Перелом 8 - 1

В октябре тридцать первого года под Сергиополем разбился легкий самолет, совершавший перелет из Москвы в Алма-Ату. Вместе с известным летчиком-храбрецом Суомио погиб не менее известный в Северном Казахстане начальник управления по спецпереселению Дмитрий Литвин. Исполнение обязанностей погибшего начальника принял его заместитель Александр Шкелле. Само управление размещалось в Акмолинске. Приезжая в Караганду, Шкелле останавливался в гостевой комнатке Михайловского ОГПУ. Здесь он остановился и в марте тридцать второго, когда в шахтерский поселок съехались партийно-хозяйственные руководители округа и управленцы Казитлага.

Повестка совещания содержала всего один вопрос, но какой! - образование Карагандинской области. Решение КазЦИКа о новом областном образовании официально превращало карагандинский промысел в промышленный центр. Правда, Караганду, этот Старый Копай, на улочках которого можно было свернуть шею, чьи убогие "кварталы" бесчисленных землянок напоминали огромный азиатский кишлак, язык не поворачивался называть новой энергетической столицей, что уже мелькало в иных казкрайкомовских документах, поэтому центр новообразованной области временно учреждался в Петропавловске. Тем не менее все карагандинско-акмолинское чиновничество, начальники производственных ведомств, отделы которых были рассыпаны по многим североказахстанским городкам, приятно взволновались этим решением. Постановление КазЦИКа об образовании области сразу разрешало ряд задач в промышленном освоении края и прежде всего - в финансировании капитального строительства, что для Караганды было самым больным вопросом. Немало ожидалось теперь получать и на другие направления через союзный и республиканский бюджеты. Увеличивались поставки, штаты, вложения. Местная номенклатура тешилась мыслью, что в одночасье подняла свой статус: одно дело секретарь поселкового Совета и совсем другое - работник областного комитета. Одним это решение сулило служебный рост, другим - новые возможности для серьезной работы.

Будучи замом Литвина, Шкелле не раз встречался с управляющим "Каругля". Но тогда он только присутствовал при разговорах своего властного начальника с Горбачевым, давал пояснения по ходу дела, подсказывал по частностям, которых не знал Литвин, постоянно мотавшийся в поездках, где и нашел свою смерть. Вопросы, над которыми приходилось работать, редко разрешались легко и безболезненно. Однако оба руководителя не испытывали личной неприязни друг к другу: эти два матерых волка хорошо понимали и жестокое время, и жесткие обстоятельства, в которых они оказались. Теперь Шкелле предстояло вести разговор самому. Хуже всего было то, что он не мог выставить ни одного своего условия, ни прижать в чем-то Горбачева. В сущности, Шкелле обращался с просьбой, и его задача состояла в том, чтобы Горбачев не отказал в ней полностью.

В силу своих возможностей и полномочий управляющий "Каругля" был для Караганды царь, бог и воинский начальник. Вся реальная власть была сосредоточена в его руках. Партийная организация выстраивала свои планы по его наметкам. Даже всесильное ОГПУ и Казитлаг вынуждены были корректировать работу сообразно требованиям и запросам "Каругля". Но, предоставив Горбачеву неограниченные права, вплоть до того, что он мог выходить лично на Куйбышева и Орджоникидзе, с него и спрашивали в полной мере.

21 января 1931 года Совет труда и обороны издал постановление "О плане развития Карагандинского угольного месторождения" и потребовал через ВСНХ довести добычу угля в том же году до четырех миллионов тонн. Чудовищная цифра ошарашила Караганду. Для промысла, где на половине шахт уголь на-гора поднимали конным воротом, она была нереальна. Выставить-то цифирьку Москва выставила, но и в десятой части не подкрепила ее материально-техническим снабжением и деньгами. Голощекин же на цифре настаивал, разговаривая при этом языком чекистов расстрельных времен. Горбачев оказался в сложном положении. В Москву не наездишься, не назвонишься, а вся жизненная сила летевших оттуда приказов иссыхала в безводье, тонула в снегах, застревала в степи на разъехавшихся под колесами товарняков рельсах, растворялась в пустоте хлебных складов; заносило ее буранами, засыпало обвалами в необорудованных забоях... Теперь Горбачев рассчитывал снять груз непосильных и несвойственных его предприятию задач и обязанностей.

После заседания Шкелле подошел к Горбачеву, стоявшему в окружении своих управленцев, попросил время для отдельного и важного разговора. Тот мгновенно насторожился - знал, чем обычно заканчиваются подобные предложения.

- О чем? - громко спросил он. - Просить будешь? Не дам ни копейки, ни грамма, ни метра!

Окружающие заулыбались - это в манере опытного горняка.

