Ночная смена

      Ночная смена кончалась. Оставалось лишь привести в порядок рабочее место,собрать инструмент, успеть на первый трамвай, отправлявшийся от кольца, что сразу же напротив мясо-комбината. Первые два, совершенно необходимые мероприятия, не отняли бы много времени, если бы не одно обстоятельство. Пользуясь тем, что начальник ночной смены отлучился не надолго по какому-то делу, Алешка – молодой подсобный рабочий на конвейре по разделке туш – умыкнул коровье вымя, припрятал его в своем шкафчике, в раздевалке, и вот теперь маялся из боязни, что вернувшийся начальник обнаружит пропажу и по-дозрение падет именно на него, Алешку. 
      Можно было бы, конечно, пойти домой – бог с ним с этим выменем, но, вспомнив изголодавшихся братишек и сестренок и вечно озабоченную, чем накормить прожорливую семью, мать, Алешка все же решился довести начатое дело до конца. Собственно, особой опасности в этом не было и, хотя Алешка недав-но стал пролетарием, он уже успел заметить, что все, окружавшие его, не уходили с пустыми руками. Срабатывал лозунг, выданный еще «Отцом всех народов» Сталиным в конце сороковых при утверждении новой тарифной сетки. В ответ на замечание министра финансов по поводу исчезающей малости заработков, осчастливливаемого новой заботой народа, Отец выдал свое, ставшее путеводной нитью для всех последующих радетелей: «oстальное доворуют!!!» И доворовывали так, что образовалось обширное племя  «несунов» – тех, что несли с родного народного предприятия все, что попадалось под руку. И в этом рискованном деле образовалось свое разделение труда: каждый нес то, чем занимался на своем рабочем месте
      Зайдя однажды в сарай соседа,дяди Вани,Алешка к своему удивлению обнаружил там неимоверное количество болтов и гаек самых различных размеров и форм. Их было столько, что ими, по подсчету Алешки, можно было бы сболтить всю окрестность. Дядя Ваня работал на очень секретном заводе по произзводству болтов, гаек и еще чего-то и на всякий случай основательно запасался этими секретными изделиями. По малолетству и несмышленности, до Лешки еще не доходила вся важность дяди Ваниных накопительных устремлений, но все же, попадая по случаю в сарай, он, стараясь быть незамеченным, прихватывал жменьку-другую серебристых гаечек, так годившихся на грузила.
      Другуое дело, бочар Фома Дормидонтович, – другой Алешкин сосед, – работавший на тарном заводике.
      – Серьезный мужик! – говорила о нем Алешкина мать.
      Дровяной сарай Фомы Дормидонтовича всегда был забит строганой, отливавшей желтизной и покрытой капельками смолы, тарной дощечкой. Фома Дормидонтович изготавливал бочки, и содержимое сарая всецело состояло из бандажных обручей и реек для бочек. Их было столько, что, опять же по Алешкиным подсчетам, изготовленных из них бочек хватило бы чтобы законопатить в них поголовно всех обитателей большого барака, в котором жил Алешка, и, сбросив с высокого берега Бии, пустить в свободное плавание, как царевича Гвидона с матерью, к самому синему морю. Рейки от бочек в представлении прогматичного Алешки представляли куда большую ценность, чем болты и гаечки дяди Вани. Сколько Алешка себя помнил, он всегда катался с близлежавшей горы на лыжах, изготовленных из реек Фомы Дорминдонтовича. Достаточно было заострить рейки сзади и спереди,пришлепать парой гвоздей ремешок для вдевания валенок и лыжи были готовы. Они отличались тем необыкновенным свойством, что будучи изогнутыми по форме бочки, могли катиться как вперед так и назад, не зарываясь в снег. В этом были определенные достоинства. Получались из них и, невиданные в других краях, полисадники. Сооруженный по пьяной лавочке Фомой Дормидонтовичем полисадник перед входом в барак,поражал его обитателей своим уже совсем экзотическим видом.
