретная Личность и есть воплощение символа Свободы, той свободы, что возвещена в Евангелии «И познаете Истину, и Истина сделает вас свободными…Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (от Иоанна 8:32;14:6).

Творчество Виктора Цоя глубоко символично и реалистично одновременно, есть то, что по терминологии Николая Бердяева можно назвать, как реа-листический символизм. То, что творчество В. Цоя символично, не требует доказательств, ибо это уже достаточно показано в книге З. Кадикова «По следам пророка света». Но символизм творчества Поэта не исчерпывается какой-либо систематизацией, неизбежно ограничивающей самую глубину сим-волики творчества. Про реалистический символизм глубоко и обоснованно сказано русскими философами – С.Л. Франком и Н.А. Бердяевым.

Так, например, С.Л. Франк говорит о поэзии А.С. Пушкина, что вполне присуще и творчеству В.Р. Цоя:
«Истинная поэзия – а стало быть, поэзия Пушкина – всегда символична. Чтобы быть символичной, поэзии нет никакой надобности в мудреном, за-мысловатом, нарочитом «символизме». Напротив, чем она проще и менее притязательна, чем более наивно она описывает самое простое, эмпиричес-кую действительность мира или личный душевный опыт поэта – тем более эффективна невыразимая магия искусства, превращающая простые, общеиз-вестные явления в символы глубочайших новых откровений, и тем полнее и убедительнее символический смысл поэтического творения. Такого рода не-умышленный, гениально-наивный символизм присущ поэзии Пушкина…» (С.Л. Франк, с. 109, 1999).

Но человек-творец, как сам в творчестве воплощает символы иных миров, так сам и развоплощает нарочитый символизм этого мира, приводит к развоплощению ложной символизации реальности. Ибо всякое творчество, по сви-детельству русских философов, есть транцензус, выход за пределы и преодо-ление, реальное преображение этого мира. Например, вот, что говорит Нико-лай Бердяев в книге «Философия свободного духа» и в книге «Дух и реальность»:

«Символ значит посредник, знак и вместе с тем связь. Символ и символи-зация предполагают существование двух миров, двух порядков бытия. Сим-вол говорит о том, что смысл одного мира лежит в другом мире, что из дру-гого мира подается знак о смысле. Символ говорит не только о том, что существует иной мир, что бытие не замкнуто в нашем мире, но и о том, что воз-можна связьмежду двумя мирами, соединение одного мира с другим, что эти миры не разобщены окончательно. Символ и разграничивает два мира, и связывает их… Человек, как образ и подобие природного мира, как природное существо, лишен значительности и глубины, и природная жизнь его лишена смысловой связи… Но человек безмерно значителен и полон смысла, как образ и подобие божественного бытия, то есть как символ Божества. Созна-ние, обращенное к миру божественному, повсюду открывает смысл, связь и значение, ему даны знаки иного мира. Такое сознание есть сознание осво-божденное, и оно вносит смысл в кажущуюся бессмыслицу природного мира. Доказать существование смысла мировой жизни нельзя, его нельзя разумно вывести из рассмотрения природного мира. Обнаружить смысл можно, лишь пережив его в духовном опыте, лишь обратившись к духовному миру. Смысл доказывается лишь жизнью, исполненной смысла, он показывается сознанием, обращенным к миру смысла, сознанием символическим, ознаме-нованным, связывающим, означающим… Реалистический символизм есть единственный подлинный символизм, связывающий и соединяющий два мира, ознаменовывающий подлинно сущий духовный мир, Божественную дейс-твительность. В символах даны не условные знаки душевных переживаний человека, а обязательные знаки самой первожизни, самого духа в его перво-реальности, даны связующие пути между миром природным и миром духовным. Для реалистического символизма плоть мира не есть феномен, лишен-ный всякой реальности, не есть субъективная иллюзия, а есть символическое воплощение духовных реальностей, одеяние существ, вкорененных в духов-ном мире. Реалистический символизм есть символизм размыкающий, а не за-мыкающий, соединяющий, а не разъединяющий… Символическое сознание делает различие между символом и реальностью и именно потому обращает нас к реальностям, к реализации духовной жизни. Подлинный символизм и означает переход к подлинному духовному реализму, к замене символов ре-альностями, жизни вторичной жизнью первичной, к преображению жизни, к духовному совершенству, совершенству Отца Небесного… Новая духов-ность должна производить впечатление развоплощения, она восстает против воплощения, как объективации, как освящения исторически относительного, но в сущности это есть перевоплощение, не эволюционное, а катастрофичес-кое перевоплощение… Переход от символизма к реализму в духовной жизни есть переход от объективации к тайне существования. Духовная жизнь есть путь, и на пути этом происходит борьба, требующая героизма и жертв, нужно прохождение через противоположение, разделение, разрывы… Духовная жизнь всегда подвергалась опасности законнического искажения. Это порож-далось процессом социальной объективации, приспособления к обыденности. Но духовная жизнь не есть исполнение правил, законов, норм, не есть послушание «общему», общеобязательному, признанному нормальным. Духовная жизнь есть внутренняя борьба, испытание свободы, столкновение противоположных начал, она предполагает противоречие, сопротивление, отрицание, в ней есть трагическое начало. Новая духовность есть очищение духовности от инородных ей начал, от приспособления к социальной обыденности, к средне-нормальному сознанию. Поэтому новая духовность должна обнаружить творческое существо духа и оправдать смысл творчества. Новая духовность должна обнаружить, что только то, что от духа, свободно от лжи…» (Н.А. Бердяев, с. 50-52-68-457-459, 1994).

Вот, только вчитайтесь и вдумайтесь, последние мысли Н.А. Бердяева про новую духовность и духовную жизнь, как раз в точности характеризуют общую духовную динамику творчества Виктора Цоя. Если кто-то сомневается, то прочтите мысли Поэта в «Дневнике интервью» или в любом интервью Виктора Цоя, и вы убедитесь, что сам феномен В. Цоя в единстве с творчеством уже есть дерзновение духа и дерзновенный вызов миру сему. И, перефразируя мысли Н. Бердяева, скажу, что кто не видит творческое существо духа в Поэте, то это совсем не означает, что существо духа в Поэте вовсе нет. Это означает лишь обратное, что творческого духа нет в вас, в тех, кто не чувствует и не видит, или не хотят видеть нечто духовное в Поэте. То, что Н.А. Бердяев понимал и называл, как творческая революция Духа, то в полноте и совершенно воплотилось в творчестве и в образе творчества Виктора Цоя.  Но я только покажу, а увидеть вы обязаны сами. Так вот, смотрите:

«Не там действует Дух Святой, где собор, а там собор, где действует Дух Святой» (Н.А. Бердяев, с. 455, 1994).

Сравните, например, с текстом Виктора Цоя:
«Все говорят, что мы вместе. Все говорят, но немногие знают – в каком» (В.Р. Цой, с. 335, 2003).

«Духовная революция, которая должна происходить и происходит в мире, глубже и идет дальше, чем социальные революции» (Н.А. Бредяев, с. 348, 1995).

«Духовная жизнь опасна, она не знает гарантий, она есть свобода, свобода же есть риск. Авторитет есть детерминация, и он относится лишь к сфере, в которой есть определяемость извне. Такова сфера внешнего общества, а не сфера духа… Дух Святой действует не в иерархических чинах, не во власти, не в законах природы или законах государства, не в детерминации объекти-вированного мира, а в человеческом существовании, в человеке и через чело-века, в человеческом творчестве, в человеческом вдохновении, в человечес-кой любви и жертве… Откровение всегда в Духе и духовно, оно не в объек-тивированном порядке и обществе совершается, оно там лишь символизируется… Дух революционен в отношении к миру, и на земле он выразим не в объективных структурах, а в свободе, справедливости, любви, творчестве, в интуитивном познании… Объективация духа, которая ведет к признанию священными структуры Церкви, как социального института, иерархической власти, государства, национального родового быта и пр., роковым образом переходит в идолопоклонство… Объективация есть торжество середины, она не терпит духовного возвышения… Бог был понят как власть, как сила наси-лующая, совсем подобно государственному порядку, или как сила детерми-нирующая извне, совсем подобно каузальным связям природного порядка… Царство духа есть внутреннее царство субъективности, царство свободы и любви, не знающее внеположности и отчужденности, т е. отношений власт-вования… Опыт пророческой духовности, всегда активной и творческой, есть пламенный призыв к служению миру и человечеству, но при свободе от мира, при свободе от велений общества. Это есть духовность, вырвавшаяся из тисков природной и социальной ограниченности…» (Н.А. Бердяев, с. 455-461, 1994).

Можно сказать, что Николай Бердяев в образе своей философии и самим духом личной философии предвосхитил образ творчества Виктора Цоя. И как бы это ни было парадоксально для некоторых, но творчество русского фило-софа и творчество Поэта совпадают в самом духе, образе творчества. Ибо как Н.А. Бердяева не понимают потому, что не любят его слово Правды, его чес-тности, мужества сказать Правду, которая режет слух и неприятна для слуха, ибо обличительна. Ибо мыслитель обличает, как людей церкви, церковников, так и «людей культуры», государственных чиновников, которые в своем большинстве есть «приспособленцы», то есть успешно приспосабливаются к условиям мира сего. Для таких людей и таким людям современного общества все равно, они равнодушны к духовным ценностям, они равнодушны к тому, что какая разница «кто правит миром, хоть сам черт», лишь бы мне было хо-рошо, а там, хоть весь мир гори огнем, лишь бы мне было удобно и хорошо, и благо для меня в моей пещерке. Разве не такова философия современного среднего, массового человека или человека-массы, который живет, как все, который утратил духовное Лицо, утратил образ Божий в себе? Таковые люди и из числа церковников, и из числа государственных чиновников и «людей культуры» никогда не примут и не полюбят образ творчества Виктора Цоя, ибо они ненавидят пророков, тех, кто всегда, несмотря на чины и лица, гово-рят слово Правды, говорят слово Божье, которое, как Меч, режет слух своим обличением. Возможно, что образ творчества Виктора Цоя не примут, не примут так быстро, но все же примут и это неизбежно, примут В. Цоя, как пророка и во имя пророка, примут во имя пророка, ибо это неизбежно так же, как и неизбежно христианство из глубины Духа объяло мир, ибо Любовь и Правда всегда побеждают, пусть через смерть и страдания, через мученичест-во и через время, но побеждают. Ибо как сказал Борис Вышеславцев в книге «Вечное в русской философии», что «Бог правду видит, да не скоро ска-жет», но Он скажет ее в конце концов» (Б.П. Вышеславцев, с. 227, 1994). Так сказал Борис Вышеславцев, сказал, как срезал мечом, как может сказать лишь пророк.

Виктора Цоя примут и будут исследовать его творчество, примут как пророка и во имя пророка, ибо это так же неизбежно, как и неизбежно самое распространение христианства в мире. Ибо христианство распространилось по всему миру внешне к концу второго тысячелетия, символически, но сейчас идет углубление духа христианства по срезу вертикальному, ибо сейчас при-шло время жатвы, обличения в реализации Духа, ибо Дух обличает духовные лица людей и обнаруживается: кто есть кто на самом деле в своем подлинном обличье. Самое явление Иисуса Христа в мире и было обличением внутрен-него, сокрытого духовного существа каждого из людей. Ибо пред явлением «Солнца» обличалась, сама по себе, тьма человеческая, тьма людей мира сего. Ведь, смотрите: явление Иисуса Христа в мире сем стало разделением мира сего, ибо священники разделились: одни приняли Иисуса как Сына Божиего и как пророка и во имя пророка, а другие священники иудейские категорично видели в Иисусе соблазн и привели Его к смерти, к Голгофе, но и без них Он сам ведал свой Путь к Голгофе и через Голгофу к Отцу Небесному.

Так и пророков в мире сем: Николая Бердяева и Виктора Цоя уже принимают «во имя пророка». Самое парадоксальное, что Н.А. Бердяев обличал словом Правды людей церкви, церковников, а самое достойное и лучшее, что было сказано в память русского мыслителя и к тому же, что сказано в память о А.С. Пушкине, то сказано священником, а не человеком культуры, не твор-ческой интеллигенцией. Ибо самое возвышенное, что было сказано о Пуш-кине, то сказано А. Карташевым в статье «Лик Пушкина», а самое достойное, что сказано о Бердяеве, то сказано игуменом Вениамином Новик в статье «Мужество человека, публициста, философа» (1998). Так же и о Викторе Цое уже начали говорить возвышенное и достойное в своих статьях священники, ибо говорят, как в Киеве, в Украине, так и в России. Может быть, одно из дел пророка и есть то, чтобы объединить народы в братской любви, ибо едины пророки Христовы и едина Церковь Христова,  а чрез пророков едины и на-роды и Церковь. Разве не один Христос для всех таковых разных народов, что есть в мире земном? И разве не один А.С. Пушкин и В.Р. Цой для всех таковых разных: армянина, казаха, русского, украинца, белоруса, татарина, башкира, узбека, таджика, француза, немца и сколько их ещё всех разных?

Но что значит принять Поэта, мыслителя, как пророка и во имя пророка? Это не значит, что лишь нужно внешнее общественное признание, как приз-нание людьми лишь внешне и почитание Поэта лишь внешнее, таковое, что это признано многими. Но принять Поэта – это означает понять, почувство-вать, прочувствовать и постигнуть глубинным чувством потаенного сердца самое потаенное «сокровище» творческого духа человека-творца, Поэта; зна-чит понять любящим сердцем самый путь жизни Поэта и понять смысл твор-ческого пути жизни Поэта, как: «для чего испытан путь Поэта и каков его смысл?». Чтобы понять этот путь жизни человека, нужно самому испытать, вынести из глубины духа опыт любящего сердца, пройти путь жизни сквозь дело любящего творчества! Понять путь Другого так, что этот путь жизни и есть мой путь личный, есть дело и смысл всей моей жизни; понять так, как, например, путь Иисуса Христа принял апостол Павел, принял как глубоко личный путь, путь в целости, который есть смысл жизни Личности, конкрет-ного Лица, Лика духотворящего в человеке. Или как принял образ Иисуса Христа Ф.М. Достоевский, образ и путь Иисуса, который стал для Ф.М. Дос-тоевского не идеальным героем романа и в романе, а Смыслом и делом всей жизни писателя, как высшая Ценность для человека-творца, лишь благодаря видению которой писатель прозревает подлинную красоту духовного Лика Богочеловека, ту Божественную Красоту Лика, что спасет мир и спасет не только в романе или на сцене театра, или на сцене музыкальной, но спасет в реальной жизни мира. И спасение это станет преображением мира и открове-нием, самораскрытием подлинной Реальности, исполненной Божественной любви. Скажут: «это невозможно и нелепо, и немыслимо, и лишь и только плод фантазии мечтателей». Это невозможно, как и Христос распятый на кресте, это невозможно, как и слезы на иконе Богоматери. Это невозможно для равнодушных и сердцем окаменевших людей, но осуществимо тому, кто крепок и стоит в Вере, ибо Вера есть возможность осуществления и во-площения того, что людям невозможно и немыслимо, но мыслимо, вопло-тимо, возможно и осуществимо Богу и в Боге и с Богом! Человек, ты поймешь это не среди споров болтунов, а когда сам испытаешь Путь лично сквозь любящее сердце!

«Всякое творчество духовно и есть вера в победу духа, в покорение низших категорий высшими, покорение природы через свободу… Пусть уми-рает Сократ, но вечный смысл его мудрости и вечная тема его судьбы именно и увековечены его смертью. Сила их всех состояла в том, что в «угрозе гибелью» они нашли «залог бессмертия», в том, что свое «да» и «нет» они сказали раз и навсегда: «да» – своей любви и своим святыням; «нет» – всем силам и противодействиям мира и людей. Таково бессмертие героев, мучени-ков и святых. Оно состоит в вечном значении их смысла, в постоянной побе-де их идеала. Само христианство есть мощный исторический аргумент, пока-зыающий, что поражение (крест) может означать победу («сим победишь»)… Идеальное торжество, которое переживается в трагизме, должно превратить-ся в реальное торжество. Смерть, гибель, страдание, крест – не есть послед-нее слово для христианства. Идеальная победа мученика и святого и «вечная память» о нем – тоже не последнее слово. Только реальное Воскресение Христово и реальное преображение всего мира есть последнее слово. Это значит: то, что заслуживает жизни, – будет жить; то, чему нельзя уме-реть, – не умрет…» (Б.П. Вышеславцев, с. 225, 1994).

А вот теперь сравните мысли Б.П. Вышеславцева со смыслом текста Виктора Цоя:

                «А жизнь – только Слово.
                Есть лишь любовь и есть смерть.
                Эй, а кто будет петь, если все будут спать?
                Смерть – стоит того, чтобы жить,
                А любовь стоит того, чтобы ждать»
                (В.Р. Цой, с. 365, 2003).

«Если бы святость и крепость были навеки и принципиально разобщены, то жизнь духа, то есть сублимация, творчество, воплощение, были бы прин-ципиально невозможны… Часто люди не умеют или не хотят услышать сок-рушающее слово Божества, звучащее в истории. По-настоящему его умеют слышать только пророки, и только они имеют смелость его высказать людям, за что и побиваются камнями, ибо слово это часто непереносимо для челове-ка… Диалектика пророков утверждает, что всякое ложное торжество, ложное возвышение, надменность – разрушаются внутренне и необходимо. Диалек-тика христианства утверждает, что всякое унижение возвышенного, всякая гибель божественного и святого даруют победу и воскресение. Тот и другой диалектический момент закреплен Христом: низложи сильные со престолы и вознеси смиренные!.. Высший принцип жизни и творчества антиномичен и трагичен: знать слабость и хрупкость возвышенного и святого и, рискуя его гибелью, искать победы и крепости. Никогда не искать крепости и силы, от-казываясь от высоты, но, сохраняя всю устремленность к высшим святыням и ценностям, искать их укрепления и усилия, зная, что всякая неудача в сублимации есть удача своего рода, есть героический жест, указывающий ввысь и предвосхищающий конечное достижение» (Б.П. Вышеславцев, с. 227, 1994).

Сравните последние мысли Б.П. Вышеславцева с текстом песни «Группа крови» Виктора Цоя:

                «Мне есть чем платить,
                Но я не хочу победы любой ценой. 
                Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
                Я хотел бы остаться с тобой.
                Просто остаться с тобой,
                Но высокая в небе Звезда зовет меня в Путь…
                Не остаться в этой траве,
                Не остаться в этой траве.
                Пожелай мне удачи, пожелай мне удачи!..»
                (В.Р. Цой, с. 219, 2003).

Разве Вы еще не удивлены тому, как совпадают мысли русского философа с творческим образом Поэта, воплощенном в слове?! А самая гениальная идея сублимации, что развита в философии Б.П. Вышеславцева, разве не во-площена в слове Поэта и в образе его творчества?!

«Христианство имеет свою диалектику трагической победы: «Сим победищь», «не оживет, аще не умрет», смертью попирается смерть («отрицание отрицания»), побеждает тот, кто жертвует. Антиномия святости и крепости решается в Боге, ибо Он один есть единство всех противоположностей. Он один есть Святый Крепкий. Вера в абсолютную разрешимость трагизма (вера в Параклета, «Утешителя») составляет сущность христианства. Без нее невоз-можна жизнь. «Утешитель» есть «жизни податель». Но абсолютная разрешимость, или разрешение в Абсолютном, может означать относительную нераз-решимость, или отсутствие решения в плане относительного временного бытия. «Бог правду видит, да не скоро скажет», но Он скажет ее в конце концов» (Б.П. Вышеславцев, с. 227, 1994).

Самое глубокое и возвышенное сказано не «биографами», исследователями внешней жизни Поэта, которая «биографом» ограничена и заключена  в рамки социальной и природной детерминации и определенности, а теми философами и мыслителями, которые предвосхитили в образе своей философии самый путь жизни и образ пути жизни Поэта. Вот это и есть для меня тайна и чудо! Это то, что не понять рационально-логическими хитросплетениями, но возможно увидеть любящим сердцем и лишь сквоз потаенное сердце уви-деть и понять Смысл пути жизни Поэта – Виктора Цоя. Но, помимо огнен-ного и пылающего любовью потаенного сердца, нужна еще твердыня и хладность разума, разума, стоящего в сердце. Только в этом мистическом един-стве возможно подлинное видение образа Божьего в человеке-творце, в Поэте, возможно увидеть Смысл творческого пути Поэта.

Так, например, Николай Бердяев размышляет о судьбе гения и его профетичности:
«Судьба гения – трагична. Его часто не признают при жизни, он сам собой недоволен, и его искажают после смерти, пользуясь произведениями гения для целей, ему чуждых. В творчестве, в творческой гениальности есть что-то пророческое. Но нет ничего мучительнее и трагичнее судьбы пророков. Голос Божий, который слышен через них, вызывает ненависть, как неуместное и неприятное напоминание. Пророки побивались камнями. Про гения бы-ло сказано, что он сосредоточивает в себе и выражает дух времени. Это очень неточное и искажающее выражение. Гений – несвоевременный человек, человек, не приспособленный к своему времени и бросающий ему вызов. Но гений несет в себе движение Духа, он прозревает века грядущие, обличая ложь своего времени. В этом гениальность сближается с профетизмом» (Н.А. Бердяев, с. 255, 1995).

То, что сказано Б.П. Вышеславцевым и Н.А. Бердяевым о сущности творчества и качестве человека-творца, то вполне относимо к образу творчества Виктора Цоя. Некоторые скажут: «да, конечно, «Цой пророк», «Цой гений», но не есть ли это лишь плод вашей фантазии и лишь желание возвеличить обычного человека в идола до высот олимпа?». Этим ребятам я лишь скажу: «мне смешно и грустно одновременно, глядя на вас, ибо вы не видите того, кто есмь пред вами и что само собой очевидно. Я не возвеличиваю человека до олимпа и не ставлю пред собою идола, мне этого не надобно, но я лишь показываю то, что есть нечто Вечное в творчестве Виктора Цоя и это нечто Вечное содержит в себе неисчерпаемый Смысл. И вот к этому-то непостижимому Смыслу творчества и есть всё моё духовное устремление и постижение. Ибо мне открылось, как откровение, нечто, что я не могу этого исчерпать, ибо есть неисчерпаемое. Но возможно понять и постигнуть Смысл непости-жимости этого таинственного Нечто в Поэте». Я долго думал над тем, никого не хочу осудить или обидеть, но, вот, сколько людей знали при жизни Викто-ра Цоя? И вот: для одних он просто – панк-бездельник, для других – просто рокер-музыкант, для третьих – такой же битник, как и все, кто были с ним в тусовках; каждый видит и понимает Поэта так, как он сам видит себя в окру-жающей внешней среде, как в среде только явлений этого мира. Меня просто поражает то, что неужели никто, из близко знавших Виктора, никто не видел в нем нечто странное и загадочное? Я не могу этому поверить, что никто ничего не видел, зная В. Цоя при жизни. Не увидели в человеке Поэта, а в музыканте – Человека?

Например, в книге «КИНО с самого начала» А. Рыбин так тщательно описывает  быт и творческий хаос музыкантов, как будто это и есть самое глав-ное, что нужно было сказать. Конечно, сама книга А. Рыбина, бесспорно, есть материал для «биографии» Поэта, но не больше и всего лишь материал. И самые циничные слова в этой книге, что сказаны А. Рыбиным к творчеству «КИНО» и конкретно к творчеству В. Цоя:

«Рок-н-ролл оставался для нас единственной областью приложения своих сил и способностей, и мы играли в игры: одни – в рок-звезд, другие – в рок-фанов» (А. Рыбин, с. 142, 1992).

 Но разве всего лишь игры; и притом «игры в рок-звезд»? Эти слова А. Рыбина одни из самых циничных, что я слышал о творчестве В. Цоя. И к тому же это цинизм по отношению к подлинным по-читателям творчества Виктора Цоя. Но разве можно было от А. Рыбина ожидать что-либо иное?

А вот Юрий Каспарян в книге воспоминаний сказал: «Сказать много мож-но, но не стоит, потому что другого ждут. Мифология творится, а мы в ней участвуем» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания» // Спб., 1991).
 Конечно, это верно, если понимать слово «мифология» в религиозно-философском контексте. Но смысл слов Ю. Каспаряна становится другим, если их прочитать, исходя из чисто научного, то есть отрицательного значения слова «мифология». Да, сказать про человека можно много, ибо каждый грешен, но вот, что же ждут-то, чего ожидают люди от искусства, от Поэта? Для «нау-ки», например, евангельская повесть апостолов об Иисусе Христе есть лишь и только «мифология», то есть нечто вымышленное, а значит не реальное, не правдоподобное. Но вот в религиозно-философском и эстетическом контекс-те это слово уже означает совсем иное. Мне жалко ученых и их «науку», но вот А. Лосев в книге «Диалектика мифа» философски обосновал то положе-ние, что «Наука» имеет свой реальный статус, как «Науки» с большой буквы, лишь исходя из взаимосвязи ее с Мифом. Но трагедия «Науки» в том, что ни-как ученые не хотят признать этот факт. Они никак не желают увидеть, что сомнение и удивление есть две ветви, которые исходят из единого Древа.

О Викторе Цое говорят, как в СМИ, так и в статьях, очень много поверхностного, второстепенного и лишь преходящего. Но все же один человек, ко-торый знал лично Виктора и общался с ним, сказал нечто, что эту тему поче-му-то никто не желает исследовать, философски осмыслить и придать некое значение, должную оценку проблеме. Этот один человек – Борис Гребенщи-ков. Так в книге воспоминаний Б. Гребенщиков, можно сказать, «прогово-рился», как выдал нечто тайное, описывает разговор с Виктором еще в на-чальном периоде его творчества:

«Я говорил ему тогда, что… Мы свое нашли, теперь над этим работаем и с этой гонки сходим. Остается вакуум. Кто этот вакуум заполнит? И я сказал ему – «вот ты и заполнишь, потому что ты пишешь то, что надо и как надо. Поэтому ты в России главный. А поскольку Россия и в мире занимает специ-альное место, значит, ты и в мире отвечаешь за все это». Тогда для учащегося деревообделочного ПТУ, может быть, это звучало немножко парадоксально, но, по-моему, внутри-то он к этой своей царской миссии был готов, это толь-ко сознание было еще не очень готово. Тогда как раз и разрабатывался тот путь тигра, которым он шел. Путь, в общем, по касательной к действительно-сти. Если кто-то и считает, что он выражал мысли и чаяния простого народа, то это глубокое заблуждение. Он выражал сам себя и тот дух, который через него говорил. Это была просто реакция на действительность» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания» // Спб., 1991).