- Наоборот, - успокоил его Шкелле. - Хочу тебе дать.

- Дать? Мне? - изумился Горбачев. - Вы слышите? - обратился он к управленцам. - Сколько здесь работаю - впервые мне предлагают! Много?.. О-о, будьте свидетелями - много! Давай скорее... А когда? Хорошо, жду завтра утром.

В половине восьмого Шкелле вошел в горбачевский кабинет.

- Не раздумал? Молодец! - насмешливо похвалил хозяин, пожимая руку и указывая, куда сесть дарителю. - Что готовить под твое "много" - вагон или в горстку уместится?

Шкелле сел поудобнее и спокойным, ровным голосом, как о чем-то обыденном, попросил Горбачева принять ссыльных переселенцев к себе на работу.

- Вот ты с чем пожаловал, - неприятно усмехнулся горняк. - Хорош подарок!.. Семейных? - сухо спросил он и, даже не уточнив, в каком числе, твердо отказал: - Нет, не возьму. Ни одиночек, ни семейных.

- Почему? Теперь-то тебе легче. Вся Караганда в твоем подчинении - шахты, стройки, рудники.

- Коммунхоз, дороги, школы, больницы, - раздраженно перебил Горбачев. - И все висит на "Каругле". Вот здесь, - похлопал он себя по складчатому затылку. - А ты еще добавить хочешь. Приняв их, я обязан обеспечить пайком и жильем, верно?

- Жилье у них есть.

- Так ты не с точек предлагаешь?

- Из ближних поселков.

- Но они же при деле. Одни уже работают на шахтах, другие... - он запнулся, - другие тоже... работают.

- Вот об этих и прошу, - спокойно ответил Шкелле, хорошо понимая, почему при упоминании о "других" сбился горняк. - Нет у них хорошей работы. А нет работы - нет питания.

- Поэтому ты хочешь, чтобы я их взял и посадил на шахтерский паек? Да ты что, Александр Петрович, - укоризненно поглядел управляющий на невозмутимого Шкелле. - Их у тебя уже под сто тысяч... Сколько предлагаешь?

- Хотя бы тысяч пять.

- Хотя бы! - зло крякнул горняк. - Пять тысяч продовольственных карточек первой категории! Ты подумал об этом? - Помолчал, потом осторожно спросил: - А что же с дальних точек?

- О тех и не мечтаю. Оттуда мужиков берут на строительство железных дорог. Остались в основном женщины с детьми. Но есть и одиночки...

- Нет, нет, - остановил его Горбачев. - Ни с точек, ни из поселков. Ни одного человека, - окончательно отказал он и замолк, тяготясь и своим отказом, и гостем.

Шкелле на другой ответ не рассчитывал. Горбачев действительно не мог больше принимать на свои предприятия людей, Шкелле это понимал, но ему нужно было выдавить из горняка обещание брать их в будущем на освобождавшиеся места, - брать под свою руку именно семейных переселенцев, и только их, независимо от пола и возраста. Заручиться сейчас таким обещанием было бы большой удачей.

В морозные окна ярко бил розовый утренний свет, солнечные пятна медленно сползали по складкам зеленой скатерти, усыпанной табачными крошками, и, глядя на эти золотистые пятна, Горбачев вдруг невесело улыбнулся:

- Март месяц... Я думал, ты раньше придешь. Помнишь наш августовский разговор?

Еще бы Шкелле не помнить. Тогда, в августе, в помещении рай-комендатуры их, работников трех главных ведомств, собралось несколько человек и разговор проходил как никогда трудно, грубо, хотя, по сути, повторялся: Горбачев требовал людей, Литвин вновь ему отказывал.

- Тебе шесть районов под вербовку отдано! - гневно выговаривал он насупившемуся горняку. - Оттуда тебе людей за глаза хватит!

Гнев Литвина был объясним и понятен: на развитие угольного промысла "Каруглю" предоставили право вербовать людей, закупать скот и продукты из шести близлежащих районов - Баянаульского, Каркаралинского, Нуринского, Кувского, Жанаркинского и Тельмановского, в которых проживали преимущественно казахи. Председатели многочисленных казахских артелей не могли противостоять вербовке аульчан, которых они еще в начале коллективизации по приказам свыше обобрали до нитки и лишили средств к существованию. Люди уходили, бросали свои земли, исконные занятия, шли в чуждую Караганду, спускались в жуткие забои. Пайком, добытым непривычным и тяжелым трудом, кормилась вся семья недавнего аульчанина.

- Не нужны они мне, - озлобленно отвечал горняк. - Среди них пройдет слух, будто бы казахам скот возвращают, - утром черт кого сыщешь, один кизяк на месте становищ! Они же нанимаются всем аулом, всем аулом и снимаются, бегут домой, чтобы не опоздать к дележу!