      История его сооружения уходила корнями еще в то далекое время,когда Фома Дормидонтович доставил с родного предприятия первую нелегальную пачку рейки и, запершись с приятелялями, от которых не имел тайн, и мучаясь угрызениями совести от мысли о причененном народному хозяйству ущербе, обмывал это дело и по пьяной лавочке пообещал соорудить из умыкнутого полисадник для общего пользования. С другого бы, как с гуся вода, но Фома Дормидонтович всякий раз,когда выпадала удача обмыть очередную нелегальную партию рейки, снова мучился угрызениями совести, пока, наконец, однажды воскресным утром не взялся за дело. Не сказать, что был он в  чрезмерном поддатии, но пошатывался изрядно, и полисадник вышел несколько вихлявшим и забеременевшим. А дело было в том, что приколотил Фома Дормидонтович бочарные рейки выпуклостями наружу, а впуклостями вовнутрь, отчего получился полисадник подпившим и сильно смахивавшим  на беременную бабу, привлекая необычным своим видом прохожих, и вызывая добрые улыбки. В России любят хоть чуть-чуть отличаться чем-то от соседей.
      Алешка мог бы продолжить перечисление знакомых ему народных умельцев, посягавших на свое же народное добро… Вот, например, тетя Мотя, что живет в соседнем подъезде. Вот уж искуссница! Каждую смену выносит в резиновой грелке, подвешенной между ног, народное достояние в виде сметаны. И то – непорядок! Народы Китая и Африки от голода мрут, а она – сметану в грелке… Непорядок! Потому-то и зовут её за глаза все мольчишки:"Тётя мотя, что вы прёте между ног когда идёте?"
      Расчувствовавшись от мыслей по поводу голодающих китайцев и негров, Алешка совсем уже было махнул рукою на запрятанное вымя, но мысль о том, что рано утром матери придется отстоять на морозе длинную очередь у мясокомбинатовского мясного ларька, прозванного в народе по ассортименту наличествовавших в нем продуктов: «Ухо, горло, нос, сиська, писька, хвост», заставила его изменить решение и, войдя в раздевалку, где его напарник уже завершал намотку на мускулистый пролетарский торс нарезанный широкой полосой изрядный шмоток говядины, он упаковал злосчастное вымя в штаны так,что одна
его половина свешивалась в обширную мотню, а другая – вперед, подпирая ширинку.
      Еще не остывшее вымя приятно грело промежность, и Алешка, счастливо разминувшись в проходной с рентгеновскими глазами вахтерши, вышел на предзаводскую площадку к остановке трамвая, где уже чернела и волновалась толпа ночной смены. Было морозно и,выдыхаемые толпою фукалки, не успев подняться вверх, падали на шапки и плечи серебряной росспью.
      Завидя громыхавший на стыках и повизгивавший на повороте трамвай, Алешка сместился влево от толпы к самым рельсам. Это было выработанной, хотя и рискованной тактикой, а заключалась она в том, что если плотно прижаться к боку трамвая и бежать вместе с ним, раздвивгая толпу, то можно было первым ворваться в вагон и занять сидячее место. Как обычно, это сработало и Алешка оказался у распахнувшихся дверей трамвая, но влететь пулей вовнутрь, как он это обычно проделывал, мешало вымя, сковывавшее движения. Стоило Алешке сделать попытку задрать на ступеньку ногу, как оно перевешивалось назад, грозясь вывалиться через обширные штанины брезентовой робы. Сзади наседали охочие занять сидячие места, и Алешка уже плечами и спиной ощутил их всё более энергичное недовольствие.
      – Заколдобило, что ли? – зло прохрипел над Алешкиным ухом обросший щетиной, огромный мужик арестантского вида.   
      По свежим спиртовым парам, исходившим от мужика, Алешка тотчас же определил: «со спиртового завода!» и это отбило охоту отбрехнуться. Работники спиртзавода всегда, особенно ночной смены, бывали на взводе. И это было профессиональным. Имея дело со спиртом, они перед самым концом смены брали «на грудь» стакан-другой – в зависимости от персональной переносимости – чистейшего спирта и во весь опор мчались через проходную, пока еще двигались ноги. Упавший за проходной, страдалец, уже никого не интересовал – это была чужая территория и по отчетности милиции никаким боком не снижал показателей образцового предприятия. Другое дело неудобства, которые они  причиняли  попутчикам  изощренным матом, а иногдо и мордоьоем.