Вот эти вопросы, которые, сейчас, никто не ставит: «какова роль Поэта в России и какова роль Поэта России в мире? Каков путь Поэта и каково пред-назначение пути Поэта в России и в мире? Каково назначение Поэта в жизни и предназначение его творчества в мире? Вот эти вопросы, в наш век почему-то не принято ставить, боятся даже вопрошать о подобном. Да, по верному видению Николая Бердяева и Эриха Фромма, человек в наш век измельчился, стал мелочным не только в быту, но и в сфере профессиональной, говорю о ученых, которые боятся дерзать и быть дерзновенными в духе и в слове. Ко-нечно, ведь, если дерзать в духе и в слове, то выгонят с работы, прогонят из общества и оклевещут, в пределе последнем побьют каменьями осуждения и проклянут, как пророков и Иисуса проклинали люди мира сего.

Вернее, эти вопросы никто не ставит сейчас, в наш циничный и пошлый век, но прежде были мыслители, как, например, Ф.М. Достоевский, Н.А. Бердяев и С.Л. Франк, которые как раз и размышляли о предназначении творче-ства человека-творца, о смысле творчества в целом. Конечно, и сейчас есть мыслители, и они ставят вопросы, но вот всё вопросы-то отвлеченно-эстети-ческие и второстепенные, вопросы, которые интересны лишь специалистам и гурманам искусства, идолопоклонникам вещей прекрасных искусства, покло-няющихся продуктам, вещам творчества. Интересно, вот сам не раз слышал, что люди творческие называют некие прекрасные произведения, как «это вещь». Они это говорят, не понимая смысл сказанного. Именно, что «не вещь и не продукт только», а реальность воплощенного образа. Конечно, латинс-кое «re» и означает «вещь» и «реальность». Но Реальность, по терминологии русской религиозной философии, и означает живую жизнь конкретного чело-века, а в целом и всего живого и существующего.

Творчество Виктора Цоя – профетично и мистично в самом подлинном и глубоком смысле этого слова. Но в чем же суть профетизма поэтики В. Цоя?

Так в книге «По следам пророка света» З. Кадиков описывает разговор с мамой Виктора:
«Когда я, при очередной встрече, стал доказывать Валентине Васильевне Цой, какой ее сын большой пророк, она, как истый педагог, обезоружила ме-ня простым вопросом: «А что он напророчил?». И я оказался в тупике…» (З. Кадиков, с. 88, 1999).
Во-первых, Валентину Васильевну можно было понять тогда, как маму своего сына и как просто человека, которого достали все ви-зионеры со своими фантастическими версиями. Вся желтая пресса в 90-х годах так и пестрила разными версиями о В. Цое, лишь бы получить и выдать сенсацию, цена которой, лишь в печи котельной. Потому и понятна реакция и ответ в вопросе Валентины Васильевны «а что он напророчил?». И, что зако-номерно, Зуфар Кадиков на вопрос мамы Виктора не мог дать вразумляюще-го и обоснованного ответа. В конце книги З. Кадикова «По следам пророка света» так и хочется поставить вопрос: «и все же: каков смысл творчества В. Цоя?». Конечно, самый логический смысл в книге З. Кадикова есть, но сам автор книги все свое духовное постижение сосредоточил на вопросе, забывая о самом существенном, как смысл творчества в религиозно-философском значении и понимании. Вот этот вопрос З. Кадикова и его же ответ, как от-вет на вопрос о смысле всей его книги:
«Особо стоит вопрос, который не дает покоя и вызывает самые различные фантастические версии – кто же он? Но нужно раз и навсегда четко разграни-чить: этот вопрос нельзя решить на юридическом уровне, так же как его «ги-бель» не раскрутить никакими уголовными кодексами. Оба вопроса – в ком-петенции духовной и парапсихологической сфер. Я верю тем данным, кото-рые содержатся в его же текстах. Как мы убедились, в них не раз однозначно говорится, что он не первый раз родился на Земле с высокой миссией и что он последний из последних Божественных пророков здесь. И его появление на Земле предварялось «стуком копыт» сатаны, и он всегда был на прицеле у сатанинских сил. Енох ли, Илия-Иоанн ли, в любом случае – он же Виктор Цой – Предтеча Второго Пришествия Иисуса Христа. Когда это будет – нам не нужно угадывать даты. Наша духовная обязанность – всегда готовиться и бодрствовать. Примет и предпосылок предостаточно…» (З. Кадиков, с. 114, 1999).

При всем моем уважении к З. Кадикову за проделанный им труд, но его версия, тем более, как она подана автором книги «По следам пророка света», остается все же лишь его версией, как одна из множества подобных версий о поэтах, ничем не обоснованной. З. Кадиков, возможно, глубокий экзегет и искусный толкователь, но совсем плохой мыслитель. Вот, я не видел и не слышал, чтобы, хоть один, какой-нибудь «парапсихолог» сказал что-нибудь о В. Цое, тем более, что-нибудь достойное. Я слышал только мнения психоло-гов, которые не выдерживают критики. З. Кадиков выдал глубокое толкова-ние текстам песен Поэта, но его толкования символов сугубо рационалистич-ны и не могут вполне исчерпать единый Смысл творчества, так как всякая систематизация всегда схематична и ограничена рамками системы. Это подобно тому, как самая совершенная философская система С.Л. Франка не ис-черпывает реальность Непостижимого и как самый «Символ веры» христиан не исчерпывает живую Веру подлинного верующего во Христа. Ибо «Символ веры» есть лишь систематизация верования христиан, но, ведь, я пришел к «Символу веры» не потому, что мне так сказали другие и что так нужно, а потому, что изначально и первично во мне возгорелась Вера, и я уверовал в полноте самосознания во Христа. Ведь, человек верующий создал «Символ веры», а не символы воспламеняют веру в человеке. Многие могут смеяться над версией З. Кадикова, что высказана в его книге, смеяться, как над одной лишь версией из числа множества, причем для многих всего лишь фантасти-ческой. Но чтобы ни говорили многие, а З. Кадиков интуитивно увидел нечто в Викторе Цое и поразился тому, кого и что увидел. Совсем другое дело: как это передать людям, чтобы поверили в увиденное одним человеком? И совсем другое дело: как люди могут и должны воспринять и принять новую информацию в своем обществе, которая переворачивает кардинально всё их представление? Я понимаю, как это сложно и трудно принять «людям куль-туры» со своим сложившимся мышлением и представлением о мире и человеке, тем более, еще трудней это принять людям церковным, принять на веру и в своем разумении, что Виктор Цой есть вестник Божий, пророк. Я пони-маю этих людей и понимаю, что так должно быть до времени, но я не прини-маю того, когда люди начинают профанировать и специально умалять образ творчества Поэта, дабы сокрыть Правду. И, именно, для утверждения и осу-ществления Правды и Смысла, я и пишу. Ибо для меня Правда о Человеке так же очевидна и ясна, как и Правда о Богочеловеке – Иисусе Христе, и как Правда о Всевышнем. Я могу усомниться во многом, что является в этом ми-ре, но я уверен несомненно в потаенном сердце, которое любит сокровенно и стремится всем своим существом к Любимому, к Сокровенному, к Непости-жимому. Я люблю сам и вижу, как прежде любили и любят сейчас многие, и, ради любви к Другу, готовы потерять душу свою. Таков был Путь пророков, апостолов, мучеников и святых. Кто сможет увидеть, понять и принять Путь Поэта, принять как есть? В чем искать критерии истинности? В самой Истине, в самом потаенном сердце и в самом Духе любви, устремленном к Небу.

Во многом в толковании З. Кадикова я расхожусь и не приемлю из его толкования песен, ибо различны установки самосознания и мировоззрения. Но меня поражает и удивляет интуиция и видение З. Кадикова, то, что ему открылось. И ещё больше меня поражает мужество и твердость автора, кото-рый твердо стоит на своем интуитивном видении. Именно, человек может ошибаться в своем толковании, в своей рационализации увиденного, но, ведь, истинно очевидно его первичное интуитивное видение. Именно, меня удив-ляет мужество, смелость человека, который не убоялся сказать слово Прав-ды и идти одиноко в том, что ему открылось. Вот это и есть чудо! Вот, это слово З. Кадикова, как слово мужества человека, не убоявшегося мира сего:

«А вскоре я с удивлением и болью обнаружил, что его настоящий духов-ный подвиг практически никому неведом: ни ближним – ни дальним, ни ученым – ни церковникам, ни музыкантам – ни фанам. В этой ситуации мое молчание было бы не просто грехом, а преступлением против Духа, и потому я берусь за перо. Конечно, я, как человек, давно отрешенный от этого осата-невшего мира и неизвестный как автор, ещё больше рискую остаться непоня-тым ни атеистами, ни верующими… Тем не менее, не нарушу закона, данно-го мне Библией: не угождать никому из людей, а только Богу, то есть Высшему разуму и Его силам» (З. Кадиков, с. 13-14, 1999).

Итак, в чем же суть профетичности творчества Виктора Цоя и каков характер профетизма Поэта?
Именно, заключительные рассуждения З. Кадикова в его книге (на странице 114), что выше мной процитированы, отталкивают и приводят к со-мнению тем, что они так схожи с интенциями тех многих современных сект, которые запугивают людей сатаной или приманивают их разными наградами в тот рай, который они предлагают и как бы продают, как товар, продают, взамен требуя душу человека, его жизнь. В этом я вижу слабость и неудачу книги З. Кадикова, несмотря на замечательное и уникальное его толкование. Но, несмотря на уникальное толкование песен, что З. Кадиков продемонстрировал в своей книге, есть одно нечто, что автор книги «По следам пророка света» не видит. А, именно, З. Кадиков не видит цельного Пути и Смысла творчества Поэта, как предназначение жизни. Ведь, мало увидеть нечто в человеке, нужно ещё и понять, и осмыслить увиденное, как увидеть единый Смысл Пути жизни человека-творца. Если, по З. Кадикову, как это толкует З. Кадиков песню «Камчатка»,  весь смысл творческого пути В. Цоя только в том, чтобы обличить «историческую церковь» и мир сей и показать, что мир неизбежно погибнет, то для чего проповедь, ибо тогда нет в ней никакого смысла? А самое главное, если Виктор Цой есть Друг Жениха, то значит Пророк есть и Друг Церкви, ибо только истинный Друг Жениха есть и Друг Невесты. Ибо только истинный Друг приходит укрепить Веру и свидетельст-вовать своим опытом жизни о тайне Связи Божественного и человеческого. Ибо только Друг приходит уготовить Путь Жениху, а если мир неизбежно должен погибнуть, то для чего тогда проповедь и уготовление Пути Господу? Если люди церковные, пока ещё, не принимают Друга, как пророка и во имя пророка, то это ещё не значит, как по З. Кадикову, что путь Друга направлен против Церкви?! Подумайте? Ибо личный опыт моей жизни и есть свидетель того, что Друг Жениха указует человеку путь ко Христу и дорогу к Храму! Ибо так: мой опыт личной жизни свидетельствует против ложной рационали-зации толкований З. Кадикова. Ибо не хитросплетениями умствований мно-гих и многочисленными противоречащими друг другу толкованиями доказы-вается существование Божие, а лишь путь жизни человека и его любящее и потаенное сердце свидетельствует о присутствии Всевышнего. Ибо творчес-кий Путь жизни Виктора Цоя, возрождающий и укрепляющий Веру в других, есть истинный свидетель Всевышнего, свидетельствующий о Пути Иисуса Христа и уготовляющий Путь к Царству, что не от мира сего.  Ибо, как гово-рит Николай Бердяев в книге «Самопознание», что:
«Главный аргумент в защиту Бога все же раскрывается в самом чело-веке, в его пути. Были в человеческом мире пророки, апостолы, мученики, герои, были люди мистических созерцаний, были бескорыстно искавшие ис-тину и служившие правде, были творившие подлинную красоту и сами пре-красные, были люди великого подъёма, сильные духом. Наконец, было явле-но высшее иерархичсекое положение в мире, единственно высокое иерархи-ческое положение – быть распятым за Правду. Всё это не доказывает, но по-казывает существование высшего, божественного мира, обнаруживает Бога. Меня очень утомила игра интеллектуальными понятиями богословия и ме-тафизики, и я верю лишь духовно-опытному доказательству существова-ния Бога и божественного мира… И всё-таки написанное в этой главе вы-ходит за пределы философии и есть исповедание веры. Моя философия оп-ределяется этой верой, рождается из духовного опыта. Всё определяется для меня этим внутренним духовным опытом» (Н.А. Бердяев, с. 565, 1998).
 
Уже дан ответ в самом вопрошании сомнения Валентины Васильевны Цой, как «а что он напророчил?». Именно, Виктор Цой ничего не напроро-чил, как это в сравнении с современными прорицателями, гадалками, вещу-нами и ясновидящими, которые продают свои гадания, как товар. Поэт никак и рядом не стоит с теми прорицателями и вещунами, которые заполонили своими книгами полки магазинов. Конечно, есть настоящие прорицатели, но это единицы из того множества, которые предлагают суррогат своих виде-ний. «Сейчас» прорицания вошли в моду и СМИ делают на этом деньги, про-пагандируя их и делая на этом сенсации, которые по своему значению пусты, не имеют под собой опоры и оснований. Не нужно быть каким-то особым и, тем более, быть адептом какого-либо кружка, чтобы уметь видеть связь про-исходящего, текущего, случающегося и свершающегося в мире. Достаточно открыть глаза, а если страшно, то закрыть глаза, дабы открылось сердце и увидеть мир из глубины. Именно, Поэт и есть тот, кто прозревает мир из глу-бины и описывает видение в символах текста. В наше смутное и полифонич-ное время совсем утратилось подлинное понимание и значение того, кто же есть таковые пророки и каков характер подлинного пророчествования. По-пробуем восстановить и возродить подлинное понимание и видение, исходя из духа русской религиозной философии. И, вот, попробуйте увидеть образ и характер творчества Виктора Цоя сквозь образы религиозной мысли философов.

Так, например, Николай Бердяев описывает характер того, кто есть пророки и что означает профетизм:
«Пророк дышит стихией свободы… Великие религиозные учителя и пророки и были первыми провозвестниками религии духа. Она рождалась от пророческих религиозных индивидуальностей, а не от религиозного коллек-тива… Пророческий гений отрывает религиозную жизнь от природно-коллективной основы, разрывает связь религии с государством, в нем всегда пробуждается религиозный индивидуализм и религиозный универсализм, не-разрывно между собой связанные. Такой великой пророческой религиозной индивидуальностью, одним из первых великих религиозных учителей, был Зороастр. И в религии Зороастра религия духа начала возвышаться над рели-гией природы. Но величайшими пророческими индивидуальностями были пророки ветхозаветные, которые обозначили новую стадию в ветхозаветном откровении. Пророк в отличие от жреца и священника всегда одинок, всегда проходит через момент острого разрыва с религиозным коллективом, с окру-жающей народной средой. Пророк по духовному своему типу представляется носителем субъективного начала в религиозной жизни по сравнению с объек-тивным началом, носителем которого является религиозный коллектив. И лишь впоследствии те духовные начала, которые впервые были выражены пророческой индивидуальностью, получают объективное значение и религи-озная жизнь вступает в объективную стадию. В профетизме зарождается ре-лигиозная жизнь и оседает в священстве. Пророческая религиозная индиви-дуальность по природе своей обращена не к прошлому и не к настоящему, а к будущему. Пророк всегда недоволен настоящим, обличает зло в окружающей действительности и ждет в грядущем торжества высших духовных начал, ко-торые ему открываются в пророческом видении. В пророческом духе всегда есть своеобразный хилиазм, упование на наступление Царства Божьего в мире. Пророк ждет судного дня и торжества правды. Он есть источник творческого движения в религиозной жизни, он не допускает окостенения и омертвения религиозной жизни. Пророк дышит стихией свободы. Он зады-хается в окружающем его отверделом мире, но в своем собственном духов-ном мире он дышит свободно, полной грудью. Пророк прозревает судьбы че-ловека и мира, разгадывает события мира эмпирического через созерцание мира духовного. Пророческий гнозис есть всегда философия истории, и фи-лософия истории возможна лишь как свободное пророчество. Пророк в отли-чие от святого погружен в жизнь мира и жизнь своего народа и разделяет судьбы мира и судьбы народа. Но он отрицает эту жизнь мира и жизнь наро-да, он обличает ее и предсказывает ей гибель. В этом трагизм жизни проро-ческой индивидуальности. Пророк обречен на страдание, он всегда несчас-тен, его всегда побивают камнями. Пророк в отличие от священника живет в буре и мятеже, он не знает покоя. Пророчество часто бывает враждебно свя-щенству. Пророчество не есть религия ритуала, не есть жреческая религия. Пророк в отличие от священника есть человеческий чин, он принадлежит че-ловеческой иерархии, он есть боговдохновенный человек. Пророк не стре-мится к личному совершенству, святости и спасению, хотя и может находиться на высших ступенях духовного совершенства, пророк может быть свя-тым, но может и не быть святым. Пророк не уходит из мира для спасения души. Он всегда стремится к совершенству человечества и мира, а не только личности. Публицистика в более высоком и глубоком смысле есть секуляри-зированное пророчество, и ветхозаветные пророки были первыми публицис-тами. В пророчестве всегда есть духовная революционность, которой нет в священстве. Пророк не действует успокаивающим образом, не несет мир ду-шам. В пророческой психологии всегда есть разрыв. И потому пророческая стихия не может быть единственной и господствующей стихией в религиоз-ной жизни. Мир не вынес бы огненного и опаляющего душу пророчества, и он должен охранить себя от исключительного его господства. Но без этого духа замерла бы окончательно духовная жизнь в мире. Лютер был натурой пророческой. Дух пророческий шире его религиозного понимания в узком смысле слова. В 19-м веке пророческая стихия была у Достоевского, Вл. Соловьева и Н. Федорова, она была у Ж. де Местра, Карлейля, у Ницше, Л. Блуа, Киркегардта. Без такого рода людей духовное движение мира замерло бы. Есть пророчество в мире, мирское пророчество, пророчество, не входя-щее в Церковь огражденную, окруженную стенами. Это есть самая мучитель-ная проблема церковного сознания. Как оправдать и осмыслить сознание пророческого служения? Быть может, для целей Божьего Промысла в мире и нужно, чтобы пророческое служение не виделось и не сознавалось как служе-ние церковное, как в Церкви совершающееся. Но поистине, в более глубоком смысле, пророчество есть такая же церковная функция, как и священство. Лишь на поверхности пророк находится в конфликте с религиозным коллек-тивом, с соборным церковным сознанием, в глубине же он есть орган Церкви и соборности. Но раскрыть это не так легко, это остается прикрытым, сокровенным. Гений связан глубоко с пророческим духом и имеет судьбу, схо-жую с судьбой пророческих индивидуальностей. Судьба гения есть столь же печальная и страдальческая, как и судьба пророка, он также обречен на одиночество, но и в нем действует мировой дух. Пророческое одиноче-ство не есть индивидуализм.
Все будущее христианство, вся его способность к возрождению зависит от того, будет ли признано в христианстве пророчество и будет ли оно раскрыто. Христианское возрождение предполагает не только сакральный, священнический дух освящения жизни, но и пророческий дух преображения, действительного изменения жизни. Обращенность к Христу Грядущему, ко Второму Пришествию есть пророческая сторона христианства, и ее нельзя из христианства устранить. Христианство за долгие столетия своей объективи-зации так отвердело в родовой, национальной, коллективной религии, руко-водимой исключительно именем священства, что дух пророческий в ней ис-сяк и даже стал представляться почти еретическим. В католичестве дух про-рочества представлен исключительно женщинами: Св. Гильдегарда, Мария де Вале, Катерина Эммерих. Элементы натуралистические, элементы рели-гий природных, а не духовных оставались в христианстве, и против них всег-да восставал пророческий дух, устремленный к религии духа… Такие люди более всего боятся пророческого духа, ибо дух этот грозит их натуралисти-чески-бытовой, внешне-авторитарной религиозности. И самый Апокалипсис, пророческая книга Нового Завета, может быть истолкован не как символика духа, не внутренно, а внешне-натуралистически, почти материалистически. Тогда в апокалипсических настроениях не обнаруживается духа пророческо-го и творческого, а торжествует суеверный страх и отрицание жизни. Два образа восстают на вершинах духовной жизни человечества – образ святого и образ пророка. До времени, по непостижимому замыслу Божьему, пророчест-во действует вне видимого тела Церкви. Но наступают времена, когда в мире действующий пророческий дух будет признан духом церковным и из глуби-ны Церкви исходящим. Так совершается религиозная судьба человечества – через трагедию, через видимые разрывы, через мучительную борьбу… Хрис-тианские пророчества не оптимистичны, они не оправдывают теории про-гресса, они сурово обличают грядущее в мире зло, но они и не пессимистич-ны, они выше человеческого оптимизма и пессимизма, они обращены к явле-нию Христа в силе и славе» (Н.А. Бердяев, с. 225-228, 1994).

В книге «Этика преображенного Эроса» Борис Вышеславцев описывает трагический конфликт закона и благодати, который имеет возможность раз-решения в благодатном творчестве, преображенном Эросе, устремленном к Абсолютному:
«Несовместимость закона и благодати совсем не есть только теоретичес-кая антиномия, философская, этическая и нравственно-богословская; нет, это жизненный трагизм, развертывающийся в истории и, быть может, по-вторяющийся в жизни каждого из нас. Столкновение несовместимых ценно-стей есть трагизм. Служители «закона» всегда гнали и будут гнать поклонни-ков свободы и духа: пророков, мудрецов и святых. Рожденный в рабстве гнал и будет гнать свободнорожденного. Ап. Павел выражает этот вечный трагизм в своей ветхозаветной «аллегории»: «но, как тогда рожденный по плоти гнал рожденного по духу, так и ныне». Конфликт ценностей превращается в тра-гическое столкновение их носителей. Оно предсказано Христом и высказано сильнее, чем в этом «иносказании» ап. Павла: горе вам, законники, налагаю-щие бремена неудобоносимые, ибо к вам будут посланы пророки и мудрецы и апостолы и праведники, «и вы иных убьете и распнете, а иных будете бить в синагогах ваших и гнать из города в город»; «да взыщется от рода сего кровь всех пророков, пролитая от создания мира». Кто же «род сей»? Дважды повторяется, в конце и в начале обличения, что это законники, взявшие ключ разумения (Лк. 11:44-52; Мф. 23:29-37); закон через своих служителей, носи-телей и истолкователей гонит пророческий дух, свободу и благодать. И пре-делом этого гонения является распятие Христа: «мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, ибо сделал Себя Сыном Божиим» (Ин. 19:7).
Вот где выявлена трагическая несовместимость закона и благодати, как основная трагедия жизни, трагедия креста, трагедия Голгофы. Закон признал свою несовместимость со Христом, осудил Христа и проклял Христа, «ибо написано: проклят всяк, висящий на древе» (Гал. 3:13; Втор. 21:23)… Так всегда было и будет, в этом есть вечный трагизм: всякий, кто захочет освобождать от «проклятия закона», подвергнется сам проклятию закона» (Б.П. Вышеславцев, с. 28-29, 1994).

Сравните мысли Б.П. Вышеславцева с поэтическим образом в тексте пес-ни В. Цоя «Звезда по имени Солнце»:
                «И мы знаем, что так было всегда:
                Что Судьбою больше любим,
                Кто живет по законам другим
                И кому умирать молодым…»
                (В.Р. Цой, с. 340, 2003).

Тот, кто больше любим Судьбою и кто живет по другим законам, как законам Любви, любимого Образа, по законам Сублимации, тому неизбежно умирать молодым в мире сем, в котором так было всегда. Вот, жизненный трагизм, что описан в тексте Виктора Цоя и подтверждает мысли Б.П. Выше-славцева, как и наоборот, мысли философа подтверждают видение Поэта. Но предел трагизма жизни не есть последнее слово христианства, ибо есть дру-гой закон, неподвластный законам этого мира, как закон Сублимации, то есть преображения, возведения и восстановления.

                «И способен дотянуться до звезд,
                Не считая, что это сон.
                И упасть, опаленным звездой
                По имени Солнце…»
                (В.Р. Цой, с. 340, 2003).

«Трагическое столкновение религии закона и сверхзаконной религии благодати повторилось в душе, в жизни, в судьбе ап. Павла. В этом его жизнен-ная драма и вместе с тем основная тема его посланий. Смерть Сократа, по слову Вл. Соловьева, была «жизненной драмой Платона». Она выражает столкновение «законов» и свободной философии. Платон преодолевал тра-гизм посредством изменения «законов», посредством облагороженного за-конничества: свободная философия должна стать суверенным законодателем. Внехристианский и дохристианский мир иного решения не знает.
Распятие Христа было «жизненной драмой» ап. Павла, тем более трагич-ной, что он сам продолжал Его распинать («Савл! что ты гонишь Меня?»). Столкновение Савла и Павла в единой душе человеческой есть одна из мощ-нейших трагедий. Она разрешается принципиальным преодолением «закон-ничества» во всех его видах, сублимацией души, ее поднятием на новую, высшую ступень благодати, открытием новых святынь и ценностей… Эрос есть влюбленность в жизнь, «аффект бытия» (Фихте), жажда полноты, жажда полноценности, рождение в красоте, жажда вечной жизни (все это сказал еще Платон); а в конце концов Эрос есть жажда воплощения, преображения и во-скресения, богочеловеческая жажда, жажда рождения Богочеловека, этого подлинного «рождения в красоте», жажда обожения и вера, что «красота спа-сет мир» (Достоевский), и это сказало христианство, ибо оно есть религия аб-солютно желанного. И оно сказало то, чего искал и что предчувствовал Пла-тон, ибо «рождение в красоте» есть, конечно, воплощение и преображение… Все творчество, вся культура и вся религия есть «сублимация», берущая на-правление на то, что открывается (в «откровении») как высшая ценность: «где сокровище ваше, там и сердце ваше», где ваша высшая ценность, там и ваш Эрос. Гимн любви у ап. Павла есть выражение предельно сублимирован-ного Эроса: вот во что преображается подсознательная жажда жизни, полно-ты и блаженства! Космос любви возникает из хаоса темных эротических по-рывов, Эрос брачной любви допускает сублимацию «во Христа и во Цер-ковь», и есть «великая тайна» и таинство…Если бы Эрос был презренен в ка-ком-либо своем аспекте, то как могла бы «Песнь песней» стоять в каноне свя-щенных книг?..

                Свет из тьмы, над темной глыбой
                Вознестися не могли бы
                Лики роз твоих,
                Если б в сумрачное лоно
                Не впивался погруженный
                Темный корень их.   
                (В.С. Соловьев)...