Да, иногда на карагандинских окраинах, на выбитых вокруг них дорогах вставали рыжие тучи пыли, слышался оттуда древнекочевой шум - это съезжались на заработки аулы. В тех же пыльных клубах они вскоре вновь уходили в степи - не выдерживали тяжести шахтерской работы, мизерной оплаты, дисциплины.

- Распространителей подобных слухов надо расстреливать на месте! - холодно предложил Чунтонов, заместитель начальника Казитлага; этому лагерщику и в голову не пришло, что в таком случае в первую очередь подлежат расстрелу вербовщики-зазывалы вместе с газетчиками, набивавшие газетные полосы заметками об успехах в колхозно-артельном строительстве.

Литвин строго напомнил Горбачеву:

- Ты шовинизм не разводи! Уголь рубить - много ума не надо. Будешь кормить, платить - ни один казах не уйдет. Что, мало у тебя казахов в забоях?

- Но у меня не только уголь! - выходил из себя Горбачев. - Мне строить надо! А какие из них строители, если они ни разу в жизни рубанка, ножовки в руках не держали, ни одного кирпича не положили, гайки не завернули! Нет у них тямы в технике, и ты мне брось это! Я не шовинизм, я государственное дело развожу!
- Учи! - грозно осадил его Литвин. - Будто наши мужики из деревни - сплошные инженера. Тебе и так отдано! Все ссыльные-одиночки - в шахтах, вся пятая комендатура в твоем подчинении. Поступит что-нибудь подходящее - забирай. Но с точек я тебе людей не дам. Уж ты как хочешь. Не дам, и все!

Горбачев грузно развернулся к сидевшему сбоку от стола Чунтонову, остановил на нем тяжелый взгляд.

- Ты что скажешь?

- Можно, конечно, помочь, - подозрительно легко согласился тот. - Составь толковую бумагу, обоснуй расчетами на все девятнадцать шахт, укажи сроки...

- И куда ее? - кротко осведомился горняк.

- У тебя же уйма адресов. Выйди на ВСНХ, там народ решительный, а можно... - он задумался.

- В Госплан, - подсказал Горбачев.

- Да, и туда, пусть плановики примут решение по рабочей силе - и бери сколько хочешь!

- Плановики ничего не примут. Они ее перешлют в ГУЛАГ, оттуда передадут в ведомство по спецпереселению и в конце концов отправят на рассмотрение вот к нему, - указал Горбачев на Литвина, глядевшего на них злыми глазами. - Что ты крутишь, Чунтонов! К чему эти бумаги? Учетом и движением казитлаговцев ты с Карийманом ведаешь!

- Что с того? - невозмутимо ответил лагерщик и объяснился откровеннее: - Заключенным надо успеть к зиме не только отремонтировать жилье в лаготделениях и на своих точках, но успеть построить скотобазы, хранилища, казармы, служебное жилье. Это не бараки, тут потребуется куда больше времени, людей и материала. - И спрос с нас строже, чем с тебя, - веско напомнил он Горбачеву.

- Нехай буде гречка, - обвел их мрачным взглядом горняк. - Сделаем по-другому. Не хотелось, но вы сами вынуждаете. Выйду я на Голощекина. Он с вами иначе побалакает. Только вы, хлопцы, потом на меня не обижайтесь. С меня - голова с плеч - требуют, и я потребую. Дадите, никуда не денетесь.

- Не сомневаюсь! - крикнул ему Литвин. - Но знай: снимешь семейных мужиков с точек - смерть ихних детей будет на твоей совести!

Вот об этом разговоре, последнем в жизни Литвина, с Горбачевым о спецпереселенцах, и напомнил горняк посетителю.

- Я не каяться к тебе пришел, - напомнил о цели своего посещения лагерщик. - В то время на месте Литвина я бы ответил точно так же.

- Да я не в укор, - с досадой ответил управляющий и с таким мрачным видом стал набивать табаком люльку, что другой посетитель поспешил бы на этом и закончить встречу. Но Шкелле деловито и спокойно изложил свою просьбу.

- Чудак-человече, над чем мне думать? - неожиданно улыбнулся в ответ Горбачев. - Я их все равно не спасу. Ссыльные и на шахтерском пайке умирают. Ел бы он его один, а то на всю семью делит. Ты что же там, у себя в Акмоле, не знаешь, что здесь творится? Не знаешь, какая смертность среди твоих ссыльных? Скрывают - значит, надо самому проверять!

- Все я знаю, - думая о чем-то своем, проворчал Шкелле.