      Стараясь не спровоцировать к решительным действиям напиравшую сзади толпу, Алешка продолжал безуспешные попытки вскарабкаться в вагон, наполнявшийся через передние двери шустрыми ночными пассажирами, как тараканы разбегавшимися по вагону в поисках свободных мест.
      Обеспокоенный перспективой остаться без места, щетинистый детина ухватился обеими руками за поручни и, напрягшись, на глубоком выдохе «кха!» резко поддал коленом и грудью, и Алешка очутился стоящим на четвереньках в вагоне.
      Толпа ринулась вовнутрь вагона, и пока Алешка принимал вериткальное положение, все сидячие места оказались занятыми. Оставался относительно свободный проход, и Алешка, впившись руками в спинку кресла, плотно прижался к нему, зная, что скоро народу набьется, как селедок в бочку и если не принять мер, то его закружит, как щепку в водовороте. Сильную обеспокоенность вызывало и то, что – пока Алешка беспомощно барахтался в проходе между сидениями, – вымя все дальше и дальше сползало в мотню, норовя, к великому Алешкиному сраму, появиться на божий свет. Такого допустить было нельзя, и он плотно – до боли в мышцах – сжал ноги. Сползание вымени прекратилось, но сжатое как тисками, оно, расширяясь, подалось вперед, надувая перед штанов Алешкиной робы.
      Утешившись тем, что временная стабилизация процесса сползания умыкнутого вымени достигнута, он принялся рассматри-вать окружавших его попутчиков. Одни из них дремали на сидениях, уткнувшись носами в поднятые воротники, другие дремали стоя, цепко ухватившись за поручни и согретые плотно стиснутыми телами. Алешка и сам был не прочь вздремнуть – дорога была еще долгой, но стоило погрузиться в вязкую дрему, как мышцы ног расслаблялись, и начинались новые попытки злосчастного вымени вырваться на свободу. Алешка вздрагивал, снова до боли стискивал ноги и плотно прижимался к боковому торцу сидения. В нем нарастало раскаяние по поводу украденного народного достояния, а вовзникшая мысль о возможном разоблачении и вовсе омрачили не столь уж безоблачное настро-ение. Ему уже рисовалась безрадостная картина товарищеского суда, члены которого – Алешка знал это  точно – и сами были злостными несунами, но, наделенные властью, вякий раз, когда выпадал случай, ревностно обличали аморальный облик уличенного. К собственному моральному облику Алешка относился более чем терпимо: он не курил, не дебоширил, сторонился хулиганистых дворовых компаний и, пройдя все стадии от октябренка до комсомольца, добросовестно выполнял общественные поручения, будучи неизменным сборщиком членских взносов и других: по случаю зачатий, дней рождения, болезней и похорон сослуживцев. Единственным мрачным пятном в своей безоблачной биографии была, как оценивал это сам Алешка, безобразная пьянка в четвертом классе по случаю утренника в школе, как раз в дент праздника Великого Октября. А дело вышло так…. Назревал юбилей свенародного любимого праздника, и вся школа усердно готовилась к нему. Готовился и Алешка, удостоенный чести участвовать в массовой сцене какой-то уж очень революционно-накрученной пьесы. Алешке такое внимание к своей особе льстило и он увлеченно посещал все репетиции, хотя,если честно признаться, была тому и другая, если не главная, причина. А главной причиной была черноглазая длиннокосая смугляночка Рита, неизменный лидер и пионервожатая четвертого класса.
      Большинство мальчишек четвертых классов, не составлял исключение и Алешка, были не равнодушны к симпатичной Риточке и всячески добивались ее расположения. Не выделяясь какими-то особенными достоинствами среди Ритиных поклонников, Алешка инстинктивно выбрал единственно возможный путь обратить на себя ее  благосклонность – участвовать во всех мероприятиях, так или иначе  связанных с предметом своих воздыханий. Так он оказался и участником готовившейся постановки. Как бы то нибыло, но Алешка усердно посещал репетиции и день премьеры ожидал с нескрываемым волнением.