«Сублимация» есть восстановление первоначально-божественной и к Богу устремленной формы… Восстановление первоначально-божественной и к Богу устремленной формы в человеке есть восстановление «Образа и Подо-бия» Божия; а та сила, которая схватывает этот образ, есть воображение. Но мы не могли бы вообразить никакого «образа Божия», если бы не было факта Бого-воплощения, если бы не стоял пред нами образ Христа («Видевший Меня – видел Отца»). Воображение требует воплощенного образа; больше того, воображение и есть воплощение… Воображение обладает особым да-ром проникновения в подсознание, особым органическим сродством с Эро-сом. И это потому, что подсознание есть тот подземный ключ, из которого бьет струя фантазии, и вместе с тем тот темный бассейн, куда обратно пада-ют сверкающие образы, чтобы жить там и двигаться в недоступной глубине. Подсознание питается образами воображения и питает их. Подсознание как бы дремлет и видит сны, которые не сознает. Иногда эти сны уплотняются до степени прекрасных образов искусства:

                «Милые предметы мне снились, и душа моя
                Их образ тайный сохранила…
                Их после муза оживила»               
                (А.С. Пушкин)...

Подсознание повинуется только воображению, но норму нельзя вообразить, она не имеет образа, ее можно только мыслить» (Б.П. Вышеслав-цев, с. 46-51, 1994).

Сравните, образ мысли Б.П. Вышеславцева с поэтическим образом А.С. Пушкина и В.Р. Цоя:

                «…Я не сплю, но я вижу сны.
                Здесь нет моей вины.
                Я нем, но ты (Ты) слышишь меня.
                И этим мы сильны…
                Ты видишь мою звезду.
                Ты веришь, что я пойду.
                Я слеп, я не вижу звезд.
                Я пьян, но я помню свой пост.
                Ты смотришь на Млечный Путь.
                Я ночь, а Ты утра суть.
                Я – сон, я – миф, а Ты нет.
                Я слеп, но я вижу Свет…
                И снова приходит ночь.
                Я пьян, но я слышу дождь,
                Дождь для нас.
                Квартира пуста, но мы здесь.
                Здесь мало что есть, но мы есть.
                Дождь для нас…»
                (В.Р. Цой, с. 16, 2003).

                «О, это странное место – Камчатка!
                О, это сладкое слово – Камчатка!
                Я нашел здесь руду, я нашел здесь любовь.
                Я пытаюсь забыть, забываю и, вновь,
                Вспоминаю «собаку»: она, как звезда.
                Я, наверно, сюда не вернусь никогда…»
                (В.Р. Цой, с. 34, 2003).

Если Виктор Цой есть Гость в этом мире на планете Земля, то его воспо-минания есть интуитивные свидетельства Поэта о том, откуда он сам и где его Дом. И вот ещё одно свидетельство Поэта:

                «В моем Доме не видно стены.
                В моем Небе не видно луны.
                Я слеп, но я вижу Тебя.
                Я глух, но я слышу Тебя.
                Я не сплю, но я вижу сны.
                Здесь нет моей вины.
                Я нем, но Ты слышишь меня.
                И этим мы сильны…»      
                (В.Р. Цой, с. 16, 2003).
   
«Не существует Эроса закона, и Кант это знал: нельзя любить закон, закон можно только «уважать»; любить же можно только конкретный образ, и если идею, идеал, то только воплощенный в живом лице…» (Б.П. Вышеславцев, с. 51, 1994).

И это знал не только Кант, но и Достоевский, и тем больше знал В.Р. Цой. И художественный гений Ф.М. Достоевского велик в том, что воплотил, сжал в одном предложении ту Идею Сублимации, как воплощения и возведения Образа в конкретном историческом Лице, которую Б.П. Вышеславцев развертывал, эксплицировал в грандиозной и неповторимой этической системе, как системе ценностей.

Потому, например, библейские пророки не только обличители людских законов и восстановители Закона Божьего, но и не менее Поэты, которым от-крываются новые ценности в тех образах, что им даны, как Откровение Свы-ше. Профетизм библейских пророков не менее поэтичен и прекрасен также, как и трагичен, ибо «рожден в красоте» и «рожден в любви», как «рожден в Духе», чем, например, неповторимые произведения искусства великих Поэтов.

А вот, что говорит С.Н. Булгаков в книге «Агнец Божий» (1933) о пророках и характере пророчествования:
«Пророки свое слово возвещали как слово Божие: «и было ко мне слово Господне», «так говорит Господь», «И была на мне рука Господня», «и нисшел на меня Дух Господень и сказал мне». Пророчествование в Слове Божи-ем рассматривается по преимуществу как действие духа Божия в Ветхом Завете, который в Новом Завете раскрывается как Дух Св. Утешитель, имею-щий наставить на всякую истину (Ин. 16:13). Однако Слово Божие в устах пророков становилось словом человеческим, которое и внятно было сынам человеческим. Пророк являлся живым посредником между Богом и челове-ком («И услышал я голос Господа говорящего: кого мне послать? И кто пой-дет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня» Ис. 6:8), но не оракулом, кото-рый был бы лишь механическим орудием для проречения ему самому непо-нятных вещаний. Конечно, не всегда, и не сразу, и не до конца бывали поня-ты пророчества, и особенно видения, самим пророкам, но они, во всяком слу-чае, вмещались ими на человеческом языке. Прежде возвещения народу они становились личным достоянием пророка, и постольку на них отпечатлева-лась его индивидуальность. Известно, что как пророки, так и пророчествования запечатлены в высшей степени индивидуальным характером, в них выра-жается не только личность пророка с ее свойствами, но и его личное творче-ство в величайшем его напряжении, каковое требуется для того, чтобы внимать и возвещать слово Божие. Пророк испытывал высочайшее личное вдохновение, которое было и боговдохновением; тот дух, которому внимал пророк, был не только его собственным духом, открывающимся в таинствен-ных своих и в обычном состоянии самому пророку неведомых глубинах, но этот дух становился проницаем Духом Божиим, в этом акте обожался Им. Пророк постигал в этот миг нечто, его самого и его собственную человеч-ность превосходящее. Это свое постижение он и облекал в соответствующее слово по силе своей и согласно индивидуальному своему стилю. Граница между личной вдохновенностью, не всегда доброю (откуда и «ложные проро-ки», – не только в смысле преднамеренной лжи, но и субъективно искреннего прельщения), и боговдохновенностью есть не внешняя, но внутренняя, и нужно особое руководство Духа Божия, живущего в Церкви, чтобы различать их. В чем же может состоять творчество человеческое в слышании и прия-тии пророчества? Иногда этот процесс обнажается с очевидностью. Мы ви-дим воочию человеческую борьбу и человеческую скорбь пророка Иеремии и других пророков, вопрошающих свою мысль о совершающемся пред ними. Пророки суть люди напряженной мысли и пламенного сердца, жертвенной любви и горячей веры. Пророк Даниил говорит о себе, что после своих виде-ний «я изнемог и болел несколько дней …, я был изумлен видением сим и не понимал его» (Дан. 8:27), мысль его билась, как птица в клетке, пока он не «сообразил по книгам число лет», и тогда он обратился к Господу «с молит-вой и молениям, в посте, вретище и пепле» (Дан. 9:2-3). В ответ на эту жерт-ву «Гавриил, быстро прилетев, вразумлял его» (Дан. 9:21-22). Также и следу-ющему его видению (гл. 10) предшествовало, что пророк был в сетовании и после три седьмицы дней (Дан. 2-3), после чего опять воспринял откровение. Как можно сказать на языке современной психологии, откровенно предшест-вует напряженная работа духа, которая протекает в значительной степени в области бессознательного, до тех пор, пока в сознании не воссияет та или иная мысль, слово, видение. Общий вывод отсюда тот, что в пророческом служении, как и в самом пророчествовании, ни коим образом не упраздняет-ся человечность пророка, напротив даже, она в высшей степени утвержда-ется в своей напряженности, и это последняя именно и представляет субъ-ективно-человеческое условие боговдохновенности, – вложения божествен-ного угля в раскрытые и запекшиеся уста. (Эту-то субъективно-человеческую сторону пророческого служения и подразумевают обыкновенно в тех случа-ях, когда наделяют званием пророка тех или иных деятелей мысли и слова)…
Пророки Духом Божиим провещевали будущее, и это составляло столь су-щественную часть их служения, что в общепринятом словоупотреблении пророки нередко отождествляются с прорицателями и вещунами. Это воз-зрение односторонне, потому что были пророки, притом величайшие, ко-торые или совсем не прорицали будущего, как Илия, а также и Елисей, или делали это лишь в малой мере сравнительно с общим их служением, как Моисей или же величайший из рожденных от жены пророк и предтеча Господень Иоанн. Тем не менее, как правило, пророки, действительно, «про-рочествовали», т.е. прорицали грядущее. – Главный предмет пророчествова-ния был, конечно, Грядущий Мессия, образ Которого, ранее Его пришест-вия, начертан пророками в так называемых «мессианских» пророчествах, согласно свидетельству и самого Господа («и, начав от Моисея, из всех про-роков изъяснял им сказанное о Нем во всем Писании» Лк 24:27). Но и поми-мо этого, пророки пророчествовали о судьбах народов и царств, давая апока-липтическую схему истории (Даниил) и эсхатологические образы конца. Спрашивается, как вообще можно понимать это ведение будущего? Прежде всего, является совершенно исключенным такое его понимание, согласно ко-торому это пророчествование являлось бы инструментально-механическим или чисто медиумическим пифийством, ибо и человеческая индивидуаль-ность пророка творчески проявляется в его служении. Остается искать осно-ваний для возможностей пророчествования в самой человечности. Человек может становиться вещим в своем уме и сердце в меру их напряжения, в от-ношении к тому, к чему оно направлено. Человек невидимыми и обычно не-ощутимыми нитями связан со всем человеческим родом, в нем завито про-шедшее, в котором содержится и будущее, насколько оно определяется не только свободой, но и закономерностью. Известны разные случаи прозрения в будущее, касающиеся, конечно, ограниченных и частных событий и, разу-меется, с различной степенью ясности и точности. В пророках, как исключи-тельно избранных и духовно одаренных личностях, это интуитивное всмат-ривание в туманные дали и вчувствование в происходящее естественно дос-тигает наибольшего напряжения и вдохновенности.  Эта их человеческая вдохновенность, осеняемая Духом Св., получает характер боговдохновеннос-ти, истинности. Человеческое искание и вопрошание находит ответ уже не из собственных глубин человеческого духа, «подсознательного», но и свыше, от Духа Божьего. Однако нельзя не видеть, в какой степени печать их челове-ческого, индивидуального происхождения лежит на этих пророчествах, в за-висимости от лица и от предмета: Исайя отличается от других пророков как «ветхозаветный евангелист», Даниил как апокалиптик, Иезекииль как бого-видец, Иеремия как национальный провидец и т.д. И, что здесь особенно важно, эти образцы будущего и эсхатологического видения пророков, как правило, далеко неясны для них самих. Эти пророчества остаются абстрактны и тусклы, выражаются посредством образов, обычных для письменности эпо-хи (апокалиптических и эсхатологических), благодаря этому темны и много-мысленны, нуждаются в истолкованиях. И это не случайно, но по существу: образам грядущего и не надлежит быть конкретными, и это не нужно для человека. В них обозначается лишь онтология, но не конкретная история. Об этой человечности, а потому и относительности прозрений пророческих необходимо не забывать, чтобы иметь правильную точку зрения на них, сво-бодную от преувеличений. (К этому присоединяется еще и их прагматический харак-тер, с которым связана условность пророчества. Вообще то представление, согласно ко-торому пророчество получается вследствие возможности для пророка заглянуть за грань будущего и увидеть его, а затем рассказать о виденном, должно быть отвергнуто в прямо-линейной грубости своей, ибо предсказывать будущее, которого еще нет, можно не из это-го несовершившегося будущего, но лишь из настоящего, поскольку оно чревато будущим. Само же это будущее принадлежит не только настоящему, но и человеческой свободе, благодаря неустанному участию которой и получается неизбежная неясность и тусклость видения и пророчествования о будущем и известная условность этих пророчеств. Соб-ственная область пророчества относится поэтому к тем случаям, когда раскрывается, что сам Бог хочет совершить над миром. Поэтому особо существенное значение среди проро-честв и имеют именно мессианские, в которых говорится о грядущем боговоплощении и искуплении). Эта человеческая сторона пророчеств имеется и в пророческом служении Христовом…» (С.Н. Булгаков, с. 344-351, 2000).

Некоторые православные могут сказать, что учение С.Н. Булгакова о условности пророчеств представляет собой еретическое зрение. Но неужели воззрения о. Сергия Булгакова так уж еретичны? Конечно, воззрение С.Н. Булгакова во многом сближается с видением Н. Федорова и Н. Бердяева в вопросе о условности пророчеств, вообще, и конкретно апокалипсических про-рочеств. Не мое дело разводить богословские споры в данной книге и это не входит в задачу данной книги, но я в виде художественных образов и размышлений и на конкретных примерах лишь покажу: в чем же состоит под-линное основание и достоинство воззрения С.Н. Булгакова и Н.А. Бердяева.

В наш «современный» и смутный век начала 21-го века, который полон парадоксов, наметилась такая тенденция, что вошли в моду различные про-рицания разных «современных» оракулов, вещунов и ясновидцев, прорицателями стали теперь даже ученые и составляют конкуренцию гадалкам, что в основе своей сугубо пессимистичны и, как это ни парадоксально, совпадают во многом с воззрениями официальных представителей церкви, которые так же сугубо пессимистичны, ибо ожидают пришествия антихриста. В СМИ нам говорят, что птицы падают без всякой причины, а киты и дельфины выбрасы-ваются на берег, происходит что-то необъяснимое и непостижимое, коротко говоря, наступает конец света, как показано в фильме «2012». Но на фоне уже почти всеобще истерического и глобального  пессимизма процветает «религия безбожия». Чтобы убедиться в процветании безбожия в наш век, нужно просто зайти в книжный супермаркет и увидеть что же сейчас модно читать, а значит и писать соответственно. Особенно поражают американские писатели-психологи, которые в совершенстве овладели техникой психоана-лиза и пытаются одурить людей внушениями в том, что деньги от Бога, а главное в жизни человека: быть богатым, успешным, красивым, властным и при-способленным, то есть идентичным этому миру, миру сему. И российские пи-сатели стараются быть модными, войти в русло моды века сего.
Другими словами, как это ни было бы парадоксальным, но «мода» современного мира, «мода» на пессимистические пророчества во многом совпада-ют с ортодоксальным воззрением, пессимистическим в основе своей, ибо ожидается антихрист, причем ожидается больше, ибо больше соответствует действительности мира, чем ожидается Христос. В этом и обличается неве-рие мира сего, как в Бога, так и в человека, как образа и подобия Божьего. Эта тенденция на «моду пессимизма» объяснима и ясна лишь в том, что лю-ди утратили веру в Человека, который есть образ и подобие Божие, ибо, утра-тив образ Божий в себе, они утратили и веру и стремление быть и стать, стремиться к Источнику подобия. Ибо стремление и означает, чтобы научиться любить и творчески действовать и созидать, совершать что-либо в любви и в любящем творчестве. Именно, в наш век стало модно читать «Апокалип-сис», книгу Откровения Иоанна Богослова и видеть в ней угрозу для челове-чества. Но как Откровение Божие, данное человекам, может быть угрозой, то есть злом для человечества? Но как «Апокалипсис» может быть злом, если все христианские святые и мистики только и устремлены к Тому, Кто откры-вается, как Откровение, которое и есть самая высочайшая Радость, как гово-рил св. Серафим Саровский «Радость моя», обращаясь даже к любому чело-веку? Слово «Апокалипсис» в наш век стало идентичным пониманию слова «конец света». И с этим больше связана не метафизика мировоззрения, ибо мало кто «сегодня» читает «метафизику» философов и теологов, а психоло-гия восприятия феноменов в этом мире. Ибо мало сказать, что восприятие «современного мира» того, что называется «Апокалипсис» ложно, оно в кор-не искажено и пагубно действует не только на души людей, но и на самое жизнетворчество человека, на творческую активность. Ибо зачем стремиться быть творческой личностью, зачем творчески стремиться что-то изменить в этом мире, если завтра весь мир погибнет? Чтобы увидеть и убедиться в том, что «мода» на пессимистическое восприятие «Апокалипсиса» есть ложь и па-губно само по себе, нужно посмотреть на христианскую цивилизацию и на человеческий мир сей как бы со стороны и из глубины одновременно.

Так, например, видение и восприятие «со стороны и из глубины» показано в фильме «Апокалипсис» замечательного актера и режиссера Мела Гибсона. Так Мел Гибсон показал в этом фильме «конец света» древней цивилизации «Майи» глазами человека, как жителя племени из множества племен этой ци-вилизации. Коротко говоря, режиссер фильма «Апокалипсис» интуитивно, может даже сам того не зная, показал условность восприятия и понимания того, что есть «конец света». Так для самой цивилизации «Майя», в которой процветало языческое безбожие, пришествие европейцев на американский берег означало «конец света», то есть конец их цивилизации, которое еще до европейцев само в себе разложилось, а для человека одного племени, наоборот, пришествие европейцев знаменовало – спасение. Вот сущность условно-сти и относительности человеческого восприятия того, что непостижимо. Но фильм Мела Гибсона был бы еще грандиозней и феноменальней, если бы ре-жиссер сделал постановку по сценарию видения «конца света», как это гени-ально описано в книге Г.К. Честертона «Вечный человек». А, ведь, Г.К. Чес-тертон описал видение «конца света» уже более, чем за 70 лет до фильма М. Гибсона. Именно, художественно-религиозный гений Г.К. Честертона про-явился в том, что он сумел описать и показать «конец света» глазами челове-ка-толпы, гражданина Римской империи первого века от Рождества Христо-ва, который, например, на подобие Августину, уверовал во Христа, и увидел сущность «Апокалипсиса», который свершался в римской цивилизации в конкретное историческое время. Ибо явление христиан в мире стало «концом света» для Римской цивилизации, как цивилизации в том состоянии духовно-го упадка, в котором она находилась, но для многих, уверовавших во Христа, стало спасением. Вот условность восприятия пророчеств.

Но можно одинаково говорить, как об условности созидания пророчеств, так и об условности их восприятия. Ибо пророчество будет таким, как оно будет нами понято и «ляжет на сердце», т.е. как мы увидим сердцем.

Вот, например, что пишет Н.А. Бердяев про миросозерцание Н. Федорова в книге «Русская идея»:
«Н. Федорову принадлежит совершенно оригинальное истолкование апо-калиптических пророчеств, которое можно назвать активным, в отличие от обычного пассивного истолкования. Он предлагает толковать апокалиптичес-кие пророчества как условные, чего еще никогда не делалось. И, действи-тельно, нельзя понимать конца мира, о котором пророчествует Апокалипсис, как фатум. Это противоречило бы христианской идее свободы. Фатальный конец, описанный в Апокалипсисе, наступит как результат путей зла. Если заветы Христа не будут исполнены людьми, то неотвратимо будет то-то. Но если христианское человечество соединится для общего братского дела побе-ды над смертью и всеобщего воскресения, то оно может избежать фатального конца мира, явления антихриста, страшного суда и ада. Апокалипсис есть уг-роза человечеству, погруженному во зло, и он ставит активную задачу пе-ред человеком. Пассивное ожидание страшного конца недостойно человека. Эсхатология Н. Федорова резко отличается от эсхатологии Вл. Соловьева и К. Леонтьева, и правда на его стороне, ему принадлежит будущее» (Н.А. Бер-дяев, с. 207, 1998).

Когда читаешь мысли Николая Бердяева, то меня поражает и удивляет глубина видения русского философа и возникает такое чувство и образ, что если честно, в чистоте сердца и «глазами библейских пророков» посмотреть на мир сей, который, воистину, лежит во зле, то почему же до сих пор еще этот мир человеческий на планете Земля еще не сгорел в огне, разве не уди-вительно то, что человечество еще до сих пор живет, не есть ли в этом Промысел Божий?! С.Л. Франк в книге «Реальность и человек» сказал, что все люди – это дети, вмещающиеся в руке Божьей, а мысли Н. Бердяева можно прочитать так, что весь мир и сам человек – это еще кокон будущей бабочки в руке человека и от человека, от его творческой свободы зависит не только жизнь бабочки, но и то, каким будет цвет жизни бабочки и возможность самого явления бабочки из лона кокона?

Говоря об условности пророчеств, тем более условности интерпретаций, толкований третьими лицами, то к месту рассмотреть толкование З. Кадико-ва припева песни В. Цоя «Солнце мое». Так З. Кадиков приводит парафразу припева песни:

                «Солнце мое, взгляни на меня:
                Моя ладонь превратилась в кулак.
                И если есть порох – дай огня. Вот так!

Переведя из символики эти строки, можно прочитать так в парафразе:

                Господь! Ожесточен даже твой посланец
                В этой жизни. Сей ад не переделать,
                Лишь пресечь «Содом». Таков мой приговор!

…Кому-то не понравятся и эти строки, и библейские: уж очень неласко-во… Но надо критичнее вглядеться в себя, в мир, в общество. Всегда страш-ны и трудны слова истины…» (З. Кадиков, с. 105, 1999).

Конечно, на первый взгляд толкование З. Кадикова предстает безупречным и точным. Например, казалось бы, это толкование согласуется даже с тем характером пророка Илии, который жестко действовал в мире, орудием которого был огонь, нисходящий с неба. Но прислушаемся к совету З. Кади-кова и критичнее всмотримся в себя, в мир и, тем более, в самое толкование З. Кадикова. Даже не углубляясь в сомнение того, насколько верно это толко-вание припева З. Кадиковым, нужно просто поставить вопрос: а насколько данное толкование текста В. Цоя согласуется с общим характером пророчес-кого служения Виктора Цоя и вместе с тем с единым Смыслом творчества Поэта?

Вот, смотрите, если данное толкование З. Кадикова верно, то оно абсолютно противоречит тому утверждению З. Кадикова, что В. Цой есть Предте-ча Второго Пришествия Христа. Здесь должно быть верно либо одно, либо другое. Ибо если Виктор Цой есть Предчета-пророк, то общий характер и Смысл его творческой проповеди абсолютно не согласуется с толкованием З. Кадикова куплета песни «Солнце мое». Ибо для чего Предтечи просить Все-вышнего уничтожить мир, если Предтеча пришел уготовить Путь Господу? Если, по Кадикову, В. Цой в песне просит Всевышнего, чтобы мир сей был уничтожен, то Второе Пришествие Христа не надобно, ибо спасать будет некого? Вот про это З. Кадиков не подумал! А, во-вторых, самый Смысл твор-ческой проповеди Виктора Цоя вразрез противоположен, именно, этому тол-кованию З. Кадикова, ибо пророк пришел не взыскать с людей, а пришел взывать к людям о том, чтобы они переменили образ жизни, изменились «в сердцах и утробах», как символически это поется в песни «Перемен!». Ибо «Перемен» есть самая главная из песен, в которой заложена важнейшая ин-формация, как смысл всего профетического творчества В. Цоя. А З. Кадиков, вообще, никак не истолковывает ее, ограничиваясь лишь словами, как «глу-бокая социальная психология». А, ведь, Смысл песни «Перемен» сокрыт в проповеди ап. Павла, который проповедует об обновлении всего духовного и душевно-телесного существа человека, обновиться во Христе, как обновить-ся в потаенном и любящем сердце. Вот Смысл, кратко говоря. Подумайте?! Для чего пророку-Предтече взывать к людям, чтобы они обновились в Духе и Истине, и одновременно же взывать к Всевышнему, чтобы Он уничтожил мир сей, человечество? И противоречие здесь не в творческой проповеди Виктора Цоя, а в условности толкования и в самом толковании З. Кадикова. Я ни коим образом не хочу умалить толкование З. Кадикова, ибо оно глубоко по своему значению, но, как в любом толковании, и в интерпретации З. Кади-кова есть «проколы» и это лишь подтверждает условность его толкования.

Если внимательно прочитать все куплеты текста песни «Солнце мое» совместно и едино с припевом песни, то откроется иная картина повествования Поэта, отличная от толкования З. Кадикова. Тем более, если визуальное «читать» совместить с восприятием музыки, как «слушать», то нам откроется единый образ и смысл песни. Ведь, в песне открывается скорбь и печаль Поэ-та как о личном пути жизни, который не заканчивается после смерти челове-ка в этом мире «камнем лежать или гореть звездой? Звездой!», так и о Пути пророков в этом мире «сильные, да смелые головы сложили в поле, в бою; мало кто остался в светлой памяти». Но в песне «Солнце моё» выражен сильнейший трагизм, какой возможен в этом мире, ибо это трагизм Голгофы и пути к Голгофе: «хорошо с Тобой, да плохо без Тебя; голову, да плечи тер-пеливые под плеть, под плеть». Сильнейший трагизм выражен как в словах, так и в музыке песни, а в припеве показано откровение, взывание человека к Богу: «Солнце моё, взгляни на меня!». Но в этой песне нет даже намека на жестокость и мстительность, а есть откровение трагичности пути жизни лич-ности в ее пределе. И этот предел есть Голгофа! Слово «кулак» означает со-бирание в целости всей духовной силы, мочи творческого духа человека, а «огонь» не есть ли, как огонь Божественной любви, который не уничтожает, а преображает и восстанавливает души, и который нисходит в гроб Господ-нень в каждый день праздника Пасхи. Вот: где чудо чудесное и явление неис-черпаемое в постижении, как самая непотаенная тайна, демонстрация Непостижимого.