- Плохо знаешь. Ты с чем ко мне пришел - начальник управления? Да ты, прежде чем просить, вагон пшеницы бы для них привез. Чем вы там занимаетесь? Надо шевелиться! Или мне бросить шахты, поселок и ехать по селам, организовывать продовольственную помощь шахтерам?

- В области зерна даже на семена не хватает, - тихо ответил Шкелле. Он предвидел упрек Горбачева, знал, что отвечать в этом случае. - Посевная на носу, окружком по соседям телеграммы бьет на займы.

- Вечная наша беда, - желчно отозвался горняк. - Заварим, не подумав, кашу, потом "рятуйте кто может!" кричим. Я тоже бью, шлю гонцов во все концы: помогите любым продовольствием в обмен на уголь. Костенка аж в Алма-Ату посылал.

- И что она? - выразил интерес лагерщик, хотя хорошо знал, чем закончился вояж в казахстанскую столицу заместителя Горбачева.

- Едва ноги унес. Говорит - чуть не посадили как паникера. Разорались: мол, для "Каругля" специально два года назад лагерь-совхоз "Гигант" создан, сама Караганда находится среди скотоводческих и земледельческих районов - и вы еще смеете попрошайничать, предлагать цыганские обмены! Словом, бездельники мы тут все, снимать и судить нас надо. А что взять с этого "Гиганта"? - печально спросил горняк собеседника. - Одно название. То перемерзло, передохло, то распахать нечем, а что взошло, то потом в жару сгорело... Мне простительно, мое дело - уголь, строительство, но вы-то, вы! Пороть бы вас и плакать не давать!

- Что же мы сделаем? - спросил Шкелле, уже чувствуя раздражение. - У тебя - уголь, стройки, трест, значение, вес, - подчеркнул он. - У нас - сосланные, деклассированный элемент. Кому легче что-то требовать? Выклянчили, как ты знаешь, десять тысяч пудов хлеба. Если разделить эти десять тысяч на всех сосланных - полбуханки на душу не выйдет. Но до сих пор в глаза тычут: аж десять тысяч! Тебе хоть есть куда телеграммы бить, нам и обращаться некуда...

Горбачев, послушав, обмяк, стал раскуривать трубку. Шкелле достал папиросы, тоже с наслаждением закурил.

- Ты знаешь, почему у меня с шахтерского пайка и неплохих денег вольные работники уходят? - спросил горняк. - Потому что, кроме хлеба, надо и к хлебу. Удобное жилье, кухоньку, водоразборную колонку рядом, какую-то мебелишку в комнату, чтобы сесть и лечь. Больницу с опытными врачами. Детям - теплую школу, столовую при ней, где бы они пообедали, пока родители на работе или в командировке...

Самый удобный момент, подумалось Шкелле, напомнить, что его-то людям, кроме питания и любого жилья, ничего этого пока не нужно, но Горбачев, угадав его мысли, знаком попросил не перебивать и продолжил, стал рассказывать, в каком положении находится "Каруголь".

Одни уезжают, но и сюда едут: о "третьей кочегарке" на всю страну раззвонили. Все лето и осень поступала техника, и треть ее до сих пор стоит нераспакованной под снегом: не хватает механиков расконсервировать и пустить в дело, нет помещений для установки. Еще одна большая группа шахтеров едет из Донбасса - передавать опыт. Недавно пришло извещение: выехали сюда учителя и медики. Уже в пути слесари и автомеханики московского завода. Караганде сейчас позарез нужны специалисты - горные инженеры, техники; мастера-наладчики, электрики, машинисты. Но где им жить? На двухъярусные нары в барак не загонишь, складскими крохами карточку не отоваришь. Если быть откровенным, то ему, Горбачеву, сейчас не до угля. Строительство куда важнее.

- Стройся! - не выдержал Шкелле. - Я же тебе бесплатных рабочих предлагаю.

- Было бы чем, не сидел бы ты сейчас здесь!

- Но что-то надо делать, - сказал Шкелле, уверенный в том, что Горбачев это рассказывает лишь для того, чтобы весомо подкрепить отказ.

- Подскажи, - пыхнул трубкой горняк и оглянулся на входную дверь, откуда слышались голоса. - Вот и я не знаю. Знаю лишь, что продовольствие мы можем получить только из России и только по распоряжению Москвы. Сейчас уголька накопилось, вывезти бы его в центр, да дороги, будь они неладны. Занесло так, что машинисты с лопатами впереди паровоза пробиваются. Ехал - видел? И весна скоро. Помнишь прошлую? Насыпи нет, рельсы на километры под водой...

- Пока снег - можно обозами, - рассеянно заметил посетитель, понимая бесполезность дальнейшего разговора.

