Распад

Я видел, что с каждым днем Руди чахнет все решительней. Но так же решительно не мог ничего поделать. Для оказания помощи мне пришлось бы незаметно разрезать нежную ее грудь и избавить жену от болезни, приносившей столь тяжкие мучения. Но медиком я не был никогда, какой из меня хирург, да и она больницы не переносит после того, как в результате небрежной операции судьба отняла у нее мать.
- Если я лягу под нож, Еву ждет то же самое – полусиротское детство, лишенное материнского тепла.
- Если не ляжешь, ждет еще худшее, - убеждал я, но Рудигер упорно стояла на своем слабыми ногами. Ей приходилось упираться локтем в дверной косяк. Честно сказать, по-моему для детской психики куда легче не видеть мать, нежели стать свидетелем ее разложения.
- Отвези меня отсюда. Подальше. Не хочу, чтоб каждый заглядывал мне в лицо и видел на нем проступающую гниль.
Я слегка сжимал ее плечи, глядел в уставшие и беспокойные глаза, тихо умоляя отправиться в клинику.
- Да ходила в клинику,- заявила она, не выдержав, - Слишком поздно, это последняя стадия. Она сожрет меня с потрохами.
Мне показалось, я почуял в воздухе запах гнильцы. Даже муха над ее головой прожужжала. Ладони мои медленно сползли по ее плечам и я осел на пол. Вот и все. Можно не дергать ее со своими увещеваниями. Я мог упрекнуть ее в том, что она сама затянула, упрямилась. А когда боль стала сильна настолько, что хоть на стену лезь, моя Рудигер опомнилась. Но я молчал. К чему пенять? Чтоб она усвоила урок? Так все-равно воспользоваться опытом не успеет. Моей жене оставалось жить неделю или две. Скоро она сляжет в постель и будет догнивать, как упавшее с дерева червивое яблоко, сильно ударившееся о землю и растрескавшее алую поверхность, ранее взлелеянную солнцем. Но вся его сочность уже в прошлом. Зрелище ужасало, уже роясь в моем сознании. Хуже того, мне некуда деть нашу дочь. Родственников не имеем. Так что она станет свидетелем развернувшейся драмы, и через десятки лет будет просыпаться посреди ночи от тягости мрачных сновидений, где ее бледная и слабая мать истошно кричит от боли. Время принесет ее в жертву на своем обильном пире. Страдание моих женщин заставляло внутренности болезненно сжиматься и переворачиваться.  На вопросы дочери я отвечал правдой. Она горько плакала, кидалась жене на шею и просила не уходить. Лучше пусть попрощается сейчас, а не впадет в ужас, когда поймет, что «Мамочка ушла к ангелам. Ей там хорошо» и будет мучиться оттого, что Руди не отдала последнего привета. Они могли часами лежать на предсмертном ложе в обнимку. Руди говорила Еве, что всегда будет с ней, что тело тленно, но с душой все обстоит как раз наоборот. Я видел в глазах жены страх. Она сомневалась. Была вероятность того, что она уснет и не проснется ни в одном из миров. Но если у нее не будет возможности думать, если разум исчезнет как таковой, побеспокоиться о данном исходе она тоже не сможет. Так в чем же проблема!
Я лишь печально наблюдал за их мерно тянущимся прощанием и разговаривал с Руди посредством взгляда. «Спасибо тебе, Иен, - говорила она, - Брось меня, прошу. Зачем тебе эта ноша, - но глаза ее тут же говорили обратное, - Мне страшно, очень больно и страшно. Не оставляйте меня».
На следующий день мы повезли ее на природу в наш полуразваленный загородный дом. Там потолок с прорехами и затхлостью пахнет. Но был май, к тому же жене хотелось покоя и единения с естеством земли, в которую предстояло погрузиться вскоре.
- Знаешь, я бы по шею в землю зарылась и ждала конца. Кусок коры в зубах зажала, чтоб крик не распугивал птиц. Слезы окропили бы корни растений, а разложившаяся плоть поделилась бактериями с землей, удобряя корни пыщущих жизнью растений. Смерть перетекает в жизнь. Мы сотканы из чужих смертей.
Я только молча кивал, прижав ее голову к своему плечу и поглаживая по волосам, в коих виднелись серебряные нити. Философские искания свойственны либо молодым, либо тем, кто стоит на пороге неизведанного.