Только вслушайтесь в слова, тембр и интонацию слов, и самый дух музыки, чтобы почувствовать созвучие духовное в песне «Солнце моё, взгляни на меня!» и в слове Иисуса, что художественно описано в Евангелии от Луки: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже воз-горелся!» (Лк. 12:49). Взывание Виктора Цоя к Господу в песне, как взыва-ние низвести «огонь любви», не есть ли это взывание о том «огне», о котором говорит сам Иисус в Евангелии? И какова сущность этого огня? Разве этот огонь любящего сердца для того, чтобы этот мир сей уничтожить, а может быть, наоборот, чтобы спасти мир сей, спасти от падения в бездну? Духов-ный огонь божественной любви вовсе и совсем не есть и не совпадает с тем материальным огнем, о котором знает наука и больная фантазия людей мсти-тельных, мечтающих об вечном аде для грешников. Есть невидимый огонь и о невидимом и взывает Поэт и жаждет невидимого преображения, как и жаж-дал Сам Иисус Христос! Самый невидимый огонь есть огонь профетического слова и любящего сердца, способного пронизать до глубин «сердца и утро-бы», души человеческие и изменить самого человека из глубины сущности Божественной любви. Вот: сила и огонь Духа! И Поэт всю силу духа вклады-вает в профетическое слово, слово ПРАВДЫ. И вся мочь этого слова сосре-доточена в песне «Перемен!». Ибо иносказательно, песня «Перемен!» и со-держит тот огонь, о котором, возможно и говорит Иисус в Евангелии от Лу-ки. Ибо если «Благая весть» есть коренное и кардинальное изменение этого мира, как мира сего, в первичном изменении самого человека, то вслушай-тесь и вникните в самый Смысл песни «Перемен!»?!
Ибо «Перемен!» и есть, и означает «Покаяние» как действие духовное и как образ внутреннего изменения личности – таково содержание и самый образ и смысл текста песни «Перемен!». А покаяние и изменение всего цело-стного, духовного существа человека не бывает и невозможно в пассивности и в подавленности, но лишь в творческой активности духа личности, преис-полненном Божественной любви. Ибо Бог есть любовь и лишь Божественная любовь способна лепить человека, как глину, и укрепить его в Вере, как ка-мень и сильнее камня, открывая человеку возможность и простор для свобо-ды и надежды. И, как говорит Николай Бердяев, что Бог и ждет от человека свободного творческого акта, духовного акта, в котором преображается сам человек и из глубины преображается самое существование на Земле.

Ибо Образ внутреннего изменения личности есть таково духовное содержание и самый религиозный Смысл текста песни Виктора Цоя «Перемен!». Так к духовному изменению призывает самый образ неизменного Духа; к духовным переменам призывает, как взывает к потаенным сердцам, тот, кто зрит из глубины Вечного и ведает жажду и тоску, печаль сердец сокровен-ных. Образ покаяния, внутреннего изменения, перемены всего глубинного существа приводит к обретению утраченного, к образу подлинной Свободы, преисполненной Божественной любви и силы Духа, как в Духе и Истине, и воплощенной в Слове Божьем, в Иисусе Христе. Поэт, Виктор Цой, есть сам Образ, как личность, как образ духа и свободы, творящий в жизнь вечную и зовущий к жизни подлинной, исполненной искренней любви и творящего, пламенеющего и любящего сердца. Лишь в творческой активности благодат-ной свободы возможно реальное изменение действительности социального мира, мира людей. И потому сердца и глаза «требуют», как содержат потреб-ность в творческой активности духа, требуют и жаждут, алчут преображения не только внешней действительности мира, но и, первично, преображения всей глубины жизни к совершенному восполнению её в Божественной люб-ви. А разве Иоанн Креститель не проповедовал слово «покаяния»? И разве в песне Виктора Цоя «Перемен!» не слышно воззвания к потаенным сердцам и  главного мотива и смысла слова пророка к покаянию? Ибо пророки приходят к людям, нисходят на Землю в самые ответственные и кризисные для челове-чества исторические периоды. И во многом от пророков зависит, как пути ис-тории, так и конкретные судьбы народов. Но пророки приходят к людям, и потому и от самих людей зависит то, какова будет их судьба на планете Земля. Как смогут и смогут ли люди воспринять слово Пророка?
Только ограниченные в своем видении и мышлении люди, притом ограниченные так, что они сами не ведают граней своих возможностей, могут сказать, что песня «Перемен!» – это песня протеста. Какого протеста: социально-политическо-религиозного? Нет же, именно, что «не протеста». Именно песня Виктора Цоя «Перемен!» есть вызов миру сему также и в таком значе-нии и смысле, как и Евангелие есть та Благая Весть, что не от мира сего. Ибо «Перемен!» – это песня не протеста, как многим кажется, а я вам гово-рю, что есть вызов этому миру как миру сему, «миру лежащему во зле». Ибо это нужно слушать и видеть сердцем, как слово Божие в устах Его пророка:

                «Я чувствую, закрывая глаза:
                Весь мир идет на меня войной…»

Так может сказать лишь тот, кто чувствует, знает и ведает, что Евангелие есть не от мира сего, и Царство Божие, возвещенное Иисусом Христом есть Царство, что не от мира сего. Так может сказать лишь тот, кто открылся Богу, кто выразил слово Откровения:

                «Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты".

Или так прочитать, чтобы открылся Смысл откровения:

                «Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты».

Не подтверждают ли эти слова Виктора Цоя евангельское видение и притчи о «князе мира сего» и что «мир сей во зле лежит»? Не подтверждают ли эти слова Виктора Цоя подлинное самосознание Поэта, того, что он ведает – кто он есть, знает и чувствует, что он пророк не от мира сего? Но истинный пророк никогда о себе открыто это не скажет, не объявит во всеуслышание, но может выразить потаенно в символах и первично как чувства и для откро-вения сердец в других. Ибо это не доказывается, а открывается сердцем лю-бящим и потаенным.

Дух в человеке, слово Божие в человеке не доказывается -рацио-, а подтверждается словом и жизнью Человека и подтверждается словом и жизнью другого, воспринимающего Слово. Также и существование Божие не доказы-вается -рацио-, а подтверждается в самой жизни и самой жизнью Человека. Так и слово откровения Виктора Цоя подтверждается в афоризме Бонавенту-ры: «Если Бога нет, то Бог есть». Что значит одно: мир сей лежит во зле и правит этим миром «князь мира сего», ибо зло мира сего обличается, обнажается при явлении слова вестника Божьего, который в этом мире лишь Гость, причем  гость нежеланный и нежданный в «этом мире князя». Именно, Бога нет только в этом мире князя века сего, но слово вестника и пророка Божьего подтверждает самой жизнью пророка, что Бог есть. Здесь, в этом мире, царствуют доказательства -рацио- «вещей объектного», но Здесь, в че-ловечности и Богочеловечности, царствуют Вера и любовь потаенного сердца, которая открываетя Любимому в ликах любящих Его, как откровение Сердца, ибо Здесь царство Сердца и откровения. И царство Божие не проти-вопоставляется этому миру сему, ибо мир сей лишь временное состояние, впавшее под власть князя века сего. Ибо царство Божие есть источник и ос-нова, изначальность этого мира, в котором должно совершиться обновление, преображение и восстановление изначального и утраченного Царства Небесного. Потому-то песня «Перемен!» есть не только вызов миру сему, но пер-вично есть взывание, потаенный зов к человеку в вопрошании, как в другой песне Виктора Цоя:

                «Хочешь ли ты изменить этот мир?
                Сможешь ли ты принять, как есть?».

Но для чего изменять этот мир, для чего нужна воля человека и для чего Поэт взывает к этой воле человека? Ибо потаенные сердца внутренне ведают о царстве, что не от мира сего, и потому требуют обновления самой жиз-ни, восстановления самой подлинной Реальности. И наши глаза, зрящие из глубин миров иных, также свидетельствуют, что реальность Царства Божь-его не совпадает с действительностью этого мира, как мира князя века сего. А потому Поэт подтверждает наше подлинное видение и к нам же взывает:

                «Перемен! требуют наши сердца.
                Перемен требуют наши глаза.
                В нашем смехе и в наших слезах,
                и в пульсации вен –
                Перемен! Мы ждем перемен…»
               
Так всё же чего мы ожидаем, Кого мы ждем, Кого жаждут видеть наши потаенные сердца? Не Того ли, Кого распяли две тысячи лет назад на кресте и Который сказал: «Видевший Меня видел Отца»? Но какова наша Вера и на-ша жажда? И действительно ли «Мир» хочет видеть Сына Божьего, если «мир» даже не хочет слушать слово пророка Его, как «мы ждем перемен»?  Слово «Перемен!» Виктора Цоя есть слово эсхатологическое, есть последнее слово Пророка, что означает «Покайтесь!», изменитесь «в сердцах и утробах»!
В историософском плане значимость песни «Перемен!» состоит еще и в том внешнем атрибуте, что эта песня есть последняя, исполненная Виктором Цоем на последнем его концерте. Песня «Перемен!» есть  последнее слово Виктора Цоя. И в этом еще и огромная значимость песни. Чтобы это понять, нужно духовно углубиться в неисследимые пути Господни. Ибо, чтобы спеть эту песню в том 1990-м году, нужно огромное мужество и решимость на смелый шаг; тем более, что текст «Перемен!» воспринимали больше, как песню социального протеста, песню политическую, не видя в ней главного – духовного содержания, духовного стержня. Виктор Цой видел и понимал, что главное в песни мало кто из слушающих воспринимал, но пел её, ибо зна-чимость образа слова «Перемен!» огромна и врывается в сердца, как огонь, расплавляющий очерствелые души. Мало кто тогда летом 1990-го и, вообще, кто мог знать, что ровно через год после гибели Поэта произойдет событие, как ПУТЧ, неудавшийся захват власти, после которого мировые события нач-нут разворачиваться стремительно. Но исторические события становятся прозрачны для видения эсхатологического, зрящего из глубины духовного ока, из глубины метаисторического, Вечного. Так, например, феномен твор-чества Виктора Цоя, конкретно 1990-го года, как феномен Триумфа Поэта, открывается и становится ясен через видение эсхатологическое Николая Бердяева, которое он описывает в книге «Самопознание», также последней книги, последнего слова мыслителя. Вот, видение Н.А. Бердяева:

«История имеет смысл потому, что она кончится… Есть личная эсхатология, личный апокалипсис и есть историческая эсхатология, исторический апокалипсис… обе эсхатологии неразрывно между собой связаны. Истори-ческая судьба и исторический конец входят в мою судьбу и мой конец. Суще-ствует трагический конфликт истории, исторического процесса и личности, личной судьбы. История должна кончиться, потому что в ее пределах не раз-решима проблема личности… Я переживаю не только трагический конфликт личности и истории, я переживаю также историю, как мою личную судьбу, я беру внутрь себя весь мир, все человечество, всю культуру… Перво-жизнь есть творческий акт, свобода, носительницей перво-жизни является личность, субъект, дух, а не «природа», не объект… Я представитель личности, вос-ставшей против власти объективированного «общего». В этом пафос моей жизни… Моя окончательная философия есть философия личная, связанная с моим личным опытом. Тут субъект философского познания экзистенциален... Я исповедую религию духа и твердо на этом стою… Христианство есть отк-ровение иного, духовного мира, и оно несоединимо с законом этого мира. Поэтому эсхатологическое христианство революционно в отношении к хрис-тианству историческому, которое приспособилось к миру и часто рабствова-ло у мира… Смысл должен быть соизмерим с моей судьбой. Объективиро-ванный смысл лишен для меня всякого смысла. Смысл может быть лишь в субъективности… К Богу неприменимы наши категории. И их так усердно и так принудительно применяли, что стало стыдно употреблять священное сло-во Бог. О, Бог совсем, совсем не то, что о Нем думают… (Прим. автора – сравните мысли Н. Бердяева с мыслью В. Цоя: «В: Как Вы относитесь к Богу? Цой: Как к Богу и отношусь. Это не кумир и не повальный целитель. Это Бог, и к Нему неуместно применять обычные наши эмоции» (В.Р. Цой, «Дневник интервью», с. 287, 2009). История есть и не прогресс по восходя-щей линии и не регресс, а трагическая борьба, в ней вырастает и добро и зло, в ней обнажаются противоположности. И именно потому она идёт к концу. Именно потому история из времени исторического должна перейти во время экзистенциальное. Победа над падшим временем есть победа памяти как энергии, исходящей из вечности во время. Но память тоже обладает спо-собностью окостеневать и объективироваться. И тогда память, вместо силы преображающей, делается силой инерции. Наше существование слагается из противоречий… Люди очень легко объявляют наступление конца мира на том основании, что переживает агонию и кончается историческая эпоха, с ко-торой они связаны своими чувствами, привязанностями и интересами. В ос-новании такого рода идеологии лежит бессилие, подавленность и страх. Но от состояния подавленности и страха ничего положительного произойти не может…» (Н.А. Бердяев, с. 556-558, 1998).

Именно, попробуйте воспринять феномен творчества и творческий путь, путь к Триумфу творчества Виктора Цоя, исходя из эсхатологического виде-ния Николая Бердяева, сквозь которое и открывается самый Смысл творческого пути жизни Виктора Цоя. Попробуй увидеть Смысл профетического творчества Поэта сквозь эсхатологическое созерцание Н.А. Бердяева?
«Гениально у Н. Фёдорова то, что он, может быть, первый сделал опыт ак-тивного понимания Апокалипсиса и признал, что конец мира зависит и от ак-тивности человека. Апокалиптические пророчества условны, а не фатальны, и человечество, вступив на путь христианского «общего дела», может избежать разрушения мира, Страшного суда и вечного осуждения. Н. Фёдоров проникнут пафосом всеобщего спасения и в этом стоит много выше мсти-тельных христиан, видящих в этой мстительности свою ортодоксальность. Уже в своей книге «Смысл творчества»… я высказал мысли о творчески-активном понимании Апокалипсиса. Второе пришествие Христа в силе и славе зависит от творческого акта человека. Человек призван уготовить Второе пришествие, должен активно идти ему навстречу. Пассивное ожидание в ужасе и подавленности наступления страшного конца не мо-жет уготовлять Второго пришествия – оно уготовляет лишь Страшный суд. Понимание Бога и Богочеловека-Христа как судьи и карателя есть лишь выражение человеческого состояния, человеческой тьмы и ограниченности, а не истины о Боге и Богочеловеке-Христе. Переход в подлинно творческое состояние освобождает от этого унижающего человека состояния. Нельзя понимать Апокалипсис как фатум. Конец истории, конец мира не фата-лен. Конец есть дело Бого-человеческое, которое не может совершаться без человеческой свободы, есть «общее дело», к которому призван человек. Поэтому я защищаю творчески-активный эсхатологизм. Переход от исторического христианства, которое отходит в прошлое, к христианству эсхатологическому, которому только и принадлежит будущее, должен оз-начать не возрастание пассивности, а возрастание активности, не возрас-тание страха, а возрастание дерзновения. Пассивные и подавленные апокалиптические настроения принадлежат старому историческому христи-анству, а не новому эсхатологическому. Но в данный час истории христи-анство находится в антракте между двумя эпохами и этим, вероятно, объ-ясняется, что оно не играет той активной роли, какую должно было бы играть. Историческое христианство охладилось, стало невыносимо прозаич-но, приспособлено к обыденности, к мещанскому быту. И остаётся ждать, чтобы возгорелся огонь с неба. Но он возгорится не без нашего человеческого огня» (Н.А. Бердяев, с. 559-560, 1998).

Читайте текст Поэтов и прочувствуйте единый Смысл творчества:

                «Твоим огнем душа палима»
                (А.С. Пушкин)

«А вечером, когда подумаешь, что ты сделал за день, какой след оставил, – становится страшно. Жизнь ушла дальше, ещё один день прокатился ми-мо. Мы проходим мимо чего-то, может быть, самого главного в жизни, не можем спокойно думать и творить. Это не моё изобретение, это древ-ние мысли… Надо совершенно спокойно – без чванства и высокомерия – ска-зать: у России свой путь. Путь тяжкий, трагический, но не безысходный в конце концов. Гордиться нам пока нечем… Мы с вами распустили нацию. Теперь предстоит тяжёлый труд – собрать всё заново. Собрать нацию гораздо сложнее, чем распустить» (В.М. Шукшин, с. 678-766, 20010).

                «Раньше в твоих глазах отражались костры,
                Теперь лишь настольная лампа – рассеянный свет.
                Что-то проходит мимо, тебе становится не по себе.
                Это был новый день, в нём тебя нет.
                Раньше в твоих глазах отражалась ночь,
                Теперь, когда за окнами ночь, твои глаза спят.
                И вот, на рассвете, ты не заметил,
                как начался новый День.
                Ты до сих пор в старом – там нет никаких преград»
                (В.Р. Цой)

«При сем сказал им причту: никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды; а иначе и новую раздерёт, и к старой не подойдет заплата от новой. И никто не вливает молодого вина в мехи вет-хие; а иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут; но молодое вино должно вливать в мехи новые; тогда сбережется и то и другое. И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо гово-рит: «старое лучше» (от Луки 5:36-39).

                «И никто не хотел быть виноватым без вина.
                И никто не хотел руками жар загребать.
                А без музыки и на миру смерть не красна.
                А без музыки не хочется пропадать»
                (В.Р. Цой)

                «Я искал здесь Вино, а нашел третий глаз»
                (В.Р. Цой)

                «Нам уже стали тесны одежды,
                Сшитые вами для нас одежды.
                И вот мы пришли сказать вам о том,
                Что дальше…
                Дальше действовать будем мы!»   
                (В.Р. Цой)

                «Но до дыр зацелованный флаг,
                Я полцарства отдам за коня…
                А когда мы разжигали Огонь,
                Наш Огонь тушили дождём.
                Мы сидим у разбитых корыт
                И гадаем на Розе Ветров,
                А когда приходит время вставать,
                Мы сидим, мы ждём…
                Играй, невеселая песня моя, играй, играй!»
                (В.Р. Цой)

 А потому весь творческо-профетический Огонь Духа Поэт сосредоточил в слове покаяния и обновления, как:
                «Перемен! требуют наши сердца,
                Перемен требуют наши глаза.
                В нашем смехе, и внаших слезах,
                и в пульсации вен –
                Перемен! Мы ждём перемен…»
                (В.Р. Цой)

Вот, например, сравните с тем, что сказано об Иоанне Предтече в книге протоиерия Симеона Вишнякова:
«…почти все слушатели великого пророка, современные ему иудеи, по духовно-нравственному своему состоянию не могли сразу воспринять и усвоить такие предметы его проповеди, новые для них и глубокие по своему со-держанию… Евангельские слова «крещение покаяния» подразумевают, что покаяние в учении Иоанна Крестителя составляло главную черту, необходи-мую потребность. Как посланник, предназначенный Господом приготовить в душах человеческих путь грядущему Искупителю, св. Иоанн силой вдохно-венного своего слова должен быть тронуть и раскрыть эти души, замкну-тые для истинного самопознания, очистить их от плевел, посеянных лжеучением, смягчить их ожесточение и преклонить к покаянию.  Истинное же покаяние состоит не в минутной скорби о грехах, сопровождаемой омо-вением тела и не проникающей до глубины души, не сокрушающей человеческой гордости, не обуздывающей плотских похотений, но в совершенной, решительной перемене мыслей, чувств, желаний, воли, поступков человека-грешника, так что он делается совершенно иным во всем существе сво-ем… Притом свое крещение водой для покаяния Иоанн называет лишь приго-товлением к установленному Основателем Нового Завета крещению Духом Святым и огнем. Таким образом, требуемое Крестителем покаяние, как необходимое условие, без которого невозможно вступление в приблизившееся Царство Небесное, относится частью к отречению от иудейских предрассудков и национальной гордости (происхождением от Авраама), частью к приз-нанию того, что буквальное исполнение закона еще не вменяется человеку в заслугу и состоит не просто в перемене образа мыслей и чувств, но в отк-рытом признании и порицании прежнего образа мыслей и действий… Высо-кое, во многом новое и полное таинственности учение св. Иоанна, порази-тельная сила и свобода вдохновенного его слова… производили такое впе-чатление на его современников, что многие из них невольно могли говорить: «Пророк великий восстал среди нас…»… Под словами: «крестит и огнем» большая часть толкователей, согласно со Златоустом, разумеют очищающее и воспламеняющее душу человека действие Св. Духа. Как Господь Иисус Христос под образом живой воды (Ин. 4,14; 7,37,38) разумел благодать Св. Духа, обильно сообщаемую верующим, очищающую их и жаждущей душе их подающую неизъяснимое утешение, так под образом огня Предтеча Гос-подень представляет силу Духа Святого, которая, как огонь, превращает каменное сердце человека в плотское, уничтожает греховные его нечистоты, воспламеняет его душу любовью божественной. Такое объяснение подтверждается тем, что евангелисты Марк и Иоанн, передавая те же слова Пердтечи, упоминают об одном только крещении Духом Святым, умалчивая об огне, чего нельзя было бы сделать, если бы в указанном изречении Дух и огонь были предметы различные. Но нельзя согласиться с теми толкователями, ко-торые разумеют здесь сошествие Св. Духа на апостолов в день Пятидесятни-цы. Хотя Дух Святой и сошел тогда в виде огненных языков, но только на одних апостолов, между тем как крещение огнем, о котором говорит Предтеча, относилось ко всем его слушателям-иудеям… По согласному мнению толковников, св. Иоанн Креститель должен был расположить сердца совре-менных ему иудеев к такой вере и таким понятиям о Мессии, какие имели не-когда праотцы Израиля – ветхозаветные патриархи… И хотя понятия о Нем, какие внушал Предтеча иудеям,  и не согласны были с их настоящими ожиданиями – видеть в лице Мессии царя, завоевателя вселенной, – но несмотря на это слушатели Предтечи могли понимать, что Тот, о Котором им возвеща-ет св. Иоанн, есть Истинный Бог, потому что крестит их Духом Святым» (Протоиерей С. Вишняков, с. 136-198, 2006).

А вот, теперь сравните, что сказано о пророке Илии в книге «Святой про-рок Божий Илия. Житие и акафист» (2009):
«Мощь чудотворца, которой был наделен святой пророк Илия, не имеет себе равных в истории ветхозаветных времен. В грозной славе предстает он перед нами, единым словом затворявший небеса и сводивший на землю огонь, низвергавший царей и воскрешавший мертвых. И его одного из древних пра-ведников Господь вознес в Царствие Свое живым, во плоти. А между тем, по свидетельству апостольскому, Илия был человек, подобный нам (Иак. 5,17). Почему же этот земной человек, упрямый и неудержимый в гневе, обладал таким необычайным духовным могуществом? Святой Илия любил Бога. В этом, и только в этом, была его сила. Всем сердцем, всем разумом, всеми своими мыслями любил Небесного Отца верный слуга Его Илия. Он пылал к Богу, как Серафим, пламенной любовью. И сам Илия был любим Богом, так как Бог любит любящих Его… (Прим. автора – сравните с текстом песни Виктора Цоя: «И мы знаем, что так было всегда: что Судьбою больше любим, кто живёт по законам другим и кому умирать молодым»)… Всемогущий Господь внимал молитвам великого пророка, исполнял самые дерзновенные его прошения,  не желая огорчать Своего верного слугу… (Прим. автора – сравните с текстом Виктора Цоя:
                «Эй! Если Ты есть, ответь со Своей высоты,
                Посмотри, что Ты сделал Своим подставленьем щеки?
                Ты медлишь с ответом, но нет времени ждать,
                Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты»)…
…Так случится перед самой кончиной мира, когда все человечество, кро-ме небольшого остатка верных, поклонится антихристу как царю и богу. Тог-да-то и понадобятся огненная ревность и духовная сила святого пророка Илии – он придет обличить антихриста, ложного мессию с его лживыми чу-десами и фальшивыми знамениями… сойдет он в мир на новые труды и ве-ликие страдания – с радостью воспримет пламенный боголюбец Илия этот крест нового земного жития и к славе его как пророка прибавится венец мученичества» («Сретенский монастырь», с. 3-52, 2009).

Вот, в этих последних словах книги о пророке Илии и предсказана, и показана судьба Виктора Цоя, его Триумф и слава неописуемая и его Голгофа, которые он сам засвидетельствовал в песнях:

                «Он не помнит слова «да» и слова «нет».
                Он не помнит ни чинов, ни имен.
                И способен дотянуться до звезд,
                Не считая, что это сон.
                И упасть опаленным Звездой
                По имени Солнце»
                «А потом придет она:
                «Собирайся, скажет, пошли,
                Отдай земле тело».
                Ну, а тело не допело чуть-чуть.
                Ну, а телу недодали любви.
                Странное дело…»               
                (В.Р. Цой)
 
И, вот, ещё сокровенные слова в книге о пророке Илии:
«Святой пророк Илия, подвизавшийся в древние времена в далекой Палес-тине, всегда воспринимался православным русским народом как один из бли-жайших нашему отечеству святых. Пылкой славянской душе, стремящейся к подвигу, близок святой Илия с его огненной ревностью в вере и благочес-тии… Грозный мститель за правду Божию, святой пророк Илия может явиться и могучим помощником – но лишь для тех, кто подобно ему чист сердцем и воспламенен ревностью по Богу. Да возгорится и в нас этот очистительный огонь, чтобы великий угодник Господень, предтеча Второго Пришествия Христова услышал нас, взывающих: «Пророче и про-видче великих дел Бога нашего. Илие великоимените, вещанием твоим уста-вивый водоточныя облаки, моли о нас Единаго Человеколюбца» («Сретенский монастырь», с. 52-55, 2009).

Да, но по слову Б.П. Вышеславцева, «высшее достижение мистической молитвы состоит не в том, чтобы Бог нас услышал, а в том, чтобы мы услы-шали Бога» (Б.П. Вышеславцев, с. 81, 1994). Но, вот, можем ли мы услышать Бога, прислушиваемся ли мы к зову потаенного сердца, вслушиваемся ли мы в слово Божие, речённое устами пророков Его, вслушиваемся ли мы в профе-тическое слово певца Божьего – Виктора Цоя? А Виктор Цой есть истинный пророк Божий потому ещё, что им внушаемы подлинные ценности, возводя-щие человека к Всевышнему. Художественно-профетический характер твор-чества Виктора Цоя описан в размышлениях Бориса Вышеславцева. И нужно сподобить, научить себя видеть этот характерный образ Поэта. Вот, образ:

«…не всякий «инициатор» и не всякий внушающий есть творец, а только тот, который делает творческое внушение. В основу различия надо класть ценность бросаемых в подсознаие семян и их плодов. Ценны те семена внушений, которые поддерживают жизнь и дают нарастание жизни. Творчест-во и есть нарастание жизни, появление новых, раньше не бывших форм жизни, и притом более интенсивных и более ценных форм. Творчество есть во-ображение и воплощение ценностей. Но истинных ценностей, как они существуют сами по себе, в идеальном мире, мы не создаем. Мы их лишь «открываем», лишь получаем как божественный дар, как благодать. В этом смысле поэзия (т. е. всё творчество) никогда не есть абсолютная инициатива, а лишь благой дар, полученный свыше. Абсолютный инициатор и Творец (и в этом смысле Поэт) есть только Бог. Пророку сказано: «Исполнись волею Моей». Поэт творит, когда «Божественный глагол до слуха чуткого коснет-ся». То же остается верным и для техника (Прометея): и он не имеет собст-венного огня и не зажигает его впервые.
Таким образом, внушающее воображение будет творческим тогда, когда открывает, воплощает и вводит в мир новые положительные ценности; оно не будет творческим, когда только разрушает воплощенные ценности или когда только воспроизводит, повторяет и сохраняет старые установленные общепринятые ценности, сохраняет быт; сохраняет жизнь на прежнем уров-не без нарастания её полноты. Только в этом смысле, только в зависимости от содержания внушающего воображения можно противопоставлять твор-ческую инициативу и пассивную зависимость. Не нужно думать, что пассив-ные натуры только получают внушения, а активные только внушают другим. Гений всего более внушаем. Подражательные и рабские натуры, с другой стороны, с величайшей силой внушают свое подражание и свои рабские и трусливые чувства другим.
В чём же состоит творческое первенство гения? Оно состоит в том, что он открывает и вводит в мир новые положительные ценности, раньше оставав-шиеся скрытыми. Сфера творческого гения есть сфера открытия и отк-ровения, будут ли то откровения искусства, открытия науки или религиоз-ные откровения, дающие узрения новых святынь. Но гений человеческого творчества ничего не выдумывает, он угадывает и прозревает («отверзлись вещие зеницы»). Творчество на своих вершинах как будто совпадает со своею противоположностью, с пассивною зависимостью: оно становится одержимостью, наитием, чистым медиумизмом, посредником для содействия высших сил, для принятия «внушений свыше». Так мы снова приходим к ре-лигии как к высшему и суверенному источнику внушения. Поэт, т.е. человек, как творец – творит и не творит, ему всё «даётся свыше», и, с другой сто-роны, он всё создаёт сам – он абсолютно свободен и абсолютно зависим в своём творчестве.
Такова фундаментальная антиномия, заключенная в свободном творчестве и в творческом внушении. В ней мы легко узнаем антиномию свободы и бла-годати. Высшее творчество есть творчество благодатное. Но если выс-шее и лучшее в творчестве дано, а не создано, дано даром, а не в награду за подвиги и труды, то что же создано? Где же заслуга, где же свобода поэта? Неужели гений «осеняет голову безумца, гуляки праздного», «и средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он»?..
Но тогда, значит, не он создает, не он творит, не он гений, не его заслуга. Эта антиномия составляет тему пушкинского Моцарта и Сальери, и она есть, в конце концов, одно из выражений антиномии свободы и благодати.
Она решается (если это можно назвать решением) в усмотрении тождества противоположностей: истинно-свободное творчество есть то, которое дейст-вует по внушению свыше» (Я научу вас Истине, и Истина сделает вас свобод-ными). Наиболее активен тот, кто наиболее внушаем, но для высших, от Бога исходящих внушений. В полном смысле Творцом является только Бог. Человек есть лишь творец по образу и подобию. Человек лишь продол-жает творение, лишь «сотрудничает», и притом по образцам, которые ему даны, которые ему открылись.
Мы получаем следующий надёжный критерий истинно-творческого во внушении: творческим будет то, что является подлинным «внушением свы-ше». Творческою личностью будет та, которая способна такие внушения получать, которая стоит всего ближе к творчеству Творца, которая тво-рит по образу Его совершенства. В истинном творчестве должно быть неко-торое гетеровнушение, но полученное от Бога, а не от людей; такие «богона-ученные» (теодикаты, как говорил св. Макарий) и суть истинно свободные творцы. А нетворческим во всяком внушающем воображении будет то, что выдумано людьми, то, что выдумано от себя, в чем нет никаких прозрений и откровений…» (Б.П. Вышеславцев, с. 84-85, 1994).

А, вот, теперь прочитайте творчество Виктора Цоя, как: потаенные желания и потаенные вопрошания, призывы и взывания Поэта, например, «так откуда взялась печаль?», исходя из размышлений Бориса Вышеславцева:
«Нет человека, который когда-либо в своей жизни не слышал этих божест-венных зовов, о которых говорил ещё Сократ. Но нужна чуткость и внима-ние, нужно, как говорит Христос, иметь уши, чтобы слышать. «Призыв» есть встреча двух свобод, двух воль – божеской и человеческой! «Призыв» не есть «приказание», не есть власть и подчинение… Любовь есть свободное изволе-ние, избрание, лице-приятие, а потому, если благодать есть внушение любви, то она может обращаться только к свободе… Таинственный зов благодати воспринимается как некий образ, видение, голос, обладающий свойством не-произвольно приковывать внимание, пробуждать подсознательную работу воображения и, вместе с тем, – вызывать ответное «да» (да будет!) в глубине свободного богоподобного я… Ценности «детерминируют», но лишь в том смысле, что дают возможность ориентироваться в направлении, найти, где должное и недолжное… ценности «определяют направление», но не «дают нарпавления», они действуют как компас, но не как руль. В этом сущность идеальной детерминации должного: она не имеет сама по себе никакой ре-альной онтологической силы. Нужна такая сила, чтобы повернуть руль в на-правлении к ценностям… Такая сила и есть свобода личности, свобода воли. Автономия компаса и автономия руля – вот символ, верно выражающий не-раздельную связь и неслиянную самостоятельность двух детерминаций… Все творчество жизни, творчество истории состоит в непрестанном разреше-нии конфликта ценностей; мы всегда стоим перед альтернативой противо-положных решений. Но «альтернатива» имеет смысл лишь как обращение к свободе, равно как свобода в смысле выбора возможна лишь там, где есть «альтернатива»… человек в своих действиях, в своих актах никогда не быва-ет рационально детерминирован, он «решается» именно тогда, когда не на-ходит рационального «разрешения», он действует на свой риск и страх, не зная до конца, что есть и что быть должно. Даже такие «ценности», как воля и разум, – конфликтны: воля требует уверенности и решительности; разум требует сомнения и, следовательно, нерешительности. И здесь последнее слово произносит суверенная инстанция свободы: она решает, когда и сколь-ко нужно медлить с решением и взвешивать основания и когда наконец при-ходится сказать: «Жребий брошен!»… Творчество есть сублимированный каприз и сублимированный произвол… Гармонию можно «проверить алгеб-рой», но при помощи алгебры нельзя создать гармонию. Моцарт у Пушкина капризно-произволен и вместе медиумичен (подслушал «райские песни»); Сальери – рационально-основателен, а потому и не «поэтичен» в своем творчестве… Личность как самоцель может игнорировать царство целей и отвер-гать его детерминацию, но царство целей не может игнорировать ценность личности и необходимо содержит в себе личность как самоцель… Сделанный выбор не перестает быть выбором, сублимированным выбором, хотя бы он был выбором раз навсегда. И он оценивается именно по тому, из ка-ких возможностей он сделан… Сублимация слепой каузальной необходи-мости на каждом шагу не удается: Прометей побеждается слепыми и темны-ми силами природы. Болезнь, смерть, техническая неудача, катастрофа, «несчастный случай» – вот примеры такого низшего трагизма, заключенного в «первой антиномии свободы»… (Прим. автора – сравните с вопрошаниями в песнях В. Цоя: «Игра», «Мама», «Следи за собой»)… «Вторая антиномия свободы» несет в себе иной, высший трагизм: столкновение свободного про-извола с царством ценностей, столкновение воли человека с волей Божьей. Это Богочеловеческая проблема, и решается она только в христианстве, бес-предельно углубляющем и возвышающем личность и её свободу, решается в словах «да будет воля Твоя»… Мы живем в эпоху, когда автономии личнос-ти угрожает наибольшая опасность от всяческих диктатур и тираний, и не христианству, конечно, эту опасность усугублять. Сейчас только та Цер-ковь может вести за собой, которая дальше всего отстоит от инквизи-ции. Суверенитет принципа (идеи) в ущерб суверенитету личности и свобо-ды утверждается в античном мире, и он утверждается в современном комму-низме, продолжающем традицию коммунизма Платона. Тот же самый суве-ренитет, точнее, тирания принципа утверждается везде, где существует инквизиционное понимание Церкви (напоминание Достоевского)… «Да будет воля Твоя» есть выражение любви к Отцу, к высшему и ценному, Тому, Кто стоит надо мною и потому может сублимировать мою волю. Если ничего и никого нет надо мною, тогда сублимация невозможна. Если надо мною абсо-лютная власть, императив, закон – тогда сублимация тоже невозможна, ибо свобода не покоряется диктатуре «категорического императива». Отношение Бого-Сыновства есть единственный адекватный символ сублимации: «свыше», от Отца, от иерархически высшего, исходит призыв, vocatio. Сын отвечает на этот «призыв» свободной любовью. На приказ тирана он ответил бы отказом в повиновении… Жизнь начинается там, где начинается оценка: стремление к чему-либо или отталкивание от чего-либо… Сознательная воля, выбор, решение – начинаются там, где возникает конфликт эмоций и стремлений… Самосознание находит себя как сомнение, и не только как теоретическое, а прежде всего как практическое сомнение; но сомневаться – значит стоять пред альтернативой «быть или не быть», которая может быть поставлена только свободному существу, могущему сказать да или нет. Сомневаться – значит утверждать свою сободу. Вот почему нельзя «сомневаться в своей свободе». Свобода тождественна с центром самосознания, с я. Она есть ось, вокруг которой вращаются тенденции, эмоции, аффекты. Все эти силы созданы не ею, она лишь формирует их. Свобода есть как бы невидимая и неподвижная точка, вокруг которой вращаются рычаги жизненных сил, но она есть точка опоры, которая может «перевернуть мир». По принципу такого рычага построен  руль. Что новое привходит в этой точке единства к то-му разнообразию сил, которые действуют на нее со всех сторон?  Привходит нечто совсем новое: ось самосознания, дающая возможность с бесконечно малым усилием повернуть туда или сюда, самоопределяясь, т. е. формируя единство из альтернатив… Шелер совершенно верно указывает, что только из ценностных содержаний, данных в стремлениях, воля может выбирать, только этими движущими силами стремлений она может пользоваться, поэ-тому необходима не только культура воли, сила воли, её чистоты и решимости, необходима ещё культура эмоций и стремлений, их широты и глубины в смысле чувствительности ко всей полноте системы ценностей. (Можно доба-вить, что культура эмоций ведет к предчувствию новых, высших, неизвест-ных ценностей; «сердце» может делать открытия. В этом смысле, и толь-ко в этом, возможна «переоценка ценностей»)» (Б.П. Вышеславцев, с. 89-108, 1994). 

 Ещё можно сказать к мысли Б.П. Вышеславцева, что Евангелие, а до него ещё и откровения ветхозаветных пророков, есть истинная «переоценка ценностей», как откровение не нового времени, наступления нового времени во времени историческом, а есть откровение иного, высшего и потому нового мира, независящего от времени, как откровение вечного «сердца Иисуса», которое есть основа подлинной сублимации и которое утверждает и восстанавливает высшие ценности, исходяшие от Всевышнего, от Отца. Потому «переоценка ценностей», утверждаемая Ницше, есть профанация ценностей и есть ложная переоценка, как лишь перераспределение временно-значимого во времени. Ницше восстал против Вечного в Еван-гелии ради утверждения временно-своего «сверхчеловека», а потому его «переоценка» лишь временна и есть профанация, низведение Высшего и Вечного к низшему оцениванию и к тому же есть ложный профетизм. Ибо антихрист, возвещенный Ницше, славно шагает по веку 20-му и успешно низвер-гает посланцев Божиих в мире сем (смерть Пушкина, Лермонтова, Есенина, Высоцкого, Талькова, Цоя), антихрист успешен сегодня в утверждении лже-ценностей и разжигании ненависти в народах, но последнее слово, как слово Правды и Любви, за Христом. И пусть путь жизни посланцев Божьих траги-чен и неудачен во временном мире сем, но слово, которое они несут в себе, указывает на последнюю Правду любящего сердца, что изначально воплоще-на во Христе. Антихрист торжествует в мире сем, ибо сам успех поэтов-про-роков в мире оборачивается для них «Голгофой», причем с разных неожидан-ных для них сторон. Но слово пророков, творческий образ их пути жизни по-таенно живет и взращивается в душах людей, сокровенно изменяя сердца и подготавливая к выбору предельного решительного действия, творческого акта, утверждающего подлинные, высшие ценности. Пророки потому и при-ходят в мир, чтобы уготовить путь Господу, ибо чтобы Христос пришел, нужны сердца, пылающие воспринять сокровенную Встречу.

А что, если посмотреть на мир не глазами верующего фанатика, раболепно ожидающего Христа, как это принято официально, то есть как царя, в славе и силе, могуществе царском, а посмотреть глазами свободного Художника, и вспомнить напоминание Ф.М. Достоевского, о котором говорит Б.П. Вышеславцев?

 А что, если Христос придет в мир как бы «инкогнито», как это было описано две тысячи лет назад в евангельской повести, в образе обычного и свободного человека, странствующего самого по себе? И вот вопрос: сможет ли современный мир и современная Церковь (западная и восточная) принять евангельского Христа, как есть, а не такого, как это уложилось веками в официальном представлении верующих?

Ведь, разве представления современных верующих христиан отличаются от представлений о Мессии тех евреев, живших во времена Иисуса? Как тогда ожидали Царя в силе и славе, так и сей-час ожидают Царя в силе и славе, и что же изменилось? Ничего. Вот, пред-ставим себе такую фантастическую картину: что в современном мире 21-го века произойдет такое же вселенское Событие, как и две тысячи лет назад, проще говоря, повторится евангельская повесть о Богочеловеке, Христе, но вот сможет ли современный мир принять Христа, а, тем более, сможет ли принять Христа современная Церковь? Не повторится ли та же Голгофа, что и две тысячи лет назад? Способен ли современный мир в Иисусе увидеть Христа и услышать Его заветное слово? Если сегодня мало кто способен в поэте увидеть  Пророка и услышать сердцем его слово откровения, то тем бо-лее, что же говорить о Христе евангельском, сокровенном? Если сегодня тех, кто говорят, что «Виктор Цой есть вестник Божий, Пророк, предвосхищаю-щий и уготовляющий путь Господу», считают за людей сумасшедших, ибо же это нелепо признать и уразуметь в уме своем то, что В. Цой это пророк, то что же тем паче говорить о явлении Христа в современном мире?

Если честно посмотреть глазами Правды на мир людей, то никто не знает и никто не может доказать рационально того, что кто есть Иисус и кто есть Виктор Цой, ибо это открывается лишь потаённому и любящему сердцу, как откровение Свыше сердцу открывается, что Иисус есть Христос, Сын Бога Живого, а Виктор Цой есть вестник Божий, великий пророче и провидче. Это не доказывается, а открывается в откровении потаенного сердца в слове любви и Правды. А Правда есть лишь одна Правда, как слово Божие, речен-ное устами пророков Его. Но слово Божие в этом мире может и неизбежно преломляется чрез зеркало сознания людей воспринимающих. И разве совпадают ожидания Бога нечто от человека с ожиданиями человека нечто от Бога? Потому всяческие человеческие пророчествования, а тем более преломленные через истолкования других, мягко говоря, условны, ибо никто не знает и никому не ведомы Пути Господни. Мы можем лишь верить и в любви к Сокровенному надеяться, и еще сильнее надеяться на Бога даже тогда, когда кажется, что уже безнадежно и бессмысленно. И стоять твердо и крепко в вере и в действии любящего творчества, предвосхищая Смысл и Правду того Царствия, что не от мира сего. 
 
Об условности пророчествования, тем более толкований, говорит сам В. Цой в интервью:

«Конечно, меня касается все, что есть в нашей жизни, и свое отношение к этому я выражаю. Но это не значит, что я собираюсь принимать непосредственное участие в каких-либо политических акциях или стать пророком, проповедником или там еще кем-то. Я вижу факты, людей, какие-то явления, отношения между людьми, и пою об этом…
– «Последний герой».
– Это, конечно, в песне герой такой. Много таких есть. Нет, не любер, но, может быть, так же и любер. Это просто независимый человек. Или котрый хочет быть таким. Или ему кажется. Но это не я. Я не герой»
     («Дневник интервью», Алма-Ата, февраль 1989 (В.Р. Цой, с. 285, 2009).

Или, вот, еще интервью, в котором сказаны самые мистические слова Виктора Цоя, ибо эти слова обнажают тайну человека:
«Никогда не считал себя героем или борцом. Просто сидел, писал песни о том, что мне нравилось, волновало…
Мне не нравятся люди, которые считают себя пророками и думают, что в состоянии научить других, как жить. Я пою о своих проблемах, увлечениях и никого учить жить не собираюсь. Если песни кому-то нравятся, то это-му, конечно, рад.
Я пожелал бы не делать из нас кумиров, и пусть относятся к нам, как к нормальным людям. И ещё – не принимать наши песни как истину в пос-ледней инстанции. Это всего-навсего песни, написанные на тексты од-ного человека, который может ошибаться»
           («Дневник интервью», Краснодар, май 1989 (В.Р. Цой, с. 286, 2009).

Вот, эти слова Виктора Цоя есть самые таинственные, что сказаны им в интервью, но совместно с другими, о которых я скажу после. Можно только удивляться глубиной их отрицания. Разве, Вы, еще не поражены глубиной отрицания слов Поэта?! А смысл слов Поэта и тайна их раскрывается как раз через прочтение афоризма Г.К. Честертона!:

«Чем выше человек, тем меньше у него оснований себя возвысить» (Г.К. Честертон, с. 264, 2006).

Глубина отрицания себя возвысить, лишь свидетельствует о подлинном величии и истинной возвышенности Поэта и Пророка – Виктора Цоя!
А, вот, тайна этих слов отрицания внешней высоты и славы сопряжена с тайной слов, как утверждения в величии предназначения Поэта:

«Когда так долго над чем-то работаешь, всегда хочется, чтобы это нашло отклик, потому что всё, что я делаю, для кого-то предназначено»
                («Дневник интервью», Москва, 1990 (В.Р. Цой, с.294, 2009).

Вся глубина тайны слов В. Цоя в самом предельном апофатическом отрицании ложной «высоты» мира сего и в самом предельном катафатическом утверждении предназначения Поэта. Глубина и предел антиномичности отрицания и утвреждения мысли поэта исходит из единства металогического, как совпадение противоположностей.

Вот, воистину, тайна личности, сравните слово откровения Виктора Цоя и исповедальные размышления Николая Бердяева:
«Должен сказать что-то очень важное и характерное для меня. Я реши-тельно не могу и не хочу почувствовать себя лицом солидным и почтенным. Почтенность не соответствует моему нуменальному существу. В почтеннос-ти есть что-то общеобязательное, во мне же очень мало общеобязательного. Я скорее основываюсь на исключении, чем на правиле. Я не учитель жизни, не отец отечества, не пастырь, не руководитель молодёжи, ничего, ничего подобного… Я остаюсь в своем вечном возрасте юности. Старости духа нет, в духе есть вечная юность…Я не чувствовал себя по-настоящему и глубоко гражданином мира, гражданином общества, государства, семьи, профессии или какой-либо группировки, связанным единством судьбы. Я соглашался признать себя лишь гражданином царства свободы. В этом я не свое-временный человек…Если допустить существование вечности адских мук, то вся моя духовная и нравственная жизнь лишается всякого смысла и вся-кой ценности, ибо протекает под знаком террора. Под знаком террора не может быть раскрыта правда. Меня всегда поражали люди, которые рас-считывали попасть в число избранников и причисляют себя к праведным судьям. Я себя к таким избранникам не причислял и скорее рассчитывал по-пасть в число судимых грешников…Судьба неповторимой индивидуальности не вмещается ни в какое мировое целое» (Н.А. Бердяев, с. 554-578, 1998).

И меня поражает просто не «общее сходство», а духовное единство или совпадение духовное в личностях, как личности Виктора Цоя и личности Николая Бердяева. Чтобы показать это духовное совпадение в личностях поэта и мыслителя, нужно провести отдельное исследование, но можно увидеть во всей очевидности и ясности это духовное единство, как в книге Н.А. Бердяева «Самопознание» и в «Дневнике интервью» В.Р. Цоя.

Слова Виктора Цоя в интервью лишь подтверждают видение в условности пророчествований, тем более, различных толкований. Это говорит не об умаленности пророков, но, наоборот, о невероятной напряженности творческого духа пророков, которые и взывают к воспринимающим, чтобы также прояв-ляли дерзновение в творческой активности духа, а не пассивно и отстраненно проглатывали слово пророка, как внешний «закон» о событиях грядущего. Ибо люди церковные, в большинстве своем, так и воспринимают пассивно слово пророков, как внешний и должный, авторитетный «закон», не проявляя даже себя в творческой активности и дерзновенности в постижении тайн прошедшего и грядущего и их взаимосвязи, как единой тайны сущего. Ибо дер-зать в постижении, значит для людей церковных ослушаться авторитету буквы «закона», который может означать лишь призыв к творческому служению человека в мире, как воплощения и осуществления слова Божьего. Пассивность в исторической судьбе христианства привела к тому, что в мире сем творческая активность стала секулярна и открыто враждебна к христианству, а активность христиан в истории лишь отражала отрицательную реакцию на творческую активность человека в мире. Может быть, потому в мир сей при-ходят пророки, в лице поэтов и мыслителей, которые воплощают творческий огонь профетического слова в мире?

Потому видение жизни Виктора Цоя так схоже с созерцанием Николая Бердяева о путях человека в мировой истории и в конкретной жизни каждого. Миросозерцание Николая Бердяева мистично в своей глубине, в подлинном смысле этого слова есть обнаружение и даже откровение Тайны. А творчество Виктора Цоя в основе своей не только профетично, но и мистично. Самая не только символическая, но и таинственная песня Виктора Цоя – это песня «Спокойная ночь», которую вот уже более двадцати лет исполняет на своих концертах Константин Кинчев. Я скажу, что со времен Евангелия нет более мистического текста, как текст песни «Спокойная ночь». Ни у современных музыкантов и поэтов нет таких текстов по значимости мистической глубины, не найти даже подобного за последние века, лишь до времен Паскаля и Николая Кузанского. Песня «Спокойная ночь» обнажает бездны и глубины последней Тайны Божией, и сопоставима лишь с глубинами мистического богословия Дионисия Ареопагита, есть обнажение и самооткровение тайны реальности Непостижимого, есть самое верное раскрытие учения об умуд-ренном неведении (Н. Кузанский, С.Л. Франк). Именно, что песня «Спокойная ночь» воспринимается более остро и чутко не глазами, а слухом и серд-цем потаенным, которому открывается бездна муз вселенной и судеб Личности в мировой спирали истории. Чтобы понять тайны, что сокрыты в песне, нужно открыть потаенное «ухо сердца» и вслушиваться, вслушиваться, как самораскрывается сама Судьба Человека, трагедия жизни Человека, трудно переносимая в любящем сердце, сердце кафолическом. Последнее солическое исполнение в этой песне как раз и раскрывает тайны Судьбы Человека, как ее подлинной трагичности, уже не переносимое на слова человеческие и не выразимое словами трагическое и мистическое чувство образа Человека во все-ленной.
Вот, вслушайтесь в мысли Николая Бердяева и в текст и музыку песни «Спокойная ночь» Виктора Цоя:

«Я переживаю жизнь как мистерию Духа. Вся жизнь мира, вся жизнь историческая есть лишь момент этой мистерии Духа, лишь проекция во вне, объективация этой мистерии. Я глубоко чувствую себя принадлежащим к мистической Церкви Христовой. И это сильнее моих распрей с церковью экстериоризированной в мире историческом и социальном. Цель жизни – в возврате к мистерии Духа, в которой Бог рождается в человеке и человек рождается в Боге. Возврат должен совершаться с творческим обогащением. Но в вечности нет различия между движением вперед и возвратом. Только завершительное откровение Святого Духа может быть окончатель-ным откровением Троичного Божества… Тоска Достоевского, Ницше, Кир-хегардта, Бодлера, Л. Блуа и им подобных предшествует новой эпохе Духа, эпохе эсхатологической. Но очень трудно положение предшественников эпохи Духа» (Н.А. Бердяев, с. 565-566, 1998).

Творчество Поэта, Виктора Цоя, огненно и есть Огонь Духа. Характерная черта, изюминка, потаенное зерно творчества Поэта в том, что оно есть выражение и откровение творчески-огненного Духа, расплавляющего окаменелые и очерствелые сердца и воспламеняющего, возводящего их к небесной тайне человека. Творчески-огненная поэтика Виктора Цоя воспламеняет в сердцах истинную Веру, как веру в Бога, так и веру в человека, веру в творческий и трагический Путь человека в путешествии земного странствия, пути человека, ищущего Непостижимого и стремящегося в пути к Всевышнему.

                «Но высокая в небе Звезда зовет меня в Путь…»
                «Но странный стук зовет в дорогу:
                Может – сердце, а может – стук в дверь.
                И, когда я обернусь на пороге,
                Я скажу одно лишь слово: «Верь!»

Присущая Поэту подлинная мистичность, выраженная особенно и соверешенно в песне «Спокойная ночь», как самооткровение тайны Божией, что раскрывается в сердце потаенном. Выражением таинственности творчества, самой Тайны существующего свидетельствуют строки Поэта, в которых запечатлена сама суть умудренного неведения (Н. Кузанский, С.Л. Франк):

                «Крыши домов дрожат под тяжестью дней.
                Небесный Пастух пасет облака.
                Город стреляет в ночь дробью огней.
                Но Ночь сильней, её власть велика»

В этом куплете песни Виктора Цоя сжата, сконцетрирована вся суть учения об умудренном неведении, которое эксплицируется в полновесных трак-татах восточной христианской мистики. Ночь в этой песне есть символ Божественной Тьмы, из глубины которой рождается Свет. В этой песне с величайшей силой утверждается апофатическое созерцание Непостижимого, утверждается непостижимость Всевышнего. Ночь предстает пред человеком как яв-ственная непотаенная Тайна, самоочевидная в своей бесконечной Бездне. Сила и свет человеческого познания ограничены и дробны, не в состоянии постичь целостно тайну Божественного мира. Всякое человеческое познание бессильно пред могуществом и величием тайны небесной, пред сокрытым Лицом Непостижимого, Всевышнего. Ибо «Бог есть Бог сокрытый». Но сущность умудренного неведения в человеческом постижении в том, что че-ловек способен самосознавать величие Тайны, видеть сердцем непостижи-мость Непостижимого. Вот это! и есть чудо умудренного неведения.

Зуфар Кадиков истолковывает смысл этой песни в чисто этическом ключе. Где «ночь» есть символ темных сил. Но не есть ли в этом истолковании  Ка-дикова манихейский уклон? Вот метафраза этого куплета, по З. Кадикову:

                «Жестокое время давит на людей.
                Высшая сила контролирует зло.
                Мир христианский слабо сопротивляется,
                Но он опутан силами тьмы».