- Ты что, оперативных сводок не читаешь? Его же на выезде из Акмолы разграбят... Долго здесь пробудешь?

- Дня три. Сегодня собираю своих работников. Завтра думаю объехать поселки, посмотреть на местах, поговорить с людьми. А что?

- Погляди, погляди, - одобрил Горбачев и, чувствуя, чем томится посетитель, серьезно закончил: - Вот мое слово: людей твоих буду брать только на места умерших разнорабочих. На шахты и тысячами, как ты просишь, - лишь под гарантированный паек. Мне на своих мертвяков глядеть надоело.


Шкелле поднялся. Прощаясь, удивил неожиданным признанием: - Завидую тебе, Корней Осипович!

- Это чему же?

- Ну как же! На живом деле сидишь. Наладится, построится, завалишь страну углем - что о тебе скажут? Начинатель, создатель, героический руководитель. Может, даже музей твоего имени откроют. А меня чем помянут? Бездарь и погубитель. Есть еще одно слово...


- По одной графе пойдем, - повеселел горняк. - Разберутся. Ты помнишь, как хоронили Литвина - как Тараса Шевченко! Тысячи ссыльных за гробом шли. В его честь школу назвали, поселок.

- Короче, мне осталась малость - помереть, - улыбнулся Шкелле. - Кто будет разбираться? В чем? Как мы по чьей-то дурости людей губим? Вы-то останетесь чистенькими, все с нас спросится, - постучал он себя пальцем в грудь. - Будут нам школы и музеи!

- Вы тоже, брат, не ангелы, - досадливо улыбнулся Горбачев. - Комендант Жуковский в твоем подчинении? Ты убери этого костолома, не то я его сам упеку в лагерь... Чунтонова утвердили?


- Да, ждут официального приказа по Казитлагу.

- Значит, на повышение уходит Карийман... А тебя когда?

- Не хочу, - печально и просто ответил Шкелле. - Утвердил бы ты меня на какое-нибудь тихое местечко к себе.

- Пиши заявление, - смеясь глазами, разрешил горняк. - Уж тебя-то я пайком обеспечу.

Шкелле, пользуясь внеочередным приездом в Караганду, решил собрать работников комендатур - довести до сведения содержание последних документов. Совещание назначил на два часа дня, чтобы к этому времени успели прибыть оповещенные с вечера коменданты ближних поселков. До начала сборов было еще далеко, и он решил пройтись по улочкам и рабочим местам поселка, посмотреть, как и где работают, чем живут его переселенцы, о которых пойдет речь на совещании. За оставшееся время, которое он рассчитывал провести в Караганде, ему хотелось понять: что является первопричиной высокой смертности ссыльных. Для него, исполняющего обязанности начальника управления по спецпереселению, это имело решающее значение. Когда дойдет до уголовного расследования, - что неизбежно когда-то последует, - ему крайне важно правильно расставить акценты в различных объяснительных и показаниях. Если умирают от голода - это одно. В этом случае ему могут предъявить обвинение в бездействии, безынициативности и прочем того же порядка. Если же причиной смертности прежде всего являются непосильная работа на шахтах, содержание в недостроенных бараках, в которых люди попросту вымирают без медицинской помощи от простудных заболеваний, - дело иное. Здесь вся тяжесть вины ляжет на "Каруголь", поскольку трест полностью отвечает за условия труда, быта и содержание спецпереселенцев, которых, собственно, и ссылают сюда на развитие угольной промышленности...

Матово светятся под мартовским солнцем далекие всхолмленные равнины, ослепительно белы ближние пригорки и приземистые бугры, среди которых обширно и густо рассыпано жилье и рабочие строения Карагандинского промысла. Огромными грудами черненого серебра высятся там и сям терриконы и кучи шлака. Правда, кое-где по склонам на свежих снегах уже заметно вылегли длинные хвосты дымов кочегарок, но все равно - вокруг так много света, что, стоит выйти из помещения на воздух, в пестроту серо-голубых теней и ярких солнечных мест, у человека на время "отбирает" глаза. В глубокой синеве, отдающей лиловым тоном среди сияющих рассыпанных облаков, в стремительно плавной, волнистой линии горизонта под бледно-зелеными и тоже полными яркого света далями уже чувствуются скорые ростепели. В легком ветре чуть слышно вызванивают обледенелые ветки карагачей, сухо шуршат в его дыхании остистые верхушки забитого снегом ковыля.