     Утром, задолго до начала утренника, еле сдерживая охватившее его нетерпение, Алешка зашел за приятелями, братьями Барышниковыми, намереваясь вместе с ними направиться в школу, и каково же было его удивление, когда он застал их за самым необычным занятием. Младший из них, Алешкин одноклассник, Мишка, стоял на коленях возле родительской кровати и, подняв рукой покрывало, светил карманным фонариком в дальний темный угол, а старший – Петька, выставив туго обтянутый зад и пыхтя, что-то извлекал из-под кровати. Наконец, вслед за Петькой появился большой чугун, накрытый столь же внушительной сковородкой, обмазанной вкруговую тестом. Дальше события развивались не ординарно. Петька старательно, чтобы не испортить обмазку, снял сковороду, зачерпнул черпаком содержимого чугуна и, также бережно водрузив сковородку на чугун, вернул его в исходную позицию. Покончив с этим многотрудным делом, Петька наполнил содержимым ковша три стакана, уже стоявшие на столе рядом с тарелкой, наполненной солеными огурцами, и, подняв стакан, молвил :
      – С праздником!
      Алешка нерешительно поднял мутновато просвечивавший и дурно пахнувший стакан и пригубил. Содержимое стакана не вдохновляло, и он было уже решился поставить стакан на прежнее место, как последовало решительное:
      – Пьем до дна! Тятька сам на табаке настаивал – забористая. И Петька одним махом осушил стакан бражки и захрумкал ядреным огурцом.
      В конце концов и Алешка с Мишкой осилили содержимое своих стаканов и, хрумтя огурцами, вышли на улицу. Выпавший в ночь, первый снег больно резанул глаза, а начинавшая свое  злое  действие  бражка,  погнала по крови теплые волны.
      В школе уже кончался  массовкой первый акт пьесы и, смекнув, что с первой пробой своих артистических талантов придеться подождать, Алешка с собутыльниками устроились на задней полупустой скамейке. Глядя на нарядную, весело щебетавшую в окружении массовиков заученные слова, Риту, Алешка почувствовал первые признаки недовольства. Недовольство нарастало, превращаясь в нечто более сильное, которое значительно позднее сам Алешка определил, как ревность, и он неожиданно засвистел и выкрикнул: «халтура!»
      – Чего орешь! – зашикали с передних рядов, а активист, председатель пионерской дружины, Витька, и вовсе пригрозил кулаком. Такой обиды стерпеть было нельзя и взвившийся Петька предложил уйти в классную комнату, где с лета меняли полы, чтобы обсудить план мести зазнавшемуся активисту. Классная комната встретила приятелей гулкой тишиной и ровными шеренгами столбиков с лагами: старые полы были уже сняты, а настелить новые не доходили руки. В поисках на ком бы выместить досаду, родилась спасительная мысль померяться умением пробежаться по лагам. Ничего необычного в этом не было – померяться умением сохранять равновесие на узких лагах уже вошло в привычку, и в переменах все только этим и занимались.   
      Первая попытка инициатора этого начинания завершилась полной неудачей. Петька после первых же шагов свалился с лаги, но во всю забродившая бражка и редкостное Петькино упрямство взывали ко все новым и новым попыткам. Не отставали в этом начинании и Алешка с Мишкой, и вскоре на поднятый галдежь, прибежала школьная пионервожатая с нездешним именем Панна. Панна, отличница и активистка, закончив по весне десятый класс и поддавшись на уговоры, осталась в школе набираться педагогического опыта и, утвердившись в своем начальственном положении, и почувствовав сладость власти, во всю раскомандовалась, учиняя разносы на совете пионерской дружины за самые малые провинности. Влетев в класс  в то самое время, когда Петька в очередной раз свалился с лаги, потирал ушибленное место и зло матерился, Панна с ходу попыталась взять инициативу в свои руки :
      – Вы чего тут безобразничаете, ахламоны? – выражение ее лица было строгим и решительным.
      – Тебе-то чего?! – незамедлительно  последовало Петькино.
      Раздосадованный неудачами по покорению лаги, Петька заводился. Всегда смугловатое циганское его лицо приобретало  багряный цвет, а по щекам расплывались белые пятна:
       – Вали отсюдова!