Толкование З. Кадикова, подведенное под его систему символов, не выдерживает критики. Ибо песня «Спокойная ночь» глубоко мистична, а мистика подлинная, как это знают философы и богословы, всегда есть выход за пределы, в том числе и за пределы этики, как рационального знания и учения о добре и зле. Ибо рациональное упирается в иррациональное и неизбежно ограниченно иррациональным. Мистика же есть сфера постижения иррацио-нального, а потому она намного глубже рационального познания этики добра и зла. Это одно, а второе, что даже чисто логически толкование З. Кадикова не выдерживает критики. Ибо если «ночь» в понимании З. Кадикова есть силы тьмы, то тогда это величие силы тьмы утверждается наравне с силою небесного Духа, который контролирует мировое зло. Вот это и есть манихейский уклон в истолковании З. Кадикова.

Так в подтверждение умудренного неведения в песне «Спокойная ночь» есть строки из песни «Сосны на морском берегу»:

                «И пускай фонари светят ярче далеких звезд,
                Фонари все погаснут, а звезды будут светить…»

В этих строках текста песни Виктора Цоя утверждается не только существо умудренного неведения, но и подлинная сублимация в ее иерархии ценностей. Так свет городских фонарей ярче далеких звезд, но они не затмевают величия небесной, Божественной Тайны, наоборот, могущество тайны Божией велико и Ночь есть как бы демонстрация силы непостижимости тайны Божией.

В строках Поэта отражена тайна Божия, как Тайна не только существующего мира, как целого, но и тайна Человека, существующего в мире, как живого огнетворящего сердца в ночи, котрое излучается огнем любви к Всевышнему из глубин небесной Ночи, Божественной Тьмы, из которой рожда-ется Свет великий. Сердце Поэта ночного, Поэта стоящего в бездонной ночи и есть этот излучающийся Свет…

                «Я ждал это время, и вот это время пришло…»

Кто может сказать таковые слова, таинственные и загадочные? Не слышал ли я подобные слова уже в Евангелии?

В тексте песни «Спокойная ночь» как раз и отражена, запечатлена, выражена мистерия Духа, о которой говорит Николай Бердяев, как выражение судьбы Человека в судьбе мировой стихии истории.

Поэт не только Символ тайны Божией, но сам есть тайна Божия, не только символ реальности, но сам есть реальность преображающая, не только символ образа Божия и свободы, но сам есть Образ и свобода Духа, не только символ Личности, но сам есть Личность живая и творческая, преображающая и возводящая к Всевышнему.
Только подлинная Личность есть творческое откровение новой-вечной жизни и обнаружение конца этого мира, обнаружение эсхатологического присутствия Непостижимого.

                «Я ждал это время, и вот это время пришло:
                Те, кто молчал, перестали молчать.
                Те, кому нечего ждать, садятся в седло.
                Их не догнать, уже не догнать…
                Соседи приходят: им слышится стук копыт,
                Мешает уснуть, тревожит их сон.
                Те, кому нечего ждать, отправляются в Путь.
                Те, кто спасен...
                Те, кто спасен...
                А тем, кто ложится спать –
                Спокойного сна.
                Спокойная ночь».

Личность, Лик Божий в человеке есть откровение Правды, пред которой обнажаются пределы противоположностей: добра и зла. И образ Божий в человеке есть Образ спасающий, преображающий, восстанавливающий, воз-рождающий и возводящий к Царству, что не от мира сего.

Образ Личности в этом мире есть обнажение эсхатологического присутствия , ибо сам Образ, Лик человека-творца есть путь к новой жизни, начало которого есть конец для мира ветхого, мира сего.

Образ Личности есть выражение Красоты, Небесного в человеке, а откровение Красоты в этом мире есть уже эсхатологическое присутствие Правды, ибо всё кривое и безобразное обличается пред сияющим Ликом Красоты и Правды, преисполненной Божественной любви.
Творчество Виктора Цоя глубоко поэтично и художественно, есть живая символика реальности, живой жизни. Как художник слова и звука, Поэт есть великий печальник. Но печаль Поэта светла и воистину небесна, та Печаль преисполнена в радости, той радости, что видна не из этого мира, а лишь из глубин Вечного. И потому Печаль и Радость Поэта истинна и совершенна, как Откровение самого трагичного в пути Человека и как преображение, воскресение самого последнего и любимейшего в любящем Сердце. Печаль Поэта светла и в Радости исполнена, ибо...

                «И умрет Апрель,
                И родится вновь,
                И придет уже навсегда…
                И когда мы все посмотрим в глаза Его,
                То увидим в тех глазах Солнца свет».

Печаль Виктора Цоя в Радости исполнена, ибо Поэт взирает к Свету Любимого из глубин Вечного, из глубин кафолического Сердца.

Одна из самых лучших статей, что посвящены творчеству Виктора Цоя, есть статья Дмитрия Мирошниченко «Легенда о Викторе Цое», в которой автор дает не только превосходную апологетику творчества Поэта, но и  дает глубокое созерцание поэтики Виктора Цоя. Д. Мирошниченко подметил, что многие песни В. Цоя композиционно начинаются с художественной зарисов-ки. И на примере двух песен, как «Печаль» и Перемен!», автор обосновывает миросозерцание Поэта. И, действительно, многие песни Виктора Цоя начинаются с художественной зарисовки, но не только и не просто «зарисовки», но и в этой художественности песен сокрыта глубочайшая символика, как символика тайны Духа и бытия, что раскрывается и развёртывается как экзистенциальная диалектика Божественного и человеческого. Вот, например:

                «Застоялся мой поезд в депо:
                Снова я уезжаю, пора.
                На пороге ветер заждался меня,
                На пороге осень, моя сестра…»
                «Мы ждали лета – пришла зима.
                Мы заходили в дома, но в домах шел снег…»
                «Мы пьем чай в старых квартирах,
                Ждем лета в старых квартирах…»
                «А над городом – ночь, а над ночью – луна,
                И сегодня луна каплей крови красна…»
                «Вместо тепла – зелень стекла.
                Вместо Огня – дым.
                Из сетки календаря выхвачен день.
                Красное солнце сгорает дотла,
                День догорает с ним.
                На пылающий город падает тень…»
                «А снег идет стеной, а снег идет весь день,
                А за той стеной стоит Апрель…»
                «Наши реки бедны водой.
                В наши окна не видно дня.
                Наше утро похоже на ночь.
                Ну, а ночь – для меня…»
                «Песня без слов, ночь без сна.
                Все в своё время – зима и весна.
                Каждой звезде свой неба кусок,
                Каждому морю дождя глоток…»

Вот, сравните образ мысли В. Цоя с образом мысли Гр. Сковороды?:

                «Всякому городу нрав и права,
                Всяка имеет свой ум голова,
                Всякому сердцу своя есть любовь,
                Всякому горлу свой вкус есть каков»
                «Всяк человек есть тот, каково сердце в нём;
                всему в человеке глава есть сердце – оно
                и есть истинный человек»
                (Григорий Сковорода)

Так кто же сможет узреть истинного человека в Поэте – Викторе Цое, прежде, увидев в нем истинно-потаенное сердце? Увидеть, как:

                «Солнце моё – взгляни на меня!.. Вот так!..»

Сравните:
                «Быть в этой жизни бродягой,
                быть одиноким бродягой, с вечной тягой
                и новой дорогой…
                Вдыхая все ветры свободы,
                взирая на все небосводы,
                поэты, мы сроду не будем
                петь, угождая людям…»
                (Григорий Сковорода)

Разве не удивительно сходство образов и единство Духа в творчестве В. Цоя и в творчестве Гр. Сковороды? Просто поразительно!

И Дмитрий Мирошниченко в статье «Легенда о Викторе Цое» сказал одно из самых достойных чувств и слов о творчестве Виктора Цоя. Вот, заключи-тальные его слова:
«Цой стал таким же олицетворением конца 20-го века, какими в своё вре-мя были Пушкин, Лермонтов, Есенин, Высоцкий и другие известные поэты. В чём-то они отличаются, чем-то, наоборот, похожи. Это люди чести, и В. Цой занимает в этой галерее не последнее место»
                (Д. Мирошниченко «Легенда о В. Цое» / Электр-й ресурс/).

Поэты не только люди чести, но и творцы, как по образу и подобию Всевышнего, которые в своем сердце отражают качество по имени Человечность и которые открывают в имени Человек подлинную значимость и ценность, и высочайшую непостижимость и тайну его, как тайну Божию. Поэты идут своей дорогой, их Путь одинок и един; они лишь послушны, вслушиваются в потаенное сердце, которое внимает «божественному глаголу», что коснется до слуха чуткого и внемлющего; и в полноте Духа, «вдыхая все ветры свободы», устремлены ввысь к заветной Звезде, к царству свободы, преисполненной Божественной любви и красоты». И поэты ведают это царство, ведают в самые потаенные мгновения сокровенных откровений и вещают это откровение потаенного сердца в огненном слове красоты Образа.

Смерть Поэта, Виктора Цоя, таинственна и есть тайна; и гибель его на Земле загадочна и трагична в подлинном смысле, не объяснима рационалистически так же, как и гибель Иоанна Предтечи, который погиб и его гибель была в гуще стихии иррационального, страстей подсознательного, всплывающих в сознании людей жестоких и мстительных. Мы помним эту историю и повесть о человеке, рассказанную в Евангелии. Но повесть о жизни и гибели Виктора Цоя не менее таинственна и загадочна, как и повесть об Иоанне или повесть об Илии, который внезапно вознесся на Небо. Не много ли совпадений? Но мало Веры в сердцах!? Ибо чтобы поверить в это совпадение, то нужно быть в числе безумных так же, как и первохристиане казались безум-ны в глазах граждан Империи.

Гибель Виктора Цоя загадочна и таинственна, но не менее загадочна и таинственна и сама жизнь Поэта, как и явление его творчества. Творчество Поэта есть Символ, знак, загадка его жизни и смерти, но и творчество Поэта есть Слово откровения, в котором дано духовное содержание как ответ на тайну его жизни и смерти и которое есть Смысл творчества Поэта. Смысл творчества Поэта, Смысл творческого Пути раскрывает тайну жизни и смерти Виктора Цоя, как тайну Связи единого Человека в его жизни-смерти, потому и есть Смысл религиозный.

Религиозный смысл творчества, жизни и смерти Поэта, Виктора Цоя, сокрыт в евангельском слове Иисуса о зерне и о Утешителе, Который и свидетельствует о пути благовестия Иисуса Христа:
«…если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а ес-ли умрет, то принесет много плода» (от Иоанна 12:24).

«Когда же придет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать о Мне… Когда же придет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину; ибо не от Себя говорить будет, но будет говорить, что услышит, и будущее возвестит вам. Он прославит Меня, потому что от Моего возьмет и воз-вестит вам… вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет… Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас» (от Иоанна 15:26; 16:13,20,22).

Эти слова из Евангелия, возможно, не имели бы никакого сокровенного смысла для меня лично, если бы образ творчества Виктора Цоя не привел меня ко Христу. Но, благодаря песням В. Цоя, я пришел ко Христу и в Иисусе увидел Христа, увидел путь Евангелия и апостолов. И вот Христос и путь веры апостолов открыли мне подлинный образ творчества и духовное содер-жание творческого пути жизни и самый религиозный Смысл творчества Вик-тора Цоя. И пишу не для себя, не себя чтобы показать, а для раскрытия Правды: духовного содержания творческого пути Поэта, раскрытия и откровения честного имени – поэта и пророка конца 20-го века – Виктора Цоя.

Смысл религиозный в творческом пути Виктора Цоя не доказывается, не обосновывается логическими доводами, но лишь открывается в потаенном и любящем сердце и в опыте жизни, как пути жизни человека. Но если есть Смысл творческого пути человека, то должно быть и его откровение, осмысление. Никто не может сказать точно: «кто есть именно, Виктор Цой?», ибо это ведомо лишь Богу. Но человеку Богом дан разум, что вопрошает к тайне. И вот, по мысли Б.П. Вышеславцева: «когда мы говорим: «мы не знаем до конца и наверное, что именно существует, но мы знаем наверное, что нечто существует», – тогда бытие этого Х, этой иррациональности самоочевидно"(Б.П. Вышеславцев, с. 137, 1994).

И по слову Б.п. Вышеславцева:
«Иррациональный Абсолют отнюдь не есть крушение разума, отрицание разума; напротив, к нему приводит сам разум. Он открывается в глубине разума. Он есть последнее слово разума, после которого разум уже не имеет более глубоких слов. Но о Нем еще возможно «разумное слово». Напротив, отрицание, игнорирование иррационального – противоразумно, такой «рационализм» – есть незнание границ разума, и поэтому самонадеянная ограниченность – высшая и наиболее комичная форма глупости, как показал Сократ. Истинная мудрость знает свое незнание, знает, что есть х, есть нечто, чего она не знает (docta ignorantia – Николая Кузанского)» (Б.П. Вышеславцев, с. 137, 1994).

Но, аналогично мысли Бориса Вышеславцева об иррациональности Абсолюта, можно сказать и о человеке, ибо самоочевидность этого бытия Х человека еще вовсе не есть последнее слово религиозной философии и апофатического богословия. Ибо есть еще и катафатическое богословие, и есть металогическое мышление и видение (С.Л. Франк), которое возводит человека над отрицаниями и утверждениями, как совпадение противоположностей.
И вот это металогическое видение  открывает нам, что человек непостижим, как по образу и подобию Божию, и так оно и есть, ибо никто не может, ни в силах в чистоте сердца своего, совести и честности, сказать точно и дать ответ на вопрос: «кто есть именно Виктор Цой?». И верно то, что Поэт непостижим и образ его неисчерпаем. Но неисчерпаемость образа Поэта не должно означать, что образ Поэта бесконечно дробится в своей неисчерпае-мости, как и Смысл творчества Поэта вовсе не распадается на частные, субъективные подсмыслы. Ибо образ Поэта един, как и един Смысл его творчества, – един, ибо непостижим. Поэт непостижим, но это не означает и не должно означать, что мы должны впасть в пассивность и отказаться от постижения. Наоборот, непостижимость Поэта непотаенна и явственна, сама непостижимость образа Поэта есть призыв к постижению тайны человека, призыв к творческой активности в познании творчества и есть потаенный зов к твор-ческому акту, совершающемуся в потаенном и любящем сердце. Это верно потому, что истинно верующий и любящий всегда активен и креативен в акте Веры и любви Сердца. Ибо по данному нам завещанию Н. Кузанского и С.Л. Франка: «Непостижимое постигается через постижение его непостижимости».
Ибо непостижимое  Человека и в человеке самораскрывается в акте любящего сердца и самосознания, которому открывается непостижимость Поэта как самоочевидность. И сердце любящее и творчески-активное ведает эту непостижимость и в акте самосознания предвосхищает глубины и единый Смысл творчества Поэта, который неисчерпаемо открыт для каждого как живая тайна и животворящий Дух. Ибо «каждому солнце светит».

И книгу закончу сравнением, как и начал её. Вот, сравните: образ мысли Г.К. Честертона и, как в символике, образ творчества Виктора Цоя...

«Христос основал Церковь двумя великими образами – камня и ключей… Но мало кто замечал, как поразительно точен образ. Ключи играют немалую роль в искусстве и геральдике христианства; но далеко не все понимают, как полна и точна аллегория… Ранние христиане похожи на людей с ключом – или, если хотите, на тех, кто говорит, что у них есть ключ… Они утверждали, что есть ключ и что этот ключ – у них, а другого такого нет. В этом смысле, конечно, их можно назвать узкими. Но случилось так, что именно этот ключ открыл темницу мира, и белый, дневной свет свободы ворвался в нее. Вера подобна ключу в трех отношениях… во многом ключ был сложен, в одном – прост. Он открывал дверь… Жизнь человека – повесть, приключенческая повесть. То же самое можно сказать даже о жизни Бога.
Наша вера – примирение, потому что в ней свершаются и философия, и мифология. Она – повесть, и от сотен повестей отличается только тем, что правдива. Она – философия, одна из сотен философий, только эта философия – как жизнь… Мифология жаждала приключений – и вот это повесть; философия жаждала истины – и вот эта повесть истинна. Идеальный ее герой должен быть историческим лицом, чего никогда не ждали от Пана или Адониса. Историческое лицо должно быть идеальным героем и выполнить многие его дела, потому Он и радость, и жертва, и лоза, и солнце. Чем глубже мы вглядываемся в это, тем больше убеждаемся: если Бог есть, Его творению вряд ли пристала иная судьба…  Да, человек един со всеми существами, но сколько в его единстве одиночества!..
Вестник не рассуждает и не спорит о том, какой могла бы быть его весть, – он несет ее. Весть его – не теория и не вымысел, а факт… Вестники радостны, как святой Франциск, друг цветов и птичек. Они моложе духом, чем самые новые школы; и нет сомнения, что они стоят на пороге новых триумфов…
Только вера, которая на первый взгляд кажется самой немыслимой, остается твердой и здравой. Она одна может смирить эти мании, спасти разум от прагматизма и смех – от пуританства. Я намеренно подчеркнул и вызов ее, и суровость… Душа христианского мира, порожденная немыслимым Христом, – здравый смысл. Мы не смеем взглянуть на Его Лик, но мы видим Его плоды, и по плодам Его узнаем Его. А плоды эти – весомые, и плодородие – не только метафора…» (Г.К. Честертон, с. 279-354, 2006).

                «Может быть, завтра с утра будет Солнце
                И тот Ключ в связке ключей…»
                «Но кто-то должен стать дверью,
                А кто-то замком, а кто-то ключом от замка…
                Земля. Небо.
                Между Землей и Небом – война…»
                «Закрой за мной Дверь. Я ухожу…»
                «Зерна упали в землю,
                Зерна просят дождя, им нужен дождь.
                Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь:
                Ты увидишь – там все горит огнем…
                Мама, мы все тяжело больны.
                Мама, я знаю, мы все сошли с ума…»
                «Но странный стук зовет в дорогу:
                Может – сердце, а может – стук в дверь.
                И когда я обернусь на пороге,
                Я скажу одно лишь слово: «Верь!»
                «И я верю, что ты
                Снова скажешь эти несколько слов.
                И тогда я готов
                Оставить след на этом снегу.
                И я знаю, что мне
                Недолго осталось ждать,
                Чтобы снова увидеть сосны на морском берегу…»
                (В.Р. Цой)

                Послесловие.
                Встреча – образ Поэта.

«Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою, прельщенный и плененный Тобою. Вместо твердого древнего закона, свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собой»
                (Ф.М. Достоевский «Легенда о Великом инквизиторе»)
               
Мне еще многое хотелось бы поведать вам, но в одной книге всю душу не выразишь и не откроешь в словах потаенное. Что может быть после слов?

Когда свершается что-то значительное и потрясающее, или пред свершением чего-то значимого и еще небывшего, когда все слова уже сказаны и высказаны, то происходит разлука, расставание, оставление, утрата, разрыв, что разрывает самое бытие и душу надвое. Но расставание – это не последнее слово значимого, любимого и свершившегося. Но и где значительное и потрясающее свершается, там есть и быть может, что значит абсолютно возмож-на, как возможна Встреча с Другим, с Другом, с любимейшим и ценнейшим.

Встреча, для которой не нужны слова, ибо есть любящее созерцание, отражающее и выражающее полноту любви Образа и Сердца. Ибо в Сердце отражается любимый Образ, а в Образе пылает любящее Сердце.

И самая наижелайнейшая Встреча на свете свершается после самой долгожданной разлуки, самого долгожданного расставания:

                «Играй, невеселая песня моя, играй, играй!»
                «Смерть стоит того, чтобы жить,
                А любовь стоит того, чтобы ждать…»

А долго ждать могут лишь те, кто крепок в Вере и заветно любит, ждет и ожидает заветную Любовь при Встрече…
И велика радость встречи желанной, та радость Встречи, в которую трудно поверить, ибо все в мире действительности говорит «против», как против самой возможности такой Встречи…

                «Следи за собой. Будь осторожен. Следи за собой…»
                «Где же, Ты теперь, воля вольная,
                С кем же Ты сейчас ласковый рассвет встречаешь?
                Ответь!
                Хорошо с Тобой, да плохо без Тебя.
                Голову, да плечи терпеливые под плеть,
                Под плеть…
                Солнце моё – взгляни на меня!»

Но велика радость верующих и любящих в потаенном сердце, ибо Вера предвосхищает и предугадывает самый Путь к желанной Встрече, как после долгой разлуки отец встречает сына, а сын встречает отца, как брат встречает брата, а друг встречает Друга, как Мать и Невеста ждут и встречают Сына и Жениха. И велика их радость…  Ибо:
   
                «А Он придет и приведет за собой весну.
                И рассеет серых туч войска.
                А когда мы все посмотрим в глаза Его,
                На нас из глаз Его посмотрит тоска.
                И откроются двери домов.
                Да Ты садись, а то в ногах правды нет.
                И когда мы все посмотрим в глаза Его,
                То увидим в тех глазах Солнца свет…»
                (В.Р. Цой, с. 348, 2003).


                (Апрель, 2012, г. Барнаул)


               
                ***

(Рецензии на "Религиозный смысл творчества Виктора Цоя" (Бармин Виктор)...)

Да, ИзТочник Творчества В. Цоя, явно не от Мiра сего, и Само Оно настолько многогранно, что даже Ваш основательный труд не может вместить Его, впрочем, - это вообще невозможно. Вероятно, поэтому я никак не могу взяться за написание эссе о Творчестве В. Цоя... Но собирать по Искрам, чтобы в итоге, объединёнными усилиями, стать ["подателями Света"*], - необходимо. Вы сделали первый, очень сложный шаг, в этом направлении, Виктор; надеюсь у меня хватит Сил продолжить и дополнить Ваши начинания.
С уважением,
*
["Каждый, кто принес частицу знания, уже есть благодетель человечества. Каждый, собравший искры знания, будет подателем Света". Е.П. Блаватская. "Тайная Доктрина"]

(Борис Голутвин 13)


Здравствуйте, Борис!
Я рад, что Вы вернулись и, вновь, в "Прозе"...
ЧТО ЕСТЬ Бытие Творчества Человека?..
При живой жизни Человека-творца, мы думаем и говорим совсем не о том и совсем не про то, что Должно сказать и Возможно желательно из глубины сердца. А когда Человека уже нет в этом мире, то чувствуем остаток несказанного и невысказанного, тот самый остаток, как "сокровище" сердца. И вот этот "остаток" в нас и Непостижимое-Оставшееся Поэта в неизобразимом и в невыразимом Чувстве слиты в одном Едином любящем Сердце... Но сердца наши требуют живого Слова... И Сердце потаенное тогда, вновь, ПРОбуждается и возрождается в новом Слове, отражающем и запечатлевающем нечто Вечное, как еще не бывшее в мире сем...
Борис, я искренне рад, что Вы вернулись... Моя попытка в уже сказанном о Поэте, есть всего лишь одна из возможного несказанного, лишь одна сотая того, что я хотел выразить и воплотить Образ... И я не совсем доволен тем, что КАК мне удалось исполнить открывшееся. И, порой, мне не нравится: КАК я выразил мысли-образы... Но единственное мое утешение для меня в том, что я сделал это искренне и честно, по совести сердца...
В видении моем мне открылось непостижимое Поэта, как Правда сердца, но я смог выразить образно и намеками лишь одну сотую того, что мне открылось и осталось в Памяти. Потому видение мое чисто субъективное, еще не раскрывшееся в полноте, и понимание Правды я выразил субъективно и обычно-человечно, т.е. лишь частично. Но, ведь, в нас есть еще "остаток" Непостижимого и возможность, тяжесть к поиску подлинной возможности обрести ПРАВДУ... Ведь, "Царство Божие силою нудится и употребляющие усилие восхищают его"...
К проблеме НЕСКАЗАННОГО хочу добавить вот такое сравнение, как для размышления... Ибо размышлять, как искать истинное, ведь, есть над чем?!...
Так в черновом наброске Ф.М.Достоевского и не завершенного им предисловия к "Бесам" написано-задано, как загадка:
"Жертвовать собою и всем для правды - вот национальная черта поколения. Благослови его Бог и пошли ему понимание правды. Ибо весь вопрос в том и состоит, что считать за правду"...
Именно, ЧТО считать за Правду??? Вот! Вопрос всех вопросов...
Не совпадает ли вопрос (вопросы) Достоевского, как загадка, с вопросом-загадкой Виктора Цоя???
"Расскажи, каково БЫТЬ мишенью в тире?
У меня ЕСТЬ ВОПРОС,
На который ты не дашь мне ответ" (В.Р. Цой)
Образ Виктора Цоя - сам есть загадка, который оставил нам Вопрос. И вот мы теперь без него и пытаемся разрешить Вопрос-Образ... Разрешить "русский вопрос" или найти "русское разрешение вопроса" (по мысли Достоевского)...
С уважением,
(Бармин Виктор)


Спасибо, за добрые слова, Виктор. Возникли некоторые разногласия с модераторами, как итог - закрыли мою страницу, что, конечно, не жаль, жаль только рецензии... Ну да Богъ с ними...
Да, выразить, воплотить в Слове то, что есть на Сердце, чрезвычайно сложно, и Ваше недовольство созданным вполне понятно - настоящий Творец перфекционист, по своей сути, тем более, что нет [да и не может быть] предела совершенству, но есть, к сожалению, предел человеческого существования, ограниченное Временем...
Мне кажется, до сих пор ещё мало кто понимает, насколько всеобъемлюще и неизмеримо масштабно, Творчество В. Цоя - в простых словах, без вычурности и искусственной усложнённости, - запечатлены все аспекты Бытия человеческого, вся многогранность мыслей, охватывающая философию, религию, социологию и политику, культуру и, вместе с тем, простые человеческие радости и горести, сомнения и вопросы, на которые подчас невозможно найти ответ, но поиск Истины, да и самая Жизнь, не перестают от этого быть менее значимыми...
С уважением,
(Борис Голутвин 13   06.01.2013)

Владимир Соловьев в одной статье как-то сказал:
"В истории мира есть события таинственные, но нет бессмысленных. Нет!.."
Борис, не хочу показаться поучающим и назидающим, ибо не по мне это, но искренне желаю Вам совет: не торопитесь, собирайте по Искрам... А когда придет время, то сами Вы почувствуете, что "Время пришло"... Главное, уже собрать по Искрам, а осуществление Собранного придет само собою...
Я так говорю потому, что сам одновременно - и медлил, останавливался во мраке и слушал, и в то же время торопился, очень торопился успеть "схватить" Мгновение...
Каждому отведено свое время и свое место, потому желаю Вам удачи в творческом пути!.. У Вас много удивительных открытий-задумок, потому: не торопитесь... Как там у Александра Сергеевича, что Творчество... "не терпит суеты"...
Ибо все еще только начинается!..
С уважением,
(Бармин Виктор   06.01.2013)

Ни в коей мере, Виктор. Вы в точности описали то состояние, в котором я сейчас нахожусь - Оно во мне, я чувствую. Знаю, что не хватает ни Знаний, ни Жизненного Опыта, но тороплюсь [конечно, внутренне] взяться за написание, и... объять необъятное; но - ещё не Время. А как бы хотелось: ["Я ждал это время, - и вот, - это время пришло:
те, кто молчал, - перестали молчать..."]
Я Вам очень благодарен, за эти слова напутствия.
С уважением,
(Борис Голутвин 13   06.01.2013)


Рецензия на «Религиозный смысл творчества Виктора Цоя» (Бармин Виктор)

Виктор, статья носит философский характер и не всем доступна. Виктор Цой - великий бард, но я, к сожалению, мало знаком с его творчеством. А Вы - молодец, Вами проведена большая, кропотливая и сложная работа.
Всего Вам доброго
С уважением
(Вадим Прохоркин   26.07.2012)

Благодарю, Вадим, за понимание!
С уважением,
(Бармин Виктор   26.07.2012)


Рецензия на «Религиозный смысл творчества Виктора Цоя» (Бармин Виктор)

Работа, приводящая к пониманию...
Спасибо.
С уважением,
(Виталий Щербаков   29.05.2012)


Благодарю за понимание...
Бывает так много слов критики, различных оценок, за которыми не отражено понимание, тем более, как понимание сокровенное и сердца любящего и потаенного. Какое простенькое слово "понимание", тем более, как слово "сердце" и "сердце понимающее", и в то же время, сколько в нем чудесного и ясного. К "пониманию" взывал Поэт в своих размышлениях в "Дневнике интервью", и я в книге о Поэте стремлюсь именно к "Пониманию сердца". В книге о Поэте я выразил лишь то, что мне открылось и опытно накопилось в сердце потаенном, но выразил лишь одну сотую того, что открылось и есть в сердце. Ибо есть нечто, что невыразимо и в то же время стремится к самовыражению, реализации. И вот, что открывается в сердце, то нужно еще увидеть сердцем и прийти к пониманию и осмыслению увиденного. Понимание взаимосвязано с видением сердца и понимание осуществляется, как возможность ясного и прозрачного видения сердцем образа Другого. Это невозможно, ибо непостижимо самоочевидно. Именно, в очевидности Непостижимого, нам и открывается возможность понимания и выражения, как чудесное и невыразимое, как явление еще небывшее в мире. Чудесно уже само явление, как и видение в самоосознании, которому и открывается нечто чудесное в "Ты" Другого.
С благодарностью,
(Бармин Виктор   29.05.2012)

Дело в том, что опыт Света есть. А потом объяснения не нужны.
Но идущим - важно. Проблема сокращения того, как сказать о том, что невозможно сказать в течение периода существования в теле физическом плане стоит перед любым приёмником.
Когда состояние уходит, появляется возможность передачи...
Ну, и так далее...
С уважением,
(Виталий Щербаков   29.05.2012)


                ***

                Вопрос о Пушкине сквозь самосознание России.