Как обычно после долгих буранов, в первый же погожий день весь перенаселенный поселок вышел во дворы, на улицы к служебным и рабочим постройкам, выбрался из домишек и бараков, бесчисленных землянок и дерновых пластовух, жалких лачуг и убогих хижин - из всего того первобытно-дикарского жилья, что спешно вырыли в земле, сляпали из хвороста, камыша и глины на скорую руку в лето и осень прошлого года. Все заняты тем, что откидывают от построек снег, которым за несколько дней наглухо занесло Караганду, откапывают в нем свое жилье, места работы, здания и подходы к ним. Снежные заносы - бич промысла. Иногда заваливает так, что к шахтным спускам вырубают протяженные туннели, из иных землянок чертями выбираются через дымоходы. Набивали мозоли на руках лопатами и волокушами повсюду - у шахт, кочегарок, кузниц, складов, возле различных цехов и мастерских; густо чернели цепи людей на железнодорожных линиях и вокруг депо.

Во многих местах работали большими группами, и Шкелле не мог понять, что это за люди: его ли спецпереселенцы, вольные ли шахтеры или это казитлаговцы, которых сегодня направили из ближних лаготделений в помощь карагандинцам. Видел он и неработавших людей, собранных небольшими партиями возле производственных зданий, - стояли, очевидно, в ожидании развода. Он подошел к одной из них, решив, что это - ссыльные, и ошибся: они были заключенными, из которых собирали бригаду на работу в известковый карьер. Возле кирпично-саманной воздуходувки девятой шахты зябко жались на ветру, втягивали головы в плечи, в поднятые воротники десятка три мужиков. Шкелле, проходя мимо, спросил, кто они, ему ответили. Эту группу ссыльных вот-вот должны были увести на цементный заводик, ждали старшего. Шкелле встал в сторонке, обдумывая, что бы ему выяснить у этого старшего. Подошел один из партии.

- Извините, уважаемый, - почтительно обратился он к управленцу, - это не вы прошлой осенью выступали перед нами на акмолинской пересылке?

- Тебе что надо? - строго спросил Шкелле: покойный Литвин требовал не позволять ссыльным вольностей в общении с работниками управления. Ссыльный - тот же зек, кем бы он ни был в прошлом, и всякое панибратство с ним есть должностное нарушение. Помогать им надо делами, а не фамильярничаньем.

- Не знаете, будет ли нам, - поселенец с трудом вобрал в себя воздух, - будет ли какое улучшение?

- В чем? В сроках высылки или в содержании?

- В содержании, уважаемый, в содержании, - тонко просипел ссыльный, с трудом сдерживая кашель. - Сроки наши теперь, наверное, один Господь знает.

Шкелле вельможно покосился на него, потом на остальных, внимательно слушавших и глядевших. В прошлой своей работе ему доводилось сталкиваться с зеками-уголовниками, видеть их самые разные по мысли и чувству взгляды - от льстивых, угодливо-ласковых до беспощадно-звериных, но чтобы в мужских глазах было столько страдания, безысходности... Во взгляде горбившегося перед ним человека уже ничего не было - стоит что-то светлой наледью в глазных впадинах желто-серого, опухшего, заросшего лица, висят седые косицы из-под шапки, астматически высоко и часто ходит грудь под армячишком, туго перетянутым жгутом медной проволоки. Шкелле знал, как быстро сгорают в холода легочники, - судя по виду, и у этого человека отпущенный срок на исходе...

- С питанием временные трудности. На линии - заносы, - указал он в сторону депо. - Я на санях едва из Акмолы пробился. Растает дорога - пойдут составы, привезут продукты. Надо потерпеть.

Зачем он солгал? Никто из окружных партработников и не заговаривал о продовольственной помощи армиям карагандинских спецпереселенцев. Не потому, что опасались обвинения в покровительстве "деклассированному элементу" - оказание помощи можно объяснить необходимостью сохранить рабсилу, - просто помочь округа уже ничем не могли. Поговорить с Шкелле, посочувствовать по-приятельски и ему, и вымирающим ссыльным - это случалось, но выносить отдельным вопросом на оргбюро было бы пустой тратой времени. Спецпереселенцев стало удобно рассматривать именно как рабсилу. Спущенные из ГУЛАГа нормы питания, снабжения - вместе с ярлыком "враги трудового крестьянства" - освобождали от опасных мыслей и трудных хлопот.

- Хорошо бы к составу теплушечку с продуктом... Карточки хватает только-только день сидючи прожить, - сипел и булькал горлом выселенец, - а нам его отработать надо...

К ним осторожно стали подбираться другие бригадники.

- Можно сказать, вымираем, - прогудел, заглядывая сбоку, сверху в лицо Шкелле, высокий мужик в буденовке и кургузом полушубке; когда управленец полуобернулся к нему, понизил голос: - Шестьсот граммов хлеба и пустой супчишко на десять часов в карьере.

- Сделайте милость, отправьте наших на Челкарское скотохранилище, пока морозы, - попросил кто-то, незаметно вставший справа. - Пусть заберут померзший скот, все какое-то спасение. За лесом-то посылаете!


- И на эту командировку вашей власти хватит отправить!

- Что ж мучить так-то нас...

Выселенцы заговорили смелее, громче, медленно окружая Шкелле плотным кольцом, и ему вдруг стало не по себе в этой живой тесноте, среди пятнисто-обмороженных исхудалых лиц, безгубых ртов, запавших глаз, разбирать путаницу больных голосов:

- По нескольку человек в день...

- Детей почти не осталось...

- Угля и того жалеют!

- Летом какого-то суслика, а зимой не достать...

- Мундировку бы списанную с армии... оборвались до тела...

Шкелле видел: одежда на них - еще куда ни шло, но обувь... Он поднял голову, мельком глянул через плечи обступивших его - и оторопел: еще страшнее были лица и глаза тех, кто остался на месте: одни горят лютой ненавистью, в других уже пусто сквозит холод нездешнего мира.

- Ждем, ждем! Ожидаются большие поступления, - бодро ответил он, одолевая в себе непонятный страх. - Слышали - образована Карагандинская область? В связи с этим... непременно! Снабжение, нормы, расценки...

- И такая еще просьба, дорогой, - заискивающе улыбался стоявший перед ним широкоплечий ссыльный в сером, низко приталенном чекмене и черной бараньей папахе, - чтоб от вас указанье вышло.

- Указанье?

- Мы тут больше одиночки, - пояснил выселенец, - семьи наши на родине осталися, и доходют до нас слухи, что терзают их нещадно местные властя. Отбирают дочиста и гонют из куреней.

Ему в поддержку загудели остальные:

- Куда же их гнать, голых? На смерть только!

- Мы-то уж как-нибудь, детей жалко!

- Вы напечатайте машиной бланков, мол, такой-то в ссылке работает хорошо, исправляется и сознает, просим вас не чинить притеснениев его семье, - умоляюще подсказывал, уворачивая голову от ветра, выселенец, - вам останется только фамилию и адрес...

- Это можно, это в наших силах, раз норму и поведение... Примем решение... Позвольте-ка... - не в силах больше глядеть и слушать, он решительно шагнул вперед, навстречу выбежавшему из помещения старшему.

- Разойдись! - заорал тот, подбегая, сразу поняв, в чем дело. Шкелле узнал Линькова, бывшего коменданта 11-го поселка. В декабре прошлого года его за непростительные провалы в работе едва не отдали под суд, позже оставили на должности десятника. И Линьков узнал важного начальника.


- Разойдись! Облепили... Стройся в колонну! - кричал он и, от волнения перепутав имя-отчество Шкелле, стал объяснять, почему задержался развод. С большим облегчением поспешил управленец и от ненужных ему объяснений, и от этих людей, не понимая, что же могло так неожиданно и странно напугать его.

У деревообделочной мастерской, где из бросовых горбылей сколачивали деревянные щиты для железной дороги, он вновь наткнулся на группку людей, среди которых был комендант Карпушко. Четверо мужиков чинили осадистые сани - прошивали днище снятого и опрокинутого вверх дном объемистого короба металлическими полосами. Им суетливо помогал ездовой, одетый в фуфайчонку поверх солдатской шинели и в казахские кожаные штаны. Остальные, кто на чем сидя, кто стоя, явно бездельничали. Шкелле переговорил с исполнительным комендантом, приказал не только быть на сборах, но и, желательно, выступить там перед собравшимися со своими наблюдениями, что-то предложить. Плотники тем временем закрепили на полозьях короб, с ухмылками пожелали ездовому не перегружать сани, быть впредь осторожнее на ухабистых дорогах.

На этот раз Шкелле не задерживался. На повороте встретил двух знакомых - секретарей оргбюро райкома Низовитина и Будрейко. Вот уж кто откровенно радовался новому статусу Караганды. Управленец понимал их оживление, с которым они его остановили, но теперь оно было ему неприятно, он поспешил уйти. У какого-то недостроенного зданьица поскользнулся и больно потянул ногу. Долго стоял согнувшись, растирая в валенке лодыжку.

- Чего встал? - услышал он сердитый голос сзади, оглянулся и тотчас шарахнулся в сторону от нависшей над ним верблюжьей морды.

- Зашибся, что ли? - громко окликнул его ездовой и придержал сани. - Садись!

Помог Шкелле взобраться в короб, пододвинулся на широком сиденье, обитом толстым войлоком. Желая сделать приятное, Шкелле обратил внимание на чистоту в коробе - выскоблен, вымыт, толстые лиловые кромки бортов скользко блестят, словно под дорогой полировкой.

- Продукты, наверное, возишь? - спросил он, вспомнив недавнее напутствие плотников. Ездовой дико покосился:

- Продукты? А-а... Ну да, продукты... Говядину в основном.

- А откуда? - заинтересовался управленец.

- Да как вам сказать... Где найдем.

- Это хорошо, что ищете. Значит, есть мясо? Хотя бы в приварок?


- О-о, мяса хватает! Тушами возим, - повеселел ездовой.

- Насчет "хватает" - это ты, друг, врешь, тут мерзлой дохлятине рады! Вот мне только что жаловались: паек совсем никудышный, голодают, умирают, - от бодрого тона ездового управленец тоже повеселел. - Я согласен: недоедают, голодно. Но думаю, что умирают не только от плохого питания. Здесь, прежде всего, виной непосильные нормы в шахтах, холод в бараках, простуды, болезни... Ты как считаешь?


- Брешут! Им, лодырям, всегда всего мало. Одной работы много. Клянчат, абы не работать, - успокоил его ездовой и вдруг ни с того ни с сего злобно оскалился, привстал и крепко вытянул верблюда тяжелой плетью: - Шевелись ты, тварь горбатая!

И сани шибко загрохотали по оледенелым дорожным колчам. Ехать вместе, толкаясь плечами друг в друга, оказалось недалеко. На развилке Шкелле слез, пожелал ездовому удачной дороги и направился к комендатуре. Общий план своего выступления на сборах окончательно сложился. Осталось прояснить некоторые детали да вставить - чтобы не прозвучало излишне сухо, казенно - курьезный случай, привести в пример пару ляпсусов, допущенных комендантниками. Это Шкелле рассчитывал сейчас узнать у комендантов Ауэрбаха и Сиркуля, которых Жуковский вместе с ним пригласил к себе на обед.

А ездовой, высадив управленца, повернул верблюда к котельной третьей шахты. На работу он решил сегодня больше не выезжать. Ребята из кубовой разрешили помыться, посоветовав подъехать к ним днем, когда не так осаждают многочисленные просители, - какая после бани работа на морозе, он даже предусмотрительно договорился с поселковыми знакомыми, у которых нынче заночует, чтобы не плестись в землянку холодной ветреной степью.

Баня представляла собой крохотную каморку - открытая, раскаленная углем печурка, короткая лавка, два чана - с холодной и горячей водой, вместо двери - узкий брезентовый полог. Если кто приносил с собой чаю, кубовые отводили его в свою выгородку, где бы он мог обсохнуть, приятно расслабиться, поговорить с ними за крепкой заварочкой. Ездовой завел повозку за здание, чтобы ее не было видно с дороги, отдал ребятам узелок пшена на кулешик, дождался, когда домоются два маркшейдера, и, скоренько раздевшись, осторожно ступил по мокрым дощечкам за полог, в блаженно горячую сырость. Помывшись, увидел двух рабочих, по виду - вольных, дожидавшихся своей очереди. Кубовой шепнул, что их привел сам инженер шахты. Ездового меньше всего теперь интересовало, кто кого привел. Он не спеша оделся, не спеша выпил кружку подслащенного кипятка и уже подремывал за столом, когда из помывочной вышел один из блатников и сел напротив, отдуваясь с приятной усталостью, словно только что жестоко и долго парился.

- Хорошо! - дружески улыбнулся он и, отклонясь от стола, стал бережно расчесывать мокрые рыжие волосы. Ездовой не ответил, снова сонно прикрыл глаза. Неожиданно рыжий болезненно крякнул.

- Ты что?

- Ранку... зацепил, - прошипел сквозь зубы блатник. - То заживет, отвалится, будто не было, то опять начинает гнить... Сука! Это у нее, видать, такая рука поганая!


- Баба навесила? - неприятно усмехнулся ездовой, понимая, что подремать ему здесь не дадут. - Где же ты здесь нашел такую драчливую?

- На карабасской ветке, - морщился рыжий. - Мы ей... нашу любовь предложили, она, гадина, исхитрилась-таки скобленуть, - сказал он, пряча выщербленный женский гребешок в карман.

- По мордасам бы ей, - равнодушно посоветовал ездовой, поднимаясь, и, глянув сверху на его узкие плечи, с издевкой посоветовал: - За честь бы посчитала таким орлам подставиться!

- И то! - молодецки тряхнул головой рыжий. - Мы еще лучше сделали: растянули ее, шкуру, за ноги веревками и до ночи... заботили!

- Правильно сделали, - рассеянно вздохнул ездовой, думая о том, как бы не попасть на глаза кому-нибудь из своего начальства: в рабочее время надо работать, не раскатываться по своим делишкам на казенном транспорте.