       Ошеломленная столь  неожиданным приемом, Панна стала терять свою начальственную  осанку, она  как-то  сразу  сникла, лицо  побледнело,  а взгляд растерянно  заметался по скакавшим по лагам нарушителям спокойствия.
      – Да вы же все пьяные! – неожиданно взвизгнула она поросячим фальцетом и, обращаясь к Петьке, докончила. – Ну, все, Барышников! Теперь-то уж точно вылетишь из школы! Устроил тут, понимаешь, пьянку… Теперь уж ничто тебя не спасет!
      Петька был перестарком и держался в школе лишь благодаря вышедшему закону об обязательном семилетнем образовании, защищавшем его от всех попытолк школьного руководства исключить за отлынивание от учебы и многочисленные, порою не безобидные проделки.
      Уверовавший в свою неприкосновенность и разогретый парами бражки, Петька перешел в решительную атаку:
      – Как же – вылечу! Накося выкуси! –  выкрикнул он, показал Панне дулю и, уже вослед выпорхнувшей за дверь активистке, продолжил наболевшее:
      – Вали отсюдова! Тоже мне – цаца! Не твое дело….
      Возмущались и Алешка с Мишкой, обсуждая с Петькой, как они ее, Панну, отбрили и какие бы еще козни ей утворить. Размечтавшись, они пропустили момент появления в распахнувшейся двери в сопровождении Панны директора школы, Петра Ивановича. Заостренное, суховатое лицо Петра Ивановича было непроницаемым, а серые стальные глаза смотрели холодно и по спине, первым заметившем присутствие директора, Алешки пополз холодок. Он начинался где-то у самого копчика, поднимался по позвоночному столбу и разливался в затылочной области мелкими, тревожными мурашками. Сколько Алешка себя помнил, его всегда сопровождало это тревожное состояние зябкости накануне назревавших неприятностей. К тому же, эта нежданная встреча ничего хорошего не предвещала. Петра Ивановича побаивались все, начиная с учащихся и кончая учителями. Стоило ему появиться в переменах в расходившемся длинном коридоре школы, как сумятица и шум прекращались, все замирали, выстроившись вдоль стен по стойке смирно, и только когда он исчезал за дверями директорского кабинета все начиналось сначала.
      – Та-а-к! – многозначительно сказал Петр Иванович, глаза его строго обежали лица нарушителей, и Алешке показалось, чтоего охватило холодным сквозняком.
      – Хулиганим, значит! По какому поводу!?
      Петька с Мишкой, только теперь заметившие присутствие Петра Ивановича, вытянулись по стойке смирно. С цветущего лица Петьки сбежал румянец, превратившись в зеленоватый цвет утопленника. Хмеля как небывало.
      – А те-пе-рь – по- до- мам! – скомандовал Петр Иванович и, не дожидаясь повтора, Алешка с приятелями юрко шмыгнули в дверь и, зажав под мышками одежонки, рысью миновали импровизированную сцену, скамейки со зрителями, вешалку, а вослед им звучал звонкий вибрировавший на высоком накале – «Да здравствует наше счастливое детство!» – Ритин голос, завершая последнее действие не сыгранной Алешкой пьесы.
      Понедельник после праздников начался, как обычно, серо и скучно, и только большая перемена принесла оживление. Высыпавшие по звонку в просторный коридор – он же и актовый зал учащиеся, наполнили его  гомоном и веселой суетой. Старшеклассники мерялись силой, подтягиваясь наперегонки на перекладине, а кто поменьше крутились на оттяжках так, что перекладина ходила ходуном. И лишь учащиеся младших классов проводили свой досуг организованно. Взявшись за руки и образовав хоровод, они то расширяли круг – вот такой ширины, то сужали – вот такой ужины, и уже хором – каравай, каравай, кого хочешь выбирай!
      Появившаяся в корридоре пионервожатая, Панна, прервала стихийно возникший хоровод, придав ему патриотическую направленность. Теперь ужe, сцепившись за руки и направляемые Панной, все  задвигались по кругу, оглашая школу и возвещая всем несведущим о том, что:
               
                Броня крепка и танки наши быстры,               
                И наши люди мужеством полны,
                В строю стоят советские танкисты…
   
      Вместе со всеми во всю силу своих легких пел и Алешка, надеясь изгнать, таким образом, преследовавшую его все праздни-чные дни неясную тревогу, предвестницу больших неприятностей.
