Газик. Иван Чичинов

 
        То хрипел, то надрывно визжал старый мощный клубный динамик, сменивший свое рабочее место на сцене на кузов Газика. Работяга – грузовичок, который еще вчера надсадно пылил от зерносклада до посевных агрегатов, едва успевая подвозить мешки с зерном для прожорливых сеялок, сегодня, видимо, надеялся всё же отдохнуть. Но где там! Погрузили звуковую аппаратуру на кузов, заставили привезти её на этот, безлюдный обычно, остров, что посередине двух половинок деревни. Расцепили на время его борта, и повисли они безвольно, как подбитые крылья птицы неизвестной породы.

        Уже отвыступалось на его днище-площадке все совхозное начальство, наградив передовиков производства чем надо, отплясались и отпели деревенские артисты, и теперь, во второй половине дня, по его спине бьют динамики своими усиленными, непонятными ритмами. Теперь-то вроде бы и самое время передохнуть -вздремнуть стоя, но взвинченные нервы никак не хотят расслабиться, успокоить железный организм. Хоть самому дергайся стоя в такт бум-бумкающим ритмам.
        Хорошо людям! Они расселись под кустами стайками-компаниями, подальше от Газика, начав завершающий этап общего для всей деревни весеннего праздника под немудреным названием «День борозды». Еще его называют непонятным словом «Фестиваль». Позади осталась первая в новом году большая кампания – посевная, и надо, по традиции, отметить это дело, «обмыть», чтоб урожай не подвел, не озлилась природа на бедного крестьянина-хлебопашца, и вообще поговорить человеку надо с родней, с друзьями, разрешить накопившиеся вопросы. Да мало ли, для чего нужен людям праздник!
        А через день-два снова всей деревней надо впрягаться в новую большую работу – стрижку овец, а их в совхозе больше десяти отар, а в каждой отаре – до трехсот голов. Но это завтра, а сегодня…

        Наверное, лента в магнитофоне на кузове закончилась, и на острове стали слышны оживленные голоса, громкие выкрики, смех, нелитературные изречения… Газик прислушался к ближайшей компании. Хотя кто-то из молодых все же включил свой батарейный магнитофон, но звук его еле-еле доносился до Газика и не мешал восприятию разговора.

- Зоя! Вон, погляди! – Послышалось Газику. Он сразу узнал голос кладовщицы Нюры.

- Да туда гляди, где музыка! – с досадой продолжала Нюра так, как будто на острове появилась Эдита Пьеха, а ее подруга этого не видит. Уйдет видение и обсудить это событие будет не с кем.

- Ну, и чо там? – после паузы откликнулась Зоя.

- Как, чо? Ты вишь, как Ленка Морозова дергается7

- А сейчас все дергаются. Не то, что раньше – не очень, видимо, удивилась Зоя.

- Нет, ты глянь! Ляжки-то обтянула джинсами, а сама счас на левую сторону вывернется, Вот собачьи, бл…е танцы пошли, а? Вот, сучонки, не успеют как следует обос…ться, а их уж тянет на дрыгалки…– тараторила Нюра.

        Газик хоть и начинал свою трудовую биографию в этой деревне, и знал практически всех ее обитателей, и слышал множество крепких выражений, и знал в лицо их авторов, но от Нюриной «похвалы» в адрес молоденькой Ленки еще ниже опустил борта-крылья. Не заткнешь же уши замасленной ветошью!

- Ты чо, мать, разошлась? – Вклинился в шум пьяненький, глуховатый, со скрипом голос мужа Нюры. – Молодежь! Чо ты сделашь? У их свои ндравы сейчас. Не те, что у нас были…

- Повыпендривалась бы я перед кем! Да с меня бы мать три шкуры спустила! А – а… Да ну их кума! – стала остывать понемногу и Зоя.

- Нет, нет, ты погляди! Да их уж там целая кодла. А? Парни и девки - где – не поймешь! Как они так дергаться могут? Того и гляди, друг на дружку счас полезут…- заводилась все сильнее и сильнее Нюра.

Да и то – эта Ленка Морозова приходилась ей вроде как троюродной племянницей, а парень, что дрыгался рядом – сын Клавки Никульшиной, бывшей Нюриной соперницы. Как это так? Вдруг придется породниться с семьей, которую не очень-то любишь – это уже слишком…

- Нет, я им вломлю счас, я им воску щетину-то! Молокососы! Я им покажу, как срамоту пропагандировать. Да я их!…

- Нюрка! Брось ты их на… Хрен их уже переделаешь! Только здря ерепенисся! – пытался остановить Нюру муж Сергей.

Но та уже бросилась в бой. Она молниеносно вскочила, на бегу сломила от ивы прутик и, рассекая воздух, врезала им по обтянутой джинсовой тканью выступающую часть Ленкиной хрупкой фигурки. Жертва нападения взвизгнула от боли и, как подкошенная былинка, опустилась на землю. А ивовая розга продолжала гоняться за следующими жертвами, но их шустрые молодые  тела умело увертывались от нее, и вскоре пятачок самодельной танцплощадки был пуст. А к нему уже бежали родители, родня пострадавших. Они вырвали прут из рук Нюры, кто-то даже успел пройтись им по ее крепкой спине, но та уже и не чувствовала этого. Задыхаясь, она опустилась на колени, обхватив голову руками.

- Ой, тошнешеньки! Чо я наделала! Чо я, дура, наделала?

- Чо наделала? За фулиганство захотела посидеть! Там не шибко навоюешься.  Мать – героиня…- слышала Нюра как будто во сне коллективную оценку своего поступка.

Подоспевший на своих полусогнутых, неуверенных ногах Нюрин муж хотел было замахнуться на жену, но ему не дали совершить самосуд.

- Я говорил! Я тебе говорил! Всё надо решать добром! До-бром! – он ткнул пальцем в небо и, икнув, добавил, - а ты хотела … - он замолчал, подыскивая нужное слово и, не найдя его, деликатно закончил, разведя руками, - а ты не слушала!

- Ты не переживай, кума! С кем не бывает! – Заступилась Зоя. - Какое хулиганство? Ишь, чем застращали! Да пусть заикнется кто! Я всех разведу! Лучше б детей в строгости держали. Дали им свободу, скоро совсем обнаглеют, нагишом ходить станут. Кума и хотела порядок навести! Наоборот, всем надо сообча взяться за детей, а мы им: - Сю-сю! Вот и насюсюкались! – кума Зоя еще раз оглядела собравшихся.

Все молчали, выражая, видимо, свое согласие с ее пламенной речью.

- Быва – а - ли дни висё –ё – лыя !…- донесся из-за кустов чей–то мужской фальцет.

        Все засмеялись и вспомнили о прерванном веселье. А на самом берегу речки проснулся веселыми переборами баян заведующего клубом, приглашая всех в плясовую круговерть. Нюра проплакалась, успокоилась. Ее компания выпила за свое здоровье и всей деревни, и присоединилась к кругу танцующих. Завклубом, сорокалетний Николай Маркин строго следовал своему репертуару. Сначала он всегда играл плясовую для «разогрева публики», а следующим номером его программы следовал вальс. Баян, видимо, ровесник Николая, его верный друг и кормилец, начинал четко выговаривать:
«…Отшумели и дождь и метелица,
Отгремела лихая пора,
Но по-прежнему в памяти сердца
Белой пеной ревет Ангара…»

        Есть такой старый фильм «Жестокость» про революционные события в Сибири. Так мелодия и слова этого вальса глубоко, видать, забрались в Николаеву душу. Без него, этого вальса, считай, и гулянки не было. Вальс остужал любителей удалой пляски, настраивал на лирическую волну, и, наконец, баян подчинял себе участников, выворачивая наизнанку их сердца своим трагическим мотивом. Хотелось плакать и обнимать весь свет одновременно…

«…Здесь мы жили, мечтали, дружили,
Хвойный ветер вдыхали до слез,
Здесь тропинки в тайге пробивали
В сумасшедший сибирский мороз…»

