Сидели-выпивали

 - … Сгоришь ты, сгоришь, - качал головой Саша.
Мы сидели и тупо выпивали. А что делать? С ночи заладил дождь. Да, ладно бы тихий такой, как морось в тумане. Нет, же,  колотит каплями по стеклу, зараза! Во дворе лужи в пузырях и ни конца, ни края. А ведь на рыбалку собирались.  Запасами запаслись, все дела.  Теперь запасы не нужны. Разве только желудку?
- Это почему же? – удивляюсь я, - От писулек еще никто не умирал. Самоубийство графомана: исписался до смерти. Так что ли?
- Ты ничего не понимаешь, - сказал Саша, пытаясь нацепить на вилку маленький маринованный маслёнок, похожий на кулачок младенца, который носился по тарелке, ускользая от погибели. – Медные трубы  это. Понимаешь? Такая особая разновидность. Они ведь что,… медные трубы эти? Они ведь, когда всё хорошо, когда заладилось вроде…,  получается.  И ты расслабился, и тут БА-БАХ! – хлопнул он кулаком по столу.
Я разлил еще по одной и вытащил из  разогретой банки тушенки увесистый кусман, разделил его вилкой на две части и одну отдал Саше.
- Саша, я же не в лучах славы, понимаешь. Ну, накрапал что-то, … и хрен с ним. Да и не жду я ничего. Причем тут твои трубы?
- Когда пишешь, из себя всё вынимаешь. Какая разница, как оно туда попало? Главное, - он поднял палец, - что из себя. Это такая особая разновидность этих труб. Каждый, кто пишет, чувствует, как увеличивается его разрыв с миром, как он замыкается на себя всё больше, больше. Он всё читает и читает себя и оценивает: Так ли? А как иначе писать? И получается, что это какая-то очень хитрая разновидность тщеславия, почти неуловимая, и очень, очень опасная. Помнишь: «Ай, да Пушкин! Ай, да ссукин сын!» Тоже ведь сгорел.
- Погоди, погоди! Эк, ты куда завернул! Как людям без этого? Без этого никак. Другой раз человек что-то прочтет и жизнь его изменится. Разве нет?
- Ой, да знаю я, - махнул рукой Саша, - Из змеиного яда О(!) какие лекарства делают. А покусанный змеями раз, и помер. Сгорел…  Ладно, давай за женщин. Только стоя.