      Захватывающее пение оборвалось в момент, когда Первый маршал должен был  повести всех в бой, появлением школьной уборщицы, тети Дуси, возвестившей пронзительным звоном бо-льшого колокольчика об окончании перемены, и тотчас же в наступившей тишине  басовито прозвучал голос Петра Ивановича:
      – Дети, не расходитесь! Сейчас будет пионерская линейка и мы обсудим недостойное поведение некоторых наших, так называемых, пионеров.
      Алешку внезапно охватил озноб, руки повлажнели, а на лбу выступили капельки пота – сбывалось предчувствие, одолевавшее его вот уже несколько дней после злосчастного утренника.
      Забегавшие по корридору звеньевые, подбабриваемые пионервожатой Панной, быстренько построили во фронт пионерский состав и Панна опечаленно и проникновенно заговорила:
      – Дорогие ребята, мы собрались сегодня, чтобы осудить недостойное советского пионера-ленинца поведение некоторых наших товарищей. Когда весь советский народ с радостью встре-чал праздник Великого Октября, освободивший нас от рабства капитализма, и радовался достигнутыми успехами в деле пос-троения социализма – мечты всего угнетенного человечества, некоторые несознательные члены нашей спаянной пионерской организации, – тут Панна сделала паузу, строго посмотрела, как показалось Алешке, прямо на него, и продолжила,– устроили безобразную пьянку, позорящая не только их самих, но и всю пионерскую организацию, всю школу и всю советскую пионерию. Этим самым они бросили черную тень на нашу пионерскую организацию, борющуюся за честь стать лучшей во всем районе. Им наплевать на наши благородные устремления, на наше чуткое отношение к ним, и на Совете дружины мы приняли решение осудить их недостойное поведение и исключить из ря-дов пионеров-лениецев. Тут голос Панны построжал, в нем проступили стальные нотки:
      – Барышников и Машков – три шага вперед!
      Алешка с Мишкой вышли вперед, и боковым зрением Алешка заметил замешательство в рядах старшеклассников, выпи-хивавших из сплоченных своих рядов заупрямившегося Петьку.               
      – Что, Барышников, как безобразничать – ты первый, а отвечать за свои поступки – последний?! – гневно воскликнула Панна.
      – Вот еще, ничего я не боюсь! – буркнул Петька и, сделав вперед три шага, замер в ожидании, что последует дальше.
      Не полагаясь на память, Панна развернула листок, разлинованной в клетку бумаги, и прочитала:
      – Решением Совета дружины за недостойное, позорящее звание пионера-ленинца поведение из состава пионеров исключаются: далее следовало поименное перечисление нарушителей.
      – Снять с них пионерские галстуки! – скомандовала Панна, и подбежавшая Рита, гневно посверкивая глазами, сняла с него, Алешки, алый пионерский галстук. По ее возмущенному виду Алешка понял, что с Ритой все кончено и это его более всего огорчило.
      И вот теперь, вспоминая в мельчайших подробностях это мрачное событие в своей биографии и мучаясь в усилии удержать отчаянно рвавшееся наружу вымя, Алешке уже грезились новые неприятности; он уже видел себя стоящим перед товарищеским судом и ощущал на себе гневные, брезгливые взгляды несунов-товарищей, как на той далекой пионерской линейке.
      – Вокзальная! – объявила простуженным голосом, продиравшаяся сквозь слипшиеся тела пассажиров, проводница, и Алешка, плюхнушись на освободившееся место, почувствовал себя в безопасности. Худшие его опасения улетучились, а на смену им пришло всегдашнее любопытство, и он принялся неназойливо, украдкой рассматривать окружающих.
