Глава 1. 3 Приют обречённых

С тех пор прошло уже несколько месяцев. Я даже объяснить не могу, каковыми сделались за это время мои чувства к Холмсу. Ревновал ли я? Да, безумно. Злился ли? Безусловно, злился. Обида, слежавшаяся в моей душе, как сахар на дне стакана, ждала только помешивания, чтобы наполнить собой весь напиток. Но, и в то же время, мне недоставало его — особенно, когда, задумываясь о дальнейшей судьбе моей жены, я погружался попеременно то в мрачное унынье, то в состояние, близкое к панике. Туберкулёз не слишком похож на ручную кошечку. Он страшен и смертелен, но подступает к своей жертве по-разному — то исподволь, годами подтачивая, как древесный червь, тлея, словно труха из старого матраса, а то набрасывается, как огонь на сухое дерево и сжирает в считанные недели. Мою Мэри туберкулёз решил не щадить. Кровохарканье не проходило совершенно, в глазах появился яркий блеск, а на щеках - тот самый лихорадочный румянец, которые делают лица умирающих от туберкулёза одухотворённо — прекрасными. Иногда я ловил себя на том, что уже не просто смотрю на свою жену, а стараюсь запечатлеть её черты в памяти, предвидя скорую разлуку.
Здесь, в Тышланде. я стал плохо спать. Но это не было мучительной болезненной бессоницей, просто для меня сделалось необязательным соблюдать ночной ритуал укладывания в постель — днём я мог заснуть, где попало и как попало, зато с вечера до рассвета просто бродил по каменистым тропам верхней платформы Иланг- Иланга или по мягкому, покрытому травой лугу у подножия Шнейбальшнаха. Я проживал последние сбережения и не знал, что буду делать потом, когда всё закончится, но я так далеко и не заглядывал — мысли мои крутились вокруг нашего треугольника — меня, Мэри и Холмса, и я с ужасом думал порой, что вот-вот могу лишиться обеих его вершин, оставшись пустой бесполезной точкой на плоскости никчёмной однообразной, лишённой всякого смысла жизни.
Неудивительно, что днём, совершенно разбитый, сидя у окна с книжкой, я, устало прикрыв глаза, вдруг увидел, будто я снова поднимаюсь по узкой крутой тропинке, ведущей к Иланг-Илангу, но уже теперь рядом со мной идёт в своём дорожном плаще и дистрокере Холмс. Мы поднимаемся, ни слова не говоря, как вдруг нас окликает голос Мэри, и мы , обернувшись на голос, видим, как она бежит к нам. На ней какая-то облегающая полупрозрачная одежда, которой у неё нет и никогда не было, и Холмс не сводит с неё глаз - я вижу его закушенную губу и прицельный прищур, от которого меня захлёстывает ненависть. В его взгляде похоть — не прикрытая, грубая похоть, которой я никогда не видел в его взгляде, обращённом на Мэри, в том числе и тогда, в апреле. Он смотрит на мою жену, как животное-самец смотрел бы на животное-самку, готовый с ней совокупляться, что бы она об этом ни думала. Ненависть моя ищет выхода и находит в бешеном выплеске ярости. Я толкаю Холмса в грудь, он отступает на шаг и срывается с тропинки. Склон крутой, его тело летит, кувыркаясь, ударяясь о камни, изламываясь на лету, теряя жизнь, как катящееся по склону ведро с водой теряет воду.
Я ошеломлён своим поступком, тем, что вообще мог так поступить. Но самая страшная мысль: «Я его потерял, я его больше не увижу!»
А в следующий миг Мэри вдруг начинает хохотать. Она хохочет и кашляет, брызги крови летят из её рта мне на лицо, горячие, жгуче-горячие, как кипяток.
Я проснулся от ощущения горячего и мокрого на лице и не сразу понял, что это не кровь, а всего лишь слёзы.
 А в следующий миг я увидел Холмса. Увидел сквозь стекло. Окно было расположено низко, и его лицо оказалось в нескольких дюймах от моего - он положил обе руки на раму и почти прижался носом к стеклу. Отголосок сна ударил меня так, что я, вскрикнув, резко отстранился. Холмс негромко постучал в стекло костяшками пальцев и мотнул головой в сторону двери.
Откуда он здесь? Как он здесь оказался? Я поймал себя на том, что дышу так, словно пробежал несколько миль спасаясь от погони, и прежде, чем выйти на крыльцо, как пьяный заложил зигзаг туда-сюда по комнате. Когда я взялся за засов, меня на мгновение охватила нелепая уверенность в том, что я только что испытал галлюцинацию и, выйдя на крыльцо, никого не увижу.
Но Холмс был там. Похудевший, осунувшийся, в дорожном плаще с небольшим ковровым саквояжем. Он стоял на земле, а я — на верхней ступеньке крыльца, но из-за разницы в росте наши глаза оказались почти напротив.
- Вы? - наконец, глуповато спросил я.
Он разжал пальцы, и саквояж с глухим стуком упал ему под ноги. Переступив через него, он поднялся на крыльцо, и я вынужденно отступил.
- Я, - сказал он, и его голос, и всегда-то глуховатый, сейчас звучал, как сквозь подушку.
- Как вы посмели приехать? - спросил я сипло.
«Боже, я надеяться не смел, что вы приедете», - подумал я одновременно с этим.
- Я получил телеграмму о том, что миссис Уотсон пришлось сменить климат, - проговорил он. - Мне нестерпимо захотелось навестить вас обоих, - он был честен.
- Боюсь, что мне несколько минут назад нестерпимо хотелось вас убить, - сказал я, подумав: «Какое счастье, что это был только сон!»
- Я всё равно не уеду, - он покачал головой. - Не уеду, если вы пустите меня к себе в дом, и если не пустите. Это не обсуждается.
- Да ну? - я шагнул вперёд и сгрёб его за лацканы плаща, насильно притянув к себе, словно собираясь ударить. Он не воспротивился моему рывку.  От него пахло пылью, паровозным углем, табаком и его одеколоном — знакомый букет полыни и горькой мяты. Я задыхался от его запаха, напоминающего слишком о многом, чтобы мои чувства могли всё это сейчас вместить. Мои пальцы судорожно сжались, и я вдруг ткнулся лицом в пыльный отворот его плаща, словно стараясь пропитаться знакомой горечью. Моё дыхание — судорожное и короткое — наполнило грудь распирающей болью.
- Уотсон... - тихо сказал Холмс, и я почувствовал его осторожную ладонь на затылке — он коснулся моих волос. - Успокойтесь, друг мой...
 «Можно простить всё, кроме измены», - прозвучал у меня в ушах мой собственный голос, и до меня только теперь дошло, что хотел сказать Холмс той, недоговоренной ещё в апреле фразой: «Можно и измену. Тем более, что это...» - «Тем более, что это не измена» - вот что он не договорил тогда.
 Холмс не нуждался в моём прощении, потому что он никогда не изменял мне. Он любил Мэри и любил меня — вот и всё. И мы оба отчаянно нуждались сейчас в его любви. А он готов был щедро изливать её на нас — об этой готовности говорили его длинные тонкие пальцы, так легко, так нежно зарывшиеся сейчас в мои волосы, его приглушенный состраданием голос, мягко уговаривающий меня успокоиться, и об этом же говорил едва уловимый запах йодоформа, среди прочих исходивший от него — запах, рассказавший мне — врачу — о недавней перевязке, о боли, о крови и о самовольном уходе из больницы ради того, чтобы возникнуть на моём пороге.