        Эх! Кто так мог сочинить? Казалось, что эти слова и саму мелодию каждый сибиряк знал всегда, и не только знал, а и сам сочинил этот народный вальс. Не зря Венька Малышев, герой фильма, не выдержав несправедливости мира сего, поднес к виску наган под звуки этого душераздирающего вальса. Он так, наверное, и не смог ответить на вопрос: «Зачем мы жили, мечтали, дружили?…»

         Нюра вальсировала с верной подружкой Зоей. Хорошо еще, что подошва их обуви была плоской и примятая невысокая весенняя травка не мешала кружиться. Зоя на миг остановилась и мотнула головой направо, мол, погляди! Краем глаза Нюра увидела снова Ленку Морозову, снова с сыном Клавки Никульшиной, бывшей Нюриной соперницы.

         На сей раз эта пара не дергалась в попсовом экстазе, а легко кружилась.
Даже казалось, что они и не касаются земли, а юными белыми лебедушками парят над ней, и что не грубые джинсы обтянули стройные Ленкины ноги, а белое подвенечное платье. Многие, как и Нюра с Зоей, тоже не отрывали восторженного взгляда от этой удивительной пары. Не у всех в юности случался такой вальс. Нюра глядела на Ленку и ее кавалера и перенеслась, невольно, в свою молодость, когда и она, не хуже Ленки, наверное, кружилась в школьном вальсе, в юность, когда пришлось пережить первые невероятные страхи. Детские страхи, от которых можно было либо умереть, либо броситься в омут от страшного позора. В Нюриной голове мгновением пронеслись все эти детские переживания, и она захохотала. Зоя ткнула ее в бок: «Ты что, спятила?» Но Нюра согнулась, обхватив руками живот и закатилась в приступе смеха: «Ой, тошнешеньки! Ой, не могу!…»

        Газик напряг все свои возможности, чтобы понять, что происходит на площадке. Вот, компания из нескольких баб, Нюриных подружек, ведут ее в направлении его, Газика. Вот, сели под куст, выпили, видать, снова, и Нюра стала держать речь, объясняя причину своего смеха. Вспоминать время, которое впервые заставило интересоваться мальчишками.

        …Наступила первая, сжимающая отчего-то сердце весна, затем и летняя пора каникул перед последним, выпускным учебным годом. Вечерами всю молодежь необъяснимо тянуло в клуб. Нюра и Зоя разноцветными мотыльками порхали в вальсе, в нехитрых играх после кино и также вместе неохотно, но необходимо возвращались поздней порой домой. Конечно, появились и первые секреты. Многие девчонки мечтали, чтоб их кто-то провожал домой. Самым видным, к тому же хотя и не очень близким, но живущим в одной «окраинке», был в то время Мишка Никульшин. Он казался нашим девчонкам почти уже взрослым парнем. На целых два года старше! Но он уже был занят. Охмурила его раньше всех шустрая Клавка Пташкина, хотя и жила совсем в другой «окраинке» села.
        А село было разделено двумя протоками на две части, на две независимые длинные, километра по два, а то и все три длиной улицы. Их соединяли один большой, основной мост, один переходной мостик и старый, более похожий на музейную реликвию, чем на мост, лежащий больше для вида, в верхней части села. Поэтому село, ввиду такого расположения, и было условно поделено на четыре, примерно равные по величине, части, называемые «окраинками».

        Конечно, роман Мишки и Клавки был у всех на слуху. Их даже прозвали Ромео и Джульетта. Ромео с одной окраинки и Джульетта с противоположной, разделенные рекой днем и соединяемые мостом по вечерам, чтобы встретиться на молодежном «тырле».