Каждый день я брал ее на руки и выносил к реке, чтоб она мочила ноги, слушала журчание воды и глядела на плывущие в вышине облака. Как-то я отдалился излить свою пивную горечь в отхожий куст, а когда вернулся, увидел на поверхности воды только русую косу и пузырьки воздуха. Зрелище заставило сорваться с места и кинуться в воду, тянуть ее на себя за руку, вынести дрожащие тело на берег. Из последних сил она била меня в грудь, повествуя о том, что мне не стоило вмешиваться. Таким же тоном она говорила, когда я прятал крысиный яд и снотворное, найденные в старом доме. Слабые ладони с хлюпаньем бились о мою грудь. От слез ее я был мокр больше, чем от речной воды. При желании она могла выколоть мне глаза. Но тогда некому будет присматривать за нашей Евой. Мне было горько наблюдать за этим. Желание избавиться от нее перемешалось со стремлением улавливать последние мгновения нашего общения, местами такого же злокачественного, как и ее опухоль. Разум мутнел от боли, бросая ее из жалости к себе и гнева ко всему сущему в бессильную благодарность за то, что мы подле нее. Мне решительно хотелось быть с ней до конца, а потом похоронить меж дубов и навещать по десятку раз в год, сидя раскинувшись у массивного столба, сочащегося зеленью. Она плохо спала и часто будила нас по ночам. Я обнимал ее и прижимал к себе, а Ева брала в крошечные пальцы слабую ладонь, гладила и целовала каждый палец. Перепуганная и облитая холодным потом, она успокаивалась и затихала. Постепенно я стал забывать, какой она была первые годы нашего знакомства. Гордость, трезвость ума и непоколебимость выскочили из памяти, сменяясь агонией, слабостью и параноидальными видениями. Я понимал, что ни за что не проберусь к здоровой Рудигер. Болезнь сожрала ее тело и принялась глодать душу, коей давно хотелось свободы от боли и тесноты угасающей формы. Жаль, она не сможет писать мне письма оттуда. Все-равно я надеялся, что позже мы встретимся. Мой атеизм сменился слабыми надеждами на продолжение.
Дом, в коем мы обитали, перестал казаться укрытием. Я знал, что здесь она умрет, и каждый угол будет звенеть ее криком. Что-то неизменное станет манить меня вырваться из железных когтей города и внять трагической песне родимого голоса.
Она говорила, что слышит рычание по ночам, что это демон грызет ее изнутри. Сумасшествие хуже любого физического недуга. Я знал, что она бредит, но не выражал своего наблюдения, лишь крепче обнимая ее и обещая защитить от всех напастей, пока это в моих силах. Душа моя забеспокоилась, когда я тоже услышал тихий рык, мешающийся со свистом. В лунном свете он звучал особенно заманчиво. Мне хотелось подняться и пойти на его зов как крысе за флейтистом в глубину морской пены. Но я смотрел на свою жену и отказывался от прогулки. Потом, когда она уйдет, я смогу делать все, что захочу, в том числе и гулять по лесу долгими ночами. Когда она уйдет.
С каждой ночью свист становился все громче, сливаясь с аккомпанементом пляшущей листвы. Там, за дверью, происходило нечто невообразимое: танец, феерия. Глаза мои лишь сиротливо устремлялись в мутные стекла окон, сочащиеся загадочным сиянием. Нити этого сияния могли опутать мои конечности, талию и вытянуть на улицу прямо через высокое окно. Я оторвусь от простыней и руками вперед просочусь на улицу, продолжая и там парить, доверяя серебристой страховке. Карабкаясь по канату, будто кабинка едущая над горной местностью, ослепляемый не снегом, но мерцанием звезд, я паду в еловые объятия леса. Рудигер лежала во моих объятиях, закрыв глаза, и слушала. Она мало спала и кратеры под ее желтыми глазами углубились, отдавая синевой. Даже тогда она казалась мне прекрасной. Это была луна в обрамлении темно-фиолетового космоса, влекущая своей глубиной и древностью. Выпирающие под глазами кости напоминали горные хребты, и я разгуливал по ним пальцем перед тем, как опустить взгляд на потрескавшуюся почву бледных губ. Как-то она положила холодные пальцы мне на ладонь и начала упрашивать о ночном странствии. Первый раз за последние недели я увидел в ее глазах блеск и азарт. Неровные брови восхищенно приподнялись, а рот приоткрылся, показывая мелкие зубы. Из уст ее на меня дышала затхлость. Более сильные запахи исходили из промежности и подмышек. Под ногтями залегала грязь, извлеченная из немытых волос. Она отбивалась, когда я хотел ухаживать за ней, и жаждала соответствия своего состояния внешнему облику. Так же, как и я, она не любила ложь.
