После суда

НА СНИМКЕ: Даниэль и Синявский несут крышку гроба Б.Л. Пастернака.


После суда

Очень скоро после процесса слова «Синявский и Даниэль» (или даже «Синявский-и-Даниэль» как единая сущность) превратились в общественном сознании в некий символ стойкости, чуть ли не в миф. Ведь даже по газетным статьям было ясно, что они не признали себя виновными! Во многих интеллигентских московских квартирах висели их фотографии. Чаще всего фотография с похорон Пастернака, на которой они тащат крышку гроба; потом появилась хохма: «Синявский и Даниэль несут свою скамью подсудимых»).

Многие из тех, кто не знал Даниэля и Синявского лично, были убеждены, что как только они выйдут на свободу, то обязательно вольются в ряды диссидентов — и были страшно разочарованы тем, что они этого не сделали. Им удалось устоять не только перед КГБ, но и перед давлением сочувствующего им общественного мнения, которое непременно хотело видеть в них героев.

Суд вынес частное определение в отношении свидетеля Игоря Голомштока о привлечении его к ответственности за отказ от дачи свидетельских показаний: свидетель не стал называть имена знакомых, у которых он брал произведения Терца. Впоследствии Московский городской суд приговорил Голомштока к 6 месяцам принудительных работ по месту работы с вычетом 20% из зарплаты.

Свидетель Ян Гарбузенко, отказавшийся осудить произведение Аржака «Говорит Москва» как клевету на Верховный совет, несколько месяцев не мог устроиться на работу.

***

Я хорошо помню атмосферу процесса: это была атмосфера беснования, затягивающая все новых людей, обнаруживающая их духовную слабость, неспособность защитить себя, свое лицо. И вот уже вослед, после приговора, зряшно, не под петлей, не под угрозой расстрела пишут свое письмо профессора и преподаватели Московского университета, принародно каясь, что "знали Андрея Синявского", но не распознали, что есть "другой Синявский".

В увлечении красным словцом обвинили они Синявского уже не только в клевете на русский народ, как это было на процессе, но и в клевете "на человеческую природу, на все человечество". А смирнейшего, любимого учениками доцента В. Дувакина, осмелившегося заявить на суде, что Синявский был "человек, ищущий истину, искренний и честный в своих исканиях", что его жизнь была жизнью "очень аскетической", что он был "погружен в русское искусство", отстранили от преподавания, разрешив ему в виде милости заняться незаметной библиотечной работой.

Страна разделилась — "образ врага", еще не умерший, воскрес. Время до процесса было временем надежд на справедливость, силу легального протеста, весомость общественного мнения. Это была самая высокая точка в развитии гражданского самосознания, пик доверия к власти, жажда достучаться до "верхов", найти с ними общий язык.

Писали жены арестованных, писали друзья, незнакомые люди. Они не скрывали своих имен: М. Розанова, Л. Богораз, И. Голомшток, А. Гинзбург, А. Якобсон, И. Роднянская, Л. Копелев, Ю. Герчук, В. Корнилов, В. Меникер, Ю. Левин, Н. Кишилов. Письма шли в "Известия", в Президиум Верховного Совета СССР, в Президиум Верховного Совета РСФСР, в Московский городской суд, в Верховный суд СССР, в Верховный суд РСФСР.

Свои услуги для защиты обвиняемых предложили видные деятели советской культуры и науки (в том числе Вяч. Вс. Иванов — ученый с мировым именем). Доброжелательные отзывы о творчестве Даниэля и Синявского послали в суд К.И. Чуковский и К.Г. Паустовский.

 Не помогло.

Буря негодования поднялась за границей. В числе протестующих были крупнейшие деятели мировой культуры, практически все международные творческие ассоциации и даже руководители ряда зарубежных компартий.

 Не помогло.

Речь шла о демократии — а это много значило для пробудившейся страны, для ее самосознания, это много значило и для ее престижа за рубежом. Все требовали гласности (это слово - тоже из тех времен). Все требовали информации. Все требовали соблюдения законности.

Но мнение сограждан и зарубежных друзей Советского Союза было отодвинуто в сторону - за ненадобностью. Протесты писателей и ученых — брошены в корзину. Защитникам Синявского и Даниэля бесцеремонно дали понять, что в их мнении никто не нуждается.

Сегодня это может показаться странным: ведь все просили всего лишь открытой дискуссии, всего лишь открытого суда, всего лишь гласности. Ведь все говорили лишь о свободе творчества, протестовали против отождествления художественного произведения с политической прокламацией. Всего лишь...

А в это время писатели торопливо исключали Синявского из своего Союза: 22 февраля 1966 года "Литературная газета" опубликовала заметку "В секретариате Московской писательской организации", где сообщалось о единодушном осуждении А.Д. Синявского и единогласном решении исключить его "из членов Союза писателей СССР как двурушника и клеветника, поставившего свое перо на службу кругов, враждебных Советскому Союзу".

