Пугливая берёза

Светлой памяти моего дяди Ивана и бабушки
Казаковой Ефимии Никитьевны
  посвящаю...

В детстве я не любила ездить в деревню: надо было рано встать, чтобы успеть к первому рейсу, затем час трястись в душном, переполненном людьми автобусе, после чего ещё часа три шлёпать пешком. 
Помню, пылишь, пылишь с родителями по дороге, солнце палит немилосердно, а пути конца-краю нет. Перед глазами красоты расстилаются:  поодаль – просторные леса, манящие тенистой прохладой, поближе – берёзовые рощи, наполненные соловьиными переливами, вдоль дороги поля ржаные, пронизанные солнцем и ветром. А ты так устанешь от ходьбы, что еле плетёшься и тебе ни до чего. И, что самое обидное, не пожалуешься, потому что понимаешь: родителям приходится ещё туже – ведь они идут не налегке, а несут тяжёлые сумки. Вздохнёшь с облегчением, когда увидишь бабушкины берёзки. Ноги так и понесут к знакомому порогу!
– Ой, батюшки мои! Внучечка-любимка приехала! – радостно всплеснёт ладошками бабушка. – Вот хорошо, а то день и ночь сижу одна, как засохлый цветок.
Я дам себя поцеловать, но радости не разделю, зная, что мне предстоит маята: ни парка с каруселями, ни кинотеатра в деревне нет; лишь мелководная речка, на которой днём ни души – весь народ, и дети в том числе, трудятся кто на поле, кто на огороде. Купаться в одиночку мне не дозволялось ходить, только в сопровождении родителей, а им некогда было водиться со мной. В хате сидеть и вовсе тоска: ни телевизора, ни радио у бабушки не было. Родители хотели свой старенький чёрно-белый «Нёман» привезти, после того как цветным «Горизонтом» обзавелись, но бабушка наотрез отказалась:
– Боже упаси! Там, в телевизоре вашем, черти. 
– Они тебя увидят и разбегутся, – посмеюсь я над бабушкой, которую, признаться, недолюбливала: она мне казалась какой-то допотопной. Даже как звать её мне не нравилось – Ефимья Никитьевна, баба Фима. Скажи кому – засмеют. Ко всему прочему она была тёмной: молилась иконам и не ведала грамоты, зато знала всё про всех святых: где кто жил и какие творил чудеса. Только мне надоедало всё время слушать о Божьих угодниках, которые жертвовали своими праведными жизнями в обмен на Божье Царство, и я просила бабушку рассказать о чём-нибудь другом. Она терялась и пожимала плечами:
– Не знаю, что ещё.  Всё уже из головы вылетело – изжила я свой век.
Не зная, чем заняться, я как-то попросила отца соорудить мне качели. Он  раздобыл верёвку, подобрал подходящую доску для сиденья и только собрался прибить перекладину на двух соседних берёзах, что росли под окнами, как из дома тут же выбежала баба Фима  и заойкала:
– Сыночек, Богом молю, не надо, ты ведь знаешь, какая она пугливая!
Отец, к моему удивлению, без слов отказался от затеи. Ласково погладив меня по голове, смотал верёвку и, сунув доску под мышку, пошёл в сарай. Я чуть не заплакала: «Бабушка меня совсем не любит! Надо ж такое придумать: дерево пугливое!»
Огорчённая стукнула я ножкой по стволу берёзы – и она охнула, дрожь побежала по белому стволу и разлетелась по трепетным веткам. Зашумела берёзка, залопотала испуганно. Испугалась и я. Бросилась в дом.
Схватила книгу сказок, которую на всякий случай взяла с собой в деревню,  устроилась на диване. Однако не читалось: обида всё ещё переполняла меня. Отложив книгу, я покосилась на бабушку, которая уже толклась возле печи: «Как можно так жить? Ни ванны с горячей водой, ни газовой плиты, ни холодильника. Вся мебель – шкаф да кровать». А она, словно мысли услышала, глянула на меня:
– Нонче что... Сундук целый добра... А раньше голы да босы ходили: ни платьишка перекинуть, ни пальтишка. И домашности никакой.
–  Прям таки голые?  – буркнула я. – Что-то же носили!
– А что носили? – оживилась бабушка. – До самого замужества ботинки мамины донашивала. А одёжу каку? Мама починит что, залатает – одёжа опять живёт, и носишь её. Не беда, что реденька, лишь бы чистенька.
Она поворошила уголья, поправила чугунок и, усевшись чистить картошку, продолжила:
– Помню, пришли меня сватать, а брат старший, стыд сказать, без штанов: мама как раз их постирала. Пришлось спрятать брата на печке. Ну вот. Расселись гости за столом, мама блины подала. Пышные, с загарчиком, сметаной забеленные – сами такие только на Велик-день ели. Сидят гости, уминают угощение; и мы с мамой нет-нет да и полакомимся возле них. А брату тоже хочется. Терпел, терпел, сколько мог, удозорил, когда мама рядом окажется и забубнил из-за шторины: «Дай блин, а то покажусь!» Что было делать? Пришлось вкрадочку дать...