        Пролетело лето, на дворе вот-вот должна была захватить власть зима, когда в школе раздался ноябрьский гром. Оказалось, что десятиклассница Клавка… беременна. Да! И свое интересное положение долго от всех скрывала, но мать ее все-таки силой отвела Клавку в больницу, где и подтвердился сей факт. Конечно, Клавку из школы – долой, а Мишке-то что? По нему не одна Клавка сохла. Нюра при встрече с ним всегда почему-то робела, а после этих последних известий стала бояться. Зимой походы в клуб были редкие. Разве что, когда было хорошее кино, да предпраздничный концерт.
        Случилось однажды так, что Мишка по-соседски проводил ее домой. Просто так, идти-то все равно надо было в одну «окраинку». Они и дорогой-то больше молчали. У Нюры было одно желание – поскорее закрыть калитку и вбежать в избу. У нее перед глазами постоянно возникал большенький уже животик Клавки. Это Клавкино состояние казалось Нюре самым большим позором, и она молила бога, чтобы с ней ничего такого не случилось. Но этот Мишка ведь и ее провожал. Рядом шел. А вдруг? От неожиданной догадки Нюра чуть не провалилась в обморок. Ноги ее почему-то вдруг сделались как бы ватными. Хорошо, что кровать была рядом. Дрожа, она не раздеваясь примостилась калачиком на краю деревянной самодельной кровати и долго-долго не могла уснуть. Вдруг и у нее, как у Клавки, начнет расти живот? Как она могла подпустить Мишку Никульшина на близкое расстояние? Вот дура. Шел бы шагов на десять впереди или позади. Нет, таращился совсем рядом, а она и не догадалась отдалиться подальше. Вот дура, так дура! Вот вырастет живот, будешь знать… Нюра сбросила ноги на пол, порылась в берестяной шкатулке, отыскала матерчатую измерительную ленту, какую используют швеи… Обхватив линейкой окружность своей талии, она, включив свет, накрепко запомнила это число…

-Я и сейчас его помню! – заключила Нюра свой рассказ под общий смех.

        Газик на миг представил, как девочка Нюра ни с того ни с сего с замиранием сердца измеряет окружность своей, нетронутой никем талии и затрясся на своих автомобильных рессорах. Молчащие уже давно на кузове динамики рявкнули, испугавшись неожиданной тряски и тут же смолкли. Многократно усиленные общим весельем, женщины еще долго не могли принять серьезный вид.

- Грамотеи! И чему только вас в школе учили? – Взвизгивала одна из них и все катались по траве, стоная от смеха до коликов.

- И когда ты, Нюра… стала … хы-ххы…грамотной? Га-га-га-а! – подхватывала другая, и снова вздрагивала от нового мощного удара смеха окружающая среда.

        Постепенно все смолкло. Женщины кто лежал, кто сидел, отдыхиваясь, кто пытался тяжело подняться, принять вертикальное положение…
        Газик тоже вдоволь навеселился, наблюдая за людьми. Ему тоже хотелось упасть на зеленую весеннюю травку, покататься на ней, переваливаясь с боку на бок, размякнуть после всех тяжелых грузов, от которых каждый день трещат даже его железные кости.

- Вот видите, бабы, какими мы были в детстве! – Нюра словно подводила итоги праздника. – Да какой, в детстве! Долго все запретное до нас доходило… До самой, считай, старости.

- Да, да! Едак, Нюра, едак! – соглашались подруги.

- А сейчас? Все позволили, все рассекретили, с детского сада учат. Вот
собаки! А зачем детей травмировать? – возмущалась Нюра.

- Как травмировать? – не поняли женщины.

- Дак увидит пацаненок-детсадовец голую тетю на картинке – может испужаться, а мужика – тем более.

- Почему?

- А потому что…

Тут взрыв хохота женской компании раздался прежде, чем  Газик услышал Нюрины слова и хохот был таким оглушительным, что искра зажигания автомобильного мотора окончательно ушла в землю, и  Газик стал на сегодняшний день неуправляемым…

         А женщины в своих разговорах снова вернулись к молодой паре – Ленке и ее кавалеру, похвалили за глаза за их красивый вальс, и Нюра удивила всех, наверное, в последний раз за уходящий день:

- Пойду завтра или послезавтра к матери Ленкиной, извинюсь и перед самой Ленкой за то, что помахала прутиком… Не так… А как тогда их воспитывать? Как?

Все молчали. Дело тонкое, требует терпения, а сегодня так его не хотелось иметь.


Иван Чичинов. Весна, 2005 год. (Copir.)