                Вопрос о Пушкине сквозь историческое и духовно-поэтическое
                самосознание России.

                "Ты зовешь или пророчишь?
                Я понять тебя хочу,
                Смысла я в тебе ищу..."
                (А.С. Пушкин (1830)).

                "Расскажи: каково Быть мишенью в тире?
                У меня Есть Вопрос,
                На который ты не дашь мне ответ..."
                (В.Р. Цой).

                "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть,
                единственное явление русского духа: это русский человек
                в его развитии, в каком он, может быть, явится через
                двести лет... В каждом слове бездна пространства;
                каждое слово необъятно, как поэт..."
                (Н.В. Гоголь).

                "Не понимать русского Пушкина - значит не иметь права
                называться русским. Он понял русский народ и постиг его
                назначение в такой глубине и в такой обширности,
                как никогда и никто"
                (Ф.М. Достоевский).

                "Любовь и тайная свобода
                Внушали сердцу гимн простой,
                И неподкупный голос мой
                Был эхо русского народа"
                (А.С. Пушкин).

                "А ведь это образ! Образ и символ: тысячу раз прав Лермонтов,
                сказавший: "История души человеческой, хотя бы самой мелкой души,
                едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа", -
                прав, но еще более был бы прав, если бы сказал, что даже в истории
                отдельной души одного человека отражается порой история души
                всего народа..." (Ф.М. Достоевский)
                (Ю.И. Селезнев, "Достоевский" / с. 103, 1990).

                "Гениальность есть особая напряженность целостного духа человека,
                а не специальный дар...
                Природа гениальности - религиозная, ибо в ней есть противление
                цельного духа человека "миру сему", есть универсальное восприятие
                "мира иного" и универсальный порыв к иному...
                Гениальность есть "мир иной" в человеке..."
                (Н.А. Бердяев "Смысл творчества"). 

                "Россия увидела свое прекрасное, идеальное величие в зеркале
                Пушкина. И признала, что сверхчеловеческое слово Пушкина есть
                её слово о себе самой... Лицо и сердце России стали
                "пушкинскими", ибо тайна "явления" Пушкина и заключена в том,
                что великий Пушкин есть личное воплощение величия души России".
                (А. Карташев / "Лик Пушкина").

Если, по словам А. Карташева, "лицо и сердце России стали "пушкинскими" и если "Россия увидела свое идеальное величие в зеркале Пушкина", то сквозь вопросы Пушкина, как вопросы самому себе и о самом себе, встают вопросы и русского духа сквозь религиозно-философскую мысль, как вопрошание к национальному самосознанию о духовно-идеальном величии "лица и сердца" России, о значении и смысле её пути в истории. Как Поэт вопрошает о самом себе, о смысле пути и жизни, так и Россия вопрошает о себе сквозь представителей религиозно-философской мысли, вопрошает о "лице и сердце", о творческом духовном даре и излучающем сердце, души сокровенной России. Так, а что если вопрос Пушкина, поставленный о самом себе, узреть через фокус видения и вопрошания к национальному самосознанию России?..

                "Дар напрасный, дар случайный,
                Жизнь, зачем ты мне дана?
                Иль зачем судьбою тайной
                Ты на казнь осуждена?.."
                (А.С. Пушкин).

Так вопрос Поэта о самом себе есть не только вопрошание к "смыслу жизни", как в обычном школьном понимании, но и есть вопрошание к смыслу творческой жизни, как жизни творческой, исполненной смысла творческого дара и исполненной любви к Богу, миру и человеку. Потому здесь вопрошание о творческом даре, как смысле жизни, и через вопрос о даре есть сокровенное взывание к Тому, Кто есть жизни податель и даритель вечного "сокровища" в сердце человеческом, вопрошание к самому Творцу, Всевышнему.
Ибо так в стихотворном послании митрополиту Московскому Филарету (Дроздову; 1782-1867) Пушкин ответил:

                "Я лил потоки слез нежданных,
                И ранам совести моей
                Твоих речей благоуханных
                Отраден чистый был елей...

                Твоим огнем душа палима
                Отвергла мрак земных сует,
                И внемлет арфе серафима
                В священном ужасе поэт"
                (А.С. Пушкин).
 
И вопрос о Пушкине есть не только вопрос о неисчерпаемости Поэта сквозь его творчество, как сам Поэт засвидетельствовал о себе: "вечно тот же, вечно новый", но и есть как раз вопрос о Вечном, отраженном в творчестве Поэта. И так вопрос о Вечном Поэта, о образе и смысле творчества Пушкина ставит проблему полемики прочтения и понимания феномена творчества Пушккина сквозь историческое самосознание в русской мысли. Как и чтО отечественные литераторы, критики и мыслители вИдели и понимали, осознавали и оценивали "Вечное Поэта"?..

В 1880-м году свершилось чрезвычайное событие, всероссийского масштаба, и событие это ознаменовалось тем, что в Москве впервые был установлен памятник первому Поэту России. Но не только в установке памятника событие в Москве 1880-го года произошло как чрезвачайное, но и главное тем и в том, кАк и чтО отечественные литераторы и мыслители выразили сокровенные мысли в своем вИдении и понимании значения Пушкина, значения Поэта, как не только в литературном, но и в историческом и в духовно-поэтическом смысле. По-моему, пушкинский праздник 1880-го года, как событие чрезвычайное, есть, своего рода, своеобразная точка отсчета, из глубины которой отражается взгляд в прошлое к вопросу о Пушкине и взгляд в будущее сквозь наши дни (начала 21-го века), в котором также, как и прежде, остро стоит вопрос о Поэте.

Так в замечательной статье "Лик Пушкина" А. Карташев описывает духовное состояние российского общества (которое может быть отнесено не только к 1880, но и к 1937 и к 1999, и к 2037 годам в российской истории):

"Творится всякий раз что-то необычное, как только русские соприкасаются с Пушкиным. Пушкинские юбилеи приводят в движение весь русский мир... Умы пробуждаются, сердца окрыляются. Говорятся слова чрезвычайные. Случается что-то само по себе достопамятное, что прирастает к памяти Пушкина и её все более и более увеличивает. Например, речь Достоевского. Души бодреют, молодеют, вдохновляются новыми надеждами, чуют откровение какого-то радостного смысла жизни. Все, не сговариваясь, на разные лады повторяют, очарованные: "чудо! чудо!", "тайна!"...
Да, не подлежит никакому сомнению, Пушкин для русского сердца есть чудесная тайна, теперь уже приоткрытая и угаданная. Может быть, откроется со временем и всему миру. И дело тут не в литературе только..." (А. Карташев, с. 302, 1990).

Конечно, "тайна, приоткрытая и угаданная", как по словам А. Карташева, но хочется добавить, что лишь чуточку "приоткрытая" и частично "угаданная", но не "разгаданная", ибо тайна на то и есть, что не подлежит окончательной разгадке. Но в ином смысле понимания, как "разгадка тайны", то есть в смысле творческого откровения, ибо тайна сама по себе не имеет смысла, но подлинная тайна всегда есть указание на некое откровение в творческом слове и на некий смысл творчества Поэта. Каков этот смысл творчества и каковы вопросы о Пушкине, что отражались в самосознании и рассматривались русскими литераторами и мыслителями?

И так сквозь точку 1880-го года и рассмотрим "Вопрос о Пушкине". В уникальной книге Игоря Волгина "Последний год Достоевского" (2010) автор исследует и рассказывает о потаенных тонкостях "литературного мира" в период пушкинского праздника:

"...Назвав речь Достоевского гениальной, Аксаков продолжал: "Вчера ещё можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин или нет; сегодня этот вопрос упразднен; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать".
"Вчера" в устах Аксакова имело буквальный смысл: именно вчера, 7 июня, был поставлен "вопрос", который сегодня "упразднен" Достоевским; автор "вопроса" находился тут же.
Однако Аксаков не ограничился иносказаниями. Он назвал имя.
"Всё разъяснено, всё ясно, - передает слова Аксакова Д.Н. Любимов. - Нет более славянофилов, нет более западников! Тургенев согласен со мною" (И.Л. Волгин, с. 370, 2010).

Однако, к словам Аксакова следует сделать некоторую историческую поправку, ибо Достоевским в "Пушкинской речи" "упразднен" "вопрос", поставленный Тургеневым, но не упразднен "вопрос о Пушкине", вообще, ибо, наоборот, Достоевский в своей "Речи" о Пушкине "вопрос о Поэте" еще более углубил и расширил.
Ведь, недаром Игорь Волгин в книге своей сказал, что:
"...Пушкинская речь была таким же "пророчеством и указанием", как и сам Пушкин..." (И.Л. Волгин, с. 339, 2010).
 
Итак, Тургенев и Достоевский на пушкинском празднике 1880 года; первый поставил "вопрос", а второй "упразднил" "вопрос" первого, но так, что сквозь еще более углубленное и масштабное видение "вопрос о Поэте" приобрел, помимо только литературного, и всемирно-историческое значение, упраздняя, таким образом, узко-националистическое понимание в историческом самосознании.
 
Попробую рискнуть в некотором видении и сравнении, если сопоставить - два "духовных мира", бесконечно пересекающихся, вопреки всяческим законам, сквозь вопрос о Пушкине. И эти "два мира" сквозь "вопрос о Пушкине" можно рассмотреть более как два вектора историософского самосознания:

1) Белинский - Писарев - Тургенев - Набоков, как сквозь вопрос о Пушкине; и...
2) Гоголь - Достоевский - Бердяев - Ильин - Франк, как сквозь вопрос о Пушкине...

Как Гоголь и Белинский, как Тургенев и Достоевский, как Писарев и Бердяев, и Ильин, как Набоков и Франк, и Вышеславцев в постановке вопроса о первом Поэте обозначили два центробежных вектора постижения, как два противоположных видения и понимания Образа и Смысла творчества Пушкина... Но хочется верить и надеяться, что эти два противоположных вектора вИдения будут не столько центробежными, но сколько центростремительными к цельному образу и смыслу творчества Поэта...

Конечно, здесь всего лишь схема двух аспектов видения и двух векторов понимания и осознания значения Поэта, ибо эти два аспекта-вектора видения и понимания взаимосвязаны между собой в бесконечно многообразном пересечении зрений, взглядов и понимания "вопроса"... Так в вопросе о Пушкине взгляд Гоголя пересекается не только с Белинским, но и с Достоевским, а взгляд Достоевского пересекается с Белинским; также взгляд Белинского пересекается с Тургеневым, а взгляд Тургенева с Писаревым; как взгляд Писарева пересекается с Набоковым, а взгляд Набокова с Тургеневым; как и связка "Достоевский - Бердяев" или "Достоевский - В. Соловьев, Ильин, Франк, Вышеславцев"; также как и связки: "Гоголь - Толстой", "Гоголь - Достоевский", "Гоголь - Аполлон Григорьев - Достоевский" или "Тургенев - Достоевский - Толстой", или "Гоголь - Аполлон Григорьев - Тургенев - Мережковский - Набоков", также как и "Писарев - Толстой"... И подобных пересечений в литературно-философском контексте видения "вопроса" можно обнаружить очень много. Но главное здесь не в количестве обнаруженных пересечений, а в углубленном качестве вИдения и понимания "Вопроса о Пушкине"...   

Итак, рассмотрим, чтО сказали Гоголь и Белинский в вопросе о Пушкине, по другому говоря, какова постановка вопроса Гоголя и Белинского в понимании образа творчества Пушкина?..

Например, в статье "Лик Пушкина" А. Карташев сконцетрировал внимание и изложил вИдение образа так:

"...Вещий Гоголь, с его наклонностью к гиперболе, потрясавшийся гением Пушкина, считавший себя как бы порождением его в своих творческих замыслах, сказал нам нечто большее. Он еще при жизни Пушкина разгадал тайну его личности. Уже в 1832 г. Гоголь провозгласил: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он может быть явится через 200 лет". Этим своим пророческим выкриком Гоголь сдвинул обсуждение Пушкина с рельс только литературы и приковал русское внимание к самому лицу Пушкина, почуяв в нем что-то сверхличное, назвав его "явлением", событием во всей истории русского народа, чреватым в далеком будущем великими последствиями. Гоголь даже не удержался выговорить вслух свое ощущение, что явление-то Пушкина, при всей его феноменальности, едва ли и не единственное!..
...Пушкин, действительно, вырос в русском сознании в несравнимую величественную гору, сам стал русским Олимпом. В Пушкине открылся величественный лик самой России. "Пушкин наше ВСЕ"... - рассуждает в 1859 г. Аполлон Григорьев - "Пушкин - пока единственный полный очерк нашей народной личности"..." (А. Карташев, с. 303, 1990).

И здесь, к созвучию мысли А. Григорьева о Пушкине стоит вспомнить удивительные слова Достоевского, как удивительные по своему смыслу:
"...А ведь это образ! Образ и символ: тысячу раз прав Лермонтов, сказавший: "История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа", - прав, но еще более был бы прав, если бы сказал, что даже в истории отдельной души одного человека отражается порой история души всего народа" (Ю.И. Селезнев / "Достоевский", с. 103, 1990).

"...В 1880 г. Достоевский подхватывает определение Гоголя о Пушкине, как явлении чрезвычайном и заостряет его еще тончайшим эпитетом: "и - пророческое!" "Пророческое", очевидно, в смысле указания на судьбы России и русского народа и через самое лицо
Пушкина, а не только через его творчество. Вернее - через все это вместе, но с ударением на лице.
Сам Пушкин велик, а потому велико и его слово. Вот в чем - "тайна и чудо"..." (А. Карташев, с. 303, 1990).

Как и в чем видели величие Пушкина Гоголь и Белинский, и кАк это вИдение отразилось в судьбе русского самосознания?

Так Гоголь увИдел образ Пушкина и выразил смысл образа в таких словах, как:

"При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему...
Самая его жизнь совершенно русская...
Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувтсвует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами..." (Н.В. Гоголь / Из статьи "Несколько слов о Пушкине", 1835 г. / с. 69, 1986).

Но вот в чем увИдел Гоголь и кАк поставил "вопрос о Пушкине"? "Вопрос" Гоголя о Пушкине в том, что Гоголь увИдел образ Поэта как "явление чрезвычайное" и сквозь своеобразие "феномена Поэта" увИдел "феномен" не в статике, а в динамике русского самосознания, как "в его развитии, в каком он, может быть, явится через 200 лет". Вот! "Вопрос", по Гоголю, как "вопрос о Пушкине". И "вопрос" Гоголя есть вопрошание мистическо-профетическое, вИдение которого углубил Достоевский в "Пушкинской речи" (1880г.).

А каков же "вопрос" Белинского? Белинский во многом интерпретировал-повторил Гоголя, но повторил видоизменив смысл "вопроса". Так по Белинскому:

"...Поэзия Пушкина удивительно верна русской действительности, изображает ли она русскую природу или русские характеры: на этом основании общий голос нарек его русским национальным, народным поэтом... Национальный поэт - великое дело! Обращаясь к Пушкину, мы скажем по поводу вопроса о его национальности, что он не мог не отразить в себе географически и физиологически народной жизни, ибо был не только русский, но притом русский, наделенный от природы гениальными силами; однако ж в том, что называют народностью или национальностью его поэзии, мы больше видим его необыкновенно великий художнический такт...
...И, если хотите, с этой точки зрения Пушкин более нацимонально-русский поэт, нежели кто-либо из его предшественников, но дело в том, что нельзя определить, в чем же состоит эта национальность. В том, что Пушкин чувствовал и писал так, что его соотечественникам казалось, будто это чувствуют и говорят они сами! Прекрасно! Да как же чувствуют и говорят они? чем отличается их способ чувствовать и говорить от способа других наций?.. Вот вопросы, на которые не может дать ответа настоящее, ибо Россия по преимуществу - страна будущего..." (В.Г. Белинский / "Из статьи пятой" / с. 9, 1975).

И вот далее Белинский проговаривает уже нечто, как свое "узрение":
"...Обращаясь снова к нашей мысли о художественности, как преобладающем пафосе поэзии Пушкина, заметим... Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической - внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность... у Пушкина всякое чувство еще прекрасно как чувство изящное... каждое чувство, лежащее в основании каждого его стихотворения, изящно, грациозно и виртуозно само по себе: это не просто чувство человека, но чувство человека-художника, человека-артиста...
...Если б мы хотели охарактеризовать стих Пушкина одним словом, мы сказали бы, что это по превосходству поэтический, художественный, артистический стих, - этим разгадали бы тайну пафоса всей поэзии Пушкина..." (В.Г. Белинский, с. 11, 1975).

Запомним эти слова Белинского о Пушкине. Ибо в этом пафосе интерпретации, как "артистическом", в понимании Поэта как "человека-артиста", Белинский не то что "разгадал пафос всей поэзии Пушкина", но еще и навлек этим пафосом "понимания", с неожиданной для всех стороны, волну презрительной неприязни "образа Поэта" в 60-е годы 19 века (Писарев). И еще запомним, кАк Белинский поставил вопрос о национальности Поэта, как в противовес видению Гоголя, и как после Достоевский "разрешит" "вопрос Белинского" о "национальности поэзии Пушкина" в пользу вИдения Гоголя...
Но вот чтО характерно для вИдения Белинского, который сказал, что "вот вопросы, на которые не может дать ответа настоящее, ибо Россия по преимуществу - страна будущего...". И вот с этим пониманием Белинского частично согласился бы Достоевский, но лишь частично, ибо образы будущего для обоих совсем очень разные, а еще потому, что образ будущего, по Достоевскому, сокрыт, как зерно в земле, в сокровенном образе настоящего, если под "настоящим" разуметь "образ Поэта" и духовный внутренний мир общества, потаенные социально-духовные движения в России и в мире.
И для вИдения Белинского характерно еще то, ЧТО он написал в "Письме к Гоголю":

"...все отдали византийскому богу, ничего не оставили сатане; тогда как Вы, желая поставить по свече тому и другому, впали в противоречия, отстаивали, например, Пушкина, литературу и театр, которые с Вашей точки зрения если б только Вы имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут служить к спасению души, но много могут служить к её погибели..." (В.Г. Белинский, с. 106, 1975).

И вот этот "вопрос" Белинского как раз созвучен в историософской "СВЯЗКЕ", как "Гоголь - Белинский - Бердяев", если исходить из того, как Бердяев поставил "вопрос о Пушкине" и, вообще, как русский философ поставил вопрос о смысле творчества в своих философских книгах...

Но перейдем далее к "вопросу о Пушкине". Так, изучив пафос мысли Белинского в "вопросе о Пушкине", Писарев, защищая образ Белинского, как революционера-демократа, агресссивно в литературно-критическом жанре "напал" на "образ Пушкина" и сквозь свое узрение поставил "вопрос о Пушкине"...
 
Так, Д.И. Писарев с вызовом российскому обществу поставил "вопрос о Поэте":
"...Поэтом можно сделаться, точно так же как можно сделаться адвокатом, профессором, публицистом, сапожником или часовщиком. Стихотворец или вообще беллетрист, или вообще художник - такой же ремесленник, как и все остальные ремесленники, удовлетворяющие своим трудом различным потребностям общества. Подобно всем остальным ремесленникам, поэт или художник нуждается в известных врожденных способностях... Затем всё остальное довершается в образовании художника впечатлениями жизни, чтением и размышлением и преимущественно упражнением и навыком... Пушкин - просто великий стилист и что усовершенствование русского стиха составляет его единственную заслугу перед лицом русского общества и русской литературы... Для чего же, в самом деле, по понятиям Пушкина, рождены поэты и для чего они не рождены? Если мы окинем общим взглядом теорию и практику Пушкина, то мы получим тот результат, что поэты рождены для того, чтобы никогда ни о чем не думать и всегда говорить исключительно о таких предметах, которые не требуют ни малейшего размышления... В так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного версификатора, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века" (Д.И. Писарев, с. 362-415, 1956).

Так, по свидетельству пушкиноведов, "...оценив его творчество как неактуальное и даже ретроградное, статьями о поэте критик почти на пятнадцать лет вычеркнул "вопрос о Пушкине из числа злободневных вопросов критики и публицистики" (Е.И. Высочина, с. 106, 1989).

Но вернее сказать, что Писарев не вычеркнул "вопрос о Пушкине", но своими размышлениями и сквозь свое зрение Писарев лишь "привел" общественное сознание к серьезному углубленному осмыслению творческого наследия Поэта. И потому в 1880 году на "вопрос" Писарева был дан ответ, но не только на "вопрос Писарева", но и на "вопрос Белинского" и на "вопрос", который прозвучал на пушкинском празднике в Москве. И вопрос этот поставил никто иной, как И.С. Тургенев...
Так Тургенев в "Речи о Пушкине" говорит, что:

"...Возвратимся к Пушкину. Вопрос: может ли он называться поэтом национальным, в смысле Шекспира, Гете и др., мы оставим пока открытым...
Да, Пушкин был центральный художник, человек, близко стоящий к самому средоточию русской жизни...
Всё так... Но можем ли мы по праву назвать Пушкина национальным поэтом, в смысле всемирного (эти два выражения часто совпадают), как мы называем Шекспира, Гете, Гомера?
Пушкин не мог всего сделать... Не следует забывать, что ему одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу... заслуги Пушкина перед Россией велики и достойны народной признательности. Он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте форм признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого; он отозвался типическими образами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни... "Это памятник - учителю" (7 июня 1880г.) (И.С. Тургенев, с. 118-123, 1986).

Здесь существенно заметить то, что в своей "Речи" Тургенев лишь "повторил" в некотором пафосе и сузил, специализировал постановку "вопроса" в русло "чистого искусства", "чистой литературы", как только для специалистов: филологов и литературоведов. Замечательно, что Тургенев ссылается на признание значения Пушкина сквозь "очки" иностранных филологов, ибо для Тургенева это и составляет вершину признания Поэта... Поэтому смысл "Речи" и пафос "вопроса" Тургенева так схож с пафосом Белинского и его "вопросом", а еще глубже схожесть эта проглядывается и с вопросами, что ставит Писарев о Пушкине...
Но на все сомнения и "вопросы о поэте" 8 июня 1880 года в "Пушкинской речи" ответ дал Достовеский. И Достоевский не просто дал ответ, как на вопрос из прошлого, но сам поставил "вопрос о Пушкине", углубив видение Гоголя, именно, сквозь профетически-фантастический фокус вИдения образа Поэта... Приведем лишь некоторые выдержки из "Речи" Достоевского:

"Пушкин есть явление чрезвычайное...", - сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва ли начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы... положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине её, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном... тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление её в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?.. Тут он угадчик, тут он пророк... Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите... Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина... мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии остановиться" (Ф.М. Достоевский, с. 188, 2002).

И, может быть, в продолжение мысли Достоевского как бы интуитивно в прозрении Николай Бердяев в книге "Смысл творчества" (1916), сопоставляя два образа как образ гения Пушкина и образ святого Серафима Саровского, ставит "вопрос о природе гениальности", вопрос о религиозном смысле творчества Поэта:

"И вот рождается вопрос: в жертве гения, в его творческом исступлении нет ли иной святости перед Богом, иного религиозного делания, равнодостойного канонической святости? Я верю глубоко, что гениальность Пушкина перед людьми, как бы губившая его душу, перед Богом равна святости Серафима, спасавшей его душу. Гениальность есть иной религиозный путь, равноценный и равнодостойный пути святости. Творчество гения есть не "мирское", а "духовное" делание... Гениальность есть особая напряженность целостного духа человека, а не специальный дар. Природа гениальности - религиозная, ибо в ней есть противление цельного духа человека "миру сему", есть универсальное восприятие "мира иного" и универсальный порыв к иному... Гениальность есть "мир иной" в человеке..." (Н.А. Бердяев, с. 154, 2002).