Мне стало жаль бабушкиного брата:
– Плохо же вы жили.
– Кто сказал, что плохо? – улыбнулась бабушка. – Нет, внученька, до войны жизнь хорошая была! Хрестили детей, работали, Богу молились. Бог давал нам... А потом проклятый германец пришёл и самое дорогое отнял... 
Бабушка заугрюмилась, вспоминая своё, и я потянулась было за книгой, но вдруг услышала:
– На Тихона, дедушку твоего, похоронка через неделю пришла. Старшой сынок, Ванятка, сразу в леса подался. Четырнадцать ему к тому времени стукнуло. А я с двумя хлопятами осталась. Большенькому – двенадцать, меньшому, папе твоему, десять годков миновало. Только Ваня ушёл, немцы деревню заняли.
– А что он один в лесу делал? – живо заинтересовалась я, забыв обиду.
– Кто, Ваня? Так партизанил! В разведку ходил, связным был. Он росточком маленький, щупленький. Немцы не догадывались, что он партизан. Прибежит, бывалоча, в деревню, выведает всё и – назад, к партизанам.
– А что он выведывал? – снова перебиваю я.
– Ну, где, к примеру, немцы награбленное добро складывали. Они ж всё чисто у нас побрали, позабирали весь скот, погреба опустошили. И ничего им не скажи – стреляют без слов! Вот как издевались над народом!
Бабушка дочистила картошку, прополоскала её в миске с водой и, взяв ухват, полезла в печку за чугунком, в котором уже сварилось мясо.
– А что потом? – нетерпеливо спрашиваю я бабушку, но она не спешит с рассказом, а просит достать из стола нитки с иголкой. Я тороплюсь выполнить просьбу, потому что любопытство распирает меня.
Высыпав картошку в чугунок и сунув его обратно в печь, бабушка вытерла руки и, взяв у меня катушку ниток, полезла в шкаф. Достав с полки старые носки, устроилась на лавочке и принялась за штопку.
– Так что было потом? – поторапливаю я бабушку.
– Ох, внуча, лучше то не вспоминать... – махнула она рукой. – Как-то прибежал Ваня ночью, постучался. Я – к окну: смотрю, самого не видно, только зубы светлеют. Вышла, говорю:
– Уходи! Кто-то немца сегодня застрелил, так они всех допрашивают.
А он улыбается:
– Я только переночую.
Гляжу, темно, месячко всходит. Думаю, ладно, пусть поспит, а я покараулю. А сосед, полицай, услышал, видать, что Ваня пришёл, и бегом к немцам. Ещё тихо было, как налетели они на дом и цап Ваню моего! Один из немцев что-то загоготал на своём языке и зло так на Ваню показывает, мол, да, он. Я, глядя, что Ивана моего забирают, запричитала:
– А моя ты деточка! – и  немца умоляю: – Меня застрели, пусть я пропаду, только хлопёнка не надо!
Немец ко мне подлетел и прикладом меня, прикладом... Голову разбил, щеку рассёк, зубы выбил... Полный рот крови.
Ваня – мне:
– Мама, молчи! Забьёт ведь, гад!
Поволокли его из дома. Били, сколько хотели, пытали, всего изрезали – нельзя было нигде пальца положить. А потом людей чуть свет нагнали прикладами в спину, поставили в шеренгу. Всех, всех поставили: старух и детей и стариков.
И опять моего Ваню на глазах у всех мучили за то, что он, оказывается, солдата ихнего застрелил. Глаз его лишили, ушей. Плач стоял. А он не плакал, как-то держался. Потом поставили его к берёзе и объявили:
– Если не будете давать знать, когда партизаны приходят, всех порешим, как его сейчас.
Я крикнула только:
– Дитятко моё золотое! – как раздалась очередь – аж берёза вся затряслась...
Бабушка умолкла. На её лице застыло странное выражение, как будто она сама себе не верила и спрашивала: «А было ли? Могло ли быть?»
Глядя на неё, и мне не по себе стало: горло сдавило, сижу онемевшая.
– Нехай бы он меня убил... – услышала я тихий бабушкин голос, полный живой боли, от которого мне стало зябко. – Так-то вот, внученька. С того дня берёза пугливой и стала. Чуть стук, трясётся вся. Видно, память и у дерева своя есть...
И тут слёзы потекли у меня. Спрыгнула я с дивана, выбежала на улицу и – к берёзе. Прислонилась щекой к стволу – а он тёплый. Обняла его и вдруг так спокойно стало мне, словно я не дерево обняла, а живого человека...