      Напротив, чуть-чуть откинушись в угол, сидела молодая черноглазая, симпатичная особа, примеченная Алешкой уже ранее. Они иногда встречались то на комсосольских собраниях, то в проходной и, замечая заинтересованный взгляд черноглазой, Алешка все собирался познакомиться с ней, пригласить в кино или еще куда, но всегда что-то мешало: то неподходящая обстановка, то собственная нерешительность. Вот и сейчас, встретившись взглядами,она смущенно отвела свой, устремив его куда-то вниз, под самые ноги Алешки, а сам Алешка переключился на сидевшу рядом с черноглазой обширную особу женского пола в оренбургской пуховой шали, так не вязавшейся с зашарпанной телогрейкой и валенками с калошами. Стянутая на груди крест накрест и завязанная сзади, шаль оттеняла внушительные округлости дамы и делала ее чем-то очень похожей на нахохлившуюся большую птицу, высматривавшую жертву. Взляд дамы метался по вагону, но неизменно возвращался и воровато упирался в низ Алешкиного туловища. Столь пристальное внимание дамы к определенной части своего туловища, вынудили Алешку посмотреть на себя, как бы со стороны, и, наклонив голову так, чтобы через  вскоробившуюся на груди робу взглянуть на столь притягательное для взгляда пышногрудой место, он вдруг к своему ужасу увидел свесившийся из ширинки брезентовых штанов коровий сосок. Теперь уже он сам воровато взглянул на сидевших напротив: черноглазая, забившись в угол, стыдливо прикрывала лицо ладошкой, а пышногрудая, тепрь уже настырно, не отрывая взгляда, уставилась на предмет Алешкиного неудобства. Лицо ее стало напряженным. В поисках выхода из создавшегося положения, Алешка попытался плотно свести ноги, но, сжавшееся при этом, вымя  выдавило сосок на всю длину и  поставило торчком. Черноглазая прыснула в ладошку, а пышногрудая восхищенно прошептала: «Ого!».
      По Алешкиному бледному лицу запорхали багровые пятна от прихлынувшей крови, а взгляд испуганно заметался по толпившимся в проходе. Он мучительно искал выхода из создавшегося положения, и тут неожиданно пришла спасительная мысль – он вспомнил о перочинном ноже, лежавшем, как всегда, в кармане робы. Реализация задуманного не заняла много времени. Алешка быстро извлек ножик, ловким движением отчекрыжил сосок под самый корешок и сунул вместе с ножом в карман.
      Взгляд черноглазой испуганно метнулся вверх и встретился с растерянным взглядом Алешки, на ее посеревшем лице застыли испуг и недоумение. Угас и восхищенный взгляд пышногрудой и она горестно прошептала:
      – Что же Вы наделали, молодой человек? Как же теперь-то?
      – Чего же? – глупо ухмыльнувшись, ответил Алешка. – У меня их еще целых три осталось. Он имел ввиду соски.
      – Ёшкина мама! – восхищенно произнес щетинистый обладатель спиртового запаха. – Два отрезал, а целых три осталось! Во, бля, даешь! Сказывалось действие принятого на грудь и щетинистому уже двоилось.
      – Дурак! – сердито вымолвила симпатичная черноглазая, и Алёшка не понял, к кому это относится.
      – Центральная! – объявила кондукторша, и народ хлынул в разверзшиеся двери вагона. Вышли и черноглазая с пышнотелой, и Алешка покатил в опустевшем вагоне к своей далекой окраине, до которой оставалось еще прилично остановок.
      «Пронесло!» – запоздало подумал он, но тотчас же в голове ворохнулась мысль, что после такого позора уже нечего и думать о знакомстве с симпатичной попутчицей, и это сильно его опечалило.
      «Ёклмн!» – только и смог он подумать по поводу упорхнувшей мечты,но присутствие вымени развеяло мрачные мысли. Вагон усыпляюще покачивало на стыках рельс, но спать расхотелось. И он ехал навстречу намечавшейся заре, предвкушая предстоящую встречу с братишками, сестренками и матерью, и ему рисовались шипящяя сковорода с аккуратно нарезанными поджаристыми ломтиками вымени, разваристая, исходящая духмяным паром, картошка, возбужденные лица малышей, наперегонки орудующие ложками и ласковый взгляд матери.
      – Кормилец! – скажет она. И он приближался к дому, согрваемый радостью, что все так славно устроилось.