И вот "Вопрос" и кредо Николая Бердяева сквозь историософское вИдение есть, своего рода, ответ на историческую полемику между Гоголем и Белинским, ответ, как будучи не между ними, но над ними. Ибо Гоголь к концу своей жизни отрицал "творчество" во имя "спасения", а Белинский, будучи по складу ума человеком атеистического толка, отрицал "спасение" и "творчество", признавая лишь то и такое "творчество", которое достойно лишь быть "полезным" обществу.
И вот в "вопросе" и в проблематике "творчества и спасения" Николай Бердяев поставил, если уж и не точку, то глубокое вопрошание в вИдении проблемы соотношения "творчества И спасения", именно, в связке "И"...

Впервые, после "Речи" Достоевского (1880г.) спустя полвека С.Л. Франк в статье "Религиозность Пушкина" (1933) ставит вопрос о Пушкине в срезе вИдения как проблему русского национального самосознания. Так по С.Л. Франку:

"...Из всех вопросов "пушкиноведения" эта тема ("о религиозном сознании Пушкина") менее всего изучена... Между тем, это есть тема величайшей важности не только для почитателей Пушкина: это есть в известном смысле проблема русского национального самосознания. Ибо гений - и в первую очередь гений поэта - есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в её субстанциальной первооснове. Можно прямо сказать: если бы имело основание обычное пренебрежительное и равнодушное отношение к этой теме, - в осонве которого... лежит ощущение, что у Пушкина нельзя найти сколько-нибудь яркого, глубокого и своеобразного религиозного чувства и мироощущения, - то было бы поставлено под серьезное сомнение само убеждение в религиозной одаренности русского народа..." (С.Л. Франк, с. 8, 1999).

С.Л. Франк так поставил "Вопрос о Пушкине", что до него еще так никто не ставил, именнно, в своеобразном и резком обозначении проблемы. И на сегодняшний день "вопрос" Франка открыт в глубине своей проблематики и актуален, как никогда. Но ответы на "вопрос" Франка есть, как ответы в творчестве Бердяева, Ильина, Вышеславцева, как в статьях Ю. Лотмана и В. Непомнящего, как в книгах о Пушкине Сергея Поройкова и Хариса Исхакова. Но это все есть отдельная глубокая тема, которую здесь мы лишь обозначили как в виде "Вопроса о Пушкине"...

Что здесь хочется еще подчеркнуть, а именно, что в "Вопросе о Пушкине" происходят некие "чудесные вИдения", как сопоставления того, что, казалось бы, несопоставимо. Так, здесь, я говорю о противоположных вИдениях в "вопросе о Пушкине", как вИдении Достоевского и Набокова. И вот тут открывается нечто "фантастическое", как то, что Пушкин в своем творческом образе способен примирить и сблизить, казалось бы, то, что никогда и никак непримиримо и духовно враждебно. Но на то Пушкин и есть "тайна и чудо", как по слову А. Карташева...

Итак, я говорю про то, чтО и кАк Владимир Набоков заключает образ своего романа "Дар", в котором поставлен "вопрос о Пушкине" сквозь как бы общее вопрошание о творческом даре человека-пиита. И "вопрос", и взгляд Набокова устремлен не только вперед, в будущее, но вверх, в Вечное Поэта, как и в "Пушкинской речи" Достоевского, взгляд которого устремлен в Вечное Поэта.

Так, роман Набокова "Дар" заканчивается таким вот и в таком вот поэтическом образе:

"Прощай же, книга! Для свиданий - отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, - и для ума внимательного нет границы - там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка" (В.В. Набоков, с. 410, 2010).

Сквозь образ Набокова Поэт удаляется от нашего видения. И вот как закончил свою "Пушкинскую речь" Достоевский, в которой нет окончательной поставленной точки в "вопросе о Пушкине", ибо:

"...Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем" (Ф.М. Достоевский, с. 189, 2002).

В "образе поэта" Набокова и в конце "фантастической" "Речи" Достоевского Пушкин ушел от нас, оставив после себя некую тайну и некоторые вопросы в творчестве, сквозь которые, возможно, нам откроется когда-нибудь ответ, как откровение слова Поэта... Пушкин ушел, но оставил о самом себе вопрос, как про Вечное Поэта, который по слову самого Пушкина Есть: "вечно тот же, вечно новый"...

                "Что в имени тебе моем?.."
                (А.С. Пушкин)

                "Кто из вас вспомнит о тех, кто сбился с дороги?
                Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
                Кто из вас вспомнит, чувствуя холод приклада,
                Музыку волн, музыку ветра?.."
                (В.Р. Цой)

                "Стань птицей, живущей в моем Небе...
                Я стану дорогой...
                Стань сердцем, бейся в моем теле.
                Я стану кровью...
                Я стану словами..."
                (В.Р. Цой)

                "Что в имени тебе моем?..

                Но в день печали, в тишине,
                Произнеси его тоскуя;
                Скажи: есть Память обо мне,
                Есть в мире Сердце, где живу я..."
                (А.С. Пушкин)


                (21 марта 2013, г. Барнаул)
 


                ***

                Трагизм и загадки поэтики "Маленького Моцарта".
                "Маленький принц" и "Маленький Моцарт".

                "- на моей планете по имени Земля -
                плакал Маленький принц..."
                (Антуан де Сент-Экзюпери "Маленький принц")

                "Я знаю - мое дерево не проживет и недели.
                Я знаю - мое дерево в этом городе обречено.
                Но я все свое время провожу рядом с ним.
                Мне все другие дела надоели.
                Мне кажется, что это мой Дом.
                Мне кажется, что это мой Друг.
                Я посадил Дерево..."
                (В.Р. Цой)

                "Ночь, день -
                Спать лень.
                Есть дым -
                Черт с ним.

                Сна нет -
                Есть сон лет.
                Кино -
                Кончилось давно.

                Мой Дом,
                Я в нем
                Сижу -
                Пень пнем.

                Есть Свет,
                Сна нет.
                Есть Ночь -
                Уже уходит прочь..." 
                (В.Р. Цой)

                "Один лишь Дух, коснувшись глины,
                творит из неё Человека..."
                (Антуан де Сент-Экзюпери "Планета людей")

                "Человек всегда "находит Путь,
                ведущий его к Огню"
                (Антуан де Сент-Экзюпери)

                "Вторая половина человеческой истории, подобная новому
                Сотворению мира, тоже начиналась в пещере. И животные
                были тут, потому что пещера эта служила стойлом для
                горных жителей у Вифлеема; там и сейчас загоняют скот
                на ночь в такие ущельица и гроты. Именно здесь, под землей,
                приютились двое бездомных, когда хозяева переполненных
                гостиниц захлопнули перед ними дверь. Здесь, под самыми
                ногами прохожих, в погребе мира, родился Иисус Христос.
                Господь наш тоже был пещерным человеком. Он тоже рисовал
                странных, пестрых существ на стене мироздания;
                но Его рисунки обрели жизнь..."
                (Г.К. Честертон "Вечный человек")

                "Когда мы осмыслим свою роль на земле, пусть самую скромную и
                незаметную, тогда лишь мы будем счастливы. Тогда лишь мы
                сможем жить и умирать спокойно, ибо то, что дает смысл жизни,
                дает смысл и смерти...
                Меленький Моцарт, как и все, попадет под тот же
                чудовищный пресс. И станет наслаждаться гнусной музыкой
                низкопробных кабаков. Моцарт обречен...
                Мучительно не уродство этой бесформенной измятой человеческой
                глины. Но в каждом из этих людей, быть может убит Моцарт"
                (Антуан де Сент-Экзюпери "Планета людей")

                "Пути Пушкина и читателя разошлись" - пишет Я. Гордин,
                раскрывая душевную трагедию последних лет жизни поэта...
                Почти теми же словами описывают трагедию Моцарта его биографы
                и музыковеды. "Моцарт шел вперед сознательно, - читаем у
                Г.В. Чичерина, - Не гуляка праздный, не гениальный дурачок,
                не мелкий глупый мещанин, в которого якобы по странной
                аберрации природа всадила музыкальный гений. Нет, с полным
                кругозором гения он завоевал будущее сознательно. Параллельно
                с этим происходит скорбная трагедия: разрыв Моцарта с обществом
                и со вкусом современников. Разойдясь со своим веком,
                Моцарт пошел на верную гибель. Он избрал путь жертвы..."
                (Генрих Волков "Мир Пушкина")

                "Один из самых умных современных писателей, Альдоус Хекслей,
                тонкий ценитель музыки, верно замечает, что музыка Моцарта
                кажется веселой, на самом же деле грустна. То же применимо к
                поэзии Пушкина, духовно родственной гению Моцарта. Эту
                родственность Пушкин, по-видимому, и сам сознавал. Объяснение
                в обоих случаях - одно и то же. Художественное выражение
                грусти, скорби, трагизма настолько пронизано светом какой-то
                тихой, неземной, ангельской примиренности и просветленности,
                что само содержание его кажется радостным...
                Прав был все же Гоголь, признавший именно Пушкина образцом
                истинного русского человека. Именно характерное для Пушкина
                сочетание трагизма с духовным покоем, мудрым смирением и
                просветленностью более всего типично для русского духа.
                Его трагизм есть не мятеж, не озлобление против жизни,
                а тихая, примиренная скорбь, светлая печаль...
                "И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно
                не может"... Печаль Пушкина светла, потому что сердце его
                не может перестать гореть и любить.
                Какая нравственная красота!..."
                (С.Л. Франк "Светлая печаль").

"Маленький принц" как и "Маленький Моцарт" А. де Сент-Экзюпери, трагизм в поэтике "маленького Пушкина" и "маленького Цоя", как "маленького", уединенного "мира Поэта", лишь внимательно вглядевшись, в котором можно увидеть, что как в нечто умаленном, "маленьком" отражается нечто величественное и Возвышенное, Вечное. Именно, что устремляя взор на великое (для мира сего), люди на замечают в человеке, поэте-музыканте, как нечто крошечное, изюменку-зернышко, из глубины которой раскрывается величественное и возвышенное, в своей кроткой и умиленной красе, Древо Жизни и Творчества Поэта...

Таково совпадение Образа: "маленького Моцарта", "Маленького Пушкина" и "Маленького Цоя" - Образа и мелодии Уединенного в поэтике Моцарта, Пушкина и Цоя...

                "Все говорят, что надо кем-то мне становиться,
                А я хотел бы остаться собой.
                Мне стало трудно теперь просто разозлиться.
                И я иду, поглощенный толпой...
                Я, лишь начнется новый день,
                Хожу, отбрасываю тень
                С лицом нахала.
                Наступит вечер, я опять
                Отправлюсь спать, чтоб завтра встать.
                И все сначала..."

                "А я смеюсь, хоть мне и не всегда смешно,
                И очень злюсь, когда мне говорят,
                Что жить вот так, как я сейчас, нельзя.
                Но почему? Ведь я живу.
                На это не ответить никому..."

                "Я знаю - мое Дерево, может, завтра сломать школьник.
                Я знаю - мое Дерево скоро оставит меня.
                Но, пока оно есть, я всегда рядом с ним.
                Мне с ним радостно, мне с ним больно.
                Мне кажется, что это мой мир.
                Мне кажется, что это мой сын.
                Я посадил Дерево.
                Я посадил Дерево..."
                (В.Р. Цой) 


                ***
P.S...
В начале 20-го века своеобразный и уникальный русский писатель и мыслитель - Василий Розанов опубликовал три книги, удивительных по стилю и по содержанию мысли, как "Уединенное" (1912) и "Опавшие листья. Два Короба" (1913). Современники В.В. Розанова не восприняли, не увИдели и не поняли самый потаенный образ, отраженный писателем в книгах, как и не увИдели "потаенное сердце", выраженное в сокровенных уникальных словах-заметках Василия Розанова. Более того, Василий Розанов "попал в опалу" за свои уникальные размышления и за свои своеобразные взгляды. У меня напрашивается такое сопоставление поэтики Василия Розанова "Опавших листьев" с поэтикой Александра Пушкина, для которого...

                "...Дни поздней осени бранят обыкновенно,
                Но мне она мила, читатель дорогой,
                Красою тихою, блистающей смиренно.
                Так нелюбимое дитя в семье родной
                К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
                Из годовых времен я рад лишь ей одной.
                В ней много доброго; любовник не тщеславный,
                Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

                Как это объяснить? Мне нравится она,
                Как, вероятно, вам чахоточная дева
                Порою нравится. На смерть осуждена,
                Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
                Улыбка на устах увянувших видна;
                Могильной пропасти она не слышит зова;
                Играет на лице еще багровый цвет.
                Она жива еще сегодня, завтра нет.

                Унылая пора! очей очарованье!...

                И с каждой осенью я расцветаю вновь;
                Здоровью моему полезен русский холод;
                К привычкам бытия вновь чувствую любовь...
               
                Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
                Огонь опять горит - то яркий свет лиет,
                То тлеет медленно - а я пред ним читаю
                Иль думы долгие в душе моей питаю...

                Плывет. Куда ж нам плыть?..."
                (А.С. Пушкин "Осень").

Вот! в этих уединенных драгоценных искорках Поэта отражена сокровищница Поэтики Василия Розанова, которая как "камелек забытый" и в этом уединенном "в забытом камельке" - "Огонь опять горит"... Тот Огонь потаенного сердца, что слышит зов Божий и вопрошает: "Куда ж нам плыть?..".

Судьба Василия Розанова, как писателя и человека, мне напоминает чем-то Судьбу первого Поэта России - Александра Пушкина, именно в том, что как А.С. Пушкина не понимали и не поняли Путь Поэта его современники, особенно последние годы творчества Поэта, то такова же судьба жизни и творчества постигла и Василия Розанова с его "Уединенным" и "Опавшими листьями". 20-й век прошел, пролетел вихрем, не заметив, не увИдев "мимолетних заметок" Поэтики уединенной души человека. Ибо кому была нужна "Уединенная душа", если мир людей, весь мир поглощен поклонением идолу ОБЩЕГО, как "ОБЩЕГО светлого будущего", в котором нет места для "Уединенной души" и Бога, которые ведут потаенный Диалог из глубины любящего сердца. Лишь когда наступила "Осень" двухтысячелетняя осень христианства, когда канула в историческом вихре очередная "империя Советов", лишь тогда России предстал уникальный поэтический образ человека-писателя "Опавших листьев". Образ солнечный-осенний предстал пред всеми, но вот мало кто увИдел и понял Смысл самого Образа писателя. В современном вихре лозунгов свободы, спустя столетие, как опубликованы "Опавшие листья", Василий Розанов, вновь, для многих интеллектуалов и литературоведов уже как бы старомоден и ретрограден. Мало кто увИдел и осознал, что, спустя сто лет, творчество В.В. Розанова открывается для читателей с иной, неведомой стороны. Самый образ России раскрывается под взглядом, как из глубины потаенных пластов Бытия "Опавших листьев", раскрывается с неведомох сторон, раскрывается нечто профетическое и светлое, подлинное и значительное, величественное и неизменное из глубины "Уединенного Опавших листьев души человека".

Но как бесконечно глубока Связь Поэтов-художников слова и звука, как же перекрещиваются Пути Поэтов (Пушкина, Розанова и Цоя) из глубины души их Духовного Мира:

                "Застоялся мой поезд в депо.
                Снова я уезжаю. Пора...
                На пороге ветер заждался меня.
                На пороге осень - моя сестра...
      
                После красно-желтых дней
                Начнется и кончится зима.
                Горе ты мое от ума,
                Не печалься, гляди веселей.
                И я вернусь Домой
                Со щитом, а может быть, на щите,
                В серебре, а может быть, в нищите,
                Но как можно скорей...

                Расскажи мне о тех, кто устал
                От безжалостных уличных драм,
                И о Храме из разбитых сердец,
                И о тех, кто идет в этот Храм..."
                (В.Р. Цой)

 Как для А.С.Пушкина "Осень" - мила, мила именно "Красотою тихою, блистающей смиренно...", так и для В.В. Розанова мила Православная Церковь - "Красотою тихою, блистающей смиренно"... Ну и пусть, что "Дни поздней осени бранят обыкновенно", но для Поэта и для писателя-художника - она мила своей "тихою, смиренной Красотою".  И пусть были дни окаянные и поветренные, как дни брани, дни размежеваний и разногласий с церковными служителями у писателя В.В. Розанова, но в самом человеке-художнике Есть нечто неизменное и Вечное, что переживет все времена поветрий и мод толпы, жадно взирающей на поблескивания игр солнечных зайчиков, но не видящей самого Образа Солнца. Так и в В.В. Розанове Есть нечто неизменное и Вечное, что созерцается и открывается лишь из глубины любящего сердца.

И вот это Сердце, и эта Церковь, что ожидает свою Весну, а Весна заждалась Жениха своего - "Апрель", и эта Осень, в небе которой уже пахнет и отражается расцвет Вечной Весны...

                "Но мне она мила, читатель дорогой,
                Красою тихою, блистающей смиренно..."
                (А.С. Пушкин)

Как и... Вот! Вечное Василия Розанова:

                "...Умер! Он умер!" - воет зверь-человек.
                Церковь подошла и тихо сказала:
                - Нет, он скончался.
                И провела рукой по лицу зверя, и стал зверь человек.

                Все человечество отступилось от церкви.
                И нарекло ее дурным именем.
                И прокляло ее.

                В ночи подошел к запертой двери старик и постучал клюкой. И дверь отворилась. И вот это "старик в церкви" есть сияющая церковь, полная церковь.
                А то "человечество" - ничто.
                (вернувшись домой, в постели)...

                ...Церковь есть душа общества и народа.
                Можно ли же поднимать руку на душу? Хотя бы она и была порочная.
               
                Нужно мирянам "на сон грядущий" произносить молитву:
                "Господи, не отними от нас Святую Церковь. И устрой ее в правде и
                непорочности, как Невесту Свою".
                Вот и всё. А не говорить ей грубости, воплей и цинизма.
                (ноябрь)

                ...Господи! Прости ей грех, прости ей грех, прости ей грех.
                Потому что она наследница Твоего богатства, которое Ты оставил
                миру, чтобы не заблудился мир. И которого если не будет, мир
                заблудится. И которого не будет, если погибнет Церковь.
                Не дай погибнуть ей. Поддержи ее. Поддержи ее и укрепи...

               ...1 ноября.
                Церковь научила всех людей молиться.
                Какое же другое к ней отношение может быть у человека, как
              целовать руку.
                Хорошо у православных, что целуют руку у попов.
                Поп есть отец. Естественный отец. Ведь и натуральные отцы
              бывают дурные, и мы не говорим детям - ненавидьте их, презирайте
              их. Говорить так - значило бы развращать детей и губить их душу и
              будущность. Вот отчего, если бы было даже основательно осуждать
              духовенство - осуждать его не следует.
                Мы гибнем сами, осуждая духовенство. Без духовенства - погиб
              народ. Духовенство блюдет его душу...

              ...Томится душа. Томится страшным томлением.
                УТРО МОЕ БЕЗ СВЕТА. НОЧЬ МОЯ БЕЗ СНА...

              ...8 ноября.
                Вся жизнь моя была тяжела. Свнутри грехи. Извне несчастия.
              Одно утешение было в писательстве. Вот отчего я постоянно писал.

              ...У меня было религиозное высокомерие. Я "оценивал" Церковь, как
              постороннее себе, и не чувствовал нужды ее себе, потому что был
              "с Богом".
                Помню, в Брянске, я с высокомерием говаривал: "Он церковник",
              или еще: "Да, он - церковник, но это вовсе не то, что
              религиозный человек"... "Я не церковник, но я религиозный
              человек".
                Но пришло время "приложиться к отцам". Уйти "в мать-землю".
              И чувство церкви пробудилось.
                Церковь - это "все мы"; церковь - "я со всеми". И "мы все
              с Богом".
                "В отличие от высокомерной "религиозности" - "церковное"
              чувство смиренно, просто, народно, общечеловечно...

              ...Не дотягивал я многого в церкви. Редко ходил с детьми в
              церковь. Но это "редко" так счастливо вспоминается. Это СВЕТ.
                И такой "свет" разлит по всей стране. "Приходи и бери его
              даром"...
                (В.В. Розанов "Опавшие листья. Короб второй и последний").

Вот это! Ведь, это же "русские Псалмы". От того и трагизм России, что своих пророков и псалмопевцев не видят и не хотят замечать ТОГО, чтО и ктО драгоценно и драгоценен пред Богом - Ф.М. Достоевский и В.В. Розанов, А.С. Пушкин и В.Р. Цой. А потому происходят разрушения церквей и рушится в самом основании здание Дома, когда попраны и в забвении голоса, вопиющие в пустыне... И лишь через столетие услышал я глас и увидел Образ незабвенный, чрез столетие, но ведь увидел и услышал, вслушался в звуки Уединенного Опавших листьев души, что однажды неведомо для всех воскресли Весной в России и преобразились в цветущее Древо Жизни и Творчества Поэта...

    (6 июня 2013 года)   

                ***

                Небо дышит Тайной,
                как и "Дух дышит, где хочет".

                ***

                Небо дышит Тайной...
                "Когда взираю я на небеса Твои -
                дело Твоих перстов, на луну и звезды,
                которые Ты поставил..." (Пс. 8:4).

Вопрошая Небо, ожидаешь ли ты услышать ответ от Всевышнего, как ответ о человеке, о самом себе: откуда я и куда иду, каков путь мой и для чего? Непостижимо дыхание Неба, как и непостижимо дыхание Духа Божьего. Непостижимо вопрошание человека, вопиющего в пустыне ночи, как и непостижим ответный голос в тихом дуновении ветерка и шелеста листвы и трав. Вот чудо! что Есть Человек, внимающий гласу Твоему и отражающий звуки дыхания Твоего в слове, в песне. Чудесно само слово человека, как и чудесны звуки песен Твоих, отраженных в сердце потаенном. Непостижим путь Твой, как и непостижим путь человека, звуки песен которого отражают трагичность его судьбы, следы которой оставлены и сокрыты в Млечном Пути...

                "Крыши домов дрожат под тяжестью дней,
                Небесный пастух пасет облака.
                Город стреляет в ночь дробью огней,
                Но Ночь сильней, её власть велика...
                Тем, кто ложится спать, -
                Спокойного сна.
                Спокойная ночь" (В.Р. Цой).
               
                "То что есть человек, что Ты
                помнишь его, и сын человеческий,
                что Ты посещаешь его?
                Не много Ты умалил его пред Ангелами:
                славою и честью увенчал его" (Пс. 8:5-6).

                ***

Небо дышит Тайной Божьей - человек дышит Небом в Духе. Чудесно и непостижимо дыхание Неба, как и непостижимо и чудесно дыхание Духа в человеке. Откуда я и куда путь мой в туманной бесконечности небес Твоих?..

                "Не удивляйся тому, что Я сказал тебе:
                "должно вам родиться свыше".
                Дух дышит, где хочет, и голос его
                слышишь, а не знаешь,
                откуда приходит и куда уходит:
                так бывает со всяким, рожденным от Духа" (Иоан. 3:7-8).

                ***

Библейская поэтика загадочна и чудесна, как и загадочны и чудесны звучания песен Поэта темных веков современности; звучания песен Поэта, которые напоминают забытую священную древность Библейских веков, священную древность, отражающую загадочность и чудесность человека, стоящего и вопрошающего к Всевышнему, и вопиющего к миру сему, делая ему вызов...

                "Если есть стадо, есть пастух.
                Если есть тело, должен быть Дух.
                Если есть шаг, должен быть след.
                Если есть тьма, должен быть Свет..."

Если мир сей лежит во тьме, то, воистину, чудесен дерзновенный вызов человека сего этому "миру сему"; человека, слово которого дышит Библейской древностью, смелость и дерзновение духа которого превосходит все мыслимое, посметь сказать, что и во тьме - "должен быть Свет", ибо Он, Свет Христов, изначален, первичен, бесконечен и чудесен в своем воплощении в конечном человеке... Это непостижимо, как и бесконечно чудесно, Слово, воплощенное в человеке, как и сам человек - загадочен и чудесен в своем дерзновении Духа...

                ***

                "У меня есть Солнце, но оно среди туч,
                Есть голова, только нет плечей...
                У меня есть Слово, но в нем нет букв...
                И есть еще белые, белые дни,
                Белые горы и белый лед.
                Но всё, что мне нужно, -
                Это несколько слов
                И место для шага вперед" (В.Р. Цой).

Вот! "всё, что мне нужно"... Так бесконечно мал, "умален" и так бесконечно ничтожен сей Поэт, с точки зрения, людей мира сего. Но так бесконечно максимально и максимален сей Поэт для человека, с точки зрения вечности (лат.), исходя из вИдения "ока Божьего", взирающего в потаенное Сердце человека... И как же бесконечно чудесно и священно - это "сокровенное Сердце"!.. Это "сокровенное Сердце" Поэта, что драгоценно пред Богом и священно для человека...

                "Так откуда взялась - Печаль?"

Откуда в нас - Печаль? когда в нас просыпается воспоминание о "Священной древности", воспоминание о "Песне священной", воспоминание о Библейской поэтике человека, взирающего к небесам, воспоминание о Слове, что явило миру Свет...

                "Когда взираю я на небеса Твои..."

                "А Он придет и приведет за собой Весну...
                А когда мы все посмотрим в глаза Его,
                То увидим в тех глазах Солнца свет..." (В.Р. Цой).

Печаль в сердце потаенном, но в Радости преисполненном, ибо Радость Сердца первична в нас и окончательна в тихом восприятии дыхания Неба, как и в тихом вслушивании стука сердец, жаждущих и алчущих Веры и Правды и требующих окончательного обновления самих себя и Мира в целом в последнем творческом слове: "да будет", "да приидет царствие Твое"...               

                ***

                "Ну, и пусть"
                "И пускай фонари
                Светят ярче далеких звезд,
                Фонари все погаснут, а звезды будут светить" (В.Р. Цой).

"Звезды будут светить", и человек, вновь, останавливаясь в безмолвной ночи и вслушиваясь в тишину и безмолвие небес, обратит свой взор к Небу, взывая к Всевышнему:

                "Когда взираю я на небеса Твои..."

                ***

И на вопрошание Поэта, на потаенный зов сердца человека:

                "Я жду ответа. Больше надежд нету.
                Скоро кончится Лето..." (В.Р. Цой)

                "Ты медлишь с ответом, но нет времени ждать,
                Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты" (В.Р. Цой)

Из глубины молчания бесконечности Неба прорывается Слово всеобъемлющей любви, в Котором всё - НОВОЕ-НЕПОСТИЖИМОЕ...

                "И я вернусь Домой...
                Но как можно скорей"
                "Стань птицей, живущей в моем Небе..." (В.Р. Цой).

                ***


                Небо дышит Тайной, как и "Дух дышит, где хочет..."

                "Когда взираю я на небеса Твои..." (Пс. 8:4).