- Упаковывать экскременты в фольгу, чтоб выдать за шоколадную конфету – это низко, Иен, - говорила она мне со слабой улыбкой. Я был согласен, продолжая любить ее за эту честность, и наслаждался запахом распада. Мне не хотелось, чтоб она стала Парижем эпохи Возрождения, когда ароматы помоев мешались с концентрированным парфюмом. Есть в этом величайшее притворство и пошлость. А ее стремление покрыться мхом и паутиной было причиной глубочайшего уважения.
Желая утолить последние желания жены, я вывел ее на улицу ночью послушать влекущий вглубь лесной чащи свист. Мы взялись за руки и пошли под луной как юные влюбленные, устремляясь в самую тьму, оставляя покосившееся деревянное строение, в коем видело сны наше маленькое творение, за спиной. Я был готов подхватить ее в любой миг, но она ступала удивительно уверенно, даже с грацией, изгибая  иссохший силуэт с каждым новым шагом. Плечи расправились, а ноздри ловили прохладный воздух, полный аромата хвои. Над кронами снова проплыл тихий свист, набирая силу, а ветви стали волноваться, приветствуя нарастающее созвучие. Я стал как вкопанный, но жена сжала мою ладонь крепче и вежливо дернула за собой, что не оставляло выбора. Я буду делать то, чего она хочет, чтоб угодить ей в последние дни. В каждую минуту ее может пронзить агония и бессердечно обрывать ее интерес, когда она хоть в чем-то видит смысл.
Мы шли вглубь. Меж стволов начали стремительно мелькать тени. Я вовсю мотал головой, а улыбка на иссохших губах Руди становилась все тоньше и злей. Она приникла ко мне и стала целовать в щеку, а я почувствовал головокружение и поднял голову вверх. Тонкие пальцы оттолкнули меня, и ее ночная рубашка замелькала, отдаляясь во тьму. Я бежал за ней, пока мы не очутились на освещенной лунным светом поляне. Она кружилась волчком, маня меня пальцем и безумно хохоча, вознося восторги к облакам. Тут за ее спиной появился высокий сгорбленный силуэт. Ее голова доходила этому созданию до локтя. Оно медленно приближалось, выпуская в разительно похолодевший воздух клубы пара, капая на землю слюной и сжимая в кулаки когтистые пальцы. Руди возвела к небу раскрытые ладони и насмешливо глядела на меня:
- Видишь, Иен! Я нашла того, кто избавит меня от страданий. Тебе ведь сложно было. Тебе ведь совесть свою несчастную жаль. Не меня, эгоист ты эдакий.
Она хотела еще что-то сказать, но массивная ручища ударила ее, отбрасывая в сторону. Зверь молнеиносно кинулся на тело женщины, оторвал голову и присосался к хлещущей кровью шее, кусая и разрывая плоть. Я видел, как по траве покатился тяжело ухнувший о землю качан с окровавленными русыми волнами. Глаза закатились, а потемневший язык вывалился изо рта. Ее тщедушное тело предавалось уничтожению в когтях ненасытного чудовища. Ноги мои отнялись и не желали спасать бьющуюся о стенки плоти перепуганную душу. Я слышал жадное дыхание и видел блестящую лужу крови. Ее кровь повсюду. На его руках и коленях, на страшном лице с холодящими душу черными глазами. От Руди осталось кровавое месиво и раскиданный по земле серпантин кишечного траката.
Когда вендиго распрямился, а я был уверен, что это именно он, ибо в еще детстве  слышал байки об этом существе, я дал деру, да так, что ничего перед собой не разбирал, искренне надеясь, что бегу в верном направлении. Я буду для него хоть и вторым блюдом, но более сладким, чем моя больная жена. Все потому, что она сдалась добровольно, а он любит охоту и ничем не поступится пред перспективой выдрать трепещущую душонку из тела.