В Институте мировой литературы отстранили от работы - не донес! - друга и соавтора Синявского, благороднейшего человека Андрея Николаевича Меньшутина (Меньшутин А., Синявский А. Поэзия первых лет революции. М., 1964)

...И все же эпоха оттепели еще давала о себе знать. Шестьдесят два литератора, пути которых потом далеко разошлись, но - все-таки! - шестьдесят два человека послали в адрес XXIII съезда партии протест против решения Верховного суда.

М.Шолохову, заявившему с трибуны партийного съезда, что "оборотни" Синявский и Даниэль "аморальны" и что приговор н е д о с т а т о ч н о суров, ответила Лидия Чуковская. В своем знаменитом "Открытом письме" она обвинила Шолохова в отступничестве от славных гуманистических традиций русской литературы.

...Много позднее, уже вернувшись из лагеря, уже покинув страну, Синявский начал свою статью "Литературный процесс в России" словами из "Четвертой прозы" О. Мандельштама: "Все произведения литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые это мразь, вторые - ворованный воздух".

"Ворованным воздухом" дышать было трудно, опасно, тяжко. Именно запрет на свободу порождал диссидентство, позднее - эмиграцию. Искореняя свободу, общество выталкивало из себя лучших своих сынов.

Судебный процесс, а потом и лагерь не сломили ни Синявского, ни Даниэля. Отбыв полностью свой срок, Даниэль сначала работал в Калуге, потом в Москве. Писал. Переводил. В печати появлялись переводы Ю. Петрова - теперь Даниэлю псевдоним был спущен свыше. Печатали почти анонимно: чтобы не вспомнили, чтобы сама память истерлась о забвение. (Канула в небытие и детгизовская книжка "Бегство", тираж которой был уничтожен).

Судьба Синявского сложилась иначе. После выхода Даниэля из лагеря ему скостили срок. Помыкавшись, поняв, что перед ним стена тупого противодействия, он выбрал эмиграцию. Его не выдворяли, не выталкивали, ему не предлагали уехать: его просто не печатали. В лагере он написал книги "Прогулки с Пушкиным" (1966-1968), "Голос из хора" (1966-1971), "В тени Гоголя" (1970-1973); изданы соответственно в 1975, 1973 и 1975-м. В эмиграции – «"Опавшие листья" В.В. Розанова» (1982), роман "Спокойной ночи" (1984), где вспомнил и рассказал о процессе, и множество прекрасных статей.

Прав оказался Вяч. Вс. Иванов, заявивший в ответ на запрос юристов еще в 1966 году: "Перерыв в литературной деятельности А.Д. Синявского не может не сказаться отрицательно на поступательном движении нашей литературы". Так оно и вышло.

Когда сегодня мы читаем произведения В. Пьецуха, С. Каледина, Л. Петрушевской - авторов, которые вплотную приближаются к жизни людей, затерянных в лабиринтах коммунальных квартир, научных учреждений, многомиллионного города, когда мы видим нашу жизнь в зеркале фантастического реализма, когда, наконец, мы узнаем, что многие из современных повестей и рассказов вызрели в атмосфере 60-х годов, а всплыли на поверхность лишь сейчас, мы не можем не пожалеть, что не знакомы с прозой Синявского, зародившейся тогда же и впитавшей в себя традиции Гофмана, Гоголя и Достоевского.

В "Письме старому другу", написанном вскоре после процесса, В. Шаламов писал: "Синявский и Даниэль первыми принимают бой после чуть ли не пятидесятилетнего молчания. Их пример велик, их героизм бесспорен. Синявский и Даниэль нарушили омерзительную традицию „раскаяния" и „признаний"... Если бы на этом процессе дали выступить общественному защитнику, тот защитил бы Синявского и Даниэля именем писателей, замученных, убитых, расстрелянных, погибших от голода и холода в сталинских лагерях уничтожения".

В этом же письме В. Шаламов утверждал не без гордости: "В мужестве Синявского и Даниэля, в их благородстве, в их победе есть и капля нашей с тобой крови, наших страданий, нашей борьбы против унижений, лжи, против убийц и предателей всех мастей".

Сегодняшние поколения живут открыто. Порою они оглядываются назад: время колебаний, время страха еще осталось в крови. Будем надеяться, что сегодняшние исторические перемены действительно необратимы. Но если придется нам стать лицом к лицу с теми, кто Цель ставит выше Средства и готов принести человеческие жизни в жертву новым абстракциям, пусть поможет нам высокий, выстраданный опыт наших старших товарищей — преданных анафеме родным народом, переживших отступничество учителей, отсидевших свои лагерные сроки, но не потерявших человеческого лица.

Продолжение следует: