Рыжик

           Май нехотя выполз из серого грязного сугроба, бросившись верёвками ручьёв перевязывать дороги и, намочив ноги в очередной луже, уселся на облако, поставив свои растоптанные башмаки сушиться у печки потеплевшего солнца. На дворе было серо, убого, не убрано. Вокруг мусорных баков летали чёрные целлофановые пакеты из-под мусора. Ветер, наигравшись, бросал их, где попало, и они уныло висели на голых ветках деревьев, валялись вдоль дороги, застревали между штакетин заборов, пытаясь пролезть во двор. Проезжающие машины зло плевались снегом, давя его как перезревшую закисшую ягоду, и захлёбываясь его грязным мутным соком, сердито урчали, ерзая по дороге.
         Я шла по обочине дороги, глядя на унылый пейзаж. Мимо меня проехал Степан на старом обшарпанном мотоцикле советских времён, тридцати двухлетний бугай, нигде не работающий, живший с матерью инвалидом. К мотоциклу была привязана небольшая рыжая собачонка. Степан прибавил скорость, пёс, обессилев, плюхнулся на раскисший снег и мотоцикл потащил его по грязной дороге. Степан увидел, но  не остановился, а наоборот, взвизгнув, развернувшись, поехал обратно, окатив меня злой слякотью.
- Вот идиот, совсем обалдел!- крикнула я.
На дорогу в сапогах, в старой фуфайке и синей вязаной шапке выкатилась грузная Антонина Павловна, семидесятилетняя пенсионерка. Глаза её налились негодованием и такой ненавистью, кажется, она одним взглядом готова была убить Стёпку. Став среди дороги, как каменный монумент, она заставила его остановиться.
- Жестокий ты. В собачьей шкуре не хочешь побыть?- спросила она, сверля его глазами.
- А что я такого сделал? Просто пса выгуливал. Прогулялся с ним по улице, сейчас на цепь посажу,- ответил, усмехнувшись, Стёпка.
- Тебя надо на цепь посадить и жрать не давать. Сволочной ты мужик. Так и будешь один жить. Ни одна, уважающая себя женщина, с тобой жить не будет,- сказала Антонина Павловна и, поглядев на тяжело дышащего пса, погладила его по рыжей мокрой морде и, отвязав от мотоцикла, повела к себе.
Пёс, обрадовавшись, послушно побежал за ней.
- Антонина Павловна, да разве можно честного человека средь бела дня грабить! Ведь собака - моя частная собственность!- крикнул ей вдогонку Стёпка.
- Совести у тебя нет, никчемный ты мужик!- парировала Антонина Павловна.
- Вот, невезуха,- пробубнил Стёпка, садясь за руль и, мотоцикл, зарычав, поехал по дороге, давя плачущий снег.
        Вот так, пёс по кличке Рыжик остался у Антонины Павловны. Он смирно сидел на цепи, зря не лаял, но и никого в её двор не впускал, извещая о приходе чужих заливистым звонким лаем. Особенно не любил Степана. Когда тот проходил мимо Рыжик рычал на него и зло гавкал, будто высказывал ему всё, что он о нём думает, не простив ему побои и издевательства. Меня он признал другом и, махая пушистым хвостом, сопровождал до дверей. Я каждый раз приносила ему что-нибудь вкусненькое: то кусочек колбаски, то сосиску, то пирожок. Вот и сегодня он вопрошающе поглядел на меня как бы спрашивая: "Ты что сегодня мне принесла?" Я, потрепав его рыжую шею, улыбнувшись, кинула ему кусок вчерашнего пирога с рыбой и прошла в дом.
- Здравствуйте Антонина Павловна,- войдя, сказала я.
- Здравствуй. Проходи, сейчас чай свежий заварю, будем пироги есть,- сказала она.
-И у вас пироги, и у нас пироги,- засмеявшись, сказала я.
Я прошла в кухню, где шипел включенный электрический чайник, а на столе стояла тарелка с пирогами.
- Ты знаешь, одиночество, что бомж бездомный, попросилось на ночь, я его по доброте приютила, а оно навсегда осталось. Я его в дверь гоню, а оно в окно лезет. Вот пса пригрела. Выйду во двор, сяду на крыльцо и с ним разговариваю. Он смотрит мне в глаза, внимательно так, будто понимает меня. Положит свою морду мне на колени и слушает, только ничего сказать не может. А может и хорошо, что не может,- сказала она, наливая в кружки чай, и пододвигая ко мне поближе тарелку с пирогами.
- Добрая вы,- сказала я, отхлебнув чай.
- Да не скажи! На неделе по доброте своей, заняла Иванычу деньги, уж больно просил, он пошёл, купил водки, напился и помер. Доброта она должна глаза иметь. Была у меня сестра, моложе меня, да и красивее. Она быстро замуж вышла за горкомовского, сынишку родила. Всё у них было: достаток, любовь, квартира собственная большая двухкомнатная с высокими потолками и воздуху было в нём хоть отбавляй и света. Приду, бывало к ней, а ото всюду веет таким покоем и любовью, что даже уходить не хочется. Был и у меня мужчина, пожил три месяца и бросил. Судьба больше не делала мне таких подарков. Да и пустая я оказалась, детей не могу иметь,  а у моей сестрёнки и муж был и сын. Незаметно под полом души завелась зависть и прогрызла-таки дырку, вроде маленькую, но хватило, чтобы в душу влезть. Стала я сестре завидовать, да носить камень за пазухой, чтобы, улучшив момент, бросить в неё. Мне бы с ней радоваться её счастью, а я завидовала. Так вот и общалась с ней, вроде улыбалась, а под улыбкой, гримаса злобы. А потом беда у них случилась, попали они в автокатастрофу. Она с ребёнком разбилась насмерть, а муж ссадинами отделался. Похоронили мы их, и тут я поняла, что одна осталась, совсем одна. До сих пор себя виню, что со своей завистью совладать не смогла. Теперь и покаяться не перед кем,- вздохнув, сказала она, и глаза её налились печалью.
- Прошлое за нами за спиной ходит, дай волю, набросится как кот на мышь, впуская когти в беззащитную плоть. От прошлого нужно держаться подальше, близко не допускать. Мало ли что было. Главное, что будет,- сказала я.
- Прошлое оно в нас, но его на унитаз не снесёшь, как пищу, что съела за день,- тихо сказала она.
Мы ещё посидели, поговорили, поругали погоду и я, попрощавшись, в душе жалея Антонину Павловну, пошла домой. Я чем-то была на неё похожа, такая же неказистая и одинокая. С мужчинами мне не везло. Я привыкла к одиночеству и частенько приходила к соседке греть душу.
      Время ухватило за хвост грязный май, но тот, вырвавшись, опрокинув небеса, убежал за холодным сердитым дождём. Весна наконец-то стала наливаться зеленью. Из почек высунулись на свет зелёные листья, ощутив прохладу ветреного июня. Марля тумана повисла над посёлком. Ветер пытался её стащить с неба, дёргая её то за один, то за другой край. Пролив, освободившись ото льда, был хмурым, серым, недовольным. Тишину утра рассёк жалобный вой Рыжика. Я проснулась. Вой, просочившись сквозь стены, заполз мне под кожу, обдав холодком с головы до пяток. Я, быстро одевшись, побежала к своей соседке.
         На крыльце сидел пёс и, задрав голову, выл, будто видел в небе свою хозяйку, а подбежать, лизнуть ей руку и по собачьему сказать ей о своей преданности не мог. Увидев меня, он замахал хвостом и пустил в дом. Дверь почему-то была открыта. Я зашла. У стола лежала Антонина Павловна, удивлённо глядя в окно, как-будто кого-то в нём увидела и удивилась нечаянной встрече. Я вызвала скорую помощь и милицию.
        Анну Павловну похоронили, а Рыжика я забрала себе. Иногда длинными ночами пёс протяжно выл, будто  оплакивал свою хозяйку. Звал её из темноты ночи, и скулил до утра, а с восходом солнца засыпал, пряча тоску в своих влажных глазах.