Я мог остановиться, раскинуть длани и принять разрушительное объятие. Но меня беспокоила оставшаяся в доме Ева. Кто-то должен спасти ее от этого соседства. Так что я продолжал побег, зная о поразительной скорости вендиго. Но другие линии поведения в моей голове не выстроились. Я был удивлен тому, что добежал до дома. Думаю, зверь все-таки играл со мной. И не ошибся. Он водил когтями по деревянным доскам, когда мог легко проломить их и ворваться внутрь. Я взял в руки дезодорант и зажигалку. Вот и все оружие, которое могло мне помочь. Зверь хотел, чтоб я сам за ним походил, щекоча стены снаружи. Он разбудил мою дочь и заставил плакать.
- Тише, милая, тс, - я посадил ее в шкаф и вышел на улицу. На что я надеялся? Нужно было сразу сдаваться, а не вести его к своей дочери. Черт! Дурак! Идиот! Так я себя обругивал, подумав, что не подумал. Эта тварь свистела под  окнами не первую ночь и наверняка знала о составе компании. И Руди знала, что он такое. За моей спиной в очередной раз произошел заговор.  Никто не вышел бороться со мной, а из дома донесся протяжный тонкий визг.
Страдание моих женщин беспокоило меня неимоверно. Смерть моих женщин в когтях одичавшего каннибала беспокоила меня еще пуще. Распластанное тельце, проломленная дверца шкафа, растекающаяся по половицам кровь. Приоткрытые нежные губки, из уголка которых сочится тонкая струя на ангельскую персиковую щечку. Это был мой ребенок. И теперь она на небесах, рядом с мамочкой. Впрочем, в том, что Рудигер среди ангелов я сомневался.
Меня одолела ярость. Больше нечего было терять. Ублюдок и так отнял у меня все, за что можно было бороться. Я побежал по кровавым следам, ведущим на улицу, и увидел спину, скрывающуюся меж деревьев.
- Куда же ты? – орал я, кинув банку с дезодорантом ему вслед. Та подпрыгнула и откатилась в сторону, - Закончи дело, говнюк!
Ответом мне был все тот же свист, на этот раз исполненный ликования. Я сел наземь, закрыл лицо руками и вскричал от боли, разрывающей грудную клетку. В дом возвращаться не хотелось. Скорбный пейзаж ждал меня там.  И я просидел на улице всю ночь, пока не начал разливаться по небу рассвет. Свист выел  уши, сливаясь с собственным криком и отчаянными стенаниями. Зверь сидел где-то, затаившись, и слушал услаждающую песнь. С рассветом все смолкло. Я еще немного повалялся на влажной траве, молча глядя в меняющееся небо. Труднее всего было согнуться, встать и направить себя в дом.
Засохшая кровь, мухи кружат над останками моей девочки. Я занялся тем, что собирал ее части в синий мусорный пакет с выражением потерянности на лице. Потом мне пришлось оттирать ее кровь от половиц. Засохшая, она все-равно осталась в паркетных швах. Каждый раз, когда я буду появляться здесь, мне придется видеть этот узор, пока не выломлю доски к чертовой матери.
На улице лопата разверзла небольшую яму. Спи, дитя мое, спи сладко. Крест, связанный из веток, озаглавил кучку свежей земли. До последнего времени я был атеистом, но надеялся пробудить в душе надежду. Маковый цветок положил сверху, чтоб скрасить мрачную картину. Еще полдня просидел подле, раздумывая над случившимся и надеясь, что Ева меня видит.
Машина ждала, но я не сел. Не мог бросить останки своего творения так скоро. Отвратный гость не заходил ночью, а лишь дразнил свистом. Верю, он наблюдал за каждым порывом моего страдания. Я ждал смерти, но не хотел хрустнуть в его руках. Не так низко падать. Одно дело - самому ухнуть со скалы в бушующие волны, совсем другое - когда тебе помогают толчком. Когда я понял, что не хочу умирать от его рук, все-таки сел за руль и надавил на газ, улепетывая, возвращаясь в нашу квартиру, но лишь для того, чтоб свернуть вещи, последние деньги и уехать в другой город. Я не знал, что буду делать. Наверное, заливаться алкоголем в барах и перебирать воспоминания, скрывать безумные свои свидетельствования. Главное - не размыкать уст, не проронить ужасной правды. Меня сочтут за психа и детоубийцу. Может, это и правда я сам укокошил свою семью, устав от слабости и немощности супруги. «Прощай, Руди. Ты слишком многое увидела, дорогая Ева». Но нет, нет. Я не мог сойти с ума столь разительно. Не мог свист звенеть лишь в моих ушах.
- Еще виски